2008_32 (580)

РЫЦАРЬ НАУКИ

(Продолжение. Начало в № 31)

Во второй половине 1930-х годов между мичуринцами, возглавлявшимися Т.Д. Лысенко, и вейсманистами, возглавлявшимися Н. Вавиловым, Г. Мёллером, Н. Кольцовым, А. Серебровским, из-за острого противостояния по научным, мировоззренческим, социально-политическим вопросам, а также в связи с разными подходами к решению практических задач сельского хозяйства развернулись бурные дискуссии. Эти дискуссии проходили на четвёртой сессии ВАСХНИЛ 19–27 декабря 1936 года, главной темой которой были «Спорные вопросы генетики и селекции», на конференции 7-14 октября 1939 года, организованной редакцией журнала «Под знаменем марксизма», отражались в научной, публицистической, партийной печати. Дискуссии проходили при активном участии представителей государства, являвшихся, в конечном счёте, арбитрами — как «представители заказчика» — в определении дальнейшего направления развития биологических наук.

Представители обеих школ — и вейсманисты, и мичуринцы — считали свои взгляды научно обоснованными, приводили в дискуссиях доводы в их пользу. Однако по вопросам:

1) практической эффективности теорий для сельского хозяйства;

2) соответствия социально- политических следствий теорий советскому проекту развития общества — позиции мичуринской группы (Лысенко…) оказались существенно ближе к требованиям «заказчика» — государства, чем позиции вейсманистов (Вавилов, Мёллер, Кольцов, Серебровский, Дубинин, Левит, Агол…). Поэтому, несмотря на научную и политическую активность, многочисленность, сплочённость, несмотря на активную зарубежную поддержку вейсманистов, административное и финансовое содействие со стороны государства по итогам этих дискуссий было оказано мичуринцам.

Дискуссии по проблемам биологии в СССР 1930-х гг. проходили в сложной социально-политической обстановке, когда, во-первых, срочно требовалось быстрое экономическое развитие сельского хозяйства и промышленности, а во-вторых, в стране велась ожесточённая борьба с экономическим вредительством, прямым и косвенным; с троцкизмом как политическим течением, рассматривавшим русский народ в виде «топлива для мировой революции», и с различными лжеучениями, имевшими опасные социальные последствия, — для биологии это была, прежде всего, евгеника.

Сельское хозяйство является первоочередной заботой любого нормального правительства. Организованная в 1929 году сельскохозяйственная Академия (ВАСХНИЛ) должна была координировать и развивать исследования в области повышения урожайности и создания новых сортов зерновых и овощей. Однако её работа в первой половине 1930-х гг., при президенте ВАСХНИЛ Н. Вавилове, оказалась неудовлетворительной. Основное её практическое достижение, коллекция семян из разных регионов мира, была очень затратной (200 экспедиций в 65 стран), а пользу могла принести лишь в неопределённом будущем. Требовавшиеся тогда для сельского хозяйства СССР, в условиях недавнего голода, срочный вывод новых сортов и разработка новых агротехнических приёмов для повышения урожайности руководство ВАСХНИЛ обеспечить не сумело. По оценке генетика Н.П. Дубинина, близкого к группе Н. Вавилова, обещания Вавилова — Серебровского на пятилетку 1932- 37 гг. по выведению новых сортов были «полностью провалены». «Н.И. Вавилов и А.С. Серебровский допустили серьёзные просчёты[1] в планировании научно-производственных работ по генетике… общенаучные задачи, для решения которых требовались десятилетия, были представлены как задачи, которые можно решить в пятилетку… А.С. Серебровский включил в план даже такие совершенно нереальные проблемы, как «получение мутаций типа полиплодии у домашних животных»…».[2] В июне 1935 года Н. Вавилов покинул пост президента ВАСХНИЛ.

