Народный судья Камфорова сидела в своем кабинете, обдумывая один нелегкий вопрос. Вопрос этот мучил ее второй год, и она с превеликим удовольствием и давным-давно избавилась бы от него, будь на то воля областного начальства.
Но мнение областного начальства не совпадало с мнением народного судьи, и дело о недостаче на сумму 39 тысяч 825 рублей за неким Копыловым оставалось незакрытым, даже больше того — не двигалось с мертвой точки. Из-за этого самого дела она уже получила два замечания (правда, устных и по телефону) и выговор в приказе за подписью зам. председателя коллегии областного суда. В том же приказе ей строго предлагалось «немедленно принять соответствующие меры…».
Был сентябрь. На дворе морозило, но паровое отопление еще не работало. Холодные батареи лишний раз доказывали, что норовистая погода Заполярья никак не желает укладываться в стройный график отопительного сезона, прилежно составленный работниками райкомхоза. И потому судья Камфорова сидела за столом в пальто и шапке-ушанке, постукивала ногой об ногу и, глядя на массивный чернильный прибор, соображала, как же ей все-таки быть с Копыловым.
Наконец она пришла к выводу, что именно сейчас наступил самый подходящий момент разрубить этот «гордиев узел». Никаких судебных дел на ближайшее время не предвиделось. Вчера она рассмотрела последнее исковое заявление о взыскании алиментов — и ее судейский портфель опустел.
Приняв такое решение, она встала и пошла в приемную.
В пустой приемной пожилая секретарша Калерия Марковна отстукивала на машинке непослушными, покрасневшими пальцами вчерашнее решение суда. На плечи ее был накинут мужской полушубок. Полушубок все время норовил соскользнуть, и она машинально поддергивала его вверх то левым, то правым плечом.
Услышав стук двери, Калерия Марковна перестала печатать. Ее черные бусинки-глаза и синий кончик остренького замерзшего носа вопросительно нацелились на Камфорову.
— Что ж, я, наверно, полечу, — вздохнув, сказала Камфорова. — Выпишите мне командировку и дайте в Белый Мыс радиограмму.
— Сейчас, Татьяна Сергеевна, — ответила Калерия Марковна, отодвигая в сторону машинку. Она тоже вздохнула и сочувственно поглядела на судью, как бы говоря: «Я вас понимаю. Но что делать?..»
Народному судье Татьяне Сергеевне Камфоровой было двадцать пять лет. И хотя она уже второй год занимала столь почетный пост, она никак не могла привыкнуть к тому, что ее величают по имени-отчеству, — и уж совсем не могла привыкнуть к таким обращениям, как «товарищ судья» или «гражданин судья».
Как-то, еще в начале своей работы, она сказала Калерии Марковне, чтобы та звала ее просто Таней, но, услыхав от нее: «Что вы, Татьяна Сергеевна, как можно! Это же суд!» — сама устыдилась своей просьбы и больше не заикалась об этом. Калерия Марковна права, суд — солидное государственное учреждение, а не юридический институт с его Колями, Сашами, Машами и Вадиками.
И все-таки после привычных «Тань», «Танька» и «Танюшка» официально-суховатое обращение «Татьяна Сергеевна» неприятно резало слух, и казалось, что под ним подразумевается вовсе не она, а кто-то другой.
— Боюсь, Татьяна Сергеевна, что он опять не явится, — сказала секретарша, оформляя командировку. — Опять напрасно слетаете.
— Надо написать построже. Предупредить его, что в случае неявки будут применены крайние меры.
Калерия Марковна приоткрыла крохотный ротик, собираясь что-то сказать, но вдруг лицо ее мучительно сморщилось, острый носик смешно задергался, и она громко чихнула.
— Безобразие, до сих пор не топят! — Она промокнула платочком выбившиеся из глаз слезинки. Потом продолжала: — Напишу, Татьяна Сергеевна. Но мы его прошлый раз тоже предупреждали. Вот увидите, не явится.
— Ну уж нет, — решительно ответила Таня. — Просижу там хоть месяц, но его дождусь.
Она положила в сумку папку с делом Копылова и командировочное удостоверение, подождала, пока Калерия Марковна допечатает решение суда, подписала его, поставила на нем дату: «27 сентября, 1960 год». Потом позвонила на аэродром и, узнав, что самолет в Светлое отходит через два часа, поспешила домой.
Жила она совсем рядом — напротив суда, в двухэтажном доме, сложенном из неотесанного дикого камня. Все квартиры в доме были однокомнатные: на каждом этаже двадцать комнат слева и двадцать справа, разделенные длиннющим темным коридором. И одна огромная кухня на этаж, где по вечерам у обширной плиты на двадцать конфорок собирались все женщины.
Таня занимала крохотную комнатку. Получила она ее уже после того, как ее избрали судьей, но по сравнению с неуютным общежитием, где пришлось жить на первых порах, комнатушка казалась ей высшим благом. Здесь всегда стояла тропическая жара от нагревательных приборов. Самым мощным из них был «козел», которым снабдил Таню ее сосед — бульдозерист Коля Кучеров. «Козел» отчаянно гудел, дребезжал, завывал, но его раскаленная толстая проволока, намотанная на квадратный лист асбеста, испускала такую теплотищу, что на гул и дребезжание можно было не обращать внимания.
Впрочем, «козлы» завывали не в одной Таниной комнате. Во всех восьмидесяти комнатах обоих этажей жильцы научились стойко переносить навязчивое гудение, так же, как научились ловко чинить то и дело перегоравшие пробки.
Это, конечно, было явным расхищением электроэнергии. В поселке об этом все без исключения знали и все без исключения делали вид, что ничего страшного не происходит. В том числе и народный судья Таня Камфорова. В том числе и работники райкомхоза, которые строго выдерживали график пуска теплоцентрали.
Придя домой, Таня наскоро сложила в дорожный чемоданчик самое необходимое. Электрический чайник быстро вскипел. Она выпила чаю, потеплее оделась и, повернув ключ в дверях на два оборота, отправилась на аэродром.
Аэродром находился сразу за поселком, ходу до него от дома самое большое было минут пятнадцать.
Снег еще не выпал, и поселок с его домами, мусорными ящиками, дощатыми уборными казался особенно неопрятным, грязным и каким-то удручающе унылым, как бывает, впрочем, со всеми поселками Севера поздней осенью, когда летняя пестрота красок уже увяла, а зима еще успела забелить их снежком, прикрыть все изъяны первой легкой пургой.
И потому, что снега не было, небольшой морозец резче давал себя знать. Земля на дороге задубела, и каждый ком, попав под Танины мягкие валенки, острой болью отдавался в ногах.
Времени оставалось в обрез, и Таня пошла быстрее.
В поселке ее все знали, так же, как и она знала всех, но рабочий день еще не кончился, улицы были пусты, и это спасало ее от ненужных сейчас встреч и разговоров.
Но встретиться и разговаривать ей все-таки пришлось.
Уже выходя из поселка, Таня заметила во дворе финского домика мать Кости. Вера Кирилловна развешивала на веревке дымящееся белье. Увидев издали Таню, она подошла к низкому штакетному заборчику и поджидала ее.
— Здравствуй, Танюша! — прокричала она через улицу, когда Таня приблизилась. — Улетаешь?
Вера Кирилловна была одной из немногих, кто звал Таню просто Таней и видел в ней не народного судью, а обыкновенную девушку, которая к тому же нравилась ее сыну Косте.
Сперва, когда Таня познакомилась с Костей, она частенько бывала в их доме и искренне привязалась к Вере Кирилловне. Но Таня не любила Костю, она честно сказала ему об этом. Отношения их давно стали такими, какие бывают между людьми, когда один любит, но знает, что нелюбим, а другой, не любя, мучится оттого, что причиняет этой своей нелюбовью боль другому. Поэтому всякий раз, встречаясь с Верой Кирилловной, Таня чувствовала себя неловко, словно была в чем-то виновата перед нею. А еще потому, что Тане казалось, будто Вера Кирилловна считает их размолвку с Костей случайной, пустячной ссорой и хочет как-то примирить их. И Таня избегала встреч с Верой Кирилловной, точно так же, как избегала самого Костю.
Она замедлила шаги, поздоровалась и сказала, что действительно улетает в командировку.
— Подожди, Танюша! Ты в Магадан? — Вера Кирилловна уже спешила к Тане, пересекая улицу. — У меня ведь сестра в Магадане. Пойдем, я тебя провожу, расскажу, как ее найти, она в центре живет. Вдруг с гостиницей не устроишься.
Вере Кирилловне было под пятьдесят, но выглядела она очень молодо. Красивое лицо всегда оживлено, голос всегда звонок, улыбка мягкая, добрая. Она запросто, как с подругой, разговаривала с Таней.
Оживленность Веры Кирилловны невольно передалась Тане, минутное ее замешательство прошло, и она, улыбаясь, сказала.
— Да нет, я не в Магадан, наоборот, — строго на север, в Светлое.
— Вот так выбрала время! Сейчас пурги пойдут, еще застрянешь таи. А впрочем, раз надо — значит, надо, — сказала Вера Кирилловна и взялась за ручку Таниного чемоданчика: — Не тяжело? Давай вместе понесем.
— Да он почти пустой, — возразила Таня и, приподняв чемоданчик, легко покачала его в руке.
Сзади засигналила машина. Они сошли на обочину. Старенькая полуторка по-черепашьи проползла мимо них, тяжело беря подъем, обдала их едким дымом. Одолев крутой бугор, машина остановилась. Шофер, проезжая, узнал их и теперь, высунувшись из кабины, махал рукой:
— Садитесь, подброшу!
Но «подбрасывать» их уже было ни к чему — аэродром начинался сразу за бугром.
— Спасибо, Саня, мы пешочком, — сказала шоферу Вера Кирилловна, кивнув на низкий домик аэропорта, который виднелся неподалеку.
— Как знаете, — слегка обиделся Саня и скрылся в кабине.
— Хорошо, что прогулялась с тобой, — говорила Вера Кирилловна, провожая Таню к самолету. — Шутка — две недели без воздуха сидела. Даже голова немножко кружится.
Таня вопросительно взглянула на нее.
— Я ведь на больничном — какой-то азиатский грипп «А» прихватила, — объяснила Вера Кирилловна. — Вчера поднялась, сегодня стирала, а завтра попробую выписаться на работу. Говорят, там без меня завал.
— Вот уж напрасно, — сказала Таня. — После гриппа надо поберечься. Моя подружка так ревмокардит заработала.
— Пустяки, — отмахнулась Вера Кирилловна и, остановившись у трапа, подала Тане руку: — Ну, Танюша, счастливо. Побегу, не то узнают мои мальчишки о моей прогулке, — так она называла сына и мужа, — достанется мне на орехи.
Она махнула Тане рукой на прощание и зашагала прочь от самолета.
«Вот я всегда так, — безжалостно подумала о себе Таня, поднимаясь по трапу, — всегда что-то подозреваю в людях. Вера Кирилловна — милый человек. Она даже и не заговорила со мной о Косте».
В самолете все кресла, кроме двух, были свободны. Только двое пассажиров и она третья летели сегодня к Ледовитому океану.
Таня села в первое попавшееся кресло.
«Да, да, зря я стала судьей, — продолжала она упрекать себя. — Когда-то Алеша Маслов говорил: «С той минуты, когда женщина становится судьей, в ней погибает женщина. Она черствеет, червь эгоизма и подозрительности точит сердце. Она уже не может чисто, искренне любить. Призвание женщины — адвокатура, ибо женщина добра, отзывчива и чутка от природы…»
Да, Алеша, пожалуй, был прав. Напрасно девчонки их курса подтрунивали над ним…»
Занятая своими мыслями, Таня только сейчас услышала, что заработали моторы. Машина поднялась в воздух и, набирая высоту, взяла курс на север. Таня раздвинула шторки, припала на мгновение к окну. С высоты райцентр выглядел кучкой жмущихся друг к дружке домиков. Домики на глазах уменьшались, превращались в игрушечные кубики и наконец исчезли — слились с холмистым ландшафтом.
Таня не любила воспоминаний. Чаще всего они наводили на нее тоску. Но сейчас она сознательно вызывала их, испытывая острую необходимость жалеть себя и одновременно ругать. Причиной тому было и надоевшее дело Копылова, которое вдруг погнало ее в дорогу, и неожиданная встреча с Верой Кирилловной, и это ее сидение в полупустом самолете на высоте трех тысяч метров.
Самолет шел навстречу зиме. Уже с полчаса он висел над сопками. Слева, справа, впереди — только сопки. Вся земля вспучена их громадами. И нигде ни единой низинки, ни одного ровного местечка. Будто гигантскими волнами вздыбилась и навечно окаменела земля. Угрюмые, зловеще затаенные сопки завалены снегом. Они плывут и плывут под крылом машины, и кажется, им нет и не будет конца.
«Вот оно — Белое Безмолвие, — подумала Таня, глядя вниз. — Страшное Белое Безмолвие…»
Она на мгновение представила себя там, внизу, среди хаоса этих мертвых сопок, и у нее по спине пробежали мурашки. Она отпрянула от окна и задернула шторку.
Нет, этот холодный край не по ней. Все здесь складывалось нелепо. Странно, но ее жизнь и работа после института сплошь зависели от чистых случайностей. Случайно ей дали назначение в Магадан, случайно потому, что с успехом могли направить и в Томск, и в Омск, и в Воркуту, и на Алтай. Но когда она явилась в Магадан, оказалось, что все места в коллегии адвокатов заняты. Уже собравшись назад в Москву, она случайно встретилась с прокурором далекого чукотского района, и он уговорил ее ехать туда: позарез нужен был адвокат. Не успела она освоиться с работой, как случайно и нелепо погиб на охоте судья, и ей поручили исполнять его обязанности. Она хотела стать хорошим адвокатом, а ее избрали судьей, хотя она отказывалась. Но ни хорошим адвокатом, ни стоящим судьей здесь стать нельзя. За два года она не столкнулась ни с одним сложным преступлением. Ни краж, ни крупных растрат, ни грабежей — ничего этого нет и в помине. Одни мелкие дела. Ничего распутывать, не над чем ломать голову. Глупо и смешно, конечно, скорбеть о том, что в районе не совершаются преступления. Но если они не совершаются, откуда, спрашивается, судье набираться опыта работы и как шлифовать, образно говоря, это самое свое судейское мастерство?..
«Все недоразумение, все, — грустно думала Таня. — И с Костей… Чего, собственно, я хочу?»
После недавней встречи с Верой Кирилловной она не могла отвязаться от мыслей о Косте.
Ведь сперва ей нравился Костя. Ей нравилось, что вот он, Костя Перлов, первый секретарь райкома комсомола, обычно шумный и веселый, с ней становится робким и стеснительным, нравилось, как он ненавязчиво ухаживал за ней.
И не только нравилось. Ей казалось, что и она отвечает на его чувство таким же искренним чувством.
В то время она десятки раз ловила себя на мысли, что думает о нем. Читает какую-нибудь бумажку или листает папку, а в голове мысль: «Позвонит или нет? Вот сейчас, в эту минуту, позвонит или нет?» И телефон звонил как раз эту минуту: «Тань, хочешь яблоко? Да нет, не шучу: самое что ни на есть настоящее яблоко. Жди, несу!» Или: «Таня, а у меня ананас. Даю слово, живой ананас! Друг с Кавказа приволок. Ты не занята? Тогда беги к нам». Бросив Калерии Марковне: «Я на минуточку», — она бежала в соседний дом, где находился райком комсомола, толкала двери в кабинет первого секретаря, знакомилась с его шоколадным от кавказского загара другом, и они тут же, сидя за секретарским столом, уминали брызжущий соком, начиненный солнцем ананас.
Но когда однажды Костя вздумал поцеловать ее на ночной, улице, она резко отстранилась от него: «Это глупо!» — «Пусть глупо, ну и что?» Он снова пытался притянуть ее к себе. «Пусти, мне неприятно», — сердито сказала она, вырвав свою руку из его руки. Они молча дошли до ее дома. «Танюша…» — начал он и умолк. «Говори, я слушаю», — сухо сказала она. «Ты не обижайся, но мне сейчас показалось: в тебе есть что-то… ну, судейское, что ли. Вот эта твоя резкость…» Она перебила его: «А если бы я целовалась с тобой, ты не назвал бы меня резкой?» — «Ну вот, ты обиделась. Я не прав. Не обращай внимания», — сказал он. «Я не обращаю», — ответила она. Они попрощались.
Отчего-то именно после этого вечера она вдруг обнаружила, что Костя некрасив. И какой-то дурацкий хохолок задран на макушке, и ростом не вышел — если она на каблуках, он ниже ее. Даже Костин голос стал раздражать. Перемена в их отношениях не ускользнула от внимания Калерии Марковны. «Я понимаю, Татьяна Сергеевна, почему нам из комитета комсомола перестали звонить… — укоризненно сказала как-то Калерия Марковна. — Не подумайте, что я к вам с советами лезу, но знаете ли, в нашем поселке молодые парни на улице не валяются… Недаром же я осталась старой девой». Таня отделалась шуткой: не объяснять же Калерии Марковне, что она не любит и не любила Костю? Любовь такой не бывает, она так быстро не проходит. О том, какой она может и должна быть, Таня догадывалась.
Это было давно, еще в седьмом классе. На зимние каникулы она с мамой ехала к бабушке в Харьков. Среди ночи ее разбудили чьи-то громкие голоса за окном. Она проснулась. Поезд стоял, а в их купе входил военный парень с чемоданчиком. Стараясь никого не разбудить, он неслышно снял шинель и сапоги, разостлал постель на свободной верхней полке, легко подтянулся на руках и оказался напротив Тани. Секунду он сидел, свесив ноги, потом расстегнул ворот гимнастерки, расслабил ремень и, вдруг увидев, что она не спит, весело подмигнул ей и шепотом сказал:
— Здравствуй, полуночница. Ты что ж не спишь? Разбудил тебя?
— Я сплю, — отчего-то испуганно ответила Таня. — Я просто так проснулась…
— Ну спи, спи, закрывай глазища. Где ты их такие огромные раздобыла? — шутливо сказал он. — Постой-ка, давай штору поправим, тебе дует, наверно. — Он протянул руку к окну.
— Мне не дует… Я сплю, — сказала Таня и плотно закрыла глаза.
— Вот теперь не дует, — шепотом ответил он, укладываясь на полке. — Теперь баюшки.
Таня чуть-чуть приоткрыла глаза. Он лежал на спине, смотрел на синюю лампочку, и она видела только его профиль, черные волосы на подушке и врезавшийся в шею новенький погон с двумя снежинками-звездочками. Поезд тронулся. Парень повернулся на бок, лицом к Тане, и она мигом зажмурилась. Когда она снова приоткрыла глаза, молоденький лейтенант уже спал.
Он спал, а Таня, боясь шелохнуться, смотрела на него. В синем свете купейной лампочки лицо его было, строгим и красивым. Ему, видно, что-то снилось, отчего губы его и брови слегка шевелились. Прошел час, другой, третий… В окна пополз серый рассвет. Вдруг молоденький лейтенант проснулся, поднес к глазам руку с часами. Спустя минуту он уже надевал шинель. Потом взял чемоданчик и вышел из купе. Поезд остановился. Таня выскользнула в коридор и припала к окну. В синеватом рассвете густо валил снег. По пустому перрону шел, уходил от нее лейтенант с чемоданчиком, оставляя на чистом снегу темные вмятины следов.
Таня стояла у окна, пока поезд не тронулся. «СУМЫ», — прочитала она название города на здании вокзала и заплакала. Вернувшись в Москву, она призналась подружке, что влюбилась.
Она уже не помнила лица молоденького лейтенанта, но сам он надолго остался жить в ее сердце. Она не знала даже его имени, он, разумеется, давно забыл о ней, и в то же время он всегда находился где-то рядом с нею. Таня понимала, что все это чепуха, просто сильное детское впечатление, но избавиться от него ей не хотелось. Много раз она мысленно видела одну и ту же картину: густо летящий снег, чахлые пятна фонарей, пустой перрон и парень в серой шинели, уходящий от поезда…
Ничего похожего на это чувство она не испытывала после — ни к Косте, ни к кому другому.
То ли это мысленное возвращение в прошлое, в далекое прошлое детства, то ли монотонное, тоскливое гудение моторов, то ли пустые кресла самолета, то ли все вместе взятое нагнало на Таню печаль. Она вдруг почувствовала себя одинокой, неприкаянной и никому не нужной в этом огромном мире. Ни одной душе нет дела, куда и зачем она сейчас летит, что делала вчера и что станет делать завтра. Никто не спросит ее об этом. У нее есть единственное — работа, и в этой работе замкнулась вся ее жизнь. Работа — дом, дом — работа. Вот и все. Деловые разговоры, деловые телефонные звонки, и лишь иногда Калерия Марковна вытащит ее в кино. И это в двадцать пять лет! Неужели в двадцать пять лет человек может быть вот таким одиноким и неприкаянным, как она?.. Впрочем, есть Костя. И не она ли сама виновата, что так все получилось?
В эту минуту Тане уже не приходило в голову, что Костя некрасив, что не вышел ростом. Он снова стал тем славным парнем, каким казался ей вначале. Вспомнились и яблоки, которые он носил ей в лютые морозы, яблоки, бог весть где раздобытые им, и ананас, который он не позволил себе съесть без нее, и его дом, где ее принимали, как родного человека, и стихи, которые Костя не раз читал на морозных улицах, провожая ее домой. И, вспоминая все это, Таня убеждала себя в том, что сказала Косте неправду, что на самом деле она любит, не может не любить его.
Чем больше она думала о Косте, тем больше он ей сейчас нравился. Он много читал, любил литературу, выискивал разные воспоминания о писателях, его интересно было слушать, когда он рассказывал о Бунине и Куприне, о Маяковском и Блоке, с ним интересно было спорить, как спорили они однажды напролет весь вечер о нашумевшем романе Дудинцева «Не хлебом единым», хотя и не пришли к согласию, потому что ей роман нравился, а Костя считал героев нетипичными, а сюжет надуманным. Позже, когда она прочла в газете разгромную рецензию на этот роман и, к великому удивлению, обнаружила схожесть доводов Кости с доводами критика (критиков они уважала и верила им), она мысленно обругала себя тупицей и невеждой, а Костю окончательно признала умницей и молодцом.
С уходом же Кости от нее ушел кусочек какой-то духовной жизни, что-то необходимое для нее. Близких друзей у нее не было, все, кого она более или менее хорошо знала, были людьми женатыми, к ним не завалишься просто так посидеть, поговорить — после работы у каждой семьи куча забот, дети, покупки, стирка. Со своими соседями по этажу, то есть с теми, кто жил в тридцати девяти комнатах длиннющего коридора, она почти не общалась, на общую кухню с ее двадцатью конфорками на огромной плите, пожирающей в сутки треть тонны угля, старалась не ходить — там всегда колготились женщины, возле них терлись детишки, конфорки всегда были заняты, и к ним загодя занимали очередь. Таня обходилась электрической печкой, стоявшей в комнате на широком подоконнике.
Единственный человек, навещавший ее дома, был сосед, живший за стеной, Коля Кучеров, парень симпатичный, добродушный и не шибко грамотный. Он являлся то за вилкой, то за солью, то за хлебом, то за стаканами и иногда присаживался посидеть. И, присев, говорил примерно так: «Вот какая хреновина получается. Вышел в первый карьер камень ворочать, и поршня полетели. Напарник, зануда, вчера машину из ремонта получил, куда зенками зыркал — хрен его маму знает. Я с ним, зануда, потолкую». Или так: «Такая, значит, петрушка вышла. Премию нам отвалили, замазать с корешами полагается, а тут, зануда, хлебный закрыли. Спиртяги взяли — загрызть нечем. Завтра я вам две буханки припру». При этом он заворачивал такие словечки, от которых Таня бледнела, краснела, холодела и старалась поскорей исполнить просьбу соседа. Коля душевно благодарил за соль, за спички, за хлеб и удалялся.
Все вечера она просиживала дома и читала, читала до головной боли все, что попадалось под руку: книжка — так книжка, журнал — так журнал, газеты недельной давности — так газеты (почта поступала с опозданием на неделю, а в пургу или в распутицу, случалось, и на месяц).
«Нет, так нельзя, — решительно подумала Таня. — Замуровалась в своих стенах, жарюсь у «козла», обогащаюсь словесами Коли Кучерова. С ума сойти!»
