14-я танковая дивизия. 1940-1945

Глава 10. В СОВЕТСКОМ ПЛЕНУ

Переход от свободы к неволе, от независимости к полной зависимости, от нормальных правовых отношений к положению, при котором ты полностью зависишь от самоуправства других людей, к тому же с азиатским образом мышления, а также примитивные условия жизни и совершенно недостаточное питание, которое практически не обеспечивало жизненно необходимый минимум, приводили у всех людей, попавших в советский плен, к абсолютно различным последствиям. Это совершенно не зависело от их происхождения, воспитания, общественного положения или воинского звания. В одночасье рухнули все установившиеся ранее понятия относительно морали, нравов, товарищества, заботы о ближнем — все то, что так облегчало нам жизнь в тяжелейших условиях фронта. Во многих случаях осталось лишь чрезмерно возросшее стремление к самосохранению.

С другой стороны, именно эти понятия были для многих той последней опорой, которую они свято сохраняли все эти суровые годы. Кроме того, в лагере для военнопленных началось то, о чем мы за последние десять лет уже успели забыть: политическая борьба. Как и следовало ожидать, русские действовали по старому, испытанному принципу «разделяй и властвуй», чтобы с самого начала сломить любое сопротивление — если оно вообще было возможно в условиях плена. Эта борьба немцев против немцев в лагере для военнопленных была гораздо хуже, чем все остальные внешние напасти, выпавшие на нашу долю.

За эти годы, с момента пленения в 1943 году до капитуляции Германии в 1945-м, каждый военнопленный в лагере очень скоро был вынужден занять однозначную политическую позицию.

Или он придерживался точки зрения, что он, как солдат, дал военную присягу и в любом случае обязан хранить ей верность, пока существует государственная власть, которой он присягал, или же он не обращал на это внимания и оставлял за собой право свободного решения. В упрощенном виде, по-русски это звучало так: или он был фашистом, или антифашистом. Опасность, которую этот пример может представлять в будущем для прочности любого государства и спаянности любой армии, обычно приуменьшалась «диалектической аргументацией». Очевидно, в том тяжелом положении материальные выгоды были важнее.

Каждый, кто побывал в советском плену, знает, что там часто происходило абсолютное искажение фактов. Среди моих боевых товарищей были люди, которые из-за своей недостаточной политической благонадежности никогда не состояли в национал-социалистической партии, а в России за их твердую позицию, с которой они отклоняли любую попытку политизации лагерной жизни, их заклеймили фашистами. Но с другой стороны, были и такие, которые успели извлечь большую выгоду из своего пребывания в рядах национал-социалистической партии, старые борцы и убежденные национал-социалисты, которые за короткий период времени превратились в таких же убежденных и фанатичных антифашистов.

Я не собираюсь здесь писать обо всех этих проблемах, которые были уже достаточно подробно освещены во многих работах о судьбе военнопленных. Точно так же я не собираюсь писать и о прочих вещах и трудностях, которые выпали на нашу долю в советских лагерях для военнопленных. Моя задача заключается в том, чтобы в рамках данной книги хотя бы в общих чертах рассказать о судьбах тех однополчан и боевых товарищей из нашей старой дивизии, которые входили в мое ближайшее окружение и жизненный путь которых я смог проследить. Естественно, это были в основном офицеры, так как в первые годы моего пребывания в советском плену в России существовали раздельные лагеря для офицеров и рядового состава, и только с 1946 года это положение было отменено. Однако по сей день я так и не встретил больше никого из унтер-офицерского и рядового состава нашей дивизии.

Когда 31 января 1943 года остатки нашей 14-й танковой дивизии попали в плен, никто из нас не знал, как и когда все это закончится. Если оставить в стороне те необычные, полные приключений судьбы отдельных военнопленных, о которых многие из вас слышали, то можно констатировать, что дальнейший жизненный путь военнопленных протекал по трем различным направлениям: для довольно большой части военнопленных плен заканчивался уже через несколько недель или месяцев в братской могиле. Этим боевым товарищам не пришлось пережить многого — как физических страданий и лишений, так и душевных мук. Наши идеалы разбились вдребезги не из-за гибели 6-й армии и не потому, что наше командование бросило нас в беде, давая обещания, которые не могли быть выполнены, и не позволяя нам самим проявить инициативу, пока нас не раздавила мощь Красной армии, а из-за того, что во время пребывания в плену мы увидели, во что превратилось некогда спаянное боевой и фронтовой дружбой войско.

Выжившие, те, кто пережил лето и осень 1943 года, разошлись в разные стороны. Одна группа присоединилась к антифашистскому движению, получила более или менее весомые преимущества во время нахождения в плену и в большинстве случаев шанс относительно скоро, в 1947–1948 годах, снова увидеть родину. Часть из них осталась верна этой линии и в дальнейшем и сейчас занимает высокие и самые высокие государственные посты на востоке нашей родины. Вторая группа отвергла любую политическую работу и связанные с этим материальные выгоды, что сопровождалось более или менее плохим отношением к ней русского лагерного начальства и его уполномоченных немецких приспешников. Военнопленным из этой группы «посчастливилось» в течение 1949 года наконец вернуться домой. В конце 1949 года некоторые из них предстали перед русским военным трибуналом, и в рождественские дни 1949 года большинство из них было признано виновными в так называемых военных преступлениях и осуждено по меньшей мере на 25 лет каторжных работ. Некоторые из них вернулись домой в конце 1953 года, другие осенью 1955 или в начале 1956 года, а немногие до сих пор находятся в Советском Союзе[16].

Мы еще ничего не знали обо всем этом, когда 31 января 1943 года шли по различным проселочным дорогам Сталинградской области в так называемые лагеря для военнопленных, расположенные в районе аэродрома Бекетовка и поселка Красноармейск. Правда, только некоторым посчастливилось совершить этот относительно короткий марш. По непонятным причинам некоторые колонны военнопленных по нескольку дней бродили по заснеженной степи, получая в день по два сухаря на человека и ночуя под открытым небом. Колонна, в которой оказался я, в первый день двинулась по долине реки Царицы западнее железнодорожной станции Елыианка. На второй день мы отправились в Гумрак. На третий день из Гумрака пошли через Городище снова в центр Сталинграда. На четвертый день мы направились в поселок Красноармейск, на пятый день перешли оттуда в Бекетовку, затем назад в Красноармейск, а потом снова в Бекетовку, где уже вечером нас наконец приняли в лагерь. В мороз от 25 до 30 градусов мы все это время ночевали под открытым небом.

