1612 год

Часть вторая «Император Деметриус»

Князь Дмитрий Пожарский и в деревне не изменял своим привычкам: поутру, еще до молитвы, слуга поливал ему на голову теплую воду, потом, благо речка здесь же, под крутым берегом, где стоял терем, князь омывался студеной водой. Тщательно причесавшись и одевшись, вставал на молитву вместе с домочадцами. После завтрака объезжал поля. Некогда лихой конь после зимней голодовки отощал и вез хозяина без прежней лихости, но наездник его и не торопил, радуясь дружным всходам пшеницы, которые крепли день ото дня, поднимая, будто пики, зеленые колосья.

В лето, когда на лугах подошли сочные пахучие травы, мясник Козьма Минин, с которым князь договорился еще в свою зимнюю поездку, прислал из Нижнего Новгорода гурт скота, купленный им в Ногайской степи. Князь раздал телочек и ярок по дворам. Деревня, будто вымершая зимой, стала оживать.

В августе начали убирать хлеб. И первый сноп крестьяне принесли Пожарскому:

— Прими от нас на здоровье, кормилец наш!

Князь принял сноп, поклонившись кругу, и передал Прасковье Варфоломеевне:

— Испеки каравай получше из свежего хлеба, а то, чай, надоела похлебка из овсяного толокна!

Старик, вручавший сноп хозяину, сказал, не сдерживая светлых слез и осеняя князя крестным знамением:

— Бога за тебя будем молить денно и нощно, спаситель! Если бы не ты… Погляди, что в округе делается: все деревни опустели, те, что не умерли, на низ сошли.

— Полно, полно! — весело воскликнул Дмитрий, скрывая наполнявшее его волнение. — Не забывай, старик, пословицу: «На Бога надейся, а сам не плошай!» Главное, что мы делали все сообща, были как пальцы одной руки, сжатые в кулак. Ведь голод — что ворог, боится, когда против него всем миром наступают.

После уборки урожая устроили ссыпную братину. Крестьяне понесли в дом старосты каждый по мере ячменя для общей варки пива и браги. По стародавнему обычаю, с разрешения главы поместья такие братины устраивались три-четыре раза в год — на Пасху, Рождество, на свадьбы после уборки урожая. Царь Борис, якобы борясь с пьянством, а больше заботясь о пополнении казны, отменил этот обычай, учредив в городах царевы кабаки, отдаваемые на откуп кабацким головам. Однако пьянство от этого распространилось еще больше.

Князь Пожарский знал, что идет против указа царя, но, держась крепко обычаев предков, решил, что его люди заслужили право повеселиться. Он и сам пришел с княгиней к столам, расставленным на высоком берегу под пожелтевшими березами, попробовав, похвалил пиво, полюбовался хороводом деревенских девчат.

Тем временем от прохожих и сюда стали доходить вести о самозванце, объявившемся на литовской границе. Князь отмахивался от слухов, не веря в серьезность происходящего.

Но вот в Мугреево прискакал из Суздаля гонец с повелением царя собирать войско в поход.

— Против кого воевать будем? — поинтересовался князь.

— Идут поляки на нас вместе с казаками, а во главе беглый монах Гришка Отрепьев, нарекший сам себя царевичем Угличским.

— Кучка бродяг государству нашему — не угроза, но, видать, царь опасается, что король Польский воспользуется предлогом и нарушит свое крестное целование, — высказал свою догадку Пожарский. — Что же, лучше подготовиться заранее, пусть даже забота окажется напрасной.

Князь приступил к сбору своего отряда. В его обязанность, в соответствии с количеством поместной земли, входило выставить десять вооруженных всадников и двадцать пехотинцев. Пожарский досконально проверил амуницию каждого.

Сам князь, продавший, чтоб прокормиться, серебряную кольчугу, надел отцовское зерцало — доспех из крупных металлических пластин, скрепленных между собой изнутри застежками. Центральная пластина спереди была круглой, на ней выгравирован Георгий Победоносец, шею закрывал со всех сторон плотный обруч. Вместо железной шапки князь надел шишак, верхушку которого украшал еловец красного цвета, сделанный наподобие флюгера.

В левой руке князя круглый, как и у его воинства, щит, отличающийся лишь более богатой отделкой — металл обтягивала кожа красного цвета, в правой — чекан, представляющий собой металлический молот, с задней стороны заостренный. Это и оружие, и знак начальнического достоинства. Увидев облаченного в доспехи князя, княгиня всплеснула руками и зарыдала.

— Ну, не плачь, Параша, уймись! Помни — на тебе все хозяйство остается. А я скоро вернусь. Не верю, что с поляками война будет. Жигимонт клятвы крестоцеловальной не переступит. Это царь на всякий случай войско набирает, — успокоил ее муж.

Зато сыновья прыгали вокруг в полном восторге.

— А правда, дядька Надея сказывал, что у поляков палаши вдвое длинней наших сабель? — допытывался старший, Петр, пытаясь вытянуть отцовскую саблю из ножен.

Князь положил ему руку на плечо и с полной серьезностью ответил:

— Дело не в длине оружия, а в силе руки. А потом — моя сабля сделана из лучшего булата.

Он выхватил саблю из ножен и легко согнул лезвие пополам, потом отпустил: клинок выпрямился с мелодичным звоном.

— Видал? — спросил Дмитрий у восхищенного сына. — Такой булат легко любой меч пополам перережет!

— Я с тобой хочу на войну! — воскликнул мальчик.

— Рано, сынок. Оставайся с матерью, охраняй ее от злых людей. Вот когда тебе исполнится пятнадцать, настанет и твой черед.

Они вышли на крыльцо. Все воины были в сборе. Дядька Надея хлопотал возле телеги, куда погрузили припас — толокно, сушеное и соленое мясо, рыбу, связки чеснока… Стремянный Семен подвел князю коня, также украшенного по-боевому: круп коня был покрыт суконным алым галдаром, обшитым круглыми металлическими бляхами, защищающими грудь и бока лошади.

Пожарский потрепал верного спутника по холке и с грустью сказал:

— Старым становишься, пожалуй, большого похода тебе уже не вынести. Ну, даст Бог, получу царское жалованье, куплю нового, а тебя — сюда в деревню!

Он вставил ногу в высокое стремя и легко уселся в седло с высокими луками, позволяющими быстро поворачиваться в любую сторону, чтобы отражать сабельные удары.

— В путь! Прощай, княгинюшка. Не горюнься!

В Москве — многолюдье. Каждый день прибывают из разных городов пешие и конные отряды. Дьяки и подьячие Разрядного приказа записывают приезжих, выдают государево жалованье. Получил двадцать рублей и Дмитрий Пожарский. Выйдя из приказа вместе со свояком Никитой Хованским, за которого расписался в получении, поскольку знатный родственник «совсем на грамоту стал слаб», Дмитрий спросил:

— Где коня хорошего можно купить? В Конюшенном приказе, чай, одры одни остались.

— Ногайцы пригнали табун в несколько тысяч лошадей. Они сейчас берегутся на Царском лугу, за селом Коломенским. Поехали, пока светло. Давай в мою колымагу.

У конюшен на просторном выгоне встретили известных рязанских дворян Ляпуновых,^{21} тоже приехавших на сборы. Гикая и свистя, пятеро дружных братьев — Григорий, Прокопий, Захар, Александр и Степан — гоняли лошадей от одного края загона к другому, чтобы высмотреть коней порезвей да покрепче.

В Москве хорошо знали братьев — все пятеро имели неуемный драчливый характер и дерзкий язык, за что не раз попадали в опалу. Еще когда короновали покойного Федора Иоанновича, они, будучи еще совсем юнцами, стали вместе с Кикиными затейщиками смуты московской черни против Богдана Бельского, ненавистного народу еще по временам опричнины. Свояк Богдана Борис Годунов старался, как мог, выгородить временщика, но, когда народ потребовал и его выдачи вдобавок, струсил, предал Бельского, и того бояре услали из Москвы с глаз подальше, воеводой в Нижний Новгород. Борис тогда не имел той власти, что впоследствии, поэтому строптивые дворяне, затеявшие смуту, были наказаны легко — высылкой в свои поместья. Но злопамятный Годунов не простил: стоило среднему из братьев, Захару, в 1595 году вступить в местнический спор с тем же Кикиным, кому из них быть первым в качестве станичного головы в Ельце, как могущественный правитель царским именем велел бить его батогами на людном месте в Переяславле-Рязанском. И когда в 1603 году тот же Захар, издавна поддерживавший дружбу с казаками, направил им, вопреки царскому указу, вино, а также панцирь и железную шапку, он был снова наказан кнутом.

Других братьев подобные «милости» обошли, но и продвижений по службе строптивые дворяне никаких не получали. Впрочем, все это, видать, мало тревожило рязанцев. Во всяком случае, уныния на их красивых усмешливых лицах никогда не бывало.

Скоро отобрав себе коней, а заодно и Дмитрию, они тут же затеяли яростный торг с ногайцами: кричали, дико вращали глазами, даже хватались за саблю. Действительно, цены были несусветные — в четыре-пять раз дороже, чем раньше. Но ногайцы твердо стояли на своем, требуя за каждого коня по пятнадцать рублей.

— Знают, басурмане, что деваться нам некуда, — на смотр без хорошего коня лучше не ходить — Бориска враз все обиды вспомнит и опять батогами учить начнет! — скрипел зубами Захар и снова начинал орать: — Бери десять рублев и уходи. А то башку твою дурную снесу!

Сговорились на двенадцати рублях, тут же оседлали новых коней и отправились в Москву.

— Слышь, Дмитрий, а тезка твой, царевич Угличский, говорят, все больше силы набирает, — сказал Прокофий, скачущий бок о бок с Пожарским. — Князей Татева, Шаховского да Воронцова-Вельяминова в полон взял.

— Как же такие воеводы сдались?

— А их ему казаки из Чернигова привели. Воронцов-Вельяминов, слышь, сопротивлялся, поносил его как самозванца, ему Дмитрий голову снес. Так Татев с Шаховским тут же на верность присягнули. Вот тебе и знатные бояре! А безродный Петька Басманов, которого царь всего с сотней стрельцов на самозванца послал, уже месяц Новгород-Северский удерживает. Как ни стараются польские гусары да казаки взять город, ничего у них не получается! Из-за этого в войске царевича смута началась.

— Зато Путивль поддался! — заметил Захар, он ехал впереди брата, но, услыхав разговор, осадил коня. — Дьяк Сутупов да князь Масальский не только город к присяге царевичу привели, да и казну царскую подарили.

…Сбор войска продолжался два месяца вместо двух недель, определенных царским указом. Сказывалась отдаленность городов, осенняя распутица и бездорожье, обезлюденность мелких дворянских поместий. Тем временем Петр Басманов слал гонцов с отчаянными просьбами о помощи. Царь вынужден был срочно направить в Северскую землю еще один малочисленный отряд под командованием Михаила Шеина.^{22} Тем временем пришло сообщение, что вслед за Путивлем вору «поддались» Рыльск, Курск, вся Комарицкая волость, за ней — Кромская. Под угрозой был Орел, сюда царь послал отряд под командованием Федора Шереметева.

Наконец в ноябре, на Дмитриев день, армия неторопливо отправилась в поход. Во главе ее был поставлен князь Дмитрий Иванович Шуйский. Дружина Дмитрия Пожарского находилась в Ярославско-Ростовском полку, Ляпуновых — в Рязанском. В передовом полку двигались иностранные легионы, в том числе и пятьсот всадников под командованием Жака де Маржере. С ним рядом ехал и Конрад Буссов, выразивший желание вместе с сыном послужить государю на поле битвы.

В Брянске — долгая остановка, до прибытия Федора Мстиславского, назначенного старшим воеводой всего войска. Злые языки утверждали, что в случае победы над самозванцем царь Борис пообещал престарелому боярину выдать замуж за него свою дочь и дать в приданое всю Северскую землю.

Мстиславскому нельзя было отказать в военном опыте — он не раз проявлял свое мужество и ратное искусство в битвах с поляками Стефана Батория и со шведами в Ливонии. Сорокатысячную армию в первую очередь он преобразовал в пять полков — передовой полк, большой полк с нарядом (артиллерией), полк правой руки, полк левой руки и сторожевой полк, охраняющий обозы.

Дмитрий Пожарский был назначен сотником в ертаул — легкий кавалерийский отряд, двигавшийся впереди армии с разведывательными целями.

Войско оставило Брянск и двинулось к югу в направлении Новгорода-Северского. Во главе передового полка ехал Мстиславский с остальными воеводами, за ним везли огромное знамя с вышитым изображением Георгия Победоносца, поражающего дракона, — символом и гербом Москвы.

За кавалерией шли стрельцы с пищалями на плечах. Следом на санях везли пушки и ядра, а также крепко сколоченные из толстых дубовых досок щиты, предназначенные для гуляй-города, охранявшего пехоту при атаке кавалерии.

Уже лег снег, и дорога стала наезженной, тем не менее двигались медленно — не более пятнадцати верст за день, потому что быстро темнело. На полянах, выбранных для ночевки, строили шалаши из еловых лап, а для воевод раскидывались меховые шатры. Вспыхивали тысячи костров, на которых весело булькали огромные котлы, распространяя запах вкусной похлебки.

Только 18 декабря ертаул вошел в соприкосновение с польскими гусарами у Новгорода-Северского. Наутро полки войска Мстиславского начали неторопливо занимать свои позиции, против них выстроилось польско-казацкое воинство Димитрия. Хотя войско царевича было меньше, по крайней мере, вдвое, а то и втрое, Мстиславский медлил давать сигнал к наступлению, несмотря на то что Петр Басманов палил изо всех пушек со стен осажденной крепости, призывая прийти на помощь.

Двадцать первого декабря, едва взошло солнце, перед строем своего воинства появился царевич на белом коне и в собольей шубе, накинутой поверх серебряных лат. Показывая в сторону царских войск шпагой, он что-то призывно кричал, воины ему отвечали дружным приветствием. Неожиданно пришли в движение роты польских гусар, стоявшие против полка правой руки. Развернувшись во фронт, лихие всадники с белыми перьями на шлемах с устрашающим гиканьем врубились в ряды боярской кавалерии. Многие из детей боярских в страхе повернули своих коней и, удирая от длинных палашей драгун, смяли ряды собственной пехоты, не успевшей расступиться, чтобы пропустить своих и встретить огнем пищалей врагов. Кое-кто из стрельцов, бросив пищали, искал спасения в бегстве, однако многие вступили в бой, снимая всадников с коней пиками и вспарывая животы лошадей рогатинами.

Капитан польских гусар Доморацкий, встретив сопротивление, неожиданно повернул свою роту вправо и оказался в тылу большого полка, там, где находилась ставка Мстиславского и реял огромный золотой стяг, закрепленный на нескольких подводах. Кто-то из гусар подрубил древко, и стяг рухнул под торжествующие вопли одних и скорбящие — других. Гусары смяли окружение Мстиславского и сшибли с коня его самого, нанеся несколько колотых ранений.

Казалось, военное счастье было на стороне безрассудных храбрецов, но вот оправившиеся от столь бурного натиска стрельцы бросились на выручку воеводы и стяга. Из гусар уцелели только те, что немедленно повернули своих коней назад. Замешкавшиеся были взяты в плотное кольцо, убиты или захвачены в плен. Оказался плененным и капитан Доморацкий.

Стычка длилась всего три часа и принесла не так уж много жертв, однако бояре Василий Голицын и Андрей Телятевский, возглавившие войско после ранения Мстиславского, в панике приказали полкам отступить под покров густого леса. Отходили столь поспешно, что бросили трупы своих товарищей.

Говорят, что вечером Димитрий, объезжая поле сражения, плакал при виде убитых русских воинов. Во всяком случае, царевич не стремился развить достигнутый успех и вдогонку царскому войску не пошел. А еще через несколько дней он неожиданно снял осаду с Новгорода-Северского и ушел со своей армией в неизвестном направлении.

Позднее лазутчики донесли, что в стане Димитрия вспыхнула ссора. Поляки потребовали за свои подвиги денежного вознаграждения, однако казна царевича, пополненная в Путивле, иссякла. По совету Мнишека Димитрий выплатил деньги лишь наиболее отличившейся роте, что вызвало еще большее недовольство. Дело дошло до рукопашной. Димитрий, не выдержав оскорбления одного из гусар, пожелавшего царевичу скорее попасть на кол, ударил обидчика шпагой. Завязалась драка, с царевича содрали соболью шубу. На помощь ему подоспели казаки. Конфликт закончился без крови, однако многие из поляков покинули лагерь. Уехал и вдохновитель похода Юрий Мнишек, получивший, как говорили перебежчики, письмо от Льва Сапеги с грозным предупреждением не помогать Димитрию.

Потом стало известно, что царевич с жалкими остатками польских шляхтичей и двумя-тремя тысячами казаков ушел в верный ему Путивль, а оттуда в Комарицкую волость, где мужики с восторгом встретили «доброго» царевича. Здесь войско Димитрия получило обильное продовольствие и снова стало пополняться за счет прибытия новых казацких полков. Валом валили к нему и комарицкие крестьяне, вооруженные лишь топорами да вилами. Успокоившийся Димитрий стал называть себя царем, еще не дождавшись коронования.

Так доносили лазутчики. А воеводы по-прежнему не спешили вывести царское войско из густых лесов…

Всегда деятельный и целеустремленный, князь Пожарский топтался вокруг своего шалаша с самого утра в досадливой растерянности. Не помогло обычное обливание холодной водой и крепкое растирание. Стальные мышцы могучего тела князя требовали немедленного дела, а дела — не было. Дядька Надея поглядывал на воспитанника из-под косматых бровей с видимым сочувствием.

— Ты бы прокатился, князюшка, на своем коньке, — наконец посоветовал он. — И коня бы размял, и, может, узнал чего.

Дмитрий направился к большой поляне, где в роскошном шатре оправлялся от ран главный воевода Мстиславский.

«Попрошусь снова в ертаул, — решил Дмитрий про себя. — Может, на разведку пошлют…»

За мелким заиндевелым березняком увидел большой костер, вокруг которого, притоптывая, кружились в хороводе иностранные пехотинцы. Они пьяно орали какую-то гортанную, с переливом песню. Князь заметил поодаль вышагивающих по тропинке капитана Маржере и Конрада Буссова. Кивнув им, хотел было проехать мимо, но Маржере энергичным знаком попросил остановиться. Нехотя, поскольку не желал беседовать с Буссовом, князь все же остановился, спешился и снял шишак. Приподняли в знак любезности свои шлемы с наушниками и иностранцы.

— Ты, Дмитрий, как всегда, бодр и здоров, — сказал Маржере.

Князь с улыбкой взглянул на сутулившихся иностранцев, которые явно мерзли, несмотря на то что были укутаны, по крайней мере, в два, а то и в три меховых плаща.

Маржере понял его взгляд, но не вспылил, как обычно.

— Очень у вас, русских, крепкая зима. Кто ж в такую пору воюет? Надо дома сидеть.

Пожарский не согласился:

— Напротив, самая пора. Ведь сейчас по снегу в любое место можно проехать беспрепятственно и самый тяжелый наряд провезти. А весной и осенью — распутица.

— Так ведь замерзнуть можно, — жалобно сказал Конрад, еще плотнее закутываясь. — У нас в Лифляндии морозы не меньше, но мы воевали только летом.

— Войне не прикажешь, — снова улыбнулся князь.

И вдруг помрачнел, добавив:

— Если, конечно, воевать, а не в лесу хороводы вокруг костра водить.

Маржере принял намек на счет своих воинов и на этот раз обиделся:

— Что же, мы виноваты, что ваши генералы столь нерешительно действуют? Покрыли себя позором в первой же стычке. Вот я сейчас говорил Буссову: если бы царевич Угличский направил свою кавалерию и на наш левый фланг, когда царило смятение на правом, то мог опрокинуть всю армию. Разгрома бы не миновать!

Лицо Пожарского вспыхнуло, но природное чувство справедливости победило. Не поднимая глаз, он ответил:

— Да, воевали плохо. Видать, отвыкли. Почитай, лет десять войны не было. Вот и растерялись. Я в рядах конницы главного полка находился, когда нам в тыл гусары прорвались. Мы и развернуться не успели. Если бы не стрельцы… А всадники полка правой руки и впрямь опозорились, побежали. И главное — от кого? От какого-то расстриги-пьяницы.

— Да, мои бравые воины не побежали бы от каких-то польских гусар! — хвастливо заявил Конрад Буссов.

— Ты веришь, что царевич — самозванец? — остро взглянув на Пожарского, ухмыльнулся в усы Маржере.

— А как же! — твердо сказал Дмитрий. — Ведь перед всем войском читали грамоты царя нашего государя Бориса и патриарха Иова. Доподлинно установлено, что самозванец не кто иной, как беглый монах Чудова монастыря Гриша Отрепьев, стрелецкий сын.

— Санта симплисимус, — пробормотал Маржере.

— Что ты сказал?

— Говорю, что для того, чтобы это доказать доподлинно, нужно сначала этого царевича изловить и представить перед лицом свидетелей.

— Так и я согласен, что надо скорей изловить. И изловим, лишь бы главный боевой барабан поход скомандовал…

В этот момент они услышали какой-то непонятный многоголосый шум, шедший от большой поляны. Все трое насторожились.

— Ну, вот видите! — обрадованно воскликнул Пожарский. — Никак, выступаем.

Вскочив на коня, он поспешил туда, откуда доносился многоголосый гул.

Большая поляна многолюдьем и красочностью одежд напомнила Дмитрию в этот утренний час Красную площадь. Утоптанная за три недели так, будто снег превратился в дощатый настил, освещаемая неярким январским солнцем, она никак не напоминала о грядущей кровопролитной войне. С гиканьем проносились всадники, скрипели сани, подвозившие продовольствие, а роскошные пестрые шатры, окруженные плотной толпой, скорей напоминали ярмарочные балаганы.

— Тоже вояки! — пробормотал Пожарский, направляя своего коня к центру поляны, пока не натолкнулся на сплошную цепь стражи, окружающую широким кольцом шатры и подводы, на которых располагался главный военный барабан и войсковое знамя.

— Эй, князь, и ты здесь? — услышал он оклик сзади. Оглянувшись, узнал в приближающемся всаднике Никиту Хованского.

— Ну, что слышно? Выступаем? — нетерпеливо спросил Пожарский, забыв поприветствовать свояка.

— Здоров будешь, Дмитрий свет Михалыч, — осаживая своего коня, с подчеркнутой почтительностью произнес Хованский.

Дмитрий, поняв, что допустил бестактность, покраснел и поспешил ответить:

— Прими, князь, мой поклон. Уж очень ждать надоело. Знаешь ли какие новости?

— Новости есть. — Хованский многозначительно показал в сторону шатра главного воеводы. — Прибыл царский гонец. Царь осыпал золотом Мстиславского за полученные им раны и проявленную храбрость. Даже своего лучшего лекаря прислал — Каспара Фидлера.

— Много храбрости не надо, чтоб позволить себя сбить, как чучело огородное! — сердито процедил Пожарский.

— Царю-батюшке из Москвы виднее, — усмехнулся Хованский. — Велено также объявить царскую благодарность всему войску. Так что можно ожидать новых денежных выдач.

— Это, конечно, хорошо. Но когда же воевать-то начнем?

— Гонец известил, что к нам из Москвы идет новый отряд для подкрепления, составленный из придворных царя. Ведет его сам Василий Шуйский. Будет здесь через неделю. Вот тогда и выступим!

…Разведывательный отряд — ертаул, состоящий из самых лихих наездников, на этот раз поручили возглавить Дмитрию Пожарскому. Двадцатисемилетний князь был горд возложенной на него ответственностью. Вот когда пригодился его опыт, полученный в схватках с татарами и шведами.

Ему то и дело приходилось сдерживать прыть своих более молодых товарищей, убеждая их не отрываться далеко от основной массы всадников, тянущихся цепочкой по лесной дороге. Сейчас впереди гарцевал восемнадцатилетний Михаил Скопин-Шуйский,^{23} отпрыск младшей ветви «принцев крови».

— Поостерегись! — сурово окликнул его командир, увидев, что лес впереди светлеет, указывая то ли на приближающуюся большую прогалину, то ли на опушку.

Оказалось, действительно то был край леса, за которым тянулись просторные поля, перемежаемые мелколесьем. Спешившись по команде князя, всадники, не выходя из-за деревьев, пытливо оглядывали снежную равнину. Неожиданно Дмитрий указал на видневшуюся слева рощицу:

— Там люди!

— С чего ты взял? — ревниво спросил Михаил Скопин.

— Видишь, воронье кружит? Наверняка их спугнули всадники.

— Ишь ты! — восхитился Михаил. — Премудр ты, однако.

Пожарский усмехнулся:

— Побыл бы на украйнах с мое, не такого бы от татар научился, разведчики они знатные.

— Что же, я виноват, что за три года, как на службу пришел, меня от двора никуда не посылали? Вот погоди, ужо научусь не хуже тебя.

— Верю, что славный рыцарь из тебя выйдет, — доброй улыбкой ответил Дмитрий. — Рода ты по воинским заслугам славного. И отец твой в свое время отличился вместе с Иваном Петровичем Шуйским, отстаивая от Стефана Батория Псков.

— Недаром мы — Скопины, — горделиво сказал Михаил, подкручивая пушок над верхней губой. — Ведь известно, что скопа — это птица из орлиного племени. Это прозвище моим предкам за храбрость дали!

— Вот хвастаться воину чужими заслугами, пусть даже и предков, не пристало! — назидательно отметил Дмитрий и тут же перешел на деловой тон: — Давайте лучше обдумаем, как нам добраться до этих людей. Наверняка это сторожевой пост угличского вора. Нам бы хоть одного в полон взять, чтоб дознаться, где их основное войско находится.

— Как же через такое поле, да еще средь бела дня, незаметно пробраться? Безнадежное то дело! — сказал Иван Хворостинин, также вызвавшийся вместе с Пожарским быть в ертауле. — Надо бы темноты дождаться!

Пожарский медлил с решением, продолжая пытливо осматривать окрестности. Потом вдруг весело сказал:

— А мы к ним не пойдем. Надо, чтобы они сами сюда пришли. Давай-ка, Иван, да и ты, Михаил, собирайтесь на свое первое боевое крещение. Подберем еще товарищей пять, у кого кони порезвее и кто понаряднее одет, чтобы жадность у казаков вызвать. Через поле, не торопясь и не скрываясь, будто ничего не подозреваете, поедете прямо к этой рощице.

Когда отряд из семи человек был собран, Пожарский сказал добровольцам:

— Врукопашную ни в коем случае не ввязываться, даже если их будет столько же, сколько и нас. Если они начнут стрелять, ответим залпом, чтобы их раззадорить, и начнем уходить…

— Сюда же? — живо спросил Михаил, начавший понимать замысел командира.

— Нет. Тут невозможно сделать засаду. Да и они могут догадаться о ловушке. Поскачем вон туда, вправо. Видишь, там поляна вдается в лес таким языком? Как достигнем леса, спешимся и начнем стрелять из-за деревьев. Ясно? Только в своих не попадите, потому что остальные из основного отряда будут отрезать им отход. Ну, с Богом! Впрочем, нет. Подождем, пока наши доберутся пешком до той опушки.

Через полчаса смельчаки услышали условный знак — трехкратное карканье вороны. Лесная дорога, по которой они выехали, вела дальше через поле именно к той рощице, где кружилось воронье.

Чем ближе они подъезжали к засаде, тем больше росло напряжение.

«Вдруг казаки пропустят нас мимо, а потом ударят сзади?» — размышлял Дмитрий, напряженно вглядываясь в купу голых берез, низ которых плотно прикрывал зеленый щит из молоденьких елок.

Отряд приближался все ближе, стараясь не замедлять движения, чтобы не вызвать подозрения, пока вдруг тишину не прорезал пронзительный свист.

— Ишь, соловей-разбойник! — с довольным смешком сказал Пожарский, радуясь, что казаки обнаружили себя раньше времени.

Из ельника раздался зычный голос, произносивший слова с южнорусским, мягким акцентом:

— Эй, хлопцы, стойте, не пужайтесь! Может, поховорым?

— Поховорым, — насмешливо передразнил Дмитрий.

— Вы хто будете, москали? — спросил тот же голос.

— А вы хто? — снова передразнил Пожарский.

— Мы слуги нашего доброго царя-батюшки Димитрия!

— Это значит — Гришки-расстриги! А мы слуги законного царя Бориса Федоровича. Так что лучше сдавайтесь, а то быть вам всем на колу!

И Дмитрий первым выстрелил в чащу, откуда слышался ему голос. Следом открыли пальбу и остальные. В ответ раздались разъяренные вопли, ржание лошадей, — видно, казаки садились на коней. Сделав еще несколько выстрелов, отряд Пожарского повернул назад.

— Щиты — на спину! — скомандовал Дмитрий своим товарищам. — Казаки из пищалей стреляют неважно, зато из луков — не хуже татар. Могут и зацепить.

Он то и дело оглядывался назад, пытаясь сосчитать число преследователей. Получалось не более десятка.

«Хорошо, что пошли на хитрость. Если бы двинули всем ертаулом в сотню всадников, казаки дали бы деру, потом ищи-свищи их в поле».

Пожарский первым свернул с дороги на снежную целину, держа курс прямо к заветной поляне.

Кони, ступив на рыхлый снег, замедлили бег. Погоня приблизилась, и казаки подняли торжествующий вопль. Снова послышались выстрелы.

До леса оставалось несколько сажен. Заведя лошадей за деревья и укрывшись, храбрецы открыли огонь.

Казаки приблизились вплотную, заставив преследуемых взяться за сабли. Отражая щитом удар пики рослого бородатого казака со знакомым голосом, Дмитрий краем глаза увидел, как сзади уже наезжают всадники из его ертаула.

— А ну, бросайте оружие, пока живы! — гаркнул Дмитрий.

Оглянувшись, казаки увидели, что окружены. Многие побросали оружие, но несколько человек сделали безрассудную попытку прорваться и были зарублены ертаульщиками. Пленные, не сговариваясь, показали: ставка угличского царевича находится в трех днях пути, в Чемлыжском острожке, неподалеку от большого комарицкого села Добрыничи. Польских панов в армии самозванца осталось немного — не более двух тысяч, зато, кроме донских казаков, много запорожцев — более четырех тысяч, и еще больше комарицких мужиков, вооруженных в основном вилами, которых воеводы царевича пытаются обучить пешему бою.

— Отправишься с пленными и с сеунчем[40] к князю Мстиславскому! — сказал Пожарский Скопину-Шуйскому. — С тобой поедет и Иван Хворостинин. Вы оба заслужили милости главного воеводы!

Двадцатого января царские полки заняли село Добрыничи. Воинов радовало, что ночлег будет не в опостылевших шалашах, а в добротных избах. Не меньше радовало, что наконец наутро сойдутся с неприятелем, разгонят эту мужицкую рать, возьмут в полон царька, а там можно и по домам!

Однако ночь прошла в тревоге. Хитрый самозванец послал мужиков из своей комарицкой рати, которые знали здесь каждый кустик и овражек, поджечь Добрыничи одновременно с разных концов, чтобы посеять панику и, если удастся, одним ударом развеять, разогнать боярские полки.

Но охранение не дремало. Схваченные с заготовленными факелами из пакли, «сермяжные» ратники показали, что Димитрий скрытно выводит свои полки перед Добрыничами, готовясь утром дать бой.

Мстиславский приказал полкам немедля занять отведенные им позиции. Князь Пожарский со своими дружинниками находился в составе ростово-суздальского отряда, в основном полку, неподалеку от знамени. Его товарищи по ертаулу — Михаил Скопин-Шуйский и Иван Хворостинин среди прочих московских аристократов числились в полку правой руки, командовать которым было поручено Василию Ивановичу Шуйскому.

Хмурое утро 21 января огласилось тугими ударами барабанов и пронзительными звуками всевозможных труб. Противостоящие армии, вытянувшиеся в линию, находились примерно в версте друг от друга. Ни те ни другие не спешили сойтись, лишь выскакивали вперед лихие наездники, которые, гарцуя перед строем, выкрикивали обидные слова в адрес противника под дружный хохот своих товарищей, да изредка постреливали верховые[41] орудия, практически не нанося никакого урона неприятелю.

