200 километров до суда... Четыре повести

1

Ну что такое, спрашивается, корабль?

Корабль, да и все, плавучая посудина — подумаешь, невидаль! В каком-нибудь портовом городе, скажем в той же Одессе, или в Находке, или в Керчи, или в Калининграде, этих посудин натыкано у причалов такое множество — в глазах рябит и глядеть не хочется. Здесь и пассажирские, и рыболовные, и танкеры с низкой осадкой, и могучие плавбазы, и элегантные китобойцы. Одни подваливают к причальной стенке, другие отходят. Подваливают — ну и ладно, отходят — ну и слава богу! Пусть отходят, пусть приходят — никакого в том особого события нет.

Нет особого события в той же Одессе или в том же Калининграде — только не на Чукотке.

На Чукотке приход любого корабля — это праздник в буквальном смысле слова. И к празднику готовятся заранее: за месяц, а то и за два. То есть еще тогда, когда корабль и не думает брать курс на далекую Чукотку, а преспокойно красится или ремонтируется в каком-нибудь порту. Он себе красится, чепурится, а его уже ждут не дождутся.

Так было, например, с жителями райцентра Каменное Сердце.

Еще в мае, когда пурги допевали прощальные песни, наметая под окна домов последние сугробы, когда поселковые мальчишки и девчонки по вечерам резали коньками помягчевший лед залива, а по улицам, пыля снегом, еще носились собачьи упряжки, так вот еще в мае в райисполком пришла радиограмма, извещавшая о том, что в июле придет корабль, кроме всяких промышленных грузов, кроме всяких продуктов и промтоваров, доставит новых поселенцев — целых пятьсот человек, людей молодых, горячих, задорных.

Потому молодых и задорных, что ехали они обживать Север по своей доброй воле и по комсомольским путевкам, а таковые путевки, как известно, старикам не дают.

С той минуты поселок уже не мог жить спокойно.

Работники райкома партии и комсомола, райисполкома и торговли взялись за дело и за телефоны. Шутка ли — пятьсот человек! Это пятьсот коек, пятьсот матрацев, простыней, подушек, одеял, завтраков, обедов, ужинов. Это — общежитие, баня, столовая, это — телогрейки, сапоги, шапки, рукавицы. Это — работа и быт, быт и работа. Наконец, пятьсот человек — это ровно половина той цифры, которой уже лет десять исчислялось население Каменного Сердца, если не считать незначительных ежегодных отливов и приливов.

— Едут! Вы слышали, пятьсот человек!.. — радостно сообщали друг другу люди в магазинах, на почте, в очереди к машине-водовозке и в других общественных местах.

И самые радужные, хотя и неясные помыслы связывались с приездом новоселов. Районная двухполосная газета в каждом номере помещала заметки, правда, с затасканными, но все же оптимистическими заголовками: «Добро пожаловать, дорогие новоселы!», «Привет, молодым покорителям Севера!», «Друзья, мы ждем ваши золотые руки и горячие сердца!».

Словом, новоселов ждали. Местная газета писала в их адрес всякие добрые слова, в надежде, что, приехав, они их прочтут и по достоинству оценят. Местная автобаза в срочном порядке, мастерила для них койки из отходов арматуры, местная пошивочная мастерская с прозаическим названием «Торбаса» строчила чехлы для матрацев и наволочки, а местная торговля ломала голову над тем, как накормить одним заходом и трижды в день такую прорву народа.

Июль пришел сухой и даже жарковатый. Над поселком денно и нощно висело неусыпное солнце, а в нагретом воздухе день и ночь пищали тучи мошки. В подсобном хозяйстве райпищеторга вызревали на грядках из привозной земли худосочные редисины и щетинился бледный салат, на сопках за поселком поперли прямо из камней белые грибы, в тундре засинела подернутая снежным пушком голубика, а в залив забрели несметные косяки корюшки, которую черпали прямо с берега ведрами, кастрюлями, специальными проволочными ковшами и начерпали столько, что не знали, куда девать.

В общем, было самое подходящее время для прихода корабля.

Но в июле корабль не пришел.

А в августе вдруг резко захолодало, задождило. Небо недели две нудно сыпало мелкой водичкой, омывая каменные дома и оставляя на каменной земле неубывающие лужи.

И как раз тогда телеграф принес долгожданную весть: ждите, встречайте, корабль «Онега» на полпути к Каменному Сердцу!

И тогда с новой энергией взбудоражились и взбодрились посельчане.

Пока «Онега» накручивала на винт штормовые, совсем не тихие мили Тихого океана, из старенького клуба дней пять подряд разносились, разгоняя тоскливое шепетанье дождя, мажорные марши — духовой оркестр репетировал встречу. Главный капитан порта Петя Алферов, молодой парень, недавно присланный из Ленинградской мореходки, тоже репетировал встречу — трижды прошел на катере по заливу до места предполагаемого сближения катера с «Онегой».

В школе пионеры разучивали приветственные речи, а к поселковой столовой часто подруливали грузовики с ящиками, мешками и оленьими тушами.

Позже было точно установлено, что в день прихода «Онеги» на основном предприятии Каменного Сердца — автобазе — производительность упала до нуля. Холостяки-шоферы отказались от дальних рейсов и вместе с холостяками-ремонтниками отправились в общежитие мыться, гладиться и наряжаться.

Приход «Онеги» ожидался к пяти вечера. К этому часу, даже гораздо раньше этого часа, все посельчане явились на пирс: музыканты — на грузовике, пионеры — в стареньком автобусе, остальные — пеши. И когда все собрались, стало ясно, что в Каменном Сердце живет очень-очень много мужчин, преимущественно молодых и неженатых, и очень-очень мало женщин, преимущественно семейных.

Проклятый дождь не унимался. Молодые, неженатые парни расхаживали по пирсу веселыми компаниями и с удовольствием мокли под небесной водичкой, а семейные женщины и их мужья больше стояли на месте под защитой зонтиков.

Прошел час, два и три.

Погода заметно испортилась. Налетел ветер. С двух сторон в бетонный пирс, выдвинутый длинным, узким оселком в залив, забухали волны. Пирс, поливаемый дождем и брызгами, задрожал. Встречающие порядком продрогли, а «Онеги» все не было. Еще через час вернулся катер Пети Алферова, выходивший на встречу с кораблем. На палубе стоял приунывший Петя в прорезиненном плаще с капюшоном и несколько служащих порта, тоже в плащах с капюшонами.

— Петька, в чем дело? Где твоя «Онега»? — крикнул ему с пирса Сашка Старовойтов, потрясая огромным букетом полевых, исхлестанных дождем цветов, больше похожих на вышарканный веник, чем на цветы.

Сашка Старовойтов был известной фигурой в поселке и имел полное право вот так непочтительно разговаривать с главным капитаном порта. Во-первых, Сашка был шофером единственной в поселке легковой машины «Победа», которая, считалось, принадлежала управлению геологоразведки, но на самом деле распоряжался ею Сашка, так как из-за отсутствия асфальтированных дорог в тундре «Победа» дальше поселка выйти не могла, работникам управления ездить на ней было некуда, и Сашка обращался с легковушкой по своему усмотрению: либо ставил ее на ремонт, либо катал на ней по улицам мальчишек, за что мальчишки прямо-таки его обожали. Во-вторых, он был тренером и вратарем поселковой футбольной команды, не знавшей поражений от автобазовцев, а главный капитан порта Алферов пока что бегал в этой команде запасным игроком.

Но Петя Алферов почему-то ничего не ответил известному шоферу, к тому же своему тренеру и вратарю. Он долго не мог выбраться на пирс, потому что волны мешали катеру подойти к стенке и поднять трап. А когда все же выбрался, мокрый и фиолетовый от холода, то сказал сразу всем, пощелкивая зубами.

— Нич-ч-его пок-к-ка не из-звестно!.. Нн-надо уз-знать у р-р-радиста!.. — И пошел пирсом к далекому домику диспетчерской.

За ним толпой повалили организаторы встречи и встречающие, а с ними и Сашка Старовойтов со своим букетом-веником и со своей женой Анютой, самой крохотной женщиной в поселке, едва достававшей Сашке до плеча, зато самой лучшей машинисткой в геологоразведке и самой рьяной болельщицей футбола, не пропустившей ни единой Сашкиной тренировки и ни единой игры с автобазовцами.

Наконец стало известно, что из-за шторма «Онега» сбавила ход и будет к утру.

Пирс мгновенно опустел. Первым укатил автобус с пионерами, за ним — грузовик с музыкантами, а за ними побрели остальные.

А ночью страшным голосом завыла труба котельной, посылая в ночь и в дождь частые, как в войну, гудки. Это дежурный механик котельной Коля Коржик по распоряжению Пети Алферова извещал поселок, что «Онега» входит в порт.

И поселок вмиг проснулся. Его жители вмиг натянули на себя брюки, сапоги, пиджаки, плащи и опрометью кинулись в порт. И когда сбежались, огромный черный корпус «Онеги» уже боком подваливал к пирсу, слепя глаза лупатым бортовым прожектором.

Оркестранты сняли с труб мундштуки, вылили воду и, не сходя с грузовика, заиграли марш из «Веселых ребят».

Потом они еще не раз снимали мундштуки, выливали воду и не раз играли всякие марши и песни. Кто-то развернул матерчатый транспарант: «Добро пожаловать в наше Каменное Сердце!». Секретарь райкома комсомола Женя Полунин сорвал с головы мокрую кепку и крикнул, пересиливая уханье волн и звуки оркестра:

— Ребята, молодцы! Приветствуем вас и гордимся!..

В ответ с корабля раздался усиленный рупором голос Пети Алферова, успевшего каким-то чудом оказаться на корабле:

— Товарищи на пирсе! Будьте осторожны, не подходите к краю! Корабль большого тоннажа, и все может случиться! Такие корабли у нас еще не швартовались!

Прожектор вдруг погас, и все инстинктивно отпрянули от кромки пирса. Корабль погрузился в темноту, если не считать жиденького света, пробивавшегося сквозь иллюминаторы, я разглядеть, что там делается на палубах, было невозможно. Но на средней палубе все же различались сгрудившиеся у лееров темные фигуры.

— Ребята, вы там живы? Отзовитесь, что ли! — прокричал Женя Полунин, снова махнув сдернутой с головы кепкой.

— Живы!.. Конечно, живы!.. — нестройно отозвались девчачьи голоса.

— Тогда порядок! — весело крикнул Женя.

Встречающие оживились. Оркестр снова заиграл.

Дождь припустил сильнее. Вокруг пирсовых фонарей натянулись водяные нити.

Все было бы ничего, если бы «Онега» продвигалась к пирсу, а не застопорила метрах в пятидесяти от него и не болталась там на волнах.

— Эй, Петька, почему не швартуетесь? Сколько можно ждать? — крикнул Сашка Старовойтов в сторону темного корабля и потряс своим веником-букетом, от которого теперь остались одни раскисшие глазки да стебли.

— Пришвартуемся, не волнуйся! — тотчас же отозвался в рупор Петя Алферов. — Не видишь, какая волна?

Когда, наконец, корабль стал приближаться и «Онега» вдруг включила бортовые прожекторы, ярко высветлив палубу и девчат (в основном девчат), прилипших к леерам, на пирсе раздался какой-то общий торжественный вскрик, вроде: «И-и-и!», или «У-у-у!», или «Ох, ты-ы-ы!», и встречающая масса разразилась возгласами:

— Привет, красавицы!..

— Здрасьте, девочки! Почему одни, где ваши хлопцы?

— Девчата, как доехали? Акулы не гнались?

— Слушай, в платочке, тебя как звать?..

— Девчонки, вы «московской» не захватили? А то на сухом законе сидим!..

Девчонки на палубе держались несколько смущенно и отвечали степенно, поглядывая с высоты на пирс:

— Ничего доехали!..

— Ее Верой зовут, она у нас стеснительная!..

— Не знали, что «московская» нужна, так бы купили!..

— У вас давно так холодно?

— Шторм был, а акул не видели!..

Сашка Старовойтов, несмотря на строгое предупреждение Пети Алферова, бегал по самой кромке пирса, бросал на палубу свой букет-веник. Девчонки ловили букет и со смехом швыряли его назад Сашке.

Коля Коржик, самолично оставивший дежурство в котельной, тоже бросал на палубу букет, сухой и красивый. Но к букету была привязана леска, и, как только цветы долетали до девчат, Коля преспокойно возвращал их себе в руки. Все на пирсе и на палубе хохотали от такого Колиного фокуса.

Дождь лупанул во всю силу, когда с «Онеги» перекинули трап. Музыканты побросали трубы и побежали прятаться в автобус, в котором днем привозили пионеров (ночью пионерам положено спать, посему выезд их в последнюю минуту отменили). Организаторы встречи поняли, что торжественного митинга на пирсе не будет. Женя Полунин первым взбежал по трапу на «Онегу». За неимением рупора он сложил ладони трубкой и довольно зычно распорядился:

— Ребята, быстро берите вещи, садитесь по машинам! Давайте без задержки! Поедем в общежитие! Кому охота мокнуть?

Мокнуть ребятам не хотелось, и они тотчас же гуськом дотянулись вниз по трапу с чемоданами и рюкзаками, а с трапа — бегом к грузовикам с брезентовым верхом, не обращая ровно никакого внимания на промокших до нитки встречающих.

Лишь на минуту на трапе замешкались: когда споткнулась какая-то девчонка и выпустила из рук чемодан. Девчонка испуганно вскрикнула, чемодан полетел в черный провал между пирсом и бортом «Онеги», глухо шлепнулся в воду. Девчонка растерянно поглядела в этот самый черный провал, потом вдруг заплакала и, вытирая одной рукой слезы и другой прижимая к себе тощий рюкзачок, побежала вниз по рубчатым металлическим сходням, гулко стуча каблучками.

Возле девчонки очутился механик котельной Коля Коржик, в плаще с капюшоном, из которого выглядывал лишь мясистый Колин нос да мясистые губы.

— Слушай, не плачь, пожалуйста, подумаешь, чемодан! — изрек он заговорщицким шепотом. — Что у тебя в чемодане, барахла? Выходи за меня замуж, я тебя барахлом закидаю.

Девчонка испуганно шарахнулась от него и перестала плакать.

— Коржик, брось свои шуточки! — К девчонке подбежал Женя Полунин. И бодро сказал ей: — Пойдем в машину, не переживай, все образуется!

Тогда Коля Коржик откинул с глаз и со лба капюшон и, подмигнув вслед девчонке, сказал своему дружку Лешке Бокалову:

— Что, Леха, видал?

— Видал, — мотнул головой Лешка и добавил: — Жалко, конечно…

Новоселы быстро погрузились в крытые машины, и, когда погрузились, оказалось, что из десяти присланных за ними машин три остались свободны. Тогда их заняли не новоселы, а насквозь промокшие, окоченевшие старожилы.

Машины тронулись, пирс сразу опустел.

Вот и все. Больше ничего интересного на встрече корабля, к которому готовились три месяца, не случилось.

2

Интересное случилось на другой день.

На второй день было воскресенье. И сразу же с утра распогодилось. Дождь перестал, небо расчистилось, появилось солнце — словно в честь приезда новоселов. Солнце кинуло позолоту на дома, огладило глянцем окна — и все вокруг заблестело, повеселело. Даже лужи перестали быть лужами, а превратились в чистые, промытые зеркала.

Во всякое воскресенье в общежитии автобазы спали до десяти. А сегодня нет. Сегодня здесь рано-ранехонько захлопали двери, застучали рукомойники, зашаркали веники, по длинному, метров в двадцать, коридору пополз едкий запах гуталина.

Потом открылись окна, из них выглянули чубатые или стриженные под полечку и бокс парни. Они с видом марсиан, впервые попавших на землю, сосредоточенно обозревали улицу, небо, лужи, вытягивали руки, дабы удостовериться, нет ли в самом деле дождя, с любопытством взирали на солнце, крутили головами, точно им не нравилось, что солнце существует, а тем более светит.

Затем парни исчезли, снова появились в окнах и снова с интересом первооткрывателей оглядывались по сторонам. И только не задерживали глаз на деревянном бараке, что стоял прямо перед их окнами, по другую сторону улицы, превратившейся в широченную зеркальную лужу. Тот барак был точь-в-точь похож на их общежитие (оба барака оставили в память о себе первые строители райцентра) и до вчерашнего дня пустовал, дожидаясь новоселов.

Но хотя парни и скользили глазами мимо барака, они точно знали, что делается за его окнами.

После того как из одних крайних дверей барака высыпали девчонки, а из других крайних дверей — парни (парней, правда, было мало) и, прыгая через лужи, потянулись за Женей Полуниным в столовку, после того как вернулись, позавтракав, после того как в барак к ним (теперь уж общежитие) начало стягиваться поселковое начальство и после того, наконец, как механик Коля Коржик трижды сбегал в короткую разведку, — после всего этого автобазовские парни знали решительно все.

Они знали, что новоселов приехало не пятьсот, как ожидалось, а всего сто двадцать и что остальные, возможно, подъедут позже, если, конечно, придет еще один корабль. Знали, что девчонок прибыло втрое больше, чем ребят, что половина ребят из самой Москвы, а другая половина из Киева, а девчонок ни москвичек, ни киевлянок нет, зато есть и орловчанки, и ростовчанки, и харьковчанки, и из Гомеля, и даже из какого-то Закалужска. Еще они знали, что ребята из Москвы все, как один, электрики, что перед поездкой на Север пятерых из них принимал министр энергетической промышленности и подарил каждому по черному дубленому кожуху, которые Коля Коржик осмотрел, ощупал, еще раз осмотрел и пришел к выводу, что кожухи ничуть не лучше и не хуже тех, что висят в их магазине.

Все это они знали из рассказов Коли Коржика, побывавшего у новоселов, и не сомневались в достоверности каждого Колиного слова. Они не сомневались в его словах и завидовали легкому характеру Коржика, который вот так запросто, без всяких-яких скачет через лужу в соседний барак и даже щупает там чужие, дареные кожухи.

Все парни, представьте себе, все до единого, охотно отправились бы вместе с Коржиком к новоселам, дабы представиться и познакомиться, если бы не считали, что это и неловко, и не тактично, и не солидно. К тому же вернувшийся из очередной вылазки Коржик доложил, что приехавшим сейчас не до знакомства, так как пришло начальство и все заняты организационными делами.

И потому двадцать или тридцать парней, набившихся в трехкоечную комнату, где жил Коржик, топтались и сидели у стола, мостились на краешках коек, подпирали плечами, затянутыми в дорогие бостоновые пиджаки, фанерные стены, оклеенные цветастыми обложками журналов (преимущественно актрисами из «Советского экрана»), пускали папиросный дым в направлении открытого окна и «пережевывали» последнее сообщение Коржика о том, что в бараке напротив творится сущая неразбериха, так как все начальники: и кадровик геологоразведки, и прораб со стройки, и какой-то приезжий директор зверофермы тянут новоселов каждый к себе, а те мечутся от одного к другому, не зная, как им быть и что делать.

— Вот-вот растащат по району, никого в поселке не останется. Прошлый раз так было. Разве это дело? Зачем тогда ехали? — возмущался фрезеровщик Пашка Михайлов и сердито глядел на Колю Коржика, точно это он растаскивал новоселов по району.

— Нет, при чем тут звероферма? Слышь, Коржик, при чем звероферма? — кипятился мастер инструменталки Алик Левша, парень горячий и вообще несдержанный. — Что они, с ума посходили, психи ненормальные.

— Братцы, давайте толком рассуждать: что бабам в поселке делать? — доказывал шофер Мишка Веселов, огромадный, плечистый детина. — Да это же даже не бабы — пигалицы! Какой с них прок? Пацанов я ихних тоже видел — сопля соплей.

— Брось, пожалуйста, — не соглашался Алик Левша, который иногда, правда в редких случаях, заменял крепкие словечки, обильно насыщавшие его лексикон, «культурными», вроде «пожалуйста», «извиняюсь», «мерси-спасибо». — Как это — что делать? У тебя, Веселов, башка — во, а соображения нуль целых нуль десятых.

— Да это же точно: либо им замуж выходить, либо назад скаты поворачивать, — добродушно посмеиваясь, отвечал Алику Веселов. — Ты сам мозгами раскинь: какая у них специальность? Ну какая? А-а!..

— Почему? Там одна машинистка есть, — мгновенно отозвался Коля Коржик. — С этим… как он?.. перманентом. Мечта девочка! Одна, кажется, поварихой была, одна в детсадике…

— Ну, я и говорю — детсадик приехал! — усмехнулся Мишка Веселов и продолжал: — А без шуток, я бы всех на Дом культуры послал. К весне бы сделали.

— Точно, — согласился Мишкин дружок Вася Ляхов, тоже шофер и тоже парень крупных габаритов. — Пять лет строят — не построят, а построят — на капремонт закроют.

— Вот-вот, вас бы с Лешкой на Дом культуры! — снова возмутился фрезеровщик Пашка Михайлов. — С вашими фигурами только камни таскать. Какие там заработки, знаешь?

— Ясное дело, хреновые, — констатировал Алик Левша. — В месяц двадцать дней актированных. Сиди — лапу соси.

