2. Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

Грибное лето

С утра было солнечно и парило. Грибов в лесу было много. Но от охватившего ее волнения она уже не обращала внимания на грибы, потому что, когда она наклонялась, он подходил и обнимал ее сзади. Ее сердце начинало учащенно биться, руки повисали, и она застывала, чувствуя упругость его сильного тела, и не могла противиться. И может, именно потому, что она не сопротивлялась, он, поцеловав в шею, в плечо, отпускал ее. И когда отпускал, ее голова шла кругом и корзина с грибами казалась тяжелой и ненужной.

Вот и сейчас он шел рядом, чуть сбоку, и смеялся, что она пропускает такие большие красные грибы, которые смешно не заметить.

— Ты что, дальтоник? — смеялся он.

И она чуть не плакала, думая, что это какое-то обидное слово и оно не имеет никакого отношения к грибам, а скорее к ее поведению. Он остановился.

— А где наши старики?

— Не знаю, — сказала она потерянно, — где-нибудь здесь. — И крикнула: — Надежда Сергеевна, ау-у.

Ей хотелось, чтобы они были недалеко.

— Ау, — раздалось далеко в стороне.

А ей хотелось, чтобы они были рядом и чтоб не повторялось это мучительно-сладкое состояние, когда он обнимал ее.

Утром они вышли за грибами из дачного поселка вместе с двумя милыми пожилыми супругами — учителями на пенсии, живущими по соседству на даче.

— Посмотри, ты что — не видишь? — Он смеялся, показывая ей большой красный гриб на длинной толстой ножке.

Она чуть не плакала и ничего не могла поделать с собой.

— Тебе везет, — сказала она, напряженно глядя себе под ноги и ничего не видя.

Кругом были сосны, ели, начавшие желтеть папоротники. И она сказала:

— Я завтра уеду.

— Почему? — спросил он и, удивленный, подошел к ней.

— Потому что так нельзя себя вести, как я. Мы… Ты… Я замужем! У меня ребенок. А ты?

— Господи, ну и что ж такого?

— А тебе все шуточки!

— Я же очень хорошо к тебе отношусь.

— Ты забавляешься!

— Ну что ты! — Он обнял ее, но она повела плечом и высвободилась.

Папоротник был желтым и светлым на фоне травы и хвои. Он шел за ней и смотрел на ее плечи, на ее загорелые ноги в маленьких кедах. Такая молодая — и уже мать.

— Карл Теофилови-ич! — крикнул он в свою очередь. — Ау-у.

Ответа не было. Теофилович было трудно кричать, и она крикнула просто:

— Дя-а-дя-а Ка-арл!

— Дятел кар-р, — передразнил он, смеясь. — Странная смесь немецкого и французского, — сказал он.

— А они очень милые люди. Вот сразу увидишь и скажешь: интеллигенция.

— Да, — сказал он и засмеялся. — Карл Теофилович. Готье.

— У него фамилия Соловьев.

— Это я так. Соловьев так Соловьев. Теофил Готье был такой поэт.

— А-а, — протянула она.

Ему нравилась ее наивность и незащищенность. Он шел рядом.

— Ты давно замужем? — спросил он.

— Третий год.

— И любишь мужа?

— Раз замужем — значит, люблю.

— Логика, ничего не скажешь!

— А откуда ты знаешь столько поэтов? — спросила она.

— Поэты живут для того, чтобы их знали. Вот, еще один, смотри.

— А вон еще.

Она поставила корзину и наклонилась, у нее перехватило дыхание — он крепко обнял ее сзади. Она выпрямилась и хотела снять его руки со своего живота, но с бьющимся сердцем прижала их сильней. И прижимала их к животу, прижимала. Мешала только ткань! Только ткань! А он все держал ее и не отпускал. И она ничего не могла поделать с его руками. И ничего не могла поделать с собой, сладко поеживаясь от его поцелуев в шею, и ничего не видела перед собой и видела только лес, деревья. Деревья тихо шумели вверху, а у себя под ногами в траве она увидела муравьиную тропу. Муравьи ползли туда и обратно. Муравьиная жизнь! Вон один муравей тащит сухое подкрылышко стрекозы, а другой помогает первому, подталкивает крылышко сзади, и вот забрался сам на крыло и поехал, а первый тащит, не замечает. Она закрыла глаза и глубоко дышала.

«Завтра приедет из города муж, привезет арбуз. Ленке я мяч просила привезти. Леночка!..»

А над головой шумят сосны. Все шумит… И она почувствовала, что он раздевает ее. Как давно забытое. Так мать снимала с нее платьице в детстве. Вот так, руки вверх, через голову. Вверх руки!

И он целует ее загоревшие плечи, целует.

Да, да. Пуговка на лифчике… Как в детстве… Расстегивает их мать. Но не мать, а кто-то другой. И такой же нежный. И целует, целует. Ах, как хорошо и не стыдно! Ни капельки не стыдно! Ведь и он не смотрит, ведь и у него закрыты глаза.

А чьи-то руки ласкали ее все ниже. И вот уже на бедрах, на резинке трусиков и тянут вниз, тянут. Резинка съехала с правого бедра и натянулась. Больно задержалась на левом бедре — тугая резинка. Но кто-то стягивал их, как в детстве, сдергивал, как во сне.

«Мама, я хочу спать».

«Сейчас, маленькая, надо раздеться. Ты больна, доченька, у тебя жар».

«Я хочу спать, спать».

«Сейчас, сейчас, подожди, мы разденемся».

И она закрылась руками. Но кто-то целовал ее руки, гладил бедра.

«Ну что же? Мама, что же такое со мной?»

И тут она почувствовала, что стоит в лесу одна и открыла глаза. Он стоял и, прищурив один глаз, насмешливо смотрел на нее.

— Господи, тебя сейчас хоть рисуй, хоть лепи, — сказал он. — Ты стоишь как богиня, а я тебя не хочу.

— Почему? — чуть не со слезами спросила она и сразу же поняла нелепость своего вопроса.

— Не знаю. Я вдруг почувствовал… ты как ребенок!

Слезы выступили у нее на глазах. Она сделала шаг в сторону, переступила через свое платье, задела корзину, грибы рассыпались.

Боже, как ей хотелось, чтоб ничего этого не было — этого леса, этих красных грибов, и чтоб его не было, совсем не было! Как ей хотелось быть сейчас дома, играть с дочуркой или гладить на веранде мужнины рубашки, дочуркины платьица и пробовать пальцем горячий утюг.

— Ау, ребята, Евгений, Лидочка, где вы?

Она стояла отвернувшись, и плечи ее вздрагивали.

— Лида, Женя! — надрывались учителя на пенсии.

— Мы здесь! — вдруг крикнул он и засмеялся. — Эге-гей! Идите сюда.

Она с ужасом посмотрела на него, сорвалась с места и бросилась опрометью все равно куда, через елочки и кусты. Он, смеясь, кинулся за ней.

— Куда ты? Стой! — И смеялся. — Ведь ты без платья.

И остановился, пораженный красотой бегущей обнаженной женщины в лесу. А она бежала из света в тень. Мелькали свет и тень на ее плечах. Тени словно стегали ее спину. И наконец он поймал ее.

— Пусти!

— Не пущу! — И трясся от смеха.

— Пусти, тебе говорят!

Он смеялся.

— Куда? Домой? К учителям? А что скажет Надежда Сергеевна?

— Пусти! Пусти, дальтоник! Сам ты дальтоник! — Она ударила его по лицу.

Он хохотал.

— Пусти.

Он не отпускал. Она била его по щекам. Она выходила из себя. А он целовал, целовал, зажимая поцелуями ее негодующий рот. И наконец выпустил ее.

Она, покачиваясь, сделала несколько неловких шагов и опустилась на колени в траву. Заплакала.

Он подошел, присел рядом на корточки, погладил ее волосы. Гладил и вынимал из волос хвоинки, листочки.

— Ну что ты, успокойся. Ведь я не тронул тебя. — И обнял за вздрагивающие плечи. — Слышишь?

— Ты плохой человек.

— Ну что ж тут плохого? Это делают все, даже мухи на столе. И не делая из мухи слона, даже слоны в Африке.

— Ты нехороший человек.

— Все хорошо. Завтра приедет твой муж.

— Я о другом говорю.

— О чем же?

— Ты не поймешь.

— Чего? — Он поцеловал ее в щеку, а она твердила:

— Не поймешь, все равно не поймешь!

Он целовал, целовал.

— Все равно не поймешь.

— Пойму.

— Ты же не любишь! Как ты можешь?

Он целовал, целовал, а она смотрела на него с мольбой и не отворачивалась.

— Не любишь! И никогда не поймешь.

— Пойму. Я умный.

Он гладил ее волосы, нащупывал хвоинки. Вот еще одна. И целовал ее шепчущие губы.

— Ты не любишь, не любишь, — отворачивалась она.

— Поцелуй меня, — сказал он.

— Не любишь.

— Ну, поцелуй. Люблю… Сейчас люблю.

— Не любишь.

— А ты? — Он словно спохватился.

Ее глаза снова наполнились слезами.

— А ты? — радостно торопил он. — Ты что — любишь? Слезы текли, но она смотрела ему в глаза. Плакала и смотрела.

— Ну, любишь? Скажи!

Она плакала.

— А-у-у, дети. Же-еня-я!

— Пойдем. — Он встал, протянул ей руку и, когда она поднялась, подхватил ее на руки.

Огляделся, куда идти, где ее платье, грибы?

— А-у-у, — раздалось вдалеке.

Он нес ее бережно, огибая еловые ветви, чтоб колючая хвоя не задела ее лица.

— А-у-у, Женя, Лида. Мы пошли домой, — сообщили пенсионеры лесу.

Он нес ее, а она, крепко обняв его за шею, прижималась к его щеке своей мокрой щекой. Он шел и смотрел по сторонам, где ее платье и грибы, где то место, где он впервые увидел ее вот такую.

— Слушай, мы, кажется, заблудились, — сказал он.

Она погладила его щеку.

— Мы, кажется, действительно заблудились, — повторил он.

— Пусть!

И поцеловала его в краешек губ. Поцеловала как девочка.

— Добегались, — сказал он и поставил ее на ноги.

Она осторожно сняла с его плеч руки.

— Чуть будем делать, мать? — улыбнулся он. — Придется тебе надеть мои брюки, а? А я останусь в трусах… — Он посмотрел на нее. — Да, но вот чем ты прикроешь грудь? Одна рубаха на двоих.

Он смотрел на нее, наклонился и бережно взял губами, как ягоду, ее темный сосок.

И она застыла, прижала к себе его голову и гладила как ребенка. И все поплыло в глазах: деревья, ели, солнечный свет, папоротники, муравейник. И остановилось. Она увидела далеко в солнечных папоротниках яркое розовое пятнышко своего платья. Все хорошо. И снова поплыло, закружилось. «Ах, как хорошо, как сладко! Да, это ребенок, мой ребенок. Как сладко, сладко сосет. Нет, еще нежнее, еще слаще. Ребенок, какой же он еще ребенок!» И гладила его волосы, склоняясь, как мать, к его голове.