Если бы в эту минуту самолет вдруг повернул обратным курсом, Таня обрадовалась бы этому. Но машина по-прежнему шла строго на север, внизу тяжелыми изгибами лежали сопки, и солнце слепяще било в окна самолета.
«В самом деле, зачем я лечу? — спросила себя Таня. — Ведь он не явится. Калерия Марковна права: он не явится, а я лечу».
И сейчас она впервые подумала, что сделала глупость: поддалась внезапному порыву и полетела в Светлое. Но теперь, когда она окончательно убедила себя, что любит Костю, настроение ее изменилось. Она не рылась больше в памяти, выискивая в своем жизненном багаже эпизоды, способные настроить на грустный лад, и не думала уже о том, что все у нее складывается неладно и нелепо.
Наоборот, все идет хорошо, даже лучше, чем могло быть. Она, по сути еще девчонка, судья крупного района. И вот по долгу службы она летит в командировку. Правда, человеку «несеверному» такая поездка может показаться странной. А на самом деле странности нет и на йоту. Есть недостача, есть виновник, некто Копылов, и его надо судить. Но до поселка Белый Мыс, где он живет, семьсот километров от райцентра. Самолеты туда не ходят, единственный выход — добираться зимой на нартах. Но зима — это пурги и пурги, поедешь и застрянешь месяца на три. Бросить на такой срок дела в суде она не может. И она летит в Светлое. От Светлого до Белого Мыса — двести километров. Копылов обязан явиться в Светлое и предстать перед судом.
Год назад она ждала его в Светлом две недели, но он так и не приехал. Теперь она снова летит в Светлое, послав ему радиограммой повестку. Калерия Марковна уверена, что он не явится и на сей раз.
«Что ж, вполне логично, — думает Таня. — Он не торопится получить срок».
И ей самой становится смешно от того положения, в котором находится судья и подсудимый.
«Ничего, — весело размышляет она. — Недельку подожду в Светлом, если сельсовет мне не поможет, поеду в Белый Мыс сама. Надо же наконец закрыть это дело».
Но вскоре она забывает о Копылове. Мысли ее снова возвращаются к Косте.
«Прилечу и сразу дам ему радиограмму», — решает она.
Самолет падает на крыло. По сторонам кружится, качается земля. Уши плотно закладывает. Машина идет на посадку.
В небольшом домике, где помещалась почта, было чисто и тепло. Недавно вымытые полы просыхали, жарко дышала высокая железная печка у порога. Таня ожидала увидеть здесь знакомую работницу, которую знала по прошлому приезду в Светлое, но за перегородкой сидела незнакомая женщина и читала «Огонек», поскольку не было посетителей. Таня поздоровалась, попросила бланк радиограммы и, отойдя к столику, написала на нем следующее:
«Угольный Райком комсомола Перлову Лично Очень хочу тебя видеть и говорить Большой привет твоей маме. Она меня провожала Целую Твоя Таня».
Перечитав радиограмму, она жирно зачеркнула «твоя», отдала бланк женщине, расплатилась и вышла.
Поселок Светлое лежал в пятистах километрах от райцентра, но разница в погоде была очень заметна. В Угольном снег еще не выпал, здесь все дома по окна угрузли в снегу. В Угольном в пять часов еще светло, здесь плотный вечер. Там не больше десяти градусов мороза, здесь все двадцать. И луна тут днем сияет так же ярко, как у них ночью.
Таню не покидало приподнятое настроение. Не будь этого внезапно нахлынувшего ощущения недавно утраченной и вдруг вновь обретенной радости, Таня, наверное, остановилась бы, как и в прошлом году, в гостинице на аэродроме и, живя там, решала бы свои дела. Но она даже не вспомнила о гостинице и прямо с аэродрома отправилась на почту, а оттуда — в школу, разыскивать Лену Карпову. Полгода назад инспектора роно Карпову направили сюда из Угольного заведовать школой-интернатом. Таня знала Лену по Угольному. Они приехали туда почти одновременно и, живя в одном общежитии, как-то быстро сошлись и привязались друг к другу.
Дожидаясь переменки, Таня бродила по длинному школьному коридору. Все здесь было таким же, как когда-то в ее школе. Лужица у дверей от подтаявшего снежка. Бак с водой. Фикус в широкой кадке. Стенгазеты. Даже плакаты знакомые: «Не говори что и конечно, — говори што и конешно!» «В человеке все должно быть прекрасным: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». А. Чехов. И та же непрочная тишина в коридоре. Тот же приглушенный гул, постукивание мелка о доску, голоса учителей за дверями классов…
Все это было своим, знакомым, и в какую-то минуту Таня почувствовала себя школьницей, которая, по непонятной причине долго не ходила в школу и вдруг снова сюда вернулась.
Прозвенел звонок. В коридоре забегала, завертелась, загалдела смуглая, раскосая и белолицая, круглоглазая ребятня.
Мимо Тани, не заметив ее, прошла Лена с журналом в руке. Таня окликнула ее. Лена ахнула, всплеснула руками и принялась обнимать и целовать Таню на глазах у своих питомцев. Потом потащила ее в учительскую, перезнакомила со всеми, кто там был.
Надевая пальто и повязываясь пуховым платком, Лена без умолку говорила:
— Ох, Танюшка, я так рада! Не представляешь, как я рада! Но надо же — у нас такая неприятность! Так бы ты у меня жила. Но ничего, что-нибудь придумаем. У нас прямо все учителя с ног сбились… Ну, а как ты? Ты надолго?
— Не знаю, наверно, надолго, — ответила Таня, мало что понимая в бестолковой Лениной речи.
— У вас тоже эпидемия гриппа? — тут же спросила Лена.
— У нас? Вроде бы нет. Хотя, впрочем… — начала Таня, вспомнив, что у Костиной мамы был грипп.
Однако Лена перебила ее.
— Идем, идем, — сказала она, открывая двери в коридор.
Они попрощались с учителями и вышли. Уже на улице Лена объяснила:
— Ты понимаешь, у нас такой грипп свирепствует, всех перевалял. Говорят, раньше его здесь в помине не было. Сейчас тридцать ребят из интерната болеют. Больница маленькая, я чуть не половину к себе домой забрала. Настоящий лазарет. Слава богу, пока все выздоравливают. Хуже всего, что родители их в бригадах кочуют и ничего не знают. Понимаешь, какая досада? В квартире повернуться негде.
— Да ты не волнуйся, я в гостинице на аэродроме устроюсь. Там всегда свободно, — ответила Таня.
— Глупости, не хватало за пять километров ходить! — запротестовала Лена. — Я тебя сейчас у Тихона Мироновича устрою, рядом с моим домом. Я у него сперва тоже жила. Чудесный старик. Только ты с ним о раке не заговаривай: у него жена от рака умерла. Он зоотехник в колхозе.
Они шли быстро, в лад поскрипывая по снегу валенками. Лена спешила: надо было и Таню устроить и к больным ребятам бежать.
— Мне все равно, пусть у зоотехника, — согласилась Таня. — Лучше скажи, как тебе тут живется?
— Шикарно! — засмеялась Лена. — Нет, честное слово, если бы не этот дурацкий грипп, можно считать — все отлично. Нам полярники, конечно, крепко помогают, в основном по хозяйству для интерната. И строители тоже, они тут уйму домов понастроили. Никакой тебе жилищной проблемы.
— Я тоже заметила: за год поселок ого как разросся. Скоро райцентр догоните.
— Ну, скоро не догоним: вы из камня строите, а у нас дерево. Из дерева трехэтажный дом не очень-то поставишь, а карьер разрабатывать — техники не хватает. А вообще я не против, чтоб у нас школу трехэтажную, да каменную, да на свайном фундаменте отгрохали. Ты знаешь, оказывается, свайный фундамент — очень перспективное дело.
— Ого, Ленка, ты совсем заправским строителем стала, — усмехнулась Таня. — Откуда у тебя такие сногсшибательные познания?
— Я теперь кем хочешь стала: и учитель, и начпрод, и строитель. Школа-интернат, Танюшка, это совсем не то, что просто школа, — говорила скороговоркой Лена. — А полярники нам действительно здорово помогают. Вот сейчас их врач все время возле наших ребятишек пропадает. Ты его вечером увидишь. Если бы не он, просто не знаю, что бы мы делали. В поселке одна-единственная фельдшерица, прямо разрывается… — И без всякого перехода Лена сказала: — Смотри, у зоотехника темно. Наверно, из колхоза не вернулся.
Впереди среди ярко освещенных домов один дом глядел на них черными окнами.
Они подошли поближе. Во дворе, за домом, слышались голоса. Лена толкнула низкую калитку, и сразу десяток собачьих глоток захлебнулись хриплым лаем.
— Ну, чего, чего разошлись?! — властно прикрикнул на собак мужской голос, и лай стал затихать.
За домом стояли три собачьих упряжки. Трое мужчин в неуклюжих просторных кухлянках укладывали на нарты какую-то поклажу в мешках.
— А, Елена Андреевна! Милости прошу! — послышался тот же властный голос, и один из мужчин подошел к ним.
— Ну вот, выходит, вы уезжаете, — огорчилась Лена. — А я к вам с просьбой шла: поселить у вас Танюшу. Это моя подруга, из райцентра прилетела. У меня ведь, знаете, никак нельзя…
— Так в чем же дело, Елена Андреевна? — ответил мужчина. — Пусть ваша Танюша на здоровье поселяется. Очень даже кстати прилетела ваша Танюша. Печку топить будет — раз, цветы поливать — два. Меня такой квартирант устраивает, — заключил он.
Дальше все было просто. Тихон Миронович вручил Тане замок от дома и колечко с ключами, сказал, что дрова на растопку и уголь лежат в сарае, а на случай пурги топливо запасено в кладовке в сенях, сказал, что он едет в бригады к оленеводам и вернется через месяц-полтора, а если Таня уедет раньше, не дождавшись его, то ключи пусть оставит у Лены. Все это он говорил, стоя под навесом крыльца, усиливавшим темноту, и Таня не могла как следует разглядеть его. Но в слабом свете упрятанной за крышей луны лицо его казалось моложавым, и Ленино определение «старик» никак не вязалось ни с внешним обликом, ни с крутым сочным голосом колхозного зоотехника.
Через несколько минут собаки, натягивая постромки, вынесли со двора нарты и седоков.
Лена побежала домой, наказав, чтобы Таня поскорей приходила к ней, а Таня вошла в незнакомый дом. Надо было как-то оглядеться, расположиться и умыться перед тем, как идти к Лене.
В Ленином доме действительно был настоящий лазарет. Дети лежали во всех четырех комнатах: в двух — девочки, в двух — мальчики. Отдельно — выздоравливающие, отдельно — тяжелые. Койки были интернатские, постели тоже. Пока Лена находилась в школе, возле ребят дежурили двое учителей — пожилая, строгая ботаничка в очках, Тина Саввишна, и учитель физики Антон Какля, молодой, смуглый эскимос, с узкими черными глазами и широким, чуть приплюснутым носом.
В первой комнате лежали выздоравливающие девочки — все круглолицые, все смугленькие, словно долго и упорно загорали под южным солнцем. Их черные, раскосые глазенки с любопытством разглядывали незнакомую тетеньку…
Одна девочка лет десяти поковыряла ложкой в тарелке и не стала есть.
— Ты почему не ешь? — подсела к ней Таня. — Смотри, ребята уже поели и чай пьют.
— Я не хотела, — ответила девочка. — Я обедала сильно много.
— Кто это не хочет есть? Опять Саша Тынескина? — строго спросила Тина Саввишна, заходя в комнату. — Опять ты дисциплину нарушаешь? Сейчас же доешь. А таблетку приняла?
— Таблетка я пила, — ответила, морщась, Саша. — А каша не буду.
Антон Какля вовсю раскочегарил плиту на кухне. Вскипятили большую кастрюлю воды, немного остудили на улице, развели марганцовку. Девочки полоскали горло охотно, у мальчиков получалось хуже.
Таня удивилась такому лечению, спросила Лену:
— Зачем марганцовкой полоскать, если у них грипп, а не ангина?
— Это Тина Саввишна такую профилактику завела.
Тяжелых было двое — Анечка и семиклассник Сережа Келявги. Девочка захворала вчера, а у Сережи температура не спадала пятый день.
— Плох Сережа, очень плох, — сказала Тина Саввишна, заходя на кухню с градусником в руках. — Было тридцать восемь, сейчас тридцать восемь и три. Неужели Павел Владимирович не придет?
— Обязательно придет! — убежденно ответила Лена.
— Если супруга пустит, — сказала Тина Саввишна, и Таня не поняла, в шутку она говорит или всерьез.
— К больным ребятам? — вспыхнула Лена.
— Ревнивые жены, Елена Андреевна, и к больным ребятам могут не пустить, — назидательно заметила Тина Саввишна. — А его Марина — жена особенная.
— Ну зачем вы так о ней?
Лена смутилась, и Тане показалось, что ей неприятен этот разговор.
Вошел Антон Какля, и разговор прервался.
— Ребята засыпают. Пожалуй, Тина Саввишна, мы с вами пойдем.
Какля чисто, без акцента говорил по-русски.
— Мы-то пойдем, а Смоляковой до сих пор нет, — засомневалась Тина Саввишна.
— Зачем же ждать, вы и так за день устали, — сказала Лена. — Даже если она не придет, я-то остаюсь. И Танюша еще не скоро уйдет.
— Ну, это не дело, чтобы вы вторую ночь не спали, — возразила Тина Саввишна. — К чему тогда дежурство установили?
— Да она придет, не беспокойтесь. Пока мы с Таней ужин себе сготовим, пока посуду помоем, она подойдет.
— Ну, хорошо, — согласилась Тина Саввишна и нехотя пошла в коридор одеваться, позвав с собой Каклю.
Кухня была большая, как, впрочем, и все комнаты в доме. И хотя часть небогатой Лениной мебели оказалась сейчас на кухне, здесь все равно было просторно.
— Ну и домище ты захватила! Зачем тебе, такие хоромы? — спросила Таня, когда Тина Саввишна с Каклей ушли и они принялись мыть посуду.
— Думаешь, я по доброй воле? — усмехнулась Лена. — Меня силой заставили: живи и топи этот пустой дом, чтоб не отсырел. С удовольствием бы отказалась. — И тут же спросила: — Как тебе мои товарищи-коллеги понравились?
— Разве сразу определишь?
— Они славные, — сказала Лена. — Какля немножко молчалив, зато у него жена болтушка, до сих пор с ребятами на переменках в «квачика» играет. Она воспитательницей в интернате. А Тина Саввишна — ужасно прямой человек. Таких не особенно любят. И главное, не мещане они.
— Разве за Полярным кругом мещане не вымерзают? — усмехнулась Тани.
— Представь себе, нет.
На крыльце кто-то затопал. Двери открылись, впуская с улицы белые клубы холода, и Таня услышала басовитый женский голос:
— Смотри, Елена Андреевна, кого я привела! Павла по дороге встретила. Выходит, мы с ним вместе припоздали.
Вслед за полной, крепкой женщиной входил высокий мужчина в дубленом полушубке и белых фетровых бурках.
Лена суетливо вытерла о фартук руки, наскоро поправила прическу, поспешила в коридор.
— А мы думали, вы не придете, — говорила она неестественным, каким-то спотыкающимся голосом мужчине в бурках. — Сюда, сюда полушубок повесьте, этот гвоздь крепче… Ребята уже спят, но Сережу Келявги обязательно надо посмотреть, опять подскочила температура. И Анечку.
— Конечно, посмотрю, — отвечал он, отдавая Лене спортивный чемоданчик. — Хотел пораньше, но не вышло. Зашел в вашу больницу, а там как раз пастуха из тундры привезли. Чистейший плеврит. Пришлось задержаться.
Таня поняла, что это и есть тот самый врач полярной станции, который помогает поселковой больнице. Врач был молодой, румяный, с крупными веснушками на лице и, как показалась Тане, весь какой-то смущающийся. Он снял шапку, и из-под нее высыпалась ярко-рыжая, прямо-таки огненная копна волос. Он ладонью примял ее.
— Познакомьтесь, моя подруга Таня, прилетела из Угольного, — представила Таню Лена.
— Павел, — сказал врач, улыбнувшись и не подавая руки.
А женщина принялась энергично трясти Тане руку, басовито говоря:
— Очень приятно познакомиться с судьей. Ты такая молодая — и уже начальство. Но теперь кругом в начальство молодежь ставят. — И лишь после этого назвалась: — Смолякова, Глафира Дмитриевна.
— Правду говорят, что на Севере ветер новости разносит, — усмехнулась Таня. — Я только прилетела, почти ни с кем не виделась, а вы уже знаете, кто я и что.
— А я Семечкина сейчас повстречала, говорит: «Вроде судья из района прилетела, мимо моих окон в школу прошла», — сказала Смолякова. — Я и догадалась.
— Разве Семечкин еще работает? — удивилась Таня. — В прошлом году он на материк уезжать собирался.
— А чем у нас против материка хуже? — хохотнула Смолякова. — Работа у него не пыльная, а зарплаты такой на материке не сыщешь.
Павел тщательно вымыл руки, достал из чемоданчика фонендоскоп, пошел вместе с Леной посмотреть Сережу и Анечку. Таня и Смолякова остались в кухне. Глафира Дмитриевна уселась на Ленину кровать, надорвала пачку «Беломора», протянула Тане.
— Куришь?
— Нет, спасибо.
— Правильно. Десять лет жизни сохранишь, — сказала она и закурила. Потом спросила: — Ты давно на Севере?
— Два года.
— Мало. А я десять. И уезжать не собираемся.
— Нравится? — спросила Таня, чтобы как-то поддержать разговор.
— Нравится — не нравится, а жить надо. У меня муж строитель, — выпуская дым, ответила она. И добавила: — Главбух стройконторы. — Затянулась и снова сказала: — Привыкли. В Светлом уже третий год сидим.
Смолякова держалась с Таней панибратски и несколько покровительственно, но Таня успела заметить, что точно так же она держится и с Леной, и с Павлом.
«Вот так бой-баба», — подумала о ней Таня.
Вернулись Павел и Лена.
— Ну, что там? — спросила Смолякова.
— Ничего опасного. У девочки болезнь протекает нормально, — сказал Павел. — А Сереже с утра будем вводить пенициллин. Острая форма. Я пришлю сестру из санчасти. — он положил в чемоданчик фонендоскоп, взялся за ручку чемоданчика.
— Вы что, уходите? — грустно спросила Лена. — Оставайтесь с нами ужинать.
— Да нет… Знаете, я… А впрочем… — отчего-то замялся он.
— Оставайся, чего уж, — сказала ему Смолякова. И усмехнулась: — В случае чего — меня в свидетели выставишь.
Павел смутился еще больше, покраснел и сказал:
— Вы так говорите, Глафира Дмитриевна, будто я в самом деле чего-то боюсь.
— А то нет? — возразила она. И добавила: — А я Марину не осуждаю. За вашим братом глаз да глаз нужен.
— Думайте как знаете, — сказал Павел и как-то неловко взглянул на Лену, точно извинялся за этот разговор. И тут же решил: — Нет, я все-таки пойду.
— Ну, дело хозяйское, — покровительственно ответила Смолякова.
Когда Павел ушел, Таня взглянула на Лену и по выражению ее сникшего лица поняла, что Лена очень хотела, чтобы Павел остался.
Ужинали молча. Когда пили чай, Смолякова спросила Таню:
— А ты кого у нас судить собираешься?
— У вас никого, этот человек в Белом Мысе живет. Копылов. Может, слышали?
— Копылов? Не знаю, — ответила она с таким видом, словно сама чрезмерно удивилась, что не знает этого Копылова. Потом сказала, шумно прихлебывая чай из блюдца. — А вот историю одну в этом Белом Мысе знаю. Ты слышала, Елена Андреевна? Там кто-то из Татьяниных коллег опростоволосился. Кажется, сам судья.
— Судья? А что случилось? — спросила Таня.
— Стыд случился, — ответила Смолякова. — Учительнице той пришлось из района уехать.
— Какой учительнице? — не поняла Таня.
— Той самой. Да ты что, не понимаешь? Я ведь тебе говорю — от стыда она уехала. А с судьи того, что с гуся вода.
— Не может быть, — не поверила Таня. — Я бы что-то, да слышала.
— То давно было, года три назад.
— Все равно не верю. Я бывшего судью хорошо знала.
— Да это, наверно, выдумки, — вмешалась Лена. — Я, например, тоже не слышала.
— Какие там выдумки, — возразила Смолякова. — Все так и было, как говорю.
Лена обошла комнаты. Ребята спали. В доме стояла тишина. Вернувшись на кухню, она сказал Смоляковой:
— Сегодня спокойно. Может, вы домой пойдете? Я здесь лягу, а в случае чего поднимусь.
— Не выдумывай. — ответила Смолякова. — Ты вчера ночь не спала, дежурила, а сегодня моя очередь. У зоотехника вдвоем и поспите.
Лена не стала настаивать.
Было четверть второго, когда они вошли в дом зоотехника. В плите еще горел засыпанный с вечера уголь, было тепло. Они сняли валенки, поставили их на лежанку сушиться и побежали по ледяному полу в боковую комнатушку. Улеглись вдвоем на широкой кровати.
— Лена, ты ничего не хочешь мне рассказать? — спросила Таня.
— Ты о Смоляковой? — живо отозвалась Лена.
— Да нет, не о ней. Я думала, ты о Павле что-то хочешь сказать.
— О Павле?.. А что о нем?.. — попробовала удивиться Лена, но удивления не получилось. Видно, она сама поняла это и умолкла.
— Ладно, Ленка, не хочешь — не говори, — сказала Таня. — Я и так все поняла.
Лена тихонько вздохнула, сказала:
— Да, он мне нравится… Но ты же слышала…
— Слышала. Есть жена, которой он боится, — насмешливо сказала Таня.
— Он не боится… Просто знает ее характер и не хочет скандалов…
— Ох, Ленка, Ленка! — сказала Таня таким тоном, точно была на сто лет старше ее и на десять жизней мудрее. — Если хочешь знать, он мне мямлей показался. Амеба какая-то.
Лена ответила не сразу.
— Нет, ты не права, он порядочный и добрый человек, — помолчав, негромко сказала она. — Во всяком случае, порядочнее многих, кого я здесь знаю. Просто у него мягкий характер, он никого никогда не обидит.
— А я что говорю — бесхарактерная мямля. Это с первого взгляда видно, — сказала Таня. И добавила: — Ладно, давай спать.
На следующий день Таня снова пошла на почту. За перегородкой сидела знакомая по прошлому приезду женщина.
— Здравствуйте! — обрадовалась та, увидев Таню. — А вам две радиограммы есть. Значит, опять к нам?
— Опять к вам. Я думала, вы в отпуске или совсем уехали.
— Нет, у нас штат расширили, — охотно объяснила женщина. — Была одна — стало две. Корреспонденции прибавляется, и мы растем. — Она подала Тане заклеенные по всем правилам бланки.
Одна радиограмма была из Угольного, другая — из Белого Мыса.
Первую Таня здесь читать не стала, поняв, что она от Кости, а вторую вскрыла.
Радиограмма была предельно краткая. «Светлое. Почта. Нарсудье. Вторник выезжаю. Копылов».
Женщина знала, кто такая Таня и зачем она явилась в Светлое (в прошлом году она тоже принимала у нее радиограммы в Белый Мыс), поэтому сказала:
— А Копылов зимой приезжал все-таки. Месяца через два после вас. Отправлял самолетами пушнину. Симпатичный человек.
— Чем же он симпатичный? — усмехнулась Таня.
— Да так. Придет радиограммы давать — веселый, шутит. Он их десятками посылал получателям.
— Правильно, — снова усмехнулась Таня. — Раз я уехала, можно было веселиться.
Они поговорили еще о том о сем, больше о гриппе, который невесть откуда взялся в поселке, и Таня ушла.
На крыльце она остановилась, быстро прочитала Костину радиограмму:
«Танюша Калерия Марковна говорит ты просидишь Светлом месяц 10-го там отчетно-выборное. 9-го прилечу Все что хочу сказать ты знаешь Сейчас могу писать километрами но все слова оставлю до встречи Светлом Жди Буду Твой Костя».
Однако радиограмма не обрадовала ее. Наоборот, ей стало неприятно, даже стыдно за себя и за Костю, когда она подумала, что женщина на почте принимала радиограмму и, конечно же, знает ее содержание.