Оба лагеря для военнопленных в этих двух населенных пунктах были оборудованы крайне примитивно. Правда, в лагере в Бекетовке имелось по крайней мере несколько бараков, в которых было не так холодно, как на улице. Лагерь в Красноармейске состоял большей частью из неоштукатуренных кирпичных зданий без крыш, окон и дверей. Тем не менее те военнопленные, которых доставили в эти лагеря, считали, что им еще повезло, так как они прибыли туда после относительно непродолжительного марша. Большая часть пленных, прежде всего из северной части Сталинграда, вынуждена была совершать многодневные переходы по каким-то совхозам и колхозам в район, расположенный севернее нашей северной отсечной позиции. Как позже выяснилось, из этих колонн, которые двигались на север, до лагерей дошла лишь небольшая часть военнопленных. Большая часть пленных погибла от обморожений и истощения в пути.

С середины до конца февраля в Бекетовке собралась большая часть военнослужащих 14-й танковой дивизии и среди них значительное число офицеров. Насколько я еще помню, там находились лейтенант Бауэр и капитан Э. Домашк (103-й панцер-гренадерский полк), лейтенант Гильберт и капитан Веллер (64-й мотоциклетный батальон), обер-лейтенант Гёте, лейтенант Грэфе, советник Людеритц, начальник военного оркестра штабсмузикмайстер Вальдау (4-й артиллерийский полк), майор медицинской службы доктор Хааг (полевой госпиталь), обер-лейтенант Ломанн, капитан Петер Нойендорф, обер-лейтенант Твиссельман, военный фельдшер Зиг, лейтенант Виттшток (36-й танковый полк), капитан Ледиг, советник военного суда Шуманн, старший казначей Шольц (штаб дивизии), и обер-лейтенант Пёшманн (начальник службы снабжения дивизии). Здесь я узнал, что в последние дни боев в котле обер-лейтенант барон фон Вельк попытался в одиночку прорваться из окружения и, по-видимому, при этом погиб.

Уже через несколько дней в этом лагере начался сыпной тиф, а вскоре и дизентерия. Из-за полного отсутствия санитарных учреждений эпидемия очень быстро распространилась по всему лагерю. От этих болезней, а также от обычной простуды, с которой ослабленный организм пленных уже не мог бороться, в феврале и марте 1943 года только в Бекетовке умерло, по данным советских источников, около 38 тысяч человек. Они похоронены в глубоких балках западнее Бекетовки. Среди них оказались капитан Нойендорф, военный фельдшер Зиг и, насколько я знаю, также капитан Бургемайстер.

Тот, кто в день капитуляции случайно оказался в одном из госпиталей в самом Сталинграде и не мог самостоятельно передвигаться, сначала находился в нем. Во всяком случае, в Сталинграде оставалось не так уж и много немецких госпиталей, которые приняли под свою опеку русские врачи. Главным образом речь идет о так называемом «бункере Тимошенко» и о подвале оперного театра. Здесь, в подвале оперного театра, лежали многие бойцы нашей дивизии. Одним из врачей здесь служил капитан медицинской службы Келлер из штаба дивизии, а также фельдшер Хан (4-й артиллерийский полк). Оба дивизионных священника, Эберт и Рааб, помогали им в качестве санитаров-носильщиков. Через несколько дней после ссоры из-за якобы спрятанных часов капитана медицинской службы Келлера куда-то увели, и он больше так и не появился. По словам одного из бойцов 94-й пехотной дивизии, который еще жив, однажды вечером летом 1943 года священников Рааба и Эберта увели на допрос, а на обратном пути расстреляли. Пастор Рааб скончался на месте, а пастор Эберт смог доползти до подвала, где находился немецкий госпиталь. Немецкие военные врачи с риском для жизни ухаживали за ним, переодев его в форму обер-ефрейтора, и к концу лета 1943 года он поправился. В подвале оперного театра скончался также обер-лейтенант Вегвитц (4-й артиллерийский полк).

В конце февраля и в начале марта начался вывоз военнопленных из лагерей в Красноармейске и Бекетовке. В длинных товарных поездах отсюда увезли младших офицеров и тех, кто не занимал ответственных должностей. Их отправили в два лагеря: в Елабугу на Каме и в село Оранки под Горьким. Поскольку и в этом случае медико-санитарное обслуживание и питание было совершенно недостаточным, много военнопленных умерло во время перевозки и в первые недели пребывания в лагере от сыпного тифа и дизентерии. В том числе и кавалер Рыцарского креста лейтенант Виттшток (36-й танковый полк). Его Рыцарский крест взял на сохранение обер-лейтенант Маркграф, который позднее очень быстро вступил в антифашистское движение и в 1945–1946 годах стал первым начальником полиции в Берлине. Кроме того, умерли также обер-лейтенант Пёшманн, штабсмузикмайстер Вальдау, майор Бауэр (бывший 4-й военно-строительный батальон), обер-лейтенант Грэфе, майор Вюнше-Штойде и капитан Менцель (бывший 4-й артиллерийский полк).

Часть старших офицеров, особенно командиров, офицеров с техническим образованием и тех, кто служил в штабах, отправили в лагерь города Красногорска под Москвой. В отличие от всех остальных отправок, которые мы наблюдали до сих пор, в этом эшелоне для военнопленных были созданы почти невероятные условия: хорошо отапливаемые спальные пульмановские вагоны, почти достаточное питание, надзор за пленными осуществлял русский генерал, медицинским обслуживанием занимались несколько русских врачей! Это была одна из тех непостижимых для нас загадок, с которыми нам позднее приходилось сталкиваться не раз. Тот, кому повезло попасть в этот эшелон, смог, по крайней мере, пережить первые месяцы плена, так как и лагерь, находившийся в непосредственной близости от Москвы, отвечал почти в полной мере общепризнанному представлению о лагере для военнопленных. В этом эшелоне находились и все попавшие в плен генералы, а также генерал-фельдмаршал Паулюс. В лагере в Красногорске оказались следующие офицеры нашей дивизии: генерал Латтман, подполковник фон Пецольд, полковник Людвиг, майор Энгельбрехт, капитан Э. Домашк, капитан Ледиг, советник Людеритц и майор медицинской службы Хааг.

К нашему удивлению мы встретили в лагере нашего старого сослуживца из танкового полка майора Хасселя, который попал в плен на Северском Донце за несколько недель до нас.

Насколько мне удалось установить, часть рядового состава (персонал по обслуживанию автотранспорта) была отправлена в Красноармейск на танковый завод. Питание там было само по себе неплохое, однако ослабленный организм часто отказывался принимать нормальную пищу, так что и здесь смертность была очень высокой.

Другую часть военнопленных отправили вверх по Волге, в город Вольск, на цементный завод. Трудясь на тяжелом, вредном производстве, большинство из них тоже погибло.

Другие эшелоны с пленными ушли в Ташкент, Караганду и Астрахань. Из примерно 18 тысяч человек, которые живыми добрались до всех этих городов, только от 5 до 6 тысяч сумели выдержать борьбу за существование.