Тогдашние исследования в области хромосомной теории отстояли далеко от практических задач сельского хозяйства. «Доклады Н. Вавилова, А. Серебровского и Г. Мёллера на дискуссии не указывали путей прямого, быстрого внедрения науки в производство, не содержали новых идей ни в теории, ни в практике».[3] «Работы Вавилова и его последователей каких-либо практических результатов не обещали даже в обозримом будущем, не говоря уже о тогдашнем настоящем».[4]

В дискуссиях с вейсманистами Т.Д. Лысенко постоянно подчёркивал отсутствие у них практических предложений по повышению урожайности в сельском хозяйстве: «Положения менделизма не дают никаких указаний насчёт семеноводческой работы… До сего времени любой генетик или селекционер, выбирая растения для скрещивания, исходил не из наследственной основы, а из свойств и признаков… Если бы менделисты, мобилизовав свою науку, дали хотя бы намек на то, как в 2–3 года получить сорт ржи и в 3–5 лет — сорт пшеницы, приспособленные к суровым сибирским условиям, неужели можно думать, что я бы от этого отказался?». «Лысенко постоянно обращался к представителям теоретической биологии с вопросом: «А что сделали вы за последнее время для советского сельского хозяйства?»».[5]

С другой стороны, сам Т.Д. Лысенко провел много «толковых», как их назвал Н.П. Дубинин, агротехнических решений; занимался их теоретическим обоснованием. Нарком (позже министр) сельского хозяйства СССР И. Бенедиктов отмечал: «Научные исследования, проводившиеся Лысенко и его сторонниками, были четко нацелены на реальную отдачу и в ряде случаев уже приносили осязаемый практический эффект. Я имею в виду как повышение урожайности, так и внедрение новых, более перспективных сельскохозяйственных культур».[6] «Мичурин, Вильямс, Лысенко и их ученики и последователи были среди тех немногочисленных специалистов, которые пытались сделать что-то немедленно для советского сельского хозяйства».[7]

В выступлениях в печати и на дискуссиях Т.Д. Лысенко предлагал повернуть биологические науки от абстрактных, «академических» вопросов к решению задач, которые ставила текущая сельскохозяйственная практика; к разработке теорий для решения этих задач. Эффективность призывов Лысенко и их соответствие требованиям тогдашней социально-политической обстановки в СССР отмечал его постоянный оппонент (на совещаниях 1936 и 1939 гг. и позже) Н.П. Дубинин: «Т.Д. Лысенко поставил вопрос о необходимости связывать науку с практикой, нести знания в колхозы, перестраивать сельское хозяйство на научных основах. Это правильно. Именно поэтому И.В. Сталин на съезде колхозников-ударников в 1925 году во время его выступления сказал: «Браво, Лысенко!»». «Т.Д. Лысенко… выдвинул несколько принципиальных идей в свете своей теории стадийного развития растений, развёрнуто ставил вопрос о связи науки с производством. Очевидно, в этих условиях общественное звучание позиции Т.Д. Лысенко было предпочтительнее». «Притягательность выступлений Т.Д. Лысенко состояла в том, что он настойчиво ставил вопрос о немедленном использовании науки для прогресса сельского хозяйства».[8]

17 мая 1938 года на приеме в Кремле работников высшей школы И.В. Сталин, провозглашая тост за науку, за ее процветание, за здоровье людей науки, сказал: «За процветание науки, той науки, которая не отгораживается от народа, не держит себя вдали от народа, а готова служить народу, готова передать народу все завоевания науки, которая обслуживает народ не по принуждению, а добровольно, с охотой». Эти слова в первую очередь относились к наукам, обслуживающим главные потребности общества. Делался здесь намёк и на стремление ряда «старых специалистов», недовольных существующих строем и причудливым образом объединившихся с троцкистами, заниматься далёкими от требований практики «чисто академическими» задачами.