Она скомкала бланк и сунула его в карман пальто.
Чувство неловкости и досады не покидало ее всю дорогу, пока она шла в поссовет.
Председатель поссовета Семечкин был на месте. Сидел за столом и листал какую-то папку с бумагами. Когда Таня вошла, ей показалось, что она и вчера, и позавчера, и каждый день, с тех пор как познакомилась с Семечкиным, видела его за этим столом и в этой же позе. Он поднял от бумаг сонное лицо и без всякого выражения посмотрел на Таню.
— А-а, это вы, — сказал он таким тоном, словно она зашла к нему из соседней комнаты, где он постоянно ее видел. — Ну-ну…
Таня не удивилась такому приему, так как хорошо знала Семечкина. Он и в прошлый приезд потряс ее своей убийственной флегматичностью. Как мог этот полуграмотный человек занимать пост председателя поссовета?
— Ну-ну, — повторил Семечкин, и это «ну-ну» означало, что Таня может присаживаться и что он готов ее выслушать.
Она присела и, вздохнув, приступила к делу. Прошло немало времени, прежде чем ей удалось вытянуть из Семечкина более или менее вразумительные и определенные ответы, то есть узнать то, что ее интересовало. Из четырех народных заседателей один уехал по делам в тундру, а трое находились в поселке, и их можно было в любую минуту вызвать. Вести протокол судебного заседания могла секретарь поссовета Катюша Рультына, только надо было с ней предварительно договориться. Можно было бы сейчас, но Катюша ушла в правление колхоза, а когда вернется, Семечкин не знает. Ему было все равно, где Таня будет проводить судебное заседание. Хочет — в клубе, только надо накануне хорошенько натопить печки, хочет — в его кабинете. Таня выбрала кабинет, поскольку считала, что дело Копылова особого внимания не привлечет и те немногие, кто пожелает послушать, смогут вполне поместиться в кабинете.
Устав от разговора с Таней, Семечкин широко зевнул и сонно сказал:
— Надо его засудить пошибче. Он тут приезжал зимой, я навел кой-какие справки. Темная картина получается.
— А что такое? — спросила Таня.
— Шашни крутил, любовницей обзавелся, отседова и растрата. Откедова ж еще?
— Ну, это одно другого не касается, — твердо сказала Таня.
— Касается, — снова зевнул Семечкин. — Шашни надо пресекать, а не попустиль… попускаль… — запутался он в длинном слове и, не совладав с ним, закончил: — А не попускательствовать. А по моему мнению, получается, бабник он и ворюга.
Уходя, Таня спросила, сколько времени займет у Копылова дорога.
— Во вторник, значица, завтра, выедет — в середу будет, — ответил Семечкин, глядя мимо Тани ничего не выражающими глазами. И сонно забубнил: — Я там не бывал, дороги не знаю. Слыхал, дорога голая, пурги с осени до весны метут. На двести километров — одна избушка. Со вторника на середу там переночует, в середу к вечеру будет. Сам я на материк собираюсь, так что в Белый Мыс не наезжал…
Семечкин еще говорил бы и говорил, монотонно выталкивая из себя слова, если бы Таня не решилась его перебить.
— Спасибо, я все поняла. До свидания.
«Ну, кто их выбирает, этих Семечкиных, кто рекомендует?» — с досадой спрашивала она себя.
Она знала, что рекомендует райисполком, и потому с грустью подумала о его председателе:
«Ведь не глупый же человек Андросов, неужели не понимает? Или не бывал здесь никогда, не видел?»
Идти в пустой дом зоотехника и одиноко сидеть там ей не хотелось, и она пошла к Лене.
В коридоре никого не было. Все двери в комнаты закрыты. За ними тоже тишина. Но одна из дверей все же отворилась. В коридор вышла низенькая черненькая женщина с книжкой в руке, закрыла за собой двери в комнату. Но двери тут же приоткрылись, выглянули две девочки в длинных нижних рубашках, хихикнули, переглянулись и исчезли.
— Здравствуйте. Вы Татьяна Сергеевна? Я вас сразу узнала, мне Какля говорил, — улыбаясь, сказала она, подходя к Тане. — Елена Андреевна на уроках, но вы раздевайтесь, посидите с нами, мы «Школу над морем» читаем.
Таня сразу догадалась, что это жена Антона Какли, та самая воспитательница интерната, которая играет с ребятами в «квачика». Она уже собралась снять пальто и остаться, но потом подумала, что ей не хочется слушать «Школу над морем», а ребятам хочется и что вообще она сейчас здесь лишняя.
— Нет, я на минутку зашла, у меня еще дела, — сказала Таня.
— Но вы приходите. Обязательно. Хорошо? — настойчиво просила жена Какли.
— Обязательно! — пообещала Таня и ушла.
Она решила сходить в магазин, купить чего-нибудь поесть.
На дворе быстро темнело. Зажглись фонари и окна в домах. Снег заискрился. По улице промчался парень на собачьей упряжке. Нарты раскачивались, пылили снегом. Из одного двора лениво вышла собака, нехотя тявкнула и снова побрела во двор. Больше до самого магазина Таня никого не встретила.
Продавщица, как и работница почты, тоже была знакомая. Она узнала Таню, и, так как в магазине, кроме их двоих, никого не было, они поговорили о том о сем, и опять-таки о гриппе, которого никогда не было в поселке и вдруг появился.
— А вы снова по тому же делу? — спросила продавщица.
— Снова, — сказала Таня, складывая в авоську свои покупки.
— А большая у него растрата? — полюбопытствовала продавщица.
— Как вам сказать… — уклонилась от прямого ответа Таня.
— Надо же! — покачала головой продавщица. И рассудительно сказала: — А все же и по виду есть в нем что-то такое. Он когда был зимой в поселке, я к нему приглядывалась. Придет, накупит всего, конфет дорогих, например, или шоколаду наберет, зыркнет на тебя и пошел себе молчком. По виду тоже человека раскусить можно, особенно если деньгами сорит.
— Да, возможно, — рассеянно согласилась Таня, расплачиваясь.
Она вышла на крыльцо и увидела Лену. Та быстро шла к магазину, размахивая портфелем. Таня остановилась, ожидая ее. Потом вместе, с Леной снова вернулась в магазин. Лена купила хлеба и пачку чая, и они вышли на улицу. Таня рассказала о встрече с Семечкиным и о радиограммах. Лена знала о ее отношениях с Костей и, услышав о радиограмме и о том, что он приедет, удивилась:
— Вы что же, помирились?
— Да как тебе сказать… Вообще, да.
— Странно.
— Почему странно?
— Да так, — неохотно ответила Лена.
— Ты чего такая хмурая? — спросила Таня.
— Я? Нет. Тебе кажется. Все нормально.
Но Таня уловила холодок в голосе Лены.
— Ты что, обижаешься? — напрямик спросила она. — Из-за Павла?
— Глупости, — сказала Лена.
— Разве я не могла высказать свое мнение?
— Конечно, могла…
— Нет, я вижу: ты обиделась.
— Ничего подобного.
— Ладно, а ночевать все-таки приходи.
— Конечно, — кивнула Лена. — Я немножко побуду с ребятами и прибегу.
Таня ждала ее весь вечер, но Лена так и не пришла.
«Обиделась, — теперь уже твердо решила Таня. — Вот и говори друзьям правду».
Среда прошла, за ней четверг — Копылов не приезжал. Каждый день Таня по нескольку раз заходила на почту и в поссовет, но никаких известий от него больше не поступало.
— Я вам что говорил? — бубнил в ответ на ее недоумение Семечкин. — Я вам говорил, что он за тип? Совсем он оттедова не поехал и не поедет. Какой ему резон? А может, в избушке пережидает. С другой стороны, дорога голая, пурга могла прихватить.
Таня попросила Семечкина связаться по радио с поссоветом Белого Мыса, надеясь хоть так что-нибудь узнать о Копылове.
— Ничего они вам такого на ваш счет не ответют, — равнодушно сказал Семечкин. — Ихний радист аппарат не бросит, в поссовет узнавать не пойдет. Не забудет, так к вечеру сходит, а завтра его другой раз вызывай. А забудет, так завтра обратно зазря выйдет.
— Все равно надо связаться, — упрямо настаивала Таня.
— Надо так надо, — сдался наконец Семечкин и нехотя взялся за телефонную трубку.
Он вызвал местную радиостанцию и долго, путано объяснял кому-то, зачем нужно связаться с Белым Мысом и что там нужно узнать. Таню раздражала его медлительность и бестолковость.
— Сказали ждать — сообщил Семечкин, кладя на рычаг трубку.
Ждать пришлось часа два. Все это время Семечкин, согнувшись над столом, изучал какое-то постановление или решение, отпечатанное на двух листках папиросной бумаги. Он читал его с начала и с конца, с конца и с начала, шевеля при этом губами и, казалось, заучивал наизусть.
Смысл, крывшийся в папиросных листках, остался бы, конечно, неизвестен Тане, если бы Семечкин не сказал, тяжко вздохнув:
— Пожарники оно и есть пожарники, опосля пожара тревогу поднимать. — Он приподнял папиросные листки и пожаловался Тане: — Мы еще в июле месяце план труски сажи в печах досрочно выполнили и сведения направили, а райинспекция обратно указывает тот же вопрос.
— Что же она указывает? — усмехнулась Таня.
— Указывает обратно осеннюю труску провести, вроде мы в июле месяце печной вопрос не решали, — объяснил Семечкин и добавил: — А того не знают, что от июля месяца до сей поры трубы сажей не успели обрасти.
— Вот вы им так и ответьте, — сказала Таня, сдерживая улыбку.
— Как это так ответить? Мы обязаны исполнение в цифрах в райинспекцию представить, — не согласился Семечкин и, подумав, решил: — Ладно, покедова мероприятиев других нету, проведем обратно труску спервоначалу.
Наконец позвонил радист и сообщил, что Белый Мыс не отвечает, а почему, неизвестно.
— Я вам что говорил? Я вам говорил, ничего не узнаете! — победоносно изрек Семечкин.
Так она и ушла ни с чем.
Все эти дни Таня виделась с Леной: либо сама ходила к ней, либо Лена приходила ночевать. Лена объяснила, что в тот вечер приболела жена Какли и она осталась за нее дежурить, потому и не пришла, как обещала. Обе они не вспоминали больше о Павле и не заговаривали о нем, словно его и не было. Но он все-таки был. Он по-прежнему приходил к больным ребятам и задерживался иногда у Лены выпить чайку. Таня все больше укреплялась во мнении, что он какой-то стесняющийся, смущающийся, робеющий, а в общем и целом типичная мямля.
Дел у Тани никаких не было, заняться ей было нечем, и она добросовестно выполняла наказ Тихона Мироновича: топила печку, поливала два щуплых кактуса, росших в консервных банках на подоконнике в кухне, и часами разгадывала кроссворды в старых «Огоньках», которые обнаружила в кладовке.
Пришел вечер. Таня опять засела за кроссворд и ожидала Лену, которая должна была зайти к ней, возвращаясь из интерната. Кроссворд попался легкий, но два слова никак не отгадывались: остров в Аравийском море на «с» и огородное растение из восьми букв. Острова на «с» она не знала, огородных растений знала много, но никакие «моркови», «капусты», «помидоры» и прочее не подходили.
На дверях звякнула клямка, кто-то вошел в сени. Таня поспешила навстречу, думая, что это Лена. Но вместо Лены вошла незнакомая пожилая женщина в полушубке и большом клетчатом платке.
— Здравствуйте, а я за вами, — сказала она. — Глафира Дмитриевна прислали, чтоб вас к ним позвать.
— Меня? Зачем? — удивилась Таня. И тут же сказала: — Ко мне Лена вот-вот должна прийти.
— А Елена Андреевна уже там, — ответила женщина. — А без вас, сказали, чтоб не возвращаться.
— Ну, хорошо, — пожала плечами Таня и стала одеваться. Потом снова спросила: — Ну, а зачем все-таки?
— Да пойдемте, не бойтесь, — мягко ответила женщина. — Я вас до самого дому доведу, а сама вернусь. — И охотно объяснила: — У меня еще половина классов неприбрана, я ж уборщицей в школе.
Смолякова жила далеко, на краю поселка. Женщина, должно быть, спешила, поэтому, сокращая дорогу, вела Таню по каким-то закоулкам, мимо сараев и складов, сворачивала в чьи-то дворы. На них гавкали собаки. Женщина покрикивала на собак, легко перелазила через невысокие заборчики. Она шла мелкими шажками, но так быстро, что Таня едва поспевала за нею.
Наконец они очутились во дворе большого дома. Все окна ярко горели. В доме слышался шум, за занавесками мелькали тени.
В коридоре Таню встретила раскрасневшаяся Смолякова, наряженная в лиловое панбархатное платье с огромным позолоченным пауком на вырезе.
— А-а, пришла! Ну, раздевайся, раздевайся! — басом пропела она. — Поняла теперь, как у нас вечеринки справляются? Решили — и собрались мигом.
Не успела Таня сообразить, что к чему, как очутилась среди гостей. Вечеринка была в разгаре. Гости уже порядком выпили и шумели каждый о своем.
— А ну, тихо! — крикнула Смолякова и торжественно представила Таню: — Прощу любить и жаловать — наш районный народный судья Татьяна!
Опять стало шумно. Таню усаживали, ей наливали, кричали «Штрафную!», пододвигали закуски. Таня заметила Тину Саввишну, сидевшую рядом с Антоном Каклей и его черненькой женой. Она кивнула им, огляделась и, не увидев Лены, спросила о ней у Смоляковой, которая накладывала ей на тарелку салат из свежих помидоров.
— Придет, придет, никуда не денется! Ты ешь, не стесняйся, помидоры за Полярным кругом не каждый день бывают. У меня еще арбуз подаваться будет. Это вон Тимофей с Василием кубанских из отпуска привезли, — сказала Смолякова, кивнув на двух парней, сидевших рядышком на другом конце стола.
Оба парня были одинаково плечистые, да и одеты были одинаково: в серых свитерах, а поверх них легкие безрукавки из оленьего меха. Таня взглянула на парней и улыбнулась им, точно поблагодарила за редкостные кубанские деликатесы. А Смолякова тут же сказала парням:
— Эх вы, а еще прорабы, еще женихи! Хоть бы встали, даму поприветствовали! Слышишь, Василий?
Парни перестали жевать, неловко задвигались за столом, и один из них мгновенно поднялся, обтер ладонью рот и шутливо поклонился Тане.
— Прораб Василий Южаков, — бодро представился он. — Показатели работы всегда в ажуре. Квартальный план по участку — сто тридцать процентов. Наряды закрываем досрочно, актированных дней не допускаем.
Все засмеялись, и громче других Смолякова.
— Он у нас шутник, — пробасила она над ухом Тани. — А на Тимофея не обращай внимания — это красная девица на выданье. Ты только глянь, как он краской обливается.
— Всегда вы, Глафира Дмитриевна, меня с теневой стороны выставляете, — сказал Тимофей, не поднимая глаз от тарелки и в самом доле заливаясь краской.
— Потому — люблю тебя, Тимоша, — ответила Смолякова и снова наклонилась к Тане: — Они молодежь, а я им как мать родная. Да ты ешь, ешь, соловья баснями не кормят!
За Таней так ухаживали, так радушно ее принимали, что она не смела ни от чего отказываться и, выпив штрафной стакан вина, вскоре выпила еще один.
Где-то в середине вечера, когда уже были произнесены десятки тостов за хозяйку и хозяина, за Север, за помидоры, за отпуск в Крыму, за белых медведей и так далее и так далее, когда содержимое в графинах заметно поубавилось, когда завели патефон и начались танцы, Таня кое-как разобралась, кто здесь, чей муж, кто чья жена и как кого зовут.
Гости вели себя по-разному. Антон Какля все время о чем-то тихо разговаривал с женой, Тина Саввишна неподвижно сидела в уголке дивана, строгая и молчаливая. Павел, который тоже оказался здесь, все время чокался с хозяином дома, тучным, лысеющим мужчиной. У окна сидела немолодая, некрасивая женщина, худая, ярко накрашенная, в черном платье с глухим высоким воротом. Крупные печальные глаза ее с тоской следили за танцующими. Иногда женщина нервно покусывала губы, иногда ежилась и зябко поводила плечами, точно ей неожиданно становилось холодно.
Таню все время приглашали танцевать: сперва тот самый Василий, что привез из отпуска свежие помидоры и арбуз, потом Тимофей, который тоже привез помидоры и арбуз, потом какой-то дядечка в пенсне. Таня ловила на себе внимательные взгляды мужчин и изучающе-оценивающие взгляды женщин. Она чувствовала, что нравится и тем и другим, и ей было приятно сознавать это. Никто не величал ее здесь по отчеству, не говорил ей «товарищ судья», и это тоже ей нравилось. Несколько раз она спрашивала у Смоляковой, почему же не идет Лена, и та добродушно басила:
— Придет, придет, никуда не денется!
Василий снова пригласил ее на вальс. Танцевал ее кавалер легко, несмотря на то, что на нем были неуклюжие ватные брюки и кирзовые сапожищи с отвернутыми, и низко приспущенными голенищами. Таня же иногда сбивалась: мешали валенки. Василию стало жарко, он снял во время танца меховую безрукавку, бросил ее на диван и лихо закружил Таню по комнате. Собой он был парень видный и не в пример Тимофею разговорчив.
— Между прочим, вы мне здорово нравитесь! — сказал он, настойчиво увлекая в вальсе Таню подальше от других пар.
— И вы не боитесь говорить об этом судье? — весело спросила она.
— Не боюсь. Сам господь бог видит, что я перед судом безгрешный. — Василий молитвенно поднял к потолку глава.
— Так-таки и безгрешны?
— Чист, как ангел. Я на вас все время за столом смотрел и все время хотел поговорить с вами.
— Ну, давайте поговорим, — охотно согласилась Таня. — О чем? Начинайте.
— Сразу не продумаешь. Вот вы, например, искусство любите?
— Искусство? А вы?
— Само собой! — горделиво ответил он. — Я считаю, красота женщины — высшее проявление искусства. — Он многозначительно посмотрел на Таню и легонько сжал ее пальцы. — Считается, это первыми заметили римляне и греки.
— Ах, какие они молодцы!
— Вы сомневаетесь?
— Что вы, наоборот! — засмеялась Таня и вдруг вспомнила Дашеньку из чеховской «Свадьбы»: «Они хочут свою образованность показать и говорят о непонятном».
Пластинка доиграла.
— Следующий танец за мной, договорились? — сказал Василий, продолжая удерживать ее за руку.
— Непременно, — улыбнулась ему Таня и тут же поймала себя на том, что кокетничает с Василием. «Ну и пусть! — подумала она. — Забавный все-таки парень!»
Смолякова внесла в комнату две тарелки с нарезанным арбузом. Все зашумели, зааплодировали.
— Прошу отведать тыквенных растений! — хлебосольно предложила она, держа на вытянутых руках тарелки. — Я верно говорю, Тина Саввишна?
— Да, это тыквенные растения, — серьезно и строго подтвердила учительница ботаники.
Таня присела передохнуть возле некрасивой накрашенной женщины. Василий принес два крупных ломтя арбуза, подал Тане и ее соседке. Женщина молча взяла ломоть и положила на тарелку. А Таня надкусила сочную мякоть.
— Вкусно, — сказала она и спросила женщину: — А вы почему не танцуете?
Женщина повернула к Тане усталое лицо. Крупные, темные глаза ее в сетке морщинок изучающе задержались на Тане.
— Я только с мужем танцую, а он сегодня выпил лишнее, — с достоинством ответила она и повела глазами в сторону Павла.
«Неужели это его жена? — ужаснулась Таня. — Сколько же ей лет?..»
Возле них очутилась Смолякова.
— Вижу, вижу, подружились уже! — пробасила она и похлопала женщину крепкой рукой по плечу: — Ты, Марина, почему арбуз не ешь? Хоть попробуй.
— Не хочется, — вздохнула женщина.
— Не хочется — и не надо, пусть остается. — Смолякова быстренько накрыла тарелку, на которой лежал нетронутый ломоть арбуза, другой, чистой, тарелкой и спрятала в буфет. Потом подсела к Тане, сказала:
— А я, между прочим, о твоем подсудимом кое-что узнала. Он, милая моя, человек с темным прошлым. Сидел, оказывается. Ты это учти.
— По-моему, это не так, — ответила Таня. — В деле было бы указано.
— Скрывает, — сказала Смолякова. — Ты на Севере новичок. Тут их, знаешь, сколько отсидевших осталось? Кому же выгодно прошлое вспоминать?
— А вот вы мне скажите, — включился в разговор с другого конца стола крепко подвыпивший муж Смоляковой. — Вот я человек цивильный, — ткнул он себя пальцем в грудь, — на войне побывать не пришлось, но интересно знать, что испытывает человек, когда убивает?.. А?.. Или вот… что испытывает судья, когда приговаривает к высшей мере?.
— Не знаю, мне не приходилось с этим сталкиваться, — ответила Таня.
— Не-е-ет, он что-то такое испытывает! — Смоляков тяжело выбрался из-за стола и, держа на вилке недоеденный кусок мяса, нетвердой походкой направился к Тане. Остановился и погрозил ей вилкой, словно она все знала, но скрывала от него.
— Наверно, мучается, как и все люди, — ответила Таня.
Разговор становился общим.
— А вот я знал одного судью, тот не мучился, — сказал Тимофей. — Мы когда-то в одном доме с ним жили. Городок наш мал, его все пацаны знали и боялись. А взрослые, помню, говорили так: если статья, например, от пяти до пятнадцати лет предусматривает, он обязательно на полную катушку даст. Я как-то ездил на родину, года три назад, встретил его, потолковали. Обижается старина, считает несправедливо его на пенсию спровадили. Говорит: «Либерализм ваш боком выйдет, пора бы гайки закручивать, а то суды, понимаешь, товарищеские развели, критиканство на каждом шагу. В наше время такой вольности не позволялось». Ну, и в том же духе.
— И правильно обижается, — сказал Смоляков, жуя мясо. — Теперь чуть что — скорей на пенсию человека. А насчет судей я с тобой согласен: им лишь бы упечь построже.
— Да я не о том, — смутился Тимофей. — Я…
— Вот нашли веселье, о судах говорить! — недовольно перебила Тимофея Смолякова и сказала ему: — Бери вон гитару, споем лучше.
— А я не согласен! — сказал вдруг Павел я, покачнувшись, поднялся со стула. — Я не согласен петь! У меня своя точка зрения!
— Ладно, ладно, у тебя своя, — усадила его на место Смолякова. И подала Тимофею гитару. — Давай, Тимофей.
Сперва нестройно, потом ровнее и ровнее все запели. У Тимофея был приятный баритон. Уронив на плечо голову, он пел, аккомпанируя себе на гитаре. Чистый, серебристый, удивительно красивый голос оказался у жены Какли.
Если б знали вы, как мне до-о-ороги-и-и
Под-мос-ков-ные ве-е-ече-ра-а…
вел за собой ее голосок остальные голоса.
А сам Какля не пел. Он влюбленными глазами смотрел на жену и кивал в такт головой. Тина Саввишна, Марина и Таня тоже не пели. Тина Саввишна сидела строгая и сосредоточенная, Марина тупо глядела на замороженное инеем окно, а Таня слушала, как поет жена Какли, и думала о том, что, вероятно, эта смугленькая молоденькая чукчанка никогда не видела подмосковных вечеров. Она видела полярные ночи, поющие пурги и северное сияние, но о них, к сожалению, почему-то не сложены вот такие душевные песни…
Когда песня кончилась, Павел тоскливо сказал Тимофею:
— Спой, Тимоша, что-нибудь старинное…
Тимофей молча кивнул, пригладил рассыпавшиеся волосы и начал: «Две гитары за стеной…». Потом он с чувством спел «Пару гнедых». Ему отчаянно хлопали.
Смолякова поставила на стол два запотевших на морозе графина со спиртом. Снова начали наполнять стопки, разбавлять спирт водой. Опять заговорили все сразу и каждый о своем. И Тане вдруг стало невмоготу оставаться в этой душной комнате, пропитанной папиросным дымом, запахом лука, селедки и жареного мяса, сидеть за столом, заставленным тарелками с недоеденной едой, куда уже стряхивали пепел и тыкали окурки, слушать пьяное разглагольствование тучного хозяина, который совсем осоловел и едва ворочал языком, что-то упрямо доказывая Тимофею и Василию, хотя те явно слушали его лишь из долга вежливости. Ей невмоготу стало смотреть на Смолякову, которая без устали двигалась вокруг стола, уносила блюда с остатками мяса и помидорами, приносила плетенку с хлебом и селедку, украшенную колечками лука, что-то говорила, басом хохотала. Позолоченный паук, прилепленный к вырезу ее платья, все время мелькал перед глазами Тани и раздражал ее.