После нескольких часов ожидания стан царевича пришел в движение. Вперед из общих рядов выезжали одна за другой сотни польских гусар, которых легко было узнать по белым перьям на шлемах и крыльям, прикрепленным к кирасам. Они начали накапливаться на левом фланге. Стало ясно, что они хотят повторить маневр, принесший им удачу под Новгородом-Северским, ударив по правому флангу, чтобы затем, воспользовавшись сумятицей, зайти в тыл основным частям царского войска.

Воеводы были готовы к этому маневру. По сигналу Шуйского полк правой руки выехал вперед, навстречу польской коннице. К нему поспешила посланная Мстиславским для подкрепления тысяча иноземных солдат под командой капитанов Жака де Маржере и Вальтера фон Розена.

Польские эскадроны, выскакивая из лощины, в которой укрывались от огня артиллерии, разворачивались для атаки. В первых рядах, сверкая серебряными латами, мчался на кауром аргамаке царевич, окруженный верными телохранителями и воеводами. После беспорядочной пальбы сошлись врукопашную. Зазвенел металл, всхрапывали кони, кричали раненые. Всадникам царевича, благодаря отчаянному натиску, удалось смять первые ряды конников правого полка.

Маржере взмахом шпаги послал вперед своих солдат, которые двинулись на неприятеля с криком «Хильф, Готт!».[42] Однако ни Бог, ни искусство фехтования не спасли ландскнехтов. Не выдержав лобовой атаки, они, так же как и русские воины, поддались панике и повернули своих коней. Вскоре весь полк правой руки обратился в беспорядочное бегство.

— Что они делают, что делают! — в отчаянии воскликнул Пожарский, наблюдая издали за исходом схватки.

Он чуть тронул танцующего коня и бросил умоляющий взгляд на Мстиславского, ожидая команды броситься на выручку. Но тот сидел непоколебимо на своем коне, которого держали под уздцы двое слуг.

Прекратив преследование бегущих, польские гусары развернули коней, направляясь в тыл главного полка, чтобы отсечь его от деревни. Но здесь их ждал сюрприз, приготовленный Мстиславским. Безобидный плетень скрывал крепкие щиты гуляй-города, за которыми находилось более десяти тысяч стрельцов. Подождав, когда всадники приблизятся вплотную, они выстрелили одновременно из всех пищалей. Неожиданный залп произвел ошеломляющее впечатление. И хотя потери были невелики, паника воцарилась ужасная. Кони, не подчиняясь седокам, бросились в стороны. Храбрые воины кинулись вспять с той же яростью, с какой только что атаковали.

Князь Пожарский мчался впереди, увлекая за собою сотню. Оставляя слева и справа убегающих гусар и казаков, он стремился настигнуть царевича, узнаваемого по серебряным латам. Вот он ближе, ближе. Бросив уздечку, Дмитрий выхватил из-под луки седла пищаль, прицелился — выстрел! Конь под царевичем заметался и рухнул. Пожарский, обнажив саблю, бросился туда. Но кто-то из окружения царевича, кажется князь Масальский, спешился, пересадил его на своего коня, а сам бросился ловить другого, оставшегося без седока. Тем временем по его команде несколько казаков повернули назад, чтобы встретиться лицом к лицу с Пожарским и его людьми.

Снова зазвенели сабли. Один за другим падали зарубленные храбрецы, но свое дело они сделали. Пока шла схватка, царевич ускакал далеко.

Пожарский упорно продолжал преследование. Лавина всадников врезалась в ряды пеших воинов, вооруженных вилами, рубя налево и направо. Напрасно бедолаги пытались спастись бегством. Многих из них, кто падал, сдаваясь, на колени, доставала сталь клинка.

На плечах вражеских воинов Пожарский и его товарищи ворвались в Чемлыжский острожек и, поскольку царевича там не было, помчались дальше. Лишь спустя десять верст их настиг гонец воеводы.

— Приказано возвращаться в лагерь! — крикнул он, хватая коня Пожарского за поводья. — Стойте, кому говорят.

— Надо же догнать самозванца! — в запале воскликнул Пожарский.

— Не велено! — строго сказал гонец. — Вдруг дальше засада? Воевода князь Мстиславский велел возвращаться. Слышите?

Действительно, издалека были слышны гулкие звуки главного барабана, возвещавшего общий сбор.

— И то верно. Погляди, как кони приморились, еще немного, и падать начнут, — сказал, подъехав, Никита Хованский, который с отрядом Михаила Шеина также был в числе преследователей. — Не переживай, князь, победа полная. Вон сколько их полегло.

Все поле было усеяно трупами.

— А сколько в полон взяли! — хвастливо заявил гонец и неожиданно захохотал: — Князь-воевода для них танцы готовит до утра!

Вернувшись в стан, Пожарский и его воины застали страшную картину. Всех пленных, кроме поляков, Мстиславский приказал немедленно казнить. Вешали везде: на воротах домов, в амбарах, на деревьях. По всей деревне раскачивались, свесив буйные головы, комарицкие мужики да казаки. А стрельцы, по приказу воеводы, стреляли в повешенных из пищалей, упражняясь в меткости. Пожарский пришпорил лошадь, торопясь отъехать от места казни: ему не по нутру была такая жестокость. Наутро польских гусар, взятых в плен, повезли в Москву, порадовать царя-батюшку. С сеунчем о славной победе был отправлен Михаил Борисович Шеин. Вез он в подарок царю и брошенное при бегстве позолоченное тяжелое копье самозванца с тремя пышными белыми перьями. На казни пленных воеводы не успокоились. Мстиславский отдал мятежную Комарицкую волость на разграбление касимовским татарам хана Исента, входившим в состав основного полка. Когда через несколько дней армия Мстиславского неторопливо двинулась к Рыльску, куда бежал самозванец, Пожарский с ужасом видел опустошенные деревни, где на подворьях, обильно раскрасив белый снег алой кровью, валялись разрубленные трупы не только мужчин и женщин, но даже грудных младенцев.

Наконец войско Мстиславского достигло Рыльска. Самозванца здесь уже не было, крепость оборонял князь Долгорукий, один из первых присягнувший «прирожденному государю». Переговоры с ним ни к чему не привели, жители, устрашенные зверством царских войск, наотрез отказались сдаться добровольно. Артиллерия открыла беспрерывный обстрел крепостных стен, длившийся две недели. Однако и это не сломило боевой дух обороняющихся, они успешно отразили штурм, затеянный Мстиславским, к слову сказать, и царские стрельцы лезли на стены без всякой охоты, только из-под палки. Никому не хотелось гибнуть зря.

В войсках все больше возникал ропот. Многие прямо говорили об измене воевод, тайно ведущих переговоры с царевичем. Целые отряды провинциальных дворян стали покидать лагерь, отправляясь домой, в свои поместья.

Воевода Мстиславский, видя, что войска его начинают таять как апрельский снег, снял осаду и двинулся в обратную сторону, к Севску. Здесь совет воевод в составе Мстиславского, братьев Шуйских и Голицына принял неожиданное решение: вывести армию из «бунташной» волости, где, несмотря на лютые казни, народ не успокаивался, нападая на обозы и отставшие малочисленные отряды, а служилых дворян отпустить домой до лета. Деи, войско самозванца разгромлено, да и сам он, по слухам, ушел с остатками панов и казаков в Литву.

Однако не успела армия отойти от Севска, как в ставку прибыли важные гости из Москвы: князь Петр Шереметев и дьяк Афанасий Власьев. Собравшийся было в отъезд со своими дружинниками Дмитрий Пожарский решил навестить старого знакомого, чтобы доподлинно узнать, что происходит. Дьяк, вернувшийся вечером с переговоров с боярами, принял князя приветливо, обнял, провел в свой шатер, предложил ковшик крепкого меда из своей сулейки.

— Что слышно в Москве? — спросил Пожарский, поблагодарив за угощение.

— Гневается наш царь-батюшка на Мстиславского. Велел нам от его имени попенять воеводам за роспуск воинства и строжайше запретить.

Пожарский покачал головой:

— Роптать дворяне начнут, ведь три месяца воюем. И все как-то бестолково. В поле самозванца разгромили, а Рыльск взять не смогли. Не узнаю я наших военачальников Мстиславского да Шуйских, уж больно робки стали. Стареют, что ли?

Дьяк хитро прищурился, снова протягивая ковшичек гостю:

— Не в старости дело.

— А в чем же тогда?

— Сомневаются бояре… не против ли законного наследника свои сабли подняли.

Пожарский аж поперхнулся:

— Так ведь доподлинно известно, что самозванец — беглый монах Гришка!

— Откуда тебе это известно? — снова испытующе прищурился Власьев.

— Как откуда? Из царских грамот, вестимо.

Афанасий сторожко прислушался, не ходит ли кто около шатра, потом перешел на жаркий шепот:

— Государь тайно послал в Путивль, где царевич обретается, трех монахов Чудова монастыря, что Отрепьева доподлинно знают…

— Ну и что?

— На днях монахи прислали письмо оттуда. Пишут, мол, показал им всепарадно царевич доподлинного Григория Отрепьева. Тот тайно сидел в Самборе, у Мнишека. А когда молва пошла, будто царевич и Гришка одно и то же лицо, царевич и велел доставить его в Путивль.

— Так ведь доподлинно известно, что царевич Угличский зарезался…

Афанасий покачал головой и снова шепнул, прямо в ухо:

— Сам Борис сомневается, понял? От страха совсем ума лишился. Мстиславскому в случае поимки царевича дочь Ксению в жены пообещал и еще додумался — самых своих лютых недругов, Шуйских да Голицыных, вместо того чтобы глаз с них не спускать, отослал из Москвы к войску. Ведь здесь, вдали от Сеньки Годунова, им легче договориться. И дворец свой без охраны оставил. Сначала телохранителей-немцев сюда прислал, а сейчас последних дворцовых слуг лишился: под Кромы послал отряд Федьки Шереметева из своих охотников, псарей, сенных, подключников, чарошников, сытников, трубников. Без самых верных ему людей остался.

— Под Кромы? — переспросил Пожарский. — Почему?

— Потому что Кромы — ключевой город. Его царевичу не миновать, коль на Москву пойдет. Мы привезли приказ Мстиславского — со всеми полками идти тоже туда, да бояре спорят. Видать, не хотят новой встречи с царевичем.

— Неужто измена? — жарко воскликнул Пожарский. Дьяк испуганно закрыл ему рот пухлой ладошкой и снова жарко зашептал в ухо:

— А если это законный наследник?

— Но Бориса всем Земским собором избирали…

— Собор — видимость одна. Все знают, что Бориса царем сделали патриарх Иов да сестрица его, жена покойного Федора. Боярская дума была вся против. Думаешь, бояре это забыли? Вот сейчас они и юлят, смотрят, на чью сторону переметнуться, а некоторые уже присягу царевичу дали. Он еще не на престоле, а уже чины придворные раздает. Кстати, и «дружок» твой, Бориска Лыков, уже у него при дворе.

— Как так? — изумился Дмитрий. — Он же был воеводой в Белгороде?

— Был, да сплыл, — рассмеялся Власьев. — Говорят, повязали его стрельцы дворовые да прямиком в Путивль и доставили. А может, и сам перебег.

— Иудина душа, — убежденно сказал Пожарский. — А мне бояре не захотели выдать его голову за матушку. Ох, встретиться бы мне с ним в открытом поле!

…Кромы оказались еще более крепким орешком, чем Рыльск. Здесь в осаде сидел знаменитый атаман Андрей Корела с верными ему донцами. В Кромы своего самого надежного и верного соратника направил царевич еще до Добрыничского сражения, преследуя далеко идущие цели: ведь через эту небольшую крепость с бревенчатыми стенами лежал путь через Орел и Тулу к вожделенному московскому престолу.

Федор Шереметев с многотысячным отрядом придворного воинства потерпел позорное поражение от шести сотен казаков. Что и говорить — псари да виночерпии были приближены к царю отнюдь не за успехи в бранном деле. Во время ночных вылазок казаков они мгновенно впадали в панику и бежали без оглядки, так что наутро воеводе нелегко было вновь собрать свое воинство. Не помогала и мощная артиллерия, в том числе и знаменитая пушка «Лев Слободской», присланная из Москвы. Как только начиналась канонада, казаки быстро скрывались в глубоких подземных ходах, поэтому огромные ядра не достигали цели. Но стоило царским воинам вновь пойти на приступ, как казаки, забравшись на стены, открывали меткий прицельный огонь, усеивая подступы к крепости трупами противника. Взгромоздясь на стены, казаки выкрикивали вслед отступавшим обидные ругательства. А порой на валу показывались и пьяные бабенки, спутницы казаков, с бесстыдно задранными подолами.

Пока огромное войско Мстиславского медленно двигалось к Кромам, сюда на помощь Шереметеву был направлен передовой отряд стольника Василия Бутурлина, составленный из лучших сотен всех полков. Вошел в отряд со своей сотней и Дмитрий Пожарский.

Нашли они Федора Шереметева в полном унынии:

— Я потерял уже из-за этих проклятых казаков больше половины своих воинов! Штурм бесполезен.

Объехав крепость со всех сторон, Пожарский с Бутурлиным убедились в правоте его слов. Она находилась на высоком крутом холме в излучине реки, и все подступы к ней легко простреливались. Внимательно осмотрев высокие стены из толстенных дубовых бревен, Дмитрий спросил Шереметева:

— Зажигательные снаряды пускали?

— Пускали, да только без толку. За бревнами насыпан той же высоты земляной вал, снаряды попадают в него и гаснут.

— Стены надо сжечь, — твердо сказал Дмитрий. — Без этого штурм нечего и затевать.

— А как поджечь-то? — спросил Бутурлин.

— Надо тайно собрать хворост, ночью подобраться к крепости со всех сторон и в одночасье поджечь. А чтоб казаки не сумели потушить — открыть огонь со всех сторон.

— Дело говоришь, князь! — одобрил Бутурлин и скомандовал остальным командирам: — Выкликайте охотников на лихое дело по всем сотням. Расставить побольше шалашей, чтоб не погасли, складывать в них хворост.

— Тем, кто будет заготовлять хворост в лесу, надо сразу сделать и волокушу, — добавил Пожарский. — Шалаши тут же ставить на волокуши, и как они наполнятся, ночью запряжем коней — и быстро к стенам.

В течение недели все было подготовлено, и по команде Бутурлина, вскоре после отражения очередной ночной вылазки казаков, шалаши на огромных полозьях были вплотную подтащены к стенам. Для дружного огня не пожалели и пороху, которым обильно усыпали хворост. Мгновенно вся крепость оказалась в огненном кольце. Отдельные попытки растерявшихся казаков залить костры водой были подавлены дружными залпами тяжелых пушек. Артиллеристам было легко вести прицельный огонь по загоревшейся крепости.

Наутро от бревен остались лишь дымящиеся головешки. Однако казаки, вынужденные скрыться в остроге, не сдавались. При попытке осаждавших закрепиться на земляном валу казаки открыли столь убийственный огонь, что вскоре вал был покрыт трупами. Получил ранение в левое плечо и Дмитрий. Его вытащил на себе из-под огня дядька Надея, следовавший за князем как верный телохранитель.

Бутурлин прекратил попытки захватить крепость штурмом и стал поджидать подхода основных сил. Лишь 4 марта знамя с изображением Георгия Победоносца появилось под Кромами. Воевода Мстиславский, видимо вдохновленный будущей женитьбой на царевне, вдруг проявил ту решимость, которая была ему присуща во времена войны в Ливонии. Не дожидаясь прибытия осадной артиллерии из Карачева, он приказал Михайле Глебовичу Салтыкову, второму воеводе передового полка, взять крепость штурмом.

Однако оказалось, что за время бездействия царских войск казаки хорошо подготовились к новым атакам. От острога к земляному валу были отрыты глубокие ходы. Под земляным валом они устроили убежища от ядер.

Когда воины Салтыкова стали приближаться к крепости широким кольцом, то были встречены огнем. Когда же, понеся значительные потери, но все же понукаемые десятниками и сотниками, они начали взбираться на земляной вал, казаки мгновенно по подземным ходам вернулись в острог и повели стрельбу оттуда, причем наступавшим практически некуда было скрыться от жалящих пуль.

Салтыков отнюдь не отличался храбростью, поэтому благоразумно просигналил отступление.

— Возьмем измором! — рек Мстиславский на военном совете. — Наряда[44] да и хлеба у казаков осталось мало: сдадутся, куда им деваться.

Казаки тоже, казалось, присмирели. Ночные вылазки случались все реже. Позже из слов перебежавшего стрельца выяснилось, что причина уныния казаков — в ранении доселе неуязвимого Корелы. Он же показал, что Корела послал нескольких гонцов к царевичу с отчаянными просьбами о помощи.

Артиллерия вела систематический обстрел крепости. В конце концов не осталось ни одного здания. Однако казаки, переселившись в глубокие норы под землей, сдаваться не собирались.

Как-то под вечер раненого Пожарского пришел навестить рязанец Прокопий Ляпунов. Как всегда шумливый, он заполнил собой весь небольшой шатер князя, нарушив его покой, доселе строго охраняемый дядькой.

— Чего расхворался, Дмитрий? — басил рязанец, прищуря свой черный озорной глаз. — Пора подниматься, весна на дворе!

— И то, собираюсь на днях встать! — согласился Пожарский и дотронулся до плеча, слегка поморщившись. — Хорошо, что левую зацепило, а не правую. Дядька, угости гостя медом, нашим, суздальским, из лесной малины.

— Хорош, — похвалил Прокопий, отведав чашу густого, розового по цвету меда. — Что в войске делается, пером не описать.

— Что, воинских утех требуют? — живо спросил Пожарский и даже слегка приподнялся.

— Напротив! — рассмеялся Ляпунов. — Воевод перестали совсем слушаться, каждый день десяток, а то и больше дворян отъезжают домой. Скоро ведь сев, вот и тоскуют по хозяйствам.

— А что Мстиславский? Сердится, чай?

— Мстиславскому море по колено! Одни уходят, зато другие приходят. Царь отряд за отрядом шлет. Боится, как бы царевич снова силу не набрал: ведь, почитай, все южные города под его руку перешли: Воронеж, Елец, Ливны, даже — детище царское — Царев-Борисов. Если так дальше пойдет, царевич без всякой войны Россией овладеет.

— А ты вроде бы и рад, Прокопий? — хмуро сказал Пожарский. — Что же тогда медлишь, тоже подался бы в свои рязанские владения?

— Я сам знаю, как поступать! — с вызовом ответил Ляпунов. — Не мальчишка, чтобы меня учить. Не хочу быть в стороне, когда судьбы царевы решаются.

— Извини, коли обидел, — растерянно произнес Дмитрий. — Я ведь и сам так думаю…

Вдруг за стенами шатра послышался гул, будто поднялся встревоженный улей, началась пальба пушек, где-то заржали кони.

Прокопий Ляпунов глянул озабоченно:

— Что-то, видать, стряслось. Пойду узнаю.

Через несколько минут он вернулся, хохоча:

— Вот вояки так вояки! Уже не ведают, где свои, а где чужие…

— Да говори толком!

— Толку как раз и нету, одна бестолковщина, — продолжал веселиться Ляпунов. — Представляешь, царевич в помощь Кореле прислал целый отряд стрельцов, а с ними саней сто с нарядом да едой всевозможной. Так наши сторожа их беспрепятственно впустили в лагерь, думали, что это очередное царское пополнение. А расчухались только сейчас, когда те уже в крепости очутились и казаки от радости шум подняли!

— Может, предательство чье-то? — подозрительно спросил Пожарский.

— Навряд. Просто ротозейство наше расейское! — хмыкнул Ляпунов. — А ты еще о воинской доблести печешься. С такими навоюешь! Два месяца крепостцу, где человек двести всего и осталось, не можем взять. А теперь, когда Корела получил такое подкрепление, сам черт ему не брат! Да еще как снег сойдет, к крепости вообще не подойдешь — с одной стороны река, а с другой, говорят, трясина и камыши. Вот и будем куковать здесь до зимних заморозков, если…

— Что — «если»?

— Если война сама собой не кончится!

— Как это? — не понял Пожарский.

— А так! — с вызовом сказал Ляпунов. — Лежишь тут, ничего не слышишь. А я слышу от многих дворян, своих товарищей, де, не пора ли и нам царевичу челом бить. Раз уж Борис неспособным государем оказался.

— Разве можно изменять присяге! — ужаснулся Дмитрий, в бессилии откинувшись на подушку. — Ведь мы решение Земского сбора подписывали, крест целовали.

— Ну, кто подписывал, а кто нет! — язвительно проговорил Ляпунов. — Мы, рязанцы, например, не подписывали и часто поперек шли, за что не раз в опалу попадали. Так чего же нам царя Бориса любить и защищать? Пусть сам за свои грехи перед Богом и народом теперь и ответит. И еще, вот ты все о воинской доблести печешься! А против кого саблю поднять собираешься, подумал? Когда польские гусары или иные иноземцы против нас идут, тут понятно. А сейчас у царевича — поляков всего горстка. Одни православные в его войске. Что же, будет русский с русским воевать? Ты подумай!

Пожарский молчал, отвернувшись к стене. Ляпунов услышал хрипловатый голос Надеи:

— Шел бы ты, батюшка, восвояси. Видишь, князюшка не в себе.

— Эх, дядька! А кто сейчас в себе? — махнул рукой Ляпунов и вышел из шатра.

…Когда через несколько дней Пожарский смог самостоятельно сесть на лошадь, он объехал весь обширный лагерь и удостоверился в правоте слов Ляпунова — везде царили разброд и шатание. Досадно подумалось: «Может, и прав Ляпунов — надо кончать воевать, разъехаться всем по домам и пусть Борис сам с царевичем разбирается — кто законный правитель, а кто — нет…»

Дмитрий вспомнил, как вчера, не удержав любопытства, попросил Надею привезти от Ляпунова очередное письмо царевича. Тот писал, обращаясь к царскому воинству:

Конь с трудом вытаскивал ноги из жирной грязи, круто замесившей дорогу. И хотя апрельское солнце довольно припекало, князь зябко закутался в меховой плащ — знобило то ли от раны, то ли от тяжелых мыслей.

— Дорогу, дорогу! — услышал он крик и пронзительный звон тулумбаса.

На взмыленных лошадях мчались всадники, одетые в красные кафтаны.

«Новый царский гонец», — догадался он, съезжая в сторону. Лицо одного из всадников ему показалось знакомым, — видать, встречались во дворце. Крикнул:

— Случилось что? Как на пожар летите!

— Преставился наш государь — царь и великий князь Борис Федорович всея Руси! — перекрестился вестник, остановившись возле Пожарского.

— Как же это, Господи! — перекрестился и князь.

— В одночасье умер. Пообедал хорошо, весел был. Даже лекарей от себя отпустил. Потом вдруг дурно стало, прилег и захрапел…

— Может, отрава? — заподозрил неладное Пожарский. — Недругов у него хватало…

— Лекари говорят, скончался от удара.

— И на кого же стол свой оставил? На сына Федора?

— Когда уже умирал, бояре спросили об этом, а он только прошептал: «Как Богу угодно и всему народу!» Однако бояре поспешили крест целовать на царство Федору.

— Какие бояре? Ведь все самые знатные тут, в войске.

— Известно какие! — усмехнулся гонец. — Кто в ближнюю думу входят? Одни Годуновы. Вот они и порешили.

— Что еще скажет боярская дума! — покачал головой князь.

— Вот поэтому мы так и спешим. Велено немедля в Москву доставить самых больших бояр — Мстиславского да Василия Шуйского, чтоб присягнули новому царю.

— А кто же на войске останется?

— Вот едут новые военачальники! — кивнул всадник вслед рыдванам. — Главным воеводой назначен князь Михайло Петрович Катырев и вторым воеводой к нему Петр Федорович Басманов.

— Этот хоть воевать умеет! — кивнул Пожарский. — В Новгороде-Северском знатно отличился.

На следующий день полки приводили к присяге. Один за другим подходили воины к кресту, который держал Новгородский митрополит Исидор, и, преклонив колено, целовали его на верность новому царю. Однако в людской сумятице кое-кто из дворян уклонился от крестоцелования. Во всяком случае, когда Дмитрий Пожарский отошел в сторону после благословения митрополита, он увидел в толпе хитрые глаза Прокопия Ляпунова. Тот шепнул:

— А я не целовал крест!

— Как же так?

— А вот так! Надо зело подумать, кому присягать — этому царевичу, отродью дочери Малюты Скуратова, или тому, что по всем статьям и родовитей, и законнее.

— Никак, в крамолу ударился? — сурово сказал Пожарский.

— Тише ты, Дмитрий! — воровато оглянувшись, сказал Ляпунов. — Не забывай, вокруг лазутчики Петьки Басманова шастают. Думаешь, зачем его Сенька Годунов сюда поставил? Чтоб был оком государевым. Да не рассчитал немного: обиделся Петька, что не его главным воеводой сделали. Так что дай время, будет и он на нашей стороне!

— На вашей? И сколько же вас?

— Тише! — снова предупредил Ляпунов. — Если хочешь знать, приходи к вечеру к шалашам, где рязанцы да каширяне ночуют.

Дмитрий покачал головой:

— Нет, не приду. Негоже Пожарскому в смуту лезть.

— Эх ты. Ну и оставайся со своей саблей. Так и будешь до конца жизни в захудалых ходить, — бросил зло Ляпунов и скрылся в толпе.

А Пожарский, оставшись на площади, пристально вглядывался в лица воевод, стоявших рядом с Исидором, и размышлял: «Неужто и среди них есть заговорщики? Иван Годунов, Андрей Телятевский, зять Семена Годунова, да, пожалуй, Михайло Салтыков — эти, конечно, будут преданы царю Федору до конца. А остальные?»

Вот стоят рядом два статных красавца — Василий Голицын^{25} и Петр Басманов. Первый — из рода Гедиминовичей, по знатности превосходит даже Мстиславского, главу боярской думы. Однако Борис Годунов, еще будучи правителем при Федоре Иоанновиче, поставил Голицыных ниже Шуйских и Трубецких, чтобы убрать их из числа претендентов на царский трон. Василию Голицыну есть за что не любить покойного Бориса и его воцарившегося сына. Такой навряд положит свой живот за новую династию.

А Петр Басманов? До начала войны славился по Москве как первый щеголь. Он и сейчас одет наряднее всех. Червленая муаровая шуба распахнута на груди, чтоб был виден позолоченный панцирь, подарок Бориса за ратные подвиги. Что и говорить, был обласкан покойным сверх всякой меры. Должен служить Годуновым верой и правдой. Однако злые языки уверяют, будто, когда Борис сказал, что готов выполнить любое его желание, Петька бил челом, чтоб разрешил ему царь жениться на Ксении, первой невесте государства. Однако царь не согласился, сославшись на то, что обещал Ксению в жены престарелому Мстиславскому. А скорее побоялся такого союзника для своего Федора: ведь царскому зятю до яблока державного рукой подать. Не подал виду Петька, что обиделся, однако злобу наверняка затаил. И еще, сейчас рядом с Федором его главный советчик — царица Мария. А Басманов не забыл, что род его пришел в запустение по наветам ее отца Малюты Скуратова. Лучшего друга царя Ивана, Алексея Басманова, зарезал по его приказанию родной сын, отец Петра, Федор, которого потом Малюта собственноручно задушил в тюрьме. Так есть ли у этого щеголя причина так любить нового царя, чтобы жизнь за него отдать?

И снова Пожарский почувствовал сердечную смуту. Увидав на обочине своего стремянного, пошел к нему, не без труда (левая рука еще побаливала) взобрался на коня и помчался в сторону от толпы куда глаза глядят.

То, что зреет заговор в войске, узнали и иноземцы. Первым что-то пронюхал Конрад Буссов-старший, имевший привычку тереться возле сильных мира сего. Вернувшись как-то от шатров, где размещались воеводы большого полка, он, отозвав в сторону Жака де Маржере, повел туманную, полную намеков речь о том, что царевич, засевший в Путивле, жалует пуще покойного Бориса иноземцев, мечтает превратить Россию в истинно европейское государство.

— Откуда у вас такие сведения? — удивился Маржере.

Сделав еще более таинственный вид, Конрад сослался на разговор с очень большим придворным чином и добавил, что особые блага получат те, кто в решающий момент поддержат царевича.

Капитан не придал особого значения россказням Буссова, зная его как отчаянного враля. Кроме того, Маржере еще остро переживал потерю друзей, приехавших вместе с ним в Россию пять лет назад. Сначала Давид Гилберт, узнав, что к царю приехало посольство из Лондона, от нового короля Якова, немедля отправился в Москву да так оттуда и не возвратился. Во всяком случае, при расставании Гилберт подтвердил свое желание по-прежнему получать от Маржере самую разнообразную информацию, сказав, что с ним в свое время свяжется его доверенное лицо.

Вторая, более существенная для Маржере потеря — смерть толстяка Думбара. Когда они отбивались от наседающих польских гусар под Добрыничами, Роберт получил тяжелое пулевое ранение в живот. Он скончался на руках капитана. За час до смерти шотландец пришел в себя, с его исхудавшего лица серьезно смотрели на капитана большие серые глаза:

— Жак, я тебе кое-что хочу сказать на прощание. Будь верен русским. Это хорошие парни.

— Роберт, разве можно сомневаться в моей чести? — напрягся Маржере.

— Не надо, капитан, гневить Бога, — устало сказал шотландец, уже глядя вверх. — Ты думал, толстяк Думбар только пьет вино и щупает девок. Нет, Думбар не так прост! Думаешь, что я не замечал, как ты что-то пишешь по вечерам и слишком часто назначаешь свидания с этим голландцем. А потом, я знаю, что за птица этот Гилберт. По нем давно виселица плачет. А ты, капитан, человек благородный и добрый. Так будь верен своему слову до конца!

Вот что сказал перед смертью Роберт Думбар. А перед смертью никто не кривит душой. Маржере глубоко задумался над предостережением друга и решил оборвать все ниточки, ведущие в Европу, пока он служит государю Борису.

И все же намеки Буссова как-то начали бередить мысли капитана. В самом деле, он же нанимался на службу к Борису, а не к Федору, значит, вправе решать, на чьей стороне быть дальше. И что из того, что он иногда будет передавать записочки друзьям? Это ведь никак не сказывается на твердости его руки в бою?

А тут еще вроде бы случайная встреча с Афанасием Власьевым. Дьяк столкнулся с Маржере, когда тот со своими солдатами нес караул в расположении большого полка. Дородный Власьев не поленился даже выйти из своего рыдвана, чтобы поздороваться с капитаном. После громогласных приветствий и вопросов о здоровье дьяк понизил голос:

— Тебе, капитан, кланяются твои польские друзья.

Маржере побледнел и невольно положил руку на рукоять шпаги.

— Тебе не надо волноваться. У нас с тобой одни и те же друзья. Они считают, что дни царствования Годуновых уже сочтены. Я сейчас уезжаю в Москву, там я нужнее для будущего царя. Но помни: в решающий момент тебе принесут шишак воеводы Басманова. Это условный знак. Запомни!

…Мятеж начался на рассвете 7 мая. Лагерь проснулся от криков всполошенных людей, выскакивающих из горящих шалашей, подожженных одновременно в разных местах воинского стана. Панику усиливали всадники, носившиеся повсюду с криком: «Боже, храни Димитрия!» Решив, что царевич уже появился под Кромами, многие хватали лошадей каких придется и мчались без оглядки из лагеря в сторону Москвы. По приказу воевод гулко застучали барабаны, призывая войска к построению. Более или менее удалось собрать большой и сторожевой полки.

Сидя на коне впереди своей сотни, Пожарский с тревогой вглядывался в даль, ожидая увидеть шеренги войск Димитрия. Но горизонт был чист. Неожиданно раздались возбужденные крики сзади. Обернувшись, князь увидел, как к наплавному мосту через реку, ведущему к крепости, скачут несколько сот людей. Впереди, подбадривая криком отстающих, мчались два брата — Прокопий и Захарий Ляпуновы. Они вели своих рязанцев на встречу с казаками Корелы, которые уже гарцевали перед земляным валом.

По приказу Андрея Телятевского часть сторожевого полка бросилась за рязанцами в погоню. Те еще не успели перебраться по мосту, как на него ступили преследователи. Мост, не выдержав перегрузки, ушел под воду. Началась сумятица: часть воинов, держась за гривы коней, поплыла к крепости, часть — в обратную сторону. Столкновения металла о металл, испуганное ржание, крики тонущих — все это слилось в чудовищную какофонию.