Основным научным вопросом, обсуждавшимся в дискуссиях 1930-х гг. между мичуринцами и вейсманистами, был вопрос о причинах изменчивости живых организмов — является ли она результатом случайных мутаций и последующего отбора под влиянием внешней среды или возникает как результат адаптивного отклика организма на изменения внешней среды. Вейсманисты, следуя взглядам своего учителя, категорически отрицали влияние внешней среды на аппарат наследственности, представляя внешнюю среду лишь как фактор отбора. Они настаивали на существовании т. н. «барьера Вейсмана»,[9] препятствующего воздействию на генетический аппарат любых изменений тела. Мичуринцы, напротив, утверждали, что отклик организма на определённые изменения внешней среды может сказаться и на генетическом аппарате, быть закреплёнными в нём и переданным по наследству. Из мичуринского подхода следовало, что развитием наследственности растений можно управлять, производить в неё направленные изменения. Позиция мичуринцев соответствовала неоламаркизму;[10] вейсманисты, достаточно произвольно, называли свои взгляды неодарвинизмом.[11]

Важность обсуждения вопроса о причинах изменчивости и наследования приобретённых признаков была связана, прежде всего, с его значением для практики. Случайный характер мутаций, как представлялось многим участникам тогдашних биологических дискуссий, устранял из сельскохозяйственной практики управляющую деятельность человека, которому оставалось только дожидаться благоприятных мутаций, не имея никакой возможности вызвать их самому. Таким образом, принятие недоказанной экспериментально и неубедительной в теоретическом отношении концепции «барьера Вейсмана» могло помешать организации селекционных и агротехнических работ для сельского хозяйства.[12]

Острота дискуссий между мичуринцами и вейсманистами по вопросу наследования приобретённых признаков и возможности направленного изменения наследственности в то время (1930-е гг.) и позже была обусловлена расхождениями не только в научных взглядах, но и в идеологических/ мировоззренческих позициях сторон. Неодарвинистская-вейсманистская идея случайных мутаций гораздо больше соответствовала утверждавшемуся тогда в западном и советском обществе материалистическому и атеистическому мировоззрению, чем ламаркистская- мичуринская идея направленных изменений, которая в своей основе имела телеологические и религиозные представления.[13] Соответственно, «прогрессивные и демократические деятели» того времени и позже, как биологи, так и не-биологи, охотно и нередко очень агрессивно поддерживали, иногда даже совершенно не вникая в суть дела, теорию случайных мутаций.[14] Они понимали, что неоламаркизм, теория направленных изменений организма, коррелирует скорее с представлением о Боге, целенаправленно создавшем мир, чем о «действующей слепо и случайно» Природе. Идея, что в Природе могут иметь место целенаправленные процессы, для материалистов высшей интеллигентской закалки была неприемлема. Ведь следующим вопросом мог бы стать: а кто направляет эти изменения? Природа? Но тогда она как бы разумна… Или ей — Природе — кто-то поручил совершать эти изменения направленно, вести их к какой- то цели? Но тогда кто это… ужас для интеллигентов! — Бог!? Поэтому в резких вейсманистских нападках на концепцию влияния среды на наследственность и на концепцию направленных изменений постоянно, хотя и скрыто присутствовал мотив «богоборчества».

Итак, мичуринцы и вейсманисты представляли в 1930-40-х гг. не только разные научные теории, но и разные типы мировоззрений. Наконец, они представляли разные научные методы — синтетический и аналитический.

В науке известны два метода: синтез и анализ. Первый создаёт новые законы из набора экспериментов; синтезирует из отдельных частей единые структуры, целостные системы. Второй разбивает системы на отдельные элементы; выделяет подсистемы из систем, редуцирует систему к её частям. В научной работе эти методы применяются, как правило, совместно, взаимодействуя и дополняя, а также борясь друг с другом — примерное как инь и ян в китайской концепции дао.

Научные работники нередко имеют склонности или способности к какому-то одному из этих методов, применяя его в своей работе чаще, чем другой.