«Надо уйти незаметно, иначе начнут уговаривать», — решила Таня.
Она поднялась, вышла из-за стола. Но тяжелая рука Смоляковой тотчас же обняла ее за плечи.
— Куда? Не пущу.
— Нет, уже поздно, второй час. — Таня осторожно освободилась от объятий хозяйки.
— Ладно, ладно, выспишься. Поди не каждый день в гости ходишь? В районе репутацию беречь надо, — потрепала ее по плечу Смолякова.
Но все гости как-то сразу поднялись и стали собираться.
— Ну, расходитесь, раз не сидится, — без всяких церемоний сказала Смолякова. — Я только Татьяне свой музей покажу.
Она повернула ключ, торчавший в дверях смежной комнаты, куда ни разу никто не вошел за весь вечер, впустила туда Таню и закрыла за собой двери.
— Ну, как оценишь? — спросила она, включив свет, и лицо ее расплылось в самодовольной улыбке.
В огромной комнате не было никакой мебели, кроме лежавшего на полу широкого матраца. Но и весь пол, и матрац, и стены были застланы и завешаны отлично выделанными медвежьими шкурами. На полу — ворсистые, бурые медведи, на стенах — гладкие, белые. И со стен и с полу белозубо скалились, посвечивая кровавыми стеклянными глазами, набитые ватой медвежьи морды.
— Господи, сколько их! Даже страшно! — оглядывалась по сторонам Таня.
Смолякова сладко вздохнула, поняв, что «музей» произвел на Таню должное впечатление.
— Да это же — целое богатство! — непроизвольно вырвалось у Тани.
— Где уж там богатство! — с нарочитым равнодушием сказала Смолякова. — Увлечение от скуки. Кто коллекцию монет заводит, кто марками балуется, а я со шкурами люблю возиться. Все сама выделывала, каждую ворсинку наперечет знаю. А на материк уезжать, разве их увезешь с собой?
— А вы хотите уезжать? — вежливо осведомилась Таня, хотя Смолякова была ей противна.
— На материк пока не думаем, а вот в райцентр перебраться надо бы. Ты начальника районного стройтреста знаешь?
— Белоносова? Конечно, знаю.
— Вот и замолвь за нас словечко. Так, мол, и так, скажи. Заберите, мол, Смолякова в трест. За него краснеть не будешь. У него в трудовой книжке одни благодарности.
— Не знаю, — сказала Таня. — Вряд ли я смогу вам помочь.
— Захочешь — сможешь, — потрепала ее по плечу Смолякова. Потом провела растопыренной пятерней по ворсистой шкуре и, вздохнув, сказала: — А на материк уезжать будем, подарю свой музей тому, кто заслужит.
«Ну нет, ты не подаришь!» — подумала Таня, вспомнив, как Смолякова спрятала в буфет тарелку с ломтем арбуза.
Когда они вышли в столовую, там уже никого не было — все толпились в коридоре. Только Марина осталась сидеть за столом.
— А ты что, Марина? Или у нас ночевать будешь? — спросила ее Смолякова. — Хочешь, оставайтесь с Павлом.
— У меня свой дом есть, — раздраженно ответила Марина, поднимаясь, и Таня увидела, как глаза ее на мгновение стали злыми и набухли слезами.
«Даже не верится, что это его жена», — снова подумалось Тане.
Смоляков долго и с чувством жал на прощание потной рукой Танину руку, а Глафира Дмитриевна говорила ей:
— Ты приходи, мы люди простецкие. А если так не собираться, волком завоешь. Детей у нас нету, развлечения никакого. В субботу опять соберемся, я за тобой пришлю.
Она первой вышла в сени, щелкнула невидимым на стене выключателем. Над дверьми зажглась тусклая лампочка. В кладовке сразу что-то заворочалось, засопело, захрюкало.
— Васьки мои, — добродушно объяснила Смолякова, отвечая на недоуменный Танин взгляд. И ласково добавила: — Ишь, не спят, а ведь я их выкупала с вечера. — И, провожая Таню на крыльцо, продолжала говорить: — Муж у меня оленину в рот не берет, а свинину где тут взять? Вот мы сами ее и производим.
Со двора выходили, громко разговаривая. Павел нетрезво затянул «Вдоль по Питерской», но сразу же осекся. Голоса и хруст снега под ногами раскололи, растревожили стылую тишину ночи, унеслись к небу, осколками эха вернулись вниз. Вверху, как игрушки на елке, посвечивали звезды, стеклянным шаром висела луна — тронешь и расколется. Яркая луна подмешала в ночь белил, высветила сонные дома и дремавшие сопки за околицей.
На воздухе Тина Саввишна заметно оживилась. Она взяла Таню под руку, облегченно сказала:
— Наконец-то ушли!
— Таня, я провожу вас, не возражаете? — подошел к ним Василий.
— Подождите, — вдруг весело сказала Тина Саввишна. — Давайте сходим на сопку! Товарищи, кто за то, чтобы подняться на сопку?
— Мы, мы!.. — поддержала ее жена Какли.
— Все на сопку! — нетрезво выкрикнул Павел.
Марина взяла его за рукав полушубка.
— Зачем тебе на сопку? Дойдем домой.
— Нет, я на сопку! — заупрямился он. — Мы на сопку идем!
— Марина Дмитриевна, ну зачем компанию разбивать? — вмешался Тимофей.
— Да нет, я с вами, — покорно согласилась Марина.
— Смотрите, ночь какая лирическая, разве грех погулять? Пошли, пошли, ребятки! — Тимофей встал между Павлом и Мариной и, взяв их под руки, потянул за собой.
На сопку поднимались со смехом, проваливаясь в снегу. Тина Саввишна потеряла очки, их шумно искали, шаря руками по снегу. У жены Какли слетел с ноги валенок, застрял в сугробе. Она прыгала на одной ноге, восторженно взвизгивая, пока из валенка вытряхивали снег. Таня, в спешке собираясь к Смоляковой, забыла дома рукавицы, и Василий отдал ей свои. Она тут же слепила снежок, запустила им в Антона Каклю. В ответ на нее градом полетели снежки.
Марина не участвовала в общем веселье, молча плелась позади.
Получилось так, что в какую-то минуту Таня оказалась рядом с Павлом, чуть в стороне от других.
— Постойте, я хочу вам что-то сказать, — остановил ее Павел. Он несколько протрезвел на воздухе, но выпил он много, и хмель еще крепко держался в нем. — Постойте, куда вы бежите? — снова сказал он, хотя Таня остановилась и ждала, что он скажет.
— Вам смешно, да? — спросил Павел, невесело усмехнувшись.
— Ничуть.
— Врете, — сказал он. — Вам смешно… Понятно?
— Допустим, понятно, — согласилась Таня.
— Ничего вам не понятно, — хмуро сказал он. И продолжал уже жестко: — А я уеду. Переведусь. И Лену увезу. Не верите? Хотите, объявлю сейчас всем? Хотите?
— Странно, что вы говорите об этом мне.
— Ну да, я пьяный!.. — хмыкнул он. — Все правильно… Чудеса!.. — Он нервно засмеялся.
— Паша, может, мы вернемся? — появилась возле них Марина. — Что за гулянье — по снегу лазить?
Он не ответил ей — повернулся и быстро пошел прочь.
В поселок возвращались притихшие: порядком уморились. По улице шли гуськом. Марина снова плелась позади. Таня ни разу не видела, чтоб она с кем-нибудь, кроме Павла, разговаривала.
Таня шла с Тиной Саввишной, и та спросила ее:
— Как вам нравится наша Марина? — И, не дожидаясь ответа, сказала: — Жаль Павла Владимировича, он славный человек. Вы же знаете историю их женитьбы?
— Нет, не знаю, — ответила Таня.
— Не знаете, как Смолякова сестрицу замуж пристроила? — удивилась Тина Саввишна.
— А они сестры? — в свою очередь удивилась Таня, не заметив прежде никакого внешнего сходства у Марины с Глафирой Дмитриевной.
— Наироднейшие, — ответила Тина Саввишна и снова спросила: — Так вы серьезно не знаете?
— Серьезно.
— Ну, об этом даже вспоминать неохота, — сказала Тина Саввишна.
Но все-таки она вспомнила и рассказала Тане историю Марининого замужества. И рассказ этот выглядел так.
Приехала эта самая Марина откуда-то с Поволжья к старшей сестре, причем приехала с явным намерением выйти замуж, поскольку слышала, что на Дальнем Севере одну невесту сто женихов обхаживают. И развернула Смолякова кипучую деятельность: то этого, то другого холостяка в гости зовет, пока всех не перезнакомила с Мариной. Перезнакомить-то перезнакомила, но руки и сердца никто не предлагает: во-первых, невесте давно за тридцать, во-вторых, ни умом, ни красотой не блещет. В поселке ее прозвали «мертвой невестой», и сидеть бы ей в «мертвых» по сей день, если бы к полярникам не прислали нового врача. Вот тут-то Смолякова и пустила в ход все свое умение. Взяла Павла к себе в квартиранты, отвела ему «медвежью» комнату, заботилась, поила, кормила, ублажала.
А Марина возьми и как раз в это время заболей воспалением легких. И Павел доказал, что умеет платить людям за доброту и участие к себе. Он не отходил от Марины, пока не поставил ее на ноги. А когда поставил, она ему призналась в горячей любви. Он хотел было тотчас же сменить квартиру, да не тут-то было: невеста хватила уксусной эссенции, и ему снова пришлось ее отхаживать. Ну и началось! И вешалась она, и опять травилась, и чего только не было.
— В конце концов так и женился на ней из жалости, — закончила Тина Саввишна. — Можете представить, что у них за жизнь. Она бегает за ним по пятам, ревнует, устраивает сцены. Задержался на работе — скандал, заглянул в нашу больницу — скандал, пошел ночью на вызов — она бежит следом.
— Зачем же он терпит? — удивилась Таня.
— Слабохарактерный человек, — ответила Тина Саввишна.
Они подходили к дому зоотехника. Какля с женой, шедшие впереди, остановились и поджидали остальных.
Прощаясь со всеми, Таня задержала взгляд на Марине. И вдруг почувствовала жалость к этой женщине, которая вот так негоже и неуклюже борется за свое призрачное счастье.
Таня закрыла за собой калитку, взошла на крыльцо. Ключ не слушался, не лез в замок. Наконец замок открылся.
— Таня, а рукавицы? — услышала она с улицы голос Василия. Он входил во двор.
— Ох да! Совсем забыла. — Она сбежала с крыльца, стягивая с рук мокрые рукавицы, протянула ему. — Вот. Спасибо.
Но Василий отчего-то не брал рукавиц.
— Берите же! — нетерпеливо сказала она.
— Вы серьезно думаете, что я за ними вернулся? — помолчав, спросил он. — Я вернулся сказать, что вы мне нравитесь.
— Не говорите глупостей. Берите и догоняйте их, — ответила Таня.
— Почему? — слегка обиделся он. — Я, например, настроен поговорить с вами… Посидим, поговорим…
— Ну вот что, — решительно сказала она. — Отправляйтесь домой, завтра вам будет стыдно со мной встречаться. — Она сунула рукавицы ему в руки и пошла к крыльцу.
— Таня!.. — не отставал он от нее.
Таня захлопнула перед его носом двери, задвинула засов, нырнула в теплоту кухни и включила свет. Стенные ходики показывали половину четвертого утра.
То, что Василий вернулся за нею, и то, что набивался в такое позднее время в гости, неприятно задело ее. И она тут же обвинила во всем себя.
«Сама дала повод, — сердито сказала она себе. — Надо было поменьше кокетничать с ним у Смоляковой».
От вечеринки у нее остался неприятный осадок на душе. Все, что она видела там и слышала: эти танцы под патефон, нетрезвые разговоры, запертые на ключ двери нетопленной комнаты, где скалятся неживые медвежьи морды, наигранное радушие Смоляковой, — все вызывало сейчас у нее острую неприязнь. Она жалела, что пошла к Смоляковой и загубила вечер.
«Вместо того, чтоб решать что-то с Копыловым, я танцую и слушаю всякие бредни, — строго выговаривала она себе. — Вроде только за этим и приехала. Завтра же начну действовать!»
Больше Таня ни о чем не успела додумать. Она уснула, едва положив на подушку голову.
Проснулась Таня поздно — за окнами стоял серый зимний день.
Наскоро позавтракав, она отправилась своим привычным маршрутом — сперва на почту, потом — в поссовет. Радиограмм от Копылова больше не было, его самого — тоже. Таня разозлилась и решила, что дальше ей ждать нечего.
«Он дурачит меня и мечтает, что я снова улечу в Угольный, — сердито подумала она. — Ну что ж, посмотрим».
Спустя час, побывав предварительно в правлении колхоза, на двух складах, на забойной площадке, Таня наконец нашла председателя колхоза Антонова в пошивочной мастерской и здесь же, в большой комнате, где женщины, сидя на полу, вручную шили торбаса и кухлянки, изложила ему свою просьбу.
Антонов был человек в колхозе новый, приехавший недавно из области и понравился Тане своей неторопливой рассудительностью. Он вызвался помочь ей и стал вслух вспоминать, какие упряжки ушли в тундру, какие вернулись и кто из каюров сейчас свободен.
— Вот как мы с вами сделаем, — сказал он. — Завтра вернется из бригады Тымкилен. Он и каюр лучше не надо, и собаки у него, как волки крепкие. Сутки отдохнет, а третьего дня повезет вас в Белый Мыс. Согласны?
— Что же делать, если раньше нельзя, — ответила Таня.
— Раньше тоже можно, но так надежнее будет. Сами понимаете: дорога нелегкая, — сказал Антонов.
— Да нет, меня вполне устраивает, — поспешила заверить Таня, боясь, что он, подумает, будто она недовольна его решением, хотя на самом деле она была вполне довольна, уверенная, что теперь Копылову никак не удастся увильнуть от суда.
Таня растапливала печку, когда прибежала Лена, раскрасневшаяся с мороза, с сияющими глазами.
— Ну, Танька, живем! — весело сообщила она с порога. — Сразу шестеро ребят сегодня в школу побежали. Завтра-послезавтра все выйдут. И знаешь, жалко, что дом опустеет, скучища начнется! — Она бросила на стол портфель, села на табуретку, расстегнула пальто.
Тане передалось ее веселое настроение.
— Вот видишь, — сказала она. — У меня тоже хорошие новости. Договорилась с Антоновым, через три дня поеду в Белый Мыс.
— Ну, это ни к чему. Ты в Белый Мыс, а Костя — к тебе сюда. Я думала: он приедет, мы прямо здесь свадьбу отгрохаем, — пошутила она.
— Ты так говоришь, словно все решено.
— А я поняла все, — сказала Лена. И тут же спросила, смеясь: — Значит, ты вчера в свет выходила?
— А ты почему не пришла? Тебя весь вечер ждали. Глафира Дмитриевна говорила: вот-вот явишься.
— Так уж она и не знала! — фыркнула Лена. — Прекрасно знала, что меня не будет. И Тина Саввишна с Каклей на эту удочку попались.
— Не понимаю. Ты о чем?
— Да она этот пир-бал специально для тебя сочинила. Ты не представляешь, до чего она хитрая! За тобой послала, сказала, что я у нее, Тине Саввишне и Какле то же самое сказала, да еще так, что, мол, я прошу их прийти. А я сном-духом ничего не знала, — снова засмеялась Лена.
— Подожди… Но зачем ей? Почему для меня?
— Очень просто. Ей кажется, что ты огромадное районное начальство. А раз начальство — может пригодиться.
— Все верно, — сказала Таня. — Она меня просила мужа в стройтрест устроить.
— Вот видишь! Когда я инспектором роно была и приехала сюда в командировку, она мне почище пир закатила. И весь вечер внушала, что заведующий школой такой-сякой. А он был не такой и не сякой, просто терпеть не мог Смолякову и в конце концов перевелся отсюда.
— Ну и страсти у вас бурлят! — покачала головой Таня.
— А никаких страстей! — ответила Лена. — Хотела сама стать заведующей, а тут меня прислали. Представляешь, как она рвала и метала. Да, она тебе свой «музей» показывала?
— Показывала, — вздохнула Таня.
— И свиное хозяйство?
— И о свином хозяйстве говорила.
— Тоже конфликт был. По пять кабанов держала. Корм-то бесплатный: все отходы из интернатской столовой домой тащила. И главное, никакого стеснения. Заколют кабанчика пудов на десять, она возле магазина станет и торгует. И опять — никакого стеснения. Муженек, конечно, делает вид, что это его не касается. Я ей запретила отходы брать, мы теперь сами для интерната откармливаем. Чувствуешь, какой она страстью ко мне пылает?
— Чувствую…
— А, да ну ее! — махнула рукой Лена. И вдруг грустно сказала: — Хуже, что педагог она никчемный. Читает историю — слушать тошно. Ребята из старших классов откровенно смеются. Просто не знаю, что делать.
Лена умолкла. Лицо ее стало печальным. Тане показалось, что причина резкой перемены настроения у Лены не только в Смоляковой.
— Знаешь, Ленка, я бы на твоем месте поступила иначе, — сказала Таня.
— То есть?
— Если ты действительно любишь этого Павла и он тебя, почему надо скрываться?
— Все это сложно, Танька, — грустно усмехнулась Лена. — Ты не представляешь, что здесь тогда поднимется. Будет столько шуму и сплетен, с ума сойдешь.
— Обращать внимание на сплетни — ну, знаешь!.. — погнала плечами Таня. — У меня складывается впечатление, что все вы здесь боитесь Смолякову.
— Тебе хорошо говорить, а я ведь предвижу, что будет: побежит в партком, обольет грязью, будет кричать о моральном разложении, пойдут всякие разбирательства. Нет, Таня, я этого не хочу.
— А я бы поступила иначе, — упрямо повторила Таня. — Ничего бы не скрывала, а Смолякову уволила, раз она никчемный учитель, интриганка и сплетница. Пусть сидит возле мужа и кормит своих кабанов.
— Ты забываешь, что я работаю в школе, — снова грустно усмехнулась Лена. — Ребята ведь все узнают, здесь сразу все узнают. Как, ты думаешь, они будут смотреть на меня?
— При чем здесь ребята? Просто и ты и твой Павел — безвольные люди.
— Ничего ты, Танька, не понимаешь, — сказала Лена. — Не хочу я ни сплетен, ни скандалов. Вот и все. Попила?
Весь вечер Танины мысли вертелись вокруг разговора с Леной. Почему все-таки Лена должна скрывать свое чувство? Почему бой-баба Смолякова, эта мелкая предпринимательница и торговка, учительствует в школе, не имея на то морального права, и Лена не решается ее уволить? Почему Лена полюбила Павла, который ей совершенно не подходит? И почему ей самой жаль эту самую Марину, хотя она об этом не смеет сказать Лене, боясь обидеть ее?..
Почему, почему, почему? Стараясь избавиться от этих мыслей, Таня достала из чемоданчика синенькую потрепанную папку с делом Копылова. Не снимая теплого халата, юркнула под одеяло, поудобнее привалилась спиной к подушке и стала листать папку.
Обвинительное заключение, показания свидетелей, справки, исходящие и приходящие радиограммы — все было подколото в строгом порядке. Везде стояли даты двухлетней давности.
Самым пространным было обвинительное заключение, самым коротким — допрос Копылова. «С выводами ревизии о недостаче на базе ознакомился. Согласно документации, недостача составляет сумму 39 тысяч 825 рублей. Виновным себя не признаю. Причину недостачи объяснить не могу. На дальнейшие вопросы отвечать отказываюсь». Вот и все. Показания записывал следователь, Копылов лишь расписался.
Показания свидетелей тоже не отличались красноречием. Бухгалтер и кладовщик базы, как и Копылов, утверждали, что недостача налицо, но причин не называли.
В деле был акт ревизионной комиссии с такой записью:
«Согласно документам, на торговой базе поселка Белый Мыс должно находиться пушнины на сумму 884 тысячи 145 рублей. Проверкой установлено, что фактически пушнины имеется на сумму 844 тысячи 320 рублей. В наличии не оказалось 130 шкурок песца и 18 лисьих шкурок общей стоимостью 39 тысяч 825 рублей».
Казалось, все было верно. Заведующий базой Копылов является материально ответственным лицом, посему и привлечен к ответу.
Но, перечитывая документы, Таня впервые подумала о том, что, если бы это дело не досталось ей в наследство от покойного судьи, она бы не приняла его к производству. В прокуратуре явно поторопились столкнуть дело в суд, считая, что там разберутся в причине хищения, хотя по самым элементарным правилам это должно было сделать следствие.
Но рассуждать по этому доводу было поздно, так как ни прокурора, подписавшего обвинительное заключение, ни следователя, который вел дело, в районе давно не было. Дело Копылова числилось за судом, и вся ответственность лежала на Тане.
Правда, Калерия Марковна, вздыхавшая всякий раз, когда ей на глаза попадалась синяя потрепанная папка, уверяла, что никакой беды с Копыловым они не знали бы, если бы молодой, «зелененький», как она говорила, следователь Седых не попал в Белый Мыс. Он отправился туда с общественным поручением — обеспечить подписку на газеты и журналы, застрял там на два месяца из-за непогоды и привез на их голову копыловскую растрату.
Таня же объясняла все неприятности только поведением Копылова, который упорно не являлся в суд. И еще тем, что сама она не могла добраться до него.
Ответы Копылова на телеграфных бланках Таня не стала читать: знала наизусть. Она считала их вызывающе дерзкими. «Выехать не могу Занят К тому же не считаю себя виновным» — это отказ явиться на первое заседание суда, в райцентр. А вот ответ годичной давности, когда она ждала его здесь же, в Светлом: «Быть не могу Уезжаю по делам тундру К тому же погода портится мой приезд невозможен».
Как бы ни хотелось Тане признаться в этом, но в деле Копылова она чувствовала себя беспомощной. В Белом Мысе не было милиции, даже не было участкового милиционера. Воздействовать на Копылова можно было лишь через поселковый Совет. Она послала туда суровую радиограмму, но лишь спустя месяц от председателя поссовета пришел ответ, мало чем отличавшийся от послания Копылова: «Копылов тундре Идет заготовка пушнины Ничем не могу помочь».
«Наверно, такая же размазня, как здешний Семечкин», — с досадой подумала Таня.
Она вспомнила все, что говорили ей о Копылове Семечкин, продавщица магазина, та же Смолякова, и Копылов стал более ясен для нее. Понятным стало и то, почему он так упорно укрывается от суда. Во-первых, опасается, что выяснится скрытая им прежняя судимость, о чем говорила Смолякова. Во-вторых, может оказаться, что женщина, о которой знает Семечкин, тоже замешана в растрате. В-третьих… Да мало ли что может всплыть, если копнуть поглубже! Таких примеров в судебной практике предостаточно.
«Да, отпетый тип, — подумала Таня, захлопывая папку. — Ну что ж, разберемся. Наверно, никак не предполагает, что я сама нагряну в Белый Мыс».
Старенькие ходики весело постукивали на стене, показывая двенадцать ночи. Таня пробежала к столу, спрятала в чемоданчик папку, сняла халат, выключила свет и снова нырнула под одеяло.
Чтобы ни о чем не думать и поскорее уснуть, она начала считать про себя. Где-то на третьем десятке цифры спутались и неожиданно всплыло лицо Кости. Таня ясно увидела огромные, как лопухи, уши, гораздо большие, чем на самом деле, огромные губы и клок торчащих на макушке волос. Она открыла глаза, но лицо Кости еще какое-то время смотрело на нее из темноты.
«Глупости! Все это не имеет значения», — твердо сказала она себе, снова закрывая глаза.
Среди ночи ее разбудил лай собак под окнами и какой-то отрывистый, гортанный голос, словно кто-то отдавал воинские команды.
Не успела она что-либо сообразить, как двери содрогнулись под ударами. Пока Таня искала и надевала в темноте халат, кто-то уже кулачищами садил по оконному переплету.
Не зная, куда спешить, в сени или к окну, Таня бросилась к окну, с силой толкнула наружу примерзшую форточку.