Вскоре после прибытия так называемого «сказочного поезда», который, без всякого сомнения, русская сторона прислала с определенным намерением, в Красногорске начались допросы, которые вели офицеры, прибывшие из Москвы. Во время этих допросов следователи пытались, в частности, выяснить, в чем заключается «рецепт победы». Согласно образу мышления русских и их «диалектическим взглядам», на все процессы, происходящие в окружающем нас мире, должны распространяться твердые и неизменные правила, в соответствии с которыми в определенных ситуациях следует предпринимать определенные действия, чтобы, например, добиться победы в войне.

Такой же непостижимой загадкой оказалось для нас представление русских о том, что каждый, кто во время допроса признавался, что в мирное время хотя бы раз проводил свой отпуск в Швейцарии или в Северной Италии, кто отправлялся в свадебное путешествие в Венецию или на остров Капри, отдыхал летом в Далмации[17] или на побережье Адриатического моря, сразу же рассматривался как шпион. После этого он в течение нескольких лет подвергался изнурительным допросам, в ходе которых следователи хотели выяснить, какие задания он получал, кто отправлял его за границу, кто были его агентами и т. п. Видимо, они никак не могли поверить в то, что за границу можно выезжать и в частном порядке.

В это время в Красногорске не велись дискуссии на политические темы, хотя ходили слухи, что недалеко от нашего лагеря находилась так называемая антифашистская школа.

Во время допросов происходило следующее.

Часть военнопленных, сбитая с толку относительно цивилизованным и уважительным поведением русских по отношению к офицерам вермахта и находившаяся под впечатлением от поездки в спальных вагонах, вступала с ними в долгие дискуссии.

Извечное честолюбие толкало некоторых из них на необдуманные действия, и они сообщали русским многое из того, о чем следовало бы молчать. Если их рассказы вызывали у русских интерес, то вскоре их переводили на Лубянку, в главную московскую тюрьму, чтобы основательнее проверить их.

Зато другой части военнопленных удавалось убедить русских следователей в незначительности своей персоны, и если допрашивавший их генерал делал отметку в их личном деле, что они не представляют никакого интереса для русской стороны и являются самыми тупыми офицерами вермахта, то в ближайшем будущем они могли не опасаться Лубянки.

В конце апреля тех офицеров, которых не отправили в тюрьму, а также всех генералов перевели в лагерь в городке Суздаль, расположенном недалеко от города Владимира на Оке[18]. Эта поездка состоялась уже в обычных, кишащих клопами тюремных вагонах, которые, по крайней мере в то время, прицеплялись к каждому железнодорожному составу, как почтовые вагоны в Германии. Правда, генералов повезли отдельно на автобусах со всем их багажом.

Лагерь для военнопленных в Суздале располагался в зданиях бывшего монастыря XII века. В этом лагере уже находилось около двухсот итальянских офицеров, тех немногих выживших во время русского зимнего наступления на среднем Дону, несколько испанцев из Голубой дивизии[19], несколько сот румын, совсем немного хорватов и один финский фенрих[20]. Группа немецких офицеров насчитывала около двухсот человек. Из нашей 14-й танковой дивизии здесь были полковник Людвиг, майор медицинской службы доктор Хааг, советник военного суда Шуманн, капитан Ледиг. Кроме того, в Москве в тюрьме сидели обер-лейтенант Шнайдер (отдел дивизионной разведки), подполковник фон Пецольд, капитан Энгельбрехт, капитан Домашк.

Лагерь здесь, в Суздале, считался, и это постоянно подчеркивалось, образцовым лагерем для военнопленных, хотя, по нашим представлениям, ему было, конечно, еще далеко до такого лагеря, но сначала обращение с военнопленными было предельно корректным. То и дело появлялись различные «комиссии», которые так популярны в Советском Союзе, чтобы убедиться, как обстоят дела в лагере. Однажды совершенно неожиданно из Москвы приехал сам Калинин.

Но очень скоро мы поняли, почему русские так беспокоились. В июле к нам приехали известные деятели немецкой эмиграции, среди них — Вильгельм Пик, Эрих Вайнерт, писатель Иоганнес Р. Бехер. В личных беседах и на собраниях они пытались побудить немецких офицеров организовать политическое движение в противовес национал-социализму и Гитлеру. Они апеллировали к ответственности перед германским народом, пытались доказать, что Гитлер вел германский народ к катастрофе и что нам никогда не выиграть эту войну.

В перспективе согласных с ними офицеров ожидало, конечно, соответствующее улучшение материального положения, а в случае благоприятного развития событий, возможно, даже хорошая должность в новом германском государстве. Но сначала все эти старания не имели большого успеха. В середине июля в Суздаль прибыла небольшая группа тех военнопленных, которые несколько недель провели в тюрьме в Москве. Очевидно, в тюрьме они уже получили соответствующую политическую «ориентацию». Во главе этой делегации стоял бывший глава информационной службы армии полковник фон Ховен. Но сначала и эта группа не добилась заметного успеха. Однако постепенно, где с помощью шантажа, где с помощью искусной пропаганды, им удалось сколотить группу из почти тридцати офицеров, которые были готовы поехать в Москву, чтобы якобы «обсудить» этот вопрос. От нашей дивизии в этой группе оказался советник военного суда Шуманн.

Кроме того, еще в июне в лагере началась новая волна допросов, которая, правда, коснулась только находившихся здесь немецких высших офицеров медицинской службы. При этом русскую сторону прежде всего интересовало санитарное положение в котле, особенно эпидемии, педикулез и истощение личного состава. Из всего этого можно было сделать вывод, что русское правительство хотело свалить ответственность за массовую гибель немецких военнослужащих в котле на германское командование.

По этому поводу можно сказать, что, разумеется, мы попали в плен не в лучшем физическом состоянии. Но с другой стороны, и перед русским руководством стояла очень трудная задача по быстрой доставке в этот полностью разрушенный город посреди степи достаточного количества продовольствия и по сооружению в разгар лютой зимы необходимых мест размещения военнопленных. Но если бы в первых лагерях в распоряжение наших врачей была передана хотя бы часть медикаментов, попавших в котле в руки русских, то, по крайней мере, была бы сделана хотя бы попытка бороться с эпидемиями и облегчить страдания раненых. Как было бесспорно установлено, многие немецкие врачи и унтер-офицеры медицинской службы сдавались в плен с надлежащим образом упакованными ранец-аптечками, но уже через несколько километров пути они у них были отобраны или украдены. Например, в лагере в Бекетовке у нас не было вообще никаких медикаментов.

Летом 1943 года политической обработке подверглись и военнопленные в лагере в селе Оранки. Здесь побывал руководитель делегации немецких эмигрантов Вальтер Ульбрихт. Но и здесь, несмотря на бурные лагерные собрания и дискуссии, поначалу успех был невелик.

В конце июля все генералы были вывезены из Суздаля в специальный лагерь, находившийся вблизи Москвы. Насколько нам было известно, там они содержались в относительно приемлемых условиях на одной из русских загородных дач. В это же время полковника Людвига отправили из Суздаля в Москву.

По мнению русских, оставшиеся офицеры были неисправимы. По этой причине не имело смысла держать их в образцовом лагере. В усиленно охраняемых товарных вагонах нас доставили сначала в Казань, а потом повезли на пароходе вниз по Волге, а затем вверх по Каме в Елабугу. Мы прибыли туда в сентябре 1943 года и встретили там оставшихся в живых своих боевых товарищей из Сталинграда. Это были лейтенант Бауэр, лейтенант Гаст, лейтенант Гильберт, военный фельдшер Хан, доктор Хааг, майор Хассель, обер-лейтенант Ломанн, советник Людеритц, лейтенант Мейер-Диркс, лейтенант Штемпель, подполковник Зайдель, лейтенант Шундер, старший казначей Шольц, лейтенант Тумм, лейтенант Твиссельманн, старший казначей Войте, капитан Веллер и лейтенант Уллершпергер. Здесь я узнал, что капитан Шультц, последний адъютант 4-го артиллерийского полка, умер от сыпного тифа в одном из лагерей на северной окраине Сталинграда.

Елабуга находится в верхнем течении Камы, примерно в трехстах километрах от Казани, в Татарстане. До Первой мировой войны здесь находилась резиденция епископа. С тех времен в городе сохранилось несколько больших церквей и добротных каменных зданий, построенных на рубеже веков итальянскими архитекторами. После революции церковная жизнь в городе полностью замерла, и долгие годы здания пустовали. В этих зданиях, вокруг которых в спешке был возведен забор из колючей проволоки, мы начали постепенно обустраиваться. Другой лагерь, в котором находились наши боевые товарищи, прибывшие сюда еще шесть месяцев назад, располагался на другом конце этого маленького городка; это был бывший монастырь. Здесь жили немецкие военнопленные еще в Первую мировую войну.

Поздней осенью в Елабугу прибыли все те наши товарищи, которые провели лето 1943 года в лагере в селе Оранки.

Этот период с осени 1943 года и до капитуляции Германии в 1945 году характеризовался очень острыми политическими дискуссиями. Из Москвы приезжали делегации немецких офицеров, которые входили в основанный ими Национальный комитет «Свободная Германия». В начале 1944 года в наш лагерь приехала еще одна делегация во главе с бывшим командиром 14-й танковой дивизии генералом Латтманом и генералом Шлёмером, а также знаменитым летчиком-истребителем фон Айнзиделем, сбитым в небе над Сталинградом. Все эти господа явились к нам в новеньких с иголочки отличных белых русских полушубках, белых унтах и меховых шапках и, выступая на многолюдных собраниях, попытались убедить нас в необходимости активной борьбы с немецким командованием. Генерал Латтман выступал по этому поводу с большой речью в клубе с трибуны, украшенной черно-бело-красным флагом. Над его головой красовался большой транспарант с надписью «Смерть фашистским оккупантам!». Двадцатидвухлетний граф фон Айнзидель не смог удержаться от того, чтобы не обратить внимания старших по возрасту штабных офицеров на то, что они «должны наконец отказаться от упрямо занимаемой ими изжившей себя позиции», так как в конце концов именно он и его товарищи после войны будут выдавать проездные билеты на родину. При этом он выразил уверенность в том, что только часть поездов поедет в Германию, а остальные отправятся в Сибирь. Поэтому он посоветовал всем хорошенько подумать и принять правильное решение. (В мемуарах графа фон Айнзиделя, которые были написаны им после его перехода на Запад в 1950 году, эта речь излагается иначе.)

Так, действуя то грубыми методами запугивания, то используя более перспективные приемы, обещая всяческие льготы, пытались вызвать у нас увлечение новыми идеалами. И в основном им удалось это сделать. Правда, весной 1944 года они допустили одну маленькую организационную ошибку. Русское руководство лагеря решило переселить военнопленных из нашего лагеря, и вмещавший почти 800 человек «монастырский лагерь» оказался заполнен почти исключительно теми пленными, которые до сих пор так и не вошли в национальный комитет «Свободная Германия». Только обслуживающий персонал кухни, несколько пропагандистов и немецкий руководитель лагеря, бывший офицер 14-й танковой дивизии, входили, как обычно, в антифашистскую группу. В этом лагере срывалась любая попытка русских привлечь нас к работе, которая противоречила положениям международного права. Нас много раз направляли на мелкие промышленные предприятия, но там мы выполняли только те работы, которые были необходимы для снабжения самого лагеря. У нас была только одна постоянная так называемая лесная бригада, составленная из физически самых крепких военнопленных. Она работала в две смены и ежедневно доставляла в лагерь дрова с находившейся в 15 километрах лесной делянки, которую мы прозвали «Потсдамской площадью». Для перевозки дров у бригады имелось несколько небольших повозок, в которые впрягались сами военнопленные, тащившие их по разбитой проселочной дороге.

Единственным примечательным событием лета 1944 года стала голодовка, объявленная всем лагерем в июле, в день рождения подполковника Зайделя, чтобы добиться улучшения питания, которое к этому времени стало просто невыносимым. Нас неделями кормили три раза в день похлебкой из крапивы. Крапиву для этого «супа» должны были рвать на близлежащем лугу наши пожилые и физически самые слабые товарищи. Воду и соль великодушно выделяла администрация лагеря. Из остальных продуктов питания мы видели только хлеб. Эта голодовка в конце концов заставила администрацию лагеря действовать. После большого переполоха и долгих дискуссий был достигнут компромисс. Нам удалось добиться некоторого успеха, и питание немного улучшилось. Хотя со стороны русской администрации лагеря и раздавались угрозы, «что подстрекатели предстанут перед военным трибуналом». И действительно, вскоре во время общего построения нескольких наших товарищей увели отсюда под усиленным конвоем. Но все это уже не могло сильно взволновать успевших ко многому привыкнуть пленных. Еще осенью 1943 года в лагере был создан так называемый блок для изо.тированных, или изолятор. В него отправляли всех тех, кто, по мнению немецких антифашистов, противился их пропаганде, всех тех, кто пользовался определенным влиянием среди своих товарищей. Почти во всех случаях на них доносили их же собственные товарищи.

Этот блок был герметично изолирован от остального лагеря, вокруг него был установлен отдельный забор из колючей проволоки, и его охраняли итальянские и немецкие охранники, исключительно рядовой состав. Антифашистская сторона постаралась сделать условия жизни в этом блоке еще более примитивными и тяжелыми, чем в остальном лагере. В течение нескольких месяцев даже окна в этом блоке были забиты досками, как это делается в каторжных тюрьмах. Как вскоре выяснилось, в этом блоке оказались и предполагаемые «зачинщики» голодовки. В остальном атмосфера и товарищеские отношения в «монастырском лагере» в течение этих шести месяцев были настолько хорошими, что, несмотря на все прочие неприятности и тяжелую работу, пребывание в плену было вполне терпимым. Прекрасными летними вечерами мы часто собирались вместе с немногими боевыми товарищами из нашей дивизии и вспоминали былое. Кроме того, наш лагерь сначала, видимо, полностью списали со счетов как не поддающийся перевоспитанию, и в нем почти не велась политическая обработка военнопленных. Только один-единственный раз генерал Шлёмер попытался организовать политическое собрание. Но на этом все и закончилось, собрание так и не состоялось.

В сентябре 1944 года русская администрация снова начала перемешивать лагеря. При этом группу военнопленных из «монастырского лагеря» в количестве примерно 90 человек отправили в изолятор. Среди нас оказались и мои однополчане Бауэр, Хассель, Уллершпергер и Твиссельман. Зиму 1944/45 года мы провели в «изоляции». И хотя условия жизни были не очень привлекательными — мы почти не получали дров для отопления, всю зиму жили в подвале с одной-единственной застекленной дверью, выходившей во двор, и почти полностью были лишены прогулок, — но и это время не прошло напрасно. Мы энергично принялись за организацию самых разных курсов, начиная с изучения языков, математики, стенографии, автодела и заканчивая другими областями знаний. Так что время не тянулось для нас слишком долго. Разумеется, у нас не было никаких учебных пособий и приходилось полагаться только на собственные знания и свою память. В качестве тетрадей использовались дощечки из фанеры плюс огрызок карандаша (настоящее сокровище в то время) и осколок стекла, чтобы время от времени можно было «стирать» с доски.

Все попытки привлечь нас к работе решительно отвергались. Особенно неприятным сюрпризом для нас стало распоряжение немецкого старосты лагеря подполковника Вёльфле с началом зимы отобрать у нас все соломенные тюфяки и одеяла. Вёльфле проявил себя странным образцом офицера, каковым тот не должен быть ни при каких обстоятельствах. Так, чтобы еще ярче подчеркнуть свои антифашистские убеждения, в октябре, во время празднования годовщины русской революции, он одолжил русской музыкальной группе свой Рыцарский крест, который всегда носил на шее, правда, так, чтобы не была видна свастика. А русские музыканты повесили этот Рыцарский крест на шею лагерному псу.

О событиях во внешнем мире мы почти ничего не знали, кроме той скудной информации, которую получали от одного из немецких эмигрантов. В конце осени 1944 года в главный лагерь прибыли первые военнопленные, попавшие в плен уже после Сталинградской битвы. В частности, прибыл целый эшелон с пленными с центрального фронта. Среди них оказался и наш старый знакомый из 64-го мотоциклетного батальона капитан Зильберман, который до боев под Сталинградом числился еще в нашей дивизии. От него мы узнали о дальнейшей судьбе нашей старой дивизии. Несмотря на герметичную изоляцию нашего блока от остального лагеря, мы находили возможности тем или иным способом связаться со своими товарищами в лагере.

Весной 1946 года пришло время, когда русское правительство выработало план дальнейшего использования военнопленных. Иллюзии о скором возвращении на родину питала только часть антифашистов, которые надеялись получить награду за свой труд. И действительно, это коснулось совсем небольшой части военнопленных, в основном это был рядовой состав. В эти месяцы и в конце 1946 года, а также в начале 1947 года на родину уехали немногие офицеры. В основном это были очень больные и пожилые и прежде всего политически благонадежные люди, не имевшие высоких воинских званий.

Весной 1946 года основная часть военнопленных разъехалась из лагеря в Елабуте кто куда. Большая группа пленных была отправлена в Казань, где использовалась на местных заводах и фабриках. Еще одну большую партию отправили в район Пензы и Куйбышева. Когда мы прибыли туда, то встретили там тысячи немецких военнопленных, попавших в плен уже после капитуляции и работавших на различных стройках. Там строилась крупная автомагистраль от Пензы до Куйбышева. Мы выполняли все необходимые для этого работы в каменоломнях, занимались погрузкой материалов на грузовики и железнодорожные платформы, готовили асфальт, занимались бетонированием путепроводов и даже возводили мосты. Наша группа военнопленных из лагеря в Сызрани насчитывала около 1100 человек, и все они без исключения были заняты в огромной каменоломне длиной почти два километра.

Пока погодные условия оставались более или менее подходящими, с этой работой можно было справляться. Однако, когда мы в нашем истощенном состоянии ежедневно работали по восемь часов в каменоломне при морозе от 15 до 25 градусов, а потом еще много раз в неделю до полуночи грузили камни в железнодорожные вагоны, физическое состояние многих военнопленных ухудшалось просто катастрофически. К этому добавилось новое бедствие: из-за страшной засухи в 1946 году в Советском Союзе был очень низкий урожай зерновых культур, и правительству пришлось принимать решительные меры по сокращению рациона. Кроме того, все без исключения русское руководство лагеря и строительной организации состояло из офицеров-штрафников. С самого начала их главной заботой было обогатиться за счет военнопленных. Как следствие этого — новая, довольно высокая волна смертности среди пленных. Это явление достигло таких размеров, что о смертных случаях пришлось докладывать в Москву, и весной оттуда прибыла комиссия, чтобы выяснить причины роста смертности среди военнопленных. Но как говорится, за ум берутся только после беды. Во всяком случае, в марте 1947 года после проведения медицинского обследования военнопленных в лагере в Сызрани русской военно-врачебной комиссией из 1050 пленных только 30 были признаны годными для работы в каменоломне. Все остальные лежали в лагере с большей или меньшей степенью дистрофии. Летом 1947 года общая ситуация немного улучшилась, и в 1947 и 1948 годах мы занимались строительством дороги от Сызрани к большой излучине Волги под Куйбышевом.

Весной 1948 года было объявлено, что до конца 1948 года Россия собирается отпустить домой всех военнопленных. Однако по мере того, как год приближался к своему концу, а никаких массовых отправок пленных не наблюдалось, большая часть из нас настроилась скептически. И хотя вплоть до Рождества 1948 года русская сторона продолжала утверждать, что правительство собирается сдержать данное однажды слово и сдержит его, уже никто всерьез не верил этому. И когда наступил 1949 год, а мы все еще продолжали сидеть в своих лагерях, русская сторона была вынуждена волей-неволей признать, что отправка пленных сдвигается до декабря 1949 года. Мы продолжали работать, в основном на своих прежних объектах. Между тем часть наших товарищей перевели из нашего района в лагеря, расположенные вблизи Брянска, Курска и Орла. Здоровье большинства военнопленных тоже несколько улучшилось. Но прежде всего за это следует поблагодарить местное российское население, которое делилось с военнопленными тем немногим, что имело само. Это способствовало тому, что положение с питанием стало более или менее сносным.