И вдруг лес стал отклоняться, деревья медленно поплыли в высоту. Она почувствовала, как он бережно опускает ее на траву. В просвете деревьев она увидела над собой небо — высокое, бездонное… Зажмурилась под мигающим в листве солнечным лучом и, ощущая упругость жизни, с робостью приняла его.

Время остановилось.

Над головой шелестела листва, звонко пели птицы. И наконец она почувствовала под плечом колючую сосновую шишку.

«Что же я скажу дома? Скажу, что заблудилась. Заблудилась, заблудилась», — улыбалась она и не открывала глаз. «Заблудилась. Я заблудилась. Мы заблудились. Заблудились, заблудились, заблудились. Такого со мной еще не было. Я заблудилась, я заблудшая, заблудшая — вот кто я. А вдруг у меня будет ребенок? Он будет, я чувствую, чувствую. Он обязательно будет. Все равно, пусть будет. Никто не узнает. Он маленький и тоже заблудился в лесу. А я его нашла, спасла. Я его выведу на свет. Маленький, сонный. Пусть он будет. Красный подберезовичек мой. Я тебя буду очень любить. Ах, как буду любить. Мох, трава, шишка под плечом колется. Все равно хорошо. Ах, как хорошо! Это лес, лес, и мы заблудились в нем!»

И не только лес, не только солнце, но еще кто-то нежный долго целовал ее закрытые глаза и улыбающиеся трепетные губы.

Где-то в стороне совсем недалеко прогудела электричка.

Свет в окне

Пьяненький дед Трофим вошел в избу с мороза, скинул тулуп и, боком, боком, с ходу завалился на кровать. В шапке и валенках.

— Опять набрался, таратор! — незлобно сказала старуха, поставила на стол самовар и подкрутила фитиль в лампе. — Где был-то?

— У Прокофья.

— Шапку-то сыми… У Прокофья… Не настираешься на тебя!

Дед приподнял голову с подушки, снял шапку и лихо швырнул ее на пол.

— Вот-вот, шуми!

— Шумлю, старая, шумлю.

Дед подумал, что бы еще сделать для шума, сплюнул на пол и сложил на груди руки.

— Пошуми у меня, пошуми! — Старуха наливала чай. — У Прокофья он был! А валенки хто сымать будет?

— Ой, старуха, не могу, стягавай сама…

— Шарик будет сымать? Тоже шляется нивесь хде по морозу. Ну, подавай ногу.

Трофим покорно выставил ногу. Старуха дернула и чуть не упала вместе с валенком. Валенок легко слетел с голой ноги.

— А где ж портянка-то, хрыч?

— Чаво?

— Чаво-чаво! Я говорю, портянку-то куда задевал?

Старуха заглянула в валенок — темно. Перевернула и тряхнула — пусто!

— Портянку-то съел, што ли? Неслух, где портянка? Платки все перетерял, теперь за портянки взялся. — Старуха ткнула старика валенком в плечо.

— Ой, не шевели, мать… Может, вместо платка в карман сунул?

— Вместо платка! Так бы вот и треснула! Давай вторую ногу, ирод!

Старик покорно выставил вторую.

— Ой, больно, мать, не дергай! Там мозоля у меня. Ой, ой!

Старуха дергала-дергала, тянула, и дед чуть не рухнул с кровати.

— Во накрутил, стервец! Да никак тут обе портянки-то? Дед, ты слышь? Намотал обе портянки на одну ногу. Вот, нестаделух!

— Цела, — сказал довольный дед, — а и хрен с ней!

— Ты штой-то хреновину порешь? Иди, чай пей.

— Не могу. Сюды подай!

— Совсем старый гриб стал! Не можешь, так не нализывайся! Стар уж больно стопки-то считать!

Старик почесал под рубахой заросшую седую грудь, слушал. Любил, когда старуха вот так ворчит, — живет еще, значит.

— Мать!

— Ну што тебе? — Старуха наливала кипяток из самовара в чайник.

— Я вот што хочу сказать. Давеча-то у Прокофья выпили мы с Евсеем, значит. Ты слухаешь?

— Слухаю. Сахар-то класть? Али вприкуску?

— Пососу! Так я говорю, выпили мы и в разговоре вот чему вывод сделали. Ты слухай!

— Слухаю, слухаю. Выводи вывод. — Старуха поднесла чашку. — Ну, поднимись, увалень!

Старик приподнялся на локтях, отвел бороденку, глотнул горячего.

— Ах, хорошо. — Сделал еще глоток и вновь отвалился.

Старуха подвинула табуретку и поставила чашку.

— Не сверни локтем-то. — Села за стол, налила в блюдце. Оба локтя на столе, блюдце у рта. Дует, дует. Подобрела. — Ну, што вы с Евсем еще порешили?

— Сады надо сажать! По всей деревне! Сады! Всем уделять сады и нам тож.

— Зачем тебе-то сад? Детей не осталось. Сами-то не доживем, пока сад вырастет. Кому он нужон будет?

— Все равно пусть дерева растут! Деревня-то голая. Идешь, как полем. Не дома, а сараи. Украсить деревню надоть! Из-за налогов все вырубили, а теперь пусть растут, нихто с них пошлин не будет брать, с яблонь-то, висят на ней яблоки, нет ли. Расти, дерево! Пусть растут, цветут — все красивше.

— Да дел у тебя других нет, балабол! Эвон сарай почини, крыша-то прохудилась, сено мочит. А то Маньке печь починил, Варваре дверь справил… Всем дыры латаешь, а себе? Забор залатай!

— Заборы, мать, повалим. Мы с Евсеем порешили.

— Я те повалю!

— Ежели у каждого дома будет сад — заборов не надоть.

Сидит за столом и пьет чай вприкуску. Тянет горячий с блюдечка, дует на индийский. Вкусный чай, сладкий. Кусочек тает за щекой, сластит воду. Ни одного зуба во рту, а вприкуску. Помочит сахарок — и в рот. Причмокивает.

Старик смотрел в потолок. Сучки, задоринки — все знакомо. Вон две мухи — тоже старые.

— Мать!

— Ну, што тебе, таратор?

— Мы еще с Евсеем вывод вывели…

— Я бы вас с Евсеем вывела на двор и выпорола бы.

— Ты слухай!

— Слухаю, слухаю.

Старик погладил бороду, ища слов на потолке. К двум мухам подползла еще одна.

— Ну што вы еще с Евсеем вывели?

— Мухи оживают. Весна скоро.

Старуха прыснула в блюдце.

— Вас с Евсеем…

— Нет. Это я на потолке…

— Фу, балабол. — Старуха подкрутила фитиль в лампе. — Сказывают, скоро к нам свет прибудет. Столбы уже тянут. Петровна в городе узнала.

— Протя-я-нут и в нашу глухомань, — сказал дед. — Ежели антобус до нас доехал, шасе сделали, то и столбы вкапают. Только светить-то будет некому. Молодежь-то теперь не заманишь сюды. А мы уже в огород смотрим. Старики да старухи…

Помолчали. Ходики стучали на стене. Кот мягко спрыгнул с лавки.

— Чай-то пей, остынет.

Старик скосил глаз на табуретку. Было лень, но приподнялся, сделал пару глотков и снова отвалился.

— Так вывод-то слухай.

— Ну?

— Порешили мы канава копать.

— Это еще на черта?

— Порешили осушить дорогу в деревне. Сама же по осени тонешь, чтоб к Петровне перейти через дорогу. Порешили, чтоб у каждого дома была канава, штоб каждый у своего дома рыл и тянул к другому. Всех заставим. Вот и высушим улицу.

Старуха прыснула в блюдце.

— Ты Захариху заставь! Посмотрю я на нее в канаве. Заступом так тебе даст, што сам в канаву вроешься! А Алексеевна, ха-ха, ой, не могу! Ей в могилу скоро, а он ей — канаву рыть! Девятый десяток стукнул в крышу, с печи не слезает. Нужна ей ваша канава!

— Канаву мы ей с Евсеем проведем. Сегодня крышу ей чинили.

— Ну и што? — Старуха сняла с самовара чайничек и налила кипятку в заварку.

— Залатали.

— Вот шляешься по чужим дворам, строишь всем, а у самих — нет.

— Все у тебя есть! Чего нет? Говори! — Старик приподнял с подушки голову и хотел сверкнуть глазами. Не получилось.

— Тебя нет, вот што! — сказала старуха. — Шляется по дворам, всем на подхвате…

— Мать, всем жить надо! Я у тебя пятьдесят годов был. И сейчас лежу.

— Лежишь. Только и видишь тебя — пришел — и брык в кровать али на печь завалишься. Ногу-то небось натер? Ты бы еще на башку портянки-то намотал!

Посмеялись.

— Сам-то доходяга, тебе-то хто поможет, если свалишься?

— Ты.

— Я, я! А меня не будет? Алексеевна, што ль, будет с тебя валенки сымать?

— Не бойсь, старуха, ты у меня добрая, крепкая, еще долго проживешь! А меня не будет — Евсей тебе поможет!

Старик смотрел на самовар, на лампу, на свою старуху под образами. Любит пить чай, хлебом не корми!

— Вот што, мать, ты пей, да дело разумей. Слухай сюда! Людям надо подсоблять. Государству одному не справиться. А если все мы будем как люди, тогда и государство будет! Поняла?

— Спи ужо. Государство! Нонче машины на поле работают, а в войну кто работал? Вспомни! Да и после войны все руками, да вот этими, твоими да моими, надрывались на государство. И по 12 рублей в зубы. Государство!

— Ну и старуха ж ты у меня — дерево! — Дед постучал по табуретке.

— Стучи не стучи — ты себя постучи…

— Бревно ты у меня, старая, стройматерьял! Из такого дом ни в жисть не построишь!

— Построили, живем! — вскипятилась старуха и расплакалась. — Не построишь из меня?! А хто тебе помогал? Не я ль тебе надрывалась? Сами дом построили. Сыны-то еще под стол ходили. Слава богу, теперь сами хозяева — вышли на пенсию. Никто не дергает. А в войну как надрывались! — не унималась старуха.

— Да пойми ж ты, дура, то ж была война! Рукавов не хватало, не то што рук!

— А сейчас што? Ой, заткнись ты своим рукавом. — Не умела долго плакать и сердиться. — Чаю-то налить еще, ай нет?

— Закурю.

Дед не выносил бабьих слез, не любил, когда плачет старуха. Редко ревела — его школа, редко сходила с рельсов. В последний раз сошла под откос — выла, когда сына убили в Германии, перед самым концом войны. Да, было дело. Один в самом начале лег где-то под Брестом, а второй в конце войны за Одером. Посеяли, как картофель.

Дед опустил с кровати ногу, отвалился на бок, вынул смятую пачку и сунул в рот гнутую папиросу, закурил. Поднять ногу с полу было лень — оставил ее так, на половине. Пошевелил пальцами. Папиросный дым стлался перед глазами, как туман над полями. Скорей бы лето! Сенокос.

— Ничего ты не понимаешь, мать! Ты знаешь, сколько государству денег нужно? — Старик загнул один палец. — Друзей у нас сколько? Што ж мы за друзья будем, если не будем помогать слабым? Раз! — Старик посмотрел на загнутый палец и пошевелил вторым.

— Раньше-то, после войны, — вставила старуха, — хоть цену чуть не каждый год скидывали, а теперь?

— Так то было раньше! — рявкнул дед. — Тогда война кончилась, и думали — им боле не бывать! А сейчас — бабка надвое сказала. Понимаешь, куда деньги идут! Армия! Вот тебе два. — Старик загнул второй палец. — Ноне не те времена, не те волки пошли, чтоб шапками закидывать. Ты вот газет не читаешь, радива не слухаешь!

— Тебя слухаю.

— Плохо слухаешь. Американец базы понастроил вокруг нас. Западный немец за пазухой камень держит. — Дед смотрел на два загнутых пальца и шевелил третьим.

— Ну, третий загибай, — сказала старуха, — выводи вывод. Небось с Евсеем выводили?

— А вот тебе третий! Всякие плотины строим, заводы грохаем, а в небо посмотри — где летаем! Эвон куда первыми выскочили! Телега без лошади сама по луне ползает.

— Чего летать-то, Бога-то пугать! Чего ползать-то.

— Дура ты дура! Как была со свечкой в углу, так и осталась.

— А што ж, надеялась и сейчас надеюсь!

— Да пойми ты, тараканья твоя голова! На Бога надейся, а сама не плошай!

— Да што ты на меня накинулся, нехристь? Што болтаешь? Когда я плошала? Когда? Скажи, ирод! У-y! Так бы и треснула!

Замолчали. Трофим курил и смотрел в потолок на мух. Скоро весна. Благодать. Старуха пила чай, пятую чашку. Блюдечко было веселое, еще материно — с цветочками, с золотой каемочкой. Цветочки стерлись. Сахар мокнет во рту. Ходики стучат на стене. Свет шевелится в лампе. Старуха вздохнула.

— Вона, в Хабарове церкву ломают, за што, спрашивается? Стояла себе, красавица белая, украшала село. И ту сносют.

— Кирпич был под коровник нужон.

— Кирпич под коровник, вишь! А какой там кирпич? В щебень, в пыль ломают.

Старик помолчал. «Что правда, то правда — зря ломают. И ведь пользы никакой, сам видел: бьют — и один щебень! Так склали, што кирпич целым не вынешь».

— И то верно, ни одного цельного кирпича. Все в прах! — сказал дед. — Давеча учитель-то наш, Егор Петрович, ой как распекал председателя! «В Москву, говорит, напишу! Что историю портишь? Ведь это святое место, говорит, не по Богу, а по родине. Тут твой отец венчался, тебя, сукина сына, крестили, купали в купели, а ты ее в коровник, в скотный двор! Кто ее строил, кто? Твои прадеды, Бармалей!»

— А Бармалей-то кто?

— А это так учитель председателя. «Я этому тебя учил?! — говорит. — Ты этому у меня учился, варвар, чтобы историю ломать?»

— Ну, а Кириллов-то што? Председатель-то?

— Чесался Бармалей. «Ты, говорит, Петрович, не кричи на меня, мне кирпич нужен. Коровам негде мычать». А тот ему: «Стучи кулаком по столу в центре, если отсюдова не слышно». Ух, дал жару учитель-то. «В Москву, в Кремль, говорит, писать буду. А если б совсем кирпича не было, так что ж, и Московский Кремль на коровники ломать?!» Ух раскричался!

Старуха весело сметала со стола.

— Ну, а тот-то, Кириллов-то?

— Ну, а тому жарко стало, даже шапку снял. Стоит перед церковью, как с обедни вышел, пар от волос валит. Дал ему баню учитель!

— Ну и что порешили?

— А председатель-то чесался: «Ладно, говорит, кончай работу, мужики, заморожу церкву пока». А те и рады — сидят, покуривают, ждут, чья возьмет — учитель председателя или тот его. И рады были, что учитель взял. Ясное дело.

— Ну, слава богу, — вздохнула старуха.

— А учитель-то сразу стих, как Кириллов сдался. «Одень, говорит, председатель, шапку, а то мозги простудишь!» Дал урок. «А коровник, говорит, сруби. Лесу у нас мало, что ли?»

— Слава богу, пусть стоит. Ведь красавица ж она, хоть звону не дает! Издалече видна!

Дед поднялся, сунул ноги в валенки, оторвал кусок газеты и открыл дверь в сени. Пахнуло холодом.

— Накинь ватник-то, — крикнула старуха, — да долго-то там не засиживайся.

Она сняла самовар, поставила на табуретку. Возле печи развесила портянки, отвернула заслонку. В печи пахло кислыми щами. На завтра не варить, только подогреть. Стирка — сегодня, завтра глаженье. Полы вымыть, баню истопить — завтра суббота. То да се, дел много. А он по деревне шляется, по чужим дворам подсобляет, где мужиков нет. Нет мужиков и неоткуда взять. Старики одни.

Старик вошел, скинул ватник.

— Вот я подумал сейчас, сидел там и выводил выводы.

— Что, и Евсей не помогал?

— Слухай! — Старик сбросил валенки и снова завалился. — Вот я рассказывал про председателя и учителя.

— Ну?

— Так если их спарить — вот был бы хозяин! У Кирилки-то силы много, или как это — энергии энтой самой, а у учителя — голова на плечах! Тот силен, да не туда машет, а этот-то умный и подсказал бы, куда и что. Тут бы они без ошибок до всего доходили вдвоем.

— А все равно пожиже Евсея-то будут. Вот председатель-то был!

— Не бойсь, Евсей и так без дела не сидит и другим не даст.

— Это уж точно. Вас — два сапога пара, только ты-то уж больно старый.

— Я валяный, мать, а он кожаный — из путиловских токарей.

Старуха веником смела сор к печи, поправила ухваты.

— Ну, ты куда завалишься — в кровать али на печь полезешь?

— Полежу тут.

— Ну, тогда я на печь пошла.

Кто-то постучал в окно.

— Это еще кого нелегкая?.. — Дед вышел в сени, звякнул щеколдой.

— Не спите? Не заглохли еще? — послышался бодрый голос.

— А, Евсей, валяй заходи.

Старуха приподнялась на печи.

— Дверь-то закрывайте, ироды! Избу выстудите!

— Привет, Степановна!

Это был высокий сухой старик. Он снял шапку и стряхнул с нее снег.

— Что, уже забросила копыта на печь? — сказал он старухе.

— А ты все тень отбрасываешь, угомониться не можешь? Ну, что приволокся?

Старик в тулупе с заиндевелым воротом уселся на лавку под образа, достал кисет и стал набивать трубку. Лицо серьезное, торжественно-спокойное.

Старуха снова легла. «Небось снова что надумал… все время только и надумывает, покоя от их нет. Господи, Пресвятая Богородица, спаси и помилуй нас». Старуха глядела в потолок. Ждала. Внизу чиркнула спичка.

— Ай, лампадку-то забыла зажечь. Зажгите лампадку-то, совсем забыла.

— Не отучить тебя, Марья, — сказал гость, закуривая. — Сколько масла-то перевела за жизнь!

— Мое масло, пусть горит — все в доме светлей.

— Ладно, зажгем. Поднесем и твоим святым огоньку. — Гость чиркнул еще спичку, дал прикурить деду Трофиму и, встав, от той же спички зажег лампадку перед Казанской Божьей Матерью. — Тьфу ты, черт, чуть палец из-за тебя не обжег, — сказал он Богородице. — Так вот, Трофим, сейчас из Хабарова Федька приехал. Звонили из района. Вызывают меня завтра в райком. Придется тебе с Прокофьем без меня подсобить Матрене, дров напилить и наколоть.

— Значит так, Матрене. — Дед машинально загнул один палец.

— Еще Егоровне мы хотели помочь. Ну, это уж вместе сделаем, как приеду. Дедко-то ее совсем высох, как корыто, скоро треснет и расколется.

— Егоровне, — считал старик. — С дымоходом у ней что-то. Надо чистить, небось сажи воз.

— А еще я сделал вывод — церкву не ломать, а устроить в ней клуб. Чтоб все приходили, читали, кино смотрели.

— Учитель Кириллову мозги уже вправил. Сам слыхал, — сказал Трофим.

— Евсей, слухай, — сказала старуха сверху, — я и не пойму, за что тебя из председателев-то сняли?

Евсей пропустил это мимо ушей.

— Ну, что еще? — шевелил дед Трофим третьим пальцем.

— А в понедельник тебе хлев залатаем, — сказал гость. — Слышь, Марья?

— Ох, батюшко, спасибо! А то ведь от моего не дождешься. Все другим, а себе ничего. Спасибо, угодник!

Гость круто взглянул на печь.

— Ты меня угодником-то не очень! Я ж из партейных.

— Ну, Бог с тобой! Все равно ты праведник.

— Вот ведь дура! Других слов-терминов у ней нет.

— Не подберу, батюшко, стара больно. Ты мне лучше скажи, за что ж тебя из председателев-то выпихнули? Кому ты не пришелся? Все довольны были.

— Так вот, кажись, снова меня поставят — затем и вызывают, — сказал гость просто.

Трофим просиял.

— Неужто одумались?

— Вот, дай-то Бог! — обрадовалась старуха. — Дай Бог!

— Не Бог дает, а люди, Марья! — Евсей встал. — Так, повестка на завтра ясна, Трофим? А теперь отдыхайте, я пошел.

Трофим проводил гостя и крикнул ему вдогонку:

— Ну, чтоб у тебя все сладилось в районе! Только не серчай там, потише будь!

— Буду.

Хруст снега под ногами затихал. Деревня спала.

Растроганный Трофим вернулся в избу, молча докурил папиросу, бросил окурок к печи и лег не раздеваясь. Старуха повернула голову на подушке, чтоб лучше слышать.

— Троша?

— Ну?

— То-то я всегда в толк не могла взять, за что Евсея-то спихнули? Ведь хорошо мы жили при нем!

— Так вот, старая, правда-то, она всегда верх возьмет! Ну, спи. Рано вставать — делов много на завтра. Спи ужо. — А сам долго ворочался, не мог уснуть, смотрел на свет лампы.

Ходики стучали.

«Да, Евсей, — твоя правда!» — думал Трофим. Вспоминал, как после войны колхоз был завален — председатель за председателем, один другого чище! Сколько их перебывало! Мать честная! Поставят — снимут, поставят — снимут. А им ничего и не сделать. Кто ж за голую палку от трудодня работать-то будет? Чтоб лошадь работала, кормить ее надо! А Евсей после войны застрял в городе на стройке, а потом потянуло домой. Приехал сюда, где начинал когда-то коммуну первым председателем. И поставили его. Ты, мол, в тридцатом первым когда-то хорошо заварил эту кашу, попробуй — теперь расхлебай! А он видит, дело плохо! Колхоз завален. Весь урожай государству, а себе ничего. Люди вымотались, устали работать за спасибо. И ничего с ними не сделаешь силой — не крепостные! Евсей понял: кнутом не заставить — рублем подарить! Сразу пойдет дело! Созвал он правление, и не только бригадиров, но весь колхоз, от мала до велика. И говорит как на миру: «Вот что я надумал, и сделаем вывод! Государство нам определило план. Большая норма, ничего не скажешь. И мы ее сдадим! А что наработаем сверх нормы — поделим между собой. Поняли? Много наработаем, много и получим. Так что все зависит от нас». А на следующее утро все были на поле. И стар и мал. И даже Прохоровна, что одной ногой в гробу была, — туда же. И все вкалывали не покладая рук и весело спины разгибали. Отличный урожай вышел — никогда такого не было! Сдали государству норму, а остальное поделили между собой. И закатили пир на все село! И вот тут-то и стукнули Евсея. Из района прикатил на зеленом козле шишка в кожаной фуражке. «Как так? Мать твою, перемать! Ты, Евсей, собрал хороший урожай, сдал государству норму! А излишки где?» Евсей чуть стопку не выронил. Думал, приехал хвалить, награждать! А тот орет, наседает: «Ты што думаешь, у нас один твой колхоз в районе? Вон другие — опять план завалили! Ты должен был их недоимки покрыть! А ты — ишь добряк, пир устроил, кормишь тут казенным, государственным! Мать-перемать! А район чем будет отвечать государству?» Евсей стоит бледный, молчит. А тот страху нагоняет, орет: «Ты думаешь, мы только за твой колхоз отвечаем? Только о тебе думаем?» Евсея тут как прорвало, кулаки сжал. «Значит, лучше думать надо! А то приехал тут на казенном коне и глотку дерешь! Ты на кого орешь, горлобрал? Я пулю от кулаков в спине имею, и не за то ее получил, чтоб народ частокол грыз, а ты пузо наращивал! Ты за кого боишься, за себя или за людей?» Снял с него фуражку и кинул в Манькин огород. Полетела кожаная. Тот совсем обалдел, глаза выкатил, вскочил в машину и укатил. Без фуражки. Только крикнул: «Я те покажу кузькину мать!» — и скрылся в пыли. Витька Манькин подал Евсею через забор фуражку. Евсей взял, похлопал ее и надел. Все смеялись, поздравляли с победой. А утром… сняли Евсея. И вместе с фуражкой. И колхоз снова ухнул на то место, где был, и еще ниже.

За дверью заскребся и заскулил пес. Старуха заворочалась на печи.

— Ох, грехи наши тяжкие, Шарик вернулся. Впусти его, дед. Продрог ведь, гулящий!

Старик встал, впустил собачонку — одно ухо торчком, другое конвертом, хвост баранкой.

— Пришел, бедолага! Ишь, ведь знает: дырка в хлеву! Через сени — и дома.

Пес прыгал вокруг, подпрыгивая, норовил лизнуть в бороду, но куда там, высоко.

— Ну, хватит, хватит, шельмец! Небось отморозил свой хрящик? Давай спи. Не мешай старухе — ей рано вставать. Вот, иди посмотри у кота молока, не осталось ли?

Старик подошел к ходикам, подтянул цепь с замком вместо груза, прикрутил фитиль в лампе и снова лег.

— Ох, дед, лампу-то совсем потуши. Керасину не напасешься.

— Чего уж там керасин, пусть горит, — сказал дед. — Ты-то жжешь свое масло — я же молчу!

Не мог последнее время спать без света. Видно, уже недолго осталось. Курил, смотрел на свет лампы. Смотрел на стол, на образа, на окна — одно не задернуто занавеской. Герань в горшке, столетник из города на подоконнике. А за окном ночь темным-темна — это из избы, а с улицы — в окне свет! Свет!

Было тихо. Старуха слышала — старик еще ворочается. Услышала, как в углу у печи пес стал лакать Васькино молоко и как кот зашипел. «Вот жадина! Брысь, Васька, брысь! — мысленно помогала старуха собаке. — Брысь! Ты скоро лопнешь, а этот все бегает по морозу невесть где». Наконец она услышала внизу ровное посапывание и похрапывание. «Ну, кажись, мой нехристь уснул, слава богу. Пусть отдохнет — намаялся, наломался за день». Потом услышала рядом мурлыканье кота на печи. Гладила пушистого — выгибал спину, терся.

На стене тикали ходики. В избе было тепло. За стеной потрескивал мороз. Последний перед весной.

Старуха глядела на свет лампадки и шептала:

— Господи, Пресвятая Богородица, прости и помилуй нас. Продли дни старику моему, и пусть сынам нашим пухом будет земля и наша, и чужая. Охрани, неопалимая купина, дом наш! Охрани, Господи, землю нашу от ворогов и супостатов! Аминь!

Цвет японских гравюр

…И о том, что этот тракт раньше шел из Петербурга до Петергофа. И о том, как было хорошо когда-то в этом парке, и как шуршали шлейфы по песку, и шуршал гравий под колесами рессорных экипажей у дворца, и раздавались звон шпор и цоканье копыт; и о том, как в то время неплохо было быть учителем фехтования, а в свободное от уроков время брать книги из дворцовой библиотеки и читать их, сидя где-нибудь у окна с видом на парк, на залив…

И о том…

Он шел рядом и говорил, говорил, стараясь заглушить урчанье в животе. Такой стыд! Вспотел даже. В желудке заблудились по крайней мере две моторные лодки и гонялись друг за другом.

Он сжал пальцы в кулак.

«Господи! Надо же так оконфузиться! Так ждал этой встречи. Первый раз пригласил ее».

Осенний парк. Листья падают. Тишина. И вот вам, извольте слушать эту музыку… Как вам нравится этот Пуччини? Не хватает еще, чтоб я сыграл ей Баха!

Он нащупал в кармане плаща три билета — два трамвайных и один автобусный, — смял их в комок и незаметно проглотил. Надо было хоть чем-то унять голодные спазмы в желудке.

«Представляю, каково ей это слушать. Наверное, думает: с таким не соскучишься, проглотил эолову арфу и доволен».

Он остановился, доставая сигареты. Чиркнул — сера, вспыхнув, отлетела. О, черт! Чиркнул вторую спичку, поднес к сигарете и, закуривая, как в кадре, увидел ее ноги на дорожке. Она шла над огоньком спички в его ладонях, медленно уходила и что-то смущенно мурлыкала себе под нос. В руке она держала кленовые листья. Это была их вторая встреча, и первая вот так — один на один.

Он еще ни разу не видел ее со спины. Хороша! Очень тоненькая, с красивыми ногами в кожаных сапожках на каблучках-шпильках, в легком стеганом пальтеце. А эти ничем не прикрытые волосы — черные, коротко стриженные. Очень идет ей эта стрижка. Как мальчик, совсем как мальчик-казачок. Но столько женственности!

Курил и медленно шел за ней. «Только б прекратилась эта идиотская музыка! Совсем она смущена». Ждал.

Вот сейчас обернется, вот сейчас…

Подождал и весело позвал:

— Галчонок!

Она повернулась.

Не выносил красивых имен и еще ни разу не назвал ее по имени. Все называл своими именами. Вот как сейчас — Галчонок.

Он шел, она улыбалась, ждала.

Месяц назад, в первую их встречу, он шутя назвал ее большеротым галчонком. Наклонился к ней (она сидела в кресле, курила и смеялась) и сказал:

— А знаешь, ты совсем большеротый галчонок!

Он медленно шел, она улыбалась, ждала.

Тогда она не обиделась, а широко улыбнулась, потому что и в компании было весело, и он как-то хорошо это сказал, словно позвал ее, вот как сейчас.

Она смотрела.

И опять он курит… Худой, одетый небрежно. В расстегнутом плаще. Серые волосы, лишенные блеска, еще тогда, в первую встречу, показались ей мертвыми. И лицо болезненное, с синевой под глазами и на висках, и даже у носа, на переносице, — голубизна. Она еще тогда подумала, что с закрытыми глазами его лицо, наверное, напоминает лицо мертвого. Но глаза! Глаза удивительно живые! И, кажется, никогда не закрываются.

Остроносый, гладко выбритый, в поношенном плаще, он шел и декламировал Рильке. И она подумала, что ему пошел бы парик, но не разлапистый парик Людовика XIV с буклями по плечам, а скромный — Ломоносова, Дидро или… Моцарта. Да, именно Моцарта. И сразу представила его на дорожке с тростью.

Небрежно одетый ею в костюм XVIII века, он шел и курил «Шипку».

— Слушай, — сказала она, когда он подошел и стряхнул ей под ноги пепел, — я не знаю, как мне принимать твой эпитет «большеротый». С Галчонком я примирилась, но с этим… — Она взяла его под руку. Красивый рот ее улыбался. — Ты все-таки меня оскорбляешь.

— А разве я виноват? Именно такой ты мне нравишься, — сказал он беспечно и наклонился к ее уху. — Знаешь, какая ты еще? Ты у-ди-ви-тель-ная! (Он очень любил это слово.)

— А тебе не кажется, что ты односторонен?

— Ничуть!

— Странно. Неужели, кроме улыбки, во мне нет никаких достоинств. Это меня обижает. Признайся, ты все время хочешь меня унизить.

— Ничуть! — беспечно сказал он и, загибая пальцы, перечислил пять ее великолепнейших достоинств.

Когда он загнул все пять пальцев и на левой руке, он сказал:

— Теперь дай твою, а то мне придется снимать ботинок.

Она смеялась. И он был доволен, что у нее столько достоинств и что спазмы в желудке прекратились.

— Видишь, сколько их. Я могу насчитать еще сотню. А ты говоришь — я хочу тебя унизить. Смешная! Галчонок в одеяле!

Он нравился ей вот таким, которому все трын-трава, даже собственное урчанье в животе. Серьезным она его побаивалась — он становился язвительным.

— А знаешь, — вдруг сказал он, — в тот раз, как только я увидел твою улыбку, меня так и подмывало отвесить тебе комплимент.

— Какой? — И заранее краснела, слыша в его голосе насмешливые нотки.

— Так, подойти к тебе, взять за руку и шепнуть. — Он взял ее руку и шепнул: — Ах, дорогая, какие у вас маленькие ручки. Вам, наверное, приходится закрывать двумя руками рот, когда вы зеваете! — И засмеялся, довольный, ему нравилось ее смущение.

— Напрасно ты этого не сделал. Я бы сразу узнала, как краснеет твоя левая щека. — «Ты сегодня другой», — подумала она и сказала: — С тобой сегодня легко, но все равно все время ждешь этих насмешливых шпилек. Ты можешь очень больно уколоть…

— Это интересно, — усмехнулся он. — Твое сердце, что — подушечка для булавок?

Она отворачивалась от его насмешливого взгляда.

— И все время меня не покидает мысль: в тебе зарыта какая-то злая собака. Знаю, ты выше меня, умней, и рядом с тобой я, наверное, кажусь просто девочкой…

— Милой и завернутой в одеяло, — уточнил он. Он все обыгрывал — так было легче.

— Но если бы тебя только боялись — тогда все ясно, но ведь тебя уважают!

— Значит, зарыта и добрая собака! А?

Он поймал ее взгляд.

— Но что-то есть в тебе такое… Вот даже сегодня — ты позвонил, я согласилась. Повесила трубку, думаю: «Хорошо, поеду!» Но вышла из автобуса, увидела тебя у памятника и защемило, потому что сразу увидела этакую спокойную уверенность в собственном превосходстве. Ты опасный! И не потому, что можешь в любую минуту сказать что-то, чего я не пойму, и мне будет стыдно, — это все ерунда, другое — вот даже сейчас — ты шел, дурачился, а я знала, что где-то ты другой — суровый, зоркий и все время следишь.

— За собой следил, лапушка, за поведением своего желудка. — Он засмеялся и заглянул ей в глаза.

Он уже любил, когда она улыбалась, но не меньше — когда она вот так рассуждает, словно все спокойно раскладывает по местам на своем столе.

— Хорошо, что ты так говоришь, — сказал он. — Значит, уже не боишься. Да и что меня бояться, девочка? — Он отбросил в сторону сигарету. — И брось ты эту предвзятость, что я все знаю, все могу и тремя словами кладу любого на лопатки. Это все выдумали твои милые друзья-шалопаи. — Он снова достал сигарету. — Пижоны!.. А страху я нагнал на них потому, что занимаются не тем. И интеллектуалы — точат лясы и сдают сессии по шпорам! И вообще я не люблю компаний, не люблю людей, которым делать нечего. — Он помял сигарету. — Понимаешь, девочка, наука, искусство и вообще мысль двигаются не в ваших дымных компаниях, где много трепотни, дрыганья и книг по стенам, на полках. Развлекаетесь, снобствуете, а служенье муз не терпит суеты… Творцы сидят по своим углам. А у вас там только красиво болтают. Болтают об искусстве, но не двигают его, болтают о поэзии и читают плохие стихи, болтают о науке, а она идет где-то за стеной в ночи и прикуривает под фонарем. — Он закурил. — Знаю я эти компании! — Он раздраженно бросил спичку. — Там все — потребители. Всё от жизни и ничего — ей!

Осенний парк был хорош. На дорожке под ногами шуршали листья. Воздух свеж.

Она шла задумчивая, прислушивающаяся.

— Ты завтракал? — вдруг спросила она.

Он понял и покраснел.

— Так, стакан чая и бутерброд с сыром — «завтрак аристократа». — И вздохнул. — Утром не хочется есть, а потом было не до этого.

Шел, слушая шаги, и болезненно морщился.

— Значит, сегодня говеешь, — сказала она. — Великий пост. — И достала из кармана сверток. Развернула, протянула ему.

— Ну что ты? — Он удивился.

— Бери, бери! Я это так, на всякий случай. Не знала, куда завезешь.

Он взял сверток. Два небольших бутерброда — хлеб с маслом и колбасой. Усмехнулся, предложил ей один. Отказалась. И он с аппетитом откусил: хлеб был холодный и очень вкусный.

— Я скотина! — сказал он, жуя и проглатывая. — Это я должен был хоть плитку шоколада тебе купить… не говоря уже о розе… А вот ботинки почистил, мерзавец!

Она улыбнулась — «спасибо, хоть вспомнил». И сказала:

— Мне ничего не надо. Такой чудесный день! Смотри — пожалуй, ни одному времени года не идут облака так, как осени. Ведь они на месте даже по цвету — серый тон неба с золотом листвы! А без солнца все цвета, звуки и мысли сосредоточенней, — сказала и уткнула лицо в свой осенний букет. Влажные листья пахли холодком. Закрыла глаза. «Зачем я приехала сюда? Я не должна была приезжать, и вообще лучше бы он не звонил. Надо было отказаться».

Он проглотил последний кусок, вытер платком губы и достал сигарету. Он был доволен, словно только что сытно пообедал, и с удовольствием закурил.

И ей вдруг захотелось увидеть его комнату, побывать у него. Наверное, там полно книг и табачного дыма. И если бы она пришла, то сразу бы открыла форточку. Ей почему-то казалось, что когда он работает, то все время курит, а до форточки руки так и не доходят. И там, за столом, она знала, — он другой: суровый, зоркий.

— Вот сейчас я не боюсь тебя, — сказала она. — Ты поел, и ты добрый. — Она как бы переступила невидимый порог и открыла форточку. — Но странно. Мне странно все: как ты говоришь, как держишься, как смотришь, даже вот как ешь.

Он поперхнулся дымом.

— Что ж тут странного? Чудачка! Ведь я старше тебя лет на десять. Сколько тебе?

— Девятнадцать.

— Вот видишь — на одиннадцать. Когда ты только родилась, я уже во Дворце пионеров хватал премии на конкурсах юных математиков.

— Все равно, у меня много друзей, есть и твоего возраста, но с ними как-то просто. Я спорю с ними, а они слушают открыв рты.

— Девочка, то, что они, открыв рты, забывают их закрывать, — этому способствует твое женское обаяние.

— А тебя ничем не поразишь.

— Ты чудачка! Умная, милая, но — чудачка… О чем ты говоришь?! Споры! Эти ваши споры!.. Навязли, как колбаса в зубах! Разве это главное? Не спорить, а работать надо. Честно делать хотя бы хорошую зубную щетку, так, чтобы щетина не лезла во рту. А все ваши споры: кто лучше, кто современнее — Брехт или Шекспир, торшер или абажур — не стоят выеденного яйца. Сейчас и пушкинская свеча в подсвечнике прекрасна, надо только увидеть ее свет. Поняла?

— А знаешь, где я увидела тебя впервые?

— Как где? Месяц назад на университетской пирушке.

— Нет, у Петровых. Ты спорил так, что щепки летели во все стороны!

— Разве?

— Не помнишь? Ты пришел, посидел, нарубил дров и ушел!

— Что, и пни остались? — улыбнулся он.

— Еще какие! Ты пришел и сел как раз напротив меня, неужели не помнишь?

Он морщил лоб, соображая. Вспомнил милого хозяина, поблескивающего очками. Зажженные свечи и пепельницы стояли прямо на полу, и было ощущение, что люди сидят вокруг костра.

— Вспомни, разговор шел о кибернетике, о бионике, и ты стал говорить, ни на кого не глядя и никого не слушая.

— Ты что-то путаешь… Тебя там не было!

— Ну как же! Я тогда впервые услышала такой уверенный и заносчивый голос. Ты рубил направо и налево. Нарубил и ушел. Я еще подумала — вот удивительный спорщик! Не выслушав доводов собеседника, уже с самозабвением слушает себя.

Он взглянул на нее пристально, вспоминая, что был там два раза, год назад, но ее не видел.

— Вспомни! Речь шла о моделировании, и ты сказал, что если природа создала модель человеческого мозга, то человек рано или поздно смоделирует его. Все так и обалдели!

Он пристально взглянул на нее.

— Почему же я тебя не заметил?

— Не знаю, я сидела как раз напротив тебя.

— Как?! — И вдруг он захохотал.

Она даже испугалась.

— Так, значит, это были твои ноги? Ха-ха-ха! Ну и ну! Я еще подумал: «Вот это не смоделируешь!» Д-да! Помню: ну как же! Никто даже форточки не мог открыть. Пришел — тесно, надымлено ужасно. Потеснились, и я сел на какую-то низкую тахту. Стал ниже всех. Помню — раздражало это! Д-да, и вдруг смотрю… Но постой, ведь напротив сидела серьезная женщина с умным лицом и с длинными волосами.

— А разве я не могу быть серьезной и разве нельзя остричь длинные волосы?

— Ты права, волосы можно остричь. Но я удивляюсь — почему я тебя не заметил? Черт возьми! Целый год прошел с тех пор! Год, представляешь? Год я шлялся здесь один. Как это могло случиться?

— Просто ты сидел очень недолго, а я молчала.

— Ты права, черт возьми! Надо же быть таким олухом! Но и ты хороша! Ну что тебе там стоило улыбнуться, хоть раз.

— Ну вот, теперь я виновата! Просто ты говорил интересные вещи, а я слушала.

— Очень мило! И если бы ты месяц назад не улыбнулась, я бы прождал тебя еще сто лет?

«Какая самоуверенность», — подумала она и подняла с дорожки яркий лист.

Его лицо оживилось. Ему было и смешно и странно, что он целый год прожил без нее. Пропустить столько времени! А ведь кто-то был с ней рядом все это время! Да, да, он вспомнил. На плечах — клетчатый плед. Она была в черном свитере и молчала. Но в той женщине, которую он видел год назад, ничего не было от галчонка. Та была намного старше. И рядом на полу сидел…

— Постой! А с тобой рядом сидел какой-то парень! Я еще тогда подумал, что вы близки.

— Парень? — Она подняла брови, вспоминая, был ли с ней кто-нибудь.

— И именно поэтому мне было неудобно смотреть на тебя. А так и подмывало. Взгляну и отвернусь — представляешь? Хорош я был!

— А я следила за тобой.

— Серьезно?

— И даже было обидно — все смотрели, а ты нет…

— Вот черт! Что, так уж и не смотрел? — И засмеялся. — Да, представляю, как ты нарочно придавала ногам красивые положения, чтоб доконать меня. Ах, женщины-женщины, у вас и ноги — аргумент в споре!

Он вспомнил, как она нагнулась тогда, придерживая рукой длинные прямые волосы, и прикурила от свечи. Смотрел и не узнавал.

— А знаешь, — он оглядел ее голову, — с короткими волосами ты лучше. Ты нашла свой силуэт. Удивительно, что может сделать прическа!

— Вы очень любезны, сэр, — сказала она. И пожалела, что с длинными волосами не так ему понравилась, но знала — теперь она действительно лучше. Но все равно она была довольна — все-таки запомнил не только ее ноги и ее длинные волосы, но и того, кто с ней был рядом. Тогда она действительно была не одна.

А он все шутил, забавлялся, и в нем все пело — еще бы, ведь она шла рядом! И обычный осенний день казался ему ослепительным — ведь она рядом, и это была их не вторая, как оказалось, а третья встреча, и парк был изумителен. А он очень любил этот парк.

Они свернули с дорожки и, шурша листьями, пошли вниз по траве к ручью. У ручья увидели художника и тихо спустились к нему.

Старенький художник в плащике и кепочке сидел на складном стульчике у самой воды и сосредоточенно работал маленькими кистями в этюднике. Они помолчали над ним. Художник сердито оглянулся, как бы говоря: «Шляются тут…»

Но он молча, благоговейно и торжественно поклонился художнику. И не потому, что художник был большим мастером — этюд не получался, этюд был плохонький, самодеятельный, — но его всегда охватывала радость при виде увлеченно работающего человека. И он даже в этот свой редкий свободный день позавидовал озабоченному художнику, у которого явно что-то не клеилось, но который работал.

Они постояли, притихшие, над маленькой неторопливой кистью и молча пошли дальше; и у нее и у него появилось ощущение, будто рядом идет кто-то третий, старенький, грустный и тоже влюбленный, но понимающий, что его любовь — безответна.

Листья шуршали под ногами, лежали на ветках кустарника и плыли мимо в ручье, огибая камни.

И она сказала:

— Ты видел, как художник взглянул, словно что-то спрятал на лице?

— Спрятал свои чувства, — задумчиво ответил он. — Когда человек любит, а ему не отвечают взаимностью, ему всегда трудно сознаваться в этом перед счастливыми людьми. Он далеко прячет свой дневник. Этот старик любит искусство, но оно… сама видела… А несчастливая любовь не любит любопытных. И хуже всего вот такое любопытство праздношатающихся, когда сам работаешь. Знаю по себе. — Он вздохнул. — А если бы у него все получалось — что ты! Пожалуйста, смотри! Он был бы счастливейшим малым. Но этот скромный живописец честен. Ах, если бы все выносили на свет только то, чем сами довольны, — в мире не было бы лжи.

— Что, не было бы плохих зубных щеток? — улыбнулась она.

— Да, многого не было бы, если быть честным. Давай посидим немного. — И повалился на траву.

— Ты же хотел отвести меня к заливу. Я хочу посмотреть на залив с волнореза.

— Я потом покажу тебе залив с волнореза, а пока посидим. Помни, я твой экскурсовод и сладкое оставляю на потом. У нас еще есть время, — он взглянул на часы, — мы сходим и в рыбацкий поселок, он тут рядом, за парком, и на волнорезе постоишь, и над водопадом — плотина там, у шоссе. Все успеем! Я очень люблю этот парк.

Он снова закурил. Никогда она еще не доверяла так ни одному экскурсоводу и опустилась рядом, села, вытянула ноги и натянула на колени полы пальто. Он лежал на спине, курил и смотрел в небо.

Серые облака двигались над головой. «Полки идут, как облака!..» — подумал он и закрыл глаза. Тревожные облака все так же шли и под веками. Он увидел белый потолок больничной палаты и вновь почувствовал слабость. Открыв глаза, вздрогнул. Она смотрела в упор и сразу отвернулась. Серые облака шли все так же и неизвестно куда.

«Кто же так лежал? — подумала она и вспомнила: — облака… полки», и тоже посмотрела на небо. «Нет, там были высокие, спокойные, а эти идут, идут…»

Парк был очень тих.

Глядя на нее, он подумал: «Есть какое-то очарование, когда видишь, как в маленькой девочке просыпается взрослая женщина, и наоборот, когда в женщине остается именно эта детскость, непосредственность ребенка. Но чего больше в ней? Пожалуй, в ней есть и то и другое и еще что-то сильное, пружинное, неведомое мне в других».

— Представляешь, девочка играет в куклы, но вот прибежали мальчишки, и она становится строгой, покрикивает на них и повелевает вздернутым носиком.

— Да, хорошо, — сказала она. — Но мне всегда жаль тех женщин, в которых много ребенка. Они обаятельны, пока молоды, а с годами это проходит. Обычно — это безвольные натуры. Представь, сорокалетняя дама все играет в «семнадцать лет».

Он живо повернулся на локте.

— Ну что ты, здесь нужна такая воля!

— Подожди, я серьезно. — Ветер зашелестел в деревьях, и она посмотрела, как качаются ветки и летят новые листья. — И именно поэтому мне иногда бывает жаль мать. Она красива, добра, и в молодости — я верю отцу — она была очень обаятельна. Представляю, как она склонялась над цветами, гладила кошек, собак. Качала меня на руках… И отец любовался ею, но сейчас ей не хватает и воли, и ума. О ней не скажешь — вот тонкая натура! И нет того обаяния! Но доброта все та же.

Он склонил голову на плечо. Какой сложной и прекрасной жизнью живут ее глаза, губы, голос.

— Женщина должна быть не только добра, — продолжала она, — но и умна, а когда она добра и умна, тогда и обаятельна. Только тогда…

Это было сказано очень серьезно. Он смотрел: очень серьезная, и губы, и глаза, и даже руки с листьями. В ее лице был приговор женскому кокетству.

И он протянул:

— Ну, улыбнись, Галчонок!

— С тобой невозможно говорить!

— Но я же не виноват. Ты мне больше нравишься большеротым Галчонком! — сказал он. И вдруг повалился на бок, доставая носовой платок из кармана брюк, большой, красный, и, достав, воскликнул с пафосом: — Милый Галчонок, ты не представляешь, какой ты красивый, обаятельный и умный человек! — И высморкался. — Даже завернутая в это дурацкое одеяло — ты самая тонкая натура, какую я когда-либо видел!

Он быстро вытер нос, сложил платок и спрятал его в карман.

«Как он все просто делает!» — подумала она.

— Вот смотрю на тебя, и все здорово! И эти деревья, и листья — все. Весь этот день какой-то удивительный!

И вдруг замолчал, пораженный звуком своего голоса. Любовь? И испугался. А не проговорился ли? Но нет. Она сидит рядом, наконец-то рядом. А их товарищеские отношения — так ему по крайней мере казалось — незаметно перешли в отношения полудружбы-полувлюбленности. И никого нет. И она перебирает ветки, вытянула ноги, положила одну на другую, ноги в таких холодных сапожках! Почему-то сапожки сейчас казались ему очень холодными, особенно правый, только что побывавший по щиколотку в ручье. И захотелось стащить его с ноги, поставить на траву, и взять в руки ее холодную маленькую ступню, и греть в ладонях, дышать на нее, и гладить пальцы под тонким капроном.

Он полюбил. Это пришло как-то сразу. Он не помнил себя таким. Месяц назад ее встретил. Вчера узнал у приятеля ее телефон и вот позвонил. «И так прекрасно, что я ее встретил, что она есть! И вечером можно снова, с бьющимся сердцем, снять трубку, набрать номер ее телефона и после трех-четырех гудков ожидания услышать в трубке ее голос. И знаю, ее голос сразу потеплеет для меня».

Он знал, как ночью будет думать о ней и трудно будет вспомнить, какое именно у нее лицо, разрез век, какой нос, губы и какие глаза.

А действительно, какие? Он легко сел и заглянул ей в лицо.

— Черные! — И, довольный, повалился на траву.

— Ты что?

— Я до сих пор не знал, какого цвета твои глаза. Знал — удивительные.

— Ну и как тебе цвет моих глаз?

Он лежал на траве распластавшись и держал у самых губ сигарету. Деревья уходили в высоту.

— Цвет глаз вообще ничего не говорит, — сказал он. — Человека можно любить даже с бельмом на глазу, даже кривого, даже слепого, даже с красными глазами, как у кролика.

— А какой ты любишь цвет глаз? — настаивала она.

— Какой? — Он засмеялся. — Красный, как у кролика, и черный! Я люблю черный цвет глаз. Ты довольна?

Он все обыгрывал — так было легче.

Она смотрела на него и вспомнила про парик.

— Знаешь, кого ты сейчас напоминаешь?

— Кого?

— Моцарта! Такой же беззаботный и гуляка праздный.

— Ничего себе — праздный гуляка. Моцарт накатал столько симфоний и умер ни свет ни заря, вон старик Чайковский до седых волос дожил и то всего шесть симфоний выдал! А я что? Тридцать лет и — ничего: ни академик, ни герой, ни мореплаватель, ни плотник.

Она засмеялась.

— Теперь же другое время!

— Меньше надо болтать языком, старушка! Это все очень серьезно. — Он тронул нос и посмотрел на палец, палец был в крови, и снова откинулся на спину, затряс красным платком.

«Да, очень серьезно, — думал он, — очень серьезно, старушка! Мне бы еще каких-нибудь пять-семь лет, каких-нибудь пять-семь лет, и…»

— Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел… — приговаривал он, вытираясь.

Она смотрела и увидела, как кровь становится невидимой на красной ткани платка.

Этот платок вдруг показался ей зловещим.

— Что с тобой?

— Пустяки, — отмахнулся он.

— Да, тридцать семь лет, — вздохнул он, — контрольный возраст гения! Кто умер в тридцать семь лет? Знаешь?

Она подумала.

— Пушкин, Рафаэль, Маяковский, Лорка, Жерар Филип, Аполлинер, Ван Гог… Ты простудишься, у тебя же тонкий плащ.

— Да, Ван Гогус, — вздохнул он и поднялся. — Ну что ж, пошли! — И протянул ей руку.

Если и есть очарование в осеннем парке, то оно, как никогда, было доступно ему сейчас. Он любил приезжать сюда осенью. Тридцать шестой номер трамвая увозил его с Театральной площади и привозил сюда, к поселку Стрельна. Он очень любил этот заброшенный парк, любил эти большие старые деревья, посаженные бог весть когда. Редкие прохожие его не отвлекали. Здесь он ходил по пустынным дорожкам, щурился, курил и думал свои осенние думы. Он был тяжело болен и знал, что обречен.

И вот сейчас он шел рядом с этой девочкой, без конца говорил с ней, а сам ловил себя на мысли, что она сосуд, сосуд кристально чистой истины.

— Знаешь, ты осветила сегодня весь этот мой парк, — вдруг сказал он. — Представляешь, что ты сделала!

Оба засмеялись.

И она, покраснев, сошла с дорожки и быстро-быстро вприпрыжку, как девочка, спустилась к воде.

В черной воде отражалось небо и силуэты деревьев. Вода только казалась черной, но была прозрачной и очень чистой, а черной казалась от прошлогодних листьев, слежавшихся на дне. Поверхность воды была усыпана новой яркой листвой.

Он смотрел с дорожки, как она шла берегом и как присела на корточки у самой воды, нагнулась, потянулась рукой к воде, вытянув другую с букетом — для равновесия. Рука с букетом качалась, отражения в воде были четкие и черные, словно покрытые лаком.

— Ну, как вода? — крикнул он.

— Совсем теплая, — ответила она. — Можешь выкупаться.

Странно и хорошо было слышать ее голос на расстоянии. Он раздавался словно для всего парка, и показалось, что она всегда была рядом, что давно он уже слышал этот голос и видел ее улыбку. И вдруг вспомнил, что встретил ее не месяц, не год, а раньше — лет десять — двенадцать назад. Да-да! Тогда вечером на Садовой у Сенной он сел в трамвай и увидел напротив девочку. Она сидела на коленях у матери, и как взрослая, разговаривала с ней, и весь вагон улыбался. Она заметила, что он смотрит, а он смотрел не на мать, а на нее, и она широко улыбнулась ему, но застеснялась и спрятала лицо на груди у матери и снова взглянула. И он позавидовал тогда тому, кто встретит ее лет через десять. А может, это была не она? Она! Вылитый галчонок.

И теперь он уже не мог представить этот парк без ее голоса и себя без нее, а ее — без зимнего букета. Странно, почему зимний, когда осенний?

Она выпрямилась и пошла дальше берегом. И вдруг побежала, побежала вперед, взяла в сторону, вверх, к дорожке. И вот уже стоит далеко впереди на дорожке, стоит, ждет, раскраснелась, улыбается, и одна нога отставлена в сторону и поставлена на каблучок, носком кверху. Вот она какая! Она помахала ему. «Сколько в ней грации! И неужели я теперь буду каждый день встречаться с ней, глядеть на нее и узнавать в ней все новое и новое, в каждом слове, в каждом движении?!

О, это было бы счастье. А может, я правда люблю только это первое бережное узнавание чужой души? А потом…

Нет, нет! Так было раньше, там было другое, но все равно нужно как можно больше растянуть время вот таких целомудренных встреч, только они запоминаются, только в них душа.

Какой сегодня день! Удивительный! И пусть следующий будет похож на него. Я готов хоть все время жить робким ожиданием ее губ, только бы она была рядом, и вот такая…»

Он тихо шел к ней, а она ждала. Он шел, а она ждала.

— Посмотри, что я нашла! — сказала она и присела на корточки. Он посмотрел. Ветер шевелил ее короткие черные волосы. На дорожке у ее ног лежал кленовый лист чуть белесоватый. Он так и сказал:

— Что ж тут удивительного? Кленовый лист.

— А цвет какой странный. — Ей очень нравилась ее находка. — Тебе он ничего не напоминает?

Он нагнулся. Она придвинулась на корточках. Ветер шевелил совсем рядом короткие черные волосы.