— Кто здесь? — крикнула она в морозную ночь.
— Это я, Антонов, — сказал под окном мужской голос. — Если не передумали, можно ехать в Белый Мыс.
— Хорошо, а когда? — спросила она.
— Сейчас. Я вам кухлянку и торбаса принес.
— Сейчас? — удивилась она, высовывая в форточку голову.
Под окном, освещенный луной, стоял председатель колхоза, держа в руках большой узел. У сарая лежали на снегу запряженные в нарты собаки, на нартах сидел человек в меховой одежде.
— Если ехать, то сейчас, — сказал Антонов. — Иначе получается, что у меня два дня свободных упряжек не будет, а Тымкилен передал, что не скоро явится.
— Да, да, я поеду, — торопливо согласилась Таня. — Подождите, я оденусь.
Она включила свет, оделась, впустила в дом Антонова. Пока натягивала на себя торбаса и кухлянку, которые принес Антонов, пока заталкивала в портфель синюю папку и кое-что из еды, он говорил:
— Считайте, вам повезло. Арэ с неделю в Белом Мысе пробудет, так что с ним и назад вернетесь. Чудаковатый старик. Ночью ни с того, ни с сего надумал ехать, будит меня, давай, говорит, бумагу с печатью, что я не сам, мол, по себе туда еду, а как представитель колхоза обменяться опытом. Пришлось подчиниться.
— А кто такой ваш Арэ? — спросила Таня.
— Художник.
— Художник? — не поверила она.
— Косторез. А в Белом Мысе его сын живет, тоже косторез. Там, говорят, косторезную мастерскую при колхозе организовали, вот он решил у нас такую же создать. Оказывается, людям среди ночи полезные мысли приходят, — закончил он, усмехаясь.
— Я готова, — сказала Таня, беря пухлый портфель.
Вскоре собаки вынесли нарты за поселок, скатились к океану и рысцой затрусили по неровному льду, покрытому сверху шершавой снежной коркой. Арэ сидел на передке нарт, спиной к Тане, поджав под себя одну ногу и свесив к земле другую, а Таня — сзади, на крошечном, узком пятачке, покрытом оленьей шкурой.
Оказалось, что ехать на нартах чертовски неудобно. Таня все время вертелась, не зная, как ей лучше пристроиться. То держала ноги на весу, но ноги быстро уставали и чиркали по снегу, то становилась на колени, но ноги мгновенно затекали, то прилаживалась боком, то пыталась поставить ногу на полоз, но нога срывалась, скользила по снегу, притормаживала нарты. Мешала еще и оленья кухлянка, надетая поверх телогрейки и ватных брюк, — в таком одеянии она еле поворачивалась. А Арэ как сел при выезде со двора, так и сидел неподвижно, не меняя положения и не оглядываясь на Таню.
Они ехали уже часа три, не сказав за это время друг другу ни слова. Изредка Арэ покрикивал на собак: издавал какие-то гортанные, короткие звуки. Тогда собаки или принимались бежать быстрее, или сворачивали в сторону, объезжая встречные торосы, или, взяв в галоп, перемахивали через узкие трещины, в которых слегка дымилась черная вода, и тогда нарты отчаянно скрежетали о рваные кромки трещин, выжигая полозьями сыпучие горсти искр.
Время подбиралось к утру. Мороз закручивал покрепче. Луна скатилась с середины неба к краю, но светила так же зелено и ярко, как прежде. Звезды, разбросанные вверху плотными и редкими косяками, тоже были яркие, огромные. Они чуть приметно подрагивали, будто дышали, выбрасывая из себя при каждом выдохе зеленоватые, лучистые пучки света. Этот звездный свет, смешанный с более сильным светом луны, заливал весь пустынный, морозный простор зеленовато-серебряным пламенем.
Нигде — ни в небе, ни в воздухе, ни на земле — не было и крупицы разлившейся черноты, все обливало трепещущее серебристо-зеленое полыхание звезд и луны. Справа, там, где высился берег, зеленым стеклом отсвечивали взгроможденные друг на друга льдины. Они не таяли годами и годами лежали, завалив берег своей многотонной, бесформенной массой, не позволяя даже в летнюю пору оттаявшему океану коснуться волной оттаявшей земли. Слева и впереди, насколько хватало глаз, простирался упрятанный под зеленоватый лед океан, вспученный высокими торосами и продырявленный трещинами.
Однообразный ночной пейзаж тянулся уже несколько часов, и Тане стало жутковато от езды среди бесконечного льда, в промерзлой зеленой тишине, нарушаемой лишь тяжелым дыханием собак и гортанными вскриками старика.
Старик не обращал на нее ни малейшего внимания, точно за его спиной пустое место. Она все ждала, что он заговорит с нею или затянет песню, ту бесконечную и тягучую песню, которую, по слухам, часами поют каюры. Но старик, должно быть, не был расположен ни петь, ни разговаривать. Тогда Таня решила первой нарушить молчание.
— Дедушка, вы давно в Светлом живете? — крикнула она ему и тронула за плечо.
Он повернулся к ней всем корпусом, так, что она близко увидела его высохшее, морщинистое лицо, покрытое колючками инея, и что-то не спеша, гортанно ответил, показывая желтые, прокуренные зубы.
— Не понимаю! — крикнула она еще громче, думая, что малахай мешает ему слышать ее. Потом громко спросила. — Много мы уже проехали?
Старик часто замотал головой и снова произнес какие-то непонятные гортанные слова.
«Он меня тоже не понимает», — догадалась Таня. И прокричала ему:
— Вы не понимаете по-русски, а я — по-чукотски!
Старик опять что-то прогортанил, но теперь, установив причину его долгого молчания, Таня повеселела и сказала, махнув перед собой рукой:
— Ладно, дедушка, поехали!
Старик проследил глазами за взмахом ее руки, что-то пробормотал, потом легко спрыгнул с нарт и побежал рядом с собаками.
«Надо и мне размяться, совсем ноги занемели», — подумала Таня.
Она подождала, пока старик сядет на нарты, и спрыгнула на лед. Однако, пробежав первые десятки шагов, начала задыхаться и отставать от упряжки. То ли собаки быстрее понесли облегченные нарты, то ли ей просто казалось, что раньше они медленней бежали, но она с трудом догнала нарты и повалилась на них. У нее долго стучало в висках и взмокла спина от такой пробежки.
Постепенно зеленый свет стал пропадать, пока совсем не растворился. Звезды погасли, небо поблекло — начался грязновато-серый день. На востоке прорезалось солнце — выцветший желтоватый кружочек, заволоченный плотной дымкой. Солнце было чахлое, какое-то безжизненное, и луна, по-прежнему висевшая вверху, казалась более правомочной хозяйкой неба. На какое-то время стало совсем светло — и снег, и лед, и сопки вдалеке сделались ослепительно-белыми. Но так длилось всего минут десять. Вскоре солнце провалилось за горизонт, и белый день начал торопливо погружаться в сумерки.
Когда снова высыпали звезды, старик остановил у тороса упряжку и стал кормить собак. Он бросал им куски мяса, и они, рыча и огрызаясь, жадно заглатывали их, не успевая прожевывать. Потом старик порылся в нерпичьем мешке, достал пачку галет, надорвал обертку и, протянув пачку Тане, что-то коротко и глуховато сказал.
— Спасибо, я не хочу есть, — ответила Таня, рукой отстраняя от себя пачку, потому что ей в самом деле не хотелось есть.
Старик недовольно покачал головой и снова что-то проговорил. Возможно, он сказал: «Нехорошо, русская девушка, брезговать угощением старого чукчи», — возможно, укорил ее: «Зря не хочешь, мороз у человека силу забирает, а еда крепость дает», — возможно, просто решил: «Не хочешь, не надо». Сам же он вытряхнул на рукавицу из пачки две галетины. Одну разломил и положил в рот, другую бросил собаке. Бурая, коротконогая лайка нехотя обнюхала галетину, лизнула ее и отвернула морду. Старик сердито пнул собаку ногой, поднял галетину, обтер об кухлянку и положил назад в пачку.
«Экономный дед!» — брезгливо поморщилась Таня.
Дав собакам немного передохнуть, старик погнал их дальше. Снова потянулась та же дорога по шершавому льду под луной и звездами.
Когда свернули с океана в тундру, ехать стало труднее. Пошли глубокие овраги. То и дело приходилось спрыгивать с нарт и помогать собакам втаскивать их на гребень откоса. За каких-нибудь два часа такой езды Таня совсем измоталась. Руки ее часто срывались с нарт, и она скатывалась на дно снежных рытвин. Тогда старик останавливал нарты и ждал, пока она выберется наверх. У нее сразу разболелись все мышцы. При каждом шаге или повороте головы тело простреливала острая боль.
А овраги, как назло, тянулись и тянулись. Нарты застревали в сугробах, собаки выдыхались. Старик больше не садился на нарты и даже на ровных местах тянул их вместе с собаками. Таня тоже бежала за стариком, обливаясь потом, и чувствовала, что еще немного, еще несколько минут, и она рухнет на снег и больше не поднимется.
Избушка выросла перед ними неожиданно, похожая на белый сугроб. Видно, в ней давно никто не бывал, так как вся она по самую трубу была завалена снегом. Старик быстро раскидал от дверей снег, и они зашли как бы в темную пещеру. Зажгли свечу. Пламя осветило стены, обросшие морозным пушком, черную «буржуйку» с прогоревшей на стыке трубой и два пыльных деревянных топчана. В сенях лежала куча угля и хворост на растопку. Старик сразу же внес в комнату охапку хвороста и принялся ломать о колено сухие ветки, закладывать их в печку.
Таня понимала, что надо помочь старику развести огонь, натопить снега, вскипятить чай, разогреть консервы, но у нее не было ни сил, ни желания что-то делать.
«Сейчас… — подумала она, садясь на топчан. — Только отдохну минутку».
Она прилегла на топчане, а в следующую минуту уже крепко спала.
Она слышала, как ее тормошат за плечи, и никак не могла проснуться. Наконец открыла глаза и приподнялась, все еще не понимая, чего от нее хотят, и чувствуя, что задыхается от жары. Рядом стоял старик — без кухлянки, без малахая, в облезлой безрукавке, с черным, высохшим лицом, с голым черепом, худой и страшный.
Он говорил ей что-то, должно быть, чтоб она сняла кухлянку и малахай. Таня подчинилась ему и сразу почувствовала облегчение.
Полусонными глазами она обвела избушку, увидела докрасна накалившуюся печку, лампу на стене с высоко выкрученным фитилем и собак, растянувшихся на полу возле печки. Одна собака вылизывала алюминиевую миску, и миска стучала об пол.
Таня ничему этому не удивилась и хотела снова лечь, но старик удержал ее, что-то быстро-быстро бормоча. Он метнулся к печке, отобрал у собаки миску, обтер ее краем безрукавки, положил в нее кусок мяса из котелка, стоявшего на печке, и поставил миску Тане на колени. Потом сунул ей в руки несколько галетин. Он все время повторял какие-то похожие по звучанию слова и показывал жестами, чтоб она ела. И она стала есть, а старик все говорил и говорил что-то, а сам расстилал на другом топчане оленью шкуру, пристраивал в головах меховую скатку… Потом он взял у Тани пустую миску и показал, чтоб она ложилась на покрытый шкурой топчан. Он укрыл ее кухлянкой и, смеясь, что-то сказал ей, потрепав сухонькой и легкой, рукой по плечу.
«Какой славный дедушка», — подумала она, снова засыпая.
Сквозь сон она слышала лай собак на дворе, стук дверей в избушке, громкие голоса. Кто-то ходил тяжелыми шагами возле ее топчана, звякал кружкой, шелестел лощеной бумагой. Потом снова хлопали двери, лаяли собаки, шелестела бумага. Где-то глубоко в подсознании Тани появлялась мысль, что надо проснуться и узнать, что же такое происходит, но мысль затухала и проснуться она никак не могла.
Наконец все звуки пропали и перестали донимать Таню. Сон ее стал глубоким и спокойным.
— Ну и спите, пушками не разбудишь! — насмешливо и громко сказал чей-то незнакомый голос, едва она открыла глаза.
Таня поднялась с топчана и удивленно уставилась на незнакомца. Он был молод, высок и какой-то уж очень крупный. Большого размера свитер, заправленный, как рубаха, в меховые брюки, плотно облегал его широченные плечи и казался тесным, а высокие торбаса едва доходили до колен.
«Вот это детинушка!» — подивилась его могучему росту Таня.
Детинушка стоял посреди избушки, держа руки в карманах, и, слегка прищурясь, похоже, тоже удивленно разглядывал ее.
— Здравствуйте! — несколько смущенно сказала Таня, скорее потому, что надо было что-то сказать.
— Здравствуйте! — усмехнулся он, блеснув крепкими белыми зубами. И спросил: — Как, по-вашему, сколько вы спали?
— Не знаю, — ответила Таня. — Наверно, долго.
— Пятнадцать часов, к тому же с гаком, — снова усмехнулся он.
— Неужели?
— Точно, — кивнул он и добавил: — Так можно всю зимушку проспать.
— А вы давно приехали? — спросила Таня. — По-моему, я слышала, как вы ходили и разговаривали. — Она отбросила в сторону кухлянку, служившую одеялом, одернула свитер, распрямила брюки и стала натягивать торбаса.
— Давно, — ответил он, все еще продолжая ее разглядывать. — Выспаться успел, к тому же дважды.
В избушке ничего не изменилось, пока она спала: так же светила со стены лампа с высоко вывернутым фитилем, топилась печка, и у печки дремали, свернувшись клубками, собаки. Старик, должно быть, вышел во двор. Таня хотела спросить о нем, но в это время приезжий сказал:
— Ну, умывайтесь. Перекусим и тронемся, иначе мы весь уголь здесь сожрем, другим не достанется.
— Сейчас, — поспешно ответила Таня, немного обескураженная его повелительным, грубоватым голосом, и вышла в сени.
Она вернулась, вытирая полотенцем раскрасневшееся от снега лицо, и недоуменно спросила:
— А где же наш старик? Там только одни нарты стоят.
— Старик вам кланяться велел, он уже, пожалуй, к Белому Мысу подъезжает, — ответил детинушка, выливая из котелка в алюминиевую кружку кипяток. И тут же вспомнил: — Да, он вам одну штуковину на память оставил. Говорит, он дорогу сокращал, собак погнал напрямик оврагами, ну и вы вроде молодцом держались. А как-то раз зоотехник из района с ним в бригаду ехал, так всю дорогу слезы пускал. Так что принимайте. — Он подал ей какой-то маленький, хрупкий предмет, оказавшийся миниатюрной оленьей упряжкой, вырезанной из моржового клыка…
Позже Таня по достоинству оценила редкостный подарок, но сейчас она лишь мельком взглянула на него и спросила:
— Значит, теперь вы моим каюром будете?
— Значится.
— Тем лучше, — ответила Таня, подумав, что с этим новоявленным каюром, который хотя бы говорит по-русски, ехать будет веселее, чем со старым Арэ.
Таня раскрыла портфель, достала газету, постелила на топчане и выложила все свои припасы: баночку шпрот, пачку печенья и конфеты «Золотой ключик», словом, то, что успела захватить с собой впопыхах.
— Садитесь, будем есть, — пригласила она своего попутчика с таким радушием, точно была хозяйкой этой избушки. Потом спросила. — А вы из тундры едете?
— Угадали. Все дороги у нас либо в тундру, либо из тундры. К тому же все без перекрестков. — Говоря это, он достал из кармана складной охотничий нож, легко вспорол консервную банку и поставил ее перед Таней.
— Лучше бы с перекрестками и указателями. У меня от вчерашней тряски все мышцы болят, — призналась Таня, накладывая на печенье шпротинки и с удовольствием поедая такой необычный бутерброд вприхлебку с чаем.
Попутчик ее отказался от еды. Зато он высыпал в литровую кружку целую пачку заварки, залил кипятком и без сахара, залпом выпил этот напиток, присев напротив Тани. И только теперь, когда он сидел рядом, она по-настоящему разглядела его. Увидела, что у него русые, слегка волнистые волосы, густые брови над черными глазами, крутой подбородок и крепкие мышцы на руках.
— У-ухх, вот это вещь!.. — отдуваясь, сказал он, поставив на топчан порожнюю кружку, и сразу поднялся, достал папиросу, закурил.
— Зачем вы пьете чифир? Это же вредно, — сказала Таня.
— Наоборот, он укрепляет силы, — усмехнулся он, блеснув белыми зубами. — Говорят, тяжеловесы перед выходом на помост выдувают не меньше пачки заварки на нос.
— Глупости! — усомнилась Таня, продолжая уплетать печенье со шпротами.
— Вполне возможно, — согласился он, затягиваясь папиросой. — К тому же я живого тяжеловеса в глаза не видел.
«К тому же? — повторила про себя Таня. — Где это я слышала?»
Она целые сутки провела в молчании со стариком-косторезом, и теперь ей хотелось разговаривать — о чем угодно, лишь бы разговаривать. Поэтому, как только ее попутчик умолк, она тут же спросила его:
— А вы давно на Севере?
— Давно, — тем же чуть насмешливым тоном ответил он. — Родился здесь. Не в полном смысле, конечно, но почти.
— Это как понять?
— А это уж как кому хочется, — усмехнулся он.
— И никогда не были на материке?
— Почему? Был. Например, когда в торговой академии учился. В Ленинграде.
— Разве есть такая академия? — усомнилась Таня.
— Ну, институт, — сказал он. — Какая разница!
— Большая, — заметила Таня.
— К тому же у людей отпуска бывают, — продолжал он со свойственной ему насмешливостью. — Я Крым люблю. Вот и сейчас туда собрался.
— Завидую, — вздохнула Таня. — Море еще теплое, загорать можно.
— Точно, — хмыкнул он. — Отвезу вас в Светлое, а сам на самолет — и там.
— Почему в Светлое? — удивилась Таня, убирая с топчана остатки еды. — По-моему, мы с вами в Белый Мыс едем.
— Это вы вчера туда ехали, а сегодня назад поворачиваем, — ответил он и, прищурившись, смотрел, какое впечатление произведут на нее его слова.
— То есть? — насторожилась Таня, поняв, что он не шутит. — Не понимаю…
— А что понимать? — довольно весело спросил он. — Если не ошибаюсь, вы судья?
— Судья, — сказала она.
— И едете в Белый Мыс судить подлеца Копылова?
— Копылова, — ответила она, недоуменно глядя на него.
— Так вот, — весело продолжал он, усаживаясь против нее. — Подлец Копылов — это я. Собственной персоной. Он, этот Копылов, получил вашу повестку, а заодно и отпуск. Но поскольку он собрался в Крым, ему не с руки возвращаться назад. Мы со стариком потолковали и решили: он едет на восток, а мы с вами — на запад. Теперь ясно? — спросил он таким тоном, словно сообщил Тане наиприятнейшую новость.
У Тани же было такое ощущение, будто ее неожиданно ударили чем-то тяжелым по голове. На мгновение она оцепенела и почувствовала, как лицо заливает краска. Она могла ожидать чего угодно: что провалится под лед вместе с нартами, — что замерзнет в пургу, что нападут волки (она вдоволь наслушалась таких рассказов), но она никак не могла предполагать, что встретится вот так со своим подсудимым.
— Вы… Копылов? — наконец с трудом выдавила она.
— Ну да, — подтвердил он, потом сказал: — Честно говоря, когда вы проснулись, я не поверил, что вы судья. Грешным делом, подумал, что старик напутал и придется мне вас тарабанить по назначению — в Белый Мыс. Оказывается, все в порядке.
За два года у Тани сложился вполне четкий образ Копылова. Не раз она мысленно видела его таким, каким он ей представлялся, — хитрой лисой, хлипким человечком, не раз мысленно разговаривала с ним — сухо, жестко, официально, задавала лаконичные вопросы, от которых он не мог отвертеться. И то, что Копылов оказался внешне совсем другим, в первую минуту обескуражило ее. Она не сумела сразу справиться со своей растерянностью и, думая, что он заметил это, растерялась еще больше.
Она зачем-то поднялась, опять села, понимая, что должна что-то сказать ему. Но что именно сказать? Она подумала, что допустила ужасную глупость, не спросив сразу, кто он такой, и сразу же стала легкомысленно болтать с ним.
Эту глупость надо было немедленно исправить, сказав ему что-то такое, что бы сразу определило их дальнейшие отношения и поставило бы его на место. Все это она решила для себя мгновенно и, решив, сказала не прежним, непринужденным голосом, а сухо и сдержанно:
— Да… Значит, вы сразу узнали, кто я?
— Конечно, мне старик сказал. — Похоже, он не заметил перемены в ее голосе.
— Что же вы молчали?
— Да так, — усмехнулся он. — Любопытно было подольше поглядеть на живого судью. Я вообще хотел только в Светлом признаться. Уверен, вы бы не догадались, куда едем.
— Считаете, это остроумно? — холодно спросила Таня и тут же подумала, что действительно не догадалась бы, куда бегут среди ночи по тундре нарты.
— Почему не остроумно? — возразил он. — По-моему, нормальная шутка, к тому же безобидная.
— Да… не думала, что мы вот так встретимся, — холодно сказала Таня.
— Я сам не думал, — ответил он. — Считал, завтра явлюсь к товарищу судье, закрою это дело, а послезавтра — здравствуй, море!
— То есть как закрою? — возмутилась. Таня.
— Да очень просто, — ответил он. — Как всякие идиотские дела закрывают. Хотите послушать, как оно состряпано? Теперь уж можно рассказать.
«До чего же самоуверенный тип!» — подумала Таня. Она поднялась и решительно сказала:
— Все это вы расскажете мне позже и в другом месте. Давайте собираться. По-моему, вы торопились и боялись, что другим не останется угля.
— Вот как! — Он сдвинул брови, и было видно, что ее тон задел его. Потом он поднялся, расправил плечи. — Что ж, ехать так ехать.
Он взял котелок с недопитым кипятком, открыл печку и выплеснул воду на раскаленные угли. Потом вылил туда воду из другого котелка. Комнату заволокло густым, едким паром. В лампе заметался и погас огонь.
— Что вы делаете? — испуганно сказала Таня.
— Не волнуйтесь, все в порядке, — прозвучал в темноте его спокойный голос. — Пожар страшнее.
Он чиркнул спичкой, зажег свечу, снял с гвоздя у дверей упряжь и легонько свистнул. Собаки тотчас же поднялись и, широко зевая и потягиваясь, побрели к нему, заученно подставляя под постромки короткие шеи.
— Одевайтесь, что же вы стоите? — нетерпеливо сказал Тане Копылов.
— Я одеваюсь, — ответила она, отходя от дверей, и взяла с топчана свою кухлянку.
Копылов гнал упряжку к океану другой дорогой: ее не пересекали ни овраги, ни кучегуры. Нарты легко скользили по твердому снежному насту, выжигали полозьями искры, а сильные, сытые собаки, не сбавляя бега, тащили и тащили их вперед.
Но ни хорошая дорога, ни быстрая езда не радовали Таню. Решив держаться с Копыловым строго и отчужденно, она уже не вертелась на нартах, выбирая удобное положение, и не спрыгивала на снег, чтобы размять затекшие, одеревенелые ноги. Она неподвижно и гордо сидела позади Копылова и чувствовала, что потихоньку замерзает. Сперва мороз пробрался в торбаса, сцепил холодом пальцы, потом взялся за руки и, наконец, проник под кухлянку. Промерзать стала каждая клеточка тела. Но Таня терпеливо молчала, не желая просить Копылова, чтоб он притормозил нарты и позволил ей пробежаться.
Лишь когда собаки вынесли нарты на лед океана и, петляя между торосами, затрусили медленней, Таня не выдержала, спрыгнула на лед и, с трудом переставляя непослушные ноги, медленно пошла за нартами, уверенная, что Копылов вскоре остановится и подождет ее.
Страх пришел к ней в ту же секунду, когда она услышала зычный голос Копылова, прикрикнувшего на собак. Он взмахнул остолом над спинами лаек, и те во весь дух понесли нарты.
— Стойте!.. Копылов, стойте!.. — крикнула Таня и побежала, стараясь изо всех сил догнать упряжку.
Копылов не оглянулся. Нарты резко вильнули на повороте и скрылись в темноте за торосами.
— Копыло-о-о-овв!.. — снова крикнула Таня срывающимся голосом, и крик ее, пропарывая морозный воздух; покатился в сторону торосов.