— Какое актирование? Там на внутреннюю отделку перешли, — возразил Ляхов. — Ставь «козлы», ставь времянки и лепи на стены всякие финтифлюшки. Милое дело. Это тебе не на трассе, когда пуржишка прихватит.

— Милое не милое, а на стройке уродоваться — не женское дело, — сказал Пашка Михайлов.

— Кто говорит — женское? — усмехнулся Веселов. — Женское дело — детей рожать, пеленки полоскать, в кинишко с мужем ходить. Мне культурный отдых после рейса — во как нужен.

— В смысле, на боковую?

— Почему? — усмехнулся Веселов. — Сорганизовали бы мы к вечерку, примерно, танцы. С афишкой, чин по чину. Плохо? Думаешь, не прибегут? — Он кивнул на раскрытое окно. — Как пить дать, прибегут.

— Идея! Надо раскумекать, — сказал Алик.

— Кумекай, — усмехнулся Веселов. — В клубе все скамейки намертво шурупами к полу привинчены.

— Можно у нас.

— Это где же у нас? В коридоре, что ли?

— Кухня здоровая. Кастрюли — в сарай, шкаф — за дверь.

— А играть на чем будешь, на гребешке?

— Позвать Кузьмина с оркестром.

— Не пойдет.

— Пойдет. Что ему стоит?

— Не пойдет. Он со вчерашнего с гриппом залег.

— Откуда знаешь?

— Жену его видел, в аптеку бежала.

— Зачем весь оркестр? Две трубы — и хватит.

— Да вся их капелла гриппует.

— Так уж и вся?

— Говорю, жена Кузьмина сказала: все духовики грипп схватили.

Словом, пока руководители поселка определяли в одном бараке трудовую судьбу прибывших новоселов, в другом бараке спорили о том же, прикидывая, что к чему и как лучше.

Один Лешка Бокалов не участвовал в разговоре. Он лежал на койке Коржика в свитере и стеганых брюках, глядел в дощатый потолок, курил и молчал. Настроение у него было препаскуднейшее. Уж очень ему не хотелось ехать на свой 205-й километр. А ехать надо было, и как можно скорее, потому что кран «Пионер» стоял поломанным и Тарусов ждал запчасти. Лешка знал, что если к утру он не явится с запчастями, Тарусов засядет за селектор и поднимет такую шумиху, что и небу, и Лешке станет жарко. Тарусову плевать на Лешкины переживания, он строит мост и кроме этого ничего не желает.

Потому разговоры парней о танцах, о Доме культуры и о предстоящем знакомстве с девчатами только нагоняли на Лешку тоску.

«Живут же люди! — думал он, пуская в потолок папиросный дым. — Черт меня дернул связаться с мостовиками! Сидел бы себе в поселке, ходил бы в рейсы. Неделя в рейсе, неделя на приколе. Хочешь — танцуй, хочешь — на голове ходи, сам себе хозяин».

Дело в том, что Лешка не просто должен был везти на 205-й груз. Он работал на этом самом 205-м, а точнее, еще дальше 205-го, в стороне от трассы, строил мост через речку, которую его начальник Тарусов называл «загадкой природы». Река имела свойство раз десять за коротенькое лето то сжиматься в паршивенький ручеек, то разливаться метров на сто в ширину, затопляя лепившиеся с холма домики мостовиков. С мостом бились уже два года и столько раз меняли место его постройки, что пока лишь вогнали в берег всего несколько свай. Такое житье-бытье, на отшибе у всего земного света, до вчерашнего дня вполне устраивало Лешку. Он не имел никаких претензий ни к себе самому, ни к хитрой бестии речке, ни к поломавшемуся крану «Пионер», ни к своему горластому, петушливому начальнику Тарусову.

А сегодня он посылал к черту и мост, и речку, и кран, и Тарусова.

Лешка поднялся, сопровождаемый ржавым скрипом койки, спустил ноги в длинных шерстяных носках.

— Ладно, парни, хватит базарить, — сказал он. — Ты бы, Коржик, на корабль сбегал: будут сегодня горючее разгружать? Если нет, может, у команды пару-тройку бутылок достанешь.

В районе уже месяца три не было в продаже спирта (водку и вино вообще не завозили), а корабль должен был доставить этот иссякший продукт.

— А что, не мешало бы сообразить, — поддержал Лешку оживившийся Веселов.

— Я пить не буду, — сказал Лешка. — С собой возьму, ребят наших угощать буду.

— Ты не будешь, а мы не прочь. Коржик, я с тобой пройдусь, — поднялся с табуретки Веселов.

— Дело ваше, — сказал Лешка. Он достал из кармана брюк кучу смятых десятирублевок, бросил на стол четыре бумажки. — Бери, сколько дадут.

— Возьму, — с готовностью ответил Коржик, но от денег отказался: — У меня своих хватает. Какие счеты?

— Ты что, мне обязан? — спросил Лешка, недобро глянув на Коржика, после чего тот мгновенно сгреб со стола десятирублевки и сунул в карман пиджака.

Коля Коржик потому с такой готовностью мог выполнить любое Лешкино желание и потому не хотел брать денег, что считал себя в неоплатном долгу перед Лешкой после того, как тот спас его в пургу на трассе и полуживого, с обмороженными руками и ногами приволок на себе в больницу, так как ни его вскочившая в заметенный снегом овраг машина (тогда Коржик был шофером), ни Лешкина машина, ползшая той же дорогой сутки спустя, пробиться в поселок не смогли. С тех пор они сдружились, и с тех пор Коля Коржик готов был расшибиться для друга в лепешку.

На корабль пожелали отправиться все, кроме Лешки.

Комната мигом опустела, а Лешка снова лег на койку, снова пустил в потолок струю дыма.

Из головы у него не выходила девчонка, уронившая в воду чемодан. Он помнил, как она, бедолага, заплакала, потеряв чемодан, как прижала к себе тощий рюкзачок, и ему было бесконечно жаль ее. Лешке хотелось выйти на улицу, перейти через лужу и посмотреть на эту самую девчонку. Как ему казалось, она и теперь еще плачет и растирает ладошкой по щеке слезы.

Но он продолжал лежать, курить и проклинать свой 205-й километр и свой ЗИЛ с ящиком запчастей в кузове, который стоял во дворе общежития и ждал Лешку.

Он продолжал лежать и мучиться и тогда, когда вернулись ходоки на корабль. Разгрузку еще не начинали, в магазин никаких бочек со спиртом еще не возили, и никто ничего, кроме Коли Коржика, не достал. Коля же раздобыл у матросов ни много ни мало — четыре бутылки «московской» и торжественно вручил их Лешке вместе с измятыми десятками, пролепетав при этом какие-то слова насчет того, что на «Онеге» попались свои ребята и ничего с него за бутылки не взяли.

Лешка молча взял две десятирублевки, а две молча сунул Коле в боковой кармашек. Потом, на зависть всему люду, спрятал бутылки в обшарпанный чемоданчик, ногой задвинул чемоданчик под койку и объявил, чтоб все расходились, так как ему надо пару часов поспать, а потом ехать на свой 205-й километр.

— Давай, братва, расходись! — тотчас же распорядился Коржик, растворяя двери в коридор. — Человеку поспать надо! Надымили, понимаешь, грязи натащили!..

«Братва» возражать не стала. Дружно выкатившись за дверь, переместилась в комнату Алика Левши. Комнат в общежитии было много, и места везде хватало.

Оставшись вдвоем с Коржиком, Лешка спросил его:

— Ты девчонку эту самую видел?

— Какую?

— Ну, чемодан у которой загремел?

— А я ее и не запомнил, — ответил Коля.

— Я тоже в лицо не запомнил. И как зовут не знаешь?

— Не знаю. А тебе зачем?

— Да просто, — небрежно сказал Лешка.

— Так я могу узнать, — с готовностью предложил Коля.

— Узнай, если охота. Мне, собственно, ни к чему, — притворно зевнул Лешка. — Впрочем, ты сходи узнай, а я пока вздремну.

Коржик возвратился в мгновение ока и, вернувшись, застал Лешку вовсе не спавшим, а расхаживающим по комнате.

— Нюшей ее зовут, — сообщил Коржик. — Это получается или Нюра, или Нюся, или Маруся сокращенная.

— Настя? — спросил Лешка. — Ну, какая она из себя?

— Нормальная, — пожал плечами Коля.

— Плачет?

— Не плачет — орет. Там у них черт-те что творится.

3

У новоселов же и впрямь творилась полная неразбериха. Почему? Да потому, что все, о чем они мечтали по пути в Каменное Сердце, растворилось в тумане и кануло в волны Тихого океана, по которому пришла «Онега».

Они мечтали строить (если не Комсомольск и не Братск, то что-то похожее), мечтали воздвигать, дерзать и покорять. Мечтали жить в палатках в морозы и в пургу, работать, не жалея себя, а в вольные часы сидеть у трескучего, жаркого костра, перекидывать в ладошках картошку, запивать горячим чаем из котелка, смотреть на морозные звезды, говорить о чем-то таком особенном или негромко петь тоже какие-то особенные, необыкновенные песни, как песни, с которой они не расставались всю дорогу на «Онеге»:

Да, да, да! Они мечтали о снеге, о ветре и о манящей тревожной дали!

И не надо над этим иронизировать, не надо снисходительно улыбаться! Покуда живет на земле человек, не умрет и романтика. Пусть пройдет тысяча и двести тысяч лет, она все равно будет стучаться в сердца юности, будет уводить ее, увлекать в свою манящую, тревожную даль. Только тот не поймет этого, кто в шуме ветра слышит лишь нудный гул, не различая дивных мелодий напева, кто, глядя на небо, не видит, как расшалившиеся звезды водят веселые хороводы и о чем-то шепчутся друг с дружкой, тихонечко шевеля зеленоватыми усиками-лучами. Только тот не поймет, кто по лености, по трусости или по равнодушию сам ни разу не приоткрыл дверь в волшебный мир романтики. Несчастные, бедные люди!..

Но кто виноват, — что иногда получается не так, как думалось и гадалось?

Кто виноват, что поселок Каменное Сердце был построен задолго до того, как «Онега» бросила якорь в его маленьком порту, и что в поселке ничего такого грандиозного и особо важного не возводилось?

Никто в этом не виноват. Поселку нужен был Дом культуры, общественная баня и хлебный магазин. И они потихоньку строились. Еще поселку нужны были люди на разные работы, в основном малоромантичные: в пекарню, в столовую, в школу-интернат, на новую птицеферму. Ну, еще штукатуры и рабочие геологических партий.

И вот когда новоселы узнали, какую бесперспективную перспективу преподносит им судьба-злодейка, они крепко растерялись и притихли.

Но долго пребывать в таком отрешенном состоянии им не позволили набежавшие начальники разных предприятий. Начальники так расписывали свои предприятия и сулили такие золотые горы, что устоять было невозможно. Начальники метались от харьковчанок к орловчанкам, от москвичей к киевлянам, звали, предлагали, уговаривали, держали речи.

— Девочки, поехали, пожалейте меня, старика! — горячо уговаривал харьковчанок седой директор зверофермы (новоселы держались группами, согласно областному делению: ростовчане с ростовчанами, гомельчане с гомельчанами и так далее). — Работа легкая, мечта, а не работа! Пятьдесят километров от поселка. Ферма — дворец! Клетки стоят, лисички бегают. Покормил лисичек — гуляй на здоровье. В поселок захотели — автобус на ходу. Процентные надбавки идут. Ну что, девочки, едем? Двадцать человек беру. Вы у меня в шубках черно-бурых ходить будете… Значит, едем? Сейчас автобус подгоним…

Харьковчанки ехать отказались. Директор махнул рукой, бросился к девчатам из Закалужска, а к харьковчанкам тут же подкатила женщина чрезмерной полноты:

— Девушки, будем знакомы. Я инспектор коммунального отдела. Представляете, у нас в райцентре до сих пор нет первоклассного ателье. Где, спрашивается, пошить модное платье?..

Харьковчанки снова отказались.

С парнями было проще, на парней был большой спрос. Их обхаживали сразу трое: прораб-строитель, главный капитан Петя Алферов и кадровик геологоразведки. Кадровику усиленно помогал Сашка Старовойтов, шофер, тренер и вратарь.

Долговязая Сашкина фигура маячила в разных углах огромной кухни, где решалась судьба новоселов. Сашка шептался с парнями, потом тащил к ним кадровика. Кадровик, кроме прочих благ, обещал суточные и полевые. Петя Алферов тоже шептался с парнями и обещал суточные и морские. Прораб ничего не обещал, кроме твердых расценок, и потому остался с носом. Парни из Москвы, включая тех, что были на приеме у министра и получили кожухи, записались в геологоразведку, киевляне записались к Пете Алферову.

А записавшись, подхватили свои рюкзаки и чемоданы и были таковы — и у геологов, и у портовиков имелись свои общежития.

Часа через два ряды новоселов заметно поредели: автобус укатил девчат на звероферму, грузовик на птицеферму, а те, кто пошел в пекаря, повара, в ателье и еще бог знает куда, разбрелись по комнатам.

Кухня опустела. И стало ясно, что только гордые харьковчанки и девчата из Закалужска остались не у дел.

И тогда они, несмотря на административно-территориальную разобщенность, вдруг сплотились и пошли в наступление на Женю Полунина.

— Безобразие! — возмущалась Валя Бессонова, очень серьезная девушка из Харькова. — Мы ехали строить, мы думали, что здесь нужны, а вы хотите, чтобы мы… — Валя вспыхнула лицом, и голос у нее задрожал от обиды и несправедливости. — Хотите, чтобы мы каких-то лисиц кормили или что-то шили. Может быть, еще пеленки?..

Девчонки поддержали Валю, окружили Женю Полунина и наперебой заговорили:

— Раз мы не нужны, мы уедем!

— Правильно!

— Это же насмешка — машинку крутить!

— Или курочек кормить. Цып-цып-цып!..

— Девочки, давайте уезжать, пока «Онега» не ушла!..

Но Женя Полунин был готов к такому натиску, даже к большему натиску был готов. Он поднял руку, прося тишины, и сказал:

— Девушки, успокойтесь. Я вас понимаю. Раз вы хотите строить, стройте, пожалуйста. Мы будем только приветствовать. Наш Дом культуры — первоочередной строительный объект.

— У нас в Закалужске тоже Дом культуры строят, тоже райцентр. Мы и там могли остаться, — насмешливо сказала чернявая девушка с челочкой, прищурив черные, как смородины, глаза.

— Закалужск — одно, а Каменное Сердце — другое. Какие в вашем Закалужске трудности?

— Хватает!

— Но там и людей хватает, — сказал Женя.

— Не очень-то на такую стройку идут! — сердито ответила девушка. — Недаром два года топчутся!

— Как тебя зовут? — спросил ее Женя.

— Допустим — Нюша, а что?

— Вот вчера ты, Нюша, чемодан за бортом оставила, плакала, а сегодня горячишься не в меру, — сказал Женя.

— Мало что вчера было! — отрезала Нюша. — Вчера я обо всем другого мнения была.

— У нее свитер красивый в чемодане пропал — объяснила Жене Нюшина землячка Катя Горохова. — С оленями.

— Ничего, я другой куплю, — не очень-то уверенно сказала Нюша.

Женя Полунин хотел что-то ответить Нюше, но, увидев появившегося в дверях Коржика, спросил:

— Ты что, Коржик?

— А что, нельзя? — в свою очередь удивился тот.

— Нельзя, раз тебя не приглашали.

— Могу уйти, — миролюбиво ответил Коржик и исчез за дверью так же внезапно, как и появился.

Прораб тоже был на кухне. Сидел на холодной чугунной плите, слушал перепалку девчат с комсомольским секретарем, и лицо его при этом решительно ничего не выражало. Только когда появился и исчез Коржик, прораб сказал Жене:

— Пусть бы слушал. Чего особенного?

— Не обязательно, — ответил Женя, потом сказал: — Так вот, девушки, давайте договоримся. Дом культуры — объект важный и значимый. Не буду вам рассказывать, какую роль играет он в досуге жителей райцентра. Сами знаете. Дом культуры необходим как воздух, и давайте на нем работать. Давайте покажем, что нам по плечу любое дело. Заработки там неплохие, вам Иван Иванович скажет.

— Что я могу сказать? — ответил прораб без всякого энтузиазма (весь энтузиазм он потратил на уговоры парней, так как на девчат не возлагал никаких надежд). — Неплохие, конечно, в зимний период — минимум сто рублей. Летом — больше.

— Так как, решаем? — уже совсем бодро спросил Женя.

— Мы от работы, конечно, не отказываемся, — сказала Валя Бессонова. — Но мы ничего твердо не обещаем. Дом культуры мы, конечно, построим, но потом, возможно, уедем.

— Ну и прекрасно! — совсем повеселел Женя и предложил выбрать старшей у девушек Валю Бессонову.

Покидая общежитие, Женя Полунин тактично и в затуманенной форме намекнул Вале, что в бараке напротив, где живут шоферы и ремонтники, вертится много приезжих с трассы и рудника и что вообще с шоферами следует держаться осторожно. И опять-таки, в тактичной форме, намекнул, что об этом не мешало бы сообщить всем девушкам.

Женя уходил из общежития с облегчением и с ясным сознанием, что все сложилось отличнейшим образом: все распределены куда следует и куда нужно и особых «чэпэ» не случилось.

Благополучно перебравшись по кирпичам через лужу, он столкнулся на последнем кирпиче с редактором районной газеты Бобковым. Бобков держал путь в общежитие новоселов, и для него последний кирпич, на котором стоял Женя, должен был стать первым. Вид у Бобкова был усталый, лицо помятое, глаза сонные. Под мышкой торчали свернутые газеты последнего номера. Номер выпускался вне очереди, в честь новоселов, и должен был появиться утром.

— Опоздали, Константин Павлович, — сказал ему Женя, делая последний шаг с кирпича на сухую землю и уступая кирпич Бобкову. — Надо было с утра, теперь все разъехались. Остались только девушки, на стройку пойдут.

— Что делать? — ответил Бобков. Он зевнул, деликатно прикрыв рукой рот. — Опять машина поломалась. Всю ночь печатник без толку возился. Кое-как пятьдесят экземпляров отшлепали.

— Часто она все-таки у вас ломается, — посочувствовал Женя.

— Хлам, а не машина, — вздохнул Бобков. — Давно в металлолом просится.

— А новую не требуете?

— Мы-то требуем, да никто не дает.

— Ну ладно, пока, — попрощался Женя.

— Счастливо, — пожелал Бобков и запрыгал по красным кирпичикам, украшавшим лужу, к общежитию.

Он застал девушек на кухне. Были они пригорюнившиеся. Бобков тоже был опечален несвоевременным выходом газеты и машиной, по которой давно плакало утильсырье. Поэтому он не заметил их плохого настроения, а они не заметили, что он невыспавшийся и усталый.

Всяких громких и бодрых слов Бобков уверить не умел, а умел только писать их, посему он просто поздоровался и просто раздал девчонкам газеты — каждой по экземпляру. Оставшиеся экземпляры свернул в трубку, положил на подоконник, решив забрать с собой. Потом он вынул блокнот и самописку, начал записывать фамилии девушек и спрашивать, где кто родился, чем занимался И есть ли в роду потомственные строители.

Опрос свой он вел вежливо и не спеша, не спеша записывал. Девчонки отвечали вяло и неохотно. Бобкова огорчило, что среди будущих строительниц не нашлось ни одной потомственной строительницы.

Здесь же, на кухне, он придумал заголовок для очередного номера: «Гордимся вами, надеемся на вас!». И решил дать его шапкой на всю оборотную страницу.

4

Что касается танцев, то они состоялись. Правда, не под духовой оркестр, а под баян, но какая разница?

Просто, когда обсуждался вопрос о музыке, забыли о Мите Скворце, а он, между прочим, одолел по «самоучителю» курс нотной грамоты, и в его репертуаре уже было несколько музыкальных номеров. Кроме частушек, Митя вполне прилично играл «По долинам и по взгорьям», «На сопках Маньчжурии» и «Катюшу».

Мишка Веселов оказался прав — девушки на танцы пришли. Не сразу, и не дружно взявшись за руки, но все-таки пришли.

Сперва звуки баяна, вырвавшиеся из открытого окна на улицу, никакого впечатления на обитательниц барака напротив не произвели. Но поскольку баян не умолкал, продолжая тревожить воздух песенными переливами, на окнах стали раздвигаться шторки и за ними мелькать девчачьи лица. Несколько окон открылось, и несколько девчат, облокотившись на подоконники, стали слушать Митин репертуар. Окна в мужском общежитии давно были открыты, в них давно торчали парни и давно, облокотившись на подоконники, задумчиво прислушивались к Митиной музыке, словно исходила она не из барака, а откуда-то с улицы.

Потом через улицу завязался очень вежливый разговор:

— Здравствуйте, девушки, как вам у нас нравится?

— Спасибо, нравится.

— Наше место историческое, мы на самом Полярном круге стоим.

— Нам уже это говорили. А как вон те горы называются?

— То не горы, а сопки, им пока названия не придумали.

Потом парни пригласили девушек к себе на танцы. Девушки закрыли окна, задвинули шторки и какое-то время совещались, идти или не идти.