В развернувшейся в 1930- 40-х годах в биологической науке дискуссии о наследственности сторонники синтетических методов, как правило, примыкали к мичуринцам, сторонники аналитических — к вейсманистам. Аргументы мичуринцев были больше общесистемными, избегавшими чрезмерно подробных причинно- следственных моделей, аргументы вейсманистов — больше аналитическими, объяснявшими отдельные опыты без увязывания их в единую картину мира. Мичуринцы старались уходить от «аналитического» вопроса: как конкретно наследуются приобретённые признаки. Вейсманисты старались уходить от «синтетического» вопроса: как объяснить быструю приспособляемость живых организмов к изменениям внешней среды, ответ на который требовался для построения связной картины мира. Подход мичуринцев к проблемам наследственности из-за неразработанности предметной области в то время был больше «общетеоретическим». Подход «вейсманистов» был редукционистским и аналитическим, а поскольку они ограничивались интерпретацией частных опытов, их подход мог показаться и более научным. Однако «осмотрительность» вейсманистов уводила науку от срочно требовавших тогда решений задач практики — повышения урожайности, селекции новых сортов, проблем экологии, — которые мичуринцы решить обещали, и которые они, пусть и с недостаточным, а в ряде случаев неверным теоретическим обоснованием, всё же решили. Ориентировались же мичуринцы в этой работе не на тонкие свойства нижнего (молекулярного) уровня наследственности, а на общесистемные представления о связи живых организмов и окружающей среды.

Н. ОВЧИННИКОВ

(Продолжение следует)

ТАК МОГ ЛИ НИКОЛАЙ II ПРЕДОТВРАТИТЬ МИРОВУЮ ВОЙНУ?

В 26 номере «Дуэли» за 2008 год была опубликована заметка В.А. Руденко, который, оспаривая нашу позицию по вопросу могла ли царская Россия предотвратить Первую мировую войну («Дуэль», № 3 за этот год), выдвигает свои контрдоводы:

«Агрессивные намерения Германии явились следствием слабости России». Ну а причины этой слабости наш оппонент видит в том, что «во внутренней политике Николай отказавшись от индустриализации с опорой на собственные средства, которую проводил его отец, в пользу индустриализации с опорой на иностранные займы, оказался в зависимости от иностранных заимодавцев, в первую очередь от французских».

Однако ведь Николай II никогда не был противником плана индустриализации России с опорой на собственные силы, только вот при оценке его действий надо бы спуститься с небес на грешную землю и вспомнить, что после поражения в русско-японской войне и революции 1905 года армия и экономика Российской империи были сильно ослаблены. Вспомнить и то, что в 1913 году удельный вес Германии в мировом машиностроении составлял 21,3 %, в то время как вся Антанта — Великобритания, Франция и Россия, вместе взятые, — давала лишь 17,7 %. Вспомнить, что 80 % населения страны составляли крестьяне, не обладавшие навыками производственных специальностей, а 68 % россиян не умело ни читать, ни писать.

Следовательно, в то время у России не было возможности с опорой лишь на собственные силы быстренько догнать и перегнать Германию по уровню индустриализации, да и даже при всем своем желании помочь нам в этом вопросе Антанта не могла бы, сил у нее для этого было явно маловато. Поэтому у Николая II не было никаких шансов остановить немецкие агрессивные намерения путем значительного усиления экономического потенциала России.

Правда, здесь возникает резонный вопрос, а как же Сталину удалось провести индустриализацию советской экономики. Прежде всего следует отметить, что советская индустрия вовсе не была, да и не могла быть построена в столь краткие сроки исключительно при опоре на собственные силы. Ведь практически вся основа советской индустрии, созданная во время первой пятилетки, была закуплена нами за рубежом. В этот период СССР покупал там целые заводы, новейшие технологии, станки, машины, оборудование, материалы, нанимал большое количество иностранных специалистов для монтажа, настройки и пуска в эксплуатацию всего приобретенного производственного комплекса, а также для обучения наших рабочих и инженерно-технических кадров. Достаточно сказать, что в начале 30-х годов на долю СССР приходилось от трети до половины всего мирового импорта машин и оборудования!

Причем все это капиталисты продавали стране Советов, тем самым собственными руками усиливая своего же потенциального противника исключительно только потому, что на Западе в это время свирепствовал жесточайший экономический кризис. Чтобы спасти свою промышленность от разорения, США, Англия и Германия были вынуждены поставлять Советской России свои новейшие технологии и производства. Других покупателей им было сыскать чрезвычайно сложно. В результате Сталин сделал то, что позднее не удалось ни Горбачеву, ни Ельцину, ни Путину — он умудрился с помощью Запада построить в России мощнейшую экономику, основанную на последних достижениях мировой науки и техники.