У Тани перехватило дыхание и на глаза поплыли капли пота. Сознание того, что Копылов бросил ее одну среди ночи в торосах, привело ее в полное отчаяние.
«Подло!.. Подло!.. Ведь это же подло!..» — твердила она, задыхаясь и продолжая бежать по следу нарт.
И вдруг она подумала, что еще раньше, еще в избушке, чутье подсказывало ей, что случится что-то неладное.
Теперь она не сомневалась, что Копылов сразу же, узнав, кто она, решил избавиться от нее. Скорее всего они договорились со стариком косторезом. Они сговорились раньше, и проклятый старик поджидал его в избушке. Потом старик исчез. Наверно, он ехал совсем не в Белый Мыс. Черт его знает, куда он ехал. А Копылов решил ее убить. Господи, у него же на нартах лежат топор и винчестер!..
Вспомнив о топоре, Таня остановилась. На мгновение она увидела перед глазами мелькнувшее острие топора. Ей стало совсем страшно.
«Да, да, он хотел убить меня!.. — твердила она себе. — Он хотел убить меня и выбросить портфель с синей папкой! И никто ничего не узнает!.. Старик с ним заодно!..»
Никогда до этого она не знала, что такое страх. Никогда до этого у нее так бешено не колотилось сердце, не подкашивались ноги и не было такого противного чувства боязни за самое себя, за свое «я», которое вдруг сжалось в комочек и трусливо трепыхалось в собственном бессилии, затемняя рассудок и путая мысли. Таня пыталась подавить в душе это незнакомое, гадкое чувство страха и не могла. Дрожащими руками она начала стягивать с себя кухлянку и малахай, так ей стало жарко. И снимая их, продолжала повторять одно и то же:
«Да, да!.. Сперва он хотел убить, а потом бросил!.. Он понимает, что я все равно погибну!.. И никто не будет знать!.. А сам поедет, в Крым!.. Нет, не в Крым!.. Он удирает, заметает следы!..»
Она уже не сомневалась в том, что Копылов хотел ее убить. Но отчего-то передумал. Наверно, знал, что и так с нею будет покончено. Правда, он мог и раньше просто столкнуть ее на снег. Но он решил, что как раз среди торосов подходящее место. Сегодня она не раз слышала далекий рев медведей. Он был уверен, что здесь она быстро попадет к ним в лапы.
«Господи, неужели я погибну?..» — в отчаянии подумала Таня, и все ее существо воспротивилось такой страшной мысли.
Она подхватила кухлянку и, волоча ее по снегу, снова побежала по следу нарт, не сознавая толком, зачем она это делает. На секунду ей представилось, что вся ее жизнь, все, что было до этого, — детство, дом, институт, работа, отношения с Костей, все то, чем она жила и с чем была связана, — решительно ничего не значит в сравнении с тем, что случилось сейчас, потому что именно сейчас она впервые с поразительной ясностью поняла, что она — это она и что ее вдруг может навсегда не стать. От сознания всего этого ей хотелось закричать.
Она бежала и бежала, не переставая с ужасом думать о том, что случилось. Зачем она поехала в Белый Мыс?.. Ах, как была права Лена, отговаривая ее!.. И как были правы Семечкин и Смолякова, когда предупреждали ее о Копылове! Все они хорошие люди, прекрасные люди!.. Почему она не послушалась Лену, поехала с этим проклятым стариком? Теперь же никто — ни Лена, ни Павел, ни Семечкин, ни Смолякова, — ни одна душа не узнает о ее гибели. Копылов убежит, скроется — и никому не придет в голову искать его, потому что старик заодно с ним…
«Нет, я дойду! — вдруг подумала Таня. — Дойду, и ничего со мной не будет…»
Стоило ей так подумать, как она тут же немного успокоилась и стала убеждать себя в том, что ничего страшного еще нет — не надо только поддаваться панике.
«Я дойду до Светлого… Конечно, дойду!.. — горячо твердила она себе. — Главное, держаться ближе к берегу… Белые медведи на людей не нападают… Лена говорила… Я дойду и задержу его… Мы еще посмотрим!.. Он не успеет удрать… Не успеет! Мы еще посмотрим…»
Но сердце почему-то не подчинялось этим бодрым рассуждениям, оно по-прежнему бешено колотилось, в висках стучало, пот заливал глаза, и страх гнал и гнал ее вперед.
Она добежала до торосов, за которыми давным-давно, как ей казалось, исчезли нарты, и, обогнув их, увидела упряжку. Собаки лежали на снегу, Копылов сидел на нартах, у ног его шипел красноватым огнем примус, а на примусе стоял котелок. Рядом на кусках колотого льда валялся топор.
— Где это вы пропали? — насмешливо спросил он ее. — Я уж решил, вы к нерпам в гости отправились. Садитесь чай хлебать. Как раз полдороги отмахали, пора перекусить. А кухлянку зачем сняли, неужели жарко?
Таня смотрела на Копылова, не слыша и не понимая, что он говорит. Ее вдруг затрясло, и она срывающимся голосом крикнула ему.
— Это подло!.. Подло!.. Как вы могли?!
— Что подло? — удивился он, поднимаясь с нарт.
— Вы… вы… вы!.. — быстро и нервно заговорила Таня и захлебнулась собственными словами.
Страшное нервное напряжение, которое она только что пережила, — вдруг прорвалось слезами. Она громко зарыдала и, обхватив руками торос, уткнулась лицом в шершавый, холодный лед.
— Что случилось? — быстро подошел к ней Копылов. — Вы слышите? Что за чертовщина!.. Послушайте, вы скажете, чего ревете? Испугались чего-то, что ли?
Таня не отвечала, продолжая нервно всхлипывать.
— Да бросьте вы обнимать лед! — сердито сказал он, отнимая ее руки от тороса. — Берите платок… Ну, что вы его держите? Вытирайте слезы… Вот так… — Он взял у нее платок и с силой стал вытирать ей лицо.
Таня тяжело вздохнула и снова зарыдала, обхватив руками лицо. Ее бил озноб, и она никак не могла его унять.
— Вы что, с ума сошли? Перестаньте! — Копылов взял ее за плечи и крепко потряс. — Ну-ка надевайте кухлянку. Не хватало, чтоб вы еще замерзли!.. Поднимайте руки… Вот так. — Он сам поднял ей руки, натянул через голову кухлянку, выбил о колено снег из малахая, нахлобучил малахай ей на голову. Потом достал из рукава своей кухлянки флягу со спиртом, отвинтил колпачок, поднес флягу к ее губам, приказал: — Пейте, не то окоченеете, пока доедем!
Таня, все еще продолжая тихо всхлипывать, отстранила рукой флягу.
— Слушайте, давайте без фокусов! — сердито сказал он и почти насильно заставил ее выпить несколько глотков спирта.
Когда Таня, успокоившись, села на нарты перед шипящим примусом, он спросил, смеясь:
— Так что же все-таки случилось, товарищ судья? Медведя увидели?
— Нет, — подавленно ответила Таня.
— Даю голову наотрез, что приняли за медведя какой-нибудь торос, — смеясь, продолжал он. — Эх вы, трусиха! А я нарочно собак погнал, хотел вам хорошую пробежку устроить, чтоб разогрелись.
— Не смейтесь, пожалуйста, — негромко попросила Таня.
— Ладно… Вы есть будете?
— Нет, не хочу, — ответила она.
— Будете, — решительно сказал он. — Держите кружку, вода закипает.
Таня послушно взяла кружку и, подчиняясь Копылову, выпила чай и съела все галеты, которые он вытряхнул из пачки ей на колени.
Они ехали еще часов восемь по льду океана, и за это время Таня всего дважды, и то лишь потому, что начинала сильно замерзать, спрыгивала с нарт и бежала за ними. Тогда Копылов придерживал собак и все время оглядывался, точно не Таня, а он теперь опасался, как бы она не отстала.
Когда она последний раз бежала за нартами, Копылов вдруг испуганно крикнул ей:
— Стойте! Не ходите!
Она остановилась, и в ту же минуту раздался треск, рядом глухо всплеснула вода. В десятке шагов от Тани, ширясь на глазах, чернела трещина. Каким-то чудом собаки пронесли через нее нарты, но нарты, должно быть, завалились передком в воду, и потревоженная вода выплескивалась и расползалась по льду.
— Идите влево, кажется, там трещина уже! — крикнул ей Копылов.
Таня пошла влево, но там трещина не только не сужалась, а, наоборот, расширялась. Сзади и в стороне снова сильно затрещал лед. Из трещины взметнулась вода, плеснула под ноги Тане.
— Стойте! Бегите к берегу! — крикнул ей Копылов. — По-моему, вас откололо!
Таня побежала назад, прямо по воде, которая, как под напором, продолжала выливаться из океана. Льдина под ней покачивалась, торбаса скользили по мокрому льду. Метрах в десяти от нее, по другую сторону трещины, бежал Копылов, придерживая руками нарты.
Вокруг с протяжным треском ломался лед, и было такое впечатление, будто весь океан щелится и расходится по швам.
Тане показалось, что трещина сузилась. Но перепрыгнуть все равно невозможно, тем более в такой тяжелой одежде. Может, сбросить кухлянку, торбаса, телогрейку и попробовать?..
— Копылов, я перепрыгну! — крикнула она.
— Бегите, бегите! — махнул он ей рукой. — Сейчас выберемся!
Пробежав еще метров сто, Копылов начал подгонять собак к самой трещине. Лайки визжали, упирались, царапали когтями лед. Наконец он уложил их на краю трещины и осторожно передвинул задок нарты на другой бок трещины. Нарты лишь концом стали на лед — передок и середина провисли над черной, гудящей водой.
— Ложитесь. Быстро! — приказал Тане Копылов. — Ну, идите, идите… Становитесь на колени… Осторожно… Не бойтесь. Хватайтесь руками… Да не смотрите вниз, там километр воды! Ложитесь! — И резко свистнул.
Собаки рванули, и нарты пролетели над гудящим проломом, взметнув брызги.
— Фу-у-ух, проскочили! — сказал Копылов, снимая малахай и вытирая им лицо. — Крепко прилив сегодня работает, наворочает торосов. — И вдруг привычно засмеялся: — Ну, что, опять натерпелись страху! Невезучая у вас поездочка.
— Я не испугалась, у меня только ноги промокли, — ответила Таня.
— Ладно, придумаем что-нибудь, — сказал он. — Давайте сперва на берег выберемся. Тут всего километров десять до Светлого осталось.
Остаток дороги собаки шли по берегу. Со стороны океана по-прежнему доносились треск и скрежетание — прилив кромсал и перекраивал ледовую крышу океана.
Собаки внесли нарты на пригорок, и внизу, в низине, показался высветленный луной поселок. Таня сидела спиной к Копылову, спрятав лицо в вырез кухлянки, и не видела ни поселка, ни луны, ни разноцветных огненных лент, появившихся вдруг на угольной черноте неба.
Сияние занялось на востоке и быстро ширилось, захватывая в плен все большую площадь неба. Разноцветным жарким пламенем полыхали, переливались, дышали огненные полотнища. Они то затухали, то снова загорались, и никакая праздничная иллюминация не могла сравниться по красоте с этим сказочным зрелищем.
Копылов повернулся к Тане и, тыча остолом в небо, спросил с оттенком гордости в голосе:
— Ну, видали когда-нибудь такое представление?
— Сияние? — посмотрела вверх Таня. — Конечно, видела.
— Сияние в пургу? — не поверил он. — Это где же вы видели сияние в пургу?
— Почему в пургу? — не поняла Таня.
— А она нам на пятки наступает. В Белом Мысе небось вовсю метет, — ответил он. — Вот, слышите?
— Ничего не слышу, — прислушалась Таня.
— Поземкой шевелит, слышите?
— Не слышу, — ответила она дрожащим от холода голосом. После того, как промокли ноги, она никак не могла согреться, хотя и переобулась, надев другие меховые носки.
— Так вам и надо, — буркнул он и тут же спросил: — Куда вас везти, в гостиницу, что ли?
— Я возле магазина сойду, — ответила Таня, решив, что, если пройти к дому зоотехника мимо складов, это будет ближе, чем огибать на нартах длинную улицу.
Завидя издали поселок, собаки оживились, побежали резвее.
В предвкушении сытой кормежки и скорого отдыха, они радостно взвизгивали, подталкивали друг дружку мордами и взмахивали обледенелыми хвостами. Копылов с трудом осадил их возле магазина, и вся дюжина псов дружно залаяла на него, словно собаки выражали недовольство, по их разумению, остановкой.
— Держите свое имущество. — Копылов достал из-под тулупа, покрывавшего нарты, Танин портфель. Потом язвительно спросил: — Куда прикажете к вам явиться?
— В поссовет, пожалуйста, я утром буду… — ответила Таня и, торопливо кивнув на прощание, скрылась за углом магазина.
Было, наверно, часа три-четыре ночи, и ни в одном доме не светилось. Даже собаки, сморенные сном, не брехали в этот час по дворам.
Таня хорошо знала дорогу и быстро шла мимо темных складов, с облегчением думая о том, что, слава богу, кончилась эта ужасная езда и она наконец рассталась с Копыловым.
После того отчаяния и страха, какие испытала она среди торосов, и после своей глупой истерики она все время находилась в подавленном состоянии. Ей было стыдно перед Копыловым и за свою слабость и за то, что вообразила его убийцей. Но сейчас, кроме разбитости и усталости, она ничего не чувствовала. Тело ее было словно исхлестано плетью; болели руки, ноги, спина, поясница, шея. Ей нестерпимо хотелось спать. Больше всего на свете ей хотелось спать.
Войдя во двор зоотехника, она увидела у сарая упряжку, а на крыльце какого-то человека, который тарабанил ногой в двери.
— Там никого нет, — сказала она, подходя к крыльцу, и, к удивлению своему, узнала в этом человеке Копылова.
Копылов тоже удивился:
— Вы?! Что еще случилось?
— Ничего, — устало сказала Таня. — У меня ключ от дома, я здесь живу.
— Вы здесь живете? — искренне изумился он. — Ни черта не понимаю! До сих пор здесь жил мой дядюшка, к тому же родной, не двоюродный. Тихон Миронович Бережков.
— Тихон Миронович в тундре, — сказала Таня, доставая из-под крыльца ключи на колечке. — Я у него временно.
— Ах, вот что… Ну и номер!.. — понял наконец Копылов. Потом фыркнул. — Ладно, живите, я где-нибудь пристроюсь.
— Зачем? Места хватит, а вы тоже спать хотите. Я утром уйду, — сказала Таня, отворяя дверь. Сейчас ей было настолько все безразлично, что ее совсем не интересовало, останется Копылов или уйдет.
— Ладно, утром я сам переселюсь, — ответил он, входя вслед за нею в сени и зажигая спичку.
Таня включила свет, положила на стол портфель.
— Я в этой комнате, — сказала она ему, показав на боковушку. — А та свободна.
— Ясно, — кивнул он и спросил. — Сарай у вас заперт? Собак загнать надо.
— Нет, на щеколде.
Он ушел, хлопнув дверью. Когда он вернулся, Таня не слышала. Она уснула, не раздеваясь, — в брюках и телогрейке, завернув кухлянкой окоченевшие ноги. Дом выстудился, в нем было ненамного теплее, чем на улице.
Пурга.
На улице пурга…
Это Таня поняла, как только проснулась. Ветер, трубя и завывая, шарит по стенам дома, присвистывает, мычит, гогочет. В окно по-кошачьи скребется поземка, шаркает, ширкает по наледи стекол. Пурга залепила окно, оно глядит в комнату мутно-серым глазом, и все предметы видятся, как в тумане.
«Ну, теперь задует…» — невесело подумала Таня.
За дверью что-то звякнуло. Таня вздрогнула, но тут же вспомнила, что она не одна в доме. Вспомнила, что в доме Копылов.
Копылов… Копылов… О господи боже!.. Вот уж, действительно, глупее положения не придумаешь! Лучше всего ей не выходить из боковушки и переждать здесь пургу. Потом сразу уйти к Лене. Или в гостиницу. И не откладывая назначить суд. От этого Копылова можно ждать чего угодно — сядет на самолет, и ищи его в Крыму. Да, суд нельзя откладывать, а сейчас надо снова уснуть… Уснуть и не просыпаться, пока не кончится пурга…
На кухне тяжелыми шажищами ходит Копылов — гуп, гуп, гуп. Шурует кочергой, в плите. На плите что-то шкварчит, отчего в доме остро и вкусно пахнет. Потом на плиту что-то льется, отчаянно шипит, потом что-то с грохотом падает, катится по полу.
— Тьфу, черт! — громко чертыхается за дверью Копылов (наверно, схватил с чайника горячую крышку и не удержал).
Теперь он переходит в комнату. Мурлычет под нос какой-то мотивчик. Потом начинает вполголоса петь:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя…
Перегородки в доме фанерные, и все прекрасно слышно. Таня накрывает голову подушкой — может, так удастся заснуть.
Копылов… Копылов… Как же его зовут?
Таня напрягает память, мысленно ищет его имя на страницах дела… Копылов М. А… Копылов Михаил Андреевич… или Анатольевич… Нет, кажется, Алексеевич. Но Михаил — это точно. Значит, Михаил? И, значит, племянник зоотехника? Но почему Тихон Миронович не сказал об этом? Может, стыдится такого родства?.. Ах да, он же не знал, кто она и зачем приехала. Лена просто сказала: «Моя подруга из райцентра».
Копылов за стеной поет:
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя, где же кружка?
Сердцу будет веселей…
Значит, он уже сидел? И скрывает судимость?.. Интересно: за что и когда? Наверно, Смолякова тоже этого не знает, иначе сказала бы… Сколько же ему лет?
Таня снова напрягает память, заглядывает мысленно в синенькую папку с делом. «Копылов М. А. Год рождения — 1932-й…» Шестьдесят минус тридцать два получается двадцать восемь. Ему двадцать восемь. Два года уже тянется его дело. Четыре года назад окончил эту самую свою академию… Когда же он сидел? Сразу после института?.. Может, когда учился?.. Может, в колонии для несовершеннолетних?..
Копылов заводит с начала:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя…
На улице ад кромешный. Добротный дом зоотехника противится пурге всеми своими углами, выступами и зазорами.
Под ее напором он скрипит деревом, звенит стеклом, лязгает железом, охает, ухает, кряхтит, но все-таки выдерживает. Пурга шалеет и стервенеет. Нечего думать, что она кончится к вечеру или к утру. Завернет дня на три, а то и на всю неделю… Да, она сделала глупость — надо было сразу идти к Лене. Сидела бы сейчас у нее…
Таня привстает, смотрит на часики на руке. Три. Три часа дня, конечно. Таня снова прячет голову в подушку, стараясь уснуть.
Но сон не идет. В голову лезут всякие мысли. В основном — о Копылове. Почему, собственно, она не может выйти на кухню? И почему она должна избегать его? Мало ли в какие обстоятельства попадают люди! Надо выйти, умыться, поесть… Есть давно хочется. А из кухни, как назло, пахнет жареным мясом…
Копылов перестал петь и стучит кулаком в фанерную перегородку.
— Слушайте, вы там живы? — громко спрашивает он. — Давайте поднимайтесь!
Таня не отвечает — пусть думает, что она спит. Копылов снова стучит.
— Эй, пора вставать! — кричит он за перегородкой. — Слышите?
— Слышу, — отвечает Таня, поднимаясь с кровати.
«Выйду, — решает она, — а то еще подумает, что спасовала перед ним».
Таня вышла на кухню. От раскаленной плиты несло жаром, на столе ярко горела лампа.
— Ну, как пурга и сияние? — смеясь, встретил ее Копылов. — Кто говорил, не слышу?
— Но я, правда, не слышала, — сказала Таня.
— Тут местный узел охрип от натуги, все утро орал: не высовывайте, граждане, носа на улицу! — кивнул он на молчавший на стене динамик. — Спасибо, провода ветром порвало.
Не зная, что ответить ему, Таня посмотрела на молчавший динамик, потом на мертвую лампочку под потолком, снова на динамик, будто проверяла, действительно ли пурга оборвала провода.
— Ладно, умывайтесь, пора обедать, — сказал он. — В сенях ведро с теплой водой, я ледку растопил.
Видно, он давно хозяйничал на кухне: плита гудела, в кастрюлях что-то жарилось и парилось.
— Спасибо. Вы обо мне, пожалуйста, не заботьтесь, — ответила Таня, направляясь к двери. — Я сама…
— Слушайте, — перебил он. — Давайте бросим эти нежности: «спасибо», «извините», «пожалуйста». Не то за эту пургу мы скиснем от вежливости. А я не хочу.
— А что вы хотите? — с явным вызовом спросила Таня.
— Хочу есть и жду вас, как самый вежливый человек, — ответил он, блеснув белыми зубами. И усмехнулся: — Прошу учесть мою джентльменскую сущность при рассмотрении дела в качестве смягчающего вину обстоятельства.
— Напрасно вы иронизируете, — жестко заметила Таня. — И вообще нам сейчас не стоит об этом говорить.
— Я понял это еще в избушке, — с прежней улыбкой ответил Копылов и шутливо продолжал: — Судья, остерегайся опасных влияний, руководствуйся только законом! Одним законом и правосудием! Так, по-моему, требует ваше светило Пионтковский в «Учении о преступлении?»
— Откуда вы знаете Пионтковского? — искренне удивилась Таня.
— Нынче в моде самообразование, — охотно объяснил он. — Почему я должен отставать?
— Вы что, готовитесь в юристы? — В голосе Тани прозвучали нотки иронии.
— Ну зачем же? — возразил он. — Георгий Димитров не был профессиональным юристом, а между тем блестяще защищался в известном деле о поджоге рейхстага.
— А вам не занимать скромности.
— Ну, не перед моими же песцами мне блистать эрудицией, — со смехом ответил он.
Таня пожала плечами и пошла умываться.
«Надо держаться с ним проще, — сказала она себе. В конце концов нас столкнули нос к носу обстоятельства».
Но, решив так и вернувшись на кухню, она скорее задиристо, чем примирительно, как ей бы хотелось, спросила Копылова:
— Ну, так что мы с вами будем есть?
— На первое жареное мясо из запасов Мироныча, на второе — то же самое, на третье чай. Вместо хлеба — омлет из яичного порошка. Устраивает? — в тон ей ответил Копылов.
— Вполне, — кивнула Таня. Она сняла с плиты сковородку с мясом, поставила на стол.
— Вот это мне нравится, — одобрил Копылов. — А то я думал, вы откажетесь и объявите голодовку.
— Как видите, нет, — ответила Таня, берясь за вилку.
Когда они кончили свой незамысловатый обед, Копылов спросил:
— Как вас зовут? Неудобно же все время «выкать».
— Татьяна Сергеевна, — ответила она.
— Тоже мне — Сергеевна! — хмыкнул он, блеснув своими крепкими зубами. — Что за мода у девчонок величать себя по отчеству?
— По-вашему, я девчонка? — спросила Таня, уязвленная его тоном.
— И к тому же красивая, — ответил он как ни в чем не бывало. — Я еще в избушке заметил.
— Ну, это уже глупо. — Таня поднялась, собираясь уйти в свою боковушку.
— Интересно, по-вашему, я должен и посуду мыть? — не без иронии спросил он ее.
Таня покраснела.
— Извините… Я сама… — вернулась она к столу.
Вскоре Копылов нашел себе занятие и перестал обращать на Таню внимание и донимать ее разговорами. Когда за обедом под ним качнулся стул и от него стала медленно отделяться спинка, Копылов легко оторвал спинку, отставил в сторону и взял табуретку. После обеда он оглядел мебель и обнаружил, что почти вся она расшаталась, развинтилась и в общем-то пришла в полную негодность.
— Чудненько! — весело присвистнув, сказал он, внося из большой комнаты на кухню перекошенную этажерку без ножек. — Похоже, Мироныч дома по праздникам бывает: за что ни возьмись — сыплется.
Он положил этажерку на пол, спросил Таню, вытиравшую тарелки:
— Где у него инструмент, не знаете?
— Какой инструмент? — не поняла она.
— Ну, молотки, рубанки, гвозди и так далее.
— Не знаю, — ответила Таня.
— Ладно, сейчас найдем.
Он нашел все это в нижнем ящике кухонного стола.