Телятевский подскакал к пушкам, чьи дула были обращены к крепости, но так и не скомандовал открыть огонь. В самом деле, куда стрелять, когда все перепуталось, смешалось, уже нельзя было разобрать, где свои, где чужие.

Тем временем Прокопий Ляпунов с отрядом достиг крепости под приветственные крики казаков.

«Значит, заранее сговорились», — догадался Пожарский.

На какое-то время всадники смешались в одну кучу, потом прошло разделение: рязанцы, выстроившись в колонну, въехали в крепость, казаки же, напротив, направились вскачь к мосту.

К шатру, где находился главный воевода Катырев-Ростовский, возвращались посланные им связные с нерадостными вестями:

— Полк правой руки весь присягнул Димитрию!

— А где Голицын? — хрипло спросил воевода, впиваясь глазами в связного. Он уже никому не верил. — Ты его видел?

— Нет, говорят, что его повязали, чтобы головой выдать Димитрию!

В шатер ворвался другой связной:

— Передовой полк уходит к царевичу. Ивана Годунова повязали, а Михайла Салтыков крест целовал при народе, деи, будет служить Димитрию верой и правдой.

Примчался гонец от Замятни Сабурова:

— В полку левой руки шаткость, кто к царевичу идти хочет, а кто уже бежит к Москве…

Тысяча иностранных всадников, выстроившись по сотням, сохраняла относительное спокойствие. Солдаты лишь вопросительно поглядывали на своих капитанов, расположившихся на противоположных флангах, Жака де Маржере и Вальтера фон Розена, ожидая каких-либо приказаний. Но те медлили, пытаясь разобраться в обстановке.

К строю иноземцев подскакал всадник, пряча что-то под плащом.

— Где ваш капитан? — спросил отрывисто.

— Вот он, — указали ландскнехты на Розена.

Гонец молча протянул Розену шишак.

— Что это? — удивился Розен.

— Шишак Басманова. Знак, значит! — в свою очередь ничего не понял посланец. — Как договорились.

— Зачем мне нужен русский железный шапка! — побагровел Розен. — У меня есть свой каска!

Маржере, услышав шум, приблизился и внимательно осмотрел шишак, к его острию действительно был прикреплен значок второго воеводы.

— А где сам Басманов?

— Там, — показал гонец место, где находился полк правой руки. — Вместе с князем Голицыным.

— Что требуется от нас?

— Присягнуть Димитрию и идти на сближение с Басмановым.

— Ясно! — кивнул Маржере.

Розен заволновался:

— В чем дело, капитан? Чего от нас ждут?

— Спокойно, Вальтер! Все будет хорошо, ты сейчас увидишь! — Маржере знал, как разговаривать со своими однополчанами.

Он выехал перед строем и зычно крикнул:

— Солдаты! Нас ждут там, — он указал на лагерь мятежников, — россыпи золота, вино и женщины. А главное — конец войне. Скоро мы будем снова в Москве, в своих уютных домиках. Новый царь Димитрий распростер над нами свою благосклонность. Да здравствует царь Димитрий!

— Да здравствует царь Димитрий! — во все глотки заорали ландскнехты, почувствовав запах наживы.

По команде Маржере иноземцы строем двинулись к позициям мятежников. Никто и не пытался их остановить.

Тем временем казаки, миновав мост, развернулись лавой и бросились на тот отряд сторожевого полка, что недавно преследовал рязанцев. Хотя казаков было раз в шесть-семь меньше, чем царских солдат, однако ярость, копившаяся в сидевших в крепости столько месяцев, была так велика, что противник побежал, практически не сопротивляясь.

С остатком телохранителей к шатру главного воеводы подскакал в растерзанной одежде Андрей Телятевский.

— Надо уходить, князь! — крикнул он Катыреву. — Пока хоть часть войска цела.

Катырев взобрался на коня и дал команду к отходу. Под его знаменем осталась едва ли десятая часть войска.

Через три дня пути, убедившись, что никто их не преследует, Катырев дал команду распустить войско.

Дмитрий Пожарский недолго оставался в родовом имении Мугрееве. С облегчением убедился, что супруга и все четверо детей здоровы. Старший, двенадцатилетний Петр уже свободно сидит на коне и учится фехтовать на палках, не отстает от брата и семилетний Федор, начала ходить румяная толстощекая Ксения, названная им в честь царевны. А в люльке еще малыш качается — сын Иван, родившийся, когда князь был в походе. Крестьяне дружно отсеялись, и управляющий обещал неплохой урожай.

Но семейные радости не разгладили морщин на челе князя. Душу постоянно теребила дума: как там в Москве? Из Суздаля приходили вести, что Димитрий рассылает по городам «прелестные» письма, склоняя весь люд целовать ему крест, как законному царю. Из этих писем стало известно, что войско Димитрия беспрепятственно заняло Орел, Тулу и остановилось под Серпуховом.

Понимая, что наступает роковая развязка и Федору Годунову не усидеть на троне, Дмитрий встревожился за судьбу матери, еще остававшейся мамкой при Ксении.

Побыв дома всего две недели, князь с верным дядькой Надеей и десятком дружинников отправился к Москве. Их путь лежал по Ярославской дороге. Они миновали Суздаль, Ярославль, Ростов, Переяславль-Залесский… Эти города не спешили присягнуть новому царю, хотя на посадах велись яростные споры: кто же он действительно — сын Ивана Грозного или вор-самозванец? Заехали помолиться и поклониться святым мощам Сергия Радонежского к старцам Троице-Сергиева монастыря. Они зачитали князю последнюю грамоту патриарха Иова, где он проклинал самозванца, упорно называя его Гришкой-расстригой.

Дорога была безлюдной. Пустынным было и село Красное на подступах к Москве. Лишь на завалинке одной из изб грел кости седой длиннобородый старец в поярковом колпаке.

— А где все люди? — спросил Надея, приостановив коня.

— Бабы с детьми в погребах сидят, ну как стрельцы нагрянут!

— А мужики?

— А мужики с казаками пошли Москву грабить!

— Ого! И царского гнева не боятся!

— А чего нам бояться, когда сам царь Димитрий нашим мужикам письмо прислал.

— Не может быть! — не поверил Надея.

— Намедни утром с казаками приехали два важных чина. Читали письмо царское мужикам красносельским, деи, если гонцам помогут в Москву войти — озолотит, а коли не помогут — всех казнить велит. Вот мужики и подхватились.

Надея пришпорил лошадь, догоняя остальных. Перебравшись по мосту через Яузу, подъехали к Белому городу. У ворот в каменной стене обычной стрелецкой стражи не оказалось. Чем дальше ехал по городу князь со своим отрядом, тем больше тревога охватывала сердце. Всюду были видны следы недавнего разорения. Ворота многих усадеб были распахнуты настежь, по улицам летал пух из разодранных перин, валялась порванная одежда, посуда, то и дело попадались лежащие поперек дороги мертвецки пьяные люди.

В Китай-городе у лавок и кабаков толпились посадские, пьяно проклиная Годуновых да их сродственников — Сабуровых и Вельяминовых.

На Красной площади народ валил валом к Лобному месту. Здесь были не только посадские, но и много дворян, поэтому Пожарский легко затерялся в толпе.

— Глянь! — удивленно сказал он Надее. — Богдан Бельский! Живой! И снова бороду отрастил!

Бельский кричал с возвышения с надрывом:

— Перед кончиной Иоанн Васильевич поручил мне, его верному слуге, попечительствовать над его детьми — Федором и Димитрием. И когда Годунов замыслил убить угличского царевича, я спас его вот на этой груди! — Он шумно ударил себя в грудь, прикрытую кольчугой.

— Пусть Шуйский скажет! Он же вел тогда следствие! — выкрикнул кто-то из толпы.

Рядом с Бельским встал на возвышении узкоплечий сутулый старик в горлатной шапке. «Василий Иванович Шуйский!» — прошелестело по толпе. Шуйский поклонился и дребезжащим козлиным голосом закричал:

— Истину говорит Богдан! По ошибке люди Борискины зарезали сына поповича, что играл с царевичем. А царевича укрыли верные люди и прятали до поры до времени. Я боялся тогда мести Бориса, потому и подтвердил, будто царевича зарезали. Жив он и идет к нам.

Шуйский в подтверждение слов размашисто перекрестился в сторону Покровского храма. Толпа взревела:

— Вон тело Бориса из Архангельского собора! Недостоин находиться в усыпальнице царской! Вон!

Новый взрыв волной раздался у Фроловских ворот. Оказывается, посланные раньше люди уже тащили гроб Бориса.

— Куда его? Собаке собачья смерть! — кричала возбужденно голь.

— Давайте его в Варсонофьевский монастырь! — отвечали более солидные люди. — Все-таки был помазанником Божьим.

Гроб в обычной деревенской телеге, подпрыгивая на рытвинах, направился к Никольской улице, за ним устремилась толпа.

— Скорей в Кремль! — скомандовал Пожарский, воспользовавшись всеобщей сумятицей.

На мосту при въезде в Кремль их остановили пьяные казаки.

— Кто такие? — спросили они, загораживая вход пиками.

— Свои! — ответил Надея. — Люди Бельского.

— Ах, от Бельского! Тогда можно! — смягчился начальник караула, неожиданно обнаружив в своей руке серебряный рубль.

Царский двор также носил следы разграбления: двери и окна были выломаны, везде валялась всевозможная утварь. Он был зловеще пуст. Дмитрий подъехал ко дворцу царевны. Никто его не встретил. Спешившись, он вошел в хоромы. Нигде никого. Содрана обивка со стен, поломаны лавки. На полу видны следы крови. «Неужели опоздал?» — горько подумал князь, однако прошел дальше, на задний двор, а оттуда в сад. Прислушался, может, почудилось? Нет, из глубины сада, где находилась беседка, раздавалось тихое всхлипывание. Пожарский бросился туда:

— Матушка!

Это действительно была княгиня, забившаяся в дальний угол.

— Сынок! — со стоном проговорила она. — Какой ужас! Ксения…

— Потом, потом расскажешь, — пробормотал князь, беря ее на руки и усаживая на свою лошадь, сам сел сзади, бережно ее поддерживая.

У ворот — снова пьяные казаки.

— Глянь, какой проворный! — загоготал один из них. — А мы бегали, баб искали…

Пожарского вовремя оттеснил своим конем Надея. Снова сунув рубль, строго сказал:

— Открой зенки! Это же старуха! На богомолье едет.

Казак смущенно что-то забормотал, и отряд поспешно миновал караул. На Сретенке еще бурлила толпа, идущая к Варсонофьевскому монастырю, пришлось ее объехать. Наконец за Сретенскими воротами усадьба Пожарских. Стремянный Никита забарабанил что было силы в крепко запертые ворота. Наконец раздался дрожащий голос ключника:

— Кто там? Хозяев дома нету!

— Открывай, старик, это я! — подал звучный голос Пожарский.

— Князюшка! — аж всхлипнул ключник. — Наконец-то! Мы тут такого страху натерпелись! Вчера грабить приходили. Спасибо твои посадские в обиду не дали. Говорят: «Наш князь хороший, справедливый. Его обижать без надобности!»

Князь бережно внес мать в горницу, усадил на лавку. По его знаку княгине принесли меду. Сделав несколько глотков, она горько расплакалась.

— Ну, полно, полно. Расскажи мне все по порядку, — попросил ее Дмитрий.

…Наутро дворец проснулся от криков на Красной площади.

Царица Мария Григорьевна послала проведать, что случилось, дворцовых слуг.

Те скоро вернулись в страхе. На Лобном месте читают письмо самозванца два его посланца — Гаврила Пушкин и Наум Плещеев. На этот раз послы появились не одни — с ними большой отряд казаков во главе с Андреем Корелой да еще мужичье из села Красного. Они сбили стрелецкую стражу на воротах и в окружении московского «черного» люда привалили на Красную площадь.

Царица послала к народу с увещеванием начальных бояр Мстиславского и Шуйских, а также думного дьяка Афанасия Власьева. Однако те говорили вяло, вроде бы и не веря, что Димитрий — самозванец. Пока шли споры между посланцами Димитрия и боярами, казаки не зевали. Разбив замки на железных дверях Разбойного приказа, они освободили всех заключенных, в том числе и поляков.

После этого возбужденная толпа ворвалась в Кремль и стала громить царский дворец…

Здесь княгиня заплакала навзрыд.

— Успокойся, матушка. Все позади!

…Толпа схватила царицу, Федора, добрались и до Ксении. Наверное, убили бы их, но не дал Богдан Бельский, пожалевший свояченицу. Их с позором на простой телеге повезли на старое подворье Годуновых, расположенное здесь же, в Кремле. Когда казаки начали издеваться над Ксенией, княгиня бросилась на ее защиту. Но кто-то так ткнул ее в спину, что она упала и потеряла сознание. Когда очнулась, во дворце царевны никого уже не было, а из царского дворца раздавались пьяные песни. Княгиня пробралась в сад и затаилась в беседке. Там-то и нашел ее Дмитрий.

— Жалко мою лебедушку, — причитала княгиня. — Сначала жениха потеряла, потом отца. Что-то с ней будет?

— Не печалься, матушка! — утешал сын. — Ксении дорога теперь только в монастырь. Ближе к Богу. Отдыхай. А как совсем поправишься, отвезу тебя в Мугреево. Возле внуков, глядишь, и сердцем оттаешь!

…Жак де Маржере возвращался в Москву. Его вооруженные ландскнехты, закованные в кирасы, входили в отряд Петра Басманова, сопровождавшего князей Голицына и Мосальского. После того как «немцы» перешли на сторону царевича под Кромами, в их отряде осталось не более половины. Многие не стали рисковать: денег у царевича не было, а займет он престол или нет, бабушка надвое сказала, да еще вопрос — усидит ли он на нем. Возвратился в Европу и Розен, снова подавшись на службу к римскому императору. Маржере, игрок по натуре, решил поставить на царевича и, похоже, выиграл. Петр Басманов, главный воевода молодого царя, выбрал в качестве командира передового войска именно его, Маржере.

Жак не без самодовольства покрутил щегольской усик и, откинувшись назад, оглядел строй двигающихся вдоль дороги всадников. С ними он разгонит всех царских стрельцов. Свою задачу Маржере уяснил четко: в то время как князья будут вести переговоры с боярской думой о том, как лучше встретить царя Димитрия, он должен без лишнего шума, чтобы не возбуждать московский люд, и без того легкий на подъем, взять охрану дворца и крепости в свои руки.

Рядом с Басмановым покачивались в седлах два его телохранителя — Михаил Молчанов и Ахмет Шарафетдинов, получивший при крещении имя Андрей. Их и без того разбойничьи рожи выглядели особенно страшными рядом с прекрасным лицом первого щеголя Москвы. Маржере слышал, что Ахмет Шарафетдинов был когда-то опричником Ивана Жестокого, принадлежал к числу палачей, совершавших самые гнусные казни.

Похоже, что находился бывший опричник в составе отряда не случайно. «Добрый царь», как его окрестил доверчивый люд, Димитрий был жесток и вероломен по отношению к своим недругам. Маржере был свидетелем, как зверски избивали казаки по царскому указу Андрея Телятевского, пришедшего к нему в Тулу с повинной головой. Засадили в темницу и Ивана Годунова, отказавшегося принять присягу. Можно было догадаться об участи, какая ждала уже низвергнутого царя Федора и патриарха Иова…

В Кремле Маржере без особого труда расставил караулы у ворот, на перекрестках и на подворьях. Казаки уходили охотно туда, где их ждали гостеприимные посадские люди. Не ушел лишь сам атаман Андрей Корела со своим ближайшим окружением, облюбовавший дворец Семена Никитича Годунова, которого держал, как медведя, на привязи.

Басманов собрал в Грановитой палате бояр, потребовав, чтобы Дворцовый приказ немедля отослал к царевичу двести повозок с посудой, царской едой и питьем. Придворные портные принялись шить царские одежды по привезенным меркам.

Тем временем Голицын и Масальский в сопровождении Шарафетдинова и Молчанова отправились на старое подворье Годуновых. Вскоре оттуда раздались отчаянные крики. Сбежавшейся дворне Голицын, вышедший на крыльцо, со скорбью на лице объявил, что царица Мария Григорьевна и ее сын Федор с отчаянья приняли яд. Ксению отвезли на подворье князя Масальского, чтобы оттуда отправить ее в монастырь. Чтобы пресечь распространившиеся по Москве слухи, что Федору удалось бежать, сосновые гробы, где лежали «самоубийцы», были выставлены на Ивановской площади. Сбежались тысячи москвичей. Подошедший из любопытства Маржере явственно увидел на шеях царицы и Федора темные полосы — следы веревок. А вечером пьяный Шарафетдинов, сидя с караульными немцами у бочонка с мальвазией, похвалялся:

— Князья не пошли со мной в покои царицы, побоялись. А она как увидела в моих руках веревку, сразу все поняла и только сказала: «Ахмет, ведь ты меня на руках носил, когда у отца служил…» А вот с сучонком ее пришлось повозиться. Малый хоть не сильный, а увертливый. Пока его за уды не схватил, трепыхался как заяц!

Остальных Годуновых связанными бросили в навозные телеги и развезли по дальним городам. Только Семен Никитич уехал недалеко: его задушили в темнице Переяславля-Залесского. Потом настал черед и патриарха. Петр Басманов прилюдно в Успенском соборе, где обычно Иов вел службу, сорвал со старца черное бархатное одеяние и напялил простую монашескую рясу. Патриарх плакал, но, встретившись со злым взглядом молодого красавца, смирился. Его отправили в Старицкий монастырь, где много лет назад Иов начинал свою церковную службу.

Двадцатого июня Москва проснулась от колокольного звона. По приказу Басманова звонили во всех церквах. Толпы народа потекли к Коломенской дороге встречать царевича Димитрия.

Людей было так много, что они не умещались вдоль улиц. Чтобы лучше видеть царевича, многие лезли на крыши домов, забирались на деревья. Были густо облеплены и городские стены.

Царский поезд двигался неторопливо. Впереди рота польских гусар в блестящих на солнце кирасах с белыми плюмажами на шлемах. Далее царевич в платье из серебристой парчи, на голове — бобровая шапка, под ним гарцевал, косясь глазом на толпу, белый аргамак. Плотно к нему, стремя в стремя, его телохранители — польские дворяне, разодетые в разноцветные бархатные костюмы. Следом — ближние бояре в меховых шубах, разукрашенные золотым шитьем и драгоценными камнями, и снова польские и казачьи эскадроны. Чуть поотстав, следовало русское войско, что присягнуло ему под Кромами.

Между царским поездом и Кремлем постоянно сновали гонцы, через которых Петр Басманов докладывал о положении в городе. У Калужских ворот царевича встречали бояре, именитые гости, лучшие посадские люди. Поклонившись в пояс, они подали Димитрию поднос с хлебом-солью, который он принял, не слезая с лошади и передав тут же своему личному секретарю Яну Бучинскому. Встречающие пали ниц, разразившись криками:

— Дай Бог тебе здоровья!

Их поддержали москвичи, облепившие стены Скородома и ворота.

Приподнявшись на стременах и подняв вверх правую руку, царевич ответил:

— Дай Бог вам тоже здоровья и благополучия! Встаньте и молитесь за меня!

У моста через Москву-реку Димитрий, видимо, до конца не доверявший бывшему царскому воинству, приказал ему остаться в стрелецкой слободе, а сам с верными ему поляками и казаками перебрался на левый берег. Едва его конь миновал крепостную стену Китай-города, как внезапно налетел шквалистый ветер, поднявший тучи песка. Народ, встречавший царевича на Красной площади, повалился ниц, вопя:

— Господи, помилуй нас, грешных!

Ветер стих так же внезапно, как и налетел. Царевич беспрепятственно достиг Лобного места. Маржере, стоявший со своими солдатами в охранении от моста и до Фроловских ворот, готов был поклясться, что видел в глазах царевича слезы.

Посадские и торговые люди восторженно бросали вверх шапки. Особняком стояли пышно одетые московские дворяне. С откровенным любопытством оглядывали они царевича, стараясь определить, есть ли сходство с Иваном Грозным. Здесь же находился и Дмитрий Пожарский, только что вернувшийся из Мугреева. Он тоже пристально рассматривал царевича. Даже просторные царские одежды не могли скрыть мощных широких мышц шеи и груди, сильные руки беспокойно теребили поводья. Лицом царевич был смугл, но глаза, как у покойного Ивана, стального цвета и так же беспокойно сверлят окружающих. Родовым для Рюриковичей был и массивный нос, украшенный бородавкой синюшного цвета. Губы полные, чувственные. Бороды нет, только тонкие усики. Лицо подвижное, выразительное. Сейчас оно не скрывало радостного волнения от встречи с Москвой.

Царевич украдкой бросил взгляд вправо, на здание, где когда-то располагалось польское посольство. Отсюда два с лишним года назад он пробирался как тать в ночи, одетый в монашескую рясу… И вот волею судьбы, а главное, своей волей он вернулся сюда царем, нет, даже царем царей, императором!

Сосредоточив все свое внимание на царевиче, Пожарский не смотрел на всадников, составлявших его свиту. Вдруг он почувствовал чей-то пристальный взгляд. Точно, он — Борька Лыков! В богатой боярской шубе и горлатной шапке, он глядел на Дмитрия презрительно-высокомерно, казалось, говоря: «Как ты был в захудалых стольниках, так и остался, несмотря на ратные отличия, а я уже — в боярах, отмечен близостью к трону!» Пожарский нахмурился и отвел глаза.

Его тихонько потрепал за плечо незаметно подъехавший Афанасий Власьев, также находившийся в царском поезде.

— Не горюнься, князь, — сказал он тихо, верно угадав по выразительному лицу князя, о чем тот думает. — Так ты не в родовом своем поместье?

— Только оттуда, сопровождал матушку. Еле спаслась она от гибели.

— Тише! — дал знак Власьев. — Будь дома, никуда не показывайся. Пока царевич не жалует бывших придворных Бориса. Но может и призвать в любой момент, и если откажешься, не миновать беды. Обиды он не прощает. Жди моего сигнала!

От Фроловских ворот послышалось стройное песнопение. Это шли встречать будущего царя священнослужители соборов и монастырей Кремля. Процессию возглавлял Терентий, протопоп Благовещенского собора, где испокон веку молилась царская семья. Был здесь же и отец Пафнутий, настоятель Чудова монастыря. Петр Басманов вместе с Иовом отправил его в ссылку, но по приказу царевича он был возвращен обратно, более того — с саном митрополита.

Сейчас Пафнутий смотрел во все глаза на царевича, проверяя, уж не расстрига ли он. Но нет, лицо ему было незнакомо, а уверенная осанка и жесты явно говорили о его царском происхождении.

— Эй, отец Пафнутий! — услышал он негромкий отчетливый зов.

Оглянувшись, невольно воскликнул:

— Батюшки светы!

Среди польских гусар крутился мешковато сидевший на лошади Гришка Отрепьев, одетый в бархатный кафтан с меховой оторочкой польского покроя. Узнали своего бывшего товарища и многие монахи, следовавшие за Пафнутием. Они начали толкать друг друга локтями, указывая на Гришку:

— Эк, вырядился! Чистый петух! А платьице-то короткое, ляжки видать. Тьфу, как был срамник, так и остался!

Отрепьев дружелюбно подмигивал им и пообещал вечером угостить вволю всю братию греческим вином.

Наблюдавший эту сцену царевич недовольно поморщился, подумал: «Неужели из благодарности надо таскать эту скотину за собой? Запрятать в тюрьму? Нехорошо как-то. Да и вокруг болтать начнут. Ведь многие знают, что мы вместе бежали на юг. Надо подумать…»

Отец Терентий тем временем благостным звучным басом обратился к царевичу, смиренно прося у него прощения за то, что долгие годы московский люд был обманут, думая, что царевича погубили в Угличе.

— Когда слышим похвалу нашему преславному царю, то разгораемся любославием к произносящему эти похвалы, — вещал Терентий, обводя глазами людей на Красной площади, стоявших с обнаженными головами. — Мы были воспитаны во тьме и привлекли к себе свет. Уподоблялся Богу, подвигшись принимать, благочестивый царь, наши мольбы и не слушай людей, влетающих в уши твои слухи ненадобные, подвигающих тебя на гнев, ибо если кто и явится тебе врагом, то Бог тебе будет другом. Бог, который освятил тебя в утробе матерней, сохранил неведомою силою от всех врагов и устроил на престоле царском. Бог укрепил тебя и утвердил и поставил ноги твои на камне своего основания: кто может тебя поколебать? Воздвигни милостивые очи свои на нас, пощади нас, отврати от нас праведный гнев свой!

Царевич, спешившись и сняв шапку, со смиренным, казалось бы, видом слушал речь Терентия, однако внутренне насторожился, когда тот завел речь о людях, «влетающих» в царские уши «слухи ненадобные».

«Это он о моих больших боярах говорит или о польских советниках? — подумал Димитрий. — Или хитрый поп, может, тайное прослышал о том, что иезуитов с собой вожу? Надо ухо востро держать!»

Не подав виду, что обратил внимание на намеки, царевич с благоговением троекратно, согласно обычаю, облобызал икону Божьей Матери из Благовещенского собора, которой благословил его святой отец.

— Наш, православный батюшка царь! — прошел облегченно ропот по толпе. — А злые языки баяли, будто то польский перевертыш!

Благолепие момента смазали польские музыканты. Желая усилить праздничность происходящего, они что было силы ударили в литавры и задудели в трубы, наигрывая веселую польскую мелодию.

Народ зашумел:

— Басурманы! Церковное пение испохабили!

Царевич тем временем вместе со всем кортежем направился в Кремль. Встречавшие его Голицын и Басманов хотели было его препроводить во дворец Бориса, но Димитрий только сверкнул глазами:

— Ноги моей там не будет! Приказываю снести до основания змеиное гнездо.

— Мы же тебе там опочивальню приготовили, — растерянно сказал постельничий Семен Шапкин.

— Перенесите во дворец Федора, моего старшего брата, — приказал царевич. — А пока побываю в усыпальнице моих предков.

В Архангельском соборе он рукой коснулся мраморного саркофага Ивана Грозного.

— Здесь покоится отец мой! — сказал с царским величием Димитрий и поцеловал надгробие.

Польские офицеры, которые, к ужасу священнослужителей, толпой последовали за ним в собор, обменялись понимающими усмешками: они помнили «царька» совсем другим, чем сейчас, — робким и суетливым, заискивающе просящим помощи шляхтичей. Димитрий, не скупившийся на слезы, тем не менее заметил эти усмешки. Заметил и запомнил.

Из Архангельского собора он отправился в Грановитую палату. Польские эскадроны выстроились под окнами, развернув свои знамена. Усевшись поглубже на трон так, что короткие ноги не доставали пола и свободно болтались, он внимательно осмотрел бояр, сидевших по лавкам. Были здесь и старые, родовитые — Мстиславский, Воротынский, Шуйские, Голицыны, были новые — Татев, Лыков, Басманов. Царевич, облокотившись боком на поручень трона, рассматривал их с ироническим видом, радуясь, что «начальные» бояре теперь не будут иметь той силы, что прежде. Неожиданно он резко выпрямился, подозвал жестом Петра Басманова:

— А где Васька Шуйский?

Тот бросил вопрошающий взгляд на среднего брата, Дмитрия:

— Где?

— Уж ты прости, царь-батюшка, занедужил наш братец Василий, лихоманка замучила…

— Проверь, — негромко сказал царевич Басманову. — Уж не гордыней ли та болезнь называется?

За стенами дворца не прекращался многоголосый шум.

— Что там еще? — встревожился Димитрий.

— Народ с площади не расходится, — объяснил Басманов.

— Чего им неймется? — досадливо поморщился тот.

— Ждут твоего прощения. Что не будешь их казнить, велишь миловать.

— Не хочу я с ними сегодня говорить, устал, — капризно сказал царевич. — Пусть Бельский, мой дядя, к ним выйдет.

Бельский не заставил себя упрашивать — ему лишь бы покрасоваться перед москвичами, сколько времени в безвестности провел. Выехав к Лобному месту, он зычно прокричал, что царь прощает всех и велит расходиться по домам. Не удержался и еще раз рассказал, как прятал царевича на своей груди от подлого Бориса и что теперь царь не пожалеет денег, чтобы облагодетельствовать всех, кто помог ему получить отцовский стол.

Тем временем царевич попросил у своего секретаря Яна Бучинского географическую карту России и стал советоваться с боярами, кого из верных людей послать воеводой в тот или иной город. Как только называлась та или иная фамилия, бояре начинали спорить, знатный или худородный назначенный воевода, похваляясь друг перед другом знанием княжеских родословных.

Димитрий каждый раз обрывал их с досадой:

— Да я ведь не про то спрашиваю, какого рода Иван Дмитриевич Хворостинин, из старой знати или, как вы говорите, из опричников, а про то, способен ли он астраханцев в повиновении держать, сможет ли разумно управлять и не оробеет ли, если на него вражеское войско придет? Я думаю, что справится, потому что он — верный нам человек!

Сверяясь с географической картой, Димитрий называл города один за другим. В Смоленск решено было послать воеводой Ивана Семеновича Куракина, в Белгород — Данилу Ивановича Мезенкова, в Ливны — Петра Ивановича Буйносова… Когда черед дошел до пограничного города Царева-Борисова, царевич твердо сказал:

— Впредь быть этому городу названием Царев-город. Негоже при жизни давать свое имя новому городу!

Утвердила дума, хотя начальные бояре хмурились, и другое решение Димитрия — снять опалу с родов Нагих и Романовых и вернуть им боярство и все их старые вотчины, а также отдать им вотчины Годуновых. Дядька царевича, Михайла Нагой, был назначен конюшим. Получил назначение главой Стрелецкого приказа Петр Басманов.

Наконец, когда все росписи по Разрядному приказу были сделаны, Димитрий резво соскочил с трона:

— Все! Пошли обедать.

Не успел и одного шага сделать, как с удивлением увидел, что старенькие Мстиславский и Воротынский цепко ухватили его под руки.

— Вы чего, аки псы, вцепились? — спросил удивленно.

— Не положено государю одному идти, — воркующим голоском сказал Федор Иванович. — Когда царь идет куда, его обязательно должны поддерживать бояре.

Димитрий пожал плечами, но подчинился. Пока дошли до столовой, сменилось еще несколько пар бояр, отпихивавших друг друга при оспаривании чести, кому вести государя.

Обед прошел скромно и быстро, Димитрий ничего не пил, лишь изредка пригубливал кубок с мальвазией. Не было и особенного разнообразия блюд — холодное мясо, потом рассольник да баранье жаркое. Попробовав на десерт засахаренные сливы, царевич решительно встал:

— Ну, пойдем теперь посмотрим, где будем мой дворец ставить. Чья очередь меня под руки брать?

Воцарилась неловкая тишина.

— Что такое? Что вы замолчали? — удивился царевич.

Мстиславский откашлялся смущенно и, потупив глаза, огладил правой пятерней свою окладистую бороду:

— Так, по обычаю, после обеда поспать положено. Иначе обед не впрок.

Царевич рассмеялся:

— Вот потому-то вы все такие толстые, что дрыхнете после обеда. И дела потому так медленно делаются. Нет, надо вас всех послать на выучку в Европу. Вы вон дьяка Афанасия Ивановича спросите, видел ли он при каком дворе, чтобы придворные после обеда спали!

— Нет у немцев да и у литвинов такого обычая, — ответил, поклонившись, Власьев.

— Вот видите! Впрочем, — махнул рукой Димитрий на кислые физиономии бояр, — я не неволю. Хотите дрыхнуть, ступайте!

Вскоре он остался наедине с Басмановым.

— А ты чего же не идешь? — спросил Димитрий. — Небось также о перине мечтаешь?

— Я верный слуга государю, — склонился Басманов. — Куда царь, туда и я.

— Ну, и ладно! — сказал царевич. — Идем прогуляемся. Устал я от этих сопящих боровов. Да и запах от них…

— Хочу предупредить государя, — снова склонился Басманов.

— Что такое?

— Будь осторожен, царь-батюшка. Старайся хоть внешне соблюдать обычаи предков. Ведь боярам только дай повод, разнесут по всей Москве, деи, царь от православной веры отказался. И так Василий Шуйский мелет незнамо что.

— Шуйский? Значит, ты что-то знаешь? Почему сразу не сказал?