Лист был поблекший, болезненный, не яркий, как другие; казалось, ему сто лет.

— Лист как лист, — сказал он. Взял у нее лист за черенок, повертел и пожал плечами. — Ничего особенного.

— А цвет, цвет, — настаивала она. И на лице ее было столько нетерпения и даже страха, словно она что-то загадала, и оттого, что он скажет, должно все решиться.

— Цвет, — повторила она. — Что тебе напоминает его цвет?

Он смотрел на лист и не видел ее лица.

— Табак? — усмехнулся он.

— Эх ты, прозаик! — Она была явно разочарована.

— Почему прозаик? Может, я дальтоник?

— Цвет, какой странный цвет, — страдала она. — Неужели ничего не видишь?

Он с любопытством взглянул на нее и снова на лист. «Кожа? Нет, не кожа. Что-то еще очень близкое. Ага, пергамент. Цвет старинного пергамента! Ну конечно же! — обрадовался он, найдя то, что искал. — Не бурого коричневого пергамента, а буровато-желтого, отбеленного, в серебристых и коричневых пятнышках времени по краям. Интересно, а что же подумала она?»

Он отдал ей лист и пожал плечами.

— Я, наверное, кретин — ничего не вижу. Обыкновенный кленовый лист.

Она с сомнением смотрела на него.

— Лист как лист, — повторил он. — Ну, а что он тебе напоминает? — И ждал с любовью, с великим мальчишеским любопытством.

«Быть или не быть! — подумал он. — Если она скажет то же, то все будет прекрасно! Но только где же ей — ей, конечно, недоступна такая далекая, тонкая ассоциация цвета, фактуры и времени».

— Так что же тебе напоминает этот лист? — повторил он тоном эксперта.

— Цвет старинных японских гравюр! Вот что! А ты их и не видел!

— Браво! А ты их где видела? В Токио?

— Я видела, а ты — нет!

— Браво! — опять сказал он. — Не всем же сходить с ума от японских гравюр, хватит и одного Ван Гога!

Он, конечно, знал их и сейчас, глядя на лист с тонким графическим рисунком не продольных, а зонтичных жилок, недоумевал: как же я сразу не сообразил?

А она улыбалась и впервые глядела с чувством превосходства.

Совсем рядом ее короткие черные волосы, и ее глаза, и эта улыбка. «Боже, как она прекрасна сейчас! — думал он. — Я счастлив, я люблю эти деревья и этот лист, потому что она рядом и вот такая! Но откуда она все знает? Ну как же, она только что прилетела из Токио! Сию минуту!»

— Да! — сказал он. — Цвет японских гравюр! Никогда бы не подумал, а сейчас вижу. Ты права, тысячу раз права! Цвет японских старинных гравюр…

Как прекрасны первые дни любви, когда радость первого впечатления становится открытием и утверждением всего лучшего, что есть в человеке, в природе, в тебе самом! Как волнует робкое, трогательное узнавание чужой души, в которой находишь свое лучшее выражение.

Он знал, что всегда будет любить ее и любоваться ею и не устанет слушать ее, и был уверен, что никогда не зевнет в ее присутствии, даже и закрываясь газетой, а если зевнет она, так что ж — она закроется и одной рукой, и его не будет раздражать, почему не двумя.

Поднялся ветер. Листья полетели. Смеркалось.

— Ну что же, пойдем, а то темнеет. А я хочу показать тебе еще рыбацкий поселок, и лодки, и ветлы на берегу. Пойдем! Тут рядом, за парком. Там и волнорез. Совсем волжский поселок. Увидишь такое под боком у Ленинграда! Пойдем, пойдем. Бери свой букет. А выше, знаешь, у самого шоссе, есть плотина и водопад. Там тебе понравится так, что голова закружится. Пошли.

Она встряхнула свой яркий букет. И тут он увидел на земле оставленный ею лист. Лист лежал никому не нужный, блеклый, цвета старинных японских гравюр. Ненужный ей и ни одному музею, даже токийскому. Он поднял лист и спрятал его в карман плаща, а там осторожно разгладил ладонью.

Ветер усиливался, и он взял ее под руку. Деревья шумели, летела листва, неслась по ветру, катилась по дорожкам. Все было очень хорошо. Через час-полтора они приедут в город, а там уже зажгутся фонари. «Счастье, счастье! — твердил он себе и внушал: — Будь с ней снисходителен и чуточку небрежен — именно это ей и нравится в тебе. Никаких страданий Вертера! Если она поймет, что я люблю ее, — она примет это как должное и вклеит еще одного лопуха в свой гербарий. Помни, тебе тридцать, а ей девятнадцать. И не будь тюленем».

А под ногами шуршали листья, а над головой плыли низкие облака, и когда они вышли из парка и остановились на мосту, чтобы идти к рыбацкому поселку, и когда она широко увидела залив и потянула его к воде, и когда они, щурясь от ветра и глядя в сторону Кронштадта, весело заспорили, где Кронштадт: «Вон там». «Нет — там! Там — Ленинград, а там — Кронштадт, — показывал он рукой, — уж поверь мне, девочка, в Токио я еще не был, но где Кронштадт — знаю!»

Она вдруг погрустнела и задумчиво сказала:

— Как странно. Через неделю я выйду замуж и этого уже не будет!

— Как? — Он замолчал, пораженный, и забыл все — и где Ленинград, и где Кронштадт, — все, с чем приехал сюда.

— Как замуж?! Что ты говоришь?

Она пожала плечами, поежилась и, перехватив под мышкой свой букет, подняла воротник, прижала концы воротника к подбородку и сощурившись смотрела вдаль. Ветер трепал рядом ее волосы.

— Как замуж? — повторил он, все потеряв.

— Так. Тот парень, который был тогда со мной…

— Не может быть! — почти закричал он. — Ты не сделаешь этого, слышишь, ты не смеешь… Неужели не видишь… Ведь я…

Она виновато взглянула на него и снова на залив. Залив был пустынен.

— Так было хорошо, так хорошо, как никогда, — сказал он упавшим голосом.

Она опустила глаза и носком своего узкого модного сапога стала собирать в кучку ломаные камышинки на берегу.

Было очень тихо, только ветер шумел за спиной в верхушках деревьев. Он не знал, что сказать, что сделать. Он еще видел этот свой сегодняшний поющий парк и слышал ее смех, но все горело, все рушилось.

Он стоял на ветру, пораженный. Она молча собирала носком сапога камышинки и давила их каблуком.

«Как же так, как же так, — думал он. — Все кончено, и так сразу. Пустынно, ничего нет, ничего!»

Голова кружилась. Он взглянул на ее ногу. «Тюлень, возьми себя в руки! Скажи, что тебе все равно. Засмейся. Поздравь ее! Пусть она поцелует тебя в лоб и положит этот веник на твою могилу. К чертям! Все пропало: и этот день, и все-все, и рыбацкий поселок, который я только что хотел ей показать и уже не покажу, и черные смоляные лодки на берегу, и часовенка у деревянного моста — ничего не покажу. Нет сил. А я-то думал снять здесь летом комнатку у рыбаков. И чтоб она приезжала по вечерам, а я встречал ее, и от меня, как от рыбака, пахло бы рыбой! Тюлень! Ничего теперь не будет! Ни вечеров, ни телефонных звонков, ни ее лица рядом в мартовских сумерках. Ишь, размечтался, обрадовался, размяк, как тюлень, — подругу увидел под северным сиянием. К черту! Снова одна работа, работа! Но теперь, наверное, не дотянуть. Столько она отняла у меня сегодня!»

Он не смотрел на нее. Молча достал пачку сигарет, встряхнул.

— Дай и мне! — сказала она.

Он, не взглянув, чиркнул спичкой, закурил в ладонях на ветру и отдал ей сигарету. Сосредоточенно закурил вторую. Курили и смотрели на холодные мелкие волны, бегущие по заливу. Горизонт был сер и пуст. «Да, уже не поплывем весной в Петергоф, и солнечная палуба не будет качаться, и ветер не будет трепать рядом ее подросшие за зиму волосы. Опоздал!»

Сигаретный дым сразу схватывался ветром и уносился в сторону парка. Темнело.

И вдруг он произнес то, что, казалось, совершенно не относилось к случившемуся.

— Странно, — сказал он. И ее поразил его добрый голос. — У меня сейчас такое чувство, будто стоит мне сделать шаг, и я пойду по воде. Знаешь, как святой. И так, пешком по воде, можно дойти до Абиссинии… А там, наверное, сейчас синее-синее небо!

Она сразу увидела это синее небо и идущего по синим волнам человека.

— Или в Полинезию! — сказала она ему в тон. — А как ты думаешь, Христос ходил по воде? — спросила она.

— Черта рыжего! Ходил по лужам, как по воде! — И решительно повернулся к ней. — Этого не будет, слышишь, не будет! Ты не сделаешь этого! — Он схватил ее за руку. — Клянусь этой сморщенной мелкой лужей — ты не сделаешь этого! Ты не выйдешь за него! — И больно сжал ее запястье. — Этого не будет! Ты мне нужна! Мне — понимаешь? Нужна как жизнь! Я задохнусь без тебя!

Он с болью и ненавистью смотрел ей в глаза и повторял:

— Мне ничего не нужно. Только ты! И к черту эти японские гравюры! — Он яростно ворвался в карман и далеко отшвырнул смятый лист. — К чертям эти листья! Я люблю тебя, люблю, понимаешь? — Глаза его горели. Она не видела его таким. — Ты мне нужна, ты, ты, ты! — словно в бешенстве повторял он. — Этого не будет, не будет! Скажи — да! — Он стиснул ее руку. — Что молчишь?

Ей было больно, но она не замечала боли — она смотрела на него во все глаза. Она впитывала его слова и вся расцветала. Горящими щеками на ветру. И уже не сдерживала своей торжествующей улыбки.

И он зажмурился. А она улыбалась. Он стоял, как раненый, на ветру, а она улыбалась.

— Скажи хоть слово, что ты молчишь?

— Пойдем, — вдруг сухо сказала она. — Здесь холодно, я замерзла. — И взяла его под руку.

Зашагали. Словно пьяный, он чувствовал механическое движение ног. Голова кружилась, наполненная звоном в ушах, как после взрыва, и только ветер еще треплет рядом ее и не ее волосы…

Он шел быстро. И теперь не она, а он тянул ее за собой.

— Куда ты бежишь? Ведь ты хотел показать мне рыбаков!

— К чертям! — И уже с раздражением думал о себе.

«Нет, как я мог, как я мог! Сорвался, как мальчишка. Ишь, размахался руками — тор-ре-а-дор! Ничего ей не докажешь! И ничего мне не надо! И ничего у меня не осталось, даже этого дурацкого листа цвета японских гравюр!

„Нет, ты только посмотри, какой цвет!“ Табак! Вот и цвет. Ишь, как шагает. Довольна. Поймала, как божью коровку».

Они уже не прогуливались — они быстро шли обратно. И она пожалела, что так сразу увела его с берега. Теперь он был другой, резкий, чужой.