При всем при том свободных денег у СССР для покупки заводов и технологий у разоренного Мировой и Гражданской войнами и бесчисленными идиотизмами военного коммунизма и экспериментами НЭПа не было, именно поэтому Кремль был вынужден самыми жестокими способами выбивать деньги там, где только мог. У крестьян, несмотря на острый дефицит хлеба и грозивший им голод, забирали последние остатки зерна для продажи его за рубежом, для питания городов, армии, рабочих на стройках промышленных гигантов первых пятилеток. В ход пошли все запасы золота, драгоценных металлов и камней, добываемых рабским трудом заключенных. По демпинговым ценам (а иначе было не продать) за границу гнался лес, пиломатериалы, лен, пушнина. Выручал и вывоз нефтепродуктов — бензина, керосина и мазутного топлива.

Одной из жертв индустриализации стал вывоз громадного количества антиквариата, ценнейших произведений искусства, исторических реликвий, в том числе и мировых шедевров, которые, как это ни печально, порой продавались по бросовым ценам. Советское правительство вынуждены было экономить абсолютно на всем. И выискивать валюту где только можно. И, естественно, что при этом Сталин никогда не отказывался от иностранных кредитов и займов, не считая, как это совершенно голословно утверждает В.А. Руденко, что якобы «модернизация посредством займов ведет к ослаблению России».

Так, например, на конец 1930 года задолженность СССР только лишь американским фирмам составляла более 350 миллионов долларов. По тем временам это были колоссальные деньги. Отдать их предстояло в течение пяти лет, выплачивая при этом еще и 7 % годовых. Так что дело было вовсе не в самих займах, как таковых, а в том как и на какие цели эти займы расходовались.

Все эти огромные жертвы нашему народу пришлось принести не ради чьих-то корыстных интересов, а ради того, чтобы успеть возвести металлургические комбинаты, тракторные заводы, электростанции, заводы искусственного каучука, станкоинструментальные, моторостроительные, а уже на их базе создать предприятия по производству танков, авиации и артиллерии, боеприпасов. Все это делалось для того, чтобы стать экономически сильными и обеспечить себе победу в весьма вероятной будущей войне.

Подробнее об этом можно прочесть в нашей статье «Россия в ХХ веке: реформы Столыпина и Сталина» («Дуэль», № 2 за 2003 год) или в книге автора «Так кто же виноват в трагедии 1941 года», недавно вышедшей в издательстве АСТ.

Впрочем, вернемся к Николаю Второму и к его политике, проводимой им в преддверье Первой мировой войны. Ведь в это время в России наблюдался настоящий экономический бум. Было завершено грандиознейшее строительство Транссибирской железнодорожной магистрали (сравните масштаб этой стройки, скажем, с названным стройкой века многострадальным БАМом), был сделан мощный рывок промышленного производства, которое, несмотря на русско-японскую войну и революцию 1905 года, выросло за первые 13 лет двадцатого столетия аж на 62 %.

Разумеется, во многом своими успехами Российская империя была обязана иностранным и, прежде всего, французским займам. Ведь предреволюционное состояние России, в принципе, не позволяло царю осуществить индустриализацию страны за счет значительного повышения степени эксплуатации населения, как это было сделано Сталиным во время первых пятилеток в СССР.

Тем не менее перед Первой мировой войной наша родина вовсе не попала в политическую зависимость от иностранных заимодавцев и не стала, как это частенько изображается, чуть ли не полуколонией Европы. А из того факта, что Франция отказалась присоединиться к подписанному Вильгельмом и Николаем Бьеркскому соглашению, совершенно не следует, как это утверждает наш оппонент, что «Союз равноправных партнеров, заключенный Александром III, благодаря политике Николая превратился в союз всадника и лошади, где всадником, увы, была не Россия».

Ведь никто кроме своих собственных национальных интересов не принуждал Петербург после этого случая сохранять союзные отношения с Парижем. В том то и дело, что эти отношения как были, так и остались равноправными, при которых не только Франция не могла приказывать России, но и Россия не могла заставить французов подписать соглашение, в котором те не были заинтересованы. Кстати, говоря о финансовой зависимости России от Франции, нельзя забывать тот факт, что еще в конце XIX столетия основным русским кредитором была Германия, во многом благодаря политике Николая II Россия не оказалась перед мировой войной в подчиненном положении в отношении своего главного военного противника.