— Зачем же при боярах? Вмиг его упредят, хоть и зело не любят Ваську за лукавство и желание других отпихнуть, а самому на трон сесть. Сколько он за это в опале перебывал — и при батюшке вашем, и при Бориске!

— Что знаешь, говори! — оборвал его Димитрий.

— Потерпи немного, — улыбнулся Басманов. — Сейчас Федьку Коня^{26} приведут.

— Какого «коня»?

— Это наш знатный строитель. Стены Белого города здесь, в Москве, строил, а также крепость в Смоленске. Ты же ведь место для дворца хотел подобрать, а кто строить будет? Чаю, лучше, чем этого мастера, не найти. А вот и он!

Действительно, дверь в опочивальню приоткрылась, в ней показалась высокая плечистая фигура строителя. Слегка покачнувшись от толчка в спину, Конь увидел царевича и простерся ниц.

— Встань, встань, — быстро сказал Димитрий. — Не люблю я этих церемоний.

Строитель поднялся. Живые глаза на широком мужицком лице с окладистой бородой выдавали незаурядный ум, смотрели на царевича с нескрываемым интересом.

— Что ж, пойдем, Федор, на место! — приказал Димитрий. — Там и поговорим.

Незаметно для польских гусар, охранявших парадный вход, они прошли садом и через калитку в заборе вышли на холм у кремлевской стены, обращенной к реке.

— Знатное место! — сказал повеселевший царевич. — Вся Москва отсюда как на ладони. И Замоскворечье хорошо видно.

— Каменный дворец будем строить али деревянный? — деловито поинтересовался Конь.

— Два дворца, Федор, два, — поправил его Димитрий. — Один для меня, другой для царицы, смекаешь? Надо поставить их углом, чтобы из одного можно было перейти в другой. И поставить их надо к осени!

— Значит, из дерева, — кивнул Федор.

— Ничего, главное, внутри красно убрать — стены шелком, печи — изразцами. А уж потом приняться и за каменные палаты, чтобы на века память была.

Они обсудили все детали строительства, как вдруг вмешался Басманов и спросил вкрадчиво:

— Ну как, Федор, понравился царевич?

— Смекалист, — бросил Конь, смущенно опустив голову.

— Не похож на черта, как Шуйский тебя уверял? — обрушил неожиданный удар Басманов.

Вздрогнули оба — и царевич и строитель.

— Шуйский? — В глазах Димитрия вспыхнула подозрительность.

— Кто тебе сказал про тот разговор? — севшим от волнения голосом спросил Конь.

— Мир не без добрых людей, Федя. Костьку — лекаря Шуйского — знаешь? Лучше расскажи царевичу о том разговоре.

Конь понурился, потом нехотя выдавил из себя:

— Намедни позвал меня Шуйский, хочет свой терем достраивать. Вроде бы как жениться вздумал. А ему покойный царь запрещал, чтобы, значит, наследников не было. Я его и спрашиваю: «На милость царевича надеешься, говорят, он добрый?» А Шуйский возьми да и скажи: «Черт знает кто это, только не царевич. Я ведь убиенного младенца вот этими глазами видел!»

Царевич нахмурился:

— И все?

— А что еще? Все!

— Глаза бы этому Ваське выдрать, — процедил Димитрий.

— По мне, так лучше с головой! — ненавидяще хохотнул Басманов.

От его смешка Коню стало совсем не по себе.

— Может, я пойду? — робко сказал он. — Как сделаю чертеж, принесу на суд.

— Ступай! — рассеянно кивнул царевич, видать уже не думая о предстоящем строительстве.

Только Конь отошел, Димитрий повернулся к Басманову:

— Что делать будем? — В его голосе тот почувствовал явный испуг. — Ведь Шуйский должен быть главным свидетелем, что я жив. Он же вел угличское дело!

— Так ты — вот он! — недоуменно развел руками Басманов. Царевич с каким-то колебанием посмотрел на него, потом, будто решившись на что-то, глубоко вздохнул и сказал:

— Ладно! Все равно уж теперь мы одной веревкой связаны.

Еще раз внимательно оглядев подножие холма, на котором они стояли, Димитрий горячим шепотом продолжил:

— Я истинный царевич! Ты мне веришь, Петр?

— Конечно, верю, государь! Потому и служу тебе не на жизнь, а на смерть.

— Так вот, скажу самое тайное: я царевич, но не угличский, понимаешь?

— А какой же еще? — тупо уставился на него Басманов.

— Я сын старшего брата Ивана Грозного, его племянник, и тоже — Димитрий…

Царевич подробно рассказал о своем происхождении.

— Вот теперь ты все знаешь! — закончил он.

— А кто еще знает? — торопливо спросил Басманов.

— В Польше — Лев Сапега, ну, и мой воспитатель, а здесь — инокиня Марфа, бывшая царица. Она меня благословила и нательный крест своего сына отдала. Вот он!

Царевич расстегнул рубаху и достал обсыпанный бриллиантами платиновый крест. Поцеловал его и, слегка помешкав, вдруг протянул Басманову:

— Целуй!

— Что ты, государь! — даже попятился от такой неслыханной чести Басманов.

— Целуй и поклянись, что сохранишь эту тайну, даже если на смерть надо будет пойти.

Басманов долго и прямо смотрел в глаза Димитрию, потом бережно взял в руки крест, потянув за золотую цепочку, и впился в него губами.

— Ну и ладно, — сказал наконец царевич. — Верю. Теперь ты понимаешь, что для меня значит свидетельство Шуйского? Ведь еще несколько дней назад он с Лобного места, в присутствии моих гонцов Пушкина и Плещеева, во всеуслышание сказал, что царевич был подменен, что зарезали попова сына, а теперь — «черт знает кто»!

Басманов покачал головой:

— Лукав Васька. Видишь, и сейчас сказался больным. Когда надо было Федора Годунова с трона сбросить, он признал в тебе царевича. Но тогда ты еще был далеко. А как скинули, сам, видать, возмечтал о престоле. Вот и начал тайные козни чинить…

— Ну, Федор Конь, похоже, не поверил. А интересно, что это за птица — Костька-лекарь? Небось уже трепал мое имя всуе на посадах?

— Лекарь уже ничего трепать не будет, — махнул головой Басманов.

— Откуда ты знаешь?

— А откуда я вообще узнал об этом разговоре? — улыбнулся Басманов.

— Понятно. Значит, он и донес?

Басманов кивнул, но лицо его снова приняло озабоченное выражение.

— Если бы Шуйский случайно обронил это в разговоре с двумя знакомыми, было бы полбеды. У меня в Сыскном уже несколько купчишек сидят. Вот они действительно бродили по лавкам и передавали слова Шуйского, деи, угличский царевич доподлинно был зарезан.

— Отрубить болтунам головы, — вскипел Димитрий, — а Шуйского схватить немедля.

— Дело, государь, — ответил Басманов. — Только разреши всех троих братьев взять, чтобы разом с этим осиным гнездом покончить.

— Я думным боярам обещал никого из них не трогать, — растерянно возразил Димитрий.

— Правильно, но в том случае, если они не пойдут против тебя, — живо ответил Басманов. — Поверь мне, государь, не будет тебе спокойного царствия, пока Шуйские живы. Да и остальных остерегаться надо. Пока мы одни, я хотел о твоей охране сказать. Полякам бы я не доверял. Знаю, знаю, что ты хочешь сказать: они с тобой с самого начала. Однако вспомни, как шляхтичи бросили тебя под Новгородом-Северским, когда у тебя денег не хватило, чтобы с ними расплатиться! Ты уверен, что, если кто-то заплатит им больше, чем ты, они сохранят тебе верность? То-то!

— Где же найти таких, кого не подкупить? — тоскливо спросил царевич, и в его глазах Басманов вновь прочел затаенный страх.

— Есть такие! — сразу ответил тот как о давно обдуманном. — Это немцы. Если уж они принесли присягу, будут хранить верность до гроба. Поэтому я предлагаю: чтоб поляков да и казаков пока не обидеть, поручить им наружную охрану дворца и Кремля. Со временем, когда я стрельцов себе подчиню, мы их и здесь заменим. А внутри дворца пусть службу несут только немцы: всех стольников и стряпчих — с глаз долой. Их дело — только торжественные церемонии!

— Добро, — согласился Димитрий. — Приведи ко мне командира этих немцев!

Так Жак де Маржере предстал перед светлыми, точнее, темно-серыми очами царевича, ожидавшего его в полутемном зале дворца.

— Как зовут?

— В полку меня кличут на немецкий лад — Якоб Маржерет.

— А ты разве не немец?

— Нет, француз, ваше величество.

Димитрий оживился:

— Я слышал много интересного о твоем короле Генрихе. Ты с ним знаком?

— Конечно, ваше величество, и очень хорошо! Я ведь воевал под его знаменами, когда он еще был принцем Наваррским. О, это был могучий воин! Мог один обернуть вспять сотню хорошо вооруженных всадников!

— Почему же ты расстался с ним?

Маржере вздохнул:

— Кончилась война! Генрих победил и стал королем. И притом…

— Что, что — притом?

Маржере помялся, потом все же сказал:

— Притом — я ведь гугенот!

— Ну и что такого? Мой секретарь Ян Бучинский тоже гугенот, однако он предан мне, несмотря на разницу в вероисповедании!

— Генрих тоже был гугенотом, и мы вместе воевали с католиками. Однако когда он стал королем, одновременно стал и католиком.

— Почему?

— Так потребовал папа, иначе он бы не благословил Генриха на трон.

Царевич даже заерзал на кресле:

— Значит, Генрих стал католиком, чтобы стать королем?

— Именно так! — подтвердил Маржере. — Он сказал слова, которые облетели всю Францию: «Корона стоит двух обеден!»

— Так и сказал? — расхохотался Димитрий, очень довольный услышанным. — Какой молодец! А почему ты все же уехал от своего государя? Обиделся, что он сменил веру, так?

— Нет, я по-прежнему нежно люблю своего короля и готов отдать за него свою жизнь. Но я воин, а войны во Франции больше не предвидится. Кроме того, при дворе слишком много католиков, и бедному гугеноту трудно рассчитывать на карьеру и богатство. Так я очутился в Италии, затем в Трансильвании воевал с турками — и вот теперь здесь!

— Ты не прогадал! — убежденно воскликнул царевич. — У меня ты будешь сказочно богат. И мне пригодится твой опыт войны с турками.

— Спасибо, сир! — опустившись на одно колено, Маржере склонил голову так, что длинные волосы закрыли лицо.

— Ты сказал — «сир»?

— «Сир» — это государь по-французски.

Димитрий польщенно улыбнулся:

— А есть ли звание еще выше?

— Да. Император. Он государь над всеми королями, чьи королевства входят в его империю.

— Им-пе-ра-тор, — повторил по слогам звучное слово Димитрий. — Что ж, я тоже после коронации стану императором. Ведь, милостью Божьей, я, как и мой отец, не только самодержец всея Руси, но и царь Казанский и Астраханский, правитель северных областей, государь Иверских, Карталинских, Грузинских царей… Э, да долго даже и перечислить. Бог даст, придут под мою руку и другие королевства. И буду я, как это по-латыни? Император Деметриус!

Он еще раз повторил, смакуя и горделиво поглядывая вокруг, будто вместо стен, обитых парчой, перед ним простирались бескрайние просторы подвластных ему земель:

— Император Деметриус!

Потом снова обратил свой взор на коленопреклоненного капитана:

— Встань! Э-э… Ты сказал, по-немецки тебя называют Якоб, а как же по-французски?

— Жак.

— Я тоже буду называть тебя Жаком. Жак, ты знаешь, зачем я пригласил тебя?

— Мне сказал Басманов, что вы, ваше величество, хотите оказать великую честь мне и моим товарищам, доверив охранять вашу драгоценную особу во внутренних покоях дворца.

— Совершенно верно. Где твои солдаты?

— Сотня лучших конных стрелков стоит у ворот замка.

— Нужно, чтобы они сменили пищали на алебарды и встали по двое у каждой двери. Только как бы сделать, чтобы польские рыцари, мои боевые товарищи, проливавшие за меня кровь, не обиделись при этом?

Маржере улыбнулся:

— Нет ничего проще, сир!

— Как же? — встрепенулся Димитрий.

— Прикажите им явиться в Дворцовый приказ, где им заплатят обещанное вами жалованье. Они без оглядки умчатся из Кремля, чтобы присоединиться к своим друзьям, что уже гуляют по всей Москве.

— Хороший совет! — одобрительно хлопнул по плечу капитана Димитрий. — Мы так и сделаем. Позови мне Басманова…

Через несколько минут по всему дворцу раздался восторженный рев: «Димитрию — виват!» Царевич улыбнулся про себя: «Ну и хитер этот француз! Такого надо держать при себе».

Вернувшийся Басманов доложил, что все караулы заняли немцы.

— Вот и хорошо. Теперь можно спать спокойно, — кивнул царевич.

Однако Басманов не уходил, поглядывая на него вопросительно.

— Ты что-то хочешь мне сказать?

— Я хотел спросить… Не хочет ли государь развлечься после долгого путешествия?

— Развлечься? — не понял царевич. — Но как? Здесь же не Краков и балы не в русском обычае…

— Но есть зато русские красавицы, — вкрадчиво заметил Басманов, и на его красивом лице появилась циничная усмешка.

— Русские красавицы? — презрительно надул губы Димитрий. — Но мне нужна такая, ради которой я хотя бы на время забыл о своей драгоценной Марине!

— Я думаю, эта вам понравится, — еще циничнее усмехнулся Басманов, и в его черных глазах зажегся уже знакомый царевичу желтоватый огонек ненависти.

— Кто она? — глухо спросил Димитрий, начиная догадываться о необычности предложения.

— Дочь Бориса Ксения! — Отвратительная гримаса сделала лицо Басманова отталкивающе безобразным.

— Разве она не в монастыре, как мне сказывали?

— Князь Масальский замешкался и не успел отправить ее с подворья, которое ты ему подарил, — смиренно пряча усмешку, ответил Басманов.

— Нехорошо мешкать, выполняя царев указ, — притворно нахмурился Димитрий, принимая игру. — Ну уж коли она здесь… А что, действительно хороша собой?

— Красивей ее нет в Москве! — с жаром воскликнул Басманов.

Чувство его было столь неподдельным, что царевич взглянул на него с подозрением:

Уж не влюблен ли ты сам в нее, часом?

Басманов, покраснев, потупился.

— Было дело, государь! — тихо сказал он. — Даже сватал ее у Бориса…

Глаза его вновь блеснули ненавидяще.

— Да отказал он. Все принцев искал! Вот я и думаю, ты, царевич, да бывшая царская дочь — самая подходящая пара… на одну ночь!

Басманов дьявольски захохотал. Засмеялся и царевич, в котором уже разожглось желание.

— Что ж, это будет сладкая месть! Пусть Бориска перевернется в гробу этой ночью. Веди! Только куда? Здесь глаза и уши…

— После трудов праведных хорошо бы, по православному обычаю, сходить тебе, государь, в баньку, — распевно сказал Басманов, видно давно все обдумавший. — А если какая черница придет тебе спинку потереть, так кто же осудит?

В сопровождении Маржере царевич прошествовал за Басмановым, держащим в руках свечу. Через задний двор вышли к саду; на поляне, окруженной яблонями, стояла рубленая избушка без окон. Маржере остался стоять у двери, опершись левой рукой на шпагу. Басманов быстро вышел, оставив царевича внутри, но через какое-то время вернулся вместе с Мишкой Молчановым, тем самым, что помогал Шарафетдинову расправляться с царской семьей. Вдвоем они вели, крепко держа за руки, какую-то женщину, плотно закутанную в темное одеяние. Не входя в баню, они втолкнули ее внутрь и захлопнули дверь.

— Дело сделано! — хохотнул Басманов, потом испытующе взглянул на отсутствующее лицо Маржере.

— Якоб, тебе тоже можно пока смениться. Я думаю, что до утра ты царевичу вряд ли понадобишься.

Когда они скрылись за высоким частоколом, Маржере вдруг услышал из бани леденящий душу пронзительный крик. Крик этот был хорошо знаком бравому капитану. Так кричали женщины, когда его солдаты, упоенные победой, врывались в дома мирных жителей…

Ночь он прокоротал в караульной за игрой в кости со своими солдатами. На рассвете вернулся на пост. Отпустив ландскнехта, который умудрился придремывать стоя, опершись на алебарду, Маржере на цыпочках приблизился к двери и прислушался: жива ли ночная незнакомка? Прислушался и ушам своим не поверил: в бане смеялись. Причем не истерично, а заливисто-весело звучал женский смех. Ему вторил мужской. Маржере отошел, покачав головой: «О женщины, кто вас поймет? Недавно кричала, как обреченная на гибель, и вот уже смеется». Капитану вспомнилась белокурая красавица из терема Александра Романова. Он украдкой вздохнул и размеренно зашагал взад-вперед, от дверей до калитки в заборе. Появились первые лучи солнца.

Раздался скрип двери, в проеме стоял и сладко потягивался царевич. На нем была лишь нательная рубаха.

— А, мой старый, добрый Жак! И тебе не довелось поспать эту ночь! — сказал он с какой-то неожиданно мягкой, несвойственной ему улыбкой. — Ничего, друг, я тебе дам возможность поспать вволю.

— Такова служба, сир! — тоже с улыбкой ответил Маржере. От государевой ласки его усталость как рукой сняло.

Неожиданно из темной глубины бани показалась женская фигура в белом исподнем платье. Обхватив могучую шею царевича прекрасными обнаженными руками, она выставила свое круглое личико из-за его плеча. Опытным глазом Маржере мгновенно оценил необыкновенную красоту девушки — огромные черные глаза, обрамленные пушистыми ресницами, брови вразлет, полуоткрытый алый рот, пышная грива черных волос. Кого-то она мучительно напоминала капитану…

— Ксения! Как тебе не стыдно! Здесь же мужчина! — сказал царевич, целуя ее руки.

Девушка ойкнула и мгновенно исчезла в черной глубине, будто провалилась в пропасть. «Ксения? — подумал Маржере. — Дочь Бориса? Вот так дела — царевна милуется с врагом своего отца, с тем, кто приказал убить ее мать и брата!» Однако виду, что догадался, не подал. Напротив, повернувшись в профиль, дал понять, что никого, кроме царевича, не видел.

— Позови Басманова. Он, наверное, уже во дворце, — приказал Димитрий. — Иди, иди, меня сейчас охранять без нужды.

Когда капитан вернулся с Басмановым, который действительно уже сидел на лавке перед опочивальней царевича, тот уже ждал их, будучи полностью одетым. Но лучезарная улыбка, так красившая его, по-прежнему играла на припухлых губах.

— Спасибо, свет Федорыч, за утеху! — сказал Димитрий. — Однако и за дело пора. Сегодня патриарха избирать будем, верного нам. Да и кстати, ничего нового про Шуйского не узнал?

— Узнал, государь, как не узнать. В пыточной трое на дыбе висят. Пришлось ночь не поспать…

— Кстати напомнил. У меня в бане сокровище находится. — Царевич бросил искоса взгляд на Маржере, идущего чуть поодаль. — Надо его понадежнее спрятать. До вечера…

— Не волнуйся, государь. Мишка Молчанов все как надо исполнит.

После заутрени в Благовещенском соборе царевич, поддерживаемый боярами под локотки, направился в Успенский собор, резиденцию патриарха. Здесь собрались все высшие лица Русской Православной Церкви. Духовный собор должен был узаконить противозаконные действия Петра Басманова, который по указанию царевича содрал патриаршьи ризы с Иова без согласия остальных митрополитов. Поэтому сейчас перед Димитрием, сидевшим на высоком троне справа от алтаря, разыграли спектакль, долженствующий облечь царскую волю в законную силу. Сначала Иова, которого и не удосужились привезти из Старицкого монастыря, восстановили в должности патриарха и тут же освободили, учитывая его преклонный возраст и многочисленные болезни, мешающие должным образом исполнять столь высокие обязанности.

Затем столь же единодушно отцы Церкви избрали патриархом рязанского митрополита Игнатия, грека по происхождению, приехавшего в Россию с Кипра. Хоть и славился Игнатий отнюдь не благочестием, а, напротив, пристрастием к пьянству и блуду, однако несомненная заслуга его перед царским престолом заключалась в том, что он первым из высших сановников Церкви, по наущению Прокопия Ляпунова, благословил Димитрия на царство.

Отбыв молебен по поводу избрания нового патриарха, царевич вернулся во дворец и сразу прошел в Грановитую палату, где заседала боярская дума. Усевшись на трон, он обвел сумрачным взглядом притихших бояр.

— Стало мне доподлинно известно, что Васька Шуйский возводит клеветы на меня. Сегодня по моему указу будут повешены два купца, которые на допросе признались, что по наущению этого сучьего кобеля Васьки распространяли они в народе слух, деи, Шуйский больше имеет прав на престол, чем я. Утверждает он ложно, что царевича Угличского точно зарезали и что я не мог спастись никаким чудом!

Бояре сидели насупившись, опустив бороды на посохи, на которые опирались руками. Никто из них не пытался выразить негодования по поводу возмутительных Васькиных слов. Видать, сами они про себя думали так же. «Ну, погодите, сейчас я вам устрою!» — злорадно подумал Димитрий и повысил голос:

— Такая дерзость Васьки для меня, законного вашего государя, крайне огорчительна! И если я не накажу его примерно, народ обидится. Потому приказал я взять Шуйского под стражу и доставить сюда, на мой и ваш суд. Басманов, исполнил ли ты мой приказ?

Басманов поклонился и дал знак стоявшему на карауле Жаку де Маржере. Тот распахнул дверь, и двое дюжих стрельцов ввели Шуйского. Он простерся ниц у самых ног Димитрия. Тот брезгливо коснулся плешивой головы «принца крови» носком щегольского сафьянового сапога.

— Ну-ка, погляди на меня!

Тот, шмыгая носом, послушно поднял свое зареванное, покрытое сетью морщин лицо с кудлатой бороденкой.

— Почто так расстроился, князюшка? — притворно участливо спросил Димитрий. — Али обидел кто?

Шуйский зарыдал в голос:

— Ты прости меня, окаянного, государь-батюшка! Затмение нашло. Видать, бес попутал.

«Батюшка», будучи вдвое моложе, с удовлетворением слушал жалобные причитания. Потом вдруг взъярился.

— Пес вонючий! — вскричал он и ударил носком сапога Шуйского в подбородок так, что тот от неожиданности опрокинулся навзничь.

А Димитрий, в возбуждении соскочив с трона, наклонился над ним:

— С чего бы это ты меня узнать не можешь, своего царевича, а, Васька? На беса не греши! Сам аки бес!

Царевич с силой рванул ожерелье белой шелковой рубахи, так что посыпался жемчуг, и поцеловал нательный крест.

— Узнаешь? Был он у моего старшего брата Ивана, а как он погиб, безутешный батюшка, когда я родился, от радости повесил его мне, новорожденному. Узнаешь?

Не только Шуйский, но и все бояре впились глазами в крест.

— Точно он! Неподдельный! Его еще Димитрий Донской носил! — раздался говор бояр.

Царевич, бросив на них горделивый взгляд, бережно убрал крест и вновь вернулся на трон. Голос его неожиданно увял, и он сказал негромко:

— Многие, ох многие вины на тебе, Василий! Из-за твоей лжи, будто я сам в Угличе на свайку наткнулся и помер, матушка моя по повелению Бориски пятнадцать лет по дальним монастырям скитается. И мои дядья по тюрьмам все эти годы сидели. Как этот грех с себя сымешь?

— Прости меня, батюшка государь! — снова в голос зарыдал Шуйский. — Вестимо, Годунова боялся. Если бы тогда не показал, как он хотел, не видеть бы мне своей головушки.

— Бог простит! — покачал головой Димитрий, и глаза его снова сверкнули злобой. — Но то старые вины. А есть и новые. Показали твои людишки, что сегодня голов лишатся на Красной площади, будто велел ты, Василий, мутить народ, чтобы не меня, а тебя царем выкликнули. Деи, еще не поздно, пока царевич не коронован. Что, скажешь, наговоры?

— Наговоры, государь, наговоры. Никогда и не мыслил…

— Так что, прикажешь твоих людишек сюда привести? Пусть при всех покаются…

— Не надо! — испуганно закрыв лицо руками, тихо произнес Шуйский.

— Не надо! — согласился Димитрий и снова обвел тяжелым взглядом притихших бояр. — Так как решать будем, бояре? И как я матушке своей в глаза гляну, если этот ирод, из-за которого она столько мучений претерпела, будет процветать?

— Казнить собаку! — истерично выкрикнул Богдан Бельский. — Он и мне изрядно насолил!

— Голову отрубить всенародно, на Красной площади! — добавил Петр Басманов.

Шуйский завыл в голос. Не выдержал Дмитрий Шуйский:

— Прости, государь, ты его, неразумного!

— Вот как времена меняются! — усмехнулся царевич. — Младший брат старшего в неразумии укоряет.

Потом обратился к Мстиславскому:

— А ты как, Федор Иванович, считаешь? Или сам тоже тайно о троне помышляешь!

Тот испуганно, как ворон, взметнул руки, уронив посох:

— Нет, нет! Помилуй мя и спаси!

— Так, значит, и решили! — удовлетворенно сказал Димитрий и, повернувшись к дьяку, четко произнес: — Повелеваем в ближайшее воскресенье смутьяну и вору Ваське Шуйскому всенародно на Красной площади отрубить голову. А братов — Дмитрия и Ивана за то, что не сумели вразумить своего старшего, в опалу, в их галицкие вотчины…

После обеда царевич с Басмановым и Маржере отправились осматривать дворцовые мастерские. Капитан удивлялся пытливости Димитрия, который беспрестанно задавал вопросы портным, шившим царские одеяния для коронации, плотникам, получившим от него заказ на лавки и столы для нового дворца, бронщикам, ковавшим кирасы для телохранителей царевича, оружейникам, изготавливавшим пистоли не хуже европейских.

Царевич радовался, как дитя, глядя на своих мастеровых.

— Это тебе не бояре, которым бы только дрыхнуть после обеда! — весело сказал он Басманову. — Глянь, как работают!

Особенно долго он пробыл в ювелирной мастерской, наблюдал за отливкой пластин, а затем чеканкой золотых монет, предназначенных для коронации, любовался игрой граненых алмазов и рубинов, которые должны были украсить корону будущей царицы. Таких корон на Руси еще не делалось, поэтому царевич придирчиво рассматривал рисунки короны, которая украсит голову Марины.

— Где камни берете? — спросил он у старшего ювелира, немца.

— Выдают из казны вашей милости.

Царевич живо обернулся к Басманову и сказал с упреком:

— Как же мы мою казну до сих пор не осмотрели? Я ведь и не знаю толком, насколько я богат. Как туда пройти?

— В Благовещенском соборе за алтарем есть вход в подземелье, который денно и нощно охраняют специальные ключники.

— Так веди меня туда! — нетерпеливо воскликнул Димитрий.

Басманов покосился на ювелиров, занятых своим делом, и, нагнувшись к уху царевича, прошептал:

— Есть еще один, потаенный, ход, прямо из твоей опочивальни.

Царевич схватил его за руку:

— Если потаенный, то откуда ты знаешь?

Басманов поклонился:

— Для меня, охраняющего твою жизнь, государь, нет тайн во дворце.

В опочивальне узловая печь оказалась фальшивой — одна из ее стен, покрытых узорными изразцами, поворачивалась так, что открывала коридор, ведущий к винтовой лестнице. Маржере с зажженной свечой шел впереди, сзади царевич, последним — Басманов. Спустившись глубоко вниз, они вышли в прямой туннель, обложенный белым известковым камнем, с низким сводчатым потолком. Миновав сажен двести, уперлись в кованую дверь. На вопросительный взгляд Маржере Басманов молча протянул большой узорчатый ключ. С мелодичным звоном повернулся замок. Царевич, ухватившись за ручку, рывком открыл тяжелую дверь и, буквально вырвав свечу у капитана, поднял ее высоко над головой, чтобы оглядеть огромное подвальное помещение. В неверном пламени свечи светились золотом царские наряды из парчи, вспыхивали радугой разноцветные ткани, уложенные вдоль стен с пола до потолка, сверкали алмазными гранями мечи, сабли, шпаги, отделанные драгоценными каменьями, золотая и серебряная посуда, иноземные хрустальные кубки. В центре зала находилась особенно ценная часть казны. На высоком столе покоились золотые царские короны — Ивана Грозного, Бориса Годунова и третья, что изготовлялась для его сына Федора, но теперь она предназначалась для коронования Димитрия. Четвертой была старая великокняжеская корона, которую горделиво носили его предки. Здесь же лежал знаменитый посох, изготовленный из цельного рога единорога, имевшего, по преданию, целебную силу.

Царевич взял его в руки — тяжел! — и добавил с усмешкой:

— Однако не помог излечиться Бориске от его недугов.

Здесь же лежали золотые скипетры, державы. Рядом стояли огромные бочки, отлитые из чистого серебра, наполненные серебряными рублями. Далее шел ряд сундуков, обитых позолоченной кожей. Царевич распахнул один из них.

— Книги! — воскликнул удивленный Маржере.

— Это очень редкие книги греческих и латинских авторов, — ответил Димитрий. — Я слышал о них. Их привезла в Москву в качестве приданого моя прабабка, дочь византийского императора Софья Палеолог. Царь Иван хотел их перевести на наш язык, но так и не нашел порядочных толмачей. Таких книг нет ни у одного монарха.

— Это ценнее, чем все золото и бриллианты, что находятся здесь! — с жаром воскликнул капитан. — Мой друг Мишель Монтень говаривал…

— Потом расскажешь, — нетерпеливо оборвал его царевич. — Но ты прав, для книг надо будет найти особое хранилище.

— Кстати, — обернулся он к Басманову, — из моего нового дворца надо будет сделать несколько тайных ходов. И сюда, в казну, и к Москве-реке, и к конюшням. Мало ли что…

Басманов понимающе кивнул головой, а царевич, возбужденный увиденным несметным богатством, снова и снова перебирал, сыпал из одной кучи в другую алмазы, рубины, изумруды, топазы, жемчуг, не уставая наслаждаться их волнистым сиянием.

Потом в его глазах загорелся огонек:

— Я умножу эти богатства! Надо будет созвать со всей Европы лучших мастеров-ювелиров.

Вернувшись в опочивальню, царевич отпустил Басманова и велел Маржере позвать своего секретаря Яна Бучинского. Тот явился тотчас.

— Что-то я не вижу святого отца Левицкого?

— Важно, чтобы и другие его не видели, — сказал Бучинский. — Не хватало, чтобы русские узнали, что в свите государя есть не просто католики, а иезуиты.

Будучи сам протестантом, Ян терпеть не мог братство святого Лойолы.

— Как же он прячется?

— В том-то вся хитрость, что никак. Он носит обычное польское платье, и все его принимают за придворного шляхтича.

— Так позови его.

Бесшумной походкой к нему приблизился Андрей Левицкий. Благословив, сказал с чуть заметным упреком:

— Наконец-то вспомнил обо мне, сын мой!

Царевич упал на колени:

— Прости, отец, мои прегрешения.

Левицкий ласково обнял его за плечи и усадил в высокое кресло:

— Не ровен час, увидит кто. Не до чинов. Я прощаю тебя. Знаю, что ты все делаешь во имя нашего великого дела.

Сложив руки на груди, он с постным видом возвел очи горе.

— Есть ли какие новости? — нетерпеливо спросил царевич, не очень доверявший высоким чувствам иезуита.

Тот тоже перешел на деловой тон:

— Есть, и очень важные. Скончался папа Климент, благословивший тебя на великий подвиг. Избран новый римский владыка, Павел Пятый. Он тоже наслышан о тебе как о верном рыцаре Церкви и прислал свое благословение. Он ждет…

— Чего?

— Когда ты сдержишь свое обещание, данное курии, и откроешь в Москве и по всей России католические костелы.

Царевич порывисто вскочил:

— Папе легко из Рима командовать! Но ты, ты, отче, видишь, как шныряют вокруг меня бояре, шагу не дают шагнуть! Ты думаешь, зря настоятель Благовещенского собора говорил о каких-то упреках? Им только дай доказательства моей любви к Католической церкви — весь народ поднимут против меня! Неужели не ясно?

— Не горячись, сын мой! Я-то все вижу и все понимаю. Более того, призываю быть осторожным.

— Лучше бы папа помог мне! — сказал Димитрий, вновь усаживаясь в кресло.