Зато летом 1949 года МВД России опять начало допрашивать пленных. Сначала складывалось впечатление, что наряду с поиском бывших членов СС российские следователи действительно пытались установить тех военнослужащих вермахта, которые принимали участие в каких-либо действиях, подпадавших, по мнению российской стороны, под определение «военные преступления». Одновременно ранней весной и летом на родину отправились несколько больших эшелонов с пленными. Однако русские тщательно отбирали тех счастливчиков, которым разрешили уехать. Затем уже в ноябре было официально объявлено, что работа закончена и в ближайшее время мы тоже уедем домой.

Между тем от 40 до 50 наших товарищей находились в тюрьме, и — насколько нам удалось узнать от русской стороны — их приговорили к длительным срокам заключения за те или иные так называемые военные преступления. За несколько дней до отправки на родину последнего эшелона с военнопленными из района Сызрани, где-то в начале декабря 1949 года, в лагерь прибыла большая группа русских офицеров из Москвы.

Вскоре после этого МВД развило бурную деятельность — сначала только по ночам, а позднее и днем. Наших товарищей без разбору вызывали на допрос, а потом отправляли в тюрьму. Тот, кто сам не пережил это, не может себе даже представить, какую нервную нагрузку мы испытали. Большинство из нас пробыло в плену уже как минимум пять лет, а некоторые шесть и даже семь лет. Мы видели, как рядом с нами умирали наши боевые товарищи, мы сами выжили лишь благодаря счастливому случаю и своему крепкому телосложению, которое спасло нас от гибели на тяжелой физической работе, несмотря на истощение и примитивные условия жизни. Лишь страстное желание во что бы то ни стало еще раз увидеть свою родину помогло многим из нас выжить. Казалось, вот пришло наконец время возвращаться домой, а тебя снова могли бросить в тюрьму, где ожидало неясное будущее.

В одну только ночь с 15 на 16 декабря 1949 года в нашем лагере из почти тысячи военнопленных было арестовано 240 товарищей. Из-за якобы совершенных военных преступлений они должны были предстать перед военным трибуналом. Под усиленным конвоем всех их отправили в городскую тюрьму. В конце концов к Рождеству 1949 года в тюрьме оказалось около 300 немецких военнопленных. Сразу после того, как нас доставили в тюрьму, начались допросы. Складывалось впечатление, что все допросы были направлены лишь на то, чтобы найти хоть какой-либо повод для наказания заключенного. Но поскольку еще раньше, в 1945–1946 годах, да и в последующие годы, уже были осуждены все те военнопленные, кто по русским законам совершил какие-либо преступления, на этот раз «урожай» оказался весьма скудным.

Следователи МВД были вынуждены «сконструировать» какие-нибудь преступления, чтобы осудить военнопленного. Они поступали очень просто. Один товарищ, который, будучи пехотным офицером, воевал на Восточном фронте и однажды признался, что со своей воинской частью проходил через Киев, был сразу же обвинен в расстреле трех тысяч евреев в Киеве. И вообще, следователи очень вольно обходились с цифрами, было убито три или пять тысяч — не играло большой роли. Другой военнопленный, который до своего ареста в одном из госпиталей в Чехословакии никогда не видел России, а служил комендантом убежища местной ПВО в Мангейме, был приговорен к пятнадцати годам каторжных работ, «так как, занимаясь тушением пожаров в Мангейме, он активно поддерживал продолжение войны национал-социалистическим руководством страны». Третий, который сражался только на Западном фронте и в 1945 году тоже был арестован в одном из чехословацких госпиталей, был осужден за то, что «будучи храбрым солдатом, поддерживал национал-социалистическое государство и режим». Четвертый, бывший обер-ефрейтор и ездовой одного из тыловых обозов, однажды признался следователю в том, что его лошади паслись на русском лугу; он был осужден за то, что «незаконно брал фураж на российской территории». Всех казначеев можно было сразу признавать виновными, так как можно было легко доказать, что вопреки надлежащей оплате они снабжали свои подразделения с российской территории.

Что касается нашей 14-й танковой дивизии, то один из офицеров штаба дивизии был осужден за то, что он, «входя в командный состав дивизии, несет ответственность за преступления дивизии против мирного русского населения на территории СССР». Доказательством этому служила машинописная копия размером с половину стандартного листа, на которой было напечатано по-русски: «…дивизия, действуя в районе, совершала военные преступления и зверства в отношении мирного советского населения». Подпись (также напечатанная на машинке): «Комиссия Министерства внутренних дел». Вместо точек всякий раз синими чернилами вписывалось название и номер дивизии и соответствующий район.

Все это выглядело как единственная в своем роде шутка, так мы это и воспринимали. Несмотря на сложность ситуации, на неопределенность нашей судьбы и на более чем неутешительное положение, за прошедшие тяжелые годы мы уже настолько привыкли ко всему, что не впали в отчаяние после того, как за нами захлопнулись ворота тюрьмы. Поэтому на допросах и во время судебного разбирательства, на котором якобы присутствовал защитник, мы открыто выразили трибуналу свое мнение о так называемой советской юстиции.

Допросы проходили в период с 20 по 24 декабря 1949 года, а 25 и 26 декабря в качестве «рождественского подарка» от военного трибунала Куйбышевской области под председательством майора юстиции Афонина были оглашены приговоры, о которых уже упоминалось выше. В каждом отдельном случае заседание продолжалось не более пяти минут. Правда, и здесь случались мелкие организационные ошибки, когда гладкий ход процесса сбивался. Например, представший перед трибуналом человек без долгих расспросов получал свой срок, а потом выяснялось, что имелся в виду не он, а тот, кто еще ожидал своей очереди в коридоре перед дверями зала судебных заседаний. В других лагерях происходило и не такое. Мне рассказывали, что во двор выводили группы военнопленных по сто человек и зачитывали коллективный приговор, даже не называя никого по фамилии.

На все попытки исправить очевидные ошибки в ответ звучало, что «все это можно указать позднее в апелляционной жалобе». Но мы с самого начала прекрасно понимали, что все наши апелляционные жалобы окажутся в мусорной корзине.

Даже тогда, когда в отношении нашей 14-й танковой дивизии можно было однозначно доказать, что многие офицеры, входившие в названное здесь «преступным» командование дивизии, теперь занимали высокие посты в так называемой Германской Демократической Республике, например пост «командира пограничной охраны в Тюрингии» или «президента Верховного суда ГДР», нам отвечали, «чтобы мы не занимались фашистской пропагандой». На этом вопрос был закрыт.