— Ого, даже клей столярный!.. Здорово — клеевая эмульсия! Так, годится… — громко сообщил он, разглядывая этикетки на банках. — Ага, вот она, ножовка!.. Ну, гвоздики что надо…
Таня убрала в столик чистую посуду, зажгла другую лампу и молча ушла в боковушку.
Заняться ей решительно было нечем. Будь на месте Копылова кто-то другой, она с превеликим удовольствием принялась бы помогать ему чинить стулья, чтоб хоть как-то убить время. Теперь же она взяла стопку старых «Огоньков», уже не раз виденных и читанных, и стала перелистывать их.
На кухне постукивал молоток, иногда ширкал рубанок, иногда Копылов что-то говорил сам себе.
Когда часа через два Таня вышла попить воды, Копылов сидел верхом на табуретке, без свитера, в одной майке, вертел в руках спинку стула, примеряясь к ней. Лицо его было сосредоточено.
— Таня, ну-ка, подержите, — сразу же сказал он ей, передавая эту самую спинку. — Так… Теперь давайте клей… Не тот, не тот, в красной банке… Он самый.
Он залил клей в зачищенные пазы стула, посадил на место спинку.
— Хорош, — сказал он. — Сейчас мы его, голубчика, свяжем. Вы держите, а я буду вязать… Так… Крепче держите. Вы можете крепче?
— Я и так крепко, — послушно ответила Таня.
— Тоже мне — крепко! Вяжите вы, а я прижму, — отдал он ей шпагат, которым надо было стянуть спинку, чтоб лучше схватился клей. — Ну вот, другое дело… Туже… Так… Ну-ка, еще потуже… Порядок! — сказал он, когда со стулом покончили. — Вы свободны.
Он возился на кухне до ночи, а Таня до ночи скучала в боковушке, листая «Огоньки». На улице тысячью волчьих глоток завывала пурга. Таня пыталась читать, но думала о Копылове. Было что-то необычное во всем его облике, удивительно твердая уверенность крылась во всех его поступках и словах, хотя последние нередко звучали грубовато и насмешливо. Но, возможно, это только по отношению к ней?..
Она повторила в мыслях весь путь от избушки до поселка и презирала себя за трусость и малодушие. Откуда взялся страх и с чего ей вдруг пришло в голову, что Копылов хотел ее убить? Ей было противно вспоминать о тех минутах: такой ничтожной и жалкой казалась она самой себе. И это после того, как в избушке она решила показать Копылову свой характер: я, мол, судья, а ты, мол, знай свое место. До чего же мерзко, если взглянуть со стороны! И если взглянуть со стороны — подумать только! — ведь именно Копылову она обязана тем, что сидит сейчас в жарком доме, а не кормит нерп где-то на дне океана.
Странно, но когда у нее под ногами раскалывалась льдина, она не испытывала страха. Может, оттого, что не успела испугаться? Или потому, что близко, совсем близко бежал Копылов и она уже верила, что с нею ничего не случится, раз он рядом?..
Таня помнила, как оборвала его в избушке, когда он заикнулся о своем деле, и жалела теперь об этом, жалела, что решила «показать характер».
«Дура. Вот и показала! — упрекала она себя. — Ему наплевать, судья я или маменькина дочка. Он даже не скрывает своего презрения ко мне».
Было уже поздно, когда она снова вышла на кухню. Здесь было прибрано, даже полы вымыты. Починенные стулья и этажерка перекочевали на свои положенные места. Двери в большую комнату остались приоткрытыми, там горел свет. Копылов, видимо, сидел за столом, и, когда он поворачивался или менял положение, под ним поскрипывал стул. Таня слышала шелест бумажек в комнате, а в какую-то минуту ей показалось, что Копылов тяжело вздохнул.
Она постояла возле плиты, потрогала рукой чайник (он был горячий), потом подошла к дверям и, постучав, спросила:
— Вы не спите?
— Нет, — глуховато ответил из своей комнаты Копылов.
— Будете ужинать?
— Нет. Идите сюда, — позвал он ее.
Таня вошла. Копылов сидел на полу среди вороха бумажек, фотографий и стопок писем, перевязанных шпагатом. Лицо у него было сосредоточенное, скорее, даже грустное.
— Вот роюсь в архивах старика и кое-что нахожу, — сказал он, не глядя на Таню, голосом, в котором не слышалось прежних, присущих Копылову иронических ноток. Потом протянул Тане фотографию: — Взгляните.
С пожелтевшей карточки смотрела девочка лет семи, пухленькая, светленькая, с бантом на макушке. Девочка сидела в глубоком плетеном кресле на фоне несуразных пальм и бегущих под кособоким месяцем зверей, не то тигров, не то леопардов, и крепко прижимала к себе большую куклу.
— Славная девчушка, — сказала Таня, разглядывая карточку.
— Это моя мать. Мироныч давно говорил мне, что у него хранятся семейные фотографии и письма отца. Все это я, конечно, у него реквизирую, — неторопливо объяснил он, и, казалось, объяснил скорее себе, чем Тане.
Взяв у нее фотографию, он положил ее на стул, поверх отобранных, разворошенных писем, придавил письма рукой, отчего стул жалобно скрипнул, и тут же протянул Тане другую карточку, скупо сообщил:
— Батя мой. На деникинском фронте.
Время пощадило глянец бумаги, и карточка казалась совсем новой. Молоденький парнишка в буденовке и в шинели, перепоясанный ремнями, стоял на снегу, придерживая одной рукой за уздцы вороного коня и сжимая другой рукоятку шашки. Он смотрел прямо в аппарат, и лицо его, очень похожее на лицо сидевшего на полу Копылова, застыло в той напряженной окаменелости, которая присуща всякому, кто впервые или не часто фотографируется. Только глаза оставались живыми — удивленными и чуть насмешливыми, словно они иронизировали над замысловатой процедурой невидимого фотографа.
— Он и сейчас военный? — отчего-то тихо спросила Таня.
Копылов помолчал, потом сказал:
— Он погиб. В сороковом году. Слышали, есть на Чукотке такая река — Амгуэма?
— Слышала…
— Так вот, отец был начальником геологической партии и погиб, когда переправлялись через Амгуэму. Вернее, его убили. Его и еще троих геологов.
— Не понимаю…
— Они возвращались с полевых работ на базу и несли в рюкзаках образцы вольфрама. В партии с ними было двое уголовников. В те годы здесь практиковалось направлять рабочими в геологоразведку заключенных из лагерей, в основном уголовников. Не лучший, конечно, способ подбора кадров, но людей не хватало, и приходилось мириться. Ну, и два подлеца решили завладеть рюкзаками и бежать на Аляску. Вероятно, они считали, что вольфрам не менее ценен, чем золото.
Он умолк, а Таня снова посмотрела на фотографию, на которой парнишка в шинели придерживал за уздцы лошадь. Но теперь она почему-то не обнаружила в его глазах ни удивления, ни хитроватой насмешливости — в них застыла тревога.
Губы у парнишки были плотно сжаты, на лице лежала печать сурового спокойствия. Так случается всегда, когда разглядываешь человека под иным углом зрения, неожиданно узнав о нем что-то такое, о чем минутой раньше не думал и не предполагал.
— Этих двоих задержали? — спросила Таня.
— Да. Обычная история, заблудились в тундре, голод, дистрофия. Потом на их след случайно напали пастухи, — ответил Копылов и, помолчав, сказал: — Мы с матерью как раз тогда приехали на Север. Она хотела быть ближе к отцу и не знала, что его уже нет.
— Она сейчас с вами? — осторожно спросила Таня.
— Нет, она вскоре умерла.
— И вас воспитывал Тихон Миронович?
— Я воспитывался сам, — покачал он головой. — В интернате.
— Здесь?
— Да. Не в этом поселке, конечно, но на Чукотке. Мироныч тогда жил на Камчатке.
— Он брат отца?
— Матери.
— С тех пор вы так-и живете здесь?
— Почему? Я ведь вам говорил: пять лет грыз гранит науки в Ленинграде, — усмехнулся он. — Потом вернулся в эти края. Честно говоря, не выношу ни столиц, ни городов. Суета сует. — Он поднял на Таню глаза и с привычной усмешкой спросил: — Что вы на меня смотрите, как на ископаемое? Не верите?
— Верю, — ответила Таня. Помолчала, потом сказала: — Я слышала, вы были судимы.
Он удивленно сдвинул брови и вдруг весело сказал, ослепительно блеснув зубами:
— Ну нет, меня пока от таких передряг бог миловал. Если, конечно, и вы помилуете. — Он встал с пола и, перекладывая со стула на стол письма и фотографии, сказал: — Смотрю я на вас, смотрю и думаю: до чего же вы глупая девчонка!
— Это почему? — скорее обиделась, чем возмутилась Таня.
— Потому что всерьез занимаетесь стряпней, именуемой делом о растрате Копылова.
— Но ведь у вас действительно недостача, — спокойно возразила Таня.
— Действительно! — повторил он. Потом подошел к ней, остановился напротив и, сложив на груди крепкие руки, спросил: — Значит, первому акту ревизии, где есть эта самая растрата, суд верит, а второй, где ее уже нет, считает липой. Так, что ли?
— Какой второй? — не поняла Таня. — В деле один акт, акт о недостаче.
— Ну, это вы бросьте, — нахмурился он. — Была повторная ревизия, и вы об этом знаете.
— Повторная? — удивилась Таня. И, внезапно догадавшись, спросила: — Вы погасили недостачу?
— Ну и лихо же вы меня разыгрываете, — усмехнулся он и с той же усмешкой продолжал: — По-моему, в акте черным по белому написано, что первая ревизия была без меня, что я уезжал в бригады, что товарищи ревизоры упустили из виду чердак склада номер два, где сушилась эта самая пушнина в количестве ста тридцати шкурок песца и восемнадцати лисьих шкурок, из чего и получилась так называемая моя растрата и прочая чепуховина. Ну, а потом, как водится, кладовщик Омрай вспомнил о чердаке, созвал новую ревизию, и уважаемые ревизоры чистосердечно признали свою ошибку. Так что вы на это скажете?
Таня смотрела на Копылова и по мере того, как он говорил, чувствовала, что дело в потрепанной синей папке, не дававшее ей почти два года покоя, расползается по швам и лопается, как мыльный пузырь, и что вообще никакого дела нет и, вероятно, не было. Столь простое объяснение истории синей папки обезоружило ее и повергло в замешательство.
— Ну, так что вы на это скажете? — снова спросил он, но на сей раз как бы с укоризной.
— Не знаю… Я акта повторной ревизии не видела… и вообще… Кому вы его посылали?
— Вам, конечно, — убежденно сказал он. — И не я посылал, а председатель поссовета Вуквутагин.
— Мне? — изумилась Таня.
— Ну, прокурору, какая разница?
— Прокурору? Когда?
— Как когда? Сразу. Точнее, недели через три после того, как убрался этот молокосос.
— Какой молокосос?
— Ваш следователь — Седов, Седых, как его? К тому же пакет отправили заказной почтой, так что все ваши вызовы на суд считал и считаю ненужной формальностью.
— Странно… — в раздумье сказала Таня, мысленно пытаясь как-то связать в одно вполне убедительное объяснение Копылова с отсутствием в деле акта повторной ревизии. — Странно… — повторила она. — Не могла же почта пропасть?
— Запросто могла, — фыркнул он. — Отправляли в мешках на нартах. Каюр задремал, один мешок свалился в сугроб — и весь сказ.
— Может быть… — ответила Таня, все еще продолжая мысленно отыскивать какие-то более убедительные объяснения случившемуся. — Хотя… Значит, у вас есть с собой копия акта?
— Копия? — удивился он. — А на кой черт мне нужна копия?
— Значит, у вас нет копии? — уже более твердо спросила она.
— Ну для вас я сто копий мог бы притащить. Жаль, раньше не знал. Может, вы хотите, чтоб я по пуржишке в Белый Мыс прогулялся?
— Я этого не хочу…
— Слушайте, сказать вам честно? — вдруг подошел к ней Копылов.
— Честно? — насторожилась Таня. — Да, да, пожалуйста.
— Плюньте вы на свои суды, возьмем билеты и махнем с вами куда-нибудь на край света.
— Как — махнем? — спросила она, не поняв в первое мгновение смысла его речи.
— По воздуху, конечно, — усмехнулся он. И неожиданно взял ее руками за плечи, легко приподнял со стула и, удерживая ее чуть-чуть на расстоянии от себя, сказал с несвойственной ему серьезностью: — Вы мне нравитесь. Я не шучу, и все время хочу вам об этом сказать.
— Пустите! — возмутилась Таня. — Вам не кажется, что это… — И запнулась, не найдя нужного слова.
— Хамство? — подсказал он и спокойно ответил, отпуская ее: — Не кажется. Я у вас спросил: «Можно сказать честно?»
— Спокойной ночи, — бросила Таня, направляясь к двери. Но на пороге остановилась и оглянулась. — И часто вы пользуетесь таким примитивным методом?
— Каким?
— Предлагаете малознакомым девицам уехать или улететь с вами?
— Не часто, — ответил он, подходя к ней. — Послушайте, Таня…
— Спокойной ночи, — повторила она сухо и захлопнула за собой двери.
Как только она вошла в боковушку, Копылов стукнул ладонью в перегородку и громко сказал:
— Спокойной ночи. И считайте, что я сморозил глупость.
Однако ночь для Тани прошла в беспокойных мыслях. Она не сомкнула глаз. И мешала не пурга, по-прежнему бесновавшаяся и содрогавшая дом. Получалось так, что с той минуты, когда она попала в Светлое, она неотступно думала о Копылове. Почему? Потому, что всякий раз он представал перед нею лишь с какой-то одной стороны, заставляя ее то злиться, отчего он не едет, то изумляться, встретясь с ним в избушке, то переживать мучительный страх, когда она решила, что он бросил ее в торосах, то сочувствовать ему, узнав о печальной судьбе его отца, то вдруг поверить ему и тут же снова засомневаться, то презирать за беспардонное донжуанство, как случилось в последнюю минуту.
Впрочем, в эту последнюю минуту, когда ей стало ясно, что никакого дела Копылова больше не существует и остается лишь положить в папку акт повторной ревизии, а потом формально, так сказать, для порядка вынести решение о прекращении дела и навсегда сдать синюю папку в архив, — когда ей стало это ясно и Копылов начал вдруг говорить какие-то несуразные слова о полете на край света, в ту минуту она больше негодовала на себя, чем на него.
Так случалось и раньше. Стоило ей появиться в кино или на концерте, как тут же к ней привязывался какой-нибудь ферт. И соседи и подружки по институту говорили, что она красивая, но Таня полагала, что красота вовсе не является поводом для знакомства с первым встречным.
«Позавчера этот прораб Василий норовил влезть в дом, сегодня Копылов ведет себя не лучше, — думала она. — Неужели я похожа на легкомысленную дурочку, с которой можно обращаться как угодно?»
И хотя Таня в своих размышлениях объединяла их, она не могла не признаться себе, что Василий и Копылов — отнюдь не одно и то же. По совести говоря, этот так называемый подсудимый интересовал ее. Она не относилась к нему равнодушно.
«Наверно, потому, что у него трудная жизнь», — подумала она, объясняя самой себе это свое робкое признание.
Но странно, Михаил не вызывал у нее ни чувства сострадания, ни жалости. Казалось, он был вырублен из какой-то сверхтвердой породы, налит той особой силой, которая обладает необъяснимым свойством притяжения. Прошло всего два дня, как она встретила в избушке Копылова, а сколько раз она меняла мнение о нем! Но на сей раз ее мнение, казалось, утвердилось окончательно. И главное — она верила Копылову. Ей ни разу не пришла в голову мысль, что Копылов мог обмануть ее и что никакого акта повторной ревизии не существует. Она только недоумевала, почему этого акта нет в деле…
А за окном пела, плакала, билась о стены дома пурга. От окна дуло холодом. За перегородкой слышались размеренные шаги — Копылов тоже не спал. Возможно, и он раздумывал о всяческих превратностях человеческой жизни.
Пурга оказалась недолгой, сил у нее хватило немногим больше, чем на сутки. Стремительно отбушевав, она к утру стихла.
Таню поднял все тот же стук кулака в перегородку.
— Вас там не замело случайно? — громко проговорил за стеной Копылов. — Давайте решать, что будем делать. Я ухожу.
Таня сразу же вспомнила о суде, который должен все-таки состояться, быстро зажгла лампу и стала одеваться.
Копылов расхаживал по кухне, ожидая, пока она выйдет. Он был в телогрейке, торбасах, малахай держал в руке.
— Ирония судьбы! — горестно развел он руками. — Молил бога закрутить пургу на недельку, а она, бестия, в сутки уложилась. К тому же и снегом не побаловала. — И без всякой паузы спросил: — Так какие будут на мой счет указания, товарищ судья? Учтите, к вечеру аэродром разутюжат и первым самолетом я отчалю.
— Да, пожалуйста, — ответила Таня. — Я только должна рассмотреть дело в вашем присутствии. Это недолго. Но прежде мне еще надо связаться с Белым Мысом.
— Я договорюсь и вам сообщу. Вы еще придете сюда?
— Приду, — ответил он, берясь за ручку дверей. — Подкину в колхоз своих собак на довольствие и вернусь. Да, надо насчет ключа договориться. Где вы оставляете?
— Здесь два ключа. — Таня взяла с полки колечко с ключами, сняла один ключ, подала ему: — Возьмите себе.
— Порядок, — сказал он и, сунув ключ в карман, вышел, плотно прикрыв за собою двери.
Теперь, когда он ушел, у Тани почему-то пропала охота оставаться в этом доме.
«К тому же, — подумала она его словами и про себя улыбнулась этому, — уж если я обещала, что суд состоится, то надо действовать».
Она быстро оделась и вышла на улицу.
Хотя был уже одиннадцатый час утра, над поселком, как глубокой ночью, висела медная луна. Электрики успели починить оборванные пургой провода, и на улице зажглись фонари, помогая луне и звездам разгонять темноту полярного дня.
На крыльце Таня на минутку задержалась, окинула взглядом улицу, соседние дома и свой двор. Пурга все-таки потрудилась крепко. На заборах, на крышах домов лежали тяжелые снеговые шапки. Только во дворе зоотехника не осталось следов пурги: видно, Копылов, когда пурга стихла, сразу взялся за лопату.
Петляя среди сугробов, Таня отправилась искать дом Семечкина, так как в воскресенье он, конечно же, в поссовете не сидел.
«Почему он насторожился, когда я сказала, что свяжусь с Белым Мысом? — вдруг подумала Таня. — А что, если…»
Но она тут же оборвала эту мысль и сердито сказала себе:
«Опять эта моя проклятая судейская подозрительность, недоверие к людям!..»
Несколько раз она спрашивала у встречных, где живет Семечкин, ей отвечали, что дальше, и махали рукой куда-то в конец улицы.
Ей повезло: Семечкин оказался дома. Он ничуть не удивился тому, что, уехав три дня назад в Белый Мыс, она снова очутилась в Светлом и предстала перед его очами. Он только сказал:
— Я вам что говорил? Говорил — дорога дальняя, пурги метут, зазря поедете. Вот и завернула назад пурга.
— Нет, — сказала ему Таня, — я встретила в избушке Копылова. Мы с ним уже в доме у Тихона Мироновича были, когда пурга началась.
— Так и он у зоотехника пересиживал? — спросил Семечкин.
— Да, — ответила Таня.
— Так вы вместях цельную пургу отсидели?
— Да, всю пургу, — сказала Таня.
— А-а… — только и сказал Семечкин, после чего сразу же повел Таню разыскивать народных заседателей.
Оба заседателя тоже, к счастью, оказались дома и занимались тем, чем занималось с утра все население поселка, — орудовали в своих дворах метлами и лопатами, расчищая снег. Оба тотчас же изъявили полную готовность явиться в судебное заседание, и оба советовали провести его под вечер, когда они расквитаются с заботами, которые навалила на них пурга.
Таня договорилась встретиться с ними в четыре дня в поссовете и попросила Семечкина послать кого-нибудь к Копылову и сообщить ему об этом. Сама она пошла на почту, решив, что оттуда сразу же отправится на аэродром и узнает, ожидается ли к ночи самолет в райцентр, так как не хотела ни минуты лишней задерживаться в Светлом.
На почте дежурила знакомая женщина, и Таня изложила ей свою просьбу: во-первых, связаться с радистом Белого Мыса, во-вторых, попросить радиста, чтоб он послал кого-нибудь к председателю поссовета и пригласил его к аппарату, а в-третьих, Таня соглашалась ждать столько, сколько потребуется.
— Ну, это мы сделаем, — приветливо ответила женщина и, набрав номер телефона, стоявшего на ее рабочем столике, сказала в трубку: — Алло… Сеня? Сеня, дружочек, очень срочное дело. Если уж ты не поможешь, не знаю, кто тогда поможет. Надо взять связь с Белым Мысом, надо Вуквутагина к аппарату… Знаю, знаю, что воскресенье, поэтому тебя прошу. Сенечка, кровь с носа, нужно… Попробуешь?.. А ты попроси хорошенько их радиста… Спасибо, Сенечка, жду.
Потом из радиостанции звонили дважды — и дважды женщина, приложив к уху трубку и поддерживая ее плечом, записывала на бланки тексты поступивших радиограмм, которые передавал ей дежурный радист.
Но не прошло и получаса, как женщина, снова сняв трубку, сказала Тане:
— Идите сюда, Вуквутагин пришел.
Таня зашла за перегородку, присела у столика.
— Это товарищ Вуквутагин? Здравствуйте, — сказала она в трубку.
— Трастуй, — раздался совсем рядом густой, гортанный голос. — Вуквутагин на аппарат сидит, все слышит.
— Вас беспокоит судья Камфорова, — быстро заговорила Таня, словно боясь, что связь прервется. — Я вот по какому вопросу. Два года назад у вас проходила ревизия торговой базы и была вскрыта недостача в сумме…
— Никакой недостача нет, — перебил ее гортанный голос. — Мы делал второй ревизия.
— Знаю, знаю. Вы послали акт повторной ревизии в прокуратуру, но он почему-то не был получен, — поспешно сказала Таня.
— Я за твой пропажа отвечать не могу, — ответил голос в трубке. — Ты отвечать должен.
— Да, да, понимаю, — торопливо согласилась Таня и продолжала: — Я вас очень прошу: пришлите, пожалуйста, в нарсуд копию акта. Вы меня слышите? Поскольку акт пропал, пришлите в Угольный копию. А в Светлое дайте радиограмму, что была повторная ревизия и недостачи не обнаружено. Только заверьте печатью. Вы меня понимаете?
— Понимал, почему не понимал? — ответил гортанный, густой голос. — Завтра посылать буду.
— Нет-нет, пришлите, пожалуйста, сейчас же! Радиограмма нужна сейчас же!
— Сейчас присылать не буду, — спокойно ответил голос. — Сейчас поселок забой оленя делает, сейчас я на забой хожу. Завтра присылать буду.
— Послушайте, товарищ Вуквутагин, я вас очень прошу: радиограмма нужна сегодня, на сегодня назначен суд, — горячилась Таня. — Вы понимаете?..
Трубка не отвечала.
— Алло, алло!.. Вы меня слышите?..
Трубка кашлянула, потом сказала:
— Вуквутагин хорошо слышит, Вуквутагин дома спит — слышит, как волк на поселок идет. Это ты Миша Копылов судить хочешь?
— Да-да. Я же вам сказала, что я судья! — Таня обрадовалась, что наконец-то председатель поссовета понял ее.
— А что судить будешь? Пускай Миша твой глупый суд не ждет, пускай скоро Черный море едет. Ты мой голос понимал?
— Понимаю, но вы мне дайте радиограмму! — сказала Таня, теряя всякое терпение. — Договорились?
Трубка снова не отозвалась.
— Алло, алло!.. Товарищ Вуквутагин!..
— Сейчас буду посылать, — спокойно ответил Вуквутагин. — Акт сейчас посылать не могу, акт писать долго надо.
— Да, да, акт не к спеху. Давайте радиограмму, адресуйте на почту. Я жду. До свидания, — Таня облегченно вздохнула, положила на рычаг трубку.
Телефон тут же снова зазвенел, и женщина, взяв трубку, сказала:
— Поговорили, Сенечка, поговорили. Молодец, спасибо. — Потом спросила у Тани: — Выходит, у Копылова все в порядке?
— Все в порядке. Большое вам спасибо, — ответила Таня, отходя от столика, и сказала: — Пока придет радиограмма, я на аэродром схожу.