— Каким образом, сын мой?

— Он должен признать за мной право именоваться императором! И должен оказать все свое влияние, чтобы это право признали все европейские владыки. Я хочу установить отношения и с французским и с испанским двором! За это я клянусь поднять войска против Оттоманской империи. Отпиши ему об этом от моего имени!

Иезуит склонился в поклоне:

— Я сделаю все, как ты просишь, сын мой.

…Ночью царский дворец полон тайн. Когда царевич в сопровождении капитана шел по бесконечным узким коридорам, неожиданно под лестницей, по которой они спускались, ему послышался шорох.

— Кто там? — спросил Димитрий с тревогой, хватаясь за рукоять длинного кинжала.

— Твоя совесть! — услышал он приглушенный ответ.

— Жак, посвети! — скомандовал царевич, подойдя к темному углу, откуда услышал голос.

— А-а, моя совесть, и, как всегда, пьяна! — облегченно рассмеялся он, оглядывая человека, прикрывавшего от света свечи лицо широким рукавом.

Человек опустил руку, и Маржере узнал Григория Отрепьева. Был он в бархатном, но рваном кафтане, под глазом огромный черный кровоподтек, и действительно от него шел устоявшийся густой запах, как от винной бочки.

— Выпил токмо ради смелости, — без капли смущения сообщил Отрепьев. — Чтобы язык развязался.

— Тебе язык скорей завязывать, чем развязывать надо! — со скрытой угрозой сказал царевич. — Слышал я, что болтаешь много по кабакам. Синяк небось там и получил?

— Твои паны руки распустили. Уж больно чванливо себя ведут. Вот мы с казаками их малость поучили вежливости.

— Еще мне этого не хватало, чтоб мои воины между собой передрались! Так говори, что тебя во дворец занесло? Я же, когда тебе деньги давал, наказывал не совать сюда свой длинный нос! А ты все-таки сунул. Не боишься, что тебе его прищемят?

Нимало не испугавшись, Григорий сделал елейной насколько возможно свою разукрашенную рожу и с надрывом сказал:

— Вспоминается мне, государь, как в одну голодную лютую зиму бежали из Москвы два нагих и босых инока, а один другому рек: «Вот как сяду на царский стол, сделаю тебя, Гриня, своим канцлером!»

Царевич рассмеялся:

— Ну куда же тебе, Гриня, канцлером? Погляди на себя — пьяница и лодырь. А канцлером работать надо, государственные дела решать! Нет, жаль, что я тебя из самборской узницы вызволил. Сидел бы там сейчас вместе с Варлаамом!

Тон голоса расстриги сделался плаксивым:

— Не хочешь делать канцлером, так хоть деньгами ссуди!

— Уже пропил? — неподдельно изумился Димитрий. — Сколько же в тебя входит!

— Друзей угощал, я человек добрый, а друзей у меня пол-Москвы, ты же знаешь! — хвастливо сказал Григорий. — А кроме того, женщины тоже денег требуют. Это тебе, государь, все даром дается, даже царевны.

Димитрий нахмурился:

— Уже болтают? Откуда только проведали?

— Разве у Масальского слуг нет? — оскалился расстрига, показывая гнилые зубы. — Это вы, великие мира сего, на них внимания не обращаете, а они ведь все видят и слышат!

Димитрий украдкой покосился на Маржере, но тот стоял с каменным лицом, глядя куда-то поверх головы Отрепьева.

— Ну вот что — приходи завтра утром, денег я тебе дам, сколько ты захочешь. Но при одном условии — уедешь в свое поместье, изведаешь матушку и поживешь там годик-другой.

— Я ж со скуки там помру! — возмутился Григорий. Уж разреши хоть в Ярославле поселиться.

— Черт с тобой! — махнул рукой Димитрий. — А теперь проваливай, видишь, я спешу!

— Небось на свидание? — опять оскалился расстрига. — Что ж, не смею мешать…

…Из кромешной тьмы в маленькой тесной келье, где едва умещается широкая лавка, жаркий шепот:

— Мой суженый! Наконец-то. Я уж заждалась. Молилась, чтоб скорее пришел. Скажи, ты меня долго прятать будешь? Нам бы пожениться… Вот славно-то было бы — род Грозного и род Годунова слились воедино. Какие у тебя сильные руки!

— Моя кохана…

Все знатные люди Москвы были позваны на казнь Василия Шуйского. На Красной площади, вокруг каре из иностранных гвардейцев, оцепивших Лобное место, яблоку негде упасть. В самом центре у плахи гарцевал, как всегда одетый щеголем, Петр Басманов. Ему доверено проведение казни. Толпа загудела, расступаясь под ударами алебард: за веревку, накинутую на тонкую жилистую шею, палач вел «принца крови». Был он лишь в одной исподней рубашке, голые ступни робко ступали по неровному булыжнику. Подведя к плахе, палач надавил обеими руками на плечи узника, опуская его на колени. Увидев вблизи деревянную колоду и огромный, остро отточенный топор, Шуйский заверещал как заяц:

— Прости меня, государь-батюшка, за несусветную дурость мою! Не разглядел сослепу, не узнал тебя, наше красное солнышко! Пред всеми свидетельствую, что ты истинный царевич, законный наследник престола.

Басманов, морщась как от зубной боли от пронзительных причитаний старика, нетерпеливо поглядывал на ворота Фроловской башни, откуда должен был появиться гонец с царским указом. В ожидании прошло более часа. Старик уже сорвал голос, народ начал выражать недовольство. Наконец в воротах показался всадник, отчаянно махавший руками:

— Погодите, остановите казнь! Царь велел новый указ читать!

Но вот из Кремля выехал и дьяк со свитком в руках. Надуваясь от важности, нарочито медленно, шагом ехал по площади, не обращая внимания на крики из толпы:

— Ну, что там? Скажи, не тяни! Казнить или помиловать?

Дьяк, надувая щеки, проследовал через расступившуюся цепь стражников и протянул указ Басманову:

— Читай!

Тот резко выхватил свиток из протянутой руки, быстро пробежал его глазами и снова вернул дьяку, потом, обведя глазами толпу, стражников, на миг бросил лютый взгляд на Шуйского, в надежде приподнявшего голову, и не прокричал, а буквально выдавил из себя осевшим голосом:

— Государь приказал помиловать. И отправить вместе с братьями в галицкое имение!

Толпа восторженно завопила, славя доброго царя, палач с сожалением снял веревку с шеи рыдающего от счастья Василия, а через строй стражников уже проталкивались братья Шуйские, чтобы закутать его в наспех снятые ими шубы.

— Век за царя-батюшку буду Богу молиться! — кричал Василий. — Никогда его милости не забуду!

Басманов что было силы хлестнул позолоченной плетью по крупу своего коня и наметом помчался в Кремль.

Димитрия он застал в Грановитой палате, он с улыбкой слушал Богдана Бельского, который кричал:

— Шуйский — твой лютый враг! Вчера же бояре и лучшие посадские люди, стрелецкие головы, гости, да все, утвердили твой приговор, а сегодня ты его милуешь!

Басманов простерся ниц перед троном.

— Ты чего, тоже не доволен? — спросил Димитрий.

— Лучше бы ты меня убил! — вскричал Басманов, поднимая голову. — Нельзя его оставлять в живых! Ну, хочешь, убийц к нему подошлю? Потом скажем, что сам отравился, хочешь? Пока он живой, твоя жизнь, государь, будет в постоянной опасности.

— Я понимаю ваши опасения, — мягко сказал Димитрий, — и благодарен вам, что вы так о моей пользе заботитесь. Но послушайте, что я скажу. У меня есть два способа удержать власть. Один — быть тираном. А другой — всех жаловать. Так вот, история государей разных народов учит нас, что лучше жаловать, а не тиранить.

— Ты это Ваське Шуйскому скажи, — процедил Бельский. — При случае он тебя пожалует. Ужо тогда не жалуйся!

Такая дерзость не понравилась Димитрию. Глаза его недобро сверкнули, но он тут же подавил вспышку — не время ссориться со своими ближайшими соратниками. Заулыбался приторно:

— А что, Петя, славили меня на Красной площади за то, что я казнь отменил?

— Еще как! Кричали: «Здоровья нашему доброму царю — красну солнышку!»

— Вот видишь! — торжествующе сказал Димитрий. — И добрым остался, и слово свое не нарушил — боярскую кровь не проливал, и острастку им всем дал! И Ваське Шуйскому урок на всю жизнь. А чтоб не думали, будто я хочу весь род Шуйских извести, племянника ихнего, Мишку, назначаю своим великим мечником.

— Мечник? Такого у нас отродясь не бывало! — с удивлением воззрился на него Бельский.

— Мечник — хранитель королевского меча, — объяснил Димитрий. — Такой чин есть при каждом европейском дворе. Мечник будет сопровождать меня в битвах.

— А не слишком молод? Ведь и двадцати нет, — засомневался Басманов.

— Так и сам царь — не стар! — рассмеялся Димитрий. — Зато я из него настоящего воина сделаю. Видишь, какую честь роду Шуйских оказываю? Если послушны будут, и с самих братьев опалу сниму. Ты уж, Петенька, последи, как они в своих поместьях себя будут вести и что будут говорить.

— И все-таки делаешь ошибку, государь, — покачал головой Бельский. — Плохо ты Ваську Шуйского знаешь, если собираешься ему доверять…

— Лаской я большего добьюсь, — снова улыбнулся Димитрий, потом снова посерьезнел: — Пора теперь и о коронации подумать. Однако не могу я принять царский венец без матушкиного благословения. Пора ее вызволять из Выкинского монастыря, куда ее Бориска по злобе своей упрятал. Надо, чтоб ехала в Москву со всей пышностью, как и полагается царице. Кого из князей отрядим?

— Масальского! — предложил Басманов. — Верный тебе человек, если что…

— Дело говоришь! — согласился Димитрий. — Но надо обязательно послать верховных бояр, оказать почесть царскую моей матушке — Мстиславского да Воротынского.

— Поедут ли? — усомнился Бельский. — Ломать шапку перед инокиней?

— После сегодняшнего урока поедут! — уверенно сказал Димитрий. — И Мишку Шуйского с ними заодно, чтобы не говорили, будто я род Шуйских прижимаю. Да подарки царские матушке приготовить — одежды парчовые, шелк, атлас. Каменьев и золота не жалеть для украшения. Отцу Макарию тоже быть, с иконой Божьей Матери.

— Когда посольство должно быть готово? — спросил Басманов.

— Завтра пусть и отправляются, благословляем. А пока постельничего моего, Сеньку Шапкина, сюда пришли.

С Семеном был разговор с глазу на глаз.

— Настал черед сослужить, Семен, для меня службу! — сказал Димитрий. — Ведь Нагие — сродственники тебе?

— Да, только дальние!

— Не важно. Главное, что инокиня Марфа тебе доверяет. Бери лучших коней и скачи скорей в Выкинский монастырь, чтоб был там допрежь посольства. Скажешь ей тихонько, чтобы никто другой не слыхал: «Пробил твой час. Тот, кому ты нательный крест сына отдала, в Москве, на престоле. Он свои обещания помнит — Годуновым за слезы твои отомстил. А сейчас готовит тебе палаты царские в Новодевичьем монастыре, где покойная Ирина, жена Федора Иоанновича, пребывала. А буде тебе бояре будут пытать, стой на своем — царевич спасся и ждет меня в Москве, чтобы прижать к любящему сердцу!» Запомнил? Тогда в путь, не мешкая. И не болтай, зачем едешь!

…И снова по Москве зазвонили все колокола, зазывая москвичей, на этот раз к Сретенским воротам, встречать матушку царя, инокиню Марфу. Четырнадцать лет прошло, как отослали ее из Москвы после слушания угличского дела у патриарха Иова — в глухом возке, простоволосую, в монашеском одеянии в сопровождении угрюмого пристава со стрельцами. Деревянная Москва пылала тогда, будто траурный костер на тризне, подожженная по приказу хитроумного Бориса, чтобы отвлечь людишек московских от бунта. А сейчас, солнечным июльским утром, Москва прозрачно сияет улыбками и яркими нарядными одеждами москвичей.

А вот и сам Димитрий, красно солнышко, в окружении телохранителей, бояр и дворян торжественно выехал навстречу матушке.

Встреча произошла у села Тайнинского. На зеленом лугу поставлен царский шатер, сделанный еще по заказу Годунова в виде замка с затейливыми остроконечными башенками.

— Едут, едут! — прокричал гонец, подскакивая к Димитрию.

Действительно, когда рассеялась пыль, поднятая копытами его коня, на излучине дороги показался поезд, составленный из нескольких колымаг, запряженных цугом. Впереди, осанисто держась на белом аргамаке, ехал великий мечник — юный князь Михаил Скопин-Шуйский. Следом колымага Мстиславского, затем — Воротынского и наконец царская карета, богато украшенная золотом. Не ожидая, пока поезд достигнет поляны, Димитрий рванулся вперед. Спешившись и сняв меховую шапку, открыл дверцы кареты. Казалось, в это мгновение замерли все — и толпы встречающих, и лошади, и даже птицы в небе. Тысячи глаз смотрели с напряженным вниманием: «Узнает или не узнает мать царевича?»

Марфа будто замешкалась в карете, но Димитрий, показав ей нательный крест, уже простирал руки для объятий. Повинуясь нахлынувшему чувству, Марфа прижала его голову к сердцу и, громко, навзрыд зарыдав, начала истово креститься, обратясь к кресту на куполе сельской церкви. Не скрывал своих слез и царевич, который что-то горячо говорил своей матери. Эта умилительная картина тронула сердца москвичей, поднявших невообразимый восторженный гвалт.

Димитрий ввел мать в шатер, где было готово роскошное угощение. Царица уже успокоилась, улыбалась благостно, кивая время от времени тем придворным, что были ей знакомы ранее. Напрасно бояре, не сводившие с них пристальных взоров, искали фамильного сходства. Несмотря на пережитое, лицо Марфы сохраняло редкостную красоту, Димитрий, если бы не очаровательная улыбка, оживлявшая его обычно угрюмые глаза, был довольно-таки дурен, с длинным носом и с бородавкой под правым глазом.

Маржере, сидевший со своими офицерами за одним из последних столов вместе со стрелецкими тысяцкими, услышал чье-то ироническое замечание: «Говорят, сын счастлив, когда похож на мать, а дочь — на отца. Навряд Димитрия ожидает счастье. Если, конечно, Марфа — его родная мать».

Наутро царский поезд двинулся в Москву, Димитрий с непокрытой головой прошел рядом с каретой матери еще с версту, затем ловко, без посторонней помощи вскочив на своего коня, загарцевал впереди, отвечая величественным взмахом правой руки на ликующие приветствия москвичей.

Через три дня состоялось коронование Димитрия, проходившее по его волеизъявлению без излишней помпезности. Правда, путь от дворца до Успенского собора, где ждали его патриарх и высшее духовенство, был устлан красным сукном, поверх которого шла дорожка из золотой парчи. После торжественного чтения молитв Игнатий совершил священное миропомазание и вручил Димитрию взятые из казны скипетр и золотое яблоко-державу. Затем высшие сановники государства, в том числе и сам патриарх, чередою прошли перед царем, смиренно целуя его руку, помазанную святым елеем. Отсюда под дождем золотых монет, которые пригоршнями бросали в него идущие по бокам Мстиславский и Воротынский, молодой царь отправился в Архангельский собор, где облобызал надгробия всех великих князей. Остановившись у могил Ивана Грозного и Федора Иоанновича, произнес пышную речь, поклявшись вести дела по заповедям предков и согласуясь с волей боярства. Здесь из рук архиепископа Арсения он получил заветную шапку Владимира Мономаха.

Затем во дворце был дан пышный пир для всех, кто пришел поздравить царя. А наутро, после богослужения в церкви, Димитрий уже зачитывал в Грановитой палате новые указы. Боярскую думу он, по примеру европейских дворов, преобразовал в Государственный совет. В него вошли патриарх, который отныне постоянно должен был сидеть по правую руку государя, рядом с ним — четыре митрополита, семь архиепископов и три епископа. Митрополитом Ростовским и Ярославским по настоянию царя стал вернувшийся из ссылки Филарет Романов. Получил боярскую шапку из рук царя и единственный оставшийся в живых из остальных братьев Романовых — Иван.

…Вернулась в Москву вместе с семьей Филарета вдова Александра Романова, некогда возлюбленная Маржере. Поселившись в старом подворье, она скоро дала о себе знать бравому капитану через Настьку Черниговку. Теперь им не нужно было бояться грозного мужа, и Жак, нашедший, что перенесенные страдания сделали «Елену Прекрасную» еще краше, часто уходил на службу во дворец прямо из ее высокого терема…

«Начальные» бояре, Мстиславский, Воротынский, Голицыны, Трубецкие, Шереметевы, Куракины, затаили крепкую обиду на государя, что посадил он на боярские лавки рядом с ними, а иногда и выше, выскочек Нагих. Мало того что Михайла с сизым носом носил самый высокий титул конюшего, так рядом расположились еще один дядя царя — Григорий, а также двоюродные братья, сыновья покойного Александра — Андрей, Михайла и Афанасий.

Почетный чин великого оружничего получил из рук государевых бывший опричник Богдан Бельский, а Васька Масальский, вознагражденный за свои злодеяния, стал великим дворецким.

Бок о бок с родовитыми расположились те, кто первыми признали законного царевича. По иронии судьбы с Иваном Романовым соседствовал Михайла Салтыков, который когда-то по приказу Годунова тащил его в Сыскную избу. За свою верность получил чин великого кравчего[45] Борис Лыков-Оболенский, Богдашка Сутупов, похитивший в свое время для царевича казну Годунова, стал печатником и великим секретарем, а Пушкин-Бобрищев, первым возвестивший на Красной площади манифест Димитрия, — великим сокольничим.

Вернулся из небытия попавший в опалу еще в царствование Федора дьяк Василий Щелкалов, чтобы вести дипломатические дела вместе с Афанасием Власьевым, получившим в награду за измену Борису польское звание надворного подскарбия.

Проявил молодой царь великодушие в отношении тех, кто некогда поднимал оружие против него. Был извлечен из тюрьмы, чтобы занять место в совете, князь Андрей Телятевский. Воеводой в Новгород Великий был послан князь Катырев-Ростовский. Здесь же неожиданно для всех оказался и Михайло Сабуров. Кому же могло прийти в голову, что царевич приблизил его в память о своей бабушке Соломонии Сабуровой. Вернул он поместья и остальным Сабуровым. Даже лютые недруги Годуновы получили из рук царя воеводства в Тюмень, Устюг и Свиящик.

Простерлись царские милости и на главных бояр. Федор Мстиславский, столь успешно выполнивший миссию с царицей, получил в награду старое Борисово подворье, которым недолго владел до этого князь Василий Голицын. Царь разрешил престарелому Федору жениться, более того, сосватал за него двоюродную сестру Марфы Нагой. Обширные поместья получил и Воротынский.

Уверившись окончательно в крепости своего престола, Димитрий пошел на шаг крайне опрометчивый, с точки зрения его секретаря Яна Бучинского: вернул в Москву и посадил в совет братьев Шуйских.

Напрасно возражал Богдан Бельский, предрекая царю новый заговор Шуйских. Димитрий, легко привыкший к льстивому нашептыванию начальных бояр, не захотел больше слушать дерзкого опричника и услал его вторым воеводой к Катыреву-Ростовскому в Новгород Великий. Так он нажил себе еще одного врага. А чтобы окончательно сломить Василия Шуйского своим великодушием, Димитрий милостиво разрешил ему жениться на пятнадцатилетней княжне Буйносовой, являвшейся дальней родственницей Нагим, поставив лишь одно условие — свадьба Шуйского должна состояться через месяц после его царской женитьбы на прекрасной Марине Мнишек.

Горячо желая завоевать народную любовь, Димитрий повелел глашатаям объявить по всей Москве, что по средам и субботам он будет лично принимать челобитные от каждого просителя. Сначала люди шли робко, и окруженный дьяками Димитрий явно скучал. Но вот сквозь строй телохранителей к нему прорвалась пожилая женщина в сбитом платке и простерлась ниц возле его щегольских сафьяновых сапожек.

— Спаси нас, царь-батюшка, от лихих людей.

— На кого челом бьешь, не реви, говори толком! — ласково успокоил ее Димитрий.

— На ляха твоего, Липского…

Царь нахмурился: он не любил, когда жаловались на его верных жолнеров.

— И чем же он перед тобой провинился?

— Пьяный ворвался в дом, хотел ссильничать мою младшую, а когда она вырвалась, начал рубить своим палашом все, что под руку попало! Не веришь мне, у народа спроси!

— Верно, верно, лютуют паны! — загомонили в толпе.

Димитрий чувствовал, что на него с вопросом и надеждой смотрят сотни глаз.

— Эй, пристав, приведите сюда Липского, выслушаем его.

— Он так не пойдет! — пробасил один из приставов. — Поляки только своих командиров слушаются…

— Привести силой, — начал злиться Димитрий.

Через какое-то время Липский появился в дворцовых воротах. Отпихивая локтями пытавшихся взять его под руки приставов, шатающейся походкой он направился прямо к крыльцу. Шляхтич попытался отдать поклон государю, но, едва не потеряв равновесия, судорожно распрямился и воскликнул заплетающимся языком:

— Пошто звал меня, цезарь? Оторвал от срочного дела… — Он подмигнул Димитрию и смачно икнул.

— Люди жалуются на твои безобразия, Липский, — строго сказал Димитрий.

— Люди? Какие люди? Вот эта чернь? И ты еще, государь, с ними имеешь терпение разговаривать? Это же быдло, чернь! Тьфу на них! — Смачный плевок опять лишил пьяницу равновесия.

— Покушался на честь девушки, имущество рубил, — продолжал тем же суровым голосом царь.

Шляхтич с удивлением воззрился на него:

— Что с тобой, Димитрий? Когда мы паненок в Путивле да в Туле щупали, ты был не против. Говорил: «Давайте, ребята, веселитесь!»

— Это Москва, а не Путивль, — оборвал его царь.

— Правильно! И я что говорю своим ребятам: в Москве баб больше, так что не зевайте!

Он оглушительно захохотал, вызвав гневный ропот толпы.

— Я запрещаю здесь вам самочинствовать! — крикнул Димитрий грозно.

Лицо Липского, только что расплывшееся в пьяной улыбке, стало злым. Ощерив зубы, он процедил:

— То-то мне ребята говорили, будто Димитрий наш сильно изменился. Как корону надел, так своих уже не признает! Забыл, забыл ты, ваша милость, как мы с тебя соболью шубку-то сдирали!

Димитрий в ярости вскочил:

— Подвергнуть этого пьяницу торговой казни! Провести по всем улицам и на каждой площади бить кнутом, чтоб другим неповадно было безобразничать!

Дюжие стрельцы с остервенением содрали с Липского верхнюю одежду и, обнажив его по пояс, под жалобные стенания поляка потащили с подворья. Толпа с торжествующими воплями двинулась следом. Возле крыльца, кроме охраны и дьяков, никого не осталось. Димитрий поспешно вернулся во дворец. Был он расстроен случившимся — из-за какого-то одного дурака можно поссориться со всеми поляками.

Мрачные предчувствия его не обманули. Не прошло и часа, как в его опочивальню буквально вбежал Петр Басманов:

— Бунт в Москве начинается!

— Что такое?

— Поляки отбили Липского у приставов и бросились с саблями на москвичей.

— Что же делать, у нас и стрельцов нет?

— Мы бердышами затолкали поляков, благо среди них трезвых не было, в посольское подворье. Но успокоить не удалось. Орут из-за стен, что всех москвичей перережут!

— Выкатить к подворью пушки! — командовал Димитрий. — Я думаю, это остудит их пыл.

Поздно вечером во дворец явились польские офицеры для переговоров.

— Неужели ты, государь, допустишь, — сказал с пафосом герой битвы у Добрыничей Станислав Борша, — чтобы пролилась кровь твоих верных союзников?

— Я не хочу этого! — живо возразил Димитрий. — Ты знаешь, я умею быть благодарным. И одарил вас всех сверх всякой меры. Но к чему это привело? От золота с ума посходили! Каждый вместо одного по десять слуг себе завел. Пьянствуете, развратничаете! Обижаете москвичей. Как будто в завоеванном городе находитесь! Служить, как принято у нас, не желаете, от поместий отказываетесь. Вам подавай только звонкую монету…

— Когда тебе было тяжело, ты любил нас такими, какие мы есть! — заносчиво произнес Борша. — А теперь условия ставишь? Мы — свободные рыцари, и наши шпаги охотно купит любой монарх!

— В таком случае я вас не задерживаю, — бросил Димитрий. — Получайте в казне жалованье за полгода и отправляйтесь по домам.

Такого отпора шляхтичи не ожидали. Борша переглянулся с остальными ротмистрами:

— Не боишься, государь, что твой трон без опоры останется? Твои князья только и ждут случая, чтобы нож тебе в спину воткнуть.

— Бог не выдаст, свинья не съест! — сверкнул глазами Димитрий. — Народ меня любит и не позволит покуситься на государя.

Ротмистры удалились, громко ропща на царскую неблагодарность. Басманов, присутствовавший при переговорах, спросил:

— А что с казаками будем делать? Тоже ведут себя как завоеватели.

— Тоже дать жалованье и отпустить на низ. Пусть только Андрей Корела со своей станицей останется. Он славный воин и нам еще пригодится.

— Если не сопьется, — буркнул Басманов. — Деньги, что ты ему в награду дал, прогуливает с утра до вечера. За ним вся московская голытьба из кабака в кабак шляется.

— Сопьется так сопьется, — вздохнул Димитрий. — Я ему не поп. Пусть живет как знает.

— Однако поляки правду говорили, — заметил Басманов. — Бояр наших, как они уйдут, пуще прежнего остерегаться надо.

— Что ж, на своих уже не надеешься? — усмехнулся Димитрий.

— Воины они не плохие, — ответил Басманов. — Да вот только поднимут ли руку против своих, русских?

— Маржере здесь? — вместо ответа спросил Димитрий.

— Здесь, за дверями.

— Зови, будем вместе думать, как лучше покой государев охранять.

По знаку Басманова в дверях склонился бравый капитан:

— Слушаю, мон сир.

— Жак, не надоело тебе в капитанах ходить?

— Для меня главное — служение государю, а не чины.

— Однако достойная награда не помешает, как думаешь?

Маржере пожал плечами, не зная, куда клонит молодой царь.

— Назначаю тебя, Маржере, полковником всей моей стражи. Будешь по-прежнему командовать своими пешими стрелками… Как они по-вашему называются?

— Драбанты.

— Вот-вот, будешь командовать своими драбантами и сопровождать повсюду. А во дворце должны нести охрану по очереди две сотни алебардщиков. Есть ли у тебя на примете пара надежных молодцов?

— Есть, — не колеблясь ответил Маржере.

— Тоже французы?

— Нет, один англичанин — Майкл Кнаустон, а второй шотландец — Альберт Лантон.

— Англичане — нам друзья, — согласился Димитрий. — А шотландцы?

— Шотландцы славятся своей верностью. Многие французские короли имели гвардию из шотландцев.

Ссылка на французских королей убедила царя, и он обратился к Басманову:

— Надо одеть моих стражников примерно! Чтоб все завидовали даже самому виду телохранителей императора. Видели, как он ласкает тех, кто ему предан!

Из казны не пожалели выдать самые лучшие ткани. Полковник и его драбанты были одеты в красные бархатные плащи и такие же куртки и штаны, одежда алебардщиков была сшита из добротного фиолетового сукна с отделкой из синего и зеленого бархата. Рукояти алебард были украшены серебряной нитью.

Празднично одетые телохранители сопровождали царя всюду — и при входе в храм, и в Грановитой палате, и во время его частых увеселительных поездок. Получив долгожданную корону, Димитрий не жалел ни времени, ни денег на развлечения.

Но недолго пришлось государю пребывать в безоблачном настроении. Димитрию не терпелось получить подтверждение своего императорского титула от других государей. Однако Сигизмунд в своих посланиях по-прежнему называл его лишь великим князем. Не спешили признать за ним императорские права и Габсбурги. Наконец Андрей Левицкий тайно сообщил ему о том, что пришло письмо от Павла Пятого.

— Он благословляет тебя, — шептал иезуит. — С радостью видит в тебе оплот всего христианства…

— Подожди, — нетерпеливо перебил его Димитрий. — Как он ко мне обращается?

Иезуит стал было уклончиво говорить, что утверждение царских титулов — это мирское дело, Церкви не касается, но Димитрий снова прервал:

— Как ко мне обращается его святейшество?

— Как и прежний духовный владыка — «экс нобилис».

— «Экс нобилис». Благородный, — с горечью перевел Димитрий. — Только и всего? И это после моего обещания встать во главе всего христианства против мусульман?

Левицкий, смиренно опустив глаза, повторил:

— Это не дело папы римского…

— Неправда! — с силой ударил кулаком по подлокотнику кресла Димитрий. — Одно его слово, и все короли признают меня императором.

Он критически окинул взглядом иезуита, носившего теперь, когда поляков стало при дворе мало, монашескую рясу, чтобы не бросаться в глаза.

— Поедешь с моим наказом в Рим. Делай что хочешь, но ты должен, слышишь, должен привезти мне буллу на императорский титул. Озолочу!

Ближе к осени царь переехал в новый дворец, отстроенный из дерева по его планам Федором Конем. Хоть своим внешним видом здание и уступало каменным строениям итальянских мастеров, было оно внутри не в пример просторнее старых дворцовых помещений и намного светлее благодаря большим окнам. Не поскупился Димитрий и на роскошную отделку палат: двери, наличники и оконные рамы были из черного дерева, дверные петли и засовы окон и дверей сверкали золотом, шкафы и столы также сделаны из черного дерева, печи были покрыты зелеными изразцами и до половины обнесены серебряными решетками. Первый покой был обит золотым тканым покровом, второй — парчой, а зал для приема гостей и столовая — драгоценной золотой персидской тканью.

Полы во всех комнатах были устланы роскошными персидскими коврами с затейливым орнаментом.

Приглашенные бояре ворчали на расточительность царя, втайне завидуя виденному великолепию. Вообще в совете они не раз упрекали Димитрия за то, что слишком много денег из казны тратит на покупку иноземных товаров и ювелирных изделий, которые везли купцы со всей Европы, прослышавшие о щедром покупателе.

Впрочем, Димитрий приглашал в новый дворец бояр крайне редко, а без его зова сюда войти было невозможно: вход в палаты преграждали невозмутимые алебардщики, плохо понимавшие русский язык. Во дворце бывали лишь самые близкие к царю придворные. Остальным оставались только пересуды. Говорили всякое: будто покои будущей царицы, стоящие под углом к основному зданию, отделываются еще великолепнее; будто из дворца по повелению царя сделаны тайные ходы, благодаря чему он внезапно появляется и в соборе, и в Грановитой палате, и в саду, и в иных местах; будто, не дожидаясь ночной поры, водят по этим ходам к царю московских девиц его прихлебатели Петька Басманов да Мишка Молчанов…

Жак де Маржере, ставший с недавних пор постоянной тенью царя, не уставал дивиться его неутомимости, жадности до всего нового, будто Димитрий спешил жить, спешил насладиться всеми прелестями самовластия. «Ведь ему и двадцати четырех нет, — размышлял полковник. — Все еще впереди. Так зачем так спешить?»

Впрочем, он отдавал должное трудолюбию царя, отводившего развлечениям лишь немногие часы. С утра, после богослужения и посещения матери, жившей в Вознесенском монастыре здесь же, в Кремле, он заседал в Государственном совете, подробно интересуясь делами в приказах, доходами, поступающими в казну, положением на украйнах. Часто взрывался, слушая бояр, честил их, невзирая на возраст, приговаривая: «Нет, надо всех вас непременно послать учиться в Европу, чтобы дремучесть собственную изжить». Он поражал тугодумцев острым умом, неожиданными решениями, смелыми планами.