— Можно сходить, ничего в этом позорного нет, — сказала Валя Бессонова, к мнению которой теперь всем надлежало прислушиваться. — Но надо быть осторожными…

Спустя час причесанные, надушенные девчонки, в наглаженных платьях, в начищенных туфельках высыпали из дверей барака. И высыпав, вдруг остановились в нерешительности перед лужей, затоптались, захихикали.

— Давайте, давайте, не бойтесь, мы не кусаемся! — крикнул им из окна Коля Коржик.

— А мы не боимся! — бойко ответила Катя Горохова и первой аккуратно ступила туфелькой на кирпичик в луже.

Когда загустели сумерки, танцы были в разгаре. Митя Скворец без передыху рвал баян. Под «Катюшу» танцевали фокстрот и танго (в зависимости от быстроты темпа), «По долинам и по взгорьям» приладили к твисту, а вальс «На сопках Маньчжурии» был сам по себе натуральным вальсом.

Девчонки были нарасхват, и все до одной имели успех. Даже страшненькая Шура Минаева (ну что тут делать — подвела Шуру внешность: на плоском лице торчит загогулька-нос, красная, как помидорина, а волосы жиденькие, никакая укладка не помогает придать им пышность, к тому же и брови — не брови, разве что приглядевшись, заметишь у переносицы белесые волосинки), так вот даже Шура Минаева не стояла сиротливо в сторонке, как бывало на танцах в ее родном Закалужске. От такого внимания Шура раскраснелась и похорошела. Она утратила присущую ей скованность и неловкость и довольно запросто, даже чуть-чуть кокетливо разговаривала со своим партнером.

— А почему ваш поселок Каменное Сердце называется? Потому что кругом камень и камень?

— Простите, не потому, — отвечал ей Алик Левша, который строго следил за своим лексиконом, стараясь, чтоб невзначай в него не проникло какое негожее словечко. — Вы, простите, заметили, что нашу каменную землю залив омывает? Если смотреть с высоты, то залив похож на сердце. Форменное сердце в каменной ладони. Извиняюсь, вы такой роман не читали «Сердце на ладони?»

— «На ладони сердце»? Не читала. А что, интересный?

— Форменная буза. Извиняюсь, я вам наступил?

— Ничего, — великодушно простила Шура и снова спросила: — А правда, что в вашем бараке лагерники жили? Теперь многие в сопках скрываются?

— Это, простите, сказки про белого бычка.

— А нам так говорили.

— Пошлите вы их… Опять я вам наступил?

— Нет, теперь не наступили. Что вы говорили?

— Говорил, вы этим басням не верьте.

— Так у вас тут нету бандитов?

— Были, да все на «материк» по амнистии сплыли.

— А нам говорили…

Валя Бессонова тоже была здесь. Твист и вальс она не танцевала, только танго под «Катюшу». И как только Митя Скворец, восседавший на кухонной плите, застланной одеялом, начинал «Катюшу», возле Вали вырастал Мишка Веселов и, не дожидаясь разрешения, осторожно опускал тяжелую ручищу на хрупкое Валино плечико. Танцуя, они тоже разговаривали, и Валя серьезно спрашивала:

— Скажите, ваши сопки не вулканического происхождения?

— Этого мне геологи не докладывали, — усмехался Мишка.

— Значит, действующих вулканов здесь нет?

— Чего нет, того нет. Вот на Курилах встречаются. Слышали, как там в прошлом году тряхнуло? А вы почему этим интересуетесь?

— Я думала, раз сопки — значит и вулканы.

— Это не обязательно. А вы откуда?

— Из Харькова.

— Из самого Харькова?

— Из самого.

— И мама есть?

— И мама, и папа.

— Как же они вас сюда пустили?

— Почему «пустили»? Я не маленькая.

— Да нет… Я в общем и целом…

— У нас дома на этой почве конфликт был.

— Это на какой почве?

— На почве — пускать не пускать.

— Значит, не пускали?

— Не пускали, но у них ничего не вышло.

— Я бы тоже не пустил.

— Это почему же?

— А чего вам здесь делать? На стройке уродоваться?

— Хорошенькое у вас понятие! Если так будут все рассуждать, мы с вами далеко пойдем!

— А вы не сердитесь. Я ничего такого не сказал.

— Ничего не сказали, кроме глупости!

— У вас в Харькове все такие характерные?

— Представьте, все! Вам не нравится?

— Почему? Наоборот…

Коля Коржик перетанцевал по одному танцу с разными девчатами, потом выбрал себе постоянную партнершу и зорко следил за тем, чтоб ее у него не перехватили. Девчонка эта танцевала легче других и была примерно одного с ним роста, тогда как другие партнерши на голову или на полголовы возвышались над ним. Девчонка была беленькая, голубоглазая, и еще днем он заприметил ее, бегая в барак на разведку. Девчонка оказалась говорливой и, пока танцевали, все на свете рассказывала ему: как ехали, как доехали, как ругались с секретарем, как хотели возвращаться назад, но передумали и пока решили остаться. Коля слушал ее, поддакивал, подмыкивал и все время оглядывался на дверь.

— Что вы туда смотрите? — наконец обиделась девчонка.

— Понимаете, Лешка куда-то пропал. Пошел в парикмахерскую и нету, — ответил Коля.

— Ну так что?

— Я думаю, куда он мог деться?

— Мало ли куда. Так что же я вам рассказывала?

— Вы рассказывали…

— А, вспомнила. Слушайте дальше…

Коля слушал и продолжал поглядывать на двери. И как только в дверях появился Лешка, он сказал девчонке:

— Одну минуточку, вы тут постойте, я сейчас… — И пошел, обходя парочки, к двери.

— А я думаю, где ты пропал? — сказал он Лешке.

— В парикмахерской очередина, потом Васин к себе затащил. Помнишь Васина, с пятой колонны? Насилу отбоярился от него.

— Ладно, пошли познакомлю, — сказал Коля. — Видишь, беленькая возле окошка?

— Она?

— Она. Мечта девочка!

Митя Скворец кончил «На сопках Маньчжурии» и без паузы начал в медленном темпе «Катюшу». Танцующие прямо с вальса перешли на танго.

Коля подвел Лешку к беленькой девчонке.

— Знакомьтесь, — сказал Коля. — Это и есть Лешка.

— Я так и думала, что это вы пришли, — сказала девчонка.

— Очень приятно, — Лешка галантно протянул ей руку. И с сочувствием спросил: — Как же вы чемодан упустили, Нюша?

— Во-первых, я не Нюша, а Катя, во-вторых, чемодан был не мой, — сказала девчонка.

— А, поэтому вы и плакали?

— Когда я плакала? — удивилась девчонка. — Это Нюша плакала, у нее там свитер дорогой лежал.

— В вашем чемодане? — запутался Лешка.

— Не в моем, а в Нюшином, — сказала девчонка. — Нюша моя подруга, мы еще с Закалужска дружим. Жаль, ее нету, я бы вам ее показала.

— А-а, ее нету? — наконец-то уяснил Лешка.

— Она у нас на этот счет немножко странная.

— На какой счет? — не понял Лешка.

— Наоборот все делать. Раз я на танцы иду, она принципиально останется. — Катя тихонько засмеялась, потом высунулась из открытого окна, сказала: — Вон видите, светится? Это наша комната. Наверно, пятый раз «Трех мушкетеров» читает. — И отвернувшись от окна, сказала почему-то Лешке, а не Коле: — Пойдемте лучше потанцуем, пока играют.

— Я не танцую, — ответил Лешка, который в самом деле не умел танцевать.

— Совсем? — не поверила Катя.

— Да, по части танцев у него пробел, — обрадованно подтвердил Коля. — Пойдемте с вами.

Коржик подхватил Катю, закружил ее в вальсе.

Лешка щелчком отправил за окно окурок, вышел в коридор, ногой толкнул двери в комнату Коржика, достал из-под кровати свой чемоданчик, снял с гвоздя телогрейку. Возвращаться в коридор и проходить мимо танцующих приятелей ему не хотелось, и он решил покинуть общежитие более короткой дорогой — через окно.

Грузовик завелся, едва Лешка повернул ключ зажигания и нажал ногой на стартер. Он вырулил машину со двора и повел ее по луже. В бараке новоселов по-прежнему светилось одно окошко. Грузовик прополз по луже мимо этого окошка и выскочил на сухое. Вдруг Лешка резко затормозил и, включив задний ход, вернул машину в лужу и подвел ее к самой двери барака.

Он прошел полутемным коридором и решительно стукнул в дверь, внизу под которой распласталась полоска света.

— Заходите, открыто! — ответил ему звонкий голос.

В комнате на чистом, вымытом полу вокруг каких-то выкроек ползала на коленях девчонка. На глаза ей падала густая черная челка.

— Вы — Нюша? — неестественно сурово спросил ее Лешка.

— Нюша, а что? — Нюша дунула на челку, уставилась на Лешку огромными глазами-смородинами.

— … Пошли со мной, там с вашей подругой Катей неприятность случилась, — решительно сказал Лешка.

— С Катей? Что такое? — забеспокоилась Нюша, мгновенно поднимаясь, и накинула на себя пальтишко.

— Пошли, пошли, — буркнул Лешка и, не вдаваясь ни в какие объяснения, вышел в коридор.

— Господи! — в отчаянии проговорила Нюша, спеша за ним.

Грузовик стоял у самой двери барака, кабина была открыта. В общежитии напротив ярко светились окна, за окнами усердно и голосисто заливался баян.

— Садитесь в кабинку, я вас через лужу перевезу, — сказал Лешка, заслоняя собой узкий проход между машиной и стеной барака.

Нюша торопливо взобралась на сиденье. Лешка без промедления оказался за рулем. Грузовик рывком взял с места и понесся по улице, ошалело подпрыгивая в лужах и шумно расшвыривая колесами воду.

— Куда это мы едем, в объезд, что ли? — нетерпеливо спросила Нюша. Она обеими руками уцепилась за скачущее сиденье, чтоб не стукнуться головой в потолок кабины.

— Вот именно — в объезд! — весело сказал Лешка, нажимая на газ.

Машина вынеслась за поселок и, ломая оранжевые лучи фар о темень ночи, затряслась на лобастом булыжнике.

— Это куда ж вы гоните? А ну, остановитесь! — неожиданно крикнула Нюша, поняв, что происходит что-то недоброе, и схватилась за ручку дверцы.

— Не выйдет! — засмеялся Лешка. Удерживая левой рукой руль, он правой рукой обхватил Нюшу за плечи и легко отстранил ее от дверцы.

— Вы что же, бандит?! — скорее удивленно, чем испуганно выдохнула Нюша, тараща на Лешку огромные глаза.

— Он самый, — серьезно подтвердил Лешка. — Украл вас, и все шито-крыто. Привезу в банду, там посмотрим, что с вами делать.

— Господи!.. — немея от страха, прошептала Нюша и почувствовала, как у нее отнимаются руки и все внутри холодеет.

5

Лешка сам не понимал, какой бес дернул его утворить такую штуку — похитить незнакомую девчонку, да еще представиться бандитом.

Если бы девчонка с первых минут повела себя иначе, все закончилось бы тем, что он прогнал бы пару раз машину вокруг поселка и галантно высадил Нюшу у общежития, сказав, что все это были шутки, что ничего с ее подружкой Катей не случилось и случиться не могло и что на этом их прогулка закончилась.

Но Нюшка оказалась человеком строптивым: она кричала ему всякие злые слова, размахивала руками и рвала за ручку дверцы. Такое ее поведение развеселило Лешку и заставило применить некоторую силу, чтоб утихомирить разбушевавшуюся девчонку. Невзначай он ляпнул насчет бандитов и шайки, после чего с девчонки мигом слетела спесь, и она потеряла голос.

Напустив на себя свирепый вид, Лешка с бешеной скоростью гнал машину по трассе, то есть в направлении своего 205-го километра, и продолжая начатую игру, хрипловато и небрежно, как подобает истинному бандиту, цедил сквозь зубы слова, плетя несусветные россказни о своей шайке и о том, что вскоре ждет Нюшу.

И хотя получалось, что зловещих перемен в Нюшиной судьбе не предвидится, так как бандиты выглядели в рассказе вполне нормальными, даже благородными людьми, Нюша все же продвигалась к дверце и в какую-то минуту правая рука ее снова, но теперь осторожно и как бы невзначай, потянулась вверх к блестевшей ручке.

— Руки по швам! — гаркнул Лешка, разгадав хитрость своей пленницы, и так страшно зыркнул на нее, что Нюша съежилась и мигом отпрянула от дверцы, не дожидаясь, пока тяжелая Лешкина рука обхватит ее за плечи и придвинет к рулю.

Но по мере того как машина бешено летела, разрубая кинжальным меловым огнем темноту, Лешкины мысли трезвели. Игра в «бандита» затягивалась и, как понимал Лешка, ничего доброго ему не сулила.

Взгляд его ненароком упал на белую щелку спидометра, где проворно выпрыгивали цифры, и Лешка, к удивлению, обнаружил, что половина дороги осталась за хвостом кузова. И тогда яснее ясного он понял, какую упорол глупость. Он представил себе, как явится на участок с девчонкой, какой она там учинит переполох, как сбегутся мостовики и как взбесится Тарусов, узнав о его выходке. Он представил это, и ему стало не по себе.

«Что же мне с ней делать?» — неожиданно тоскливо подумал Лешка, покосившись на Нюшу.

Она сидела в напряженной позе, насупившись, как взъерошенный волчонок, приготовившийся отразить нежданную опасность.

Лешка рассмеялся в душе и подумал:

«Надо везти ее назад».

Он тут же прикинул, сколько это отнимет времени, и понял, что нагоняя от Тарусова теперь ему не миновать.

Однако затормозить и развернуться он не успел: машина уже вскочила в узкое ущелье сопок и завиляла на крутых и частых поворотах. Лучи фар заметались, шарахаясь по сторонам, высветливая на мгновения бесформенные нагромождения скалистых пород, угрожающе нависавших с боков, черные провалы и ощетинившиеся тяжелыми каменными выступами расщелины, на которые, казалось, несется машина, выписывая отчаянные кренделя и немыслимые дуги.

Лешка сбросил газ и, цепко ухватив руками баранку, припал к ней грудью. Начинался самый паршивый участок трассы — дорога часто отрывалась от подножья сопки и лезла вверх, одной стороной вжимаясь в каменистый бок сопки, а другой провисая над ущельем. Встречные машины не могли здесь разминуться без того, чтобы одна не останавливалась и не пропускала другую.

Лешка слегка прибавил газу на подъеме, решив, что, проскочив его, он тут же попробует развернуть в низинке машину.

И как раз тогда распахнулась, точно ее сорвали с петель, дверца. Поток гудящего воздуха влетел в кабину, и девчонка с кошачьей проворностью выбросилась под колеса. Отчаянно стукнулась и снова откинулась наружу дверца. Занудным скрипом взвыли тормоза, и Лешка боком вывалился на дорогу.

Темнота ослепила его. Он подумал худшее — что девчонка попала под машину и лежит на дороге. От этой мысли его кинуло в жар.

Но в следующую минуту он услышал частый топот убегающих шагов.

— Эй, слушай, не дури! — крикнул он. — Слышишь, остановись! Я тебе все объясню!.. Эй, Нюша!..

Глаза его быстро привыкли к темноте и ясно увидели и луну, опрокинутую голубой тарелкой над ущельем, и рваные каменные бока сопок (голые камни серебряно поблескивали под луной), и узкую, почти белую дорогу, по которой убегала черная, резко очерченная фигурка.

Лешка побежал за ней, продолжая выкрикивать всякие слова, призывавшие беглянку остановиться.

И голос его, и шаги гулко раскатывались по ущелью, протяжно гудели в камнях, и все ущелье до краев наполнилось тревожным, голосистым гулом.

А Нюша бежала и бежала, и Лешка понял, что она ни за что не остановится, что бы он ни кричал ей и как бы ни уговаривал.

Он начал уставать, тяжелые сапоги и телогрейка мешали ему. На ходу он сбросил телогрейку и шапку, кинул их на дорогу.

Добежав до поворота, он не увидел впереди темной фигурки и лишь потом заметил ее — она карабкалась по склону сопки. Лешка тоже полез на сопку, хватаясь руками за острые выступы камней, и стал быстро догонять Нюшу. Еще метров тридцать-сорок вверх — и ее настигнет. Но он уже крепко устал и эти сорок метров не казались ему пустяшным расстоянием. Рубашка его прилипла к спине, он часто и трудно дышал.

Нюшу тоже, видно, покидали силы: она не взбиралась, как прежде, вверх по прямой, а все больше забирала в сторону, то пропадая за тяжелыми, холодно мерцавшими глыбами камней, то вновь появляясь на фоне зубчатой вершины, облитой лунным светом.

Лешка запыхался, остановился, прижался плечом к каменной плите.

— Слушай, ну куда ты бежишь? — крикнул он. — Спускайся вниз, я ведь не бандит, честное слово! Неужели ты шуток не понимаешь?

Нюша оглянулась и злым, срывающимся голосом ответила:

— Все равно не поймаешь! А подойдешь, буду камни бросать! — Она нагнулась и подняла увесистый камень.

— Вот дура! — засмеялся Лешка. И миролюбиво предложил: — Ну, хочешь, поклянусь тебе, что все выдумал? Насчет бандитов и шайки. Хочешь?

— Врешь ты все! — тем же срывающимся голосом крикнула она. — Зачем тогда за мной гонишься?

— Да затем, что ты погибнешь здесь! Это же сопки, тут медведей полно бродит. Ты что, не знаешь? Ну, хватит дурака валять, спускайся вниз!

— Сам спускайся! — насмешливо ответила она и отбежала в сторону, скрылась за камнем.

— Ну, постой же! — в сердцах проговорил Лешка, разозленный Нюшиной шальной дуростью.

Он начал быстро взбираться вверх, но тут же в него полетел камень. Лешка успел увернуться, но другой камень едва не попал ему в голову.

— Лучше не подходи! — угрожающе прокричала из-за камней Нюша.

Лешка остановился и сказал, раскинув руки в стороны:

— Ну, бросай же! Чего же не бросаешь? Бросай, пожалуйста, я не шевельнусь!

— И брошу! — крикнула она, но голос ее сорвался и закончился каким-то всхлипом, вроде бы она неожиданно заплакала.

— Слушай, давай поговорим по-человечески, — сказал Лешка, по-прежнему не двигаясь с моста. — Я ведь тебе говорю, что пошутил. Ну, подурачиться с тобой решил. Сама подумай, какие тут могут быть бандиты? Я на стройучастке работаю, на двести пятом километре, понимаешь? А вчера на пирсе «Онегу» встречал, видел, как ты чемодан на трапе упустила. Понимаешь?.. Ну, спускайся вниз!..

Снизу он видел прижавшуюся к выступу скалы тонкую фигурку Нюши. Она держала в руках камень и молчала.

— Ты что, не веришь? — спросил Лешка, не дождавшись от нее ответа.

— Не верю! — все тем же ломким, звенящим голосом ответила Нюша, и Лешка понял, что она крепится, чтоб не заплакать.

— Слово чести, не вру! — горячо заговорил Лешка. — Да меня в поселке любой знает. Я здесь пять лет живу. — Лешка умолк, не зная, что бы еще такого сказать, чтобы доказать ей, что он вовсе не та темная личность, за которую себя выдал.

— А чем докажешь? — вдруг спросила Нюша окрепшим голосом.

— Да чем угодно! — мигом отозвался Лешка. — Могу тебе паспорт показать. Или билет комсомольский. — Он уже доставал из кармана брюк бумажник и, развернув его, добавил: — Иди смотри, если не веришь.

— Положи на камень, а сам спустись вниз! — подумав, ответила Нюша.

— Ну вот, давно, бы так! — обрадовался Лешка и, оставив на округлом камне бумажник, начал проворно спускаться с сопки.

А Нюша, натерпевшаяся за эту ночь такого страха, о котором не читала даже в самых фантастических книжках, все еще не могла прийти в себя и поверить, что с ней сыграли шутку. Она подождала, пока человек, которого она минуту назад готова была закидать камнями, отойдет подальше, и лишь после этого вытерла слезы и, осторожно ступая, пошла вниз, продолжая сжимать в руке острый камень.

Взяв бумажник, она внимательно перелистала оказавшийся в нем паспорт и комсомольский билет, подставляя их поочередно под свет луны. Чтобы не разреветься, она больно прикусила губу и со злом запихала в бумажник документы. Потом подтянула повыше разодранный на коленке чулок, послюнила разбитое колено, сняла правую туфлю и опять-таки со злом оторвала вместе с каблучком отлетевшую подметку и швырнула ее вон.

Вот в таком виде — с разодранным чулком, исцарапанной щекой и с туфлей без каблучка — она вышла на дорогу.

— Поверила? — встретил ее бодрым возгласом Лешка. — Ну и отчаянный же ты человек!

Нюша презрительно глянула на него и сказала:

— Почему это вы меня на «ты» называете? Вы меня отвезите туда, где взяли, потом разговаривать будем. — И независимо пошла по направлению к машине, часто шаркая бескаблучной туфелькой.