Несколько следующих недель мы провели в тюрьме, ломая голову над тем, что же будет с нами дальше. С упрямством старого пленного, фотографии которого в трех ракурсах (небритого, но остриженного наголо) и отпечатки пальцев хранятся в картотеке преступников, который получил двадцать пять лет каторжных работ и сидит в русской тюрьме в трех тысячах километров от своей родины, мы старались хоть как-то облегчить тюремные порядки и сделать свою жизнь удобнее настолько, насколько это было возможно в тех условиях. Например, мы старались и днем лежать на нарах, хотя это было строго запрещено. Мы часто обращались к врачам, хотя и не были больны, это делалось лишь для того, чтобы немного прогуляться и поговорить с кем-то посторонним. Время от времени мы устраивали краткосрочную голодовку, чтобы внести некоторое оживление в монотонную, серую повседневность. Впрочем, через несколько недель мы уже неплохо ладили с тюремным персоналом. Особенно после того, как все убедились в том, что мы в основном совсем не такие, какими нас изображало их начальство. Кроме того, в тюрьме хорошо топили, а на улице стояли лютые морозы от 25 до 30 градусов. Это была еще одна веская причина, чтобы пленный вел себя спокойно и, ложась на нары, мог сказать: «По крайней мере, эта зима пройдет в тепле».

Через несколько недель нам удалось добиться возвращения прежних норм питания, положенных военнопленным, и мы уже не были вынуждены обходиться чрезвычайно скудным тюремным рационом. Кроме того, вскоре нам посчастливилось установить связь с товарищами из других камер. Для этого пришлось освоить привычки и обычаи русских заключенных. С помощью тюремной почты была налажена регулярная почтовая переписка, а используя железные кружки, можно было отлично «перезваниваться» через трубы системы отопления и даже через тюремные стены метровой толщины. Так что мы всегда были отлично информированы о том, что происходит в других камерах, кто и по какому поводу спорит с тюремной администрацией. Наши охранники часто удивлялись, почему немцы всегда действовали так организованно, хотя они и сидели в разных камерах и на разных этажах тюрьмы.

Неожиданно в конце февраля 1950 года почти половину заключенных из нашей тюрьмы куда-то увезли со всеми их скудными пожитками. Как через несколько дней мы узнали от надзирателей, их якобы должны были отпустить на родину. Дискуссии, соответствовало ли это действительности или нет, не утихали в течение нескольких следующих недель. Тем не менее сначала вообще ничего не происходило, пока в конце апреля неожиданно не наступила и наша очередь. Однако, когда нас вывели из тюремных ворот и под усиленным конвоем с собаками усадили на грузовики, большинство из нас было настроено уже скептически. Нас загрузили в обычные тюремные вагоны, и через несколько дней мы выгрузились на вокзале в Сталинграде. Нас отвезли в лагерь для военнопленных недалеко от тракторного завода. Когда мы прибыли туда, то встретили там несколько сот немецких военнопленных, которые рассказали, что наших товарищей, прибывших сюда два месяца назад из Сызрани, действительно несколько недель назад отпустили в Германию. Руководство лагеря полуофициально сообщило нам, что и нас вскоре отпустят.

Постепенно нас начали привлекать к работе. Поскольку в Сталинграде военнопленные работали в основном на стройках, а существовавшая в то время система расчета позволяла им зарабатывать до двухсот рублей в месяц, то поначалу никто из нас не противился этому. Во-первых, после долгих лет, проведенных в тюрьме, заработанные деньги позволяли несколько поправить пошатнувшееся здоровье (некоторые из нас уже в пятый или шестой раз за время пребывания в плену признавались дистрофиками). Во-вторых, из достоверных источников мы вскоре узнали, что наши уехавшие товарищи действительно прибыли на родину. Поскольку в приговорах, вынесенных им и нам, не было никаких различий, то у нас не возникало сомнений в том, что и нас отпустят. Следует признать, что и русское руководство лагеря сначала тоже придерживалось мнения, что мы пробудем здесь совсем недолго. После того как нас в мае перевели в лагерь для военнопленных № 1, находившийся на холме западнее завода «Баррикады», мы начали работать на стройплощадках по возведению жилых домов для горожан недалеко от этого завода. Хотя до сих пор никто из нас никогда не имел дела со строительством домов, но каждый, у кого были хоть какие-то способности, постарался стать «специалистом» в каком-нибудь строительном деле. Через четыре недели из толпы пленных, которые до сих пор трудились только на строительстве дорог и в каменоломне, образовалась опытная строительная бригада, насчитывавшая почти 30 человек. В ней были свои каменщики, штукатуры, плотники, столяры, бетонщики, мотористы, стекольщики, асфальтоукладчики и другие специалисты. Поскольку бригадиры тоже не обладали специальными знаниями в области строительства, то вскоре все расчеты по русским строительным нормам и руководство стройкой оказались в руках немцев. Только несколько мастеров и руководитель объекта были русскими. В зависимости от того, на чем специализировалась бригада, она принимала дом или для возведения, или для отделки. У любого немецкого строителя волосы встали бы дыбом, если бы он увидел, с какой беспечностью мы брались за незнакомое нам прежде дело. Но для нас было важно только одно: чтобы в конце месяца были заработаны рубли. Обычно наша фактическая производительность труда составляла от 50 до 60 процентов, но для получения зарплаты требовалось не менее 120 процентов. Однако в зависимости от умения, с которым нормировщики разбирались с кучей бухгалтерской документации, чтобы, ловко пользуясь логарифмической линейкой, карандашом и математикой, поднять на бумаге производительность труда бригады, она могла достигать от 140 до 150 процентов, а иногда и больше.

К нашему удивлению, тогда большая часть Сталинграда была уже восстановлена. Все крупные заводы и фабрики, тракторный завод, «Красный Октябрь», «Баррикады», уже снова работали на полную мощность, и в 1953 году число руин в городе было незначительным. Правда, надо иметь в виду, что сразу после окончания Сталинградской битвы туда было брошено большое число заключенных и гражданских лиц. Это делалось с такой решительностью, на которую был способен только советский режим. Для тех из нас, кто еще совсем недавно сражался на улицах Сталинграда, каждое место, где мы когда-то побывали, было хорошо знакомо и вызывало бурю чувств.

Летом 1950 года, после начала войны в Корее, мы постепенно начали понимать, что не стоит рассчитывать на скорое возвращение домой. Если мы даже и не были убеждены в том, что нам придется провести в этих условиях все двадцать пять лет, то все равно не могли себе представить, когда же положение коренным образом изменится. Единственное, что улучшилось, — это наше физическое состояние и здоровье, так как каждый человек в лагере, даже инвалиды, которые не ходили на работу, имели возможность заработать рубли, чтобы купить себе продукты питания. С конца 1950 года нам снова была разрешена почтовая связь с родиной, которой мы лишились с декабря 1949 года, когда нас бросили в тюрьму. С февраля 1951 года нам разрешили получать и посылки, содержимое которых помогло нам пережить трудные времена.