Неустанно заботился царь о развитии торговли, не жалел времени, чтобы поговорить с английскими, голландскими, немецкими, итальянскими купцами, обещая им всем льготы и отмену пошлин. Но с некоторой поры Димитрий все чаще и чаще заговаривал о предстоящей войне. С кем? Посланник Сигизмунда, знакомец царя еще по Кракову, Александр Гонсевский склонял его воевать против шведского короля, Карла Девятого. Римский император просил войск против турок, обещая в награду выдать за него замуж одну из племянниц. Димитрий охотно соглашался на предложения, но Маржере, зная его лукавый нрав, догадывался о намерении царя повести войско по той самой дороге, что привела его в Москву, только в обратном направлении. Уж слишком часто Маржере проводил в покои царя гонцов из Польши и Литвы, прибывавших тайно, отнюдь не по воле короля. Однажды краем уха полковник слышал, как, провожая в Краков своего личного секретаря Яна Бучинского, Димитрий произнес на прощание фразу:

— А главное, скажи, мол, император готов дать на опалу шляхты сто тысяч форинтов и что в Смоленск отправляется воинский наряд — пушки да порох. В скором времени я и сам там с войсками буду!

«Не похоже, что царь на войну с турками собирается. Дорога на Анатолию[46] лежит куда южнее!» — подумал про себя Маржере.

Впрочем, вскоре догадки француза сменились уверенностью. Димитрий часто расспрашивал его о Генрихе Наваррском, о том, как отважному принцу удалось перехитрить Гизов и самому ухватить французскую корону.

— Да, хитрость нам, владыкам, нужна! — сказал он однажды, задумчиво глядя на пламя в печи. — Вот и я сам…

Он испытующе взглянул на полковника, прислонившегося спиной к теплым изразцам, и, решившись, продолжал:

— Когда я был в Кракове в качестве безвестного просителя, то обещал Сигизмунду все, что он просил, — северские земли, Смоленск, Новгород. Почему я так охотно это делал? Потому что доподлинно знал, что ему недолго сидеть на троне. Краковский воевода Николай Зебржидовский, Юрий Мнишек и его дальняя родня — Старицкие уже тогда затевали против Сигизмунда рокошь.[47] Они предложили мне помощь, чтобы я занял отцовский престол. За это я обещал, что поддержу рокошан в борьбе с королем, и дал согласие быть государем обоих царств — Русского и Польского. В залог того, что не обману своих друзей, — Димитрий понизил голос, хотя вокруг стояла надежная охрана, — я тайно принял католическую веру… Видишь? — улыбнулся он Жаку. — Совсем как твой Генрих. Как он говорил? «Корона стоит двух обеден». Теперь настал мой час — сдержать слово, данное Зебржидовскому и Мнишекам. Держись, Сигизмунд!

— А Лев Сапега знает о предстоящей рокоши? — не удержался Маржере.

— Лев Сапега? — Царь с мрачной подозрительностью взглянул на полковника. — Почему ты вдруг заинтересовался Сапегой?

Маржере понял, что сказал лишнее. Но его спасла обычная находчивость. Не меняя мины рассеянного любопытства, он проронил:

— Ну, как же! Сапега, я слышал, один из влиятельнейших вельмож, великий канцлер Литвы. От того, на чьей стороне он будет, зависит очень многое.

— Ты прав, — согласился, успокоившись, Димитрий. — Что я могу сказать? Со Львом Сапегой мы — старые знакомцы. Его главное устремление — вернуть свои родовые поместья под Смоленском. Я обещал ему эти земли, потому он — мой союзник. Однако этот ясновельможный пан — великий хитрец и всегда делает ставку на сильнейшего. Если рокошане будут побеждать, он будет за меня, а если — король, может перебежать в его лагерь…

Маржере убедился, что слово Димитрия не расходится с делом. Почти ежедневно они бывали на Пушечном дворе, где царь наблюдал за отливкой мощных орудий, делал из них испытательные выстрелы, удивляя бывалых пушкарей своей меткостью.

Думал он и о будущей армии. Дал указ окольничему Михаилу Борисовичу Шеину собрать ко двору дворян, отличившихся воинской доблестью. Так князь Дмитрий Пожарский вновь оказался в Кремле. Царь не торопясь объехал строй всадников, оглядывая каждого с прищуром, будто лошадник, оценивающий коней. Осмотром он остался доволен и велел Шеину разбить отряд на две армии. Одну возглавил сам Димитрий, подобравший себе воинов помоложе, другую, в которую вошел цвет московской знати, — Шеин.

Армии двинулись одна за другой в царское село Вяземы, где на высоком холме по приказу царя уже была построена настоящая бревенчатая крепость. Здесь всадники вновь выстроились строем, друг против друга. Царь, выехав на середину, прокричал зычным голосом:

— Помните Кромы? Несколько десятков тысяч воинов не могли одолеть шестьсот казаков доблестного Андрея Корелы. И не потому, что не хватало храбрости! Не было умения! С сегодняшнего дня мы будем учиться брать крепости и оборонять их, чтобы потом каждый из вас вел своих воинов только к победе!

Всадники спешились, сняли с себя оружие. Каждому была вручена длинная палка, которой можно было действовать как копьем, а в случае нужды — и как мечом. Был брошен жребий. Армия Шеина заняла крепость, а армия Димитрия стала готовиться к штурму.

Выпавший накануне первый снег решил проблему оружия. В осажденных полетел град снежков — причем Маржере, который находился со своими гвардейцами в составе царской армии, приказал внутрь снежков закладывать камни, так что попадания в лицо были весьма ощутимы. После «обстрела» Димитрий повел своих солдат на штурм.

Сначала осажденным удавалось отпихивать лестницы, приставляемые к стенам. Но град снежков усилился, и, воспользовавшись замешательством, часть воинов Димитрия забрались на стены с противоположной стороны. Вскоре рукопашная схватка уже велась в самой крепости. Пожарский, находившийся подле знамени, с уханьем, как во время колки дров, сшибал увесистой палкой одного противника за другим. Вот отлетел старый приятель Иван Хворостинин, получивший неожиданный удар по ногам! За ним подскочил Михаил Шуйский, которого князь ткнул палкой в грудь с такой силой, что тот потерял равновесие. Пожарский боковым зрением увидел, как один из воинов, обойдя его сзади, схватился за древко знамени. Пожарский в длинном прыжке достал противника, вложив всю свою богатырскую силу в удар палкой по шлему. Воин со стоном опрокинулся навзничь.

— Ты что наделал, медведь! — услышал он крик поднявшегося Хворостинина. — Это же государь!

Пожарский смущенно опустил палку, и в этот момент удар обрушился на его серебряный шишак. Оказалось, что отомстил за царя подкравшийся сзади Маржере. На миг в голове князя все помутилось, он припал на одно колено, но тут же пришел в себя и открыл глаза. На него в упор смотрел царь, еще продолжавший сидеть на земле. Сжав плечи, он озабоченно ощупывал голову.

— Это ты меня так ударил? — спросил грозно.

— Б горячке не разобрал, кто к знамени лезет, — смущенно пробормотал Пожарский.

— Смотреть надо, — ворчливо заметил Димитрий и, оглядывая вмятину на шлеме, вдруг захохотал: — Вот это удар! А если бы саблей или палашом — так и разрубить мог?

— Бывает, и разрубаю, — заулыбался князь, поддаваясь веселью царя.

Тот живо, как ни в чем не бывало вскочил на ноги и крепко ударил князя по плечу:

— Кто ты, славный воин?

— Князь Дмитрий Михайлов сын Пожарский-Стародубский.

— Род знатный, — отметил царь, — и дерешься неплохо. Однако от моего Жака ты, по-моему, тоже получил приличную затрещину!

Он снова захохотал, смеялись и окружающие. Пожарский вспыхнул:

— Немец сзади, по-воровски ударил. Если бы лицом к лицу сошлись, я бы ему показал, где у нас раки зимуют.

— Ой ли! — подзадорил князя Димитрий. — Мой полковник — рыцарь знатный, сотни турок порубил.

— Турок не русский! — запальчиво возразил Пожарский. — Попадись он мне на узкой дорожке…

— Кто же нам мешает помериться силой? — холодно проговорил Маржере, меряя противника надменным взглядом с головы до ног. — Можем и на шпагах, если его величество разрешит.

— Нет, нет, только на палках! — возразил Димитрий в ожидании интересного зрелища. — А ну, шире круг.

Жак ловко отбил концом своей палки палку Пожарского в сторону и сам устремился в атаку, пытаясь ударить князя другим концом. Пожарский еле успел отскочить назад, палка просвистела перед самым его носом. Гвардейцы Маржере одобрительно завопили, поддерживая своего командира.

Пожарский снова и снова отступал по кругу от наседавшего Маржере. Когда тот на мгновение задержался, чтобы перевести дух, князь, схватившись за конец палки и второй рукой, нанес удар ужасающей силы. Однако Маржере успел подставить свою палку, но та от удара переломилась как спичка, а палка Пожарского, превратившаяся в его руках в грозное оружие, с хрустом опустилась на правое плечо француза. Хотя на нем были латы, удар был столь силен, что Маржере упал на колени, выронив обломок своей палки. Теперь радостно завопили русские.

— Довольно, довольно! — властно приказал царь. — Вы мне оба нужны живые и здоровые для будущей войны. Принести обоим по кубку вина!

Когда к вечеру возвращались в Москву, рядом с Пожарским, вроде невзначай, оказался Иван Хворостинин.

— Ты на меня обиду не держи, — добродушно сказал Дмитрий.

— Я и не держу! — своим тенорком певуче ответил Хворостинин. — Как говорит Жак Маржере, на войне как на войне!

— Ты что же, успел с ним подружиться? — удивился Пожарский.

— Меня согрел своей милостью государь, — потупив глаза, с каким-то непонятным кокетством сказал Хворостинин. — Кстати, сегодня ты ему глянулся. Если хочешь, замолвлю за тебя словечко. Он ко мне прислушивается. Будешь постоянно при его особе. Как я…

— Как ты — не надо! — неожиданно загоготал ехавший с другой стороны Пожарского Никита Хованский.

— Что ты имеешь в виду? — вспыхнул Хворостинин.

— А то, что наш молодой царь перенял нравы своего батюшки. У того для этого Федька Басманов был, у этого — ты!

Хворостинин смешался, пробормотал:

— У древних эллинов это за обычай считалось.

— Нам древние эллины — не указ, — пробасил Хованский.

Хворостинин, не желая продолжать спор на столь скользкую тему, вновь обратился к Пожарскому:

— Так как, поговорить мне насчет тебя?

— При дворе мне невместно, — упрямо тряхнул головой князь. — Если уж просить, так чтоб послал меня государь куда-нибудь на воеводство.

— А не молод ли ты, батюшка?

— Двадцать восемь скоро, возраст мужа!

— Ну, что ж, может, и попрошу, — капризным голосом сказал Хворостинин и, пришпорив коня, стал догонять царскую свиту.

— Кто как себе чины зарабатывает, — ехидно бросил ему вслед Хованский. — А настоящим воинам место — на задворках.

— Ничего, придет и наше время! — уверенно заявил Пожарский, еще переживавший сладостное чувство победы над иноземным рыцарем.

Редкая неделя проходила без учений. Строили все новые крепостцы, по которым стреляли из пушек. Царь добивался, чтобы не только пушкари, но и каждый воин мог метко стрелять как ядрами, так и «кувшинами с зельем».[48] Он подробно рассказывал и показывал, как действуют польские гусары при атаке и обороне. Дмитрий Пожарский, с увлечением принимавший участие во всех учениях, убеждался в их пользе — раз от раза русские воины действовали все более дружно и слаженно.

Царь был неутомим на новые придумки. Когда лед сковал Москву-реку, приказал выкатить на торжище перед Кремлем, где обычно торговали зимой целиковыми освежеванными тушами быков, что, замороженные, стояли как живые, чудную крепость на колесах. Изготовили ее на Пушечном дворе плотники да пушкари, однако потрудились и богомазы. На воротах были изображены гигантские слоны, вроде тех, что были в войске Александра Македонского. Амбразуры были выполнены в виде врат ада, в пламени и дыму, а окошки, из которых торчали жерла полевых пушек, изображали головы страшных чертей. Когда пушки по команде царя начали палить, извергая огонь, москвичи, стоявшие на крутом берегу, стали испуганно креститься:

— Сатанинская затея, воистину!

Страху прибавила юродивая старица Елена, которая, протолкавшись вперед, начала грозить царю сучковатым пальцем:

— Чую, что смерть уже идет к тебе, Димитрий! Дьявол скоро заберет тебя!

Испуганно отшатнулись от юродивой люди, ожидая неминучей кары. Но царь только рассмеялся, радуясь успеху своей затеи:

— Если мне москвичей удалось попугать, то что будет с дикими татарами! При виде такого чудища бросятся врассыпную и передавят друг друга!

Однако снова поползли по Москве слухи о том, что сильно не тверд государь в православной вере. Напрасно Димитрий по совету Басманова совершил шествие на богомолье в Троице-Сергиев монастырь, напрасно проявлял неустанную заботу об изготовлении церковных книг, торопя известного печатника Ивана Невежина. Напрасно исправно посещал церковные службы и навещал матушку в монастыре.

Чтобы окончательно развеять все сомнения, Димитрий хотел было приказать, чтобы выбросили из Угличского собора останки мальчика, якобы поповского сына. Но Марфа, которая вроде бы действительно полюбила молодого царя как сына, вдруг превратилась в лютую тигрицу.

— Только осмелься! — шипела она, выставив вперед руки. — Ославлю так, что покатится твоя головушка!

Димитрий понял, что совершил непростительную ошибку, начал каяться, внешне они помирились, но Марфа больше никогда не была с ним сердечна. И опять слухи о самозванце поползли по столице…

— Шуйский мутит воду! — жарко убеждал Димитрия Басманов.

— Доказательства есть?

— Чует мое сердце, что корень зла в этой гадине!

Царь покачал головой:

— Не верю! После того как я простил его и снова приблизил, он — верный столп нашему трону!

…В Польшу собирали царских послов. Дьяк Афанасий Власьев принимал по описи многочисленные подарки, предназначенные для будущей царицы.

Городу Кракову, а точнее, его воеводе, Николаю Зебржидовскому, предназначался подарок со значением — необычайно красивый персидский ковер, на котором было изображено сражение. Знатным шляхтичам посылались дорогое вооружение и конское снаряжение.

Воеводе сендомирскому Юрию Мнишеку дьяк вез сто тысяч рублей. Однако это вовсе не означало, что Димитрий вдруг собрался сдерживать те обещания, что столь щедро надавал в Польше. Эти деньги предназначались для найма жолнеров, которые должны были войти в состав будущего войска царя. И вскоре в Москву прибыл первый отряд шляхтичей, которым командовал Матвей Доморацкий. С приездом жолнеров вновь возобновились воинские учения.

Царь слал все новые нетерпеливые письма Юрию Мнишеку и Афанасию Власьеву, торопя приезд невесты. Отнюдь не только пылкая любовь к Марине, но трезвый политический расчет руководил Димитрием. Он надеялся, что этот брак сблизит его с родовитой польской шляхтой, которая с восторгом преподнесет ему польскую корону.

В ответных письмах Мнишек призывал царя к терпению — рокошь еще не набрала необходимой силы. Намекнул будущий тесть и о необходимости блюсти целомудрие. До самборского замка дошли слухи о дочери Годунова, которая, по словам Мнишека, была чересчур прекрасна, чтобы не вызвать подозрений. Через несколько дней горько рыдающую Ксению, получившую вместе с монашеской рясой новое имя — Ольга, отправили в Кирилловский монастырь, расположенный на Севере, почти в пятистах верстах от Москвы.

Наконец шляхтич Липинский привез от Власьева весть об обряде обручения Марины, о пылкой речи Льва Сапеги, горячо поддержавшего этот союз, о роскошном пире, где король оказал высокую честь царскому послу, усадив Власьева вместе с Мариной рядом с собой, по правую руку. Подробно следовал перечень подарков, преподнесенных обрученной. Такого великолепия не видывали и польские королевы: сапфировый крест, жемчужный корабль, плывущий по серебряным волнам, золотой бык, внутри набитый алмазами, и чудо из чудес — золотой слон, на спине которого были установлены затейливые часы с фигурками людей, танцующими под мелодичную музыку флейт. Липинский рассказал и о том, о чем не было написано в письме: когда начались многочисленные тосты, дьяку пришлось изрядно попотеть: при каждом упоминании имени царя он с немалым грохотом раболепно падал ниц.

Димитрий очень развеселился и велел поблагодарить дьяка за удачно выполненную миссию. Письмо с изъявлениями царской милости повез его личный секретарь Ян Бучинский. Вез он также двести тысяч червонцев Юрию Мнишеку для снаряжения торжественного поезда царской невесты. Имел личный секретарь императора, однако, и тайное поручение — встретиться с вождем рокошан Николаем Зебржидовским, чтобы условиться о совместных действиях.

Вернулся Бучинский в Москву через месяц с тревожными новостями. Жак де Маржере, от которого у Димитрия давно уже не было никаких тайн, присутствовал при рассказе секретаря.

— Мне не хотелось бы расстраивать тебя, государь, особенно когда ты готовишься к радостному событию — свадьбе, но мой долг предупредить — здесь зреет заговор.

— Надо было ехать в Краков, чтобы узнать, что делается в Москве, — деланно рассмеялся Димитрий. — Впрочем, думаю, что жало нам удалось вырвать. Ты помнишь Шарафетдинова? Ну, того, что Федора Годунова… отправил на тот свет?

Бучинский молча кивнул.

— Так внезапно бросился на меня с ножом! Не знал, что я постоянно ношу кольчугу под ферязью. А мой верный Жак тут же проткнул его шпагой. Чтобы не было лишних разговоров, труп сунули под лед. Жаль, конечно, что у полковника столь твердая рука. Мы не успели узнать, кто его нанял. Может, ты узнал в Кракове?

— К сожалению, мне мало что удалось узнать.

— Так, может, и заговора нет?

— Нет, есть! — твердо сказал Бучинский.

— Рассказывай все, что узнал.

— Когда я приехал в Самбор, меня, признаться, удивило, что Мнишек явно не спешит со сборами. То ему помешала свадьба короля, то русские платья для коронации Марины не готовы. Потом, когда я тайно повстречался с Зебржидовским, все это стало понятно. Самый мощный твой союзник, Лев Сапега, который, не стесняясь присутствия короля, на обручении Марины громогласно назвал тебя царем, переметнулся в стан Сигизмунда.

Димитрий, вспомнив давний разговор, посмотрел на Маржере:

— Видать, какую-то выгоду почуял!

— Почуял Сапега другое, — возразил Бучинский. — Когда Зебржидовский приехал к нему для объяснений, гетман ему сказал, что в рокоши участвовать не будет, потому как ему доподлинно известно, что дни твоего царствования сочтены.

— Вот как? — криво ухмыльнулся Димитрий. — Какая же гадалка ему нагадала?

— Имени гетман не открыл. Сказал только, что был у него тайный гонец из Москвы, от бояр. Хотел было к королю попасть, да у того медовый месяц с Констанцией, племянницей кесаря, никаких дел не ведает. Вот он и пришел к Сапеге.

— Зачем?

— Чтобы понять, зачем король дал русским такого негодного правителя — в православии некрепок, постов не соблюдает, распутничает…

Димитрий, придя в ярость, забегал по комнате, пиная шныряющих под ногами собак:

— Ох, доберусь я до этих умников! Песья кровь!

— И просят нижайше те бояре короля, — невозмутимо продолжил Бучинский, — чтобы не поддерживал он тебя в случае твоего свержения…

— Вот им, — сделал непристойный жест Димитрий.

— А чтобы короля задобрить, просят заговорщики его согласия, чтобы на престол возвести сына королевского Владислава.

— Этого щенка? Он же католик! — Приступ ярости царя сменился смешливостью. — Ну, мудрецы толстопузые! Дознаться бы, кто это осмелился такое удумать!

— Я думаю, что это интриги Шуйского! — твердо сказал Бучинский.

— Думаешь или знаешь? — испытующе глянул царь.

— Думаю. Ведь я предупреждал, не возвращай его ко двору!

Димитрий отмахнулся со смехом:

— Что вы с Басмановым этого старого дурня боитесь? Согбенный, глаза слезятся, улыбка постная. Кто его послушает? Уж скорее способен на такое Васька Голицын. Вижу, таит он на меня обиду с тех пор, как я Нагого, а не его сделал конюшим, первым лицом в государстве!

— Он же первый прибежал к тебе под Кромами! — напомнил Маржере.

— Вот-вот. Запомни, мой верный Жак, кто раз изменит, изменит и второй. Молод, воин знатный. За таким могут пойти. Впрочем, я и его не боюсь. Петька Басманов, если что, измену за версту почует. Да и ты, Жак, со своими гвардейцами целой армии стоишь. Пусть только сунутся! И покровителю ихнему, Сигизмунду, мы кровь испортим. Как Зебржидовский, не передумал?

— Рвется в бой.

— Ну и отлично. Мы с ним и без Сапеги обойдемся…

На совете Димитрий держался по-прежнему. Был весел, приветлив, не упуская случая посмеяться над кем-нибудь. По-прежнему удивлял бояр-тугодумов неожиданностью своих решений. Когда он принимал делегацию терских казаков, все были уверены, что никому из посланцев голытьбы не выйти живым из Кремля. Еще бы! Голодранцы в присутствии царя завели неслыханные по дерзости речи. Они уверяли, будто у них на Тереке объявился племянник Димитрия, сын его старшего брата Федора, царевич Петр. И сказку складно складывали: деи, царица Ирина родила в 1592 году мальчика Петра, хитроумный Годунов подменил его девочкой Феодосиею, которая вскорости померла. Мальчику удалось чудом спастись, бежать на Терек, откуда он шлет своему дяде привет и пожелание служить ему верой и правдой!

Возмущенные бояре начали громко хулить самозванца — многие из них были очевидцами рождения Феодосии и ее ранней смерти. Никакой подмены быть не могло. Тем более что казаки даже и не заботились о правдоподобии: наследнику, если бы таковой и существовал, должно было быть лишь четырнадцать лет, а тому, кто претендовал на эту роль, перевалило за двадцать.

Накричавшись вдосталь, бояре уставились на царя в ожидании приговора, однако Димитрий продолжал улыбаться как ни в чем не бывало. Будто не замечая всей нелепости выдумки, он поинтересовался, сколько казаков может привести с собой новоявленный племянник. Узнав, что более четырех тысяч, явно обрадовался и приказал немедленно послать гонца к «племяннику» с любезным приглашением прибыть поскорее в Москву. Более того, всем воеводам по пути следования казаков предписывалось снабжать их продовольствием.

— Но это же самозванец! — неистовствовали бояре. — Грязный вор и обманщик!

— Вот мы и посмотрим! — с улыбкой парировал Димитрий. — Пусть здесь, в совете, он и докажет нам свое царское происхождение.

Наиболее проницательные поняли, что Димитрий не хочет раздувать пламя мятежа на Волге, что неминуемо случится, если казнить послов. А царь шепнул стоящему рядом Петру Басманову:

— Мне лишние четыре тысячи воинов в походе не помешают!

Да, царь готовился не только к свадьбе, но и к войне. По его тайному указу к Москве двигался двенадцатитысячный отряд новгородцев. К Москве тронулся и двухтысячный отряд польских гусар и пехотинцев, якобы сопровождавший поезд царской невесты. Василий Масальский, встретивший по приказу царя поезд у Смоленска, передал Юрию Мнишеку его просьбу: пусть Марина в сопровождении фрейлин и двора движется не торопясь, услаждая себя увеселениями, а воевода чтобы со своими жолнерами поспешил. Царю не терпелось увидеть и испытать в деле нанятое им воинство.

Наконец 4 мая воевода сендомирский торжественно въехал в Москву. Наутро он в сопровождении брата, сына и зятя — Константина Вишневецкого был проведен в царские покои. Димитрий ожидал его, сидя на троне, сделанном из чистого золота, под балдахином, составленным из четырех щитов, увенчанных великолепным двуглавым орлом, сидящим на шаре. Рядом с троном стояли рыцари в белых бархатных одеждах, отделанных горностаем, опоясанные золотыми цепями, с железными бердышами на золотых рукоятках. Слева от царя с обнаженным мечом стоял его мечник Михаил Скопин-Шуйский. Справа в окружении высшего духовенства сидел патриарх, перед которым слуги держали золотое блюдо, на нем лежал крест, усыпанный драгоценными каменьями. Слева, сзади трона сидели и стояли бояре, члены Государственного совета.

Юрий Мнишек ловко извлек из рукава свиток с заранее написанной речью и зачитал ее с большим воодушевлением. Чувствовалось, что над ней усердно поработал человек, несомненно обладающий поэтическим даром:

По свидетельству участников этой трогательной сцены, от умиления царь «плакал как бобр». С ответными словами приветствия от имени царя выступил Афанасий Власьев. Чтобы сделать гостям приятное, царь вышел к обеду в одежде польского гусара, что вызвало явное неудовольствие бояр, не привыкших к кургузым кафтанам. Димитрий ел мало и почти не пил, но радушно угощал присутствующих. Сто пятьдесят стольников, в том числе и князь Пожарский, вносили одно блюдо за другим и непрерывно наполняли чаши гостей. Многие польские офицеры захмелели, даже будущий тесть, на радостях допустивший лишнего, почувствовал себя дурно и вынужден был досрочно покинуть столовую избу.

На следующий день царь с ближайшими соратниками вел переговоры с Мнишеком в узком кругу, уточняя свадебный церемониал, а также будущие военные действия. Сделать это царь предпочел сейчас, пока поезд невесты находился в Вяземах. Ведь Марину сопровождали в виде особой чести два королевских посла — Николай Олешницкий и Александр Гонсевский. А то, что говорилось в царских палатах, отнюдь не предназначалось для королевских ушей.

…Такого великолепия москвичи еще не видывали. Каждый, кто имел лошадь, обязан был выехать в восемь часов утра к Можайской дороге — пути следования царской невесты.

Когда колымага с невестой, миновав Воскресенский мост и стену Китай-города, въехала на Красную площадь, с помоста, устроенного над воротами Никольской башни Кремля, грянул оркестр, составленный из флейтистов, трубачей и литаврщиков, создавший дикую и пронзительную какофонию звуков, так что лошадей было трудно удержать.

В Кремле Марину с ее фрейлинами препроводили в Вознесенский монастырь, где ее встретила царица Марфа и отвела в специально приготовленные палаты, украшенные отнюдь не по монашескому чину. Юрий Мнишек со своими родственниками и слугами разместился во дворце, некогда принадлежавшем Годунову. Польские солдаты отправились в свои казармы, в Замоскворечье.

На следующий день перед обедом придворные невесты были приглашены в Грановитую палату для представления государю. Бравые шляхтичи шли веселой гурьбой, с любопытством крутили головами, осматривая восточную роскошь дворца, не обращая внимания на строй неподвижно замерших дворян, одетых в одинаковые парчовые армяки и мохнатые шапки из черно-бурых лисиц, отпускали весьма непочтительные замечания:

— Окошки-то какие маленькие!

— Зато ковры, поглядите, все турецкой работы!

Их ввели в большой, сумеречный из-за малого освещения зал с массивным столбом посредине, поддерживавшим сводчатый потолок. И сам столб, и стены, и потолок были расписаны золотом. Воевода Юрий Мнишек призвал своих придворных к молчанию. Однако они по-прежнему вертели головами, осматривая непривычную обстановку. Царь сидел на возвышении, к которому вели три ступени, обитые красным сукном. Сам трон, узкий и высокий, напомнил полякам, по словам одного из остроумцев, те кафедры, с которых профессора читают в европейских академиях. Над головой царя висела кисть с огромным красным камнем. Царь был одет в армяк, весь прошитый жемчугом. На голове корона в виде замка, усыпанная драгоценностями. Вдоль стен пятью ярусами располагались лавки, также обитые красным сукном. На нижних сидели самые родовитые бояре, вверху стояли менее заслуженные. Справа от царя на небольшом кресле сидел патриарх в тиаре, унизанной жемчугом.

Бояре и духовенство смотрели на веселых, уже с утра подвыпивших панов в кургузых одеждах угрюмо, с мрачной подозрительностью. Царь же, напротив, милостиво улыбался гостям. Юрий Мнишек передал дьяку Афанасию Власьеву список придворных. Каждый, кого выкликал дьяк, подходил к царю для целования руки, затем отступал к стене, давая проход следующему. Когда обряд рукоприкладства завершился, с речью к царю обратился гофмейстер царицы Мартын Стадницкий. Афанасий Власьев громко переводил цветастые фразы красноречивого поляка:

— Приятели и весь двор светлейшей девицы и супруги, нареченной вашего царского величества, приветствуют устами моими ваше цезарское величество, прежде всего земной поклон отдавши Господу Богу, который пожелал ваше цезарское величество породнить с народом, мало разнящимся в языке и обычаях, равным силою, сердцем и жаждою к бою, от века славным в храбрости!

Покосившись на угрюмых бояр, Стадницккй с вызовом сказал:

— Если же кому кажется новшеством, что это из Польши, то Господь Бог уже от давних времен в государстве вашего цезарского величества восславил эту свою волю: прадед или дед — не твердо держу это в памяти — имел в священном супружеском состоянии дочь Витольда. Да разве священной памяти отца вашего цезарского величества не Глинская родила? В какое же это время предкам из такой крови вашего цезарского величества жилось несчастливо?

Димитрий с потаенной усмешкой поглядел на насупившихся бояр: ловко шляхтич ответил на их потаенное неодобрение предстоящей свадьбы.

Стадницкий тем временем с пафосом продолжал:

— Итак, остается твердая надежда на счастливый, с Божьей милостью, результат, Отец Господь Бог чудесным образом обратил сердце вашего цезарского величества к тому народу, с которым предки ваши роднились и ты сам благоизволишь породниться. Уже теперь погаснет та притворная дружба из сердец обоих народов. Уже то суровое, истинно нехристианское пролитие крови между нас престает. Уже, с Божьим благословением, общие силы того и другого народа мы будем с успехом обращать против поганых, чего не только мы, но и все христианство с великим вожделением ожидает…

В упоминании об общих силах Димитрий уловил намек хитроумного поляка на возможность объединения двух государств под одной державной рукой. По поручению государя Власьев сказал несколько благодарственных слов, и гостей усадили на принесенные лавки возле столба.

Дьяк Афанасий Власьев громогласно возвестил:

— Господа послы пресвятейшему и непобедимому самодержцу и великому государю Димитрию Ивановичу, Божьей милостью цезарю и великому князю всея Руси и иных татарских царств и иных многих государств, московской монархии принадлежащих, государю, царю и обладателю, от пресветлейшего и великого господина Сигизмунда Третьего, Божьей милостью короля Польского и великого князя Литовского и иных, послы Николай Олешницкий и Александр Гонсевский вашему императорскому величеству челом бьют.

При этих словах послы, сняв шапки, поклонились. Вперед вышел Олешницкий и произнес с достоинством, граничащим с вызовом:

— Пресветлейший и великий государь Сигизмунд Третий, Божьей милостью король Польский и великий князь Литовский, Русский, Прусский, Жмудский, Мазовецкий, Киевский, Волынский, Инфляндский, Эстонский и иных, соизволил прислать нас, послов своих: меня, Николая Олешницкого из Олешницы, каштеляна малаговского, и господина Александра Корвина-Гонсевского, старосту велиженного, дабы мы, именем его королевского величества, всемилостивого нашего государя, вашему пресвятому государскому величеству, Божьей милостью великому государю и, — в этом месте посол сделал особое ударение, — великому князю Димитрию Ивановичу всея Руси, Володимирскому, Московскому, Новгородскому, Казанскому, Астраханскому, Киевскому, Тверскому и иных, братский поклон учинили, здоровье вашего пресвятого государского величества уведали и оглядели и счастливого царствования на престоле предков вашего государского величества пожелали, приязнь и братскую любовь его королевского величества государя нашего вашему пресветлому государскому величеству объявили, на что и верительную грамоту дальнейшего посольства от его величества короля, премилостивого государя нашего вашему пресветлейшему государскому величеству вручаем!

С лица Димитрия внезапно слетела благостная улыбка, с которой он слушал приветствие. Нахмурившись, он резко повернулся к дьяку:

— Я не ослышался? Сигизмунд меня только великим князем называет? Или посол оговорился? Посмотри, как в грамоте записано.

Власьев, взяв протянутый ему Олешницким свиток, быстро пробежал его глазами, подошел к царю и негромко сказал:

— И в грамоте так — только великий князь.

Димитрий побелел от нанесенного ему оскорбления. Да, Бучинский прав: Сигизмунд знает о готовящемся против него заговоре и сделал ответный ход. Не признать за ним, Димитрием, не только императорского, но и даже царского титула! Причем оскорбление нанесено публично, в присутствии цвета польской аристократии, в присутствии его бояр.

Димитрий ткнул перстом в сторону свитка:

— Такую грамоту мне, императору, принимать неприлично. Верни немедля, пусть катятся к чертям собачьим!

Власьев испуганно взглянул на царя: ведь это тайна!

— Иди, иди, чего стал! — прошипел царь, не глядя в сторону послов.

Дьяк вышел вперед и, протянув поднос с лежащей на нем грамотой, сурово произнес:

— Николай и Александр! Вы пресветлейшему и непобедимому, Божьей милостью императору, великому государю и великому князю Димитрию Ивановичу, всея Руси самодержцу от пресветлейшего Сигизмунда Польского (лукавый дьяк, чтобы нанести удар побольнее, опустил слово «король») и великого князя Литовского вручили грамоту, на которой титула императорского величества нет. Так, какому-то князю всея Руси, а не императорскому величеству. Тут нет какого-то князя всея Руси, здесь только его императорское величество. Вы эту грамоту возьмите и возвратите своему государю.

Прижав к груди свиток, Олешницкий с показной учтивостью, сквозь которую прорывалось негодование, ответил:

— Мы, конечно, принимаем грамоту с признательностью и готовы немедленно с нею вернуться назад. Однако должен сказать, что еще ни от одного христианского монарха не наносилось такого бесчестия и его королевскому величеству, государю нашему, и нашей Речи Посполитой, какое в эту минуту наносится от вашего государского величества! Мы ехали сюда с такой радостью, чтобы передать полное доброжелательство нашего короля, а что мы получили? Мало того, что ты даже не захотел распечатать грамоту, чтобы узнать, что в ней написано, так лишил вдобавок нашего государя королевского титула, чтобы всю Речь Посполитую оскорбить.

Димитрий не выдержал, закричал в запальчивости:

— Не в обычае государю на престоле разговаривать с послами. Но и молчать невозможно, когда умаляют наши титулы. Ведь мы объявляли об этом не раз королю Польскому через наших посланников. Говорили мы и Гонсевскому, когда он был здесь прошлой осенью. Говорим и сейчас: мы не князь, мы не государь, мы не царь, но мы император в своих обширных государствах. Мы употребляем его не на словах, как это делают иные. Ни ассирийские и мединские монархи, ни римские цезари не пользовались этим титулом с большим правом и достоинством, чем мы. Чтобы мы были только князь и государь!

Димитрий снял корону, повертел ее в руках перед послами и снова водрузил на голову.

— Не только князей и государей, но Божьей милостью и королей мы имеем под собой, которые нам служат! Мы в этих полунощных странах не видим никого, равного нам в царствовании. И иметь не желаем, кроме Господа Бога, а затем — нас. Все монархи там императорским титулом нас наделяют, один король Польский чинит нам в том умаление…

Глаза Димитрия гневно сверкали, и он с угрозой продолжал:

— Когда польский король умаляет наши титулы, это не только нас, но и самого Бога, все христианство должно оскорбить! Мы объявили себя польскому королю, что в нас он имеет соседа, имеет брата, имеет приятеля такого, какого корона польская еще не имела; а теперь нам приходится беречься от короля Польского больше, чем от которого-либо отдаленного поганского монарха. Вижу, что замысел наш, который мы имели против поганых, придется обратить против польского короля. Свидетельствуем перед всемогущим Господом Богом, что не по нашей вине, а по вине польского короля может произойти пролитие христианской крови!

Бояре начали испуганно креститься, шепча друг другу: «Быть войне!»

Посол попытался сказать:

— Ваше величество благоволит знать, что его величество король царствует в вольной Речи Посполитой, в которой без согласия всех сословий ничего нового против прежних обычаев не вводится. Вопрос о ваших титулах должен рассматриваться на сейме. Я был на сейме всего один день, поэтому не знаю, как решилось дело.

— Зато я знаю, — проворчал государь, — чем сейм кончился. Знаю, что многие ваши вельможи советуют королю тех титулов нам не давать. Впрочем, нам не идет вступать с вами в многословные прения.

Наступила тягостная пауза. Неожиданно, нарушая этикет, к трону подскочил Юрий Мнишек, зашептал жарко царю в ухо:

— Если послы уедут, свадьба будет незаконной! Удержи их, государь! Еще не время вступать в открытую ссору с Сигизмундом.

Димитрий хмуро кивнул головой, соглашаясь, потом прервал перепалку Власьева с послами:

— Господин Олешницкий! Спрашиваем мы вас, если бы от кого-то было послано к вам такое письмо, на котором бы не было вашего дворянского титула, принял бы ты его или нет? Однако мы, зная расположение ваше в бытность нашу в государствах его величества короля, зная также, что ты желаешь быть нам доброхотом, мы желаем почтить тебя в государствах наших не как посла, а как нашего приятеля. Ну же, подойди к нашей руке, но не как посол!

Царь протянул руку, но Олешницкий остался на месте, борясь с самим собой. Наконец он умоляюще произнес:

— Пресветлейший, милостивый государь! Я признателен за то благоволение, которое ты, ваше пресветлое государское величество, изволишь оказать. Но так как ты, ваше пресветлое государское величество, желаешь принять меня не как посла, я не могу этого сделать.

Димитрий, мгновенно сменивший гнев на милость, рассмеялся:

— Шут с тобой. Иди, целуй руку. Принимаю как посла.

Подошел целовать руку и Гонсевский. Послы быстро, боясь, что царь вновь разгневается, отбарабанили заранее заученные речи.

В конце приема едва не вспыхнула новая ссора. Когда царь, отвечая требованиям этикета, учтиво справился о здоровье Сигизмунда, Олешницкий не преминул заметить, что, по обычаю, иные государи, спрашивая о здоровье короля, привстают, на что Димитрий тут же ответил, что, по русскому обычаю, государь привстает лишь по выяснении доброго здоровья.

Когда посол сообщил, что оставил Сигизмунда в добром здравии и благополучии царствующим, царь привстал со словами:

— Мы радуемся доброму здоровью польского короля, нашего друга.

При этом он не удержал недоброй усмешки. Затем дьяк зачитал по реестру, какие подарки послы привезли царю. В их числе были два турецких и один неаполитанский кони, золотая цепь на панцире, тринадцать бокалов, два позолоченных жбана, красавец пес британской породы. Охотничьей собаке Димитрий обрадовался особо, приказал псарям, ее приведшим, дать двести злотых на водку и два сорока соболей.

Прием послов, казалось бы, завершился благополучно, однако царь не пригласил их, как обычно, к обеду, послав лишь в знак своей милости к ним на подворье сто блюд на золотой посуде, а также обильное количество напитков. Сам же отправился обедать в свой дворец в окружении польских офицеров. Переодевшись в костюм польского гусара, он, уже не скрываясь, вел разговор о совместном выступлении против Сигизмунда.

Пока послы у крыльца ожидали, когда подадут их лошадей, Гонсевский вроде бы невзначай задержался возле полковника Маржере, вышедшего проводить гостей.

— Вы — Якоб Маржерет? — спросил он. — По-моему, я вас видел еще в свой первый приезд.

Тот кивнул головой, приняв слова посла лишь как проявление светской любезности. Гонсевский тем временем произнес негромко, но отчетливо:

— Вам передает привет Лев Иванович Сапега.

Маржере внутренне напрягся, однако внешне остался невозмутимым.

— Нам надо переговорить.

— Это опасно. Особенно сейчас.

— Хорошо, вы могли бы прислать кого-то?

— Помните голландского купца, что передавал мои письма?

— Такой разбитной малый?

— Это Исаак Масса. Он навестит вас вечером.

…Исаак Масса пребывал в дурном настроении. Он так рассчитывал подзаработать на царской свадьбе: ведь каждый вельможа захочет одеться понарядней. Однако откуда ни возьмись налетели со всей Европы, как пчелы на мед, купцы с разнообразным товаром. Исаак Масса усердно ругал про себя легкомыслие государя, разрешившего беспошлинную торговлю. В таких условиях его солидная голландская фирма по продаже шелка и сукна может разориться.

С утра маленький розовощекий Исаак уже обежал все дворы, где остановились иноземные гости, и сейчас огорчительно бормотал, привычно ведя счет с присущей ему аккуратностью:

— Только Андрей Натан привез из Аугсбурга товаров на триста тысяч флоринов. И еще двое из Аугсбурга от купца Филиппа Гольбейна — на тридцать пять тысяч флоринов. Из Милана Амвросий Челари прибыл с товаром на шестьдесят шесть тысяч флоринов. А поляки! Даже знатные из них не гнушаются торговлей. Знатный дворянин, камердинер принцессы Анны, сестры короля, привез от нее для продажи царю драгоценностей на двести тысяч талеров. А другой дворянин, Вольский, продает боярам дорогие шитые обои, всего на сто тысяч талеров! Нет, сплошной разор. Мои шелка падают в цене!

Горестные размышления молодого негоцианта прервались от звука твердых, уверенных шагов. Так и есть — в дверях лавки показалась знакомая высокая фигура в красном бархатном плаще.

— Господин полковник! Какая честь! — Исаак выскочил из-за длинного стола с тканями, склоняясь в поклоне, изящности исполнения которого явно мешало уже солидно намечавшееся брюшко купца, любившего сладко поесть.

— Ладно, ладно! Какие церемонии между друзьями! — насмешливо отмахнулся Маржере, усаживаясь в кресло и вытянув длинные ноги в высоких сафьяновых сапогах.

— Брабантские кружева привезли, специально для вас! Они украсят ваше мужественное лицо, сделают его неотразимым при купидонских делах!

— Кружева — это хорошо! — рассеянно согласился Жак, оглядывая тем временем просторное помещение лавки.

Убедившись, что они одни, он вдруг весело взглянул на Массу:

— Что-то не густо идет торговля, а, Исаак? В городе суматоха, все как с ума посходили, готовят праздничные наряды к свадебным торжествам, а у тебя пусто?

Исаак скорчил жалобную гримасу:

— С этими поляками понаехало столько купцов, со всех концов света.

— Не похоже на тебя, мой старый друг, чтобы ты так легко отступился. Где твоя всегдашняя ловкость и предприимчивость? — продолжал подсмеиваться в усы Жак.

— Что вы мне посоветуете?

— Помнится, ты учил меня русскому языку, не так ли? Так вот, у русских есть хорошая поговорка: «Как потопаешь, так и полопаешь!» Зачем же сиднем в лавке сидеть? Надо пройти по всем богатым дворам…

— Мои покупатели из знатных москвичей не спешат с приготовлением к свадьбе, говорят, пусть царь одаривает! А то он только к панам щедрый.

— А ты постучись в другие ворота!

— К полякам? — недоверчиво спросил Масса. — У них свои купцы.

Маржере решил, что пора говорить серьезно:

— Когда ты передавал мои письма Сапеге в Вильно, встречал ли ты в его замке некоего Гонсевского?

— Конечно!

— Узнаешь его в лицо, не перепутаешь?

Масса сделал обиженное лицо:

— Как можно! Тем более я был в толпе, когда выезжали королевские послы. Он ехал вторым за паном Олешницким.

— Точно! — удовлетворенно кивнул Маржере. — Так вот, немедленно возьмешь несколько образцов тканей и пойдешь на посольский двор. Тебя, купца, стрельцы впустят. Гонсевский тебя ждет, хочет передать мне что-то важное. Но в Кремль не ходи. Я сам зайду вечером за кружевами.

…Гонсевский принял купца, как только вышел из-за обеденного стола. Качество царских блюд, сытных, но однообразных, без столь любезных желудку шляхтича изысканных соусов, не способствовало улучшению его состояния, раздраженного исходом переговоров с царем. Морщась от изжоги, посол мрачно бросил:

— Ну, разворачивай, показывай свой московский товар.

— Это самые лучшие шелка, привезены нами из Лиона. А это добротное сукно делают английские ткачи. В платье из такой ткани не страшны самые лютые московские морозы, — певуче говорил Исаак.

Посол щупал, мял ткани, пробовал их на разрыв, косясь на торчащего в дверях дворецкого, наконец сказал:

— Эй, Стас! Сходи за моей шкатулкой с деньгами. Да распорядись там, на кухне, чтобы сделали мне какой-нибудь напиток от изжоги.

— Моченая брусника помогает!

— Давай бруснику.

Только дворецкий удалился, Гонсевский отшвырнул ткань и уставился на Массу.

— Передай французу — их королевское величество отвернуло свое милостивое лицо от Димитрия!

— Что это значит? — спросил Исаак. — Что полковник должен сделать?

— Он должен об этом сказать князю Шуйскому.

— У полковника одна голова на плечах. Стоит ему только войти на подворье Шуйского, как ее не будет. Уж Басманов об этом позаботится.

— А ты сможешь? Ведь ты купец?

Масса хитро улыбнулся:

— Ваше сиятельство правильно сказал, что я только купец, и хотел бы знать, сколько получу за эту услугу. Ведь одно дело — просто передать письма, а другое — самому участвовать, да еще неизвестно в чем.

Гонсевский поколебался, видимо борясь со скупостью, наконец решился:

— Хорошо, если дело будет сделано, получите с французом сто тысяч флоринов. Ну и, конечно, милость королевскую.

— Это значит — право на беспошлинную торговлю в польских и литовских землях?

— Безусловно!

— Хорошо, я согласен. Однако я человек простой и эзопов язык понимаю плохо. Пусть ваше сиятельство объяснит толком, в чем заключается дело и о чем говорить с Шуйским.

Гонсевский подошел к двери, захлопнул ее поплотнее и приблизился к купцу, вновь взяв ткань из его рук:

— Шуйский сообщил с нарочным, что в Москве составлен заговор против Димитрия. Просил, чтобы Сигизмунд не препятствовал и дал согласие в случае благополучного исхода, чтобы на Русское царство пришел королевич Владислав. Так вот — король согласен.

Исаак напряженно слушал, потом натянуто засмеялся:

— Ничего не получится.

— Почему?

— Царский двор полон вооруженных поляков.

— Поляков я беру на себя.

— А триста головорезов Маржере?

— Маржере должен знать, что произойдет, если Димитрий узнает о его службе Сапеге.

— Значит?

— Значит, в урочный час его с телохранителями не должно быть во дворце.

— Это невозможно! Царь не ложится, не проверив посты.

— Такие умные головы, как ваши, что-нибудь придумают. Скажи лучше, как ты попадешь к Шуйскому? Нужно, чтобы он тебе поверил.

— Думаю, что со мной он будет откровенен, — самоуверенно заявил Масса.

— Поверит твоей хитрой роже? — хмыкнул Гонсевский и снова поморщился от изжоги.

— Я в хороших отношениях с одним отважным офицером из его свиты. Этот офицер был тяжело ранен под Кромами и только сейчас начал выходить из дому. Пока он болел, я помогал ему бальзамами. А главное, он во время болезни учился рисовать. И вот нарисовал мне подробный план Москвы. Подобного ему я не видел…

— И что же? — Глаза Гонсевского хищно блеснули. — Где этот план?

— Этот план — у принца Оранского, моего государя. Да будет тебе известно, что его картографы — лучшие в мире.

— Постой, так…

— Да, офицер продал план мне, хотя и понимал, что очень рискует. Русские ведь очень подозрительны! Но сумма была так велика…

— Ясно. Значит, он полностью в твоей зависимости?

— Ну зачем так прямо? Просто он мне очень доверяет и беспрекословно окажет протекцию для визита к Шуйскому.

— Действуй. Сообщишь мне, когда заговорщики намерены выступить. Мой совет — сразу же после свадьбы, пока царь будет увлечен своими амурными делами.

Неожиданно он замолчал, рывком распахнул дверь, за которой стоял дворецкий, с невозмутимым видом державший в одной руке шкатулку, в другой — кувшин.

— Ты чего, Стас? Долго так стоишь? — с подозрительностью спросил Гонсевский.

— Нет, только что подошел. Раздумывал…

— О чем? — с еще большей подозрительностью спросил Гонсевский.

— Да чем стучать в дверь, — флегматично пояснил камердинер. — Шкатулку можно попортить, а кувшин — разбить. Разве что лбом? Он у меня крепкий!

Гонсевский, а за ним и Исаак Масса расхохотались.

— Находчивый у вас слуга, — заметил купец.

— Да, звезд с неба не хватает, зато готов за хозяина лоб расшибить, — продолжал смеяться Гонсевский, глотая прямо из кувшина кисленький напиток. — Я беру весь твой товар, купец, и принеси мне еще те ткани, что обещал.

— В следующий раз я непременно вам покажу изумительные кружева из Брабанта, — поклонился гость.

Вечером, как и обещал, Маржере вновь был в лавке голландца. Его встретила жена, такая же маленькая и пухленькая, как и сам хозяин.

— Исаак еще не приходил! — сообщила она встревоженно. — Может, поляки пьяные напали? Вон как они буйствуют на улицах!

Маржере, делая вид, что слушает болтовню женщины, тревожно думал: неужели купца схватили? Хотя Масса — такой осторожный и ловкий малый. Он было повернулся, чтобы уйти, как едва не столкнулся с вбежавшим в лавку запыхавшимся толстяком.

— Прошу извинить меня, господин полковник! Такая клиентура привередливая пошла. То не этак, то не так! Клара, приготовь бутылочку вина для нашего высокого покровителя! Мы пройдем в заднюю комнату, а ты побудь здесь!

Видно было, что важные вести буквально переполняют негоцианта, и он за руку потащил Маржере к двери, ведущей на семейную половину. Плюхнувшись за стол и сделав жадный глоток из венецианского бокала, он испуганно уставился на Маржере, причитая:

— Что будет, что будет!

Тот неторопливо цедил вино из своего кубка, бесстрастно глядя на взволнованное лицо собеседника.

— Хорошо, что я сам пришел сюда. Представляю, какой переполох ты бы учинил, если бы появился в казарме с таким лицом!

— Заговор, боярский заговор! — выпалил Исаак.

— Я знаю, — столь же бесстрастно заметил Маржере. — Кто во главе?

— Шуйский, Голицын и Татищев. Я их застал всех вместе! Они очень обрадовались поддержке Сигизмунда…

— Это Гонсевский тебе сказал? — быстро спросил француз. — Так я и знал. Сегодня на приеме он вел себя вызывающе, будто вел дело к войне… Что он еще велел передать боярам?

— Что постарается, чтоб поляков не было, когда заговорщики придут в Кремль. Но еще больше их обрадовало, что не будет твоих алебардщиков…

Маржере вскочил как выпрямленная пружина:

— Гонсевский выжил из ума! Я за Димитрия их всех уничтожу.

Масса опустил голову и печально вздохнул.

— Что ты вздыхаешь?

— Гонсевский предвидел и это. Он сказал: «Передай Маржере, что царь будет знать о его службе Сапеге!»

— Димитрий не поверит. Он меня любит!

— Гонсевский сказал, что у него есть твои письма. Те, что я отвозил в Литву.

Полковник плюхнулся, загремев шпагой, на лавку.

— Это ловушка. Что же мне делать?

— Хочешь дружеский совет? Тебе надо заболеть в этот день.

— Они же его убьют!

— Голицын сказал, что, если Димитрий докажет, что он действительно царский сын, ни единого волоса не упадет с его головы. А если самозванец, отправят в монастырь.

— Ты не веришь, что он подлинный сын Ивана Жестокого? — воззрился на купца Маржере.

— Не только не верю, а точно знаю, — хитро улыбнулся Исаак.

— Каким образом?

— Вот на этом самом месте сидел недавно Басманов.

— Ну и что?

— Он любезно согласился попробовать нового заморского вина. Крепче водки. Ром называется. Так вот, когда Басманов выпил изрядно, то начал меня было выспрашивать, нет ли каких слухов среди купцов о царе-батюшке. Я так осторожненько сказал, будто действительно ходят разговоры среди приезжих о самозванстве Димитрия. И он вдруг говорит, что Димитрий не тот, за кого себя выдает. Но он наш государь, и мы все обязаны ему служить! Вот так-то!

— Может, он хотел тебя проверить? Басманов хитер! — возразил Маржере. — А я верю, что он царевич.

— Почему?

— Я много повидал государей разных. У Димитрия властвовать — в крови. Так не может себя вести простой смертный.

— Значит, твоему Димитрию ничто не угрожает?

— Не верю я в клятвы бояр! — усомнился Маржере.

— А куда им деваться? — горячо заспорил Исаак. — Ведь они все присягали ему. Что они народу скажут?

— Они и Федору присягали. Тот же Голицын, который потом был среди его убийц.

— Среди заговорщиков не только Голицын. Есть и благородные люди, что не позволят…

Маржере с сомнением продолжал качать головой, затем поднес бокал ко рту, дрожащая рука выбила на зубах стеклянную дробь.

— Когда?

— В свадебную ночь. Хотя у них не все готово. Они ведут переговоры с новгородским войском. Воеводы Катырев и Бельский, недруги Димитрия, позаботились, чтоб в ополчение попали им недовольные. Шуйский тайно поехал к новгородцам. Они должны будут в ночь заговора поменять все стрелецкие посты на всех воротах города и Кремля.

…Их императорские величества тем временем в беззаботном веселии готовились к свадьбе.

Нетерпение заставило Димитрия сделать еще одну непоправимую ошибку: свадьбу он назначил на четверг, накануне Николина дня. Бояре, обычно строптивые, на этот раз смолчали. Не к добру! Зато новгородцы по их навету уверились точно: на троне — антихрист!

Затемно, при свете литых свечей, которые несли сто московских слуг, Марину перевезли в царские чертоги, а в час дня по всей Москве затрезвонили колокола. Широко распахнулись тяжелые железные двустворчатые двери Фроловских ворот. Однако стрельцы пропускали с выбором: только именитых бояр и дворян, польских панов со слугами да нарядно одетых купцов. Простой люд, тоже принарядившийся, толпился на Красной площади, питаясь слухами.

— Слышь, сначала повели царя и царицу в Грановитую палату.

— А почему не в храм?

— Отец Федор, духовник царский, должен благословить корону царицы и бармы.

— А потом?

— Патриарх с митрополитами отнесет их в Успенский собор, где будет венчание…

Из Кремля донеслись пронзительные звуки труб и удары в барабаны.

Толпа заволновалась:

— Идут, идут!

Исаак Масса, пробившийся в первые ряды, крутил головой, жадно впитывая впечатления от красочного зрелища. Дорожка от Грановитой палаты до собора была устлана красным голландским сукном, которое продал предприимчивый негоциант в казну. Поверх сукна в два полотнища была уложена сверкающая на солнце темно-коричневая турецкая парча.

Первыми прошли, построившись парами, стольники царя в парчовых длинных кафтанах с высоким, в три пальца, ожерельем и в ермолках, сплошь покрытых жемчугом. У всех лбы, по случаю особо торжественного случая, соскоблены до синевы. Все они были без оружия.

За ними шли четыре рыцаря в белых бархатных костюмах, опоясанные золотыми цепями, и с массивными секирами на плечах. Великий мечник Михаил Скопин-Шуйский, одетый в парчовую шубу на соболях, шел перед царем, держа обеими руками длинный и широкий меч великих московских князей.

По обеим сторонам дорожки шли алебардщики Маржере, одетые в красные и фиолетовые костюмы с нарядной отделкой. А вот с крыльца спустился и сам царь — в парчовом, вышитом жемчугом и сапфирами одеянии, с массивной короной на голове и со сверкающими бармами на плечах. Его поддерживали за руки королевский посол Олешницкий и постельничий Федор Нагой. За ним шла царица, одетая по-московски: в парчовом вышитом прямоугольном платье до лодыжек, из-под которого были видны подкованные червонные сапожки. Распущенные черные волосы струились до плеч и были украшены великолепным алмазным венком. С правой стороны ее поддерживал отец, а с левой — княгиня Мстиславская в атласном платье и золотом кокошнике, широкое лицо согласно моде было густо намазано белилами и румянами. За ними шли дамы государыни и жены именитых сановников.

У входа в собор царя и царицу встретил патриарх с митрополитами, благословил и подвел к иконам, перед которыми Димитрий и Марина били челом. На высоком помосте стояли три низких бархатных престола без поручней: черный — для патриарха и красные — для жениха и невесты.

После молебна, который одновременно вело несколько священников, нараспев читавших молитвы по книгам, поляки поняли лишь часто повторяемое речитативом «Господи, помилуй», двое владык взяли корону, лежавшую на золотом подносе перед алтарем, и отнесли ее патриарху. Благословив и окадив корону, патриарх возложил ее на голову Марины и, благословив ее самое, поцеловал в плечо. В свою очередь царица, склонив голову, поцеловала его в жемчужную митру.

Затем митрополиты попарно стали сходить на помост и благословляли царицу, касаясь двумя перстами ее чела и плеч крестом, затем целовали ее в плечо, та отвечала, касаясь губами митры. В том же порядке происходило облачение ее в бармы.

Была брачная церемония вполне невинна, однако царь почему-то не захотел лишних глаз. Жених и невеста стали перед патриархом, который, вновь благословив новобрачных, дал им по кусочку пресной лепешки, затем протянул хрустальный бокал с вином. Царица пригубила его, а Димитрий выпил до дна и бросил бокал об пол. Но на мягком сукне он не разбился. Тогда патриарх, чтоб избежать дурной приметы, раздавил бокал каблуком на мелкие осколки.

Обратно шли во дворец тем же порядком. Среди бояр, шедших за молодыми, слышался неодобрительный ропот. Оказывается, Димитрий грубо нарушил обряд, не пойдя в алтарь за причастием. Не причащалась и царица, что вновь породило сомнение бояр в желании ее быть православной. Не улучшил их настроения и град золотых монет, которые бросал Власьев через головы молодых на толпу придворных. Монеты, специально отчеканенные к этому дню, на одной стороне изображали особу императора до пояса с мечом в руке, на другой — двуглавый орел, в груди которого находился единорог, вокруг по-русски был написан императорский титул.

Молодых проводили в опочивальню, сообщив, что свадебный обед состоится на следующий день в Золотой палате, что также вызвало неудовольствие среди ревнителей старых порядков: устраивать праздник в день поста — это ли не грех!

Весь следующий день на площади перед дворцом беспрестанно трубили в трубы тридцать трубачей, били в барабаны пятьдесят барабанщиков, звонил самый большой колокол на Ивановской площади, язык которого дергали двадцать четыре звонаря.

Обед начался поздно. Вход гостей застопорился из-за конфликта дьяка Грамотина с польским послом. Тот, памятуя о чести, которую оказал Сигизмунд Афанасию Власьеву, усадив его во время обеда по поводу обручения Марины за один стол с собой, потребовал подобной чести и для себя.

Маржере, встретивший со своими алебардщиками гостей в просторных сенях, видел, как растерялся дьяк и побежал советоваться с Власьевым. Тот вскоре вышел, круглое лицо его выражало надменность.

— Их цезарское величество велели сказать, что даже если бы сам римский император приехал на его свадьбу, то все равно сидел бы за отдельным столом!

— Но их величество король не погнушался и посадил тебя с собою рядом!

— Их цезарское величество, — невозмутимо парировал дьяк, — изволил сказать, что Сигизмунд поступил совершенно правильно, оказывая уважение в моем лице непобедимому императору. А ты всего лишь посланник короля.

Взбешенный Олешницкий, не желая больше унижать свою гордость, повернул к выходу, расталкивая остальных гостей. Его взгляд встретился с глазами полковника. Нахмурившись, посол выразительно поглядел на шпагу Маржере, мимикой требуя от него незамедлительных действий. Маржере слегка пожал плечами, показывая, что сигнала до сих пор не последовало. Тут кстати подвернулся и Исаак Масса, шедший в толпе приглашенных иноземных купцов. Протиснувшись к полковнику и якобы разглядывая золотую посуду, выставленную на двух столах вдоль стен, шепнул:

— Они еще не готовы. Скорее всего — дня через три-четыре.

В зале, расписанном золотом, что и послужило к его названию — Золотая палата, перед большим столом стояли тронные кресла — для царя побольше, для царицы поменьше.

Царь сидел в знаменитой шапке Мономаха, которую, впрочем, вскоре снял, оставшись в ермолке, унизанной жемчугами. Марина на этот раз уже была в польском платье с фижмами, однако с высокой короной на голове, водруженной накануне патриархом.

Двадцатичетырехлетний царь и восемнадцатилетняя царица, и так невысокие ростом, казались, сидя в огромных креслах, совершенными детьми. Ноги их болтались, не доставая до пола. Сердце Маржере сжалось при мысли о заговоре: «Как агнцы при заклании!» Но нет, никакой тени предчувствия беды не набегало на их надменные лица! Напротив, царь сделал повелительный жест приблизиться Димитрию Шуйскому. Когда тот подошел, молча указал ему на свои болтающиеся ноги. Раболепно кланяясь и едва не целуя сапожки царя, Шуйский бережно уставил его ноги на принесенную специальную скамеечку. Такую же процедуру с царицей проделала княгиня Мстиславская. А Димитрий улыбался, победно поглядывая на поляков: «Видите, в каком страхе и раболепстве держу я своих бояр!»

…Обед уже шел несколько часов, по раз и навсегда заведенному церемониалу. Хотя было выпито много, веселья не было. Царь, а особенно царица тяготились скучным ритуалом. К концу обеда перед государем были поставлены два подноса с квашеными сливами. Снова к нему подходили попарно стольники, и каждого Димитрий одаривал в благодарность за хорошую службу. В одном из стольников царь узнал Дмитрия Пожарского.

— А, удалец! Не скучаешь по воинской потехе?

— Скучаю, ваше величество.

— Ну, ничего. Скоро попробуем в деле вот этих молодцов! — улыбнулся царь, показывая на польских офицеров.

Приподнявшись и опершись на стол, Димитрий стал потчевать на прощание своих думных бояр, протягивая каждому чарку с водкой. Наконец после молитвы царь с царицей в сопровождении гостей отправились в свои покои. Здесь москвичи простились с царем, а полякам Димитрий дал знак остаться. Велел принести вина и пригласить музыкантов. Стряхнув с себя скуку официального обеда, царь стал необыкновенно оживлен и остроумен. Двигаясь по залу от одной группы поляков к другой с неизменной рюмкой из горного хрусталя, предлагал выпить за торжество Гименея. За ним следом бегал шут Антонио Реати, которого царский тесть выписал из Болоньи. Он смешно изображал лиц, которых высмеивал Димитрий.

— Ну разве можно всерьез считать императором австрийского Рудольфа? — говорил он. — Император должен блистать, должен как можно чаще показываться во всем великолепии народу, уметь быть красноречивым. А Рудольф? Мне мой Афанасий сказывал, что тот, скрывшись за своими пробирками, никого не принимает, боится, всюду видит измену. Император должен мужественно встречать опасность лицом к лицу, быть отважным воином!

Реати потешно изобразил Рудольфа, прячась за рядом золотых чаш, уставленных на столе.

— Да и ваш Сигизмунд не лучше! — сказал Димитрий, прерывая хохот.

Станислав Немоевский попытался обидеться за своего короля.

— Брось! — сказал ему царь, дружески положив руку ему на плечо. — Ну какой он славянин? Угрюмый швед и плохой вояка. Со своим дядей без моей помощи справиться не может. Знает только молитвы да танцы. Кстати, не стесняйтесь, если кому-то хочется потанцевать…

Князь Вишневецкий предложил руку одной из фрейлин царицы, они первыми вышли в круг в торжественном менуэте. Царь отступил к окну в окружении доблестных офицеров с чарами вина в руках. Смотрели они на молодого царя влюбленными глазами, выражая готовность хоть сейчас выступить под его знаменами против любого врага.

— Эх, жаль Александр Македонский жил много раньше! — мечтательно сказал Димитрий. — Это был настоящий полководец, вот с кем бы я померился силами! Но я продолжу его дело — и Персия и Индия будут в моей империи…

Внезапно он прислушался к какому-то неясному шуму, шедшему из сеней.

— Там кто?

— Твои телохранители и наши солдаты, — ответил Доморацкий.

— Хлопцы скучают, а господа веселятся, нехорошо. Надо как на поле брани — все поровну!

Он вышел в сени:

— Эй, парни! Вы должны выпить за здоровье императора и императрицы.

По его приказу солдатам и алебардщикам вынесли золотые кубки с вином, которые те стали быстро поглощать с бурными изъявлениями восторга.

На общем фоне смеющихся и орущих лиц Димитрий заметил одно угрюмое, принадлежащее его полковнику.