Лешка догнал ее и начал извиняться за свою глупость и необдуманность. И еще стал говорить о кране «Пионер» и о том, как ждут мостостроевцы запасных частей к нему и как он всех подведет, если погонит машину назад в поселок. Он говорил об этом всю дорогу: и когда шел рядом с Нюшей без шапки и без телогрейки, и когда надел их, подобрав по пути, и даже тогда, когда уже сели в кабину.

— Так что делать, Нюша? — спросил он, озадаченно вскинув густые брови. — Скажете — в поселок, поедем в поселок. Как скажете, так и будет.

Вид у Нюши был неприступен, а выражение лица каменное. Она долго молчала, наконец строго и надменно сказала, не поворачиваясь к нему:

— Раз вы боитесь за свой кран, везите свои запчасти, а потом чтоб сразу отвезли меня. Но я с таким свинством первый раз встречаюсь.

6

С утра весь поселок переполошился. Только и разговору было, что о Нюше Носовой. Вот была такая Нюша из Закалужска, такая симпатичная, такая расчудесная, осталась одна в комнате, когда подружки ускакали на танцы к автобазовцам, и пропала Нюша, такая симпатичная, такая молоденькая…

Девчонки хлюпали носами, растирали по щекам слезы и наперебой излагали явившемуся в общежитие следователю милиции «суть дела». Как они вернулись с танцев и не обнаружили дома Нюшу, а обнаружили лишь разбросанное на полу выкройки да ножницы, подозрительно валявшиеся на одеяле. Как не обратили сперва на все это внимания, а когда обратили, то побежали в милицию. Как тарабанили в двери и окна, пока, наконец, не разбудили дежурного сержанта, который не пожелал отнестись серьезно к их заявлению, а, наоборот, посмеялся над ними, сказав, что молодые и симпатичные девчонки пропадают ночью в их поселке лишь в том случае, когда отправляются под ручку с каким-нибудь местным рыцарем подышать лунным воздухом, а надышавшись, благополучно обнаруживаются.

Молоденький следователь, с нежным лицом, младенческим румянцем на щеках и шелковистым пушком над верхней губой, записал решительно все, что говорили ему девчонки, аккуратно уложил в Нюшин рюкзачок оставшиеся после нее вещи, в последний раз сосредоточенно оглядел комнату и, сказав на прощанье: «Ну что ж, разберемся», — отправился к себе в милицию обдумывать случившееся и строить всякие, необходимые в данном случае версии.

Он отправился в милицию, а девчонки — в райком комсомола, где Валя Бессонова произнесла перед Женей Полуниным взволнованную речь, после чего стало понятно, что девчонки решили немедленно покинуть Каменное Сердце, раз здесь творятся такие безобразия, что пропадают живые люди.

На это Женя Полунин ответил своей речью, не менее взволнованной и ставящей все точки над «i».

— Мы вас понимаем и разделяем возмущение. Случай из ряда вон прискорбный, но следствие в надежных руках, и мы уверены — оно приведет нас к логическому концу, — говорил он, твердо вышагивая вокруг письменного стола и похлопывая остро отточенным карандашом по ладони. — Что касается отъезда, то вы нас ошарашили. Что же получается? Получается бегство от трудностей. Ни вам, ни нам не к лицу. Теперь рассудим спокойно. Прежде чем уехать, вам придется вернуть подъемные. Подъемные выплачены из государственного кармана, а не из моего лично. Лично я мог бы махнуть рукой, но государство закрывать глаза на этот факт не имеет морального права. Так что взвесьте и подумайте.

Девчонки взвесили и поняли, что подъемные истрачены и возвращать государству нечего. Они покинули Женин кабинет далеко не в том агрессивном настроении, с каким явились.

— Да, девочки, заехали мы с вами неизвестно куда, — сказала Валя Бессонова, когда девчонки очутились на улице. Впервые в голосе Вали послышались печальные нотки. — Надо нам теперь держаться все время вместе и ни в коем случае не знаться с этими типами из автобазы. Все это из-за них случилось.

— И у меня такое предчувствие, — всхлипнула Катя, Нюшина подружка по Закалужску, у которой с ночи не просыхали глаза. — Не прощу себе, зачем я ее одну бросила.

— Дело не в том, что ты ее бросила, а в том, что мы поддались провокации и пошли танцевать с этими типами, — строго ответила Валя.

Страшненькая Шура Минаева, которой ужасно понравился Алик Левша, никак не соглашалась в душе, что в истории с Нюшей виноваты автобазовские парни. Она хотела отстоять свою точку зрения и перед строгой Валей, и перед зареванной Катей, но, подумав, что делать, это в такую печальную минуту не стоит, благоразумно промолчала.

— Да, девочки, — решительно повторила Валя, — нам надо держаться вместе и забыть, что напротив живут эти темные личности.

— Выходит, мы светлые личности? — попыталась пошутить Шура Минаева.

Но Валя шутки не приняла и с достоинством ответила:

— Представь себе, светлые.

Рабочий день был в разгаре, и автобазовские парни, занятые своими делами у станков и машин, знать не знали, конечно, какие нелестности отпускают в их адрес вчерашние партнерши по танцам и какой суровый приговор вынесен им.

И пока они, то есть «темные личности», вытачивали на станках всякие болты и гайки, пока валялись на спинах под машинами, меняя задние мосты и карданные валы, пока поджимали тормозные колодки, красили кабины грузовиков, пока они все это делали, девчонки дружной толпой, со скорбными лицами, молчаливые и поникшие ходили по поселку — из милиции на почту, с почты в редакцию газеты, из редакции — в столовку, снова в милицию и снова на почту.

На почте у них любезно принимали радиограммы, в которых они сообщали папам и мамам о благополучном приезде и посылали им крепкие поцелуи. В столовке их кормили сытным обедом. И это было хорошо. Плохо было то, что знакомый редактор газеты отказался напечатать заметку о трагической судьбе Нюши и поместить Нюшину фотографию, подаренную самой Нюшей еще в Закалужске Кате.

Еще хуже было то, что у молоденького лейтенанта за весь день расследование не продвинулось ни на шаг вперед.

Трижды являлись девчонки в милицию и трижды уходили оттуда, ничего не узнав нового.

А когда к концу рабочего дня явились туда в четвертый раз, дежурный не пустил их больше к следователю. Дежурный спрятал в стол книжку, которую до этого читал, вышел из-за перегородки и придав лицу чрезмерную вежливость, сказал так:

— Вот что, молодые-интересные, вы нам работать мешаете и грязь с улицы в дежурку тащите. А убирать некому, потому как никто в уборщицы не идет. Когда дело прояснится, мы вас поставим в известность. А пока занимайтесь своими делами и благоустраивайте свой быт.

Возможно, дежурный получил указание начальства пресечь вот такое коллективное, к тому же частое, посещение милиции, возможно, сам проявил инициативу, но после столь безучастного приема настроение у девчонок окончательно испортилось. В унылом молчании они поплелись к себе в общежитие. А потом в похоронном молчании сидели в Валиной комнате, не зная, о чем говорить и что им вообще, бедолагам, делать.

И лишь когда над поселком могучим басом взревел гудок котельной и окна отозвались ему тонким звоном, Шура Минаева встрепенулась и сказала:

— На автобазе смена кончилась.

— Что ты хочешь этим сказать? — испытующе поглядела на нее Валя.

— Ничего… Просто так подумалось, — потупилась Шура, хотя «подумалось» ей вовсе не «просто так». Алик Левша пригласил ее, когда танцевали, в кино и обещал после работы зайти за нею, и теперь она не знала, как ей быть с Аликом, который ей очень понравился.

— В коридоре хлопнули двери, кто-то затопал сапожищами.

— Эй, хозяйки, где вас тут искать? — послышался чей-то, похоже, недовольный голос.

Девчонки, как по команде, высыпали в коридор.

— Кто у вас за старшего? — спросил пожилой дядечка в поношенной телогрейке и в зимней замасленной шапке, утратившей форму от долгой носки.

— А что вы хотите? — строго спросила Валя Бессонова, выступая вперед.

— Уголек вам привез, перевалить его надо. Там в сарае кой-какие ведра есть и пара лопат. Так что действуйте, а мне наряд подпишите. — Дядечка достал из кармана замусоленный наряд и карандаш, протянул Вале.

— Какой уголек? — недоверчиво спросила Валя, не решаясь взять наряд.

— Натуральный антрацит, печки топить, чтоб вы тут не померзли, — добродушно ответствовал дядечка и добавил: — Подписывай, дочка, у меня еще сегодня три клиента на очереди.

Получив подписанный наряд, мужчина небрежно сунул его в карман и вышел, а Валя сказала девчонкам:

— Вот что, девочки, хватит нам хандрить. Затопим печки и будем жить. А то и холодно у нас, и неуютно. Идемте разгружать.

Однако разгружать им не пришлось, потому что дядечка оказался шофером самосвала и самолично, без помощи девчонок, нажал на нужные рычаги и вытряхнул из кузова огромную кучу угля, а точнее — угольной пыли, пополам с черным крошевом, именуемом почему-то антрацитом. Крошево надо было перенести в сарай.

Потом тот же дядечка-шофер привез еще такую же кучу угольного крошева и еще. Затем распрощался с девчонками и убрался восвояси.

Уже темнело, и девчата успели крепко устать от непривычной работы, когда во дворе появились парни — такие же, как вчера, наряженные и наглаженные, с такими же, как вчера, сияющими физиономиями. Было их человек двадцать, и подходили они к сараю не спеша, негромко переговариваясь и посмеиваясь, точно был сегодня праздник, и вот вышли они в праздничный вечер, как водится, прогуляться.

— Здравствуйте, девушки, как живем? Трудимся помаленьку? — бодро сказал Коржик, возглавлявший шествие парней. — Полезное дело, труд облагораживает человека. Ну как, нашлась ваша Нюша-беглянка?

Катя, насыпавшая в ведро уголь, повернула к нему черное от пыли лицо и неприязненно бросила своему вчерашнему партнеру:

— А вам какое, собственно, дело?

— Дела, конечно, нет — чистое любопытство, — попробовал отшутиться Коржик.

— Тоже мне, кавалеры, — презрительно хмыкнула харьковчанка Маша Кудрявцева и, подхватив тяжелое ведро, скрылась в сарае.

— Извиняюсь, девушки, какая вас муха укусила? — изумился Алик Левша. — Мы вам билеты на картину взяли, пятьдесят штук в общей сложности, а вы, извиняюсь…

— Ой, умру! Они нам билеты взяли! Осчастливили! — язвительно перебила его Катя. — Видали вы таких добрячков?!

И тут же девчонки насмешливо закричали:

— Билетами удивили!..

— Их не звали, а они явились!..

— Нас сразу предупреждали, что вы собой представляете!..

— Вот именно!..

— Вот именно! — громко сказала Валя Бессонова, появляясь из сарая с пустым мешком в руках. И крикнула парням: — Уходите отсюда, мы вас знать не желаем!

Парни сперва растерялись и молчали, точно проглотили языки. Но потом все сразу обрели дар речи и тоже закричали девчатам:

— Это же о чем вас предупреждали? Вы договаривайте!

— Видали, они нам свой харьковский характер показывают!..

— Кто б это, извиняюсь, вам билеты брал? Шуток не понимают!..

— Пошли, братцы, отсюда! Чего мы тут не видели!

У Шуры Минаевой обрывалось сердце, когда она поглядывала на Алика. Ей казалось, что вот сейчас Алик подойдет к ней, именно к ней, возьмет ее при всех за руку и при всех уведет в кино, поскольку они вчера договорились. И она уйдет с ним от всей этой сварки, потому что они договаривались. Но Алик Левша даже ни разу не взглянул на нее, точно они были незнакомы и ни о чем — не договаривались, а все время смотрел на Валю Бессонову и все свои слова посылал Вале, точно так же, как и Мишка Веселов, и Коржик, и прочие парни, будто вокруг была одна Валя Бессонова.

Шура усердно подгребала с земли остатки угля и не участвовала в словесной перепалке с парнями.

— Девочки, хватит с ними разговаривать, будем выше! — крикнула Валя и распорядилась: — Пошли домой!

Девчонки мигом побросали в сарай ведра, мешки и лопаты.

Шура заходила в барак последней, втайне надеясь, что, может, в эту, в последнюю минуту, Алик окликнет ее.

Умываясь на кухне, Шура печально поглядывала в окно и видела, как через лужу по камушкам парни возвращались в общежитие. Впереди скакал Коржик, за ним — огромный Мишка Веселов, потом Алик, а за ним другие парни, которые совсем ее не интересовали.

На ночь девчонки опустили все шпингалеты на окнах, завесили окна простынями, закрыли на оба крючка входные двери, подперли их ломом, забаррикадировали столом и табуретками и, приняв такие меры предосторожности, улеглись спать, решив с утра отправиться в милицию и поговорить с самим начальником.

Но встреча с начальником не состоялась.

Утром, еще затемно, пришел прораб Свиридов и заявил, что бригаде пора приступать к работе. В его сопровождении девчонки отправились сперва в столовку, потом — на объект. Он выдал им под расписку негнущиеся брезентовые комбинезоны, такие же рукавицы, яловые сапоги и телогрейки и объяснил, чем надлежит заняться: очистить от мусора, то есть от кирпичного боя, ненужной арматуры, осколков стекла и прочего хлама весь строящийся Дом культуры и подготовить помещение к внутренней отделке.

— Работа, неквалифицированная, но необходимая, — сказал членам новосозданной бригады прораб Свиридов. — Когда начнем штукатурку, поставлю бригадиром штукатура. Месяца через три получите разряды. Разряд, естественно, поднимет заработок. А пока выбирайте себе бригадира сами.

Девчонки все разом повернулись к Вале и выбрали ее. Валя отнекиваться не стала, а кивнула и сказала:

— Я согласна. Только, девочки, уговор: чтоб все меня слушались.

За три дня адской работы бригада подготовила к отделке лишь верхний этаж. Сгибаясь в три погибели и еле волоча ноги, растертые непривычной обувью, двадцать девчонок таскали вниз по лестницам стальные балки, ржавые батареи, всякие трубы и прочий тяжелющий, но уже ненужный стройматериал.

Прораб Свиридов ходил мрачнее тучи и бурчал, что с такими темпами далеко не уедешь и что он наперед знал, что так оно все и будет.

А еще через три дня корабль «Онега» покинул поселок.

Он покинул его поздней ночью, послав предварительно в черное, обложенное тучами небо три веселых прощальных гудка. Уморенные за день девчонки спали мертвым сном, подсунув под щеки и разбросав в стороны исцарапанные, сбитые до крови руки, и не слышали корабельного прощания.

А когда подхватились по будильнику на работу, обнаружили, что комната, где жили харьковчанки Зина, Соня, Алла и Наташа, пуста. Ни девчонок, ни вещей. Только аккуратно застеленные казенными одеялами кровати, да казенные полотенца на спинках кроватей, да длинная записка на тумбочке — только это и осталось от них.

В гробовой тишине Валя прочитала вслух записку:

— «Девочки, милые, простите нас и не судите строго. Но мы не могли здесь оставаться, потому что здесь неинтересно. Мы решили уехать, как хотели, на большую стройку, и один человек с корабля провезет нас назад без билетов. Так что мы уезжаем «зайцами». Извините, что все это мы скрывали от вас, не мы боялись, что если раскроется, то у нас все сорвется.

Девочки, милые, когда мы устроимся, напишем вам, и вы тоже приезжайте. Когда начнем работать, вернем подъемные. Вы так и передайте секретарю райкома Полунину, пусть он об этом не волнуется. До свидания, девочки.

Крепко вас целуем и желаем успехов. Зина, Соня, Алла, Наташа. Когда вы прочтете нашу записку, мы уже будем в Тихом океане и, наверное, будем смотреть на волны».

— Это предательство, — сказала Валя, кончив читать. Щеки ее горели румянцем, и она была очень взволнованна. — Им не интересно, а нам, выходит, интересно. Самое настоящее предательство!

— А я их не осуждаю, — не согласилась Катя. — Я им завидую. Мы все хотели уехать, и ты тоже.

— Но я хотела честно, а они тайно убежали, — с возмущением ответила Валя.

Страшненькая Шура Минаева вдруг ойкнула и всплеснула руками:

— Девочки, я теперь все знаю: Носова тоже с ними убежала, никуда она не пропала!

— Откуда ты знаешь? — не поверила Катя.

— Я догадываюсь, — быстро заговорила Шура. — Сами подумайте: куда она могла деться? Она раньше их договорилась на пароходе и там ожидала отправку. Она специально и на танцы не пошла.

— А вещи, зачем же она вещи оставила? — возразила Катя. — Кому-кому, а мне бы Нюша сказала.

— Да какие у нее вещи? — доказывала Шура. — Мыльница и зубная щетка. Она нарочно рюкзак не брала, иначе бы мы догадались, что сама ушла. А тебе говорить — какой смысл? Может, ее одну брали.

— Вообще, это похоже на правду, — подумав, рассудила Валя.

— Конечно, правда! — горячилась Шура, гордясь тем, что первой раскрыла Нюшину тайну и глубоко веря в то, что она ее раскрыла. — А мы всяких бандитов выдумали, с ребятами из-за этого поссорились, всю милицию на ноги подняли! Понимаете, что мы наделали?

Поговорив еще немного о беглянках, девчонки окончательно утвердились в мысли, что ничего страшного с Нюшей не случилось, а просто она тайно убежала от них. Они решили сходить в милицию и все рассказать молоденькому следователю. Пусть он не тратит времени, занимаясь поисками Нюши.

— И с ребятами надо помириться! — горячо призывала Шура Минаева, у которой из головы не выходил Алик Левша.

Однако на сей раз девчонки не поддержали Шуру, сочтя, что мириться первыми им не к лицу, так как парни подумают, что они вешаются им на шею. И вообще, получится, что они перед ними унижаются.

— Нет, первыми мы мириться не будем, а в милицию сходим, — подвела итог всем разговорам Валя.

На том они и порешили. И отправились в милицию сказать, что Нюша уплыла на «Онеге».

1

В октябре в Каменном Сердце во всю ивановскую растрещались морозы. Денно и нощно валил без передыха снег. Улицы превратились в высокие снежные окопы, узкие окопы подступали к дверям каждого дома.

На райцентр надвинулась полярная ночь: светать начинало в одиннадцать утра, а к двум дня опять наплывала темень. С утра до ночи в окнах горел свет, а фонари на улицах не гасли сутками. И сутками из домов, где не было водяного отопления, вытягивались высокие серые столбы дыма. Дым не таял на морозе, не шевелился, и серые столбы казались намертво припаянными к трубам.

Дела на строительстве Дома культуры шли хуже некуда. Все трещало, отваливалось, кололось и лопалось. В зале, возле сцены, треснула стена. Змеевидную щель от пола до потолка затрамбовали кирпичом, залили цементом. Треснула и обвалилась одна из четырех могучих колонн, украшавших фасад — колонну временно заменили железной балкой. Гипсовая лепка срывалась с потолков и стен и разлеталась вдребезги на заляпанном паркете. Штукатурка не просыхала, а примерзала к стенам и время от времени отваливалась пластами.

Словом, с внутренней отделкой был полный непорядок. Не проходило и часа, чтобы где-то что-то не падало, не билось, не трещало. Рабочие грустно подшучивали, что к лету, когда спадут морозы, Дом культуры рухнет полностью и целиком.

Прораб Свиридов ходил злой, как тигр, составлял бесконечные акты боя и безжалостно пинал валенками все, что попадало под ноги, — лепной бордюр, порожнее ведро, так ведро, ящик с цветным стеклом, так ящик.

Отделку вели три бригады, и в обиходе их называли «мужская», «женская» и «девчачья». Штукатуры и маляры первых двух бригад имели высокие разряды и считались «опытными», о девчачьей бригаде говорили — «никакая».

Кузьмич, пожилой дядечка из «опытных», прикомандированный на несколько дней к девчонкам, показал, как готовить раствор и орудовать мастерком. Премудрости в том особой не было, нужна была лишь сноровка. Расторопнее всех оказалась Шура Минаева. За неделю она выучилась так ловко затирать раствор, будто занималась этим с рождения. Кузьмич чрезмерно расхваливал Шуру, которая от его хвальбы горела маковым цветом, и очень положительно отзывался решительно о всех девчонках. Потому положительно, что не терпелось ему поскорей вернуться в свою бригаду — «девчачья» едва вырабатывала полнормы, и в результате почетного учительствования Кузьмич крепко терял в заработке.

Ровно за десять дней Кузьмич закончил обучение, и бригада Вали Бессоновой заработала самостоятельно. Правда, отделку зала и фойе Свиридов девчонкам не доверил, а доверил штукатурить туалеты, курилки, закоулки под лестницами и подсобные комнаты за сценой. На такой пересеченной площади с углами и заворотами не разгонишься и выработки не дашь. Посему заработки у девчонок были плохи, а внимания к ним от Свиридова — никакого.

Но, возможно, так бы и работала новоявленная бригада на Доме культуры до самого его открытия, если бы не случилось «чэпэ» — самое страшное из всех «чэпэ».

«Чэпэ» заключалось в том, что в зале с потолка сорвалась люстра — красивейшая люстра весом в добрую тонну, с медной чашей вверху, с сотней матовых лампочек в плафонах-розочках, вся увешанная цветными стеклянными сосульками, вся искристая и трехъярусная.

С люстрой возились недели две, любовно и бережно, как с малым дитятей — собирали по частям, подвинчивали, подкручивали, натирали бархотками. Специально для нее смастерили на чердаке четыре ворота и опять-таки бережно и нежно поднимали этими воротами на стальных тросах ввысь, пока ее надраенная до золотого блеска чаша не вошла в черную дыру на лазоревом потолке зала. Люстра вписалась в потолок так же живописно, как вписывается в чистое летнее небо полуденное солнце. Все три бригады бросили работу, рассыпались по залу и, задирая головы, любовались люстрой.

На широком, небритом лице Свиридова играла солнечная улыбка, а по залу пробегал трепетный стеклянный звон — на люстре позванивали сосульки.

И вот взяла и упала. От нее, как заметил потом Кузьмич, остался «пшик на ровном месте». Упала она, слава богу, ночью, никого не убив и не покалечив. Только сильно напугались от страшного грохота жители близлежащих домов, Говорят, ночью они выбежали на мороз и никак не могли понять, что за грохот учинился на их улице.

А днем на объект пришла комиссия. Члены комиссии скорбно вздыхали и качали головами, разглядывая груду битого стекла посреди зала, вышибленные стекла и побитые, как шрапнелью, стены. Комиссия установила и записала, что «в обвале люстры, стоимостью в 10 тысяч 800 рублей, прораб Свиридов виновности не несет, так как вышеуказанная люстра в результате собственного веса самостоятельно отделилась от конечной верхней подвески, после чего был совершен обрыв, несмотря на то, что была прикреплена к стальным балкам чердачного перекрытия, соблюдая правила инструкции, установленные для подвески тяжелых люстр с помощью тросов». Вместе с тем комиссия приняла решение «работу на объекте Дома культуры приостановить, ввиду низкой температуры помещения и некачественной просушки штукатурно-малярной отделки».

После такого решения Свиридов помолодел на десяток лет. Широкое, выбритое лицо его сияло, как начищенный полтинник. Рыжие, лохматые брови, вечно нависавшие над скуластыми щеками, откинулись вверх, и под ними засветились ясные, прямо-таки бирюзовые глаза. Он сменил заляпанную телогрейку на драповое пальто-реглан с каракулевым воротником и в этом реглане не ходил, а летал по поселку. Обретя в один день душевную и телесную легкость, Свиридов в этот же самый счастливый для него день собственноручно повесил замок на Дом культуры, а бригады рассредоточил по малым стройобъектам: «мужскую» — на магазин, «женскую» — на интернат, а «девчачью» — на баню.

— Ну, девушки, — говорил Свиридов несвойственным ему, восторженным голосом, приведя «никакую» бригаду «на баню», — все карты вам в руки, самостоятельный фронт работы даю! Показывайте, на что способны. Будет готова к новогодним торжествам баня — будет всем благодарность в трудовую книжку. И первыми, само собой, париться будете. Вы на иней не смотрите — мороз я выгоню. Завтра «козлы» поставлю — тропинки будут. Мне беречь вас надо — мало вас осталось. Но, как говорится, мал золотник, да дорог.

Свиридов был прав: «девчачья» бригада заметно поредела. Четверо девчонок улетели самолетом по домам: с подъемными рассчитались зарплатой, а на дорогу прислали папы с мамами. Две девушки из Харькова ушли в швейную мастерскую, а две из Закалужска устроились счетоводами в контору торговой базы. В бригаде осталось десять девчонок, и теперь Свиридов никак не хотел их терять, поскольку они умели уже кое-что делать.

Вечером девчонки кочегарили плиту, варили макароны на ужин и обсуждали на кухне дневные события.

— Дожились! — недовольно говорила остролицая девушка с волнистыми каштановыми волосами — Маша Кудрявцева, снимая шумовкой дымящуюся над большой кастрюлей пену. — Начинали с гидростанции, очутились на Доме культуры, теперь — здравствуйте! — баньку будем штукатурить! — Она сердито смахнула с шумовки горку мягкой пены и продолжала: — А все почему? Бесхарактерные мы, никакой твердости.

— Ой, Маша, хватит! — тоскливо попросила Валя Бессонова. Вместе с Катей она перетирала у длинного стола алюминиевые миски. — Как вечер, у нас один и тот же разговор…

Валя обрезала косы, похудела. Короткая стрижка с легким напуском на лоб делала ее похожей на задиристого мальчишку-подростка. Только ямочки на щеках, когда улыбалась, и чересчур длинные пушистые ресницы как-то не подходили к мальчишескому лицу.

— Не знаю, может, тебе все это нравится, а мне нисколько! — Маша снова сердито сбросила в ведро пену. По натуре Маша была вспыльчива и любила спорить.

— Ну, завелась! — не выдержала Катя, которой тоже надоели подобные разговоры. — Сто раз долдоним: надоело, надоело, надоело! Всем надоело и всем не нравится. А что делать? Ты сама-то знаешь, что делать?

— Знаю, — мгновенно отозвалась Маша. — Бросить все!

— И что дальше? — насмешливо спросила Катя.

— Бросить, и точка.

— Глупости, — нехотя сказала Валя.

— Ну, если тебе нравится, сиди на этой бане, а я не хочу! — отрезала Маша.

Другие девчонки, привыкшие к подобным разговорам, с безразличием слушали затеянную Машей словесную перепалку, молча резали хлеб, раскладывали на столе вилки, ставили чашки.

Шура Минаева сидела на табуретке, прильнув бочком к теплой стене у плиты, и, похоже, дремала. Что говорить? Все было давно выяснено. Никому не нравилось быть штукатуром, не нравилось ходить чучелом по поселку — в заляпанных стеганках, в неуклюжих ватных брюках и растоптанных валенках. Не нравилось обедать всухомятку, а вечером давиться неизменными макаронами, не нравилось пилить по субботам на улице снег, топить его на плите в ведрах и устраивать на кухне баню в двух цинковых корытах и трех тазиках, скупо поливая друг дружку дефицитной водой.

Все бы можно было принять как должное, радоваться таким мизерным благам, если бы… Если бы вокруг была голая земля, шумела стройка, если бы тысячи человек работали засучив рукава. Так нет же и нет! Сперва двадцать, а потом уже и десять девчонок бродили, наряженные пугалами по поселку, и женщины в беличьих и котиковых шубках шарахались от них в магазинах, косились на улице. Женя Полунин, явившись однажды в Дом культуры и боясь запачкать известкой шикарные бурки, прокричал им что-то бодрое с расстояния и исчез, как видение. А редактор районной газеты дошел до того, что, потоптавшись возле них минут пять и поглядев, как они шлепают на стенку раствор, напечатал про них критическую заметку «Подтянитесь, девушки!».

Во всем этом была какая-то несправедливость. Девушки чувствовали себя оскорбленными, униженными. И потому одни просто все бросали и уезжали туда, откуда приехали, другие уходили на «чистую» работу.

Валя Бессонова мучительно переживала вот такое свое положение. Она выросла в семье военного инженера, окруженная любовью отца, мамы и бабушки. Ее решение уехать из дому было трагедией для родных. Она разругалась с ними, уехала и не взяла из самолюбия даже свои зимние вещи. Теперь она мучилась и переживала: выходит, отец был прав, не пуская ее из дому? Выходит, он был прав, говоря, что журавль в небе — это институт, куда ей надо поступать, а не строить в мечтах воздушные замки? Стоило бы Вале написать домой, что она хочет вернуться, и ей немедленно прислали бы денег. Но она не делала этого. Валя хотела быть самостоятельной. Как ни донимали ее горькие мысли, она все же не соглашалась с отцом насчет того, что ее журавль — институт. Потому все плохо, думала она, что по чьему-то недомыслию их привезли в поселок, где они вовсе не нужны.

Девчонки по бригаде соглашались с Валей. Они копили деньги на лето, чтоб добраться до Хабаровска и уже оттуда попасть на настоящую стройку. Хоть в непролазную тайгу, хоть на льдину, хоть к черту на рога, лишь бы все там были равными.

Чтоб без щеголих в беличьих шубках и без Жень Полуниных в шикарных бурках…

Макароны сварились, всей бригадой сели за стол. Ели молча и быстро — только вилки стучали по железным мискам.

На кухню с кастрюлькой зашла Вика Обушко, миниатюрная девушка, похожая на японочку. Метнула на девчонок скошенные глаза, поставила на плиту кастрюльку, покрутила в ней ложкой. Девчонки не обратили на нее внимания. С тех пор, как Вика с подружкой Томкой переметнулась со стройки в швейную мастерскую, они питались отдельно.

— Девочки, не расходитесь, — сказала после ужина Валя. — Надо одну вещь обсудить. Сейчас Катя расскажет.

Катя положила на стол блокнот, постоянно торчавший из кармана ее шерстяной кофты.

— Смотрите, девочки, что получается, — Катя была казначеем бригады, все отдавали ей зарплату, и она вела строгий учет расходам. — За десять дней на питание ушло сорок семь рублей. Ну, десять рублей на кино, пять на свет получится, пять пусть за воду и пятнадцать за общежитие. Остается, — Катя заглянула в блокнот, — остается семьсот сорок рублей. Двести откладываем на билеты, двести — рассчитаться с подъемными, а триста сорок чистенькие. Ну, что я предлагаю? Давайте покупать одежду, каждому по очереди. У всех нет зимних пальто. Давайте начнем с пальто и сразу кому-нибудь купим. В магазине висят все размеры, с песцом, сто пятьдесят рублей, очень современный фасон.

Девочки оживились.

— Первой Шуре купим, — предложила Рита Снежкова, самая молчаливая, тихая девушка с задумчивым лицом.

— Почему мне? — Шура обрадовалась, заерзала на табуретке, закраснелась, и все поняли, что протестует она только из вежливости.

— Надо же с кого-то начинать, — Катя была страшенно довольна, что ее предложение приняли. — В том месяце следующему купим, потом следующему.

— Ну, это чепуха! — возразила Маша. — Пока до последнего очередь дойдет, лето придет. Зачем мне или тебе летом зимнее пальто? А Шура к тому времени свое сносит.

— Тогда как же? — растерянно развела руками Катя.

Вика перестала мешать суп в кастрюльке, обернулась к девчонкам.

— Хоть вы обижаетесь, но я вам одну вещь скажу. — Вике очень хотелось загладить свою вину перед ними за уход из бригады. Она говорила быстро, боясь, что ее оборвут: — В пошивочной в кредит шьют и пальто, и платья, и костюмы. Мы с Томкой уже пальто заказали. Всего девяносто пять рублей. Без песца, ну так что? Можно с цигейкой, можно с черненьким каракулем.

— А цвет какой? — деловито перебила ее Маша.

— Там всего один цвет — желтоватый.

— Не страшно, — решила Валя. — Зато все сразу оденемся.

— Я могу попросить, чтоб быстрее пошили.

Лед тронулся, примирение состоялось, и Вика готова была плясать от радости.

На кухню осторожно заглянула Томка — узнать, почему Вика долго разогревает суп. Поняла, что Вика прощена, а раз Вика, то и она, и смело вошла на кухню.

Чем дальше в лес, тем больше дров. Девчонки разошлись и строили новые планы. Надо всем купить коньки с ботинками и лыжные костюмы. И не толкаться вечерами на кухне, а ходить на каток. На заливе вечерами гоняют шайбу доморощенные хоккеисты под началом Сашки Старовойтова, а его крохотная жена-машинистка носится меж ними на коньках, посвистывая милицейским свистком. По вечерам, вокруг зимующих во льду барж и катеров раскатывают парочки, преимущественно мужья с женами, а холостые парни рвут стометровки и пятисотки, точно готовятся прорваться в чемпионы мира или, на худший случай, страны.

— Все, девочки, решено! Чем мы хуже других? — горячо говорила Валя, и глаза ее алмазно светились в пушистых ресницах, а ямочки на щеках подрагивали, — Завтра заказываем пальто и покупаем коньки. А еще…

В это время в белое морозное окно туго ударили снежки — раз и другой. Девчонки вздрогнули, замерли, потом укоризненно обернулись к Кате. Катя сердито повела плечом, сердито убрала за ухо соломенную прядку волос.

— Ну, при чем здесь я? — возмутилась она.

Шура побледнела. Плоское лицо ее с загогулькой-носом, обрамленное жидкими, гладко зачесанными пепельными волосами, увяло.

Она начала суетливо складывать одна в одну пустые миски.

— Сейчас выйду, посмотрю! — воинственно сказала Катя, направляясь к двери.

Маша остановила ее:

— Не ходи, вдруг он пьяный?

— Псих какой-то! — Катя вернулась, тоже стала прибирать на столе.

— Ты в библиотеку пойдешь? — чересчур уж громко спросила Шура.

— Валя, пойдем? — Катя обернулась к Вале.

— Да, давайте скорее убирать.

— И я с вами, только поем, — немедленно отозвалась Вика.

— Идем, — кивнула Валя.

Вика и Томка были окончательно прощены. Вика подхватила с плиты кастрюльку с разогретым супом и вместе с Томкой унеслась из кухни.

…Мороз тяжелым белым паром придавил поселок. Пар стоял недвижной, плотной стеной, в нем едва различались желтые, мутные пятна фонарей и темнеющие треугольники крыш.

Казалось, что фонари и крыши висят над землей, ничем не поддерживаемые снизу. Густая, давящая тишина обнимала дома и улицы.

Девчонки проплыли в белом морозе по центральной улице, свернули в проулок, вернее, в глубокую снежную траншею, пробитую бульдозером. От траншеи влево и вправо разбегались траншейки поуже, прокопанные лопатами, — к домам. Одна из них привела к домику библиотеки, закутанному по самую крышу вместе с окнами в снег. Свободной оставались лишь двери и верхняя ступенька крыльца.

Двери в сени легко отворились. С потолка солнцем блеснула лампочка, затопила светом глаза. Девчонки освободили замотанные платками и шарфами носы и рты, стряхнули примерзшие к платкам и шапкам заросли инея, затопали ногами, сбивая с валенок снег.

В небольшом зальце библиотеки плавала жара. Красно светилась раскаленная дверца железной печки. В духоте и в розовом свете абажуров томились, поблескивая корешками, книги на стеллажах — точно жарились на огромных противнях в большой розовой печи-зале. Пожилая полная библиотекарша, разомлев от духотищи, подремывала на стуле за перегородкой, а единственный посетитель — Алик Левша сидел за столом, листал подшивку газет. Шапка его и воротник полушубка еще не отошли от инея и потому было ясно, что пришел он сюда минуту назад. Увидев девчонок, Алик поднялся, изобразил на лице удивление:

— О, соседки пришли! Не ожидал вас видеть. Какие книжки сдаете, если не секрет?

Катя фыркнула, прошла мимо Алика, окатив его неприступным взглядом и не громко, но так, что все услышали, сказала:

— Явление Христа народу! — И обернувшись к Алику, сердито спросила: — А если бы окно разбил?

— Окно? Какое окно? — изумился он. — Извиняюсь, ничего не понимаю.

— То самое, куда снежки бросали, — не менее сердито сказала Валя.

— А, снежки! Это я пошутил. Нельзя пошутить, что ли? — молниеносно «вспомнил» Алик. И тут же предложил: — Девочки, пошли в кино. На последний сеанс успеем. Классная картина идет, «Повесть о Пташкине».

— Мы смотрели, — холодно ответила Валя. — Зря два часа потеряли.

С лица библиотекарши сошел сон. Она проворно задвигалась меж стеллажами, быстро находила книги, которые у нее просили. Катя взяла сразу три тома Конан Дойля, Вика — два номера «Огонька», где была напечатана повесть «Альпийская баллада», о которой говорили все в поселке, Валя попросила что-нибудь Хемингуэя, но Хемингуэй был на руках.

— Жаль, — опечалился вместо Вали Алик. — Я бы тоже почитал. Говорят, старик крепко пишет, наподобие Ремарка. У него один романчик есть — «Черный обелиск», — рыдать хочется.

— Между прочим, товарищ Левша, «Черный обелиск» вы год держите, — недовольно сказала библиотекарша. — Учтите, пока не вернете, ни одной книги не получите.

— Зинаида Викторовна, с места не сойти — принесу. Я все как-то не с руки к вам попадаю. Сегодня, к примеру, я курс на клуб взял, а тут раз — подрулил к вам, — горячо уверял Алик, хотя «Черный обелиск» давным-давно кто-то увел из общежития.

Алик балагурил, прикидывался бодрячком, а девчонки знали, что он прикидывается и врет, — например, насчет того, будто бы случайно завернул в библиотеку. Алик по уши был влюблен в Катю, бегал за нею, караулил на улице, но не пользовался ровно никакой взаимностью. Катя знать не хотела Алика и, чем больше он за ней приударял, тем больше его избегала.

Из библиотеки Алик выкатился вместе с девчонками. Вместе с ними проплыл в густом морозном паре до общежития. Проплыл в гробовом молчании, так как рты и носы у девчонок были туго замотаны шарфами и платками. А у самого общежития он взял Катю за рукав и сказал:

— Подожди, пару слов скажу.

Катя выдернула руку, побежала, обгоняя девчонок, к двери. А Валя остановилась, отвернула к подбородку платок, быстро проговорила:

— Не ставьте себя, пожалуйста, в дурацкое положение. Честное слово, нам это надоело.

— Что именно? — вежливо спросил Алик.

— Ваше глупое поведение.

— А ты за всех не расписывайся. Тоже мне умница!

— А вы не грубите, — возмутилась Валя.

— Ладно, посмотрим, — Алик повернулся и исчез в белом месиве мороза.

Дома девчонки выкладывали на стол из погнутых морозом сумок холодные книжки, смеялись над Аликом Левшой и называли его «несчастным Дон-Жуаном». Не смеялась только Шура Минаева. Она молча грелась у теплой стены, обогреваемой печкой из коридора, прижималась то спиной, то щеками к жарким кирпичам.

— Шур, тебе что, нездоровится? — спросила ее Маша. — Совсем ты у нас бледненькая и дохленькая стала.

— Я здорова, — нехотя отозвалась Шура. — Замерзла…

— Ты с этим не шути, сходи в поликлинику, — поддержала Машу Катя. — Я ведь тоже замечаю: худеешь и худеешь.

— Отстаньте, говорю — замерзла, — ответила Шура, и голос ее задрожал, как дрожат голоса от холода.

Не могла же Шура сказать девчонкам, что с ее болезнью в поликлинику не ходят. Болезнь ее называлась «Алик Левша» и точила остро-остро Шурино сердечко.

С тех пор, как Шура танцевала с Аликом вальс и танго, очарованная и самим Аликом и его вниманием к ней, прошло много времени. Но с тех пор Алик больше не замечал Шуру, а ухлестывал за Катей и слал Кате по почте письма с намеками и без намеков на свою горячую любовь. Девчонки хохотали, читая вслух письма, Катя поджигала ими дрова и крепко спала по ночам. А Шура по ночам плакала в подушку и чахла на глазах у девчонок. И Никто из них не знал, отчего такое происходит с Шурой.

2

В районной газете появилось сразу два объявления:

И второе:

Три дня подряд, как только наступал обеденный перерыв, Валя, Катя и Маша отправлялись в порт к главному капитану, как требовало того объявление в газете, и не находили там не только самого капитана, но и вообще ни одной живой души.

Порт словно вымер. Печальным сугробом высился в серых сумерках дня домик диспетчерской — из сугроба выглядывали лишь двери и крыша, с наблюдательной вышкой на ней, облепленной снегом. На дверях висел разбухший от инея замок. Такими же пышными пирогами лепились замки к дверям складов к мастерских. Ветер гонял по пирсу хвостатую поземку, швырял ее с причальной высоты на впаянные в лед баржи и катера, пышно оплетенные кружевами мороза.

— Когда же здесь работают? — недоумевали девчонки и ни с чем возвращались к концу перерыва на свой объект, то есть в баню.

На четвертый день они обнаружили в порту живую душу — старика в тулупе, подпоясанном стальной проволокой. Неуклюже согнувшись в своем мешке-тулупе, старик тюкал топориком, прорубая в сугробе ступеньки на крышу диспетчерской.

Почему он не мог подняться на крышу покатым сугробом и зачем понадобилось ему долбить ступеньки, было абсолютно непонятно.

— Щас какая работа тут может быть, когда увесь флот малого каботажа на прикол поставлен? — разгибаясь, ответил весело старик на вопрос девчонок, где работает капитан порта и как его найти. — Щас окромя меня сюды носа никто не кажет. Вот февраль придет, день подлиньшает, тогда ремонтники закопошатся. Тогда и капитан объявится. А щас вон его дом, туда ступайте, — старик махнул рукавом тулупа в сторону сопки, под которой, пыхтя дымом, опятами жались несколько домиков. И добавил: — Ежели про меня чево спросит, скажете, мол, старик на месте, лично с ним говорили.

Сторож был краснощекий, круглолицый, с обвислыми белыми усами, клубничным носом, смешливыми глазами и уж очень похожий в своем тулупе и лопоухой шапке на Деда Мороза с новогодней открытки.

Девчонки распрощались с веселым сторожем, бегом побежали к сопке.

Главный капитан порта Петя Алферов топтался у крыльца на лыжах — то ли вернулся с лыжной прогулки, то ли собирался отправиться. Вид у капитана был щеголевато-спортивный: крепкие ботинки на меху, ярко-голубые брюки, плотно облегавшие мускулистые ноги, короткая оленья куртка, и двустволка поперек спины.

— Где живет капитан порта? Здесь живет. Я капитан. А в чем дело? — ответил он незнакомым девушкам, неожиданно появившимся подле дома.

На девушках были заляпанные краской ватники, и Петя Алферов догадался, что они не кто иные, как маляры.

Девчонки переглянулись — капитан оказался не таким, каким представлялся. Он был почти их ровесник, это придало им смелости. Они гуськом двинулись по тропке к крыльцу.

— Понимаете, мы прочли в газете объявление, — начала было Валя, но Алферов тут же перебил ее.

— Понимаю, — отчего-то весело сказал он. — Вы примерно пятидесятые, кто приходит ко мне поступать на курсы. А курсов-то никаких нет.

— Как нет? — удивилась Катя. — Ведь объявление же!

— Объявление есть, а курсов не будет. Уважаемая газета допустила ляп: наше прошлогоднее объявление тиснула. У них это бывает, — охотно рассказывал Петя Алферов, отстегивая ремни крепления. Он высвободил из лыж ноги, подошел поближе к девчонкам и продолжал: — Но если бы, девушки, и были курсы, я бы вас все равно не взял.

— Почему? — Катя обиженно прикусила губу и умоляюще уставилась на Петю, точно в эту секунду решалось, быть ей или не быть капитаном катера.

— Потому что море у нас коварное, штормит всю дорогу, надо баржи таскать, а буксиры в шторм жи-ик — и нету. Тут мужчины не выдерживают, не то что ваш нежный пол.

На губах Алферова, играла улыбка — похоже, ему доставляло удовольствие растолковывать девчонкам столь простые для него, но неведомые им истины. И с той же, улыбкой он продолжал:

— Вообще же, курсы у нас работают, но это, как бы вам сказать, наши внутренние курсы. Учатся ребята, которые приехали осенью по комсомольскому набору.

— Мы тоже приехали, — с достоинством заметила Валя.

— А-а, то-то я смотрю, где-то вас видел, — дружески кивнул Алферов. — Но что поделаешь — людей у нас достаточно, даже перебор некоторый.

Алферов проводил девчонок до калитки, вернее, до зубчатой верхушки штакетной калитки, выглядывавшей из крепкого снежного наста, посоветовал не печалиться, попрощался, и девчонки в расстроенных чувствах поплелись в поселок.

— А он симпатичный, — сказала Маша уже после того, как они в молчании миновали порт.

— Ничего особенного, — ответила Катя.

— Задавака он, — сказала Валя.

Вечером Валя, Катя и Маша сидели в жаркой конторке автобазы. Кадровик, лысый дядечка, начисто простуженный, с горячечным румянцем на бугристых щеках беспрерывно чихал, то и дело прикладывал к распухшему красному носу платок, деликатно сморкался и говорил примерно то же, что и Петя Алферов:

— Видите ли, девушки… А-а-пчхи!.. Извините… — Он тыкался носом в платок. — Работа — каторга. Трасса — не приведи бог. Перевалы, ущелья, зимой пурги, летом… И-и… А-а-пчхи-и!.. Вот напасть! Извините… Женщин мы не берем. Случается, мужчины не выдерживают… Аа-а… а-а-пчхи!.. Ну что ты будешь делать?.. — Кадровик поспешно выхватил из ящика стола сухой носовой платок.

— У вас, наверно, температура? — сочувственно спросила Валя.

— Есть, — кадровик забросил в рот таблетку, огляделся в поисках, должно быть, графина с водой, но графина не оказалось. Он, морщась, разжевал таблетку, проглотил и пожаловался. — На куропаток ходил в выходной — в трещину провалился, будь они прокляты. — Он снова звучно и протяжно чихнул, извинился и спросил: — Так вы меня поняли, девушки?

Катя вдруг шмыгнула носом, захлопала ресницами, и из глаз ее в два ручья потекли слезы.

— Вот мы какие несчастные, — всхлипывая, проговорила она. — Никуда нас не берут… Это же несправедливо. Ну что вам жалко взять нас на курсы?..

Катя обливалась слезами и жалобно канючила, а Валя с Машей изумленно уставились на нее, не понимая, что это с ней произошло. Больной кадровик расчувствовался. Он дважды подряд чихнул, поспешно сказал:

— Ну вот, разве можно так расстраиваться?.. Так и быть, зачислю вас на курсы. Потом посмотрим: может, любительские права дадим, может, на местных перевозках используем. Завтра несите заявления.

Обрадованные таким поворотом, девчонки поспешили попрощаться, дабы кадровик не передумал и не изменил решения.

— Зря ты расплакалась, — упрекнула на улице Валя Катю. — Что он теперь о нас подумает?

Катя рассмеялась:

— А чем его иначе проймешь? Я думала-думала и решила зареветь. Я в школе в драмкружке лучше всех плакала.

— Неужели ты нарочно? — не поверила Маша.

— Конечно. Надо только вспомнить в эту минуту что-нибудь печальное. Я вспомнила, как нашего соседа хоронили. Такой хороший человек был и ни с того ни с сего умер от сердца. На елку дома игрушки вешал, и вдруг это случилось. Представляете, все Новый год встречают, а у них похороны.

— Настоящая актриса, — сказала Валя, и непонятно было, осуждает она Катю или одобряет.

На курсы шоферов девчонки поступили всей бригадой, а вместе с ними и Вика с Томкой.

Уламывать кадровика, который вел набор, никому не пришлось. Тактика, выработанная у плиты на кухне, не подвела. К кадровику отправлялись по двое, от силы по трое. В карманах держали готовые заявления и флакончики с нашатырем.

Нашатырь нюхали в коридоре, а переступив порог конторки, начинали заливаться слезами. Слезы текли безудержно и очень натурально, голоса сами собой звучали жалобно и прямо-таки умоляюще.

Сломленный проклятой простудой и раздавленный температурой, добрый кадровик сам чуть не плакал, глядя на убитых горем девчонок, и безропотно писал на заявлениях: зачислить. К концу дня его увезли с работы в больницу, но к той печальной минуте все девчонки получили положительные резолюции.

Время потекло веселее, жизнь покатилась целенаправленней.

По вечерам общежитие пустело — три вечера в неделю девчонки отсиживали на курсах, в три других — резали коньками лед на заливе, а в выходной с утра до ночи стирали, сушили, гладили, закупали на неделю продукты, в общем, с головой уходили в хозяйственные заботы.

Вскоре на курсах появились вольнослушатели, и первым — Алик Левша. Теоретическую часть преподавал главный инженер автобазы Кузьмин, сухопарый, подтянутый, с большой головой, покрытой черными бараньими завитушками, деловой и строгий. Его острый глаз тотчас же приметил среди полсотни фигур, чудом втиснувшихся за низкие парты школьного класса, новое лицо. Кузьмин ястребино вскинул брови и спросил:

— Товарищ Левша, вы как сюда попали?

— Через дверь, Антон Степанович, — смиренно ответил Алик.

В классе захихикали. Валя толкнула локтем Катю, та насмешливо фыркнула, а сидевшая рядом Шура Минаева побледнела и спрятала в парту глаза.

— Разве у вас нет водительских прав? — Кузьмин не обратил внимания на смешки.

— Почему? Есть, — с наигранной кротостью ответил Алик. — Я, Антон Степанович, в теории слаб, а вы объясняете здорово. Я вас, просто как оперу слушаю.

— Да? Ну что ж, слушайте, — сухо сказал Кузьмин, не оценив тонкости Аликиного юмора.

Дня через два такой же разговор состоялся у Кузьмина с Мишкой Веселовым, шофером первого класса. Но Мишка, не в пример Алику, темнить не стал, а ясно и понятно пробасил Кузьмину:

— У меня, Антон Степанович, прямой интерес сюда ходить, потому что я за Томой ухаживаю. Чем мне в коридоре ее дожидаться, я лучше здесь посижу. А за курсы я заплачу, раз они платные.

В классе опять поднялся веселый шумок. У Томки от стыда чуть не разорвалось сердце, а Мишка, видя Томкино замешательство и жалея ее, нежно пробасил:

— Чего ты краснеешь, дурочка? Мы с тобой на днях поженимся, а ты стесняешься.

Кузьмин не нашелся, что ответить Мишке. Он только пожал плечами, ткнул указкой в плакат и уж чересчур громко стал объяснять назначение и устройство радиатора.

После этого еще не раз в классе появлялись новые слушатели — шоферы из подведомственной Кузьмину автобазы. Но Кузьмин больше не удивлялся, вопросами их не донимал, делая вид, что не замечает новоявленных курсантов.

Удивился он лишь приходу Пети Алферова.

За отсутствием свободных мест главный капитан порта сидел на стуле у стены, облокотившись на первую парту, захваченную Машей, Валей и Катей. Девчонки слушали Кузьмина и рисовали в тетрадках схемы.

Алферов Кузьмина не слушал, а задумчиво глядел в Машину тетрадку. Пока Кузьмин, стоя к Пете спиной, водил указкой по плакатам, развешанным на противоположной стене, и объяснял принципы работы ножного тормоза, он Петю не видел. Но, как только Кузьмин перешел к ручному тормозу и, круто повернувшись, двинулся к плакату, висевшему за Петиной спиной, лицо его изобразило немыслимое удивление.

— Здравствуйте, — оторопело сказал Алферову Кузьмин и, всем на удивленье, протянул ему руку. — И вы у нас?!

— Добрый вечер, — поднимаясь и пожимая руку, ответил Петя Алферов, потому что прекрасно знал Кузьмина, ибо всегда, особенно в пору навигации, их тесно связывали производственные дела. Потом Петя широко улыбнулся и сказал. — Вот… Решил овладеть новой профессией.

— Пожалуйста, милости прошу. — Сухое лицо Кузьмина засветилось радушием.

— Ах да, я вам мешаю! — Алферов подхватил свой стул и поставил в проходе меж первыми партами, освободив доступ Кузьмину к плакату.

С полчаса, до самого перерыва, главный капитан порта сосредоточенно глядел на главного инженера автобазы, но смысл фраз, произносимых Кузьминым, так не достигал его сознания.

Произошло это в самый канун Нового года, после того, как разъяренный Сашка Старовойтов изгнал Петю Алферова из своей хоккейной команды.

Ссора двух капитанов, хоккейного и корабельного, разгоралась медленно, как намокший хворост, пока не выстрелила трескучим пламенем. И причиной этому были наши девчонки.

Все началось в один распрекрасный вечер.

В тот вечер мороз был ласковым и теплым. Над заливом зелеными ракетами висели звезды, меж ними разгуливала оранжевая луна, а катера, подсвеченные фонарями с пирса, были похожи на казацкие курганы с простертыми к небу крестами рубок. Лед пах свежими огурцами, сиренью, каким-то дурманом и звенел под коньками гитарным перебором.

Добрая половина жителей поселка носилась в этот вечер по заливу, демонстрируя друг другу и самим себе всякие «ласточки», «кораблики» и прочие фигуры произвольного катания. По другую сторону пирса, отделившись от неорганизованной массы, гоняла шайбу команда Сашки Старовойтова. Именно оттуда, из-за пирса, вынесся в сутолоку местных фигуристов Петя Алферов и наткнулся на кучку девчат. Девчата с оханьем и аханьем поднимали упавшую Катю, и все сразу отряхали ее. Петя узнал и Валю, и Катю, и Машу. Он понял, в чем дело, и сказал.

— Девушки, кто же в такой толчее учится кататься? Поехали вон за торосы, там площадка как зеркало.

На площадке за торосами дело пошло лучше. Катя не боялась, что ее в любой момент собьют, стояла на коньках уверенней.

Кататься ее учили, крепко держа под руки и даже сзади за спину. Так что, когда падала Катя, падали все ее тренеры.

— Ой, девочки, ну как это вы можете, а я не могу? — сокрушалась Катя, на что Петя Алферов заявил, что если она ему доверится, то за неделю станет стайером.

Катя готова была согласиться, но в это время на площадку вкатила крохотная женщина в белом свитере и белой шапочке.

— Алферов, чем ты здесь занимаешься? — трагически вскрикнула она. — Полчаса тебя команда ждет, а я тебя ищу!

— Анечка, тренируйтесь без меня. У меня сегодня от клюшек голова трещит, — ответил Петя.

— Прекрасно! — угрожающе вскрикнула она и молниеносно исчезла.

И когда она исчезла, появился Сашка Старовойтов, огромадный детина с клюшкой на плече и в каком-то медном шлеме, напоминавшем пожарную каску.

— Пошли, Петро, пошли, хватит баловаться! — ласково проговорил Сашка, обняв Петю за плечи, и потихоньку покатился вместе с ним прочь от девчонок.

— Ладно, девушки, завтра встретимся! — оглянувшись, крикнул Петя, откатываясь за торосы.

Встретились они через день. И опять на укромной ледяной площадке учили кататься Катю. И опять Сашка Старовойтов ласково увел с собой Петю. А еще через день Петя Алферов осторожно высвободился из объятий Сашки и сказал:

— Саня, не мучь. Надоело мне шайбу гонять, я сегодня бастую.

— Брось, брось, я такую чушь слушать не хочу, — нежно ворковал Сашка, норовя снова обхватить Алферова рукой за плечи.

— Саня, не проси, не пойду, — увернулся от него Петя. — У меня хоккейного таланта нет.

Тогда Сашка Старовойтов сорвался — хлопнул по льду клюшкой и прямо-таки диким голосом завопил:

— Эту подлость я от тебя давно ждал! Унижаться перед тобой больше не буду, а из команды с треском исключаю! Из футбольной тоже! На снисхождение не рассчитывай! — заключил он, закинул на плечо клюшку и укатил с площадки.

Петя Алферов облегченно вздохнул, а на другой день явился на курсы шоферов.

Никому из девчонок особых знаков внимания Петя Алферов не оказывал. Подружился он со всеми одинаково и со всеми одинаково охотно раскатывал на катке. Разве что предлагал иногда Маше пробежаться к маяку. Маяк, погашенный на зиму за ненадобностью, стоял на берегу, километрах в пяти от пирса, так что, отправляясь к маяку, Алферов и Маша надолго пропадали. Но в том не было ничего удивительного: Маша бегала на коньках лучше всех и лишь одна могла посоревноваться с Алферовым в скорости и выносливости.

3

Новый год встречали в старом клубе. По соседству, в бане, работал буфет. Баню сдали тридцать первого декабря, так что попариться в старом году никто не успел. В остальном прораб Свиридов слово сдержал — объявил девчонкам благодарность и отвалил премию.

В бане-буфете стояли шум и сутолока. Двери не закрывались, с улицы, как из парилки, вкатывались клубы мороза. Одурманенные чужим весельем, продавщицы отпускали в розлив шампанское, а вразвес — медовые пряники и красную икру самодельного посола. Подкрепившиеся ныряли в мороз, бежали по сугробам в клуб, спеша продолжить веселье.

В зале все сверкало и кружилось — разноцветные гирлянды, улыбки, лица, ноги. Оркестр без передыху бухал вальс, твист, краковяк и полечку. Вокруг фикуса, заменившего елку, которые в этих местах не росли, то в легком кружении, то вприпрыжку проносились пары. Ветки фикуса сгибались под тяжестью гирлянд и игрушек, а листья, вздрагивая, плакали серебряными слезами «дождика», роняли слезы в сугробы ваты. Под потолком, как птицы на проводах, трепыхали цветные флажки. И воздух перекатывался жаркими волнами, и плясали на стенах зайки, и вздыхал под ногами пол, и обмахивались платочками женщины, и неземным свечением горели их глаза, и неземной галантностью склонялись к ним мужчины. И все было так, как на Новый год.

Девчонки-штукатуры явились на бал в одинаковых ядовито-желтых пальто местного производства, в одинаковых кашемировых платьях — юбка-клеш, рукав три четверти, белый воротничок, на боку — «змейка».

Со зверофермы прикатили девчонки-звероводши, завернутые в тулупы и оленьи шкуры. Никаких чернобурок на них не было, а были они одеты кто во что горазд.

Наобнимавшись и нацеловавшись, штукатурши и звероводши сбились в угол и наперебой рассказывали о своем житье-бытье. Оглушенные музыкой, ослепленные сверканием, звероводши завидовали штукатурам.

— А у нас скучища адская! — возбужденно говорила Зина Киреева, девушка со старомодной косой, калачом зашпиленной на затылке, а сама простреливала глазами дверь в курилку, где толпились парни. — картин не возят, быта никакого. А лисицы, девочки, — вы бы на них посмотрели! Кошки облезлые, да и только! И кусачие, черти, все пальцы нам покусали. Кто как, а я весной оттуда сбегу! — решительно закончила она.

И все ее подружки наперебой заявили, что и они распрощаются со зверофермой.

Оказалось, что звероводши приехали не одни, а во главе со своим директором, тем самым директором, который когда-то сманил их к себе, обещая одеть в чернобурки. У директора были могучие плечи, пышная седая шевелюра и очень веселый характер. Он притащил из буфета корзину бутылок с брусничной водой, здоровенный кулек пряников и с шуточками-прибауточками угощал девчонок в зале этим немудреным лакомством. Больше он ни на шаг не отходил от них и танцевал с каждой по очереди.

— Боится, чтоб мы в поселке не остались, — объяснила Зина такое поведение директора.

Вместе с общительным директором возле девчонок крутилось немало других парней, в основном автобазовские хлопцы, а с ними и Петя Алферов.

Когда объявили дамский вальс, Шура Минаева сперва побледнела, потом покраснела, а потом, независимо подняв личико направилась к Алику Левше.

— Я вас приглашаю, — замирая, сказала она Алику, который в ту минуту, как и во все предыдущие, глядел на Катю.

— Меня? Пардон, с удовольствием, — галантно ответил Алик, но никакого удовольствия лицо его не выразило.

Алик обнял Шуру за талию, и Шура почувствовала себя счастливейшим человеком. Ей казалось, что она не танцует, а парит в каком-то сказочном, волшебном мире, наполненном музыкой и переливом огней, и никого в этом мире нет, кроме ее и Алика. В душе ее разлилась щемящая нежность, ей хотелось говорить и говорить Алику какие-то ласковые, добрые слова, с которыми она не раз мысленно обращалась к нему. Но вместо этих слов Шура негромко спросила:

— А помните, как мы танцевали под баян, когда приехали?

— Что? — не расслышал Алик.

— Помните, как мы танцевали у вас на кухне?

— А-а, помню, — ответил Алик. — После этого вы нам бойкот объявили!

— Это из-за Нюши, — призналась Шура, — Нюша пропала, а мы думали, вы виноваты.

— Лихо! — оценил Алик. Он был слегка «под шафе» и пребывал в несвойственной ему угрюмости.

— Мы тогда не знали, что она пароходом уехала, — продолжала щебетать Шура. — А если бы мы знали…

Шура осеклась и остановилась, потому что остановился Алик — прямо перед Катей, танцевавшей с директором зверофермы.

— Извините, предлагаю обменяться дамами, — Алик балагуристо поклонился Катиному кавалеру.

— Не обязательно! — запротестовала Катя.

— Ну почему же? Раз товарищ предлагает… — поддержал Алика директор и проворно взял за руки Шуру.

— Через такт пойдем или в музыку? — спросил он Шуру, одаряя ее молодцеватой улыбкой.

— Все равно, — упавшим голосом ответила Шура.

Директор повел ее «через такт». Он устал, а танцевать, как оказалось, не умел — просто шаркал по полу ногами.

Где-то в третьем часу ночи оркестранты сбросили с плеч хомуты труб, утерли потные лица и поскакали по сугробам в баню-буфет.

В танцах наступил длительный антракт.

Дед Мороз, а точнее заведующий клубом Перепелкин, наряженный в вывернутый кожух и ватный белый колпак, недолго развлекал публику игрой в вещевую лотерею. Корзина с сосками, пудрой, духами «Ландыш» и всякими безделушками быстро опустела, и игра кончилась.

Поскольку музыканты прочно застряли в буфете, народ стал растекаться по домам, хотя по плану гулянье должно было продолжаться до шести утра. Посему Дед Мороз, он же Перепелкин, принимал срочные меры к тому, чтобы сникший бал вновь вошел в веселое русло. Он послал кого следует в буфет вытащить оттуда и вернуть в зал музыкантов, а сам поднялся на сцену и, сложив рупором руки, провозгласил:

— Товарищи, внимание! Рано расходиться! Новогодний бал продолжается до утра! Кто играет на пианино, прошу на сцену! Прошу на сцену, кто играет! Инструмент в полном порядке! Танцы продолжаются!..

На сцене мигом очутился Сашка Старовойтов, сопровождаемый всей своей хоккейно-футбольной командой, а с ними — Сашкина жена Анюта вместе с женами хоккеистов-футболистов. В минуту из-за кулис на авансцену выкатили пианино. Сашка торжественно уселся на стул и в две руки забарабанил «чижика-пыжика». Все Сашкино окружение затопало в такт ногами, захлопало в ладоши. Дед Мороз замахал руками и потребовал от Сашки вальс. Вместо вальса Сашка забарабанил какой-то марш.

— Катя, девочки, пойдемте! Зачем он инструмент портит? — Валя решительно направилась к сцене. Протолкалась к пианино, сказала Сашке: — Послушайте, зачем вы пианино портите? Это же «Беккер».

— А я иначе не умею, — Сашка не обиделся, а наоборот — сокрушенно развел руками. — Может, вы сыграете?

— Пожалуйста, — ответила Валя, точно Сашка не спрашивал, а просил ее сыграть.

Дед Мороз, то есть Перепелкин, снова потребовал вальс.

— Нет, вальс я не буду. Просто сыграю, — сказала Валя, опускаясь на стул, который мигом уступил ей Сашка.

Пальцы ее легли на клавиши и одним скользящим движением пробежали по ним, пробуя настрой. Потом Валя вдруг выпрямилась и чуть откинула назад голову. Руки ее на мгновение замерли и сразу ожили, легко побежали по клавишам, рождая первые звуки «Лунной сонаты».

Когда Валя кончила играть, в зале еще несколько секунд стояла тишина. Аплодисменты разорвали ее. Валя как-то отрешенно поглядела в толпу, сгрудившуюся возле сцены, и кивнула ей, точь-в-точь как делают известные пианисты. Потом тряхнула головой и поднялась.

— Не пустим! — Сашка Старовойтов взял ее за плечи. — Еще сыграйте!

Тогда Валя застеснялась, сконфузилась и убежала со сцены.

Явились музыканты. Взгромоздив на плечи трубы, грянули полечку. Опять вокруг фикуса-елки запрыгали пары.

Женя Полунин подвел к Вале молоденькую смуглую женщину, красивую и хрупкую, как статуэтка, в атласном вечернем платье в блестках.

— Привет! Ну как живем? Празднуем? Молодец, здорово играешь! — Он горячо потряс Валину руку. — Познакомься с моей женой. У вас, оказывается, общее призвание. — На правах комсомольского секретаря Женя был с молодыми на «ты».

— Мира, — назвалась Женина жена, протянув Вале невесомую ладошку.

С другими девчонками, обступившими Валю, она знакомиться не стала, а у Вали спросила:

— Вы где учились, в музыка-а-льном? — Она слегка «цокала» и длинно растягивала «а».

— Нет, я не училище — музыкальную десятилетку кончила, — сказала Валя.

— А я два-а курса-а училища-а, — сказала Мира и тоже похвалила Валю: — У ва-а-с прекра-а-асная техника-а. Женя говорит, вы на стройке работа-а-ете, по-моему, это безобра-а-зие.

— Мы это уладим, — решительно сказал Женя. — Заходи ко мне, Валя. Во вторник заходи, переведем тебя в другое место. А с осени в поселке музыкальную школу откроем. Там и будете с Мирой преподавать. Она тоже об этом мечтает.

— Что вы, преподавать я не могу! — ответила Валя.

— Боитесь, не справимся? — удивилась Мира.

— Нет, но зачем мне преподавать?

— Ты брось, брось! — решительно сказал Женя. — Во вторник мы с тобой серьезно поговорим. Или ты хочешь, чтоб мы профессиональных пианистов приглашали, если у нас свои есть?

Девчонки слушали этот разговор с гордо поднятыми лицами: знай наших!

Мира еще немножко постояла возле девушек, кокетливо жалуясь на то, что у нее нехороший муж — не может привезти с «материка» пианино и что из-за него она скоро перезабудет ноты, а потом упорхнула с Женей танцевать, сказав Вале, чтоб та непременно заходила к ней в гости в любое время, так как она всегда бывает дома.

— Воображает, вроде она царица бала! — фыркнула Катя вслед удалившейся Мире, и все девчонки тихонько захихикали.

— Не надо, девочки, — сказала Валя. — Может, она совсем неплохая.

В пять утра, на час раньше срока, Дед Мороз — Перепелкин объявил уставшей и зевающей публике, что бал закончен. Оркестр заиграл прощальный туш, все повалили в раздевалку.

Ночное веселье отшумело, предстоял день здорового отсыпания.

4

Но в общежитии строителей никому выспаться не пришлось. Маша Кудрявцева бегала по комнатам, поднимала спавших девчонок и восторженно сообщала:

— Девочки, вставайте, я замуж выхожу!

Девчонки — кто в шлепанцах, кто в валенках на босу ногу, кто в накинутом на плечи пальто, а кто и просто в сорочке — сбежались в Валину комнату, потрясенные такой необычной новостью. Из клуба Маша пропала где-то в середине вечера, еще до того, как музыканты совершили затяжную вылазку в буфет, теперь она явилась и, сидя на краешке Катиной кровати в своем новом ядовито-желтом пальто и сбитой на затылок шапке-ушанке, в десятый раз повторяла одно и тоже:

— Девочки, вы меня поймите: я сама не думала, что так получится! Но мы уже все решили!.. Вы только не обижайтесь. Если хотите, я с вами жить останусь, а бригаду ни за что не брошу! Честное слово!.. Третьего откроется загс, мы сразу распишемся. Свадьбу, конечно, устроим у нас на кухне!.. Ладно, девочки?

— Я так и знала! — с горечью сказала Валя, когда Маша наконец умолкла. Она села на кровати, сердито подтянула к подбородку одеяло, повторила: — Так и знала, что все вы замуж повыходите! А еще на стройку ехать собрались!

— Валя, разве я виновата? Кто же знал, что так получится? — искренне сказала Маша, и на глазах ее выступили слезы.

— А за кого ты выходишь? — холодея, спросила Шура, вспомнив, что в клубе Маша несколько раз танцевала с Аликом Левшой, а когда она исчезла, надолго пропал и Алик.

— За Алферова, за кого же! — Маша снова счастливо заулыбалась. И вдруг вспомнила: — Девочки, он на улице стоит! Пусть зайдет, можно?

— Как зайдет? Мы же не одеты! — Катя поплотнее завернулась в одеяло.

Маша подхватилась с койки, запахнула свое ядовитое пальто.

— Я ему скажу, чтоб подождал. Пусть подождет, ничего с ним не будет, а вы одевайтесь! — И выбежала из комнаты.

Через полчаса девчонки принимали на кухне Петю Алферова, теперь уже не просто капитана порта, а Машиного жениха и будущего мужа. Вместе с Петей явился Сашка Старовойтов, а с ним — неразлучная жена Анюта. Накануне состоялось новогоднее примирение капитанов, и оба они были в самом светлом настроении.

— С Новым годом, невесты! Всем вам по жениху доброму желаю! — говорил Сашка, ввалившись на кухню. — Давайте сумки побольше, я прямым ходом в магазин бегу! Будем смотрины устраивать!

Вечером за большим столом на кухне пили вино и пели под гитару.

Через два дня за тем же столом шумела Машина свадьба. Заведующая загсом, хорошо знавшая Петю Алферова, никаких сроков для проверки чувств не назначала, а сразу же вручила молодым свидетельство о браке и произнесла красивую речь о том, что надо крепить семью, поскольку семья — ячейка общества. Петя с Машей слезно умоляли заведующую прийти на свадьбу, она пришла и повторила свою речь за столом. Ее внимательно слушали.

После свадьбы Маша переселилась к Пете Алферову, в тот самый домик, у крыльца которого впервые увидела Петю, придя к нему поступать на курсы капитанов.

Перед тем как покинуть общежитие, Маша великодушно сказала:

— Девочки, я свою долю с общей кассы забирать не буду, пусть вам остается. Вы и так на подарок потратились. — Она имела в виду чайный сервиз за шестьдесят два рубля, подаренный ей на свадьбу.

Однако Катя с казначейской щепетильностью отвергла такое предложение.

— Глупости, я твою долю уже с книжки сняла. Получай, — сказала Катя и вручила Маше сто двадцать рублей с копейками. — За пальто, за платье и за лыжный костюм с коньками мы с тебя вычли.

Маша покорно приняла деньги. Петя взял Машин чемодан и повел свою жену к себе домой. Все девчонки гурьбой провожали их до порта.

Больше Маша на работу не вышла.

Ну, а потом, как говорится, пошло-поехало. Свадьбы потянулись одна за другой. В январе сыграли четыре свадьбы, в феврале — пять. Поженились Мишка Веселов с Томкой, хохотушка Верочка Проскурина вышла замуж за Колю Коржика, шофер Васька Ляхов женился на Аде Волох, девчонке, в общем-то, злой и прижимистой. Словом, что ни суббота — в общежитии гудела свадьба. И после каждой свадьбы молодые мужья поселялись в девчачьем общежитии, занимали пустующие комнаты. И после каждой свадьбы молодые жены уходили из бригады, бросали курсы шоферов и забирали свою долю из общей кассы.

От этих свадеб Валя Бессонова совсем похудела и помрачнела.

— С ума сойти! — говорила она Кате. — Мне только остается ждать, что и ты замуж выйдешь.

— Я? Ни за что! — горячо уверяла Катя и бросала в горящую печь нераспечатанные письма, которые каждый день последовательно и аккуратно строчил ей Алик Левша и которые с целью экономии времени посылал не по почте, а отдавал Мишке Веселову для вручения «лично в руки».

У Томки, всегда недолюбливавшей Валю, появилась привычка заводить ее.

— Валь, слышишь, неужели ты сроду не влюблялась? — с наигранным удивлением спрашивала Томка, округляя маленькие, мышиного цвета глаза.

— Какое это имеет значение? — пожимала плечами Валя.

— Почему? Если б ты, скажем, некрасивая была, а то ведь наоборот, — хихикала Томка, и ее маленькие глаза при этом терялись в коротких ресничках. — Я, например, не верю, чтоб ты не влюблялась.

— Не понимаю, чего ты смеешься?

— Я не смеюсь. Мне даже мой Мишка признался, что ты ему сперва нравилась. Я ведь помню: он тогда на танцах от тебя не отходил.

(Вероятно, Мишкино признание и было причиной Томкиной неприязни к Вале).

— Но ему характер твой не понравился, — с издевкой говорит Томка.

— Спасибо Мише за открытие, — усмехалась Валя.

— Нет, Валь, серьезно, — не унималась Томка. — Ты что, против любви?

— Совсем не против, — спокойно отвечала Валя. — Но неужели я сюда приехала, чтобы замуж выйти?

— А зачем же ты приехала — стенки штукатурить? — не отставала Томка. — Мишка говорит, ты свою комсомольскую идейность показываешь, а она здесь никому не нужна.

— Передай своему Мишке, что он недалекий человек, — Валя начинала «заводиться». — И ты, между прочим, тоже.

— Это почему?

— Тома, мне не хочется с тобой говорить, — вздыхала Валя.

— Ну, пожалуйста, — миролюбиво соглашалась Томка и ретировалась от Вали.

За, короткий срок жизнь, в общежитии круто изменилась. Кухней прочно завладели молодые жены. Весь день они вертелись у плиты, что-то парили и жарили, беспрерывно стирали, гладили, кормили за общим столом своих мужей. На кухне появились личные шкафчики, а в них — личная посуда, на гвоздях повисли личные корыта и личные умывальники, на лавке возле стены выстроились личные ведра, а под лавкой — тазы. На кухне стало тесно и сутолочно. Между женами и девчонками из бригады наметилось некоторое отчуждение: жены сплотились и держались вместе, девчонки — тоже вместе. Мелкие перепалки вспыхивали из-за пустяков и тут же гасли. До крупных дел не доходило.

Словом, жизнь шла вперед, вносила изменения в судьбы. И ничего тут нельзя было поделать, ничего нельзя было повернуть назад.

Уж таков закон диалектики — все течет, все меняется.

5

Так что же все-таки такое — корабль? Плавучая посудина, да и только?

Так могут рассуждать лишь избалованные портовым бытом одесситы, или керчане, или астраханцы — только не жители Чукотки. Ибо для них приход любого корабля — событие, по значимости, может, лишь чуть-чуть меньше, чем полет человека в космос, и гораздо больше, чем запуск очередного спутника Земли.

Так вот, в конце мая, когда напористая весна затопила снежной кашей Каменное Сердце и пригорки эарыжели прошлогодней травой, когда в порту пушечно затрещал лед и все население в авральном порядке схватилось за лопаты, ломы и топоры, пробивая в мерзлой земле стоки и оттоки для воды, дабы спасти и дома и себя от затопления, — в это самое время в райисполком поступила радиограмма, извещавшая о том, что в июле придет корабль и что кроме всяких промышленных грузов, продуктов и промтоваров он доставит новоселов.

С той минуты поселок уже не мог жить спокойно.

— Едут! Вы слышали, триста человек!.. — радостно сообщали друг другу люди в магазинах, в упреждениях, на общих кухнях и на улицах во время авральных работ.

Районная газета немедленно подтвердила ту же весть. Рядом с заметкой «Все силы на борьбу со снеготаянием» стоял жирный заголовок: «К нам едут дорогие новоселы!»

Валя услышала эту новость случайно. Бригада ее красила и белила лестничные пролетки и общие коридоры в жилом двухэтажном доме, и Валя выбежала с ведром на улицу набрать из бочки краски. Возле бочки, на сухом пятачке земли, окруженной грязным раскисшим снегом, топтались две молоденькие женщины. Обе держали на руках закупоренных в одеяла младенцев и вслух рассуждали о приходе корабля.

Валя оставила ведро с краской на улице и побежала в соседний подъезд, где работали Катя и Шура Минаева.

— Девчонки, ура, корабль приходит! — заорала она, взбегая на второй этаж.

— Когда? — разом спросили Шура и Катя, а Катя мгновенно выключила краскопульт.

— Не знаю, во всяком случае, идет! Ура!.. — снова прокричала Валя и отбила на радостях чечетку.

Катя тоже крикнула «ура» и тоже отбила чечетку, а Шура Минаева захлопала в ладоши и перекрутилась на каблучке.

Одна из коридорных дверей открылась, выглянул перепуганный мальчишка в пионерском галстуке. Увидев, что ничего страшного нет и что это просто веселятся тетеньки-малярши, мальчишка строго качнул головой и не спеша закрыл двери Пристыженные девчонки тут же притихли.

— Вечером узнаем подробно, — отчего-то шепотом сказала Валя. — Побегу всем скажу. — И Валя умчалась вниз по лестнице.

Сказать всем — это означало сказать Светке и Музе, работавшим в соседнем подъезде, то есть остальным членам бригады, от которой нынче остались рожки да ножки, а точнее, в которой осталось всего пять человек: Валя, Катя, Маша, Света Кириллова да Муза Нечипоренко.

По мере того, как девчонки выходили замуж и покидали работу или просто устраивались в другое место, прораб Свиридов утрачивал к бригаде всякий интерес.

— Каждый год одна картина: вы к весне замуж выскакиваете, а у меня к весне план трещит. Ну, кто теперь у вас на очереди в загс бежать? — недовольно бубнил он и посылал остатки бригады на самую что ни на есть невыгодную работу: белить цехи автобазы или «наводить косметику», как он говорил, в учреждениях.

Девчонки не роптали, они жили будущим — предстоящим отъездом и потому стойко сносили все ворчания Свиридова. На курсах шоферов (число слушателей и там заметно поредело) занятия шли своим чередом, близилось время получения водительских прав, и это тоже вселяло всякие надежды. Правда, весенняя распутица прервала практические занятия, так что девчонки с нетерпением ожидали, когда подсохнет и можно будет снова сесть за руль.

— Эх, девочки, вот приедем на настоящую стройку, ох и будем там ЗИЛы свои гонять! — не раз мечтательно говорила Катя. — Где-нибудь в тайге поселимся или возле какой-нибудь сибирской речки…

А Шура Минаева тоже не раз говорила, правда, робко, точно советуясь:

— А может, нам не уезжать? Ведь привыкли здесь. А то приедем на новое место, опять что-нибудь получится, опять скажем — не туда заехали. А тут, если права получим, тоже можно на машине работать.

— Тут? Ни за что! — трясла соломенными волосами Катя. И подозрительно спрашивала: — Может, ты передумала? Не хочешь с нами?

— Ты что! — изумлялась Шура.

— Смотри, Сашенька, — ласково говорила ей Катя, — если и ты вдруг замуж выйдешь, я тебя уважать перестану. Не сойди с ума!

— Ты что! — уверяла Шура. И, краснея, говорила: — Кто меня замуж возьмет?

— Фу, кто! Да любой, — отвечала Катя. — Замуж выйти — проще пареной репы. Но разве в этом смысл жизни?

— А в чем? — робко спрашивала Шура.

— Совсем в другом, — убежденно говорила Катя и туманно объясняла: — Дело в настоящей красоте человеческой. Ты ведь сама понимаешь.

— Понимаю, — соглашалась Шура, хотя на самом деле ни Катиных мыслей, ни поступков как следует не понимала.

Шура завидовала Кате: и тому, что та красивая, и тому, что гордая, и тому, что по ней сохнет Алик…

О своей безответной любви к Алику Шура не обмолвилась ни словом, ни намеком. Она таила эту любовь в себе, и ей думалось, что не будь Кати, все могло у нее получиться с Аликом иначе. Шура и недолюбливала Катю, и в то же время та ей нравилась. Сама не зная почему, она тянулась к Кате, бродила за ней тенью. Ей казалось, что если она будет появляться вместе с Катей и если Алик, наконец, поймет, что безразличен Кате, он в первую очередь обратит внимание на нее. В какой-то книжке она вычитала немудреную фразу о том, что любовь надо завоевать терпеливостью, и потому терпеливо ждала своего часа.

Как-то, напустив на себя безразличие, Шура спросила Катю:

— А почему тебе Алик не нравится?

— А почему он мне должен нравиться? — фыркнула Катя.

— Что ж, он хуже других?

— Смотря кого. Он же необразованный человек, книжку в руки не возьмет. Напустил на себя Иванушку-дурачка и паясничает, — Катя всегда была категорична в оценке людей. — Я таких терпеть не могу.

— А я думала: потому, что он в заключении сидел.

— Разве он сидел? — удивилась Катя.

— Томка говорит — два года сидел.

— Это на него похоже.

— Но он по глупости. Угнали чужого «Москвича» покататься, а их поймали, — взволнованно сказала Шура, забыв, что «играет в безразличие».

Катя посмотрела на Шуру и вдруг, смеясь, спросила:

— Сашенька, когда он успел тебя в адвокаты завербовать?

— Ты всегда что-нибудь придумаешь! — Шура спохватилась, что допустила оплошность, и поспешила замять разговор: — Больно он мне нужен!

Но однажды случилось так, что Шурина дружба с Катей повисла на волоске, готовая навсегда разорваться.

Было это вскоре после того, как прораб Свиридов бросил поредевшую после частых свадеб бригаду «наводить косметику» в доме, где жил Женя Полунин.

Когда заканчивали малярку в среднем подъезде, на лестничную площадку вышла Мира — в брючках, в пушистом свитере, тоненькая, и хрупкая, как статуэтка. Мира приветливо защебетала:

— О, девочки, здравствуйте! Оказывается, у нас ремонт! — притворно удивилась она, хотя ремонт шел второй день и все жильцы прекрасно это знали.

— Валя, а я на вас обижаюсь, — продолжала Мира, осторожно спускаясь по заляпанным мелом ступенькам. — Обещали заходить и ни разу не показались.

— Я собиралась, просто некогда, — Валя перестала красить перила.

— Напрасно. А мы инструмент привезли, могли бы у меня упражняться.

— Неужели самолетом пианино везли? — удивилась Катя.

Мира засмеялась:

— В самолет с таким багажом не пустят. Мы в клубе на время взяли. Там все равно без дела стоит и портится в холоде. А инструмент прекрасный, правда же, Валя?

— Очень хороший, — согласилась Валя.

— Девочки, у меня к вам просьба. Даже как-то неудобно говорить. — Мира действительно смутилась. — У меня квартира — просто ужас. Три года без побелки. Если бы вы согласились… — Она снова смутилась. — Просто не знаю, как бы я была благодарна… Но, может, с моей стороны это нетактично? Или вы согласны?

Валя тоже смутилась:

— Не знаю… Как девочки. Если они…

— Почему не побелить? Это же пустяки, — перебила ее Света Кириллова.

— Значит, согласны? Тогда давайте на завтра, — обрадовалась Мира. — Пока Женя в командировке, мы все сделаем. Он будет в восторге.

— Нет, завтра мы из этого подъезда уйдем, — сказала Валя. — Если белить, то сегодня вечером.

— Пожалуйста. Так я вас жду, девочки. Квартира пятнадцать. — И Мира, постукивая каблучками, убежала вверх, оставив на лестнице сладковатый запах духов.

Чтоб не толкаться всем у Миры, решили, что белить будут трое — Катя, Валя и Маша.

Квартира у Полуниных была двухкомнатная, хорошо обставленная, но уж очень запущенная. Потолки почернели, накат выцвел, подоконники облупились.