— Через час получите, — заверила женщина.
На улице за это время все изменилось. Темнота успела раствориться. Звезды притухли, луна упала за ближнюю сопку. Небо и воздух светлели тусклой серостью, точно это был не разгар дня, а густые сумерки, когда солнце давно ушло за горизонт, а ночь торопливо заглатывает последние остатки вечернего света.
И тем не менее это был день. Тот световой час дня, когда рассвет без солнца сливается с бессолнечным закатом, робко противясь полярной ночи.
В эти два-три часа суток все окружающее: дома, столбы, провода, нарты, опрокинутые у сараев вельботы, фигуры и лица людей — все принимает свои нормальные очертания.
Час назад в голове у Тани был такой сумбур, что, идя на почту, она решительно ничего не видела вокруг. Не заметила, что рассвет начал теснить ночь, не заметила, что во дворах и на улице хлопочут люди. Ей казалось, что и ночь растворилась только сейчас и люди только лишь сейчас высыпали из домов.
Вон озоруют мальчишки: положили на санки здоровенного пса, опутали его веревкой и с гиканьем тащат санки на сугроб. Пес визжит, барахтается, мальчишки гогочут, и видно, как блестят их угольные глаза, как горят щеки, а у самого малого видна даже примерзшая к носу сосулька.
Вот на крыше дома стоит мужчина в телогрейке, широченной лопатой сгребает вниз снег. И видно, что крыша на доме новая, что мужчина молод, что при дыхании изо рта его идет пар и что верхний угол лопаты отколот. В соседнем дворе старуха-чукчанка чистит на снегу огромную медвежью шкуру.
Из-за поворота выскакивает тракторишко, подминает гусеницами снег, ровняет сугробы. На узенькой улочке Таня жмется к заборчику, уступая трактору дорогу. За трактором на лыжах едет мальчишка, держась за веревку, привязанную к кабине. Трактор подпрыгивает, мальчишка, потеряв равновесие, падает, зарывается носом в снег, но тут же вскакивает, испуганно оглядывается.
Увидев в пяти шагах от себя Таню, улыбается.
— Трастуй, — говорит он, старательно выговаривая по-русски трудное для него слово. — Я тибя знаю!
— Откуда же ты меня знаешь? — улыбается Таня.
— Я у Лендревны хрип больной был! — теперь уже скороговоркой сообщает мальчишка.
— А, помню, помню, — говорит Таня, хотя вовсе не помнит его. — Значит, ты выздоровел?
— Я катаюсь! — гордо сообщает мальчишка и, потеряв вдруг всякий интерес к Тане, пускается догонять трактор.
Да, все видно сейчас, в этот час суток, когда день отвоевывает у ночи малость света. И все станет через час иным, трудно узнаваемым, когда снова загустеет чернота, высыплют звезды и медью взблеснет вверху луна.
Но тогда Таня уже вернется с аэродрома, узнав у диспетчера, что пассажирский самолет пойдет в Угольный лишь завтра вечером.
Получив радиограмму от Вуквутагина и окончательно убедившись, что для предания Копылова суду нет никаких оснований, Таня решила прекратить производством дело.
Единственным слушателем и зрителем судебного заседания, проходившего в кабинете Семечкина, был сам Семечкин. Устроившись на табуретке у порога, он топил печку и все время без надобности ворошил горевшие в ней поленья, звякая кочергой. Молоденькая эскимоска Катюша Рультына, секретарь поссовета, ставшая временно секретарем суда, отчего-то крайне смущалась и не поднимала глаз от ученической тетрадки, предназначенной для ведения протокола. Что касается народных заседателей, то оба они, пекарь Яковлев и счетовод колхоза Кипутка, с той минуты, как переступили порог поссовета, с нескрываемым любопытством разглядывали судью и подсудимого. Хотя они и были народными заседателями, но в их бытность в Светлом еще ни разу не вершился суд, поэтому все, что они видели и слышали, было им в новинку и весьма интересно.
В такой необычной обстановке, да еще потому, что она испытывала непроходящую неловкость перед Копыловым, Таня никак не могла вести заседание в той торжественной строгости и в том незыблемом порядке, которые следует знать и свято соблюдать каждому судье. И потому, выйдя с Яковлевым и Кипуткой из заседательской комнаты, а точнее из безоконной каморки, которая примыкала к кабинету Семечкина и в которой хранился поссоветовский архив, у Тани не хватило духу прибегнуть к требованию: «Встать, суд идет!» Это выглядело бы сейчас и напыщенно и нелепо. Оглашать решение следовало стоя, но, как только они вошли из каморки в кабинет, пекарь Яковлев, худощавый, чернявый, с усиками «а ля Чаплин» и моложавый счетовод Кипутка тотчас же уселись за стол Семечкина и у Тани опять не хватило решимости сказать им, что садиться в этот момент народным заседателям не положено, а положено стоять — одному слева, другому справа возле нее.
Однако, когда они вошли, Копылов без всяких напоминаний поднялся с табуретки, а когда Таня начала оглашать решение, встал и Семечкин и, опершись на кочергу, окаменел у порога.
— Ввиду того, что ревизионная комиссия, — скороговоркой, ни на кого не глядя, читала Таня решение, — при проверке материальных ценностей на торговой базе Белого Мыса допустила ошибку, исправленную затем повторной ревизией, которая не подтвердила недостачу, нет никаких оснований для предания Копылова Михаила Антоновича суду. В связи с изложенным и на основании радиограммы от девятого октября шестидесятого года, за номером тридцать дробь восемнадцать, присланной председателем поселкового Совета Белый Мыс Вуквутагиным и подписанной членами ревизионной комиссии Тынеску, Рынтытагиным и Волковым, суд постановляет: уголовное дело в отношении Копылова Михаила Антоновича дальнейшим производством прекратить.
Таня передохнула. У нее вдруг запершило в горле, она неловко кашлянула и, лишь теперь прямо взглянув на Копылова, сказала:
— Вам понятно? Суд не считает возможным привлекать вас к ответственности.
— Что и не требовалось доказывать, — буркнул Копылов и продолжал: — Уж если меня судить, так за то, что разбил рожу вашему следователю. Тут я полностью отвечаю.
— Какому следователю? — не поняла Таня. — При чем следователь?
— При том, что он отпетая сволочь, — усмехнулся Копылов. — Когда я ему помял кости, он не пикнул, а стоило мне уехать в тундру, он, скотина, заварил кашу с ревизией и состряпал это дельце.
«Ну, так нельзя, это слишком!» — вспыхнула Таня. И тут же постучала карандашом по столу, сказала строже и суше:
— Держитесь, пожалуйста, в рамках приличия.
— Я прилично, — буркнул он.
— Если вы хотите что-либо сказать по существу — пожалуйста.
— А я по существу, — возразил он. — Если ваш следователь допускает произвол, то будь он хоть папа римский, а суд обязан поставить его на место.
«Что он привязался к следователю, если ошиблась ревизия? И неужели он действительно дрался?» — недоуменно подумала Таня, а вслух сказала:
— Хорошо, следователь тоже, конечно, мог допустить ошибку, но это уже другая сторона дела.
— Какая ошибка? — нахмурился Копылов. — Чистой воды произвол, а чем это кончилось, мы знаем.
«Он видит, что я волнуюсь, и хочет меня позлить, — мелькнуло у Тани. — Он думает, что я… Нет, он думает, что все мы какие-то крючкотворы».
Меж тем Яковлев и Кипутка многозначительно переглянулись.
Яковлев, воспользовавшись Таниным молчанием, с любопытством спросил Копылова:
— Значит, ты этому следователю… того? А за что ты его?
Семечкин оторвался от кочерги, с интересом взглянул на Яковлева, на Копылова, поставил кочергу к печке, прошагал в неожиданно наступившей тишине к столу и уселся на свободный стул рядом с Кипуткой.
Копылов почему-то молчал, насупившись.
— Да за что ты его? — живо повторил Семечкин, забыв или не зная, что задавать вопросы подсудимому могут лишь судья или заседатели.
— Что ж, я могу сказать, — неохотно ответил наконец Копылов. — Причина в женщине.
«Вот оно!.. — мелькнуло тут же у Тани. — Значит, Семечкин был прав? Женщина все-таки замешана!..»
— Так, — многозначительно протянул Яковлев. — Понятно…
— Ну, ну, выкладывай, — снова нетерпеливо потребовал Семечкин.
Копылов нахмурился еще больше, потом так же нехотя сказал:
— А что выкладывать? Нахлестался ваш Седых, как скотина, спирту и полез к ней ночью в дом. Она, как назло, двери забыла на крючок взять. Вот и все.
— А ты сам откедова знал, что дверь на крючок не взята? — подозрительно спросил Семечкин.
— Потом узнал, когда она от него по снегу в одной рубашке убегала, — неприязненно ответил он Семечкину. И мягче добавил. — А она совсем еще девчонка…
— Вы любили ее? — чуть слышно спросила Катюша Рультына и, отчаянно покраснев, опустила в протокол глаза. Как и Семечкин, она не знала или забыла, что не вправе задавать вопросы.
— Это мое личное дело, — холодно ответил Михаил, глядя почему-то не на Катюшу, а на Таню.
Таня невольно потупилась.
— Хо-хо! — громко вздохнул молчавший до этого счетовод Кипутка. И нараспев проговорил. — Хорошо делал, когда такой бандит зуб бил, плохо делал, когда район не ехал, райком партия не писал. Надо ехать, всю правду говорить. Зачем раньше не ехал, зачем языком шевелить ленился?
— А следователь мне другое трепал, — прервал счетовода Семечкин. — Он тогда от нас в Угольный летел. Трепал, что тебя баба опутала, потому, мол, и растрата.
За столом стало шумно.
— Это когда же он летел? — спросил Яковлев.
— Почему я не видал? — спросил Кипутка.
— Я его помню, я ему на командировка печать ложила, — сказала Катюша.
— А как его фамилия? — добивался Яковлев.
— А черт его знает, — ответил Семечкин.
Таня слышала и не слышала, о чем они говорят.
«Да-да, это тот самый случай… Смолякова говорила, — мгновенно вспомнила она. — Не судья, а следователь. И не какой-то, а Седых… Потом отомстил ему, состряпал дело… Второй акт получил и уничтожил… Неужели мог?.. Конечно, мог, никакая почта не пропала… Не зря я сомневалась… Спихнул в суд, уехал из района… Ах, как подло все!..»
Ей вдруг стало так совестно за себя, так совестно перед всеми, кто был рядом, словно это не Седых, а она сама совершила какую-то мерзость, что она готова была провалиться сквозь землю. И, сгорая от стыда и неловкости, она сказала Копылову:
— Суд направит прокурору области частное определение с изложением всех фактов в отношении Седых. Я позабочусь, чтобы прокуратура обратила особое внимание на это определение. Думаю, что Седых получит по заслугам.
И она поспешила объявить заседание закрытым.
— Я свободен и могу идти? — не скрывая иронии, спросил тотчас же Копылов.
— Да-да, пожалуйста, — ответила она, не отрывая глаз от папки.
Он повернулся и молча вышел.
Семечкин, Яковлев и Кипутка тоже вскоре ушли. Семечкин был, на удивление, оживлен и вовсе не казался Тане таким сонным, как в прежние дни. Уходя, он сказал ей:
— Что я вам говорил? Говорил, что можно зазря человека посадить. На то и суд, чтоб выяснить.
Ничего похожего Семечкин не говорил, но, не желая спорить с ним, Таня сказала:
— Да, вы правильно говорили.
Уже из коридора до Тани донесся голос Семечкина, втолковывающего Яковлеву:
— Ты мне в своей пекарне чистку труб не тяни. Через тебя отправка сведеньев задерживается.
Ответа Яковлева Таня не расслышала.
«А все-таки я скажу в райисполкоме насчет Семечкина, — подумала она. — Пусть ему подыщут подходящую работу. Нельзя же так».
Больше часа она оставалась в поссовете, приводя в порядок бумаги и разбирая протокол, который у Катюши получился неразборчивым и чересчур коротким.
Складывая в портфель бумаги, она уронила на пол какую-то справку. Подняла, открыла папку, положила туда справку. Взгляд ее наткнулся на радиограмму: «Выехать на суд не могу Занят К тому же не считаю себя виновным». И еще одна радиограмма: «Быть не могу Уезжаю по делам тундру К тому же погода портится»… Вот они, эти «к тому же», любимые словечки Михаила! И вот почему, слыша их от него в избушке, она поймала себя на мысли, что они ей о чем-то напоминают. Выходит, они напоминали ей о его радиограммах.
Из поссовета она вышла вместе с Катюшей.
— Мне туда, — Катюша махнула рукой вправо. — А вам?
— А мне туда, — показала Таня влево.
— Не заблудитесь у нас? Хотите, провожу?
— Спасибо, не заблужусь.
— Тогда до свидания.
— До свидания.
Катюша пошла к центру поселка, и на улице в лад ее шагам тонко и певуче заскрипел снег.
Несколько минут Таня стояла в нерешительности, не зная, куда идти. Время еще было раннее, часов восемь вечера, и во всех без исключения домах светились огни. В каком-то ближнем дворе жалобно скулила собака.
«Пойду к Лене, она даже не знает, что я уезжала и вернулась, — подумала Таня. — А завтра улечу. Лена меня проводит».
И она медленно пошла по улице, так медленно, что даже снег не скрипел под ее ногами.
С ней происходило что-то непонятное. Несли бы кто-нибудь спросил сейчас, чем вызвано такое ее состояние, она вряд ли смогла вразумительно объяснить.
Первый дом за поворотом — дом зоотехника. Свет горит, желтеют затянутые морозом окна. Пятый дом — дом Лены. Там тоже светится.
У дома зоотехника Таня остановилась, услышав голос Копылова во дворе:
— Лапу!.. Полкан, лапу!.. Так, братец… Мерси…
Похоже, он запрягает собак. Значит, отгонит их сейчас в колхоз. В десять вечера на Москву будет рейсовый самолет. Это она тоже узнала у диспетчера. А может, он распрягает собак? Может, вернулся Тихон Миронович?..
Она не хотела заходить в этот дом, собиралась идти к Лене. И все же какая-то неведомая сила цепко ухватила ее за плечо и повела к калитке.
— Где это вы бродите? — громко спросил ее Копылов и с размаху вогнал в снег остол, закрепляя нарты, чтобы собаки не сорвали их с места. — Я бы давно уехал, да ключ у меня остался. Держите, — протянул он ей ключ, который она отдала ему утром.
— Спасибо, — сказала Таня.
— Так и быть — пожалуйста! — усмехнулся он. Потом сказал: — Ну, пошли в дом, я тулуп свой возьму.
«Да-да, раз он уезжает, я могу остаться, — подумала Таня, идя за ним. — Зачем стеснять Лену, раз он уезжает?..»
Он задержался в сенях, а она прошла на кухню, неуверенно сняла пальто, будто все еще сомневалась, правильно ли делает, оставаясь здесь.
Вошел Копылов, держа на одном плече огромный овчинный тулуп.
— Ну, дорогой товарищ судья, будем прощаться, — сказал он, блеснув белизной зубов. — Передайте Миронычу, пускай не теряет надежды: как-нибудь загляну к нему. Да, не забудьте еще сказать, что я архив его переполовинил.
— Вряд ли я передам, я завтра улечу, — ответила Таня.
— Тогда сам догадается, — сказал он, гася улыбку. И, привычно нахмурившись, добавил: — Ну, поехал я.
Он взялся за ручку дверей, повернулся к Тане:
— А судья из вас, между прочим, не ахти какой. Не надо бояться смотреть в глаза подсудимому.
— Вам показалось… — отчего-то смешалась Таня.
— Может быть. — Он поправил на плече тулуп. — Хотите, вместе поедем? — вдруг предложил он. — Я, знаете ли, решил сперва в райцентр слетать.
— В райцентр? — быстро переспросила Таня. — Сегодня туда нет пассажирского.
— Зачем пассажирский? Меня и грузовые устраивают.
— Нет, я не могу… У меня еще дела…
— Ладно. Я понял. Никаких дел у вас, конечно, нет, — хрипловато сказал он и, круто повернувшись, вышел.
Несколько секунд Таня стояла неподвижно посреди кухни. Потом села к столу, обхватила руками лицо. Лицо горело. Во дворе послышался заливистый лай собак, голос Копылова и скрип полозьев. Потом все стихло.
Вскоре на крыльце послышались шаги, и Таня встрепенулась.
«Вернулся!» — было ее первой радостной мыслью.
Но двери открылись, и на кухне появилась Лена.
— Ну, Танька, это свинство! — набросилась она на Таню и затарахтела, как из пулемета: — Уехала — не сказала, вернулась — не приходишь. Тут Костя прилетел, мы тебя весь день ищем. Наконец узнали, что в поссовете суд, а у него как раз собрание у строителей. В десять явится. Ты что, только пришла? Совсем плита холодная. Значит, это правда, что ты вернулась с этим самым Копыловым?
— Правда, — сказала Таня упавшим голосом.
— И он здесь был с тобой в пургу?
— Был.
— И ты его оправдала на суде?
— Его не за что было судить. Но откуда ты все знаешь?
— Там о тебе Смолякова всякую чушь несет. Я ее час назад встретила, и она мне с улыбочкой докладывает: «Вы слышали? Никогда бы не подумала, что она может так низко упасть. Привезла в дом преступника, ночевала с ним, потом оправдала». Вот подлая сплетница! Я ей сказанула как следует! Ты не обращай внимания.
— Я не обращаю, — грустно ответила Таня. — Разве в этом дело?
— Вот именно, — согласилась Лена. — Давай лучше плиту разжигать. Сообразим ужин к Костиному приходу.
Известие о том, что прилетел Костя, в первую минуту пролетело как-то мимо Таниных ушей. И только потом она подумала, что после того, как послала Косте радиограмму и получила ответ, она, по сути, ни разу о нем не вспомнила.
— Нет, Ленка, — покачала головой Таня. — Я сейчас на аэродром иду. Ты меня проводишь немножко?
— Как, ты улетаешь? — изумилась Лена. — А Костя?
Таня прошла в боковушку, вынесла свой чемоданчик и, укладывая в него портфель с бумагами, сказала:
— Мне не надо с ним встречаться. Ты же все знаешь. Я хотела обмануть себя. Но ни мне, ни ему этого не надо.
Лена молча поглядела на Таню, потом присела на табуретку у стола, потом сказала сердечно и участливо:
— Конечно, знаю. Все дело ведь в любви, Танька. — Она подумала и добавила: — Павел ведь тоже улетел… В Магадан… Будет просить перевод…
— Вот что… Значит, вы уедете отсюда вместе?
— Да, — просто ответила Лена. — Сперва он, потом я. А может быть, сразу вдвоем.
— А если не переведут?
— Не знаю… Все равно это уже решено.
— А Смолякову я все-таки уволила бы, — убежденно сказала Таня.
— Я написала в роно, подожду, что они ответят. — Лена помолчала, спросила: — Хочешь, я с ним поговорю?
— С кем?
— С Костей.
— Не надо. Я сама все объясню, когда вернется в Угольный.
— Да, так лучше, — согласилась Лена.
— Ты проводишь меня? — спросила Таня, надевая пальто.
— Конечно, — поднялась Лена и вдруг сказала: — Постой, куда ты, собственно, идешь? Сегодня нет пассажирского в Угольный.
— Зачем пассажирский? — ответила Таня. — Ходят грузовые. Мне все равно.
Они погасили в доме свет, повесили на двери замок. Отдавая Лене ключи на колечке от дома, Таня сказала:
— Передай Тихону Мироновичу большое спасибо. Не забудешь?
— Конечно, передам. — Лена спрятала ключи в варежку.
— И цветы приходи поливать. Один кактус совсем чахленький.
— Обязательно.
Они закрыли на засов калитку, подперли снизу тяжелым камнем, чтоб очередная пурга не сорвала ее с петель, и пошли по центральной улице поселка к аэродрому, держась вдвоем руками за ручку совсем легонького чемоданчика.
Они ни о чем не говорили. Просто шли по центральной улице, слабо освещенной редкими фонарями и окнами домов.
Когда дорога резко свернула вправо и потянулась по берегу океана, заваленному тяжелыми льдами, Таня остановилась.
— Ну, беги домой, Ленка.
— Не боишься одна?
— Нисколько. — Таня чмокнула Лену в щеку.
Лена тоже поцеловала Таню, пообещала:
— Я, может быть, приеду к тебе. Может, на зимние каникулы…
— Обязательно приезжай.
Они еще постояли немного на морозе, говоря друг другу хорошие, нежные слова, опять поцеловались и быстро разошлись в разные стороны.
Таня вошла в махонький зал аэропорта и сразу увидела Копылова. Он сидел на скамье у рубчатой деревянной колонны, подпиравшей потолок, один в холодном, нетопленном зале и смотрел на двери. Он тоже увидел ее и тут же поднялся.
— Вот видите, я решила лететь… — сказала она, точно оправдываясь перед ним.
Копылов улыбнулся ей и молча взял у нее чемоданчик. Потом поднял с пола свой чемодан.
— У меня еще нет билета, — сказала Таня. — Сейчас возьму.
— Стойте здесь. — Он опустил на пол чемоданы и быстро пошел к двери с табличкой «Диспетчерская».
Самолет был маленький, кургузый, тупорылый, из серии машин ледовой разведки, с низкой, почти у самой земли дверцей, так что никакого трапа, чтоб взобраться в него, не требовалось. Моторы уже работали, и пилот, выглянув из кабины и увидев на взлетном поле две приближающиеся фигуры, крикнул:
— Поспеши, ребята, взлетаем!
Этим самолетом колхоз отправлял куда-то на юг пушнину. Вся хвостовая часть и правый борт были завалены мягкими мешками, набитыми мехом. Свободной оставалась лишь часть скамейки у левого борта.
Они сели на скамейку. Пилот закрыл дверцу. Вскоре машина взлетела и стала карабкаться все выше и выше в черноту ночи, куда-то поверх еле приметных облаков, из которых уже начал просыпаться на землю колкий, мелкий снежок.
Но облака тут же прорвались настоящим пышным снегом, и, когда самолет пролетал над Светлым, весь поселок был завешан сплошным белым занавесом, сотканным из крупных, отвесно летящих хлопьев. Но ни Таня, ни Михаил, недавно покинувшие поселок, уже не знали этого. Как не знали и того, что во многих ближних и дальних домах этого поселка взбудораженные жители на все лады обсуждали в этот час необычное событие, связанное с их появлением и исчезновением.
Одни утверждали, что приехавшая в Светлое женщина-судья влюбилась в опасного преступника, незаконно спасла его от тюрьмы и еще не известно, чем все это кончится. Другие уверяли, что парень был кем-то оклеветан, и если бы не она, то сидеть бы ему сейчас за решеткой да глядеть на небо в клеточку. Третьи говорили, что они знакомы с детства, давно любят друг друга и что он никакой не бандит, а начальник по комсомолу из райцентра и что примчался он по радиограмме, которую она (и на то есть свидетели) посылала ему с их же почты. Четвертые сомнительно качали головами, не понимая, как может позволить себе судья, человек закона, провести ночь наедине с подсудимым и крутить с ним шашни, если даже он и оправдан. Пятые вообще городили бог весть какую несусветицу, сбивая с толку и самих себя и тех, кто им перечил.
Словом, пересудов было много. И пока они гуляли по поселку, перекидываясь из дома в дом, маленький, тупорылый грузовой самолет по-прежнему летел в кромешной тьме над невидимыми внизу облаками, и Таня, прервав долгое молчание, сказала Михаилу:
— Знаете, о чем я думала тогда, в торосах? Что вы решили меня убить, а потом раздумали и бросили замерзать. И что вы сговорились со стариком косторезом.
— И часто вы так скверно думаете о людях? — спросил он.
— Не знаю… — ответила Таня и умолкла.
— Вам не холодно? — спросил он. — Самолет не обогревается.
— Нет, ничего…
Он поднялся, прошел в пилотскую кабину, вынес оттуда полушубок, принадлежавший, видимо, кому-то из пилотов, и помог Тане завернуться в него.
А самолет летел и летел по невидимой воздушной трассе, сварливо урча моторами, легонько вздрагивая всем своим крохотным металлическим корпусом, и черная полярная ночь пристально вглядывалась в черные стекла иллюминаторов.
До восхода солнца было далеко, очень далеко — целых полгода, почти вечность.
Что она несла им двоим?..