До конца года в четырех разных лагерях в Сталинграде было собрано от четырех до пяти тысяч немецких, итальянских и румынских солдат и офицеров. Их свезли сюда из лагерей для заключенных со всех уголков Советского Союза. Они прибыли с побережья Северного Ледовитого океана, из Воркуты, из штрафных Марийских лагерей, с монгольской границы, с озера Байкал, с Чукотского полуострова, короче говоря, из всех тех районов, в которых содержали большую часть заключенных. Теперь можно было установить, по какой схеме происходило вынесение обвинительных приговоров. Наряду с «уголовными элементами», преступления которых заключались в основном в краже продуктов питания, которые они совершили, умирая от голода, что по советским законам каралось очень строго, остальных заключенных можно было разделить на следующие группы. Во-первых, это все члены СС, во-вторых, военнослужащие всех подразделений, которые принимали участие в подавлении партизанского движения, в-третьих, служащие полиции, юристы, казначеи, дипломаты и офицеры Генерального штаба. И наконец, в последнюю группу входили все те, кто каким-то образом провинился во время нахождения в плену.

Все это время мы старались, работая как можно меньше, заработать как можно больше, чтобы поддерживать хорошую физическую форму и сохранить живость ума. С этой целью мы организовали большой оркестр, театральную труппу и множество различных кружков, которые занимались творческой деятельностью. Главное заключалось в том, чтобы в свободное время отвлечься от темы номер один для любого военнопленного — возвращения домой.

Весной 1952 года, когда завершалось строительство Волго-Донского канала, в стационарных лагерях произошло еще одно большое перемещение военнопленных. Некоторые бригады, главным образом каменщиков, штукатуров и маляров, были переведены во временные лагеря, оборудованные вдоль канала. Один из таких лагерей находился в районе пятого и восьмого шлюзов, в нескольких километрах от железнодорожной станции Тундутово, где в 1942 году наша дивизия вела тяжелые бои (остановочный пункт 74-й километр, Абганерово). Хотя там простиралась унылая степь, мы сразу узнали эту местность. Правда, благодаря строительству канала облик всей этой однообразной степи немного изменился. Благодаря воде появилась растительность, а вдоль современной автострады Красноармейск — Калач выросли крупные поселки. Работа на строительстве Волго-Донского канала была интересна еще и тем, что три года спустя мы снова встретились с тысячами советских заключенных из разных уголков Советского Союза. На каждом шлюзе в среднем работало от 50 до 60 немцев. Мы выполняли только работу, требующую высокой квалификации, и в общем и целом эти месяцы, проведенные на строительстве канала, были интересными и вполне терпимыми.

Пользуясь каждым удобным случаем, мы часто ездили для получения оборудования в стационарный лагерь № 2, который находился на высотах у реки Ельшанки. Дорога туда проходила через Красноармейск и Бекетовку, те населенные пункты, где размещались первые лагеря для военнопленных из Сталинградского котла. Когда по прошествии стольких лет мы проезжали мимо балок, в которых весной 1943 года были захоронены десятки тысяч наших боевых товарищей, нас охватывало странное чувство.

После того как в 1952 году Волго-Донской канал был построен, мы снова вернулись в свой старый стационарный лагерь, и работа на прежних строительных объектах была продолжена. Конечно, все эти годы плена не прошли так гладко, как может показаться на первый взгляд. Возможно, у читателя сложилось впечатление, что во время нашего нахождения в плену между русскими и нами не возникало напряженности. Это было далеко не так. Натянутые отношения существовали всегда, постоянно возникали ссоры из-за работы, из-за так называемого режима содержания пленных, из-за дисциплины. В конце каждого месяца на стройплощадке разгоралась нешуточная борьба за утверждение достигнутых бригадой трудовых показателей и подведение итогов, и нередко происходили очень серьезные стычки. Последние немецкие солдаты погибли в Сталинграде не в январе 1943 года, а в октябре 1951 года, когда озверевшие конвоиры открыли автоматный огонь по колонне военнопленных, возвращавшихся в лагерь с работы. В феврале 1953 года, во время похорон Сталина[21], на одной из стройплощадок вблизи сталинградской «Красной площади» охранник хладнокровно застрелил голландского лейтенанта.

В апреле 1953 года снова поползли слухи о возможной отправке на родину. 16 июня около пятисот человек из нашего лагеря неожиданно перевели в лагерь № 4, находившийся вблизи бывшей тюрьмы НКВД. Вскоре там собралось около 1100 военнопленных из всех сталинградских лагерей. После нашего прибытия в этот лагерь нам сообщили, что Советский Союз решил репатриировать нас. И действительно, в конце июня из этого лагеря уехало около 30 итальянцев и большая группа румын, после того как им официально объявили, что все они амнистированы. Мы, немцы, так нам сказали, в начале июля тоже уедем. Тем не менее проходили неделя за неделей, но не было заметно никаких приготовлений к нашей отправке на родину. Снова началась хорошо нам знакомая война нервов, у многих настроение менялось в течение дня почти ежечасно.

Самые благоразумные из нас придерживались мнения, что, видимо, наш отъезд был отложен из-за событий 17 июня в ГДР[22]. Очевидно, это предположение оказалось верным. Несомненно, наш отъезд был отложен также и из-за осуждения 10 июля министра внутренних дел Берии[23], так как, возглавляя Министерство внутренних дел, он курировал и все лагеря для военнопленных и советских заключенных.

Между прочим, в эти недели мы работали на строительстве пивоваренного завода рядом с огромным элеватором на юге Сталинграда, который оставался в том же самом полуразрушенном состоянии, в каком многие боевые товарищи из нашей дивизии запомнили его по осени и зиме 1942 года.

Но вот, наконец, 21 сентября 1953 года настал и наш черед. Вечером нам официально объявили, что завтра у нас последний рабочий день и что в конце месяца мы поедем на родину. Вечером 29 сентября 1953 года нас действительно погрузили в эшелон, стоявший у вокзала Сталинград-1. Поздним вечером мы в последний раз проезжали мимо тех мест, которые за эти почти одиннадцать лет стали нам хорошо знакомы. Около полуночи севернее железнодорожной станции Воропоново мы проехали мимо того места, где раньше находилось военное кладбище нашей старой дивизии.

Двигаясь от Брест-Литовска, 5 октября 1953 года мы пересекли теперешнюю немецкую границу у Франкфурта-на-Одере. А уже через несколько дней нас встречали во Фридляндии[24]. Десять лет неволи остались позади.