— Сто раз хотели ремонт делать — и все откладывали. Мне, Валюша, просто повезло с вами! — щебетала Мира, без толку суетясь по комнатам.

— А как же быть с накатом? Оставим стены белыми? — спросила Валя.

— А разве вы накат не делаете? Я думала, вы все умеете, — опечалилась Мира.

— Накат мы делаем, но… — Валя хотела сказать, что с накатом длинная морока, а время уже позднее.

— Прекрасно! — перебила Мира. — Тогда уж и окна покрасим, и двери. Кухню тоже можно маслом покрасить.

Девчонки переглянулись: вот так новость! Одно дело — побелить из краскопульта, другое мазать и красить. Но смелости отказаться у них не хватило.

Управились лишь к утру, Кухню выкрасили, накат навели, полы помыли, мебель расставили по местам. Мира была в восторге. Она оказалась существом, на удивленье, болтливым, и девчонки за ночь все на свете узнали о ней: что Женю своего она не любит, что замуж вышла назло какому-то дирижеру Вите, а теперь ужасно жалеет. Что здесь она умирает со скуки и умрет, если Женя не переведется в ее родной Воронеж, а если не переведется, она бросит его навсегда и уедет. Что детей она не хочет, так как дети связывают руки и орут по ночам. Еще она рассказала тысячу историй о своих соседях — кто с кем ссорится, кто кого к кому ревнует, у кого сколько денег на книжке, кто держит облигации трехпроцентного займа, какие снимает с них выигрыши, и много другой всякой чепухи.

В восемь утра Катя и Валя потащили в соседний подъезд краскопульт и ведра — пора было начинать работу. Шура осталась домывать на кухне полы. Вскоре она прибежала к девчонкам, держа перед собой охапку кульков.

— Вот чего вам принесла! — весело сказала она, стряхнув с рук кульки на широкий подоконник. — Давайте завтракать, я на всю десятку накупила!

Касса у девчонок по-прежнему была общая, деньгами распоряжалась Катя, поэтому она и удивилась:

— Откуда у тебя деньги взялись?

— Мира за ремонт дала! — Шура разворачивала кульки и пакетики с едой. — Мало, конечно, надо было с нее больше спросить. Всю ночь надрывались.

— И ты взяла у нее десять рублей? — ужаснулась Валя.

— А мне стыдно было сказать, что мало. Дала десять — взяла десять.

— Зачем ты вообще брала? — возмутилась Катя.

— А что такого? — растерялась Шура. — Раз она дает, почему не брать.

— Да она свинья! Неси ей это все назад! — Валя стала проворно заворачивать кульки. — Как тебе не стыдно.

Света Кириллова, не участвовавшая в ремонте Мириной квартиры, тоже возмутилась:

— Смешно! Я бы ей эту десятку назад швырнула. Ремонт двухкомнатной по калькуляции семьдесят рублей стоит. Ей из любезности сделали, а она десятку сует.

— Никогда не думала, что ты такая крохоборка! — со свойственной резкостью сказала Катя.

— Да что вы ко мне прицепились? — Шура жалко скривилась. — Чем ничего не получить, хоть это…

Вверху хлопнула чья-то дверь, на лестнице затопали ноги. Девчонки умолкли. Когда мужчина прошел мимо них, Валя негромко сказала:

— Девочки, не надо ругаться. Надо ей просто все вернуть.

— Колбасу нести, что ли? — рассудительно спросила молчавшая до этого Муза Нечипоренко. — Пусть Катя снимет деньги с книжки, а колбасу себе оставим.

Катя сбегала в сберкассу. Но Шура заупрямилась:

— Я одна к ней не пойду, мне теперь стыдно.

Деньги Мире понесли втроем: Катя, Шура и «нейтральная» Муза. Валя не захотела встречаться с Мирой.

Долго стучали, пока приоткрылась дверь. В коридор выглянула заспанная Мира в смятой пижаме.

— Что такое? Я ведь сплю, — не очень-то дружелюбно сказала Мира.

— Возьмите назад ваши деньги, — Катя протянула ей красненькую бумажку.

— А что случилось?.. Вы считаете, мало?.. — Похоже, Мира плохо понимала, чего от нее хотят. — Я могу добавить. Пять рублей, хватит?

— Возьмите свои деньги. Нам, вообще, не нужны… — Катя старалась говорить сурово, но голос получался противным, чуть ли не извиняющимся.

— А-а… Ну, хорошо. Спасибо, — Мира тотчас же взяла деньги. — Ой, как дует! Заходите как-нибудь в гости, — прощебетала она, и дверь захлопнулась.

Два дня Катя не замечала Шуру, а Шура не решалась с ней заговорить. На третий день о ремонте квартиры узнал Свиридов.

— Бессонова, а ну, исповедуйся; как это вы халтурой начали заниматься? — грозно спросил прораб, вызвав в контору всю бригаду на душевную беседу. — У нас пока еще такого безобразия не было.

Валя рассказала, как было дело.

— Другой разговор, — повеселел прораб, выслушав ее. — Оценим работу и пошлем Полунину счет. Полы не красили? Нет? Все равно рублей пятьдесят наберется.

— Иван Иванович, все-таки некрасиво получается, — Валя утратила обычное спокойствие, ей было очень неловко. — Мы ведь сами согласились. Она попросила, мы согласились. Теперь, выходит, вы с них деньги берете. Мы ведь как одолжение… — Валя сама запуталась в ходе своих мыслей.

— Ага, понятно! Тогда вы все квартиры ремонтируйте из одолжения. — Свиридов утратил веселость. — Это я не запрещаю. Но краску давать не могу и зарплату платить тоже. Ясно? Мы еще пока не при коммунизме живем. Когда он будет, тогда — пожалуйста. Тогда каждому за государственный счет все тридцать три удовольствия. А если вы такие добренькие и у вас уже коммунизм, то я эту сумму с вас удержу.

Такое предложение Свиридова девчонок не устраивало: и без того их финансы пели романсы. К тому же они знали своего прораба; раз он решил взыскать с Полуниных за ремонт, значит, взыщет.

Отпуская их домой, Свиридов строжайше приказал больше без его ведома ни в какие переговоры с жильцами насчет покрасок и побелок не вступать.

А еще через день Томка ехидно спросила Валю на кухне:

— Что, Валечка, сознательность сознательностью, а халтура халтурой? Сперва деньги с Полуниной взяли, потом Свиридова на нее с проверкой напустили?

— Откуда это тебе известно? — Валя больно переживала случившееся, и всякий разговор об этом больно задевал ее.

— От самой Полуниной. Она сегодня у нас в цеху платье мерила, рассказывала, как с ней поступили.

— Врунья она и сплетница! — сердито ответила Валя, и ушла из кухни.

Катя тоже чувствовала себя прескверно в связи со всей этой историей. Не выдержав, она сказала Шуре:

— Представь, что было бы, если бы мы деньги ей не вернули. Стыд-позор! Никогда нельзя свое достоинство терять.

— Думаешь, я не понимаю? Я, может, больше всех вас переживаю, — ответила Шура и вдруг расплакалась.

Катя обняла ее, и они помирились.

— Хоть бы скорей уехать отсюда, — вздохнула Катя. — До чего надоело!

…И вот теперь Валя принесла известие, что корабль идет. Может, уже вышел, может, еще выйдет, но, во всяком случае, он скоро будет. Во всяком случае, они скоро уедут.

Вечером девчонки в Валиной комнате на все лады обсуждали предстоящий отъезд. Подсчитали свои финансы, прикинули так и этак. Получалось неплохо: хватит вернуть подъемные, хватит на билеты, да еще останется немного.

— А в Магадане, девочки, сразу в горком комсомола пойдем. Не может быть, чтобы на Чукотке новые города не начинали строить, — фантазировала Валя. — Сразу попросимся туда. Вот увидите, сидеть в Магадане долго не будем. Возьмем направление, и до свидания.

В общем, настроение у девчонок было — лучше не придумаешь. И все пятеро — Валя, Катя, Шура, Муза и Света поклялись никогда не разлучаться.

6

Приход «Витязя» ожидался во второй половине дня.

К этому неопределенному времени, даже раньше этого неопределенного времени, все посельчане явились на пирс: музыканты — на грузовике, пионеры — в автобусе, остальные — пеши.

И когда все собрались, стало ясно, что в Каменном Сердце живет очень много мужчин, преимущественно молодых и неженатых, и очень мало женщин, преимущественно семейных. Молодые, неженатые парни расхаживали по пирсу веселыми компаниями, держали под мышками яркие веники полевых цветов, а семейные женщины прогуливались под ручку с мужьями.

Прошел час, два, три…

Июльское солнце светило вовсю. Море сверкало золотым блеском. Над водой носились белые чайки и черные бакланы, кричали и демонстрировали друг перед другом фигуры высшего пилотажа. Семейные женщины бросали из сумочек в воду поджаристые сухарики, и кукурузные хлопья. Птицы наперегонки кидались за дармовым харчем.

Еще через час на далеком, очень голубом небе вылепились белые мачты «Витязя». От пирса отвалил катер и помчался навстречу кораблю. На палубе стоял Петя Алферов в морской фуражке с крабом и в морском кителе с золотыми нашивками, стояли еще двое мужчин, тоже в морских фуражках, а вместе с ними — Петина жена Маша, в синем плаще-болонья и пестром платочке.

«Витязь» подходил все ближе. Но потом вдруг как вкопанный остановился на воде.

Защищаясь ладонями от резкого солнца, все смотрели, как с катера на корабль по штормтрапу карабкались три темные фигуры. Катер вернулся назад, и Маша в одиночестве высадилась на причал вдалеке от толпы встречающих.

Огромный корпус «Витязя» медленно швартовался к пирсу.

На верхнем мостике рядом с пожилым капитаном стоял Петя Алферов, отдавал в микрофон разные команды швартовки, поскольку он лучше приплывшего капитана знал акваторию своего порта.

Леера всех палуб облепили парни, девчата и свободные от вахты матросы.

— Товарищи на пирсе, будьте осторожны! — разносили репродукторы громовой голос Алферова. — Не подходите к краю! Корабль большого тоннажа и швартуется у нас впервые!..

Сашка Старовойтов носился по пирсу, сопровождаемый своей женой Анютой, и, точно не Женя Полунин, а он был организатором встречи, кричал:

— Граждане-товарищи, сдайте назад!.. Кого прошу — сдайте назад!.. Петя, по центру швартуйся! Сдайте назад, граждане-товарищи!

На «Витязь» полетели букеты. Оркестр заиграл марш. Женя Полунин сорвал с головы кепку, крикнул:

— Пламенный привет новоселам! Добро пожаловать на нашу землю!..

Заглушая оркестр, загремели якорные цепи. С «Витязя» на пирс перекинули трап.

Когда новоселы с чемоданами и рюкзаками сошли на пирс, Женя Полунин открыл митинг и выступил с приветственной речью, стоя в кузове грузовика.

С приветственными речами выступили инструктор отдела культуры райисполкома (очень симпатичная женщина) и мальчик в пионерском галстуке. После каждой речи оркестр играл «туш».

Хор пионеров местной школы спел «А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер» и «Подмосковные вечера». После этого Женя закрыл митинг и предложил рассаживаться по машинам.

Новоселы быстро погрузились в машины, и, когда погрузились, стало ясно, что из пяти присланных за ними грузовиков два оказались свободными. Грузовики тронулись, а встречающие пешим порядком потянулись из порта в поселок.

Новоселы поселились в общежитии (места, слава богу, хватало для всех), и началось примерно то же, что и год назад.

В общежитии учинилась толкотня и гам.

Прораб Свиридов вербовал в строители, сулил отдельные квартиры в будущем и приличные заработки.

Прикативший на «газике» директор зверофермы вербовал девчонок, — обещал им золотые горы и шубы из чернобурок.

Сашка Старовойтов помогал кадровику из геологоразведки и успешно переманивал к себе парней от Свиридова.

Здесь и там мелькал седой ежик редактора Бобкова, раздававшего свежие газеты с затасканными, но оптимистическими заголовками: «Гордимся вами, надеемся на вас!», «Молодым — дерзать и строить!» и «Вперед, на новые свершения!».

Вконец растерянные новоселы не знали, как им быть и в какую сторону податься.

В общежитии напротив все окна в это время были распахнуты. Из них высовывались чубатые и стриженые парни, с видом марсиан, впервые попавших на землю, оглядывали улицу, небо, ближние сопки, взирали на солнце, качали головами, точно им не нравилось, что солнце существует, а тем более ярко светит. И совершенно равнодушно скользили взглядом по окнам противоположного барака, будто их вовсе не интересовало, что за теми окнами происходит.

Светлым солнечным вечером, когда вербовщики увезли и увели с собой добрую половину новоселов, в общежитии автобазовцев заиграл баян, и на улицу вырвалась бодрая мелодия «Катюши».

В окнах снова замелькали чубатые и стриженые головы.

Потом через дорогу, задвинув руки в карманы брюк, важно перешел фрезеровщик Пашка Михайлов и пригласил на танцы приехавших девушек. Долго уговаривать себя девушки не заставили, а нарядились в лучшие платья и отправились знакомиться с соседями и танцевать.

А Валина комната в тот вечер напоминала эвакопункт военного времени. В нее переселились все собравшиеся уезжать девчонки — с чемоданами, рюкзаками и прочим скарбом.

Были здесь беглянки со зверофермы, из птичника, из пошивочной.

Все они рассчитались с работы, снялись с комсомольского учета, всем Маша Алферова, бывшая Кудрявцева, уже взяла билеты на корабль и все уже чувствовали себя вольными птицами, готовыми к перелету в другой, прекрасный край.

Предстояло только четыре ночи провести на чемоданах и рюкзаках, пока разгрузят «Витязь».

Выло известно, что в общежитии порта, в одной из комнат точно так же сидят на рюкзаках и чемоданах парни, решившие распрощаться с Каменным Сердцем: кое-кто из харьковчан и кое-кто из москвичей. Кажется, те самые электрики, которых год назад принимал министр и подарил каждому по кожуху.

Ну, а утром, ранним белым утром, вскоре после того как умолк, наконец, не дающий спать баян, в общежитии учинился переполох — пропала девушка по имени Соня. Была на танцах, и все это видели, танцевала с каким-то заезжим шофером, и все это видели. Потом, кажется, вышла пройтись по ночной солнечной улице — и больше ее не увидели.

Подружка пропавшей Сони горько плакала. Другие подружки побежали в милицию.

Вскоре пришел молоденький следователь с нежным лицом, младенческим румянцем на щеках и шелковистым пушком над верхней губой.

Он внимательно осмотрел вещи пропавшей — чемодан с вышарканными уголками и рюкзак, из которого выглядывал зеленый чайник. Потом записал решительно все, что смогли припомнить Сонины подружки, сказал на прощанье: «Ну что же, разберемся», — и отправился к себе в милицию.

Весь день в общежитии было тревожно. Девушки-новоселы никак не могли успокоиться — бегали то в милицию, то в райком комсомола, то в редакцию газеты и всех просили помочь найти Соню.

Девчонки, собравшиеся уезжать, всячески успокаивали их и приводили пример с Нюшей: они думали, что она пропала, и тоже подняли на ноги весь поселок, а между тем оказалось, что Нюша уехала на корабле. Пример был убедительный, но успокоения не внес.

Поэтому, когда под вечер в Валину комнату постучалась и вошла Нюша, Валя испуганно вскрикнула, точно увидела привидение, а Катя побледнела и схватилась рукой за сердце.

— Девочки, милые!.. Как я рада!.. — залепетала Нюша и заплакала от этой своей радости. — Катя, милая!.. Ох, господи!.. — Она переступила через чей-то чемодан, бросила на пол сетку, набитую книжками, и попала в объятия Кати.

Девчонки во все глаза смотрели на Нюшу и не узнавали ее, до того она изменилась и лицом, и фигурой. Лицо ее в коричневых пятнах распухло, и вся она была круглая, как бочка.

— С ума сойти! Откуда ты взялась? — наконец спросила Катя, нацеловавшись с Нюшей.

— С двести пятого километра, — улыбаясь и плача, торопливо объясняла Нюша. — Я к вам сто раз собиралась, но разве вырвешься? Мы там мост через речку строим. Такая речка капризная… А начальник у нас, девочки, такой человек замечательный! Ах, девочки, если бы вы только его повидали!

— С ума сойти! Ну просто с ума сойти! — повторила Валя Катины слова. — Мы ведь думали, ты с «Онегой» назад вернулась.

— Ну что вы! — заулыбалась Нюша. — Меня Лешка обманом тогда увез. Сейчас вы его увидите, он в магазин побежал, а машина наша здесь стоит.

Девчонки наперебой заговорили:

— Какой Лешка? Куда он тебя увез?

— Так ты не уехала?

— А мы в милицию тогда заявили!

— Да расскажи нам толком! Садись, не стой!

Вдруг Нюша ойкнула, присела на кровать, испуганно сказала:

— Ой, кажется, началось… Ой, мне в больницу скорей надо…

— Сейчас, сейчас… — засуетилась Катя. — Ты не бойся, мы тебя доведем. Здесь же рядом…

В день отхода корабля все девчонки — и Валя, и Катя, и Шура, и Вика, и Томка, и те, кто уезжал, и кто оставался — толпились под окном больницы. За стеклом стояла бледная, втрое похудевшая, улыбающаяся Нюша и показывала им запеленованного сына.

Очумелый от счастья, Лешка влез на подоконник и кричал в стекло:

— Нюша, назовем его Мишкой! Мишенькой назовем!.. А лучше Володькой! Владимир Алексеевич, Вова!.. Или не надо?.. Как ты думаешь — Мишкой или Володькой? А… Нюшенька?

На крыльцо вышла женщина в белом халате и умерила Лешкин пыл.

— Папаша, — сказала она, — вы расколете стекло. Ай-я-яй, такой большой, взрослый человек, а ведете себя как ребенок.

Лешка спрыгнул на землю, виновато развел руками:

— Извините…

Прибежал запыхавшийся Коля Коржик, притащил целую авоську оранжевых апельсинов — раздобыл на корабле.

— Сказал достану, значит достану! — Он поднял и встряхнул авоську. — Ну и жизнь, скажу я вам, у моряков: живут — апельсины жуют, мне бы их заботы! Да, мне бы их заботы!

Лешка схватил авоську, пошел передавать апельсины Нюше, а Коля Коржик подмигнул своей Верочке, потом жалобно сказал Кате:

— Катюша, прости меня, негодяя. Хочешь, я публично покаюсь?

— Ладно, прощаю, — улыбнулась Катя. — Но все равно ты нехорошо сделал.

— Неужели ты хотела, чтоб я предал Лешку? Нет, ты серьезно хотела? Я ведь сам когда узнал? Зимой узнал. Лешка приехал, по секрету сказал.

— Да ну тебя, — отмахнулась от него Катя. — Все знал и молчал, а мы, как дурочки, в милицию бегали.

— Правильно, Катюша, ругай его, подлеца! — весело сказал Коржик. — Так ему, Коржику, и надо!

От больницы не расходились долго. Нюша еще не раз подходила к окну, жестами переговаривалась с девчонками, а Лешка еще не раз взбирался на подоконник и прилипал к окну.

Ночью «Витязь» дал три прощальных гудка и покинул порт, увозя всех, кто хотел уехать. Шура Минаева в последнюю минуту передумала и осталась в поселке. Она вдруг рассудила, что если Катя уезжает, ей лучше всего остаться в Каменном Сердце, где живет Алик Левша. Не могла же она знать, что ровно через два дня после ухода «Витязя» Алик Левша возьмет расчет и улетит в неизвестном направления.

Жизнь в Каменном Сердце покатилась дальше, побежала своим чередом.

Но дальше тоже было немало всяких интересных и неинтересных событий.

Например, трижды собирался рухнуть Дом культуры. Сперва крепко наклонилась его правая сторона, но как-то выстояла. Потом, месяца через два, крен покосил левую сторону. А потом был какой-то сильный толчок в фундаменте, После чего обе стороны странно выравнялись, и больше никогда никаких ни трещин, ни перекосов здание не давало.

Всякие курьезные штуки сотворились и в те дни, когда пришло тревожное известие, что с Курил на Каменное Сердце надвигается волна десятиметровой высоты. Волну решено было встретить эвакуацией в сопки. А еще решено было, что эвакуация в сопки начнется по условному гудку котельной. Поскольку гудок в котельной накануне забарахлил, его принялись чинить в срочном порядке, и ремонт возглавил Коля Коржик. Гудок починили ночью, и Коржик тут же опробовал его работу, послав в воздух условный сигнал, по которому следовало начинать эвакуацию. Жители с вещами выскочили по тревоге из домов и, не обнаружив у подъезда необходимых на случай эвакуации грузовиков, пешим ходом припустили в сопки, того не зная, что грозная волна давно спала и растворилась в водах Тихого океана.

Такое легкомысленное обращение с гудком Коржику, конечно, не прошло даром, а закончилось для него строгим комсомольским выговором.

Ну и еще масса всяких всячин происходила и происходит в Каменном Сердце, а заодно и в жизни вновь приехавших новоселов.

Но об этом как-нибудь в другой раз.

А пока хватит. Точка.