17 мгновений рейхсфюрера – попаданец в Гиммлера

Группа армий «Норд», Вырица, 2 мая 1943 5:12

Унтер-фельдфебель Ганс Шваб уснул под утро, и ему приснилось что-то очень светлое и хорошее.

— Херр унтер-фельдфебель, проснитесь! Вставайте!

Шваб с трудом оторвал голову от стола, потом проморгался, потер лицо. Он уснул прямо на посту, за столом, за которым он сидел.

Сон уже развеялся, Шваб пытался припомнить его, но не мог. Помнил только, что в этом сне все было залито солнечным светом, как в детстве. А вот в реальности солнце не светило, за окнами стояла пасмурная русская хмарь.

Над Швабом нависал ефрейтор медицинской службы Рунге — лагерный фельдшер. Рунге ухмылялся, а еще от ублюдка несло перегаром.

Шваб чинно поднялся, оправил помявшийся мундир.

— Спать на посту — преступление, господин унтер-фельдфебель, — весело сообщил Рунге.

— Как и пить, — парировал Шваб.

— Я сегодня не на дежурстве, — отмахнулся Рунге, — Комендант требует вас к себе, херр унтер-фельдфебель.

— Комендант? Сейчас?

Шваб понятия не имел, зачем он мог понадобиться коменданту. Бросив взгляд на часы на стене, Шваб призадумался еще больше. Пять утра! Что коменданту нужно в такое время?

— Ну вы же слышали, что я сказал, — подтвердил Рунге, — Идите. Ваши русские никуда не денутся.

Рунге указал в сторону запертых дверей бывшего школьного спортзала, где теперь держали пленных русских. У дверей расхаживал часовой. Рунге в общем прав, деваться русским отсюда некуда. Из спортзала и подвалов, где их держат, им не выбраться, тут десяток часовых. Да даже если бы они и выбрались — куда этим русским бежать и зачем? Они почти все умирают от голода, у половины тиф. Так что даже если они сбегут, то очень недалеко, и пробегают недолго. И русские сами это понимали, так что ни одной попытки побега с их стороны на памяти Шваба не было.

Шваб кивнул, потом вышел из здания бывшей большевистской школы, где теперь располагался Шталаг 661/V (проще говоря, лагерь военнопленных) на школьный двор.

Тут скучали еще пара часовых, утро на самом деле оказалось пасмурным. Уже рассвело, оглушительно заливались соловьи, воздух вонял черемухой.

Шваб еще умылся дождевой водой из бака и только потом направился к коменданту. Комендант жил в паре улиц от школы — в отдельном доме, отобранном у какого-то местного еврея.

Унтер-фельдфебель Ганс Шваб воевал уже полтора года, и все, что он видел на этой войне, его даже не пугало, а скорее удивляло до глубины души.

Швабу было двадцать пять. Его семья уже сотню лет владела фермой под Данцигом, где Швабы выращивали трюфельных свиней. Дед Шваба сгинул еще на первой войне против русских, отец погиб уже на этой войне — во Франции. Так что за знаменитыми трюфельными свиньями с фермы Швабов сейчас приглядывали мама Ганса, да еще его младший брат, слишком маленький, чтобы отправиться на фронт. Пока что слишком маленький.

Ганс отлично помнил, как его родной Данциг в октябре 1939 года вернулся в состав Великого Рейха. Тогда были народные гуляния, все вышли на улицы и радовались, что немецкий народ снова един, повсюду были флаги со свастиками, и лица людей светились счастьем…

Ганс тогда тоже радовался, как и его отец, который еще был жив. Ганс даже вступил в НСДАП, на самом деле слишком поздно, все его друзья и знакомые вступили в партию раньше, еще до того, как Гитлер вернул Данциг в состав Рейха.

Но счастье быстро закончилось. Ганса призвали в июле 1941, через месяц после того, как СССР напал на Германию. Сам Ганс сильно сомневался в том, что СССР напал первым, но именно так было сказано по радио.

Потом было сказано, что долг немцев — помочь русским обрести свободу от еврейско-большевисткой тирании. И Ганс Шваб поехал исполнять свой долг. За последние полтора года он вдоволь насмотрелся большевистской тирании, а вот никакой свободы никому не принес. Ни немцам, ни себе, ни тем более русским.

После двух месяцев учебки Ганс Шваб оказался в 18 армии, входившей в группу сухопутных войск «Норд». Была поставлена задача взять Ленинград, по крайней мере так все тогда думали. Ганс был зачислен в штурмовики — в состав Panzergrenadier-Division, моторизированный полк, мотоциклетный взвод. При распределении учитывали личные таланты призывников, а мотоцикл Ганс водил с детства, он научился этому еще на отцовской ферме.

Первый бой — в сентябре 1941, за город Пушкин под Ленинградом. Вот тогда Ганс проказал себя, именно тогда он получил звание обер-ефрейтора и в придачу железный крест 2-го класса… Крест и сейчас был к приколот к мундиру Ганса, вот только вспоминать о том, за что он его получил, Шваб не любил. Он успел повидать много горя и боли на этой войне, и он не бежал от себя самого, как делали многие, он всё помнил. Всё, кроме того, за что его собственно наградили. Вот это Шваб хотел бы искренне забыть, просто стереть из памяти. Это было даже не столько страшно, сколько слишком дико и странно.

Пушкин был взят за час или два, а вот после этого наступать дальше штурмовикам оказалось некуда. На Ленинград они не пошли, фюрер счел необходимым просто блокировать город. Так что дивизионные танки куда-то перебросили, а Ганса со всем его полком оставили стоять в Пушкине.

Ганс тогда полагал, что ему повезло, даже умудрился съездить летом 1942 в отпуск домой. Война была рядом каждый день, большевики утюжили Пушкин артиллерией, однако Шваба Бог миловал.

Счастье резко кончилось в январе 1943, когда большевики решили пробить путь к Ленинграду и пошли в наступление. Испанские добровольцы и ᛋᛋ оказались блокированы врагом возле Колпино, полк Шваба отправили их выручать. На этот раз никакой легкой победы и никакого железного креста для Шваба уже не было. Возле какой-то разбомбленной в крошево железнодорожной станции (Ганс до сих пор не знал её названия, да и знать не хотел) мотоцикл Шваба развалило в результате попадания снаряда. Он даже не успел доехать, куда приказано, под Колпино творился настоящий ад. Пулеметчик погиб сразу, а Ганса контузило, он час провалялся в русских снегах, на тридцатиградусном морозе.

Результат — отправка в Псковский госпиталь. Впрочем, отмороженные ухо и палец Гансу врачи отрезали еще в санитарном поезде, по пути к госпиталю. За это заботливая родина дала Гансу звание унтер-фельдфебеля, а еще серебряный знак за ранение. Шваб получил круглый кусочек металла, хотя предпочел бы не его, а оставить себе ухо и палец.

Ганс теперь хуже слышал, однако палец он потерял только один, да еще на левой руке, будучи правшой, так что стрелять мог. А уж водить мотоцикл — мог тем более, хотя Ганс и пытался изображать перед врачебной комиссией обратное. Однако комиссовать Ганса домой никто не собирался. Даже отпуска отменили, как раз в связи с большевистской конратакой под Ленинградом.

Лежа в госпитале, Шваб осознал одно: возвращаться на фронт он не хочет, ни при каких условиях. Он написал своему дяде — тот был майором, комендантом лагеря для военнопленных в Вырице, а заодно генеральским зятем, так что имел связи.

Ганс искренне надеялся, что дядя поспособствует переводу Ганса в тыл, но дядя вместо этого дал Гансу протекцию в Вырицкий Шталаг, где держали советских военнопленных, и где сам дядя служил комендантом.

Так унтер-фельдфебель Ганс Шваб здесь и оказался. И сейчас он шел к своему дяде, майору Клаусу Швабу, с которым откровенно не ладил.

Час был ранний, улицы Вырицы были еще пусты. Только возле церкви торчала пара сонных полицаев.

Да еще вдали, возле леса, была видна странная процессия — оборванные и тощие русские детишки, которых из местного «сиротского приюта» (а на самом деле трудового лагеря) гнали на овощебазу. Дети работали с утра и до вечера, а тиф и голод косили их не хуже, чем большевистских военнопленных.

Шваб отвернулся, чтобы не глядеть на детей. На войну он пошел штурмовиком, но на деле полтора года прослужил в фактически полицейских частях, обеспечивая порядок в тылу. И за это время научился отворачиваться, когда нужно. А иначе на такой работе просто не выживешь.

Обиталище майора было большим крепким двухэтажным особняком, украшенным резными наличниками. Дом явно добольшевистский, при советах русские такое уже не строили.

Раньше тут жил какой-то еврей-коммунист, но его убили еще когда только взяли Вырицу, как и всех остальных местных евреев. Официально, конечно, сообщалось, что евреи все отправлены в концентрационный лагерь. Однако сослуживцы уже рассказали Гансу, что евреев просто вывели в лес и расстреляли, а трупы сожгли. И Ганс был рад, что приехал сюда позже, и что он не видел этого.

Часовой, дежуривший возле особняка, открыл Гансу ворота. Ганс было направился к дому, но вовремя заметил открытую дверь бани — в бане горел свет.

Майор обожал русскую баню, её для него топили дважды в неделю.

Майор Клаус Шваб на самом деле обнаружился а бане — пьяный и абсолютно голый. Дядя Клаус был лыс, как яйцо, носил круглые очки с огромными стеклами, у него было слабое зрение. Но в остальном — крепкий мужик в самом расцвете сил.

Последнее майор прямо сейчас доказывал делом. Перед ним на столе в предбаннике стояла опустошенная наполовину бутыль самогона, тут же лежала недоеденная картошка, соленые огурцы, сало, хлеб. На коленях у дяди Клауса сидела какая-то белокурая русская девица, тоже голая.

Мундир майора висел на гвоздике, баня давно остыла, видимо, майор уже напарился,и теперь грелся только самогоном и женской любовью.

Ганс вошел в предбанник, оглядел все творящиеся тут безобразие.

— Херр майор…

— Заходи, — перебил Клаус.

Он был на самом деле пьян, причем сильно. Рожа вся красная и явно не от парилки.

Дядя Клаус ссадил с коленей русскую девицу, нежно шлепнул её по ягодицам:

— Ступай, милая.

Девица хихикнула, умыкнула со стола целый каравай хлеба, но дядя Клаус не возражал. Потом девица схватила свой сарафан, влезла в собственные сапоги, и голая с сарафаном в руках убежала наружу.

Выходя из бани, она задела Ганса плечиком, но Ганс ничего кроме отвращения не ощутил. Он с русскими никогда не спал, у него дома была невеста.

— Садись, — приказал дядя Клаус, прикрыв свои чресла простыней и указав на свободный табурет, — Выпьем за победу Германского Рейха!

Майор налил целый стакан самогона.

Ганс сел, но на предложение выпить только мотнул головой:

— Не хочу. Я сейчас на посту.

— Ты не на посту, дурень, ты уже в бане! — дядя Клаус икнул, — Не хочешь выпить за победу Германского Рейха? Может, ты и за фюрера не хочешь выпить, м?

Вот черт. Гансу правда не хотелось сейчас пить. Это путь в никуда. Тыловики легко спиваются, легко утрачивают бдительность. Ганс уже на такое насмотрелся за полтора года. Вот эта русская девушка, с которой майор развлекался, вполне может в следующий раз майора и пристрелить, когда он также напьется. А может и зарезать ножом.

Кроме того, Гансу банально не хотелось пить в пять утра. Тем более русский самогон. Ганс был в этом смысле истинным немцем, от пива он никогда не отказывался, но крепкого алкоголя избегал с юности.

Желая вывернуться из ситуации, Ганс указал на стаканы на столе:

— Я вижу, вы уже выпили с ефрейтором Рунге, господин майор.

— Конечно, — дядя Клаус нахмурился, — Рунге — свой парень. Он в отличие от тебя пить никогда не отказывается.

Ганс вдруг разозлился. Смотреть на дядю в таком виде было мерзко. А еще Ганс понял, что его сюда вызвали для развлечения, в качестве собутыльника. Прямо как ту русскую девку, которую майор позвал для утех. Вот это Ганса просто напросто взбесило.

— Да, Рунге любит выпить, — выпалил Ганс, — Если бы он исполнял свои обязанности также, как пьет — ему бы цены не было, господин майор!

Дядя Клаус на это просто пожал плечами. Потом ухнул полстакана самогона.

— Ты давай брось своих «майоров», — попросил дядя, — Мы с тобой сейчас родственники, забудь про субординацию. И про Рунге я слышать ничего не желаю. Я тебя не для того позвал. Рунге исполняет свои обязанности…

Вот эта фраза Ганса окончательно добила. Ганс сейчас сам себя не узнавал. Возможно дело было в том, что он еще не до конца проснулся, но он вдруг брякнул:

— Рунге просто подонок. Он никаких обязанностей не исполняет, дядя. И ты это отлично знаешь. Рунге же лагерный фельдшер, здоровье русских пленных — его ответственность. Но русские мрут от тифа сотнями, а Рунге не делает ничего. Еще месяц назад у нас было 1 322 пленных, сейчас их чуть больше тысячи. Сколько их останется к осени?

— Да хоть бы и нисколько, — дядя Клаус закусил соленым огурцом, — Нам-то какое дело? Главное, чтобы эти русские свинособаки работали…

— Они все хуже работают, — перебил Ганс, — А скоро не смогут совсем.

— Это ничего, — отмахнулся дядя, — Если эти сдохнут — фюрер пришлет нам новых на замену. Русских в России еще много. Да и что Рунге может сделать? Лечить их лекарствами? Лечить русских? Где мы возьмем столько лекарств? У Рунге их нету, у меня тем более.

— Рунге много что может сделать, — не унимался Ганс, — Покончить с вшами, обеспечить пленным хотя бы помывку раз в неделю, дезинфекцию, карантин для заболевших, нормальное питание, освобождение от работы, временное, конечно… Я же писал тебе рапорты, дядя!

Это было правдой. Ганс и правда написал целых два рапорта. Вот только не получил на них никакого ответа. Дядя был компанейским человеком, но от неприятных ему тем всегда просто уходил. А сейчас вдруг уходить не стал, видимо, сказался плескавшийся в майоре самогон. Сейчас вместо этого дядя рассвирепел.

— Да читал я твои рапорты! А потом отправил вон туда, — дядя указал в сторону парилки, — В печку! Рапортом очень хорошо растапливать дровишки, мой дорогой племянник. Ублюдок ты неблагодарный. Я отмазал тебя от фронта, я спас твою жизнь, и вот твоя благодарность. Мало того, что не хочешь со мной выпить, так еще и срешь мне в душу своими рапортами! Ты понимаешь, что ты своей писаниной подставляешь не только себя, но и меня? Ты вообще в курсе, что тобой уже интересуется гестапо?

Последнее слово дядя, несмотря на ярость, произнес вполголоса, сказался старый инстинкт самосохранения. Вот про гестапо точно лучше не орать, это понимал даже пьяный майор.

А Ганс перепугался:

— Что? Гестапо? Как, зачем…

Дядя Клаус чуть успокоился, поправил простыню, прикрывавшую его телеса, закурил папиросу.

— Да! Гестапо. Представь себе, не ты один умеешь писать, мой дорогой Ганс. Про тебя тоже понаписали много интересного. И благодари Господа, что написали сначала мне, я, естественно, все доносы на тебя отправил в ту же печку, что и твои рапорты по поводу русских. Вот только, похоже, что теперь твои недоброжелатели решили натравить на тебя гестапо, и тут я уже бессилен. Ты совсем сошел с ума, Ганс. Ты отдаешь русским пленникам свой хлеб, уже три недели. Ты дал им мыло, которым тебя снабдил фюрер. Тебя, скотина ты неблагодарная! А не русских. Ты освободил от работ тридцать человек на прошлой неделе, хотя эти русские были в состоянии работать! А вчера… Вчера ты вместо работ повел русских на помывку к реке. Правда это всё? Правда или нет? Отвечай!

Ганс глубоко вдохнул:

— Ясно. Это Рунге на меня стучит? Он ведь?

— Неважно, — отмахнулся майор, — Так правда или нет?

— Правда, — признался Ганс, — Потому что эти люди — военнопленные. Женевская конвенция…

Дядя на это оглушительно расхохотался:

— Что? Женевская конвенция? А мы сейчас где, Ганс, по-твоему? В Женеве, мать твою за ногу?

Ганс попытался вывернуться:

— Послушайте, но тифозным вшам же все равно кого кусать — русских пленных, гражданских или немцев. Вши аусвайс не спрашивают. Эпидемия может распространиться на весь город…

— Это всё будешь объяснять гестапо, — мрачно перебил дядя.

— Всё настолько плохо?

— Не знаю, — майор раздражался все больше, — Честно не знаю. Гестапо попросило у меня объяснений по твоему поводу, я написал, что ты отличный солдат, и претензий у меня к тебе нет. А дальше — уже не мое дело. Но ты меня подставляешь. А я не люблю людей, которые меня подставляют! Я такого от тебя не ожидал, Ганс, когда тащил твою задницу сюда, подальше от фронта. Ты оказался тряпкой, племянничек. Вот что. Ты для службы в Шталаге не подходишь. Пожалуй, передовая бы и правда пошла тебе на пользу, возможно там у тебя бы поубавилось любви к русским собакам. Когда они бы отрезали тебе еще пару пальцев или оставшееся ушко!

Ганс в ярости вскочил на ноги:

— Думаю, что разговор окончен, дядя. Делайте, что считаете нужным.

Дядя в свою очередь тоже поднялся, простыня сползла на пол, раскрасневшийся от злобы и алкоголя майор ткнул Ганса пальцем в мундир:

— Ах ты подонок! Я вообще уже не понимаю, за что тебе дали твой железный крест! Может ты его снял с мертвого немца? С немца, который его заслуживал! В отличие от тебя, скотины.

Ганс раньше ни с кем ни разу об этом не говорил, даже с дядей. Он никому не рассказывал, за что ему дали крест. Но сейчас обида и злоба стучали в висках, Гансу было уже плевать.

И Ганс ответил, с холодной яростью:

— За дерьмо, вот за что. За то что я пожрал дерьма за фюрера. Мы вошли в Пушкин в сентябре 1941. Я ехал впереди всех, нам, мотоциклистам, было приказано убедиться, что ничто не помешает танкам войти в город. Красная Армия из Пушкина сбежала, отошла к Ленинграду. Но оказалось…

У Ганса перехватило дыхание.

— … Оказалось, что в городе есть защитники. Дети. Клянусь, что это были дети, школьники, старшеклассники. Мальчики, девочки, все вперемешку. Они топали в противогазах. Зачем, почему в противогазах? Я понятия не имею до сих пор. Но они шли, вооруженной толпой, а вел их русский полицейский, в синем мундире. И они меня увидели, и стали стрелять. А мотоцикл вел Йозеф, а я сидел на пулемете… Это было настоящее безумие. Я тогда понял, что большевики сумасшедшие, все было как во сне. И я начал стрелять в ответ. Я уничтожил полсотни противников за минуту, они пытались сопротивляться, но без толку, у них были какие-то древние винтовки… Господи… Вот за что я получил железный крест! Я взял Пушкин, в одиночку взял город, мы с Йозефом его взяли…

Ганс разрыдался. Потом сорвал с груди мундира железный крест, швырнул его на пол.

Майор пребывал в шоке, он раздулся, как жаба, пьяные глазенки ничего не выражали. Ганс резко повернулся и зашагал к выходу из бани.

Но дядя Клаус окликнул его, вроде даже мягко:

— Постой-ка. Я тебя не для того позвал.

Ганс замер.

— Вернись, — потребовал майор, — Это еще не всё. У меня для тебя плохие новости.

Ганс резко обернулся:

— Что стряслось? Что-то с мамой? С братом?

— С ними всё в порядке, — отмахнулся майор, — Тут дело другое. Пострашнее.

Железный крест 2-го класса

Знак «За ранение» (тип 2) серебряный

Немецко-фашистские мотоциклисты, мотоцикл BMW R-12