— Мой верный Жак! — воскликнул царь, поднося ему бокал. — Ты что, не рад счастию своего государя?

Маржере, обычно умеющий владеть своим настроением, при виде пышущего весельем молодого лица побледнел еще более:

— Что-то мне нехорошо, сир. Наверное, на обеде съел что-нибудь…

Царь поглядел пытливо снизу вверх на осунувшееся лицо француза.

— Тебе действительно нужно полечиться, мой верный Жак. Завтра я пришлю к тебе лекаря домой.

— А как же охрана? — со страхом спросил Маржере, понимая, что беспечность государя ведет его к гибели.

— Твои алебардщики на что? Впрочем, и они в таком количестве сейчас не нужны, когда торжества закончились. Для охраны шести дверей достаточно человек двадцать-тридцать. Отправляйся в постель, Жак, и восстанавливай силы. Через недельку мы проведем с гусарами учения, а там, глядишь, и в поход!

Польские солдаты, услышавшие последние слова царя и изрядно подогретые винными парами, выразили желание немедленно продемонстрировать свое воинское искусство.

— Турнир! Давайте проведем рыцарский турнир! — поддержали солдат и офицеры.

— Поединки не в русском обычае, — нерешительно возразил царь, хотя по глазам было видно, что предложение для его воинственной натуры было заманчивым.

— Так здесь нет русских, — убедил его Доморацкий, — некому и осуждать.

— Ладно, идем на двор, к конюшему. Дам для поединка своих лучших скакунов!

Польские офицеры высыпали во двор, каждый выбирая себе коня и соперника. Первыми выехали шляхтичи Щука и Ораневский с тяжелыми старинными щитами и тупыми копьями. По сигналу трубы во весь опор помчались навстречу друг другу. Копье Щуки оказалось более точным, угодив противнику в голову. Турецкий конь Ораневского остановился как вкопанный, а его пришлось выволакивать из-под ног коня и едва удалось привести в чувство.

Димитрий решительно пресек дальнейшие забавы, повторив то, что сказал и Маржере:

— Вы мне нужны живыми и здоровыми для будущих великих дел!

Услышавшие эти слова конюхи тут же передали их боярам, и по Москве пополз слух, деи, царь собирается с помощью польских наемников уничтожить всю московскую знать. А польские паны, расходясь из Кремля, в подпитии задирали горожан, приставали к женщинам и тем самым обильно удобряли почву для этих слухов. Наутро Басманов докладывал Димитрию о челобитных москвичей с жалобами на бесчинство поляков.

Царь недовольно хмурился, слушая доклад, наконец приказал:

— Прими меры по охране стрельцами польских подворий. Народ надо успокоить.

И, обернувшись к окну, спросил:

— Что там за крики?

— Народ ликует. Бегают и кричат: «Нашей государыне дай, Господи, многие лета!»

Хмурые складки на лбу царя разгладились. Он улыбнулся:

— Видишь, как народ любит меня и царицу! Сегодня в Грановитой палате она будет принимать поздравления и подарки от москвичей.

Однако новости в это утро не кончились. Появился Юрий Мнишек.

— Как, батюшка, себя чувствуешь? — приветствовал его Димитрий. — Как твоя подагра, получше?

Полное лицо воеводы было багровым от волнения, голубые глаза смотрели испуганно.

— Ваше цезарское величество! Я же предупредил, будь с послами поласковее!

— Дело сделано — брак заключен! — беспечно рассмеялся Димитрий. — Зачем же метать бисер перед свиньями?

— Послы в гневе собираются покинуть двор! А это значит — война!

— Так и я этого хочу! — жестко стиснул зубы Димитрий.

— Надо потянуть! — настаивал воевода. — Мы должны послать гонцов к Николаю Зебржидовскому, а главное — к Сапеге. Уверен, что, узнав о благополучном бракосочетании и о том, какая сила на твоей стороне, он перейдет в наш стан. Тогда Сигизмунда мы отправим в Швецию, в объятия его дяди. Но надо выиграть время.

— Каким образом?

— Пригласи послов снова на обед.

— Но Олешницкий опять потребует, чтобы я усадил его за свой стол!

— Уступи!

— Ни за что! — вспыхнул Димитрий.

Однако обычное его хитроумие победило вспыльчивость.

— Давай сделаем так: я посажу Олешницкого рядом с собой, но за отдельный от других гостей столик. Думаю, гордый пан тоже должен делать уступку.

— Хорошо, я ему передам, — не без колебаний ответил Мнишек. — И будь с ним поласковее.

— Постараюсь, — согласился царь. — Хотя постой — какой же званый обед без стольников. Я же их отпустил.

— Снова позови.

— Негоже.

— Тогда пусть подают слуги царицы! — выкрутился воевода. — Будем считать, что обед дается от имени царицы…

Перед обедом послы вручили царице подарки короля — тридцать золотых и серебряных кубков, серебряный фонтан с тазом. От себя лично Олешницкий преподнес шаль с бриллиантами и диадему. Димитрий, осмотрев подарки, не удержался от презрительного замечания:

— Господин посол дал, что имел!

Послов провели в обеденный зал нового дворца. Когда Олешницкий убедился, что его столик находится всего в половине локтя от царского стола, его самолюбие было удовлетворено.

Хотя царь старался быть любезным с послами, без ссоры все же не обошлось. После первого кушанья кравчий Хворостинин, чье миловидное личико вызывало усмешки поляков, говоривших между собой, что юноша является «секретом» государя, поднес ему рюмку из горного хрусталя. Димитрий, приподнявшись и сняв шапку, предложил выпить за здоровье посла, затем сел вновь и выпил. Потом из рук Хворостинина взял золотую чарку, наполненную вином, и протянул ее послу. Олешницкий вынужден был подняться, подойти к царю и выпить ее стоя. Затем царь предложил выпить таким же образом за здоровье Гонсевского. Однако тот, обиженный оказанным невниманием, отказался. К нему подошел Ян Бучинский.

— Пусть сам царь подойдет ко мне! — заносчиво изрек шляхтич. — Я представляю здесь особу короля!

Бучинский доложил царю, тот, вспыхнув, сказал:

— Передай, если он немедленно не подойдет, я прикажу выбросить его из окна!

Бучинский вновь вернулся к Гонсевскому, обратился к нему с умоляющим видом:

— Бога ради, иди за той «полной», его величество император сильно обижен, и будет слишком дурно, если ваша милость не подойдет.

Гонсевский вынужден был подчиниться и, встав рядом с царем, выпить объемистую чашу до дна под его пристальным хмурым взором.

Жак де Маржере крутился на своей постели, обуреваемый противоречивыми чувствами. Только что забегал к нему шустрый Исаак Масса. Хитро кося глазом то на бравого француза, утопающего в пышных подушках, то на его оруженосца Вильгельма, тараторил скороговоркой:

— Мне знамение явилось сегодня. — Слово «сегодня» Исаак произнес с нажимом в голосе.

— Какое же? — вяло поинтересовался Маржере, отлично поняв намек.

— Со стороны Польши появились внезапно, будто упали с неба облака, подобные горам и пещерам. Посреди них мы с женой явственно увидели льва. — На слове «льва» Исаак снова сделал ударение, и Жак снова кивнул, давая знак, что понял. — Лев поднялся и исчез. Зато появился верблюд, вдруг превратился в великана в высокой шапке, который тоже вскоре исчез, будто заполз в пещеру…

Вильгельм слушал голландца с разинутым ртом.

— И вдруг из облаков поднялся город со стенами и башнями, из башен шел дым. Такой красивый город, будто нарисовал его художник.

— И что потом? — не выдержал Вильгельм.

— А потом — ничего! — вздохнул Исаак. — Все исчезло, как мираж.

Вильгельм рассмеялся:

— Это что за знамение. Вот я однажды две луны видел, и обе красные…

— Пьян был, как всегда, — строго сказал Маржере.

Вильгельм смешался и занялся приготовлением отвара для больного. Исаак притворно вздохнул:

— Конечно, вам, военным, чего бояться! А вот мы с женой решили: сегодня вечером, — он снова подчеркнул голосом последние два слова, — припрячем все наше добро, накопленное таким трудом.

От жалости к себе Исаак даже всхлипнул, поднял к глазам кружевной платок из тончайшего батиста. Маржере глянул на него с усмешкой:

— А что в городе слышно?

— Ничего, — торопливо ответил Масса. — Тишина полная…

— А во дворце?

— Там веселятся. Царица собирается устроить маскарад на европейский лад, готовит забавные маски…

Когда он упорхнул, Маржере предался тревожным раздумьям. Предупредить царя! Но как? Если это сделает он сам и об этом узнает Гонсевский, головы ему не сносить. Надо придумать что-то похитрее. Наконец он позвал:

— Вилли! Когда приготовишь отвар, позовешь ко мне Конрада Буссова. И оставишь нас одних. Понял?

…Располневший на царских харчах вояка ввалился без стука, увидел сбитую постель и с сочувствием проговорил:

— Мой бедный старый боевой друг! Могу ли я чем-то облегчить твои страдания? Мой зять, известный тебе патер Мартин Бер, знает секрет какого-то волшебного бальзама. Хочешь, я приглашу его к тебе?

— Вряд ли какой-нибудь бальзам мне поможет! — покачал головой Маржере. — Меня отравляет тревога за его величество, уж очень он беспечен.

— Ты прав, Якоб, — согласился Конрад, называя Маржере на немецкий лад.

Он сел поудобнее в кресле и, широко расставив ноги в огромных сапогах, оперся руками на эфес палаша.

— Наш император по молодости легковерен, тебе приходится нелегко, чтобы обеспечить его безопасность, — разглагольствовал лифляндец. — А все почему? Назначил командирами рот этих юнцов — Кнаустона и Лантона. Нет чтобы рекомендовать меня! Ты же знаешь, я предан как пес!

— Да, да, — притворно согласился Маржере, знавший историю жизни Буссова, столь богатую предательствами. — Но что я мог поделать? Ведь ты сам сказал, что государь молод, он и приближает к себе тех, кто помоложе. Впрочем, если бы тебе представился случай доказать ему свою преданность, он наверняка приблизил бы тебя. Наш государь умеет быть благодарным.

— О, конечно! Вон как он озолотил Мнишека! А за что? Ведь тот бросил его после первого сражения! Но где найти тот случай? — Лифляндец с надеждой взглянул на Маржере.

Тот с удовлетворением убедился, что Буссов готов заглотнуть наживку, и продолжал слабым голосом человека, прикованного к смертному одру:

— Ты видишь, я не могу подняться. Поэтому не могу сообщить государю важную весть…

— Что за весть? — подался вперед Буссов.

Маржере медлил, как бы колебался.

— Давай я передам, ну, говори же! — теребил его с загоревшимися глазами ландскнехт.

— У меня есть достоверные сведения, что сегодня ночью на дворец нападут заговорщики. Государь должен быть готов к отпору.

— Я расскажу ему обо всем, как только наша рота заступит на дежурство. И буду как лев биться с изменниками! — вдохновился Буссов, вскакивая. — Так я пойду, надо надеть кольчугу под платье. Береженого Бог бережет, как любит говорить мой зять…

— Иди, и да благословит тебя Господь! — слабым голосом напутствовал его больной, донельзя довольный проделанным маневром.

Буссов вроде бы почувствовал угрызение совести, во всяком случае вернулся от порога.

— Я скажу государю, что это известие исходит от тебя.

— Ни в коем случае! — вскричал Маржере так испуганно, что вновь породил подозрение в голове лифляндца.

— Почему? Это будет не по-рыцарски с моей стороны…

— Я и так уже обласкан государем, — печально сказал Жак, снова входя в роль больного. — Да и не знаю, смогу ли и дальше удерживать в руках шпагу. А ты, мой друг, по досадной случайности оказался в стороне от милости монарха. Так лови удачу за хвост. А мне достаточно от тебя бочонка рейнского, если, конечно, поправлюсь.

Он снова упал на подушки и махнул рукой Буссову:

— Скажи моему Вилли, что мне пора пить отвар, прописанный царским лекарем.

Хитрость Маржере удалась. Когда Димитрий к вечеру направился было в покои царицы, Конрад вырос на его пути, застыв в почтительном поклоне.

— Что тебе, немец? — ласково спросил Димитрий.

— Государь, тебе грозит сегодня опасность, — сказал Конрад.

— Откуда знаешь? Смотри на меня! — вскричал царь, хватая лифляндца за поручень алебарды.

Буссов поднял голову, прямо глядя честными, преданными глазами:

— Наши гвардейцы слышали разговоры по Москве, что сегодня заговорщики собираются напасть на дворец.

— Какие заговорщики?

— Точно не знаю. Наверное, кто-то из князей со своим отрядом.

Димитрий обернулся к шедшему следом Басманову:

— Слышишь?

— Я давно говорю, государь, что есть против тебя заговор. Я б схватил этих Шуйских — и на дыбу. Живо все выведаю!

— Шуйских не трогай. Не пойман — не вор. Вон Дмитрий как мне скамеечку подносил и ноги гладил. Эти на всю жизнь напуганы. Что сейчас делать будем?

— Надо поднять стрельцов!

— Ты их до утра собирать будешь, не соберешь: по печкам с бабами лежат. А потом, если тревога ложная, сраму не оберешься. Шли гонца в казармы, пусть все алебардщики и драбанты являются сюда. А я напишу записку князю Вишневецкому, чтоб подослал своих гусар и пехоту Доморацкого.

Вскоре дворец был оцеплен тройной охраной алебардщиков, появившиеся в Кремле гусары открыли отчаянную стрельбу в воздух.

Заговорщики так и не появились, хотя на темных улицах Москвы то там, то сям лазутчики Басманова углядели какое-то движение людей. Схватили с оружием, однако лишь одного. Боярин Татев, взявшийся за расследование, скорбно доложил царю поутру:

— Умер на дыбе.

— Но он же кричал: «Смерть царю!»

— Кричал, пока пьяный был. А протрезвел, так оказался скорбен умом. Так и помер, не покаявшись.

— А кто таков? Чей слуга? — с подозрением спросил Димитрий.

— Не дознались, — горестно развел руками, высунувшимися из длинных рукавов, Татев. — По одежде — так вроде посадский. Говорю, пьян был.

Димитрий облегченно рассмеялся. С насмешкой взглянул на вытянувшегося в рост у двери Буссова.

— Русские говорят, у страха глаза велики. Мои солдаты должны ничего не бояться. И всякие бабьи слухи поменьше слушать. Тебе ясно, мой солдат?

Буссов пунцовел от гнева: «Ну, плут Маржере! Разыграл меня, старого дурака!» Придя в казарму, он излил обиду на голову больного полковника.

— Чтобы меня, заслуженного ветерана, какой-то мальчишка называл трусом! И я тебе поверил!

Маржере терпеливо, что было не похоже на него, слушал брань приятеля, а когда тот выдохся, задумчиво спросил:

— Так ты говоришь, поляки подняли пальбу?

— Да, в пьяном раже орали и стреляли, когда еще шли по Арбату.

— Вот они и спугнули заговорщиков, — убежденно сказал Маржере. — Надо было бы спокойно выжидать, как в засаде. Ты-то — старый охотник, должен понимать, что зверя так в ловушку не загонишь!

— Есть заговорщики, нет, однако после такого шума они не сунутся! — хвастливо заявил Буссов.

— Дай Бог, дай Бог! — согласился Маржере, а про себя подумал: «Наверное, это — рок!»

В этот же день забежал проведать больного и Исаак Масса. С недоверием взглянул на Маржере:

— Так и лежишь, не встаешь?

— Куда же мне, — прокряхтел «больной».

— Ладно, — захихикал молодой купец и тут же стал серьезным: — Кто-то дал знать царю о заговоре. Гонсевский в гневе. Грешит на меня и тебя. Шуйский едва успел остановить свои отряды. Однако своего замысла не оставил.

— Когда?

— Не говорит, больше никому не доверяет.

— Может, сегодня? — продолжал допытываться полковник.

— Сегодня — вряд ли. Бал во дворце. Царь устраивает для послов как для частных лиц. Будет поляков полно, соваться опасно. Но и тебе Гонсевский настоятельно рекомендует не покидать кровати…

Бал прошел весело, хотя во время танцев произошел инцидент. Когда царь приветствовал Олешницкого, он заверил его, что в этот вечер в зале не будет ни императора, ни королевского посла. Однако когда в танце посол, проходя мимо Димитрия, осмелился не снять шапку, тот в ярости закричал Бучинскому:

— Скажи всем: кто не будет снимать передо мной шапку, останется без головы!

Гонсевский, стоявший рядом, понял, что вызвало ярость государя, и с усмешкой заметил:

— Посла здесь сегодня действительно нет, а государь есть!

Придя же домой, немедля послал своего верного Стаса к Исааку Массе. Тот поднял трясущегося купца с постели и сказал всего четыре слова:

— Мой господин говорит — завтра!

Наутро Мнишек, решивший справиться о здоровье посла, встретил у посольского двора камердинера Гонсевского, отправившегося на рынок за покупками. Взяв лошадь воеводы под уздцы и якобы приветствуя его, Стас тихо сказал:

— Сегодня вечером царя хотят убить.

— Что ты мелешь! — вскричал Мнишек, хватаясь за саблю.

— Я умоляю не спрашивать меня больше ни о чем! Иначе мне не жить. Предупредите государя — пусть будет осторожен.

«Гонсевский не из тех, кто любит попугать!» — подумал Мнишек и решительно повернул коня назад.

— Ваше величество! Вас хотят убить! — вскричал он взволнованно, едва вбежав в опочивальню.

— Когда? — спокойно спросил Димитрий, отрываясь от письма, которое он набрасывал для Льва Сапеги.

— Сегодня вечером! Вы должны принять немедленные меры.

— Батюшка, не верьте слухам! — так же спокойно продолжал улыбаться Димитрий, не кладя пера. — Вы, увы, уже не первый, кто сообщает мне о заговоре. Сначала мой телохранитель, потом Стадницкий на балу. Теперь вы, батюшка. А когда я начинаю выведывать, кто же именно в заговоре против меня, ничего сказать не могут. Вот вы, батюшка, знаете, кто умыслил меня убить, тем более не позднее чем сегодня вечером?

— Не знаю, — растерянно ответил Мнишек.

— Вот видите! — торжествующе рассмеялся Димитрий. — Откуда такие страхи? Вы ведь видите отлично, что народ меня боготворит. Меня окружают верные войска! Надо не о заговорщиках каких-то думать, а к войне готовиться. Сядьте лучше и помогите мне составить письмо для Сапеги. Медлить больше нельзя!

Когда Мнишек, переписав письмо по-польски набело, собрался уходить, Димитрий попросил:

— Скажите, батюшка, Станиславу Немоевскому, пусть принесет мне к вечеру драгоценности принцессы Анны. Может, мы что-нибудь и подберем для нашей прекрасной императрицы.

…Пламя свечи играло, переливаясь всеми цветами радуги на гранях драгоценных камней.

— Изрядно, изрядно, — приговаривал Димитрий, бережно извлекая из железной шкатулки, окрашенной в зеленый цвет, ювелирные изделия европейских мастеров.

— А это что? Как сверкает!

— Брошь. Видите — один крупный алмаз, а вокруг двенадцать мелких. Их высочество оценивает ее в десять тысяч злотых, — с готовностью отвечал благородный поляк, сидевший с противоположной стороны небольшого столика из слоновой кости.

— А это?

— Нечто вроде браслета. Очень красивое сочетание — восемь рубинов и столько же крупных жемчужин. А это, прошу внимания вашего величества, ожерелье из алмазов и жемчугов. Стоит восемнадцать тысяч злотых. Очень пойдут вашей венценосной супруге.

— О, мой герб?

— Да, эта брошь сделана в виде двуглавого орла. К сожалению, нет цепочки и не хватает одного крупного алмаза вот здесь и одного мелкого. Поэтому цена всего лишь пять тысяч злотых.

— Алмазов в моей сокровищнице хватает, — самодовольно протянул Димитрий. — А вещь мне нравится. Пожалуй, буду носить как знак нашего императорского достоинства. Так на какую сумму здесь драгоценностей?

— Всего на шестьдесят тысяч злотых, — без запинки ответил Немоевский.

— Торговаться я не буду, — сказал Димитрий, опуская золотого орла обратно в шкатулку. — Впрочем, скажу утром. Я хочу посмотреть на игру камней при свете солнца. Кстати, если желаете, покажу вам и свои драгоценности.

— Почту за великую честь! — наклонил голову Немоевский. — Так я оставлю у вас шкатулку.

— Да, конечно! Кстати, почему принцесса Анна вдруг решила расстаться с такими красивыми вещами?

— О, их высочество — человек необыкновенный! Она очень много раздает денег нуждающимся ученым. Сама любит заниматься науками. Сейчас разбила необыкновенный ботанический сад, куда собирает флору всего Старого и Нового Света! — с жаром стал рассказывать придворный.

Димитрий слушал внимательно, опершись щекой на руку, потом задумчиво сказал:

— Я бы тоже хотел заниматься столь благородным делом! Если бы не воинские заботы! Но ничего, наступит время и для занятий науками. К сожалению, постоянные скитания не дали мне в юности возможности получить хорошее образование… А вы где учились?

— В Падуанском университете. Многие юноши из польских знатных родов учатся в Италии. Как известно, там самые лучшие профессора.

— Надо будет их пригласить в Россию! — оживился Димитрий. — В Москве, дай Бог, тоже будет университет…

В этот момент в опочивальню вошел Петр Басманов, желающий, видимо, что-то сообщить, поэтому Димитрий в знак прощания милостиво протянул руку. Целуя ее, Немоевский никак не предполагал, что последним из поляков видит царя живым…

Инстинкт старого воина рождал в Маржере чувство острой тревоги. Уж слишком тихим был этот субботний вечер. Не слышно на арбатских улочках ни пьяных криков, ни конского топота.

— Такое затишье бывает перед грозой, — пробормотал он, поглядывая в небольшое окно, потом негромко позвал: — Вилли!

В дверном проеме появился юноша.

— Еще отвару, господин полковник?

— Спасибо, Вилли. Я чувствую себя лучше, видишь, даже встал с постели.

— Слава тебе, Господи!

— Кто сегодня ведет караул?

— Кнаустон.

— Сколько с ним алебардщиков?

— Как ты приказал — тридцать.

Маржере помедлил, пытливо оглядывая широкоплечего парня.

— Вот что, Вильгельм! — внушительно, как о хорошо продуманном, сказал он, положив свою тяжелую руку воина на плечо юноши. — Ты сегодня тоже возьмешь алебарду.

Фирстенберг удивленно посмотрел на него.

— Да, да, так нужно… Какое-то у меня тревожное чувство. Скажешь капитану, чтобы поставил тебя у дверей в опочивальню. Даже мышь не должна проникнуть к его императорскому величеству.

Ночь, вопреки опасениям Маржере, прошла спокойно. Но в восемь утра со стороны Кремля вдруг раздался набатный колокольный звон. Маржере, выглянув в окно, увидел, как строятся, поднятые по тревоге, под знаменами своих рот польские солдаты. Но ушли они недалеко. Им навстречу скакал всадник, размахивая венгерской шапкой с перьями:

— Стойте, стойте! Где ваш командир?

— Пан Гонсевский? — удивленно воскликнул Доморацкий, подъехав вплотную.

— Вы куда направились? — резко спросил посол. — Вас кто-нибудь звал?

— Ты же слышишь — колокол бьет тревогу! В Кремле что-то происходит!

— Обыкновенный пожар! Я советую возвратиться в казарму. И как можно скорее.

— Похоже, пан посол мне угрожает? — вспыхнул Доморацкий.

— Не угрожаю, а предупреждаю, — вкрадчиво сказал Гонсевский. — Дело в том, что, когда начался набат, мои слуги слышали, как на Красной площади бояре кричали этим московским канальям, что поляки хотят убить их государя Димитрия! Возбужденная толпа взялась за колья. Если твоя рота появится на площади, может произойти кровопролитие!

Доморацкий махнул рукой, давая команду роте повернуть назад. Тем временем над Кремлем продолжал плыть тревожный гул. Потом раздались яростные крики толпы, сопровождаемые оружейными выстрелами. Маржере, не выдержав, выскочил на улицу и увидел, что к нему бегут его алебардщики без алебард, в разорванных камзолах, с испуганными лицами. Они остановились возле командира с воплями:

— Беда, беда! Заговорщики!

— Где Кнаустон? Почему вы бежали?

— Кнаустон — первый, кто крикнул: «Бегите, пока не поздно! Царь убит!»

— Убит?! — недоверчиво переспросил Маржере. — Или захвачен в плен?

— Убит! — услышал он мрачный ответ.

Обернувшись, увидел Кнаустона верхом на чужой лошади, с окровавленной шпагой в руке.

— Почему, капитан, вы не выполнили свой долг? — грозно загремел Маржере. — Вы должны были умереть, но не пропустить заговорщиков. Поглядите, эти жалкие трусы побросали даже свои золотые алебарды, которыми так гордились.

Солдаты пристыженно опустили головы.

— Живо все в казарму! — скомандовал Кнаустон. — И приготовьтесь к обороне. Сюда идет толпа москвитян. Правда, они идут бить поляков, но могут сгоряча перепутать.

Еще недавно столь бравые гвардейцы трусцой бросились к воротам. Кнаустон не торопясь спешился и засунул шпагу в ножны. С кривой ухмылкой взглянул на своего полковника:

— Я смотрю, стоило государю отдать Богу душу, как ты поправился, Якоб? Тебе ли упрекать меня в трусости? Ты получишь польские злотые, а мне предоставил право умереть за царя? Хорошо, что у нас оказался общий советник…

— Кто?

— Забыл? Гонсевский! Он-то намедни и шепнул мне, чтобы я не совался не в свое дело. Зачем же мне умирать в бедности, когда можно жить с потяжелевшим карманом.

— Подожди! — прервал Маржере зубоскальство капитана. — А где мой Вильгельм? Ты его видел?

— Боюсь, что его нет в живых, — покачал головой капитан. — А ведь я говорил этому мальчишке: беги, пока не поздно.

Маржере, вырвав из рук капитана уздечку, вскочил на коня.

— Ты куда? Там действительно идет толпа…

— Я должен найти Вильгельма, он погиб по моей вине…

При выезде на Воскресенский мост Маржере встретил стрельцов, бегущих с криками:

— Бей ляхов! Они убили царя!

Выхватив шпагу, Маржере решительно направил храпящую лошадь на вооруженных пищалями людей. Однако те расступились, узнав в нем царского телохранителя. Объехав огромное скопище, гудевшее у Лобного места, он проскакал через ворота прямо ко дворцу.

— Дорогу, дорогу! — повелительно покрикивал он, и, подчиняясь команде, воины, в которых Маржере признал новгородцев, тащившие всевозможную утварь и одежду, послушно расступились. Справа остался каменный дворец Годунова, где находился Мнишек со своим двором. Там шла пальба.

Маржере спешился и решительно, оттолкнув стражу, прошел в покои Димитрия, где были видны следы борьбы и крови. Пройдя к царской опочивальне, споткнулся о чьи-то ноги. Быстро нагнувшись, обнаружил труп какого-то русского дворянина. Неожиданно услышал стон у темного угла за печкой, шагнул туда. Это лежал окровавленный Вильгельм. Маржере бережно приподнял его голову:

— Куда тебя?

— В живот, — простонал юноша.

— За что?

— Они увидели, что я услышал признание царя.

— Признание?

— Да! Дай мне попить, — прохрипел умирающий.

Маржере отрицательно мотнул головой:

— Если ты ранен в живот, пить нельзя. Потерпи. Расскажи, если можешь, как это случилось?

— Утром, когда зазвонили, я заметил человека, крадущегося вдоль стены с ножом в руке, и поднял тревогу. Мы с Басмановым схватили его. Он признался, что его подослал Шуйский убить царя. Басманов пристрелил его и выскочил на крыльцо, чтобы позвать на помощь, но было уже поздно. Весь двор был запружен новгородскими стрельцами. Они ночью тайно поменяли все караулы московских стрельцов. Говорили, что царь отпускает их выпить за свое здоровье… Пить!

— Потерпи, мой Вилли. Сейчас я отвезу тебя домой. Так царя убили? Это точно?

— Я не знаю. Когда застрелили Басманова, царь высунулся из окна и крикнул: «Меня не возьмете, я вам не Борис!» Те начали пальбу, наши бросились врассыпную, а Димитрий перебежал на половину царицы.

— А где был ты?

— Сюда уже прибежали бояре, самые знатные: Шуйские, Голицыны, Татищев, Татев… Это они, они погубили императора! — зашептал жарко Вильгельм. — Я спрятался за печкой и все слышал. Сначала кричали, что государь скрылся. И вроде бы все стихло. Потом снова раздались крики: «Поймали! Поймали!» Его нашли под окнами дворца со сломанной ногой. Здесь, в этой комнате, на него набросились бояре: «Скажи, кто ты такой?» Император мужественно держался до конца. Он говорил: «Спросите у моей матери!» Шуйский кричал: «Она говорит, что ты не ее сын! Ты самозванец! Расстрига! Мы дознались, что ты бегал по монастырям вместе с Гришкой Отрепьевым и Варлаамом Яцким! Варлаам сейчас в Москве, он подтвердит!» И вдруг император ясным звонким голосом сказал: «Так знайте же! Я действительно не Димитрий Угличский! Но я истинный царевич! Я вам открою свою тайну!»

Умирающий застонал.

— Какую тайну? — похлопал его по щеке Маржере.

— Я этого уже не услышал. Я неосторожно высунулся из-за печи. С криком «Нас слышит немец!» кто-то из бояр ударил меня ножом в живот, и я потерял сознание.

— Держись, мой храбрый Вилли! — воскликнул Маржере и, взяв юношу на руки, вышел беспрепятственно на крыльцо, усадил его впереди себя на лошадь и медленно тронулся в путь. Но, увы, осторожность не помогла: едва они достигли Арбата, как юноша вскрикнул и обмяк окончательно.

У казармы царских телохранителей никого не было, зато напротив москвитяне осадили двор Вишневецкого, кидали через забор камни, палки, однако опасаясь подходить слишком близко: раздававшиеся из окон редкие, но прицельные выстрелы оставляли то там, то здесь корчащиеся от боли фигурки людей.

Весь день по Москве раздавались пальба, торжествующие крики толпы и жалобные стенания жертв. На следующий день шум стих, везде на крестцах встали караулы стрельцов. В доме, где жил Маржере, появился Исаак Масса.

— Тебя пропустили? — удивился хозяин.

— Да, я сказал, что пользуюсь особым расположением Василия Шуйского. Этого достаточно. Ведь он собирается венчаться на царство.

— Василий Шуйский? Этот плюгавый старик?

— Это страшный по своему вероломству человек, — зашептал Исаак. — Ты помнишь, что Димитрий его помиловал в свое время? А что он сделал с Димитрием?

— Что? — Маржере приподнялся на постели.

— Я сейчас был на Красной площади! Более страшного надругательства я еще не встречал. Его, голого, облитого нечистотами, бросили на торговый прилавок, надев на лицо маску. Привязали один конец веревки к его детородным органам, а другой — к ноге Петра Басманова, который, тоже совсем обнаженный, лежит под прилавком!

— Господи Иисусе! — прошептал Маржере. — Но это точно он?

— Он, он! — возбужденно сказал Масса. — Я подошел совсем вплотную, чтобы посчитать количество ран. Его изрубили, так что целого места не осталось. Двадцать одна рана, а голова разбита выстрелом из ружья так, что мозги наружу. Но узнать его все равно можно. Шуйский, чтобы оправдаться в этой страшной смерти, велел кричать бирючам, что убит вовсе никакой не царевич, а Гришка Отрепьев. Из-за чего ввел москвитян в недоумение: если убит Отрепьев, то где истинный царевич? Открыто говорят, что он спасся и скрылся со своим верным клевретом Мишкой Молчановым в Северскую землю. Но чудес не бывает!

— Жаль мне государя! — вздохнул Маржере. — Но что я мог сделать? Как послы? Конечно, торжествуют?

— Вероломный Шуйский и их оставил в дураках! — возбужденно продолжал Масса. — Напрасно они ждали от него благодарности! Он приказал оцепить тройной цепью охраны посольский двор, а также дворы Мнишека и Вишневецкого. Более пятисот поляков, тех, что жили по отдельным дворам, перебиты. Так что воздадим Господу хвалу, что мы сами еще живы!