И хоть все в нем еще звенело от пустоты, боли и обиды, он снова искал свои прежние шутливые интонации, но, не находя их, сказал:

— Понимаешь, девочка, весь этот день с утра был для меня удивительный. Во мне все пело. Знаешь, что такое счастье? Это стоять у памятника Римскому-Корсакову и видеть, как ты перебегаешь площадь, идешь мне навстречу, улыбаешься во весь свой рот и уже снимаешь на ходу перчатку. А ты женщина и могла бы пожать руку итак. В этом — все. И вот мы в трамвае. Тридцать шестой номер. Не знаю, пожалуй, теперь это самое страшное для меня число; и ты рядом, в этом стеганом одеяльце. И вот парк, и эти твои листья, и твой смех среди этих деревьев. Понимаешь, что ты наделала?! Ты отняла у меня мой парк! А эти листья — зимний букет? Зачем он тебе? Приедешь домой, поставишь его в вазу и будешь вспоминать меня, лопуха? Оставь его здесь… выбрось!.. И вот я шел с тобой, смотрел на тебя, а у самого под этим плащом вырастали птеродактилевы крылья. Можешь потрогать — обрывки еще сохранились. Смеешься? А представляешь, кем бы я был завтра? А через тысячу лет? Через семь лет я стал бы Михаилом Архангелом, будь со мной ты. И вдруг ты это сказала — и конец! Я весь облетел, как эти деревья. И знаешь, со страхом жду зимы… Боюсь долгих зимних вечеров, телефонных звонков, пустых встреч в пустых компаниях. Б-р-р! Мороз по коже. Ведь у меня знаешь что… Ведь я… Нельзя же так, старушка, девочка моя! Ты могла бы сказать утром, когда я позвонил. Привет тебе от моего жениха! И дело с концом! Я бы повесил трубку, закурил и пошел бы проветриться. Люблю бродить по городу, когда что-то не клеится. Или вот сюда бы приехал, зимний букет соорудил бы тебе к свадьбе, а ты? «Ой, я очень рада, поедем обязательно!» И я, как дурак, сам не свой стал — глуп и доверчив, как мальчишка, даже ботинки на углу почистил.

Она улыбнулась этой его жертве.

— Не грусти, ведь ты останешься моим другом.

— Другом?! Ха-ха! Примите сейчас мои уверения в совершеннейшем почтении. И привет супругу!

Он ускорил шаг. От его шутливой меланхолии не осталось и следа.

— Подожди, не беги так, — сказала она. — И дай мне закурить. — И остановилась. — Я, кажется, натерла себе ногу. И куда мы так торопимся? Ведь еще не поздно?

— Но уже темнеет!

— Что ж что темнеет… — И ждала сигарету, а взяв ее, лихорадочно мяла ее в пальцах, ожидая спички.

«Темнеет, темнеет. И зачем так быстро темнеет?» Она переступала с ноги на ногу. Он чиркал спички, но ветер задувал их. Наконец она опустила лицо ему в светлые ладони и закурила. Осмотревшись, сошла с дорожки и опустилась на листья под деревом. Села, вытянула ноги. Затянулась.

— Сегодня первый раз эти сапоги надела.

Молчание.

«Ну как объяснить ему? Ведь он должен все понять». От сильной затяжки голова закружилась. «И почему он не курит, почему не курит? Весь день курил. Молчит…»

Он поднял воротник, спрятал руки в карманы и стоял отвернувшись.

«Должен же он понять, что мне тоже тяжело, очень тяжело. И почему он не курит, стоит как истукан…»

И вдруг он стал ходить рядом, взад-вперед, крупными шагами, нетерпеливо, словно перед дуэлью — взад-вперед, шуршал листьями, а соперник все не приходил.

«Петушится, а сам совсем осиротелый!»

— Смотри, как быстро темнеет, — сказала она.

Он остановился, закурил и бросил спичку.

— Да, темно. После спички.

— Это от контраста — мрак и свет.

— Да, от контраста. — И остановился. Встал к ней спиной, поднял голову. Там, среди веток, уже не было света, и ветви словно мерещились на фоне темных облаков; стоял, слушал шум ветра и не сразу понял, что она сказала. А она произнесла то, что он меньше всего ожидал. Она с грустью подвела итог дня:

— Я люблю тебя.

Он даже не повернулся.

— Люблю! — сказала она. И еще безнадежнее: — Правда люблю! — И чуть не плакала. Ей было обидно за себя и жаль того, другого, в городе. И жаль себя. Она произнесла это, а он даже не повернулся. Первый раз в жизни она произнесла эти слова, и как? Ему в спину! И он даже не повернулся, стоит как истукан. Почему все так получилось? Вот она сидит тут на земле, а он стоит отвернувшись. Разве так должно это быть? «Господи! Я должна была сказать это слово там, десять минут назад, там, на берегу, когда он говорил, говорил… Я должна была радостно и громко выкрикнуть это и броситься ему на шею! Там, на ветру. И это было бы счастье! Но я опоздала».

Он повернулся и смотрел пораженный. Маленький тюлененок сидел на листьях с огоньком сигареты. До него вдруг дошло.

— Что ты сказала? Это правда?!

Она кивнула. И совсем безнадежно — еще раз.

Он с бьющимся сердцем опустился перед ней на колени.

— Неужели правда? Ты любишь? Ты… — И голос его задрожал. — Знаешь, кто ты? Ты — любимая. Лю-би-мая! — повторил он по складам.

И она прижалась лицом к его холодному плечу, радуясь и плача.

— Ты удивительная, удивительная, — в восторге шептал он.

— И ты, и ты. — Она уткнулась ему в воротник.

Он обнял ее и стал целовать ее плечи, ее упрямую голову, уши, шею, целовать ее холодные волосы. Она почувствовала, как он торопится, и ищет губами ее мокрое лицо, и подходит все ближе, ближе, и вот нашел ее щеки, глаза и наконец губы, губы…

Когда они выбрались из парка на шоссе, было совсем поздно и моросил дождь. Слева, в стороне, в окнах Арктического училища, бывшего Константиновского дворца, кое-где еще горел свет.

Они быстро зашагали по шоссе к трамвайному кольцу. Кольцо светилось из темноты фонарями. Она озябла, и он обнял ее за плечи. Он шел быстро, и она торопилась рядом, стараясь идти в ногу, и сбивалась. Еще издалека она увидела, как к кольцу подошел трамвай. Из вагонов вышли два человека — из первого вожатый, из второго кондуктор.

— Последний, — сказала она. — Успеем?

— Конечно! — И оба прибавили шагу. Они торопились. Дождь усиливался.

— А знаешь, я бы не хотела уезжать — вот только дождь!

— Да, дождь.

— И водопад мы так и не посмотрели!.. А хочется послушать. Я бы осталась сегодня хоть на всю ночь, но дождик…

— Да, — повторил он. — Стой, а где твой букет?

— Ой! Забыла! Но мы еще нарвем. Ведь нарвем? Правда?

— Соорудим! — бодро сказал он.

И подумал, что теперь не скоро приедет сюда. Завтра работать, работать — наверстывать упущенное. В свете фар пронесшейся мимо машины он увидел, как ровно и густо моросит мелкий дождь.

Когда они подошли к кольцу и она вскочила на ступеньку пустого и освещенного, как рай, трамвая, он снова обрадовался, увидев ее опять легкую, стремительную, прежнюю, как днем. Короткие черные волосы ее блестели от дождя словно лаковые.

Она вошла в вагон. Каблучки дробно застучали. Сквозь мокрое стекло он увидел ее, идущую в конец вагона. Наконец она устроилась у окна, прижалась щекой к стеклу и позвала его рукой.

— Иди сюда, ты и так промок!

Но он стоял и смотрел на нее.

Она помахала ему шутливо, как бы прощаясь, и он тоже помахал ей — тоже как бы прощаясь, но очень серьезно. Она сделала широкие глаза, но, увидев, что он достал сигареты и остановился под фонарем, успокоилась, отвернулась, подняла воротник, прижала концы воротника к подбородку и задумалась, счастливая. Без зимнего букета.

Он курил и смотрел на нее. «Какая она уютная в этом пустом вагоне!»

Он видел ее лицо в профиль, как на портрете — светлый портрет в темной раме трамвайного окна, под мокрым стеклом; потом отвернулся.

Там, где парк, был темно и тихо. Он курил. Курил и ждал вагоновожатого. Рядом шелестел дождь. Он представил, как листья мокнут на дорожках парка — очень тихо и пусто. И стало тоскливо, очень тоскливо. «Лучше бы это случилось не сегодня, а через день, через два, через сто лет». Теперь он был уверен, что не скоро приедет сюда с ней.

Завтра снова институт, работа, работа… А ведь он так и не показал ей «волжского поселка», и каменную косу волнореза, выступающую в залив, и часовенку, и ветлы на берегу тоже не показал. А там столько рыбацких черных лодок и пузатых баркасов у берега! А зимой там стоят буера… А главное, он не показал ей водопад у шоссе — ему и самому хотелось еще раз послушать шум падающей воды, — вот так стоял бы в темноте, успокоенный, и слушал бы шум падающей воды, и она рядом, еще не моя.

«Зачем это случилось именно сегодня? Зачем так быстро? Лучше бы завтра, через месяц». Он и сам не знал, как это произошло, просто он был очень нежен, а ее руки лежали без движения на листьях…

Он курил и смотрел в сторону парка. Тяжело. Там остался один из самых светлых и волнующих дней его жизни. Прошел.

«И вот она сидит в трамвае, а я курю здесь. Она там, а я здесь. Но как она могла оставить тот чертов лист на дорожке?! Как?»

Дождь моросил… Волосы намокли, плащ потемнел от дождя. И вдруг кто-то тронул его за плечо, он вздрогнул и обернулся. Она стояла рядом и смотрела испуганно.

— Что с тобой? — спросила она.

Он очень обрадовался, что это она, и удивился — такое у нее было испуганное лицо.

— А что случилось?

— Я не узнала тебя сейчас… Смотрю — одинокая фигура под дождем. Взглянула в окно и испугалась. Не ты. Одинокий чужой человек на остановке, под дождем. Даже страшно стало.

— Ну, что ты! — Он виновато улыбнулся и привлек ее к себе. — Просто стоял и смотрел на наш парк — ведь там остался твой зимний букет! Помнишь его? Мокнет сейчас под дождем…

У нее было очень расстроенное лицо.

— Ну, улыбнись, Галчонок, — ласково попросил он.

Она вся дрожала.

— Не могу прийти в себя: смотрю — совсем чужой, одинокий… Я даже подумала, а где же ты?.. Больше никуда не отходи от меня, слышишь?

— Не буду, не буду! — улыбнулся он.

Она пристально смотрела на него.

— Ну, что ты? Я же очень люблю тебя, — сказал он, наклонился и поцеловал ее.

— Я боюсь! — Она пристально смотрела ему в глаза. — Чего-то боюсь.

— Граждане, вагон отправляется! — сердито сказал неизвестно откуда появившийся вожатый. Она не слышала вожатого. Она не сводила с него пристальных глаз. Словно что-то рушилось в ней.

Войдя в вагон, вожатый деловито постучал сапогами по полу.

— Я совсем замерзла. Пойдем! — сказала она.

Он бросил окурок.

Ко второму вагону торопливо пробежала кондукторша, придерживая свою сумку, словно противогаз.

— Ну, пойдем же! Что ты ждешь? Ведь наш вагон без кондуктора…

Начало 1970-х