1612. Рождение Великой России

Среди русских полководцев XVII в. мало имен, общеизвестных широкому читателю. Хрестоматийная фигура князя Пожарского является редким исключением. В кратком рассказе о его жизни и деятельности даже нет нужды обращаться к архивам: опубликованные подробные биографии славного воеводы тщательно толкуют малейшие упоминания о нем в источниках^{109}. Если же отказаться от пространных толкований, известно о князе совсем немного.

МОСКОВСКИЙ АРИСТОКРАТ

Пожарские вели род от великого князя Всеволода Большое Гнездо^{110}, подчеркивая тем самым свое родство с множеством виднейших фамилий на Руси. Они относились к Стародубской ветви рода и долго отстаивали свое удельное княжество. Подобно другим порубежным князьям, таким, как Волконские, Пожарские попали к Московскому двору лишь в XVI в., «опоздав» к разделу чинов и власти. Гордость древнего княжеского рода явно не соответствовала занятому Пожарскими месту.

Дед Дмитрия Михайловича Фёдор едва попал в «избранную тысячу» московских дворян. Зато во времена опричнины он удостоился конфискации вотчин и ссылки наряду со славнейшими княжескими фамилиями. Как обычно, люди такого гордого рода ненавистны при дворе, но остро требуются, когда над страной нависает угроза. В Ливонской войне Фёдор Иванович Пожарский-Немой вырос до чина «головы» (ротмистра) дворянской конницы и в качестве «награды» получил часть своих отнятых ранее вотчин в Стародубе.

Его сын Михаил не успел послужить. Он умер молодым, оставив вдову и девятилетнего сына, родившегося в ноябре 1578 г. Воспитывала Дмитрия Михайловича мать. Княгиня Мария принадлежала к не очень древнему (с начала XV в.), но заслуженному московскому дворянскому роду Беклемишевых, многие из которых, в отличие от Пожарских, дослуживались до воеводского чипа. Её родичи участвовали почти во всех войнах России XVI в. и, подобно Пожарским, отличались гордостью. Знаменитый предок Марии Берсень Беклемишев, например, был обезглавлен за «дерзкие слова» против великого князя Василия III.

От матери Дмитрий перенял хозяйственность и домовитость. Родовая вотчина, в которой он рос, находилась недалеко от шумного торгового Нижнего Новгорода, но оставалась замкнутым, самодостаточным миром, вроде древнего удельного княжества. В вотчинном селе Мугрееве имелся господский двор, две церкви, небольшой монастырь. Пожарские покровительствовали монахам и нищим, уважали богомазов, но не чурались издавна обличаемых Церковью веселых скоморохов. Крестьяне обеспечивали относительно небогатое княжеское хозяйство почти всем необходимым. Кое-какие деньги для покупки городских изделий у княгини Марии оставались из приданого. Дорогими были тогда книги, по которым княжич выучился читать. Чтение всю жизнь было для него благочестивым занятием; разбогатев, он покупал дорогие, но строго церковные книги.

Как бы хорошо и спокойно ни было в вотчине, в 15 лет недорослю следовало получить в Москве придворный чин. Царствовал тогда благочестивый Фёдор Иоаннович, правил брат его жены, царицы Ирины, Борис Фёдорович Годунов. Юный князь Пожарский долго пробыл в чине стряпчего: таких при дворе было до тысячи, служили они в основном для сопровождения царя, мелких услуг и посылок «в очередь, переменяясь», так что большую часть года можно было проводить на родине.

Воцарение Бориса Годунова ничего не изменило в положении князя, не отличавшегося честолюбием. Лишь усиление военной опасности заставило царя произвести его в начале XVII в. в стольники, а при появлении на рубежах самозванца записать в полк с годовым жалованием в 20 руб. В 1605 г. Пожарский участвовал в сражении при Добрыничах[6]. Самозванец вышел из Севска и 21 января с храбростью необыкновенной ударил на царское войско. Но многочисленные московские пушки и пищали буквально смели его рать с поля. Разгром «названного царя Дмитрия» был полным. На поле боя неприятель оставил 11,5 тыс. убитых и 30 пушек. Но вскоре выяснилось, что это был вовсе не неприятель.

Народ остановил бегущего в Польшу Дмитрия и, восстав, посадил его на престол только что умершего Годунова Высшее духовенство и московская знать приняли законного государя, Пожарский продолжал служить при нем стольником. Василий Шуйский изменой сверг Лжедмитрия, венчался на царство — Пожарский служил и ему. Восстал второй Лжедмитрий, сел «царем» в Тушино — князь остался верен тому, кого признала Москва. Верных у царя Василия было немного. Так что когда понадобилось оборонить Коломну, о тихом стольнике сразу вспомнили, тем более что значительного войска ему дать не могли.

Осенью 1608 г. Пожарский получил под команду небольшой отряд. Он двинулся в Коломну и в 30 верстах от города в селе Высоцком ударил на тушинцев. На всеобщее удивление, князь победил, взял пленных, казну и обоз с весьма необходимым в осажденной Москве продовольствием. После чего был на год забыт. Осенью 1609 г. грабившие на Рязанской дороге казаки-разбойники атамана Салькова одолели два московских отряда. Вновь вспомнили о Пожарском, послали его — казаки были истреблены, а атаман принес повинную.

32-летний князь за эти бурные годы вырос по службе: перешёл из конца списка стольников на 13-е место. Он получил в вотчину обширные земли недалеко от родовых, ибо «против врагов стоял крепко и мужественно … в твердости разума своего крепко и непоколебимо». В условиях гражданской войны мужество было нередко, а способность «на воровскую прелесть и смуту ни на которую не покуситься» — почти уникальна. Пожарский первым в своем роду получил чин воеводы. С ним он отбыл в Зарайск в год скоропостижной смерти М.В. Скопина-Шуйского и разгрома с таким трудом созданной им армии, случившегося под Клушином.

Относительное равновесие сил, когда на просторах Руси сражались и грабили войска московского царя Василия и тушинского «царя Дмитрия», а короли польский и шведский покушались понемногу на пограничные земли, было нарушено. Многие воеводы переходили под знамя польского королевича Владислава Сигизмундовича (из шведского королевского дома Ваза), ещё больше людей приветствовали самозванца Лжедмитрия II. На фоне всеобщей «шатости» и измены воевод, перебегавших с одной стороны на другую по обстоятельствам, примеры князей Волконского в Боровске и Пожарского в Зарайске выделились особенно ярко.

Прославленный покоритель Сибири князь Михаил Константинович Волконский по прозвищу Хромой Орел, видя, что его товарищи-воеводы сдали город войску Лжедмитрия II, оборонялся в Боровском Пафнутьевом монастыре. Изменники одолевали. Князь собрал людей в собор и один рубился в церковных дверях, не пуская убийц. «Сдавайся!» — кричали ему враги. «Умру у гроба Пафнутия чудотворца», — отвечал Волконский, подвиг которого запечатлен на гербе Боровска: на серебряном поле червленое сердце в лавровом венке (что означает на геральдическом языке чистоту, верность и вечную славу)^{111}.

И в Зарайске, входившем в систему крепостей Рязанской земли, большинство жителей решило переметнуться к Лжедмитрию II, внемля призыву знаменитого вождя рязанского дворянства Прокопия Ляпунова. Во время восстания горожан Пожарский потерял посад, но успел с немногими людьми запереться в каменной крепости. Её защитники подвиглись, по благословению Никольского попа Дмитрия, умереть за правую веру, не прельщаясь изменой. Пример стойкости и решимости воеводы и его малого отряда заставили горожан передумать. «Придя в единомыслие», Зарайск отбился от слуг уже поспешавших к городу «воровского царя».

Принцип, заставлявший таких людей, как Волконский и Пожарский, насмерть стоять среди общей «шатости», Дмитрий Михайлович сформулировал так: «Будет на Московском царстве по-старому царь Василий, ему и служить, а будет кто иной — и тому тоже служить». Тогда, по крайней мере, в России будет один царь!

Но неспособность запершегося в Москве Василия Шуйского положить конец бесчинствам гражданской войны уже сильно раздражила самих московских воевод и ратников. 17 июля 1610 г. князь Фёдор Волконский, Захар Ляпунов «и с ними иные мелкие дворяне» московских полков совершили то, о чем давно мечтало большинство россиян и за что многие успели поплатиться головами. Они схватили старого интригана за бороду и выкинули из царского дворца. 19 июля злой старик был пострижен и заперт в Чудове монастыре, братья его, погубившие «злоотравным зельем» Скопина-Шуйского, взяты под стражу.

Наконец-то россияне могли не становиться на сторону нагло грабивших страну политических авантюристов, а степенно и рассудительно «выбрать государя всею землею», собрав в Москве представителей городов и сословий, положив благоразумным советом конец Гражданской войне. Перепуганные гневом уставшего напрасно проливать кровь народа бояре вняли внушениям патриарха Гермогена и разослали но всему государству грамоту с призывом «быть в соединении и стоять за православную христианскую веру всем заодно», защищая право страны самой выбрать себе государя, не покоряясь ни захватчикам-иноверцам, ни ворам-самозванцам.

Народ ликовал, а бояре уже рассылали по городам и весям другую грамоту — присягу самим себе. Дескать, выборы государя надо ещё устроить. Вот они, бояре, и взяли на себя тяжкое бремя временной власти, конечно, но всенародной просьбе. Легко заметить, что в русской истории самый бесстыжий и злодейский захват власти всегда совершается «по воле» и «для блага» народа. Это верная примета: как только кто выступит от лица народа — жди злодейства и непременно грабежа.

Семибоярщине, как прозвали новых правителей, всенародные выборы государя выгодными не казались. На какую благодарность можно рассчитывать от избранника «всей земли»? Продать престол Лжедмитрию II тоже было не особо выгодно — тот имел среди россиян своих царедворцев. Иное дело королевич Владислав, способный защитить изменников-бояр иноземными полками! Так что князю Волконскому и иным наивно поверившим Семибоярщине патриотам вскоре пришлось бежать из Москвы.

Пожарский, сидя в Зарайске, намерения бояр понял очень быстро. Когда войска Семибоярщины осадили в Пронске вождя рязанских дворян Прокопия Ляпунова, князь бросился ему на выручку. С отрядами из Зарайска, Коломны и Рязани он освободил Пронск, осажденный рязанским же воинством служившего тогда боярам Григория Сумбулова. Ирония истории заключалась в том, что Сумбулов был давним соратником Ляпунова, а сам Пожарский ещё недавно боролся с Прокопием Петровичем, стоявшим за Лжедмитрия II. Теперь же князь передал ему командование войском, а сам поспешил на защиту своего воеводского города Зарайска.

Князь успел вовремя. Отброшенные от Пронска и Рязани ратники Сумбулова подкрались к Зарайску «как тати в нощи», внезапно ворвались в город и начали грабить посад. Тем временем Пожарский заперся в крепости, тщательно подготовился к бою и утром контратаковал. Посадские люди, разозленные ночными грабежами, поддержали воеводу. Уставшие от грабежа и насилий, упившиеся за ночь дворяне и казаки Сумбулова жестоко поплатились за разбой. Самому предводителю едва удалось скрыться.

К этому времени политическая ситуация в стране круто переменилась. Немалая часть россиян, сражавшихся под знаменами свергнутого ныне Шуйского и убитого под Калугой своими же соратниками Лжедмитрия II, принесла присягу королевичу Владиславу. Против этого не возражали даже столь твердые в вере архиереи, как патриарх Гермоген и ростовский митрополит Филарет (Романов). Но при соблюдении двух важнейших условий: королевичу следует принять православие и свято хранить в государстве истинную веру, а отец его король Сигизмунд должен отступить от Смоленска и «очистить к Московскому государству» все занятые поляками и литовцами земли, как было до Смуты. Увы, бояре изменили ещё раз, согласившись передать Российское государство «на волю» Сигизмунда, практически сдаться иноземцам.

«БОЯРСКАЯ НАГЛАЯ ИЗМЕНА»

Опасность со стороны сторонников самозванца и боязнь народного бунта заставили бояр искать пути соглашения с польским гетманом, так как, рассуждали они, «лучше государичу служить, нежели от холопов своих побитым быть и в вечной работе у них мучиться». Вскоре им удалось договориться в гетманом Жолкевским о призвании на престол Владислава.

Хорошо осведомленный о настроении в Москве, гетман Станислав Жолкевский не стал медлить. 20 июля он выступил из Можайска, а 24 июля стоял уже в 7 километрах от Москвы, на Хорошевских лугах у Москвы-реки^{112}. Московские бояре — князь Ф.И. Мстиславский, князь В.В. Голицын и Ф.И. Шереметев, окольничий князь — Д.И. Мезецкий и дьяки Василий Янов и Томило Луговской встретились с Жолкевским у Новодевичьего монастыря. Обсуждение условий соглашения об избрании Владислава происходило в тревожной обстановке, когда тушинцы пытались произвести нападение на Москву. Переговоры неоднократно прерывались из-за того, что к князю Мстиславскому то и дело приезжали гонцы с известиями о ходе военных действий.

17 августа 1610 г. в польском стане был подписан договор и состоялась присяга Владиславу. В основу договора было положено старое (ещё тушинское) соглашение, в которое внесены были весьма характерные изменения. Правительственные полномочия Владислава ограничивались его обязательством не решать никаких более или менее существенных вопросов «без приговора и совета бояр и всех думных людей». Кроме того, Владислав обязывался «прежних обычаев и чинов, которые были в Московском государстве, не переменять, и московских княжеских и боярских родов приезжими иноземцами в отечестве и в чести не теснить и не понижать». Заботливо охраняя господство бояр, договор создавал прямую угрозу независимости и целостности Русского государства^{113}. Дальнейший ход событий показал всю опасность антипатриотического шага боярства.

Гетман Жолкевский был мудрый политик. С большой ловкостью используя обстоятельства, он вынуждал бояр к новым уступкам, подготовляя, по мнению московского летописца, оккупацию столицы польскими войсками: «и гетман Жолкевский боярам сказал, что король даст сына своего Владислава, а что им говорил, и то всё неправдою, хотя их тем обольстить». Жолкевский настоял на скорейшем отправлении русского посольства к Сигизмунду и включил в его состав наиболее влиятельных и опасных для польских планов бояр — князя В.В. Голицына и Ф.П. Романова, которые сами могли выступить претендентами на престол. Значительный но численности (до 15 тыс.) гарнизон в Москве, состоявший из стрельцов, Жолкевский постарался ослабить, настояв на посылке крупных отрядов для сопровождения посольства к королю, а также для борьбы с тушинцами.

Обман, совершённый боярами, был с возмущением принят дворянством. Народ волновался и «вступил с боярами в распрю, требуя перемены государя». Вновь ожили надежды на приход Лжедмитрия, и дворяне снова стали отъезжать в его стан. Волнения среди московского населения побудили стоявших у власти бояр согласиться на ввод в Москву польского оккупационного отряда. Но когда 17 сентября в город прибыл пан Гонсевский для размещения войска по квартирам, кто-то ударил в набат, и сбежался народ. Бояре стали просить польское командование отложить вступление войск в Москву. Протестовал («запрещением великим запрещал») против ввода иностранных войск в столицу патриарх Гермоген. Он собрал «великое множество» дворян и других служилых людей и обсуждал, «как бы нарушить крестное целование», т. е. фактически отказаться от приглашения на русский престол Владислава. Но князю Ф.И. Мстиславскому и другим сторонникам польской кандидатуры вместе с представителем польского командования удалось уговорить «мятежников». Четверо зачинщиков было посажено в тюрьму.

Если массы москвичей не скрывали ненависти к иноземцам, то правящие бояре стояли за польскую кандидатуру, видя в ней единственное средство справиться с волнениями. «Некие же от бояр четыре человека, — говорит летопись, — умыслили королевских людей пустить, и прежде пустили такую славу, якобы чернь хочет в Москву впустить Тушинского вора, в Коломенском стоящего».

Этими горячими сторонниками унии с Речью Посполитой были представитель знатнейшего московского боярства, дядя будущего царя Иван Никитич Романов, инициатор договора с Сигизмундом М.Г. Салтыков, тоже член старинной боярской московской семьи, и его племянник И.Н. Салтыков. Больше всех холопствовал перед интервентами «торговый мужик» кожевник Федор Андропов. Назначенный Сигизмундом в казначеи, он всецело отдался служению интересам нового господина. Человек беспринципный, Андронов использовал свой фавор у Сигизмунда для достижения личных целей. М.Г. Салтыков горько жаловался впоследствии на то, что с бояр «дела посняты», что польский резидент управляет с Андроновым, и что многие люди в Москве пострадали от него.

В ночь на 21 сентября 1610 г. поляки вступили в русскую столицу. Жолкевский расположился во дворе Бориса Годунова. Солдат и гайдуков он поставил в других боярских дворах Кремля и царском дворце; командный состав — полковников, ротмистров и др. — разместил по боярским домам в Китай-городе и Белом городе. Забрав ключи от городских ворот, Жолкевский повсюду расставил стражу из польско-литовских жолнёров (солдат), которые несли караул по стенам Белого города.

Сознавая слабость польского гарнизона и враждебное отношение к иноземным захватчикам со стороны большей части москвичей, Жолкевский стремился точно соблюдать договор и поддерживать дружеские отношения с правящими кругами Москвы. Но его совесть не могла вынести обмана. А его политика, по-видимому, вызвала недовольство Сигизмунда, который смотрел на Русское государство как на завоеванную страну. Этим объясняется назначение велижского старосты Александра Гонсевского «наместником Владислава» в Москве. В конце октября 1610 г. Жолкевский выехал из Москвы, захватив с собой в качестве пленников низложенного Василия Шуйского и его брата Дмитрия.

С отъездом Жолкевского командование польско-литовским гарнизоном в Москве перешло к Гонсевскому. В Москве остались: полк Зборовского, раньше находившийся в Тушинском лагере, полк Казановского, прибывший с королем из Польши, 6 тыс. немцев, перешедших на польскую службу с русской после битвы под Клушином, и полк Гонсевского из состава королевских войск. Четыре роты из полка Гонсевского были расположены в Новодевичьем монастыре. У Можайска для обеспечения сношений между московским гарнизоном и королевской армией стояли полки: гетманский и старосты хотинского Николая Струся.

Оккупация Москвы и назначение Гонсевского наместником Владислава, по существу, означали отказ Сигизмунда от договора 17 августа и его намерение овладеть Русским государством. Гонсевский поселился на дворе Бориса Годунова, где жил его предшественник Жолкевский. Вместе с ним в Кремле обосновались и наиболее видные сторонники польского короля: боярин М.Г. Салтыков — на дворе Ивана Васильевича Годунова; казначей Фёдор Андронов — на дворе благовещенского протопопа.

Эти два лица стали самыми близкими людьми к Гонсевскому, помогая ему своими советами в управлении столицей и подавлении народного недовольства. Андронов, Салтыков и дьяк И.Т. Грамотин были энергичными проводниками кандидатуры самого короля Сигизмунда на московский престол. Формально Гонсевский решал все дела совместно с Боярской думой. В действительности же, придя в думу, Гонсевский сажал рядом с собой своих советников — Салтыкова, Андронтова, Грамотина, князя В. Мосальского. «А нам и не слыхать, что ты с своими советниками говоришь», — упрекали Гонсевского бояре.

Таким образом, боярское правительство, состоявшее из семи знатнейших бояр, — князь Мстиславский «с товарищами», — фактически не пользовалось никакой властью. Автор Хронографа 1616—1617 гг. говорит, что после царя Василия «прияли власть государства Русского семь московских бояр, но ничтоже управлявшим, только два месяца власти насладились».

Очень скоро поляки стали вести себя в Москве, как в завоеванном городе. Москвичам «от литвы и от гайдуков насильство и обида была велика, саблями секли и до смерти побивали и всякие товары и съесной харч имали сильно безденежно». И «купльствуют не по цене, — жалуется один современник, — отнимают сильно, и паки не ценою ценят и серебро платят, но с мечем над главою стоят над всяким православным христианином, куплю торгующим, и смертью грозят». Белорусский шляхтич Самуил Маскевич, служивший под началом Гонсевского, сам признал, что «наши, ни в чём не зная меры, не довольствовались миролюбием москвитян и самовольно брали у них все, что кому нравилось, силою отнимая жен и дочерей у знатнейших бояр»^{114}.

Бесчинства интервентов раздражали русское население. Атмосфера в Москве накалялась с каждым днем. Сам Гонсевский признавал, что ему приходилось прибегать к очень суровым мерам для борьбы с преступлениями шляхтичей, гайдуков и немецких ландскнехтов^{115}. По его распоряжению, за разные преступления было казнено 27 немцев и свыше 20 человек подвергнуто жестоким телесным наказаниям. Был случай, когда один шляхтич в пьяном состоянии выстрелил несколько раз в икону. Для успокоения возмущения, вызванного этим поступком, Гонсевский приговорил отрубить ему обе руки, а тело его сжечь на костре. На суровость приговора, возможно, повлияло и то обстоятельство, что виновный принадлежал к протестантам — «еретической вере», к которой враждебно относились католики. Маскевич рассказывает, как один из поляков по решению суда был бит кнутом на улице за то, что похитил дочь какого-то боярина. Таким образом, само польское командование вынуждено было признавать справедливость жалоб московского населения на бесчинства поляков и немцев.

Призывы бороться с оккупантами началась ещё при Жолкевском, когда в Москве был схвачен со «смутными» грамотами и посажен на кол посланец рязанского воеводы Ляпунова. На пытке он оговорил окольничего В.И. Бутурлина, сносившегося с Ляпуновым и подговаривавшего немцев из королевского гарнизона в Москве к совместным действиям против поляков.

На допросе, сопровождавшемся пытками, в присутствии бояр, дворян и представителей московского посада, старост и сотских, Бутурлин сознался, что предполагалось ночью ударить на поляков и их истребить.

Вскоре после отъезда Жолкевского но улицам Москвы от имени самозванца стали «многие листы метать», т.е. разбрасывать прокламации к москвичам, «отводя их от господаря королевича». В прокламациях, если верить Гонсевскому, Самозванец угрожал прийти ночью в Москву, перебить поляков, бояр, дворян больших и всяких людей московских, «кои с ним в его воровском совете не были, жён и сестер и животы их отдать было холопам, казакам, кои ему добра хотели».

По требованию польского командования, бояре опубликовали «приказ … во все люди, чтобы воровским смутным грамотам не верили, а лазутчиков (которые метали листы от вора из Калуги) имали и, изымавши, к боярам приводили». Но призывы Лжедмитрия встречали сочувствие среди посадского населения Москвы. Это видно из того, что когда был пойман человек, «который с грамотами смутными от вора из Калуги не единожды прислан был», то москвичи его «отбили» в Сапожном ряду. Из розыска по этому делу обнаружилось, что на Москве «многие» люди были на стороне Лжедмитрия II, и что готовился погром захватчиков и их «доброхотов». Несмотря на демагогические лозунги калужского «царька», он имел сторонников и в высших кругах московской знати, очевидно, рассчитывавших с его помощью избавиться от иноземцев.

Так, следствие показало, что сам князь В.В. Голицын, член «великого посольства» к Сигизмунду, по пути в Смоленск «ссылался» с Лжедмитрием. В связи с этим были подвергнуты аресту князь А.В. Голицын и князь И.М. Воротынский. Есть сведения, что против Владислава выступал также Ф.Н. Романов, который с патриархом Гермогеном «тайно советовал, и будучи в посольстве тайно и лукаво … промышлял, как бы королевичу, его милости, Владиславу не быть на Московском государстве». Романов, «едучи с Москвы, положил, чтобы господарю королевичу на Московском господарстве не быть, а патриарх ему имался всех людей к тому приводить, чтобы сына его Михаила на царстве посадить».

Очевидно, что все эти обвинения имели политическую подоплеку. Они были призваны подорвать доверие к виднейшим лицам, ведущим от имени патриарха Гермогена и бояр переговоры с Владиславом и Сигизмундом. Однако можно предполагать, что некоторая часть бояр и дворян, вместе с Гермогеном и Ляпуновым, не желала видеть на русском престоле ни Сигизмунда, ни Владислава. К последнему, впрочем, у Гермогена и всех православных было главное требование: креститься в православие, чуждых конфессий в Россию не допускать, беречь территорию страны и права подданных.

Довольно широкие общественные слои, часть дворянства и зажиточных посадских людей, все ещё полагали, что присяга Владиславу положит конец «кроворазлитию». В польской власти они склонны были видеть оплот против не устраненной угрозы народных бунтов. Тушинский Самозванец держался в Калуге и мог вновь появиться под стенами Москвы. Сохранялась иллюзия, что король Сигизмувд снимет осаду Смоленска и, согласно договору, выведет польские войска из Русской земли. Присяга Владиславу в Москве повела к тому, что такие стойкие и важные центры сопротивления интервентам, как Нижний Новгород и Ярославль, также присягнули Владиславу.

Захватнические планы Сигизмунда были не столь уж явны. Они нашли выражение в ряде дипломатических документов, вышедших из его канцелярии в 1611—1612 гг. Король откровенно признавал, что он «внес войну в самые недра обширнейшего государства», что целью войны было расширение пределов королевства и увеличение его славы. Эти планы связывались с желанием возвратить «наследие предков своих» — области, «отнятые силой и похищенные обманом князей московских». В обращениях к папе римскому и главе иезуитов в Польше К. Аквавиве Сигизмунд говорил, что война начата им «для распространения католической веры среди… диких и нечестивых северных народов».

Изменнические действия русской боярской аристократии и их тяжкие последствия тоже обнаружились не вдруг. Сигизмунд не утвердил договора 17 августа 1610 г., но стал применять способ откровенного вымогательства по отношению к великому посольству, вынуждая его дать приказ о сдаче Смоленска. Ввиду отказа король приказал арестовать послов и отправить их в Польшу. Смоляне решительно отвергли требование Сигизмунда о сдаче города и продолжали героически обороняться. Такое же энергичное сопротивление оказывал Рязанский край. Боролся с интервентами и зарайский воевода князь Д.М. Пожарский. Массовое движение против захватчиков стихийно поднималось одновременно в различных концах страны.

Убийство тушинского Самозванца в Калуге 11 декабря 1610 г. развязало руки представителям тех общественных слоев, которые чувствовали опасность активных действий с его стороны. «До сих пор, имея в виду этого врага, они несмело нападали на нас, — говорит Маскевич, — теперь же, когда его не стало, начали приискивать все способы, как бы выжить нас из столицы». «Люди ваши московские что над нашими людьми делали? — жаловался впоследствии Гонсевский русским послам, — везде наших заманят па посад, в Деревянный город и в иные тесные места, или, позвав на честь, давили и побивали, а пьяных извозчики, приманив на сани, давили и в воду сажали».

На Торгу иноземцам продавали живность, рыбу и мясо вдесятеро дороже, а то и совсем отказывались продавать, «да при этом ещё слуг наших, — рассказывал Гонсевский, — облают и опозорят!» На улицах и площадях происходили вооруженные столкновения с поляками. Москвичи насмехались над людьми из стражи Гонсевского, приходившими на рынок за покупками. «Эй, пучки! — кричали насмешники, — долго ли вам здесь пировать? Видно, придется собакам потешиться над плешивыми головами, когда не хотите добром оставить нашего города!»

Большинство историков преувеличивало роль патриарха Гермогена в организации народной борьбы. В действительности не патриарх поднял население на борьбу, а сам народ уже в ноябре — декабре 1610 г. поднимался против интервентов. В конце 1610-го—начале 1611 г. в Москве возникла обширная подрывная литература в виде разного рода анонимных грамот, которые распространялись по стране. Таковым было, например, воззвание от имени жителей Москвы, в ярких красках изображавшее положение в столице. «Мы не слухом слышим, до самих нас на Москве видением конечная погибель приходит, — писал автор воззвания. — Для Бога … не презрите бедного и слезного нашего рыдания, будьте с нами общо, заодно против врагов наших и ваших общих!» «Пощадите нас, бедных, к концу погибели пришедших; душами и головами станьте с нами обще против врагов креста Христова».

Воззвание не просто старалось вызвать сострадание к постигнутым «погибелью» жителям Москвы. В нем громко звучала мысль о значении Москвы как национального центра всей Русской земли, от судьбы которого зависит благополучие или гибель государства. «Помяните одно, — говорил автор воззвания, — только коренье, основание крепко, то и древо неподвижно, только коренья не будет, к чему прилепиться?» Автор призвал не забыть, что в Москве находятся все национальные святыни русского народа: «Или вам, православным крестьянам, (эти святыни. — А.Б.) то ни во что ж поставить!»

Сохранился обширный анонимный памфлет: «Новая повесть о преславном Российском царстве…»^{116} По мысли автора, он предназначался для широкого распространения среди населения: «И кто сие письмо возьмёт и прочтёт, и он бы его не таил, давал бы, расмотря и ведая, своей братии, православным христианам, прочитать вкратце», — такими словами заканчивается «Повесть». Автор ярко рисует хозяйничанье захватчиков в Москве: «Сами все видите, какое гонение на православную веру и какое утеснение всем православным христианам от тех губителей наших и врагов… Наш же брат, православный христианин, видя свое осиротение и беззаступление и их, врагов, великое одоление, не смеет иной и уст своих отверсти, боясь смерти, даром отдает свое имущество и только слезами обливается» и т. д.

Обрушивается «Повесть» на бояр и других польских «доброхотов», которые предали Москву «жесткосердым врагам». Автор призывает своих сограждан не дожидаться слова патриарха, а начать действовать самостоятельно: «Аще ли ныне терпим, время длим, — сами от себя за свое нерадение и за недерзновение погибнем. Что стали? Что оплошали? Чего ожидаете и врагов своих на себя попущаете, и злому кореныо и зелью даете в землю вкореняться и паки, аки злому горькому полыню распложатися?.. Аще и без его, патриарха, словесного повеления и ручного писания, по своей правде дерзнете на них, злых… врагов победите… и всех нас от них, врагов, избавите, — не будет от него на вас клятва и прещение, паче же велие благословение». Таков был пламенный призыв безвестного московского патриота встать на защиту родины.

СОЖЖЁННАЯ МОСКВА

«Боярская наглая измена» и намерения оккупантов стали явными народу не сразу. Но призывы падали на подготовленную почву. Поверить в то, что творится, россиянам, даже после всех превратностей гражданской войны, было трудно. Но как только люди поняли, что иноземные войска в Кремле вовсе не слуги будущего царя православного, а передовой отряд интервентов, смятение в головах большинства россиян удивительно быстро улеглось. Только в декабре 1610 г. погиб Лжедмитрий II, а уже в январе 1611 г. по городам и весям поднималось всенародное ополчение для «очищения» Москвы от общего для православных россиян неприятеля.

Видная роль в организации народной борьбы принадлежала Прокопию Ляпунову. Совместно с князем Д.М. Пожарским он во второй половине 1610 г. успешно защищал Рязанский край от интервентов. В конце года он стал призывать к открытой борьбе с оккупантами в Москве. Народное движение одновременно возродилось в Нижнем Новгороде и Ярославле. Быстрота, с какой в различных местах формировались народные ополчения, свидетельствует о том, что народ был готов к открытой борьбе с интервентами и московскими изменниками.

В феврале 1611 г. началось движение вооруженных отрядов к Москве. В народном ополчении были представлены разные слои общества. Здесь были дворяне и дети боярские, приборные служилые люди (стрельцы и казаки), крестьянско-посадские отряды из «охочих» и даточных людей, много «вольницы». Движение народных ополчений к Москве для борьбы за ее освобождение от интервентов показало, что во мнении широких масс представление о независимости и могуществе «Российского царствия» было неотделимо от представления о Москве как центре государства, его «царствующем граде».

Масштаб народного движения не был тайной для интервентов. Всеми зависевшими от них мерами они пытались его парализовать. В Москве они стали держаться крайне настороженно. Были приняты строгие меры полицейского характера. Из кремлевских ворот, выходивших в Китай-город, одни были заперты, другие отворялись лишь наполовину, и по обеим сторонам «тех утесненных врат» стояла вооруженная пешая и конная стража, держа, по выражению современника, «против самых шей наших и сердец то своё оружие в руках своих», показывая «всем нам живую и явную смерть». В полузакрытых воротах происходила давка, «и шум, и визг, и крик». Уличные решетки, которые запирали на ночь от лихих людей, были сломаны во избежание использования их для баррикад. Проезжавшие в город возы подвергались обыску из опасения, нет ли в них оружия.

Русским запрещено было носить при себе ножи, сабли и другое оружие. У купцов отнимали выставленные на продажу топоры; отбирали топоры даже у плотников. Запрещено было продавать мелкие дрова, из опасения, что народ станет применять их в качестве оружия. Движение по улицам ночью было ограничено. Все это крайне раздражало народ. По адресу польско-литовских шляхтичей нередко слышались прямые угрозы: «Уже и теперь… нет нам воли; что же будет, когда наберется поболее этих лысых голов? По всему видно, что они хотят быть нашими господами. Но мы их проучим!»

По мере того как ширились слухи о приближении народных ополчений, возбуждение в Москве росло. Ежеминутно можно было ожидать восстания. В феврале 1611 г. между московскими «черными людишками» и поляками произошло кровавое столкновение. Шляхтичи поручили своим пахолкам (слугам) купить на рынке овса. Один из поляков приказал отмерить несколько бочек и хотел заплатить столько же, сколько платили русские. Торговец потребовал вдвое дороже. Поляк выхватил саблю, но тут сбежалось человек 40 или 50 русских, вооруженных дрекольем. Вмешалась польская стража, находившаяся у Водяных ворот, произошло ожесточенное столкновение. С обеих сторон были убитые. Поляки обратились в бегство.

Весть о столкновении облетела население предместий и Белого города, откуда сбежались толпы народа. Посланные от бояр из Кремля дворяне были прогнаны толпой. Явился Гонсевский и начал призывать народ к спокойствию, упрекая его в измене присяге и непочтительном отношении к королю и королевичу, угрожая кровопролитием. В ответ понеслись крики: «Полно врать! Мы без ружей и дубин побьем вас колпаками! … Убирайтесь отсюда и очистите наш город!» Только угроза расправиться с непокорными и их семьями заставила народ разойтись по домам, «скрывая в душе злые умыслы».

Особенно московское население было озлоблено против главных пособников интервентов и изменников родине: «злого человекоядного волка» боярина М.Г. Салтыкова, «окаянного и треклятого» Ф. Андронова, думного дьяка И. Грамотина и других польских «угодников», «первенцев Сатаниных», как их называет «Новая повесть». Был случай, когда толпа москвичей устремилась в Кремль, требуя выдачи этих изменников. Начальник немецкого отряда Борковский ударил тревогу. Немцы бросились к оружию, и толпа отхлынула. Ежеминутно ожидая новой тревоги, интервенты повсюду завели лазутчиков.

Под давлением польского командования бояре и особенно «изменников предводитель и всей их злобе начальник» Салтыков стали требовать от Гермогена, чтобы он остановил движение ополчения к Москве. На это Гермоген ответил: «Будет вы пойдете все литовские люди из Московского государства, и я их благословляю отойти прочь; а будет вам стоять в Московском государстве, и я их благословляю всех против вас стоять и помереть за православную христианскую веру». Были приняты меры для прекращения сношений патриарха Гермогена с внешним миром. Только в Вербную субботу, 17 марта, патриарх был выпущен для традиционного «шествия на осляти».

Обычно эта процессия происходила при огромном стечении народа. Опасаясь, что в такой обстановке могут вспыхнуть беспорядки, польско-литовское командование приказало своим отрядам стоять в полной боевой готовности. «У нас бодрствует не стража, а вся рать, не расседлывая коней ни днем, ни ночью», — записал Маскевич в своем дневнике. На этот раз опасения были преждевременны. Под влиянием слухов, что поляки хотят перебить безоружных людей, народ не явился на площадь. Торжество не состоялось.

Соответствовали слухи действительности или нет, — сказать трудно, но буря приближалась. Изменники бояре предупреждали захватчиков о предстоящем «избиении» их русскими и даже называли день восстания — вторник на Страстной неделе (19 марта). Они советовали не дожидаться прихода ополчения и первыми напасть на москвичей. 18 марта в Москве стало известно, что отряды ополчения находятся недалеко от столицы. Ополченцы просачивались в московские пригороды.

В числе первых проник в Белый город будущий освободитель Москвы князь Д.М. Пожарский; к Яузским воротам подошел И.М. Бутурлин; И. Колтовский со своим отрядом занял Замоскворечье.

К подходу ополчений москвичи хотели поднять восстание. Готовились сани с дровами, чтобы преградить улицы и лишить поляков возможности оказывать друг другу помощь, Гонсевский и начальник немецкого отряда Борковский издали приказ, чтобы никто из гарнизона не выходил из крепости. Поляки и немцы не снимали с себя военных доспехов. Сторожевые отряды оккупантов заняли Китай-город, ограждавший подступы к Кремлю. Кремль и Китай-город спешно укрепляли. На башни втаскивали пушки. Польское командование приняло решение, не дожидаясь прихода ополчения, выступить ему навстречу и разбить по частям. Этот план не успели осуществить, так как события стихийно разыгрались в самой столице.

Цели и личные стремления участников ополчений были разными. Организующего центра у них не было. Многие, вооружаясь и выступая в поход, не знали, что такие же отряды собираются в соседнем городе или селе. Но исход войны был определенно предрешен. Россию во все времена можно было сколько угодно обманывать, но нельзя ни завоевать, ни (при самом горячем желании правительства) каким-либо образом передать под иноземную власть ее сердце — Москву.

Пример «в твердости разума своего крепкого и непоколебимого» князя Пожарского особенно знаменателен. Он защитил рязанские города от разбойного войска Сумбулова, выступившего под флагом Семибоярщины сразу после того, как вместе с Сапегой изменил Лжедмитрию II. Теперь Сумбулов был отправлен на юг, а Сапега — на север, с задачей заставить города присягнуть королевичу Владиславу. Сапегу разбил под Александровой слободой князь Фёдор Волконский с переяславским и костромским ополчением. Оба князя, Пожарский и Волконский, насильственную присягу принять не могли. Но дальше действовали по-разному. Волконский, подобно Ляпунову на Рязанщине, продолжил сбор ополчения в Ростове. А всегда верный трону Пожарский поехал в столицу разобраться, кто там оказался «на Московском царстве».

Ранним утром 19 марта 1611 г. Дмитрий Михайлович проснулся в своих небогатых хоромах на Сретенке, возле Лубянской площади. Это был далеко не центр Москвы, не Кремль и не Китай-город, где древняя столичная знать вместе с поляками страшилась и ужасалась в ожидании ополчений разгневанных россиян. Властителям Москвы было чего бояться.

С юга на столицу двигались воины из Рязани, Зарайска, Пронска и других южных городов под командой Прокопия Ляпунова. К ним примкнули жители Калуги, отряды казаков со стенного порубежья под предводительством князя Дмитрия Трубецкого и Ивана Заруцкого^{117}. Шли «на очищение Москвы» ратники князя Репнина из Казани и Астрахани, князя Мансурова из Галича, князя Литвина-Масальского из Мурома, шагало городское ополчение Нижнего Новгорода. Шли ополчения из Мурома и Владимира, Вологды, Романова и Костромы. Шли отряды казаков и астраханских стрельцов, входившие в ополчение князя М.В. Скопина-Шуйского.

Ополчением Суздаля командовал Артемий Измайлов, Ростова, Костромы и Переяславля-Залесского — князь Волконский, Ярославля — дворянин Волынский, Вологды и всего Поморья — князья Василий Пронский, Козловский и дворянин Нащокин. С севера вел своих казаков атаман Андрей Просовецкий. Уже шевелилась Пермь, по приходу московских вестей должны были подняться и дальние земли. Но это засевших в Кремле уже не заботило.

Главным чувством московских изменников и интервентов был страх. Изменники призывали истребить москвичей прежде, чем те возьмутся за оружие. В городе было спокойно, купцы отперли лавки, пошла торговля, но власти показали всем свой страх, потащив на стены Кремля и Китай-города пушки. Тащить было тяжело. Поляки попытались призвать на помощь московских извозчиков, те их послали по известному адресу, началась драка, поднялся шум и крик.

Первыми не выдержали нервы у наёмников, служивших прежде Скопину-Шуйскому, а при Клушине перешедших на сторону поляков. 8 тыс. закованных в латы наемников вышли на Красную площадь и набросились на ремесленников и торговцев. Убивали без разбора всех, кто попадался под руку, «на площади и в рядах и по улицам», грабили лавки и дома. Когда немцы ринулось на москвичей, поражая безоружных копьями, из ворот Кремля поскакала польская конница, рубя народ саблями. До 7 тыс. безвинных полегло на Красной площади и по Китай-городу. Загудел набат приходских церквей, поднимая московский люд.

Князь Пожарский, как и все москвичи, услышал набат и привычно схватился за оружие. Кроме военных холопов, ратников у него не было. Но неподалеку находился Пушкарский двор, а из ближайшей слободы спешили к центру столицы стрельцы. Наскоро собрав отряд служилых и вооружившихся посадских людей, Дмитрий Михайлович яростно атаковал бронированных убийц на улицах Белого города. В этом наступлении видна была воля опытного в городских боях воеводы.

«Русские, — вспоминал пан Маскевич, — свезли с башен полевые орудия и, расставив их по улицам, обдавали нас огнём. Мы кидаемся на них с копьями, а они тотчас загородят улицу столами, лавками, дровами. Мы отступим, чтобы выманить их из-за ограды, — они преследуют нас, неся в руках столы и лавки, и лишь только заметят, что мы намереваемся обратиться к бою, немедленно заваливают улицу и под защитой своих городков стреляют в нас из ружей, а другие, будучи в готовности, с кровель и заборов, из окон бьют нас из самопалов, кидают камнями, дрекольем».

Отряд Пожарского «втоптал» неприятеля обратно в Китай-город и укрепил свои позиции у церкви Введения на Лубянке. О его острожек — наскоро возведенное полевое укрепление — разбивались все атаки интервентов. У Яузских ворот успешно сражался отряд воеводы Ивана Матвеевича Бутурлина. На Тверской врага били искушенные в боях стрельцы. Казачий голова Иван Андреевич Колтовский метким огнём пушек не позволил полякам переправиться в Замоскворечье и уже перенёс огонь артиллерии на Кремль.

«Мы не могли и не умели придумать, — говорит Маскевич, — чем пособить себе в такой беде». Тогда прибегли к последней мере. Кто-то из поляков закричал: «Жги дома!» Зажгли смолу и стали поджигать здания. Пожар заставил русских покинуть свои засады. Тем не менее поле битвы осталось за восставшими.

В отчаянии начальник польского гарнизона пан Александр Гонсевский приказал планомерно поджигать в Москве деревянные дома: «Видя, что исход битвы сомнителен, я велел поджечь Замоскворечье и Белый город в нескольких пунктах». Ночью польское командование, совместно с изменниками-боярами, выработало план: «не ожидая большой бури», выжечь Белый и Земляной город. Маскевич вспоминал, что «мы действовали в сем случае по совету доброжелательных к нам бояр, которые признавали необходимым сжечь Москву до основания, чтобы отнять у неприятеля все средства укрепиться».

Осуществление этого мероприятия было поручено двум тысячам немцев, в помощь к которым были присоединены два полка польской конницы и отряд пеших гусар. Город горел всю ночь. «Пламя охватило дома и, раздуваемое жестоким ветром, гнало русских. Уже вся столица пылала. Пожар был так лют, что ночью в Кремле было светло, как в самый ясный день, а горевшие дома имели такой страшный вид и испускали такое зловоние, что Москву можно было уподобить аду … Мы были тогда в безопасности: нас охранял огонь», — пишет Маскевич, сидевший в Кремле. Почти весь Белый город выгорел. В укреплениях Китай-города интервентам пришлось самим побороться с огнем, но и Пожарский сумел отстоять от огня Лубянку и Сретенку.

Со своей стороны, москвичи использовали ночь, чтобы укрепиться в Чертолье, ещё не пострадавшем от пожара. Там в угловой башне стены Белого города расположился отряд стрельцов из 100 человек. На следующий день сражение возобновилось с новой силой. В среду 20 марта, за два часа до рассвета, из трех ворот Кремля одновременно выехали отряды поджигателей. Посад был подожжен в нескольких местах. Пламя сплошным морем охватило скученные деревянные постройки и, раздуваемое сильным ветром, быстро распространилось во все стороны. Ночью было светло, как в ясный день. Строения с треском рушились. В тесных улицах, охваченных пожаром, шло избиение беззащитных жителей; отовсюду неслись вопли убиваемых, плач и крики женщин и детей.

Поляки наступали, укрываясь за стеной огня, который ветер гнал прямо на Замоскворечье. Колтовский и замоскворецкие стрельцы отступали перед стихией. С тыла, из-за Земляного города, их атаковал подошедший к Москве польский полк Николая Струся, который к вечеру соединился с комендантом Москвы Александром Гонсевским. Между тем князь Пожарский продолжал обороняться во Введенском острожке. Сосредоточив силы, неприятель навалился на укрепление Пожарского. Князь бился в течение всего дня, не давая жечь эту часть города: наконец, «изнемогши от великих ран, пал на землю». Тяжело раненного в голову князя холопы вынесли из пылающей Москвы. Дмитрия Михайловича доставили в Троице-Сергиев монастырь, а позже перевезли в родовое село Мугреево, между Шуей и Нижним Новгородом (ныне в Южском районе Ивановской области).

В последующие дни поляки и немцы продолжали жечь уцелевшую от огня часть города. «Смело могу сказать, — говорит тот же Маскевич, непосредственно участвовавший в поджигательстве, — что в Москве не осталось ни кола ни двора».

НАРОДНЫЙ ЗАСТУПНИК

Враг на время и страшной ценой победил. До тяжко раненного Пожарского доходили вести, что уже через пару дней к оставшемуся от Москвы пепелищу подошли крупные конные, а затем и пешие отряды ополчения. После упорных боев враг был «с поля сбит». В ночь на 6 апреля россияне взяли почти все укрепления Белого города, заперев неприятеля в Кремле и Китае.

Разнородные отряды Первого ополчения объединились под командой очень разных по характерам и взглядам людей: боярина князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, казачьего атамана Ивана Мартыновича Заруцкого и думного дворянина Прокопия Петровича Ляпунова. Они возглавили «Совет всея земли» для восстановления законной власти в стране, учреждали центральные ведомства-приказы.

Однако летом 1611 г. вести становились все тревожнее. После 20-месячной героической обороны от поляков пал Смоленск. Король Сигизмунд не скрывал своих намерений занять Московский престол. «Совет всея земли» обещал казакам земли и денежные оклады (которых не хватало дворянам и стрельцам). Только Прокопий Петрович Ляпунов крепко стоял против грабежей, требовал исключить из казаков и вернуть хозяевам беглых крестьян и холопов. Разгневанные на воеводу казаки, получив из занятого интервентами Кремля подложную грамоту Ляпунова с призывам «бить и топить» казаков-разбойников, изрубили оклеветанного вождя.

Первое ополчение неотвратимо распадалось. Большая часть дворян покинула войско. На севере холоп Иван Шваль сдал шведам Новгород, а местные власти вели переговоры о призвании на царство шведского королевича^{118}. Шведы растеклись по русской земле, но на востоке их натиск уперся в твердыню Соловецкого монастыря, а на западе — в мощные стены Пскова и Печерский монастырь. В земском войске под Москвой начался голод, многие брели из него по домам. Однако интервенты и изменники рано радовались.

Пётр Сапега, пришедший в середине лета с подмогой и припасами для осажденных, опрометчиво устремился к Кремлю через Покровские ворота Белого города, над которыми ещё с апреля развевалось знамя князя Фёдора Ивановича Волконского. Из Кремля на вылазку столь же опрометчиво пошел Александр Гонсевский. Оба были побиты и отступили с уроном. Вразумившись, Сапега на другой день прошёл в Кремль с незащищенной стороны, через Москву-реку, а Гонсевский отыгрался на казаках, отбив у них несколько башен Белого города. Впрочем, бой с Волконским не прошел Сапеге даром: недолго проболев, он в Кремле и умер.

Осенью к Москве пришел литовский гетман Ян-Карл Ходкевич с воеводой Яном Потоцким и искушенными в битвах хоругвями. Правда, в них насчитывалось едва 2000 человек. Уже к зиме князь Волконский беспрерывными атаками на польский лагерь и отряды фуражиров заставил неприятеля отступить от Москвы. Но нашествие Ходкевича крайне обеспокоило россиян. 6 октября духовные власти Троице-Сергеева монастыря призвали всех православных без промедления спешить на подмогу ополчению.

«Пришел к Москве, — писали троицкие монахи, — а литовским людям на помощь Ходкевич … чтоб… к боярам, воеводам и ратным людям, которые стоят за православную христианскую веру, никаких запасов не пропустить и голодом от Москвы отогнать, и нас, православных христиан, привести в конечную погибель. А бояре, воеводы и всякие ратные люди стоят под Москвою крепко и неподвижно, хотят за православную христианскую веру по своему обещанию пострадать и смертью живот вечный получить. А каширяне, калужане, туляне и других замосковных городов дворяне, и дети боярские (младший дворянский чин. — А.Б.), и всякие служилые люди к Москве пришли. А из северских городов Юрий Беззубцев со всеми людьми идет к Москве же наспех. А на другой стороне (от Москвы) многих городов дворяне, и дети боярские, и всякие служилые и ратные люди собираются теперь в Переяславле Залесском и хотят идти к Москве же».

Получили эту грамоту и в Нижнем Новгороде. В городах Поволжья давно была установлена своя собственная выборная власть, а московская и казацкая не признавалась. Вот что писали казанцы в Пермь после убиения Ляпунова: «Митрополит, мы и всякие люди Казанского государства согласились с Нижним Новгородом и со всеми городами поволжскими… с татарами и луговою черемисою (марийцами. — А.Б.) на том, что «им быть всем в совете и соединенье, за Московское и Казанское государство стоять, друг друга не побивать, не грабить и дурного ничего ни над кем не делать … Новых воевод, дьяков, голов и всяких приказных людей в города не пускать и прежних не переменять … Казаков в город не пускать же. Стоять крепко до тех пор, пока Бог даст на Московское государство государя. А выбрать бы нам на Московское государство государя всею землею Российской державы. Если же казаки станут выбирать государя по своему изволенью, одни, не согласившись со всею землею, то такого государя нам не хотеть (выделено мной. — А.Б.)».

Последняя фраза говорила о реальной опасности для граждан Поволжья. Одно дело было закрывать ворота перед авантюристами и спокойно ждать, когда «Бог даст на Московское государство государя», когда ополчение победит и грядут всенародные выборы. Совсем другое — дождаться, когда казаки возьмут Москву и посадят на престол своего казацкого царя. Ко времени получения грамоты из Троицы в Нижнем Новгороде было хорошо известно, что Трубецкой и Заруцкий, с одной стороны, признают «царем Дмитрием» явившегося на Псковщине самозванца, с другой — склонны посадить на престол младенца, сына Марины Мнишек и Лжедмитрия II. Не менее страшно было ожидать, что будет, если победят поляки…

Но страшиться было привычно, а начать действовать — страшнее вдвойне. Троицкую грамоту за подписью архимандрита Дионисия с братией читали в Нижнем Новгороде власти: духовенство, воеводы князь Василий Андреевич Звенигородский и Андрей Семенович Алябьев, стряпчий Иван Иванович Биркин, дьяк Василий Семёнов и выборные земские старосты. Среди последних слушал грамоту мясной торговец Кузьма Минин Сухорукий. Видя, что никто ничего решать не хочет, Минин воскликнул: «Святой Сергий явился мне во сне и приказал возбудить усопших! Прочтите грамоты Дионисиевы в соборе, а там что будет угодно Богу».

Стряпчий Биркин возражал, что негоже привлекать к делу народ, но Минин добился своего. На другой день протопоп Савва огласил грамоту в соборе и увещевал нижегородцев постоять за веру. Народ воодушевился; Минин немедля конкретизировал призыв: «Захотим помочь Московскому государству, так не жалеть нам имения своего, не жалеть ничего, дворы продавать, жен и детей закладывать и бить челом — кто бы вступился за истинную православную веру и был у нас начальником».

Этот призыв всколыхнул народ, но до дела было ещё далеко. Земский староста организовывал сходку за сходкой, рассказывая о нависшей над всеми опасности.

— Что же нам делать? — спрашивали нижегородцы.

— Ополчаться! Сами не искусны в ратном деле, так станем клич кликать по вольных служилых людей.

— А казны нам откуда взять служилым людям?

— Я убогий с товарищами своими, — говорил Минин, — всех нас 2500 человек, а денег у нас в сборе 1700 рублей. Брали третью деньгу: у меня было 300 рублей и я 100 рублей в сборные деньги принес, то же и вы делайте!

— Будь так, будь так! — кричали нижегородцы и несли деньги Минину.

— Осталась я одна после мужа бездетна, — говорила одна вдова, — и есть у меня 12 000 рублей, 10 000 отдаю в сбор, а 2000 оставляю себе!^{119}

С помощью тех, кто добровольно дал деньги, Минин начал вытрясать «третью деньгу» из самых прижимистых граждан. Но это было только начало. Для организации настоящего дела нужно было создать новую власть: призвать походного воеводу, назначить при нем казначея и сборщиков экстренных налогов.

Именно Минин предложил нижегородцам кандидатуру воеводы князя Пожарского, к которому заранее посылал верных людей. Дмитрий Михайлович согласился далеко не сразу, опасаясь ввязываться в дело, которое легко могло оказаться авантюрой. Минин ездил к нему в Мугреево и договорился о гарантиях серьезности предприятия. По примеру Скопина-Шуйского, воевода и староста, князь и купец единодушно положились на профессиональное войско, для создания которого была необходима солидная финансовая основа.

Князь любезно принял официальную делегацию лучших людей Нижнего Новгорода во главе с печерским архимандритом Феодосием и дворянином Жданом Петровичем Болтиным. Но поставил одно непременное условие: он возглавит ополчение, если за казну будет отвечать Кузьма Минин. Нижегородцы вернулись домой и били челом Минину. Тот тоже выставил условие: «Соглашусь, если напишете приговор, что будете во всем послушны и покорны и будете ратным людям давать деньги».

Нижегородцы согласились и подписали составленный Мининым документ, согласно которому сбор установленных старостой налогов обеспечивался всеми средствами, вплоть до того, что неплательщиков обязывали продавать в рабство детей и жен. Очень скоро некоторые убедились, что это не простые слова, а многие пожалели, что подписали приговор. Но было поздно. И собранные наспех деньги, и документ Кузьма Минин отправил Дмитрию Михайловичу Пожарскому. А тот энергично использовал деньги на сбор ратников и явился в Нижний Новгород с небольшим, но боеспособным, готовым поддержать порядок войском.

Это была хорошо подготовленная и блестяще выполненная операция. Па коротком пути от Мугреева до Нижнего Новгорода к князю присоединились смоленские, вяземские и дорогобужские дворяне и служилые люди. Потеряв свои земли на западе, эти профессиональные военные были испомещены в Арзамасском уезде и дворцовой волости Ярополчне. Но оттуда их изгнали казаки Заруцкого. Очевидно, что воины «сошли» (встретили) Пожарского в пути но заранее достигнутой договоренности. Князь поддержал их деньгами, а в Нижнем они немедленно получили денежное жалованье.

Подкрепив патриотический порыв нижегородцев реальной военной силой, Пожарский и Минин нанимали на службу всё новые отряды. Вскоре финансовые возможности Нижнего Новгорода были исчерпаны. Но направленные в другие города воззвания постепенно расширяли базу ополчения. Грамоты за подписью Пожарского констатировали, что долгая «междоусобная брань в Российском государстве» кончилась печально. «Усмотря между нами такую рознь … польские и литовские люди умыслили Московское государство разорить, и Бог их злокозненному замыслу попустил совершиться».

— Видя такую их неправду, — продолжал диктовать Дмитрий Михайлович, — все города Московского государства, сославшись друг с другом, утвердились крестным целованием — быть нам всем, православным христианам, в любви и соединении, прежнего междоусобия не начинать, Московское государство от врагов очищать, и своим произволом, без совета всей земли, государя не выбирать, а просить у Бога, чтобы дал нам государя благочестивого, подобного прежним природным христианским государям.

— Изо всех городов Московского государства дворяне и дети боярские под Москвою были, польских и литовских людей осадили крепкою осадою, но потом дворяне и дети боярские из-под Москвы разъехались для временной сладости, из-за грабежей и похищенья. Многие покушаются, чтобы быть на Московском государстве панье Маринке с законопреступным сыном ее.

— Но теперь мы, Нижнего Новгорода всякие люди, сославшись с Казанью и со всеми городами понизовскими и поволжскими, собрались со многими ратными людьми… идем все головами своими на помощь Московскому государству… и … всякие люди Нижнего Новгорода, посоветовавшись между собою, приговорили животы свои и дома с ними разделить, жалованье им в подмогу дать и послать на помощь Московскому государству.

— И вам бы, господа… идти бы теперь на литовских людей всем вскоре. Если вы, господа дворяне и дети боярские, опасаетесь от казаков … каких-нибудь воровских заводов, то вам бы никак этого не опасаться; как будем все верховые и понизовые города в сходу, то мы всею землею о том совет учиним и дурна никакого ворам делать не дадим … Мы, всякие люди Нижнего Новгорода, утвердились на том… что Маринки и сына ее, и того вора, который стоит под Псковом, до смерти своей в государи на Московское государство не хотим, точно так же и литовского короля^{120}.

Пожарский показывал дворянству и купечеству выход из кошмара иноземной и казачьей власти. Служилые люди к нему пошли, а из городов, вслед за приезжающими в Нижний выборными представителями земской власти, хлынул поток денег. На них закупались тяжелое вооружение, снаряжение и припасы, платилось жалование дворянам, стрельцам, пушкарям, «добрым» казакам, добровольцам из посадских людей, «даточным людям», мобилизуемым из крестьян, отрадам татар и других народов Поволжья.

Воинство было строго российским: пожелавшим присоединиться к Пожарскому иноземцам ответили, что «наемные люди из иных государств нам теперь не надобны … мы … служим и бьемся за святые Божий церкви, за православную веру и свое Отечество».

Дмитрий Михайлович продолжал формировать и обучать войско в Нижнем до начала марта 1612 г., когда пришли вести, что отряды Заруцкого, занявшие уже Суздаль, идут к Ярославлю. Туда спешно направили двоюродного брата воеводы, князя Дмитрия Петровича Лопату-Пожарского с конницей. Он успел занять город раньше казаков Заруцкого. 23 февраля за ним двинулось главное войско, хотя денег на выплату ему «подъемных» недоставало. Положение спас Минин, собрав 5207 рублей с торговавших в Нижнем иногородних купцов, не побоявшись при этом «обидеть» экстренным налогом даже всесильных Строгановых.

На марше войско росло. В Балахне и Юрьеве-Поволжском и Кинешме Пожарский принимал на службу новые отряды, а Минин — деньги, собранные по его велению местными властями. В Костроме воевода Иван Шереметев был на стороне королевича Владислава, но народ восстал и город перешел на сторону ополчения. Пожарский, сам некогда отбивавшийся от посадских людей в Зарайске, пожалел воеводу и спас его от гнева разъяренных граждан.

ЗЕМСКИЙ ВОЕВОДА

В начале апреля в Ярославле был создан новый «Совет всея земли» во главе с Пожарским и Мининым. В него входили представители духовенства и Боярской думы, земские выборные от дворянства и посадских людей. «Вам бы, господа, — говорилось в рассылаемых по городам грамотах ополчения, — … советовать со всякими людьми общим советом, как бы нам в нынешнее конечное разоренье быть не безгосударным… И по всемирному совету пожаловать бы к нам: прислать к нам в Ярославль из всяких чинов людей человек по два и с ними совет свой отписать за своими руками (подписями. — А.Б.)».

Выбор по два представителя от каждого уезда был типичен для организации Земского собора. Но собрать в Ярославле достаточно представительный Собор, тем более избирать на нем государя, было, конечно, нельзя. Множество городов оставалось под властью воевод, поставленных изменниками-боярами или подмосковным казацким ополчением. Другие, например южные порубежные уезды, откликнулись на призыв Пожарского и выслали рати к Москве, но находились далеко, за районом активных боевых действий. Наконец, немалая часть местных властей ещё раздумывала, как бы половчее использовать потребность ополчения в помощи и выгадать для себя особое положение.

Примечателен пример Казани, старейшего и, как думали Минин и Пожарский, вернейшего союзника Нижнего Новгорода. Казанцы до тех пор активно увещевали другие города постоять за общее дело, пока не понадобилось посылать казну и ратников в Нижний Новгород. Тщетно откладывал Пожарский выступление в поход по Волге, ожидая от них подмоги. Прибравший к своим рукам власть в городе дьяк Никифор Шульгин посчитал, что негоже царственной Казани подчиняться нижегородцам. В этом его укреплял перебравшийся в Казань из Нижнего давний противник замыслов Минина Иван Биркин. Но казанские жители хотели участвовать в «очищении» Москвы. Тогда именно Биркин самолично повел ополчение в Ярославль, рассчитывая занять видное место в «Совете всея земли». Допустить этого Минин и Пожарский не могли. В результате Биркин демонстративно покинул Ярославль и увел за собой большую часть казанских ратников.

При создании «Совета всея земли» проявилось качество Пожарского, без которого Второе ополчение не могло бы состояться. Обладая властью фактически, он вопреки древней традиции спора «о местах» признал все притязания знати на первенство. Составленную в Ярославле 7 апреля 1612 г. Соборную грамоту о создании Всенародного ополчения и Совета Пожарский подписал десятым (Волконский — шестым, а Минин — пятнадцатым)^{121}. Впрочем, местнический счет не был строго соблюден: ниже неграмотного Минина (за которого расписался Пожарский) поставили подписи ещё 34 человека, включая несколько князей.

Не отказал князь в чести Заруцкому и Трубецкому, которые признали невозможность выбора царя без «Совета всей земли» и предложили свой «совет и соединение». Доверия к казакам не было, но Пожарский уверил их предводителей, что спешит им на помощь. Он не разорвал союз даже тогда, когда подосланные из подмосковного стана казаки попытались его убить; более того, изобличенным убийцам князь лично испросил помилования. Единственной мерой предосторожности было решение Совета по прибытии под Москву беречься от смешивания своих отрядов с людьми Трубецкого и Заруцкого.

Но города, занятые их вояками, надо было освобождать. Суздальцы просили защиты от бесчинств казаков атамана Просовецкого; к ним Пожарский послал второго своего двоюродного брата, князя Романа Петровича. В мае отряд Лопаты-Пожарского разгромил верных Заруцкому казаков в Пошехонье. Для защиты от них Переяславля-Залесского по просьбе граждан выступил из Ярославля воевода Иван Наумов. Земские воеводы шли в Тверь, во Владимир, где сидел с отрядом Первого ополчения Артемий Измайлов, в Ростов, Рязань, Касимов и другие города. Шведская угроза заставляла укреплять Каргополь, Белоозеро, Устюжну и даже Углич, который сначала ещё пришлось очистить от казаков. Все эти военные заботы не отменяли необходимости пополнять, вооружать, обучать и содержать главные силы освободительной армии в Ярославском уезде.

Точных данных о них мы не имеем. Одни историки полагают, что Пожарскому удалось собрать от 20 до 30 тыс. человек, в том числе около 10 тыс. дворянской конницы, до 3 тыс. казаков и около 1 тыс. стрельцов. Другие исчисляют всё Второе ополчение в 10 тыс. человек. В любом случае Дмитрий Михайлович не надеялся взять числом: денег и припасов постоянно не хватало. Для управления охваченной Земским ополчением территорией при 4 Совете всея земли»- был создан Поместный приказ, позволявший наделять оскудевших дворян поместьями, приказ Казанского дворца и Новгородская четверть для управления и сбора средств в Нижнем Поволжье и на Русском Севере.

На северо-восточные уезды возлагались наибольшие надежды. Пожарский неустанно слал грамоты в Соль-Вычегодскую, Пермь, Верхотурье, Устюг и даже в Тобольск с требованием денег и припасов. «Присылайте к нам в Ярославль денежную казну, что есть у вас… в сборе, ратным людям на жалованье. Поревновать бы вам, гостям (богатым купцам. — А.Б.) и посадским людям, чтобы вам промеж себя обложить, что кому с себя дать подмогу ратным людям. Тем бы вам ко всей земле совершенную правду и радение показать, и собрав с себя те деньга, прислать к нам в Ярославль тотчас».

Плачевное состояние казны заставляло требовать решительных мер. Например, в грамоте на Верхотурье от 26 мая повелевалось силой отнимать товары у торговых людей из городов, не сделавших довольного вклада в земскую казну. Вклад годился всякий. Кроме денег и хлеба Минин принимал муку, овес, толокно, сухари, крупу, соленую свинину и т.п.

Пожарский тем временем должен был ещё управляться с распрями в самом «Совете», среди своих воевод и начальных людей. Известный летописец Смуты келарь Троице-Сергеева монастыря Авраамий Палицын^{122} увидал в ярославском окружении Пожарского мятежников, ласкателей и трапезолюбцев, воздвигавших гнев и свары между воеводами и во всем воинстве. Дмитрий Михайлович, если верить Авраамию, якобы был бессилен установить лад в ополчении. Потому он призвал в качестве третейского судьи бывшего ростовского митрополита Кирилла (давно уступившего свое место ерпахиального архиерея Филарету Никитичу Романову и жившего в Троице на покое). Однако и тому не удавалось примирить враждотворцев.

Мы не можем ни обойти это суждение, ни принять бытующий в литературе вывод, что Пожарский не был настоящим вождем, «не имел таких качеств, которые бы внушали к нему всеобщее повиновение». Да, Дмитрий Михайлович сам говорил, что есть вожди достойнее его: «Был бы у нас такой столп, как Василий Васильевич (Голицын), все бы его держались и слушались, а я бы к такому великому делу мимо его не принялся. Меня к тому делу насильно приневолили бояре и вся земля».

Но В.В. Голицын был у польского короля в плену, а говорил Пожарский с послами Великого Новгорода, которых не мог своим авторитетом заставить отказаться от защиты шведов и ввергнуть сограждан в огонь гражданской войны. Князь со всеми держался мягко и обходительно. Единственными ярко проявляемыми им качествами были скромность и абсолютное бескорыстие: он, как и Минин, не принимал никаких подарков и даже не получал жалованья.

Мог ли иной вождь удерживать вместе ратников и воевод, многие годы воевавших на разных сторонах в Гражданской войне и ныне сошедшихся защищать святое, но лично не такое уж выгодное дело: не поддерживать очередного претендента, а обеспечить право выбора царя «всей земле»? И не очевидно ли, что тихий, мягкий и скромный Пожарский на деле справился со своей задачей блестяще, если историки не знают ни одного случая неповиновения его приказам?

Само использование известного святой жизнью митрополита в качестве третейского судьи следует рассматривать как проявление мудрости, а не слабости Пожарского. Возвышение троицкого инока Кирилла могло не нравиться честолюбивому троицкому келарю, но это не значит, что мы должны некритично принимать оценки Авраамия. Его, как и вообще властей Троице-Сергеева монастыря, крайне раздражала медлительность Пожарского, не спешившего по призыву монахов бросаться очертя голову к Москве.

Если смотреть на дело глазами князя Дмитрия Михайловича, то он не имел возможности действовать поспешно. Под Москвой осталось очень мало дворян, зато было полно авантюристов, способных увлечь его сборное войско различными действительными или мнимыми выгодами, если князь не приведёт монолитные, крепкие, довольные службой и жалованьем полки. Минину требовалось дать время на сбор необходимых средств. А Пожарский просто не мог позволить себе потерпеть поражение от поляков или казаков, поскольку все средства снабжения из городов и уездов выжимались Мининым досуха.

Сципион «кунктатор» стал победителем Ганнибала именно благодаря своей «медлительности». Пожарский не менее разумно использовал промедление. Пока он собирал силы, поляки и бояре в Кремле голодали, а казаки под Москвой и шляхтичи в королевском лагере ссорились до драки. Король Сигизмунд был не прочь занять Московский престол, но сомневался в своих силах обуздать гражданскую войну, которая жгла уже саму Польшу. Разгулявшись на Руси, шляхта буйствовала и в Речи Посполитой; Пожарский ещё стоял под Ярославлем, когда 7 тыс. оставшихся без вождя ратников Сапеги составили конфедерацию и ушли из Москвы домой, грабить королевские имения, возмещая себе невыплаченное жалование.

Король препирался со шляхтой на сейме и не пошел к Москве. Лишь смоленский губернатор Яков Потоцкий в мае послал туда на смену Александру Гонсевскому полковника Николая Струся с 3 тыс. ратников. Тогда и литовский гетман Ян Карл Ходкевич, более полугода простояв без дела, двинулся к Москве с запасами для гарнизона, величайшими усилиями набрав 12-тыс. войско из сбродной польской и литовской шляхты, 15-ти хоругвей королевской конницы, отрядов пехоты и 8-ми тыс. украинских казаков.

Давняя вражда Потоцкого к Ходкевичу мешала объединению усилий неприятеля. Племянник Потоцкого Струсь задержал поход гетмана на 4 недели, но так и не объединился с ним. В начале июня 1612 г. Струсю удалось войти в Кремль, а Ходкевич доставил гарнизону продовольствие, но это был последний успех интервентов. Оголодавший гарнизон мигом расхватал доставленные припасы. По требованию Струся Гонсевский передал ему командование. Напрасно Ходкевич защищал Гонсевского, обещал гарнизону скорый приход короля, умолял Сигизмунда выступить в поход и собрать для войска жалованье.

Предвидя плачевный исход завоевания, Александр Гонсевский и множество его сторонников покинули Москву. В Кремле и Китай-городе осталось лишь войско Струся и часть ратников Сапеги под командой хорунжего Будилы. В залог будущего жалованья им были выданы драгоценности из царской сокровищницы (короны, скипетры, бармы, облачения и т. п.). Бояре, хоть и утеснённые в своей власти, готовы были расплачиваться с оккупантами чем угодно, лишь бы те продолжали их защищать.

Ходасевич уже понимал, что раньше зимы Москва королевских знамен не увидит, а прокормиться в ней интервенты не смогут. Чтобы удержать Москву, гетман должен был любой ценой собрать и доставить поредевшему гарнизону продовольствие. Он отступил на запад и разослал повсюду буйные отряды фуражиров, которые в поиске не разорённых сел сражались с казаками и отрядами ополчения, а в Новгородской земле—даже со шведами (коими были разбиты).

В свою очередь Пожарский одарил и ободрил ратников, по его призыву пришедших к Москве с южных рубежей, и послал к столице два конных отряда с задачей укрепиться в западной части города, на вероятном пути Ходасевича, обязательно отдельно от казаков. Расчёт был верным: в «острожке» отряда М.С. Дмитриева смогли укрыться от нападения казаков южнорусские ратники, а отряд Д.П. Лопаты-Пожарского обратил в бегство бросившихся на него воинов атамана Заруцкого.

Казачий предводитель терял почву под ногами. Укрепившийся было в Пскове самозванец, на которого он рассчитывал и которым так пугали Пожарского троицкие монахи, был схвачен псковичами и вскоре убит. Окончательно сделав ставку на сына Марины Мнишек и рассорившись с Трубецким, Заруцкий ушёл в Коломну, где жила Марина. Но больше половины казаков осталось с Трубецким, который высказывался за союз с Пожарским. Тогда Заруцкий разорил Коломну и бежал в рязанские края, надолго сойдя с политической авансцены.

26 июля 1612 г. главные силы Земского ополчения выступили из Ярославля. Шли медленно, подстраиваясь под скорость движения тяжелой стенобитной артиллерии и большого обоза с запасами, необходимыми в разоренных окрестностях столицы. Поджидали в условленных местах подкрепления, посылали «по вестям» отряды для изгнания неприятеля из ближних и дальних городов. Троицкие монахи усердно слали грамоты, торопя наступление на Москву. Пожарский не отказывался, но находил благочестивые предлоги двигаться достаточно медленно, чтобы по дорого собирать и обучать войска, а также «очищать» государство.

Отойдя от Ярославля на семь верст, князь передал командование князю Ивану Андреевичу Хованскому и Кузьме Минину. Он разослал по городам грамоты с призывом направлять отряды и казну в Ростов, а сам удалился в суздальский Спасо-Евфимиев монастырь помолиться у гробниц предков. Когда войско отстоялось и пополнилось в Ростове, Пожарский прибыл в город и молился в Борисоглебском монастыре. Придя в Переяславль, ополчение вновь отдыхало и принимало в свои ряды местные отряды. Здесь Пожарский провел переговоры с посланниками Трубецкого, просившими поспешить к столице для обороны от Ходкевича.

Князь одарил посланников, направил к Москве подмогу и обещал выступить немедленно. Он выполнил обещание, хотя оборона подвластной «Совету всей земли» территории требовала посылать отряды вплоть до Архангельска. 14 августа 1612 г. ополчение уже стояло под Троице-Сергеевым монастырем. Здесь была последняя остановка на пути к столице, здесь Пожарскому и Минину пришлось выдержать последний спор с командирами, опасавшимися, что князь будет убит казаками подобно Ляпунову, а Второе ополчение ждет судьба Первого.

Часть казаков из лагеря Трубецкого пришла к Троице и, поклявшись верно служить Земскому делу, влилась в ополчение. Но большинство не желало отказываться от вольницы и готово было защищать её с оружием в руках. Земские ратники успокоились, лишь получив уверение, что они ни за что не встанут в одном лагере с казаками, а вождь их не поедет к Трубецкому.

Сомнения и колебания ополчения замечательно характеризует сцена выступления войска от Троицы 18 августа, описанная С.М. Соловьевым: «Отпевши молебен у чудотворца, благословившись у архимандрита, войска выступили, монахи провожали их крестным ходом, и вот, когда последние люди двигались на великое дело, сильный ветер подул от Москвы навстречу ополчению! Дурной знак! Сердца упали; со страхом и томлением подходили ратники к образам Святой Троицы, Сергия и Никона чудотворцев, прикладывались ко кресту из рук архимандрита, который кропил их святою водою. Но когда этот священный обряд был кончен, ветер вдруг переменился и с такою силою подул в тыл войску, что всадники едва держались на лошадях, тотчас все лица просияли, везде слушались обещания: помереть за дом Пречистой Богородицы, за православную христианскую веру»^{123}.

При подходе к Москве Трубецкой не раз посылал звать Пожарского к себе. Ответ воеводы и ополчения был один: «Отнюдь не бывать тому, чтоб нам стать вместе с казаками!» 20 августа Трубецкой, смирив гордыню, лично встретил Пожарского и просил объединить силы в одном лагере, но получил решительный отказ. Казаки оскорбились, однако Земское ополчение беспрепятственно заняло отчасти уже обустроенные передовыми отрядами позиции по широкой дуге западной части Белого города от Алексеевской башни на Москве-реке до Петровских ворот.

Главные силы Пожарского и Минина сосредоточились у Арбатских ворот, на кратчайшем пути к Кремлю от Смоленской дороги. Они немедленно занялись укреплением своих позиций острожками и сплошным глубоким рвом. Казаки, засевшие в Замоскворечье и по восточной части Белого города, давно перекопали все рвами и траншеями, но всё равно просили подмоги. Опасаясь их «шатости», Пожарский вынужден был по просьбе Трубецкого послать к его Ставке у Крымского двора пять сотен конных дворян, ослабив свое воинство, имевшее, за вычетом гарнизонов в разных городах и рейдовых отрядов, едва 10 тыс. ратников[7] и в основном малоопытных воевод.

ОСВОБОДИТЕЛЬ МОСКВЫ

Литовский гетман Ян-Карл Ходкевич нисколько не сомневался в превосходстве своих сил: 12 тыс. отличных воинов, да ещё около 3 тыс. в гарнизоне Кремля. Сам гетман имел опыт службы в испанской армии и одержал ряд славных побед над шведами. Вечером 21 августа 1612 г. он осмотрел расположение противника с Поклонной горы и на следующее утро кратчайшим путем атаковал. На восходе солнца конница гетмана спустилась с Воробьевых гор, форсировала Москву-реку и схватилась с кавалерией Пожарского на равнине Лужников. В жестокой сече русские сотни и польские хоругви сместились на Девичье поле. Неприятель теснил ополченцев от Новодевичьего монастыря до валов Земляного города, наконец, ворвался в саму Москву.

Видя, что гетманская конница одолевает, Пожарский велел ополченцам спешиться. Огонь из острожков, из-за печных труб сгоревшего города остановил натиск вражеской кавалерии. Ходкевич бросил в бой наемную пехоту числом до полутора тысяч человек. Русские, отстреливаясь, отступали до Чертольских и Тверских ворот Белого города. Им в тыл ударил полковник Струсь. Но против польского гарнизона стояли стрельцы, отразившие вылазку жестоким огнем. «Хорошо было, — оправдывался участник вылазки, — Москве биться с нами, наевшись хлеба, а наши с мая месяца терпели недостаток! Прежде, когда хлеба вдоволь было, и Москва нам не страшна была; а теперь не то что руки, и ноги не слушали, чтоб бегать».

Прорываясь через развалины к центру Москвы, Ходасевич игнорировал стоявших справа от него за рекой казаков Трубецкого. Те лишь смотрели на битву и насмехались над ополченцами: «Богаты пришли из Ярославля! Отсидятся от гетмана сами!» Но приданные им Пожарским дворянские сотни не могли смотреть на погибель своих товарищей — поскакали прямо через реку, нежданно ударили во фланг и тыл неприятеля.

Видя такое мужество, усовестились некоторые казачьи отряды, закричали Трубецкому: «От ваших ссор только гибель чинится Московскому государству!» Казаки четырех атаманов бросились в бой и ошеломили утомившегося неприятеля. После восьмичасового сражения гетман Ходкевич отвел свои силы в лагерь на Поклонной горе.

Ночью 600 гетманских гайдуков во главе с московским изменником Григорием Орловым прокрались вдоль реки, врасплох взяли острог у церкви Святого Георгия на Яндове и провели гонцов Ходкевича в Кремль. Но сам гетман наутро в бой не вступил, лишь переместил войска к Донскому монастырю для наступления на Замоскворечье. Эта медлительность стоила ему дорого. Вопреки раздору с казаками, Пожарский перебросил крупные силы в Замоскворечье.

Ополченцы заняли позиции на развалинах Земляного города, но которому на рассвете 24 августа пришелся первый удар Ходкевича. Земские воины и казаки были смяты спешившимися поляками. Те за несколько часов ожесточенного боя через рвы и траншеи прорвались по Ордынке до Пятницкой улицы. Но их остановил огонь из острожка у церкви Святого Климента. Бой среди развалин Замоскворечья разбился на отдельные очаги.

Гетман командовал наступлением на своем левом крыле, где полякам угрожала перешедшая реку конница Пожарского.

Земские ополченцы и здесь не устояли: поляки «втоптали» их в реку, так что сам воевода вынужден был отступить на другой берег. Тем временем правое крыло неприятеля под командой Конецпольского и украинского атамана Ширяя отбросило московских стрельцов. Успех на флангах позволил неприятелю усилить натиск в центре и, наконец, взять штурмом Климентовский острожек.

Вид неприятельского знамени на церкви Святого Климента озлобил казаков: они яростно контратаковали и отбили острожек, захватив вошедшие туда первые возы идущего к Кремлю гетманского обоза. Ни Пожарский, ни его воеводы не могли развить этот успех с утружденными и деморализованными ополченцами. Не видя подмоги, казаки закричали: «Что ж это?! Дворяне только стоят да смотрят, а нам не помогают! Они богатятся имениями, а мы босы, наги и голодны! Не станем биться за них!»

Множество казаков покинуло свои позиции. Полк венгерской пехоты гетмана вновь занял острожек. Командовавший польским центром полковник Неверовский с тремястами жолнерами (солдатами) уже пробился в Кремль, а Ходкевич подтянул 400 возов с продовольствием к церкви Великомученицы Екатерины на Ордынке. Тем временем Пожарский послал дворян во главе со своим двоюродным братом Дмитрием и духовенство под предводительством Авраамия Палицына уговорить казаков постоять против неприятеля. Красноречивый троицкий келарь в «Сказании» о Смутном времени приписал всю заслугу вразумления казаков себе.

«От вас, казаки, — говорил атаманам-молодцам Авраамий, — началось дело доброе; вам слава и честь; вы первые стали крепко за православную веру, претерпели и раны, и голод, и наготу; слава о вашей храбрости и мужестве гремит в отдаленных государствах; на вас вся надежда; неужели же, братия милая, вы погубите все дело?!» Так, переходя от отряда к отряду, Авраамий (и, надо полагать, не он один) уговаривал казаков, и их настроение вновь переменилось.

— Хотим умереть за православную веру! — кричали одни.

— Мы пойдем, и не воротимся назад, пока не истребим вконец врагов наших! — возглашали другие.

— Спешим пострадать за имя Божие!

— Сергиев! Сергиев!

Толпы босых и нагих оборванцев похватали оружие и бросились на праздновавшего победу неприятеля. За казаками устремились пешие ополчения. Враг в Климентьевском острожке был истреблен, поляки отступали, русские вновь занимали рвы и траншеи. Ходкевич не был разбит. Он лишь немного отвел воинов и велел готовить пищу. В полках Пожарского пели молебны за избавление Московского государства от погибели и давали обеты о строительстве храмов. Начинало темнеть.

В этот момент, как рассказывает «Новый летописец» — популярнейший в XVII в. памятник истории Смутного времени^{124}, — «пришёл Кузьма Минин ко князю Дмитрию Михайловичу и просил у него людей. Князь же Дмитрий сказал: “Бери, кого хочешь!”» Минин поднял три сотни конных дворян, менее других пострадавших в утреннем бою, и присоединил к ним отряд сотника Хмелевского. Кузьма переправился через Москву-реку и неожиданно атаковал неприятеля, стоявшего у Крымского двора. В жаркой схватке был убит племянник Минина, но польская конная рота побежала и стоптала пешую роту. Видя этот успех, казаки и ополченцы поднялись изо рвов и траншей, «из ям и крапив», двинулись «в напуск» (атаку) на врага. За ними устремилась дворянская и казачья кавалерия.

«Русские всеми силами стали налегать на стан гетмана», вспоминал полковник Будила; они «напали густыми массами», дружным «натиском». По словам летописца, был «бой зело великий и ужасный». От грохота выстрелов не слышно было голоса человеческого, небо стояло в зареве, словно от пожара. Потрясенные нежданно могучей атакой истомленного врага, поляки вразброд отступали к Донскому монастырю. В суматохе боя казаки отрезали гетманский обоз и захватили 400 возов с продовольствием. Воеводы и атаманы насилу остановили преследование все еще опасного неприятеля, уходящего к Воробьевым горам. В руках русских остался гетманский обоз, шатры, знамена и литавры (большие боевые барабаны, возимые на лошадях).

Утро застало литовского гетмана Яна Карла Ходкевича в унылом отступлении по дороге к Можайску^{125}. Войско его пострадало тяжко, особенно шляхетская кавалерия, в которой осталось не более 400 человек. Но с потерей обоза было потеряно все. Наступление на Москву без припасов не имело смысла, а собрать их вновь было едва ли возможно. Казаки бросили войско Ходкевича и ушли разорять Вологду. В отчаянии гетман призывал на помощь короля, но на имеющиеся деньги тот смог собрать в августе лишь 3 тыс. наемников-немцев.

Сформировав два полка, Сигизмунд III только в октябре пришел из Вильны в Смоленск и тщетно пытался поднять шляхту в поход на Москву. Лишь когда сам король с горстью наемников отчаянно пошел «воевать» на Русь, часть шляхты устыдилась. 1200 всадников нагнали его по дороге в Вязьму, где стоял Ходкевич. Поляки пытались взять Погорелое Городище, потом Волоколамск, положили много людей на приступах, потеряли передовой отряд под Москвой и убрались восвояси, еле живые от голода и холода.

Гораздо хуже пришлось гарнизону Кремля. «О, как нам горько было, — писал один из осажденных, — смотреть, как литовский гетман уходит, оставляя нас на голодную нужду!» Польский комендант Кремля, названный «гетман» Николай Струсь, которого русский летописец называл «мужем великой храбрости и многого рассуждения», поддерживал суровую дисциплину, но запасы кончались. Надежда была на гетмана, который через лазутчиков передал обещание вернуться через три недели.

Надеялись в Кремле и на ссору между русскими полками. Она началась, как обычно, «с головы». Трубецкой надменно требовал, чтобы Пожарский и Минин для общего совета ездили в его лагерь. Те отказались наотрез, справедливо опасаясь разделить судьбу предательски убитого Ляпунова. В начале сентября мутить воду в лагере Трубецкого явился недавно спасенный Пожарским воевода Иван Шереметев со товарищи. Знатные деятели Смуты подговаривали казачьих атаманов идти разорять Ярославль и другие земские города, а ещё лучше — убить Пожарского и ограбить дворян его ополчения.

«Такое злое начинание» способствовало возмущению казачества. «Нам не платят за службу, — кричали казаки, — дворяне обогащаются, получают поместья в Русской земле, а мы наги, босы и голодны!» Чтобы избежать кровопролития, власти Троице-Сергеева монастыря прислали казакам в залог будущего жалованья драгоценные церковные облачения, шитые золотом и жемчугами. Грамоту об этом с похвалами мужества и доблести казаков прочли на войсковом собрании — и казаки усовестились, снарядили двух атаманов с поклоном вернуть ризы в монастырь.

«Мы все сделаем по прошению троицких властей, — сказали казаки, — какие бы скорби и беды ни пришлось нам терпеть, все выстрадаем, а отсюда не отойдем, не взяв Москвы и не отомстив врагам за пролитие христианской крови!»

Пожарский, подвергшийся во время этих волнений реальной угрозе, и Трубецкой, рисковавший потерять власть над казаками, поняли, что объединение власти неизбежно. Даже Минин, с трудом наскребавший казну по городам и уездам, согласился, что платить жалованье одним воинам и оставлять голодными других нельзя. Предводители встретились на Неглинной-на-Трубе и помирились. Они решили устроить на этом месте общий штаб-разряд, объединить ведомства-прыказы и финансы, а главное — управлять подведомственными им территориями совместно. Войсковые собрания утвердили это решение. Об образовании новой власти и о новой ситуации под Москвой по всем городам были посланы грамоты:

«Были у нас до сих пор разряды разные, а теперь, по милости Божией, мы, Дмитрий Трубецкой и Дмитрий Пожарский, но челобитью и приговору всех чинов людей, стали заодно и укрепились, что нам да выборному человеку Кузьме Минину Москвы доступать и Российскому государству во всем добра хотеть без всякой хитрости. А разряд и всякие приказы поставили мы на Неглинной-на-Трубе, снесли в одно место и всякие дела делаем заодно.

И над московскими сидельцами промышляем: у Пушечного двора, и в Егорьевском монастыре, да у Всех Святых на Куличках поставили туры и из-за них по городу бьём из пушек беспрестанно и всякими промыслами промышляем. Выходят из города к нам выходцы, русские, литовские, немецкие люди, и сказывают, что в городе из наших пушек побивается много людей, да много помирает от тесноты и голоду, едят литовские люди человечину, а хлеба и никаких других запасов ничего у них не осталось. И мы надеемся овладеть Москвою скоро.

И вам бы, господа, во всяких делах слушать наших грамот — Дмитрия Трубецкого и Дмитрия Пожарского — и писать о всяких делах к нам обоим. А которые грамоты станут приходить к вам от кого-нибудь одного из нас, то вы бы этим грамотам не верили».

Интервенты и изменники в Кремле узнали об объединении ополчений и крайне обеспокоились. Вскоре они увидели реальные плоды союза воевод. Вся линия каменных укреплений вокруг Кремля и Китай-города была подготовлена Земским ополчением к отражению атаки с внутренней и внешней стороны. Не защищенный камнем Замоскворецкий полуостров был отрезан от «материка» глубоким рвом и валом с забитыми землей фашинами. Воеводы, переменяясь, лично наблюдали за обширными осадными работами день и ночь.

Надежды осажденных на помощь от гетмана Ходкевича или короля Сигизмунда таяли день ото дня, неделя за неделей, голод в Кремле и Китай-городе усиливался. Не желая кровопролития, Пожарский 15 сентября послал предложение почетной капитуляции полковникам, ротмистрам и рядовым, минуя твердостоятельного Струся:

«Нам ведомо, что вы, будучи в Кремле в осаде, терпите немерный голод и великую нужду и ожидаете день со дня своей погибели, а крепитесь потому, что Николай Струсь и московские изменники… упрашивают вас, ради живота своего. Хотя Струсь учинился у вас гетманом, он не может вас спасти. Сами видели, как гетман приходил и как от вас ушел со срамом и со страхом, а мы ещё были тогда не со всеми силами.

Объявляем вам, что казаки, которые были с паном гетманом, ушли от него разными дорогами… а сам гетман со своим полком … ушёл в Смоленск 13-го сентября. В Смоленске нет ни души: все воротились с Потоцким на помощь гетману Жолкевскому, которого турки разбили. Королю Жигимонту приходится теперь о себе самом помышлять, кто бы его от турок избавил. Жолнеры Сапеги и Зборовского в Польше волнения чинят…

Присылайте к нам, не мешкайте; сохраните свои головы, а я (т. е. лично Пожарский. — А.Б.) беру вас на свою душу и всех ратных людей своих упрошу: кто из вас захочет в свою землю идти, тех отпустим без всякой зацепки; а которые похотят Московскому государству служить, и тех пожалуем по достоинству; а кому из ваших людей не на чем будет ехать, или не в силах будет от голода, то как вы да города выйдете, мы прикажем навстречу таким выслать подводы».

Ответ осажденных показал, что, несмотря на все испытания, они сохраняют высокий боевой дух. «Не новость, — обращались они к россиянам, — вам лгать в своих писаниях: у вас нет стыда в глазах! Присмотрелись мы на храбрость и мужество ваше! Московский народ самый подлейший на свете и по храбрости подобен ослам или суркам, которые только тем и обороняют себя, что в ямы прячутся. Видели мы своими глазами, как литовский гетман дал вам себя знать с малыми силами!

Мы, ожидая счастливого прибытия государя нашего короля с сыном Владиславом, не умрём с голоду, а дождёмся его и возложим царю Владиславу на главу венец вместе с верными его подданными%.. а вам Господь Бог за кровопролитие и разорение Московского государства возложит на голову кару…

Не пишите к нам ваших московских глупостей: не удастся вам ничего от нас вылгать! Мы вам стен не закрываем, добывайте их, если они вам нужны… Не пиши нам сказок, Пожарский; мы лучше тебя знаем, что польский король усоветовал с сенатом, как довести до конца московское дело и укротить тебя, архимятежника!»

Русским воеводам ничего не оставалось, как налить из пушек по стенам и башням Кремля, рискуя попасть в соборы, и всё плотнее сжимать кольцо осады, не пропуская ни единого «хлебоноши». Последнее было особенно опасно для осаждённых. К началу октября хлебец из лебеды стоил у них 3 золотых, четверть ржи — 100, а четверть конины — 120. Богатейшие не могли купить себе еды. Вскоре голод стал ужасающим.

«В истории нет подобного примера, — писал свидетель событий, — писать трудно, что делалось. Осаждённые переели лошадей, собак, кошек, мышей; грызли разваренную кожу с обуви, с гужей, подпруг, ножен, поясов, с пергаментных переплетов книг — и этого не стало! Грызли землю, в бешенстве объедали себе руки, выкапывали из могил гниющие трупы, и съедено было таким образом до восьмисот трупов».

За умирающими товарищами стояли очереди трупоедов, за право съесть близкого к смерти товарища судились родственники и соратники. Затем стали бросаться на живых. «Пан не мог довериться слуге, слуга пану», писал участник трагических события, мазурский хорунжий Иосиф Будила. Отец ел сына, сын пожирал мать. Человечье мясо солили и продавали; голова шла всего по три золотых. Пытаясь предотвратить смерть гарнизона, полковники пошли на меры, потрясшие даже бывалых солдат. Они приказали вывести из тюрем всех пленных, забить их насмерть и отдать на съедение гайдукам. По свидетельству очевидца, живьем съедено было более 200 человек. А всего из более чем 3000 осажденных в живых осталась половина.

Тяжело приходилось и осаждающим, прежде всего казакам. 22 октября 1612 г., развернув знамена и заиграв в боевые рога, они бросились на отчаянный штурм Китай-города и взяли его на саблю. Первое, что они там увидели, были чаны с человечиной. Гнев против изменников-бояр и интервентов был ужасен. Земские ратники, войдя в Китай-город за казаками, соединились с ними в порыве немедля покарать злодеев.

Па памятнике, в XIX в. поставленном на Красной площади по проекту скульптора Мартоса, запечатлен именно этот момент. Минин, указывая рукой на Спасскую башню, призвал Пожарского покончить с кремлёвскими «человекоядцами». Но князь был недвижим. Ему удалось остановить войска, утишить их праведный гнев и спасти насельников Кремля от всенародной расправы. Впоследствии большевики, верно поняв жест Минина, переставили памятник, развернув так, чтобы выборный человек всей земли не указывал на гнездо людоедов.

В условиях жуткого голода удивительно, что Струсь сумел защитить остающихся в Кремле русских, только потребовал выслать вон их жен и детей. Встревоженные бояре обратились за обороной к Пожарскому. Тот с Мининым встретил выходящие из Кремля семьи и укрыл их в своём лагере, несмотря на ярость казаков, грозивших убить князя за то, что не дал грабить боярынь.

Увидев, что Пожарский держит слово, взбунтовался осаждённый гарнизон. Николай Струсь едва уговорил товарищей прежде послать к Пожарскому послов. О почётной капитуляции речи уже не было: исстрадавшиеся воины просили только оставить им жизнь. 24 октября ворота Кремля отворились. Первыми выходили бояре, дворяне и купцы. При виде их казаки выхватили сабли и закричали: «Надобно побить этих изменников, а животы их поделить в войске!» Но Земское ополчение грозно стояло тут же в боевой готовности. Пошумев, казаки ушли в свой лагерь.

Спасение московской знати стало крупным вкладом Пожарского в дело примирения после гражданской войны. С самого начала Дмитрий Михайлович отнесся к сидевшим в Кремле с поляками и сдавшимся ему аристократам не как к пленникам, приняв их всех в качестве видных чиновных людей. И впоследствии он настаивал на том, чтобы люди, повоевавшие в Смуту на разных сторонах, отложили всякую ненависть нравно предали забвению прегрешения друг друга.

Свято выполнил князь и свои обещания полякам. Их начальные люди и доставшиеся Пожарскому по договору с Трубецким рядовые сохранили жизнь и были разосланы в заточение по разным городам. Тогда как несчастные, доставшиеся казакам, были убиты почти все. Имущество пленных Минин справедливо разделил между казаками. Когда в Нижнем Новгороде разъяренный народ бросился на пленных, едва не разорвав Будилу с товарищами, мать Пожарского сумела их защитить, блюдя слово сына. Впоследствии пленные содержались на свободе, даже получали жалованье, и были обменяны на русских полоняников. В частности, Струсь вернулся в Польшу взамен ростовского митрополита Филарета (отца царя Михаила Романова, будущего патриарха Московского и всея Руси).

Легко представить, как было трудно защитить пленных даже в Земском ополчении, когда русские войска, соединившись на Красной площади, торжественно вступили в Кремль и увидели загаженные соборы и оскверненные святыни. Князь Пожарский не последовал примеру князя Трубецкого, поселившегося в Кремле. Он остановился на Арбате и, пока знать интриговала, занялся строительством на собственные средства храма в честь иконы Казанской Богородицы, с которой освободители вступили в Китай-город.

По очищении Москвы заботами Пожарского были организация обороны от нашествия польского короля и утверждение власти «Совета всея земли» на местах. К зиме, когда военная опасность спала, по всей стране были разосланы грамоты о Земском соборе^{126}, который уже в начале 1613 г. избрал государем всея Руси Михаила Фёдоровича Романова^{127}.

В источниках есть упоминание, что Дмитрий Михайлович не вполне одобрял выбор на трон юного Михаила Романова, опасаясь, что тому не удастся сохранить в стране порядок. Пожарский будто бы предлагал «не выбирать в великие князья никого из своих одноплеменников, так как с ними не было никакого счастья и удачи и без чужой помощи никак нельзя будет отстоять от врагов и оборонять страну, но надо взять великого князя из чужих государств» (при безусловном соблюдении тем православной веры)^{128}. Но вполне вероятно, что это была просто инсинуация иноземцев. Против Михаила Фёдоровича Романова Пожарский публично никогда не высказывался.

1 июля 1613 г. новый государь венчался на царство. Пожарский был пожалован боярином, Минин стал думным дворянином. Дмитрий Михайлович получил в награду старинную родовую вотчину Ландех, богатое село Холуй с соляными промыслами и земли в Суздальском уезде.

БОЯРСКИЙ СУД

Историки справедливо возмущаются тем, что Пожарский был возвышен и вознагражден значительно меньше Трубецкого и других бояр, да и само награждение было укорным. Так, прежде Пожарского в бояре из стольников попал князь Иван Борисович Черкасский — тот самый, что помогал полякам подавлять московское восстание, в котором сражался и получил тяжкую рану князь Дмитрий Михайлович! Справедливости ради надо заметить, что этой ситуации Пожарский был не одинок. Например, князь Фёдор Иванович Волконский Мерин, не щадя жизни боровшийся с интервентами с начала Первого ополчения до очищения Москвы, получил меньше, чем его родич Григорий Константинович Волконский, все это время просидевший с поляками в Кремле, составляя счетные книги раздаваемым интервентам царским сокровищам! Но важно, что Дмитрий Михайлович был доволен.

Разбогатев, он мог на широкую ногу вести жизнь большого барина-вотчинника, не завидуя придворным интриганам и старательно уклоняясь от политики^{129}. Неудивительно, что князь был вновь призван на службу только в 1615 г., когда обострились военные действия со шведами и поляками. Пожарского послали па выручку осаждавшему Смоленск князю Дмитрию Черкасскому, коммуникации которого перерезал неуловимый пан Лисовский с отрядами заматерелых разбойников.

Пожарский сумел настичь Лисовского^{130}. В ожесточенном сражении перевес клонился то на одну, то на другую сторону. Наступил момент, когда большая часть русского воинства побежала, но князь с двумя сотнями дворян и пехотой укрепился в обозе, сумел отбиться и вновь собрал беглецов. За три дня, пока противники стояли /фуг против друга, не решаясь на новое сражение, Пожарский перекупил на свою сторону иноземных наемников Лисовского. Затем не пропустил его буйные ватаги к Калуге, но сам приболел. По его просьбе Лопата-Пожарский прогнал наконец опасного противника за рубеж.

Позже Пожарского поставили во главе экстренного сбора со всего государства «пятой деньга» на завершение войны с Полыней и Швецией. Он участвовал в переговорах со шведами, завершившихся в 1617 г. Столбовским миром. Осенью этого года князь спешно выехал воеводой в Калугу, успел собрать войска и отразить поляков от стен города.

Читатель, знакомый с родной историей (а иной и не возьмет в руки эту книгу), понимает, конечно, что знатная придворная челядь измывалась над Пожарским. Знати было особенно приятно заводить «местнические дела», в которых герой освобождения Москвы оказывался виноватым перед каким-либо придворным лизоблюдом, который и сабли-то в руки не брал^{131}. Но это так, к слову: аналогично обращались со всеми выдающимися русскими полководцами в XVII в. А в XVI в. поступали проще — их всех попросту казнили^{132}.

Однако весной 1617 г. положение Дмитрия Михайловича Пожарского при дворе волшебным образом улучшилось. Дело в том, что на польском рубеже готовился в поход на Москву тот самый королевич Владислав, которому большинство московской знати в своё время целовало крест, призывая на царство. Одно перечисление польских и литовских воевод, ставших под знамя Владислава с московским гербом, говорило о мощи нашествия. Довольно упомянуть великого канцлера литовского Льва Сапегу и старого гетмана Яна Карла Ходкевича (с ними шел ещё десяток виднейших воинов). С юга же к Москве рвался, разоряя всё окрест, гетман реестрового украинского казачества Конашевича Сагайдачный с 20-тыс. войском.

«Я иду на Москву, — сказал Владислав армии на русском рубеже, — во славу Господа Бога моего и святой католической веры. Иду воздать благодарность великой Речи Посполитой, которая воспитала меня и теперь отправляет для воинской славы, расширения границ и завоевания северного государства!»

Когда королевич Владислав пошёл на Москву, Пожарский выступил из Калуги к Можайску. Князь в тяжелейших условиях вывел из окружения конницу князей Черкасского и Лыкова, несмотря на продолжавшие одолевать его местнические оскорбления. Серьезную помощь главному воеводе оказал em товарищ князь Григорий Константинович Волконский. Другие воеводы не могли выполнить столь сложной задачи, многие вообще спешили сдаться неприятелю. Города переходили в руки врага один за другим, с боем, а чаще без боя. Королевич с запада и гетман Сагайдачный с юга подошли к Москве.

Задержать Сагайдачного на рубеже Оки Пожарскому и Волконскому не удалось. Дмитрий Михайлович тяжко болел и в Серпухове совсем слёг, ожидали его кончины со дня на день. Царь отозвал его в Москву. Г.К. Волконский остался сдерживать Сагайдачного, с боями отступая к Коломне. Не раз его братья Фёдор и Пётр, командуя арьергардом, атаковали прорвавшихся казаков с саблями в руках. Всего полторы сотни храбрецов, все, как и воеводы, израненные, прибились в Коломну. Оттуда войско ушло в Москву: главный бой вновь предстоял под стенами столицы.

Бояре (из тех, кто не успел бежать из столицы) пребывали в страхе, за исключением отважных воевод, которым не давали достойного места при дворе и даже (при возможности) важных военных постов. Растерянный юный царь Михаил призвал Пожарского во дворец и осыпал наградами. Вручил воеводе золотой кубок, накинул на плечи соболью шубу, велел зачитать перечень его великих заслуг перед Отечеством. И назначил оборонять Арбатские ворота — главное направление удара врага.

Пример старого и больного князя, сражавшегося при обороне столицы «не щадя головы своей», ободрил молодых воевод и москвичей, вооружившихся на защиту своих очагов. В жестоком бою враг был отброшен от ворот, а затем отбит от Москвы. Владислав временно отказался от претензий на русский престол, а в конце 1618 г. поляки пошли на Деулинское перемирие. Пользуясь страхом московских бояр, они ценою перемирия всего на 14 лет и шесть месяцев удержали за собой Смоленск и множество других русских городов с уездами, населением, вооружением и всеми запасами.

Более Дмитрий Михайлович Пожарский в активных военных действиях не участвовал. Его ждал не менее серьёзный фронт — борьба с русским бездорожьем. Когда войска королевича Владислава отступили от Москвы, дороги России после Гражданской войны и интервенции лежали в запустении. Ямские слободы и станы запустели, сословие ямщиков было практически уничтожено. А ведь ямщики и ямские чиновники занимались не только использованием, но строительством и поддержанием дорог в проезжем состоянии — с использованием труда массы людей по ямской повинности! «Ямские деньга», на которые всё это делалось, были вторым по величине налогом в бюджете России — после военного налога, «стрелецких денег». Это не удивительно: целостность и жизнь огромной страны зависели от дорог, которые в наших природных условиях содержать непросто.

Подвиг Пожарского но восстановлению путей сообщения был велик. Он принял дорожную службу, когда вся Европейская Россия до Волги и Камы была разорена, а на многих ямах не оставалось ни единого человека. Зимой, по отзывам иностранных наблюдателей, по разбитым дорогам ещё можно было проехать 500 верст за трое суток. Но как только вскрывались ручьи и реки, движение становилось кошмаром. Проложенные в основном напрямик дороги Московского государства шли через заливные луга, топи, овраги и водные преграды, требовавшие массы искусственных сооружений. Только между Москвой и Смоленском путешественник насчитал в те времена 533 моста, не считая гатей и плотин. Они были уже починены, но пошедшие в дело плохо связанные толстые бревна не имели дощатых настилов, что делало передвижение на тяжелом экипаже крайне опасным.

То, что дорога стала проезжей, было заслугой 10-летней борьбы Пожарского с разрухой, чиновниками и самим правительством. Вложив саблю в ножны после отражения от Москвы

Владислава, Пожарский принял устройство ямов — пунктов дорожной и почтовой службы на бесконечных путях страны — в полное ведение Ямского приказа Князь взял на себя, как судью приказа, всю ответственность за функционирование русских дорог. Но если «вниз» он мог повелевать, то «вверху», где принимались дорожные законы, ему приходилось вести нескончаемую войну.

Прежде всего князь озаботился экономическими условиями для привлечения «охотников» в разгромленное Смутой сословие ямщиков. В 1619 г. было особым указом было подтверждено данное Иваном Грозным освобождение ямщиков от всех земских повинностей: «К городу камня, и извести, и лесу возить, и города и остроги делать, и мостов мостить, и с посадскими и с уездными людьми ни в какие подати тянуть и никакого изделия делать ямщиком не велено, а велено им гонять ямскую гоньбу». Это фундаментальное установление закрепило мысль, что поддержание ямской гоньбы по значению равно всем остальным земским повинностям. Оно хранилось как восстановленная после Смуты государева грамота Ивана IV, подтвержденная царём Фёдором Ивановичем, Борисом Годуновым, Михаилом и Алексеем Романовыми (последний раз — в 1657 г.), «и рудить её никому ни в чем не велено, а велено ходить но тому, как … написано».

В 1619—1620 гг. князь на несколько месяцев отказался от должности, но вскоре вновь возглавил Ямской и одновременно Разбойный приказ, которыми совместно управлял до середины 1628 г. Это сочетание ведомств объяснялось просто: Дмитрию Михайловичу нужно было восстановить функционирование дорог, одновременно очистив их от «лихих людей» и возродив ямскую службу.

Временный уход Пожарского из Ямского приказа долго оставался загадкой. Мы можем разгадать её с помощью трёх документов, появившихся в 1620—1621 гг., вскоре после того, как князь согласился вновь возглавить дорожное ведомство. Хорошо известно, что в условиях Гражданской войны, при слабых и нуждавшихся в привлечении сторонников правителях, дворянство закрепило за собой колоссальные земли. Вырвать их обратно было практически невозможно, но Пожарский как раз специализировался на невозможном. Демонстративно хлопнув дверью, он согласился вновь возглавить ведомство при условии, выполнение которого было с некоторым изумлением констатировано при патриархе Филарете:

«Которые ямские земли после московского разоренья розданы были в поместья и на оброк боярам, и окольничим, и дворянам, и приказным людям, — и те ямские земли из раздачи и из оброка по их государеву указу взяты и отданы к ямам по-прежнему. А впредь ямских земель в поместья и в вотчины никому отдавать не велено». Ямским судебником князя Пожарского было запрещено не только отбирать ямские владения, но и сдавать их на оброк: даже заброшенные станции — «оставленные ямы» — могли быть переданы только другим станциям, «на которых ямах гоняют ямскую гоньбу». Впоследствии даже отдельные ямские дворы посторонним людям запрещено было покупать и брать в заклад.

Второе условие касалось восстановления нормативных актов, значительная часть которых сгорела в Смуту при страшном пожаре Москвы. Для этого в каждом ведомстве поднимались местные архивы, но и там удавалось отыскать не все копии. Пожарский добился того, чтобы «государев указ записывать в книгу» со слов «московских и разных городов охотников», т.е. самих ямщиков. Более того, он настоял, чтобы указной нормой стали положения, продиктованные после Смуты самой жизнью. В защите интересов ямщиков в правительстве князь был воистину велик. Пробитый Пожарским в Боярской думе указ о ямских исках столь противоречит русской юридической практике, что мог быть принят только благодаря авторитету князя.

Одна из реконструированных Пожарским норм гласила, что но недокументированным денежным и имущественным искам ямщиков можно вызывать на суд в Ямской приказ только «на два срока», Введение и Сборное Воскресенье, а не «в пашенную пору». Согласно другой норме гонец, надсадивший ямскую лошадь не показанной к перевозке кладью, платил до Смуты по 5 руб. за мерина и нёс наказание. По настоянию Пожарского было закреплено иное решение: за лошадь следовало платить «против купли, справясь с записными книгами на конской площадке, потому что перед прежними летами лошади дороги». Еще одна важная норма была добавлена: гонец, «погнавший за большие дороги в сторону мимо подорожной в поместья, или в вотчину, или для какого своего дела», обязан был выплатить «на тс лишние версты … прогоны вдвое», а за задержку взятых по подорожной подвод у себя на дворе — компенсировать ямщикам «проесть», т.е. убыток.

О том, какую борьбу князю Пожарскому пришлось выдержать в Боярской думе, свидетельствует утвержденный после его возвращения в приказ Ямской судебник, первые статьи которого сурово ограничивают боевых и городских воевод в личном пользовании ямскими подводами, распоряжении ими, а также лишают их средств давления на ямские общины. Воеводами служили бояре, окольничие и думные дворяне, которые и обсуждали законы в Думе, — т. е. под давлением Пожарского они ограничили сами себя!

Не менее важная статья Ямского судебника установила давать каждому ямщику солидный участок земли: на 5 четвертей пашни и 20 копен сена в лугах. Затем на протяжении многих лет князь добивался фактического и юридического увеличения приписанных к ямам земель. Разработанное под его руководством единое положение о ямском земельном наделе было утверждено государем лишь в 1627 г. Зато действовали его нормы до конца XVIII в.

Ямской судебник князя Пожарского (1620—1621), это обширный — в объёме древнейшей Русской Правды — свод законов о ямской гоньбе и ямщиках. Он рисует их как особый служилый чин государства, свободный настолько, насколько это вообще было возможно для лиц не дворянского звания. Они обязаны были жить собственными домами в ямских слободах и на станах, честно вести гоньбу на основе круговой поруки. Они имели собственный суд ямских приказчиков. Даже по делу об убийстве человека другого сословия, даже пойманные на воровстве с поличным ямщики являлись на городской суд со своим приказчиком, и именно его слово было окончательным!

Местная администрация — «воеводы и приказные люди» — не могли брать с ямщиков никаких пошлин. Лишь малую часть их, например, с женитьбы на стороне или выдачи ямской девицы замуж за чужого, могло взимать ямское начальство. В длинном списке неплатимых пошлин значатся и дорожные: «явку» товара, мыт, перевоз и мостовщину нельзя было брать даже с записавшегося в ямщики «охотника», отъезжающего из своего города на место службы.

Ограничения, наложенные на ямщиков, не были суровы. Им нельзя было принимать гостя или нанимать себе человека, не «явив» его приказчику, — неведомые люди на яме представляли опасность, — но калымить но дороге или заниматься посторонним промыслом им никто не запрещал. Лошадей ямщик покупал свободно и беспошлинно, дав символическую деньгу (0,5 коп.) за запись сё в книге, по которой, между прочим, начальство само взыскивало и возмещало ему цену загубленной в дороге животины.

Не могли ямщики только бежать со службы и записаться в крепостные к «сильному человеку». Судья Ямского приказа князь Дмитрий Михайлович Пожарский добился, чтобы с такого хозяина не только брали крупный штраф в 10 руб., но и били его вместе с беглым кнутом, «чтоб тому охотнику неповадно было с яму бегать, а тем людям неповадно было беглого охотника держать». «Избыть» наследственной ямской службы смелый человек мог. Например, если ямщик не ограничивался беспошлинным изготовлением спиртного для себя, а устраивал в слободе подпольную корчму, «вынувший» ее приказчик высчитывал у него штраф больше стоимости коня: 5,5 руб. Если же, как прозорливо предположил князь Пожарский, приказчик покрывает этот доходный промысел, и «у охотника вынут корчму мимо приказчика», «заповедь» в 5,5 руб. брали с начальства, а охотника били кнутом и высылали из слободы вон с конфискацией имущества.

Льгот своим подопечным славный освободитель Москвы добивался не зря. Ямская служба была после Смуты весьма опасна. Судебник перечисляет случаи смерти от «сотрения» возом и упавшего дерева, от рук разбойников, в воде и от мороза, не говоря уже о пропаже без вести, когда и тела не найдут…

Победой завершилась многолетняя борьба князя Дмитрия Михайловича с анархией в выдаче подвод по подорожным. Споры из-за того, на сколько лошадей, телег или саней то или иное лицо должно получать в приказе деньги, были очень острыми. И не только потому, что «прогоны» на всем протяжении своего существования с древности до конца XIX в. были важной прибавкой к жалованью чиновников. Светских и даже духовных лиц положенное им число подвод крайне заботило с точки зрения социального статуса. Не получивший «должного» числа подвод полковой воевода мог не выехать к войскам. Из-за того, в какой карете ездить, например, митрополиту, споры велись на уровне патриарха и могли привести к отлучению излишне «вознесшегося».^{133}

8 марта 1627 г., за год до ухода Пожарского с поста главы Ямского приказа, царь Михаил Фёдорович подписал огромный по объему указ, регламентировавший выдачу ямских подвод чинам Российского государства и Русской православной церкви: от боярина и митрополита до псаря, трубника (гонца, знаком отличия коего был почтовый рожок) и целовальника. Отныне все подводы давались с проводником, а число их было строго связано с чином. Эта «система Пожарского» просуществовала в России столько же, сколько царская ямская, а затем почтовая служба, т.е. до 1917 г.

После 10-летнего руководства Ямским и Разбойным приказами, Дмитрий Михайлович воеводствовал, т.е. возглавлял местную администрацию в Великом Новгороде (1628—1630) и Рязани (1638). В 1633 г., во время Смоленской войны, он не был послан главным воеводой в действующую армию. Дмитрий Михайлович формировал в тылу вторую армию вместе с князем Дмитрием Черкасским, а затем присутствовал на мирных переговорах, олицетворяя собой непобедимую мощь России.

Неподкупность и авторитет Пожарского сказались на назначении его главой Московского судного приказа, ведавшего судом над городовым, наиболее многочисленным в стране дворянством (1634—1640). В 1637 г., когда донские казаки взяли у турок Азов, и царь Михаил ожидал мусульманского нашествия на Москву, Пожарскому поручили возвести часть Земляного города — мощного по тем временам укрепления в района Современного садового кольца. На следующий год, все ещё трепеща от страха нашествия, царь Михаил с боярами назначили Пожарскому воеводство в пограничную Рязань. Все эти страхи придворной челяди, разумеется, «пролгались». Дмитрия Михайловича они не волновали так же, как и придворная грызня. Россияне знали Пожарского и ценили его подвиг, как писал некий пиит:

Князь был дважды женат, имел троих сыновей и трёх дочерей, которых выдал замуж в фамилии князей Куракиных, Пронских и Лыковых. Любил князь жить со своей семьей в огромных вотчинах, щедро давал деньги на строительство храмов и монастырей, самым знаменитым из которых стал Макарьево-Желтоводский на Волге. Он заново отстроил и сильно расширил свой московский двор, любил роскошно одеваться. Его выезд — драгоценный конь в сказочном убранстве, богатая свита вооруженных слуг и домашних холопов — соответствовал образу весьма состоятельного человека.

ЗАВЕЩАНИЕ

Внешне вполне счастливый в государственной и семейной жизни, Пожарский страдал приступами «черного недуга» — меланхолии. Возможно, его беспокоили нелады в семье. После смерти первой жены и матери его детей, Прасковьи Варфоломеевны, в 1635 г., он скоро женился на юной княжне Феодоре Андреевне Голицыной. Дети, особенно младший сын Иван, явно ревновали отца к ней; молодая жена отвечала тем же. В завещании Пожарский специально указал: «Да я ж приказываю жене своей, чтоб она не покинула сына моего князя Ивана, а ему её иметь, что мать свою».

Перед смертью «раб Божий многогрешный боярин князь», по прозвищу «Козьма», расплатился с долгами (по памяти — он и сам всем верил на слово). «Бедной своей горькой жене» он завещал дворы и вотчины, с тем, чтобы ей ещё ежегодно давали по 50 рублей и по 20 четвертей всякой крупы два его взрослых сына, князья Пётр и Иван. Жене Дмитрий Михайлович оставил домашних холопов—до сё выхода замуж, смерти или пострижения в монастырь. Ещё князь отписал княгине свой кабак, дорогую посуду, 20 лошадей. После смерти жены вотчины должны были унаследовать его сыновья, а московский двор — дочь Настасья и её муж, князь Иван Петрович Пронский (сыновьям тоже доставался двор, поделенный пополам). Наследуя после вдовы вотчины, сыновья должны были отдать за них, «кому она прикажет», 300 руб., а за двор — 200 руб.

Сыновей князь благословил образами. «А которые образа в постельной у княгини в хоромах, и теми образами всеми благословляю княгиню, — никому до них дела нет, потому что теми образами нас с нею на свадьбе благословляли». Сыновья получили в наследство вотчины, кабаки, мельницы, дорогую посуду, шубы и прекрасных верховых коней. Драгоценным оружием князь оделил не только сыновей, но и зятя, Ивана Пронского. Муж другой дочери, Алёны, князь Иван Фёдорович Лыков, наследовал коня с драгоценной сбруей и 30 рублей. Сестру свою, 70-летнюю Дарью Михайловну Хованскую, Пожарский благословил образом и завещал давать княгине в год 50 руб. и довольно продуктов. По 50 руб. в год должна была получать и его дочь, княгиня Настасья Пронская. Её дочери Авдотье, внучке Пожарского, сыновья должны были дать в приданое 200 руб. Другой внучке, Анне, в приданое доставалась княжеская вотчина в Медынском уезде. Часть дорогих вещей князь завещал дальним родственникам.

Холопов своих и покойного сына, с записями они служили или нет, князь велел «ничем не тронуть, совсем отпустить. А которые люди поженились на крепостных женах детей моих, — и те люди детей моих до живота. А которые люди кабальные и безкабальные у детей моих, и им костью моею не ворохнуть, жаловать их так же, как при мне было». Множеству слуг, служивших не в холопстве, князь приказал дать волю. Если они захотят служить его детям, их можно было принять в холопы, только по жизнь детей, «а не в вековечные». Холопы, данные им в свое время зятю Ивану и дочери Настасье, тоже должны были служить лишь при жизни хозяев. Пожарский не хотел, чтобы кого-либо обращали в «вековые холопы». Холопов и слуг он помнил поимённо и заботился о судьбе каждого. Мальчика, возможно, увечного, он особо поручил заботам жены, «а будет он ей не понадобится, и его приказать в Спасский монастырь в служки, чтобы его сверстать с добрыми служками, и детям моим его жаловать».

Большие вклады по своей душе Пожарский завещал сделать монастырям и церквям. Духовнику, черниговскому протопопу Михаилу, Дмитрий Михайлович завещал иноходца, шубу и 5 руб. денег. Часть денег следовало раздавать нищим, по 300 человек в день, но чтобы милостыня была взята не из кабацких доходов. В крайнем случае, из них можно было занять деньги, чтобы потом возместить доходами с вотчин. «А животов моих, — писал князь о движимом имуществе, — кроме лошадей да сосудов серебряных, денег лежачих нет ничего».

Отпеть себя Пожарский велел патриарху и митрополиту, а похоронить в Суздале, в Спасском соборе Евфимиева монастыря, в головах у своего почившего сына Фёдора^{134}.

Дмитрий Михайлович скончался 20 апреля 1642 г. и был погребен в своей родовой усыпальнице в богатом боярском наряде^{135}.[8]