Франко-русский союз в своей основе был оборонительным союзом, и при этом Париж никоим образом не провоцировал и не способствовал возникновению военного конфликта между Германией и Россией в 1914 году. И хотя 20 июля во время визита в Петербург французский президент Пуанкаре очередной раз заверил царя, что в случае войны с Германией Франция выполнит свои союзнические обязательства по отношению к России, тем не менее само решение о начале мобилизации было принято Николаем даже без предварительных консультаций по этому вопросу с Парижем, поскольку эта мера рассматривалось Петербургом прежде всего в качестве устрашающего жеста, который должен был бы заставить Австрию одуматься, остановить начатую ей агрессию против Сербии и сесть за стол переговоров.

То, что Россия была абсолютно не готова к войне, видно, например, из факта, что на 6,5 миллиона человек, мобилизованных к концу 1914 года, на армейских складах было запасено всего 4,6 миллиона винтовок, а российская промышленность могла выпустить не более 27 тысяч винтовок в месяц. В результате в Генштабе всерьез обсуждался даже вопрос о вооружении русских солдат топорами, насаженными на длинные рукоятки. Кроме того, уже к концу 1914 года был израсходован практически весь стратегический запас снарядов и возник острый дефицит патронов. Именно этот снарядный голод и привел к неоправданно большим потерям, крупному поражению русских армий и их отступлению из Польши, Литвы и части Прибалтики в 1915 году.

Положение России усугублялось еще и тем, что немцы уже в 1913 году закрепились в Черноморских проливах и тем самым блокировали поставки союзниками вооружения и снарядов через Чёрное и Средиземное моря. Невозможны были такие поставки и через Балтику, где целиком и полностью господствовал германский флот. Поскольку дороги на Мурманск ещё не существовало, то не считая длинного пути через Владивосток с его незначительной пропускной способностью, связь с Англией и Францией могла поддерживаться лишь через Архангельск. Однако даже она прерывалась на долгие зимние месяцы из за тяжелой ледовой обстановки в Белом море.

А о том, что в 1914 году Россия не желала войны, и не была к ней готова, было прекрасно известно и в Берлине. Это, например, отлично видно из письма статс-секретаря министерства иностранных дел Германии фон Ягова от 9 июля, адресованного немецкому послу в Лондоне князю Лихновскому:

«В основном Россия сейчас к войне не готова. Франция и Англия также не захотят сейчас войны. Через несколько лет, по всем компетентным предположениям, Россия уже будет боеспособна. Тогда она задавит нас количеством своих солдат; её Балтийский флот и стратегические железные дороги уже будут построены. Наша же группа, между тем, всё более слабеет…

В России это хорошо знают и поэтому безусловно хотят ещё на несколько лет покоя. Я охотно верю вашему кузену Бенкендорфу, что Россия сейчас не хочет войны с нами».

Однако, зная, что Россия не готова и не стремится к войне, и, следовательно, начатая ею мобилизация являлась лишь жестом отчаяния, целью которого была последняя попытка Петербурга остановить австрийскую агрессию против Сербии, тем не менее Вильгельм совершенно осознанно отвергает все призывы к мирным переговорам и объявляет войну сначала России, а затем Франции и Бельгии.

Именно намеренный характер развязывания большой европейской бойни однозначно доказывает наличие у Берлина целей, которые кайзер и его правительство стремились достичь с помощью военной победы над своими соседями и, прежде всего, над Россией. Эти цели были провозглашены в официальных документах Второго рейха и с удивительным упорством притворялись в жизнь военным и политическим руководством Германии на протяжении всей войны и, к конце концов, абсолютно логично вылились в ультиматум Брестского мира.

Главной целью развязанной Вильгельмом войны являлось достижение Германией гегемонии на европейском континенте, а для этого было необходимо добиться резкого ослабления России путем отторжения от нее Польши, Литвы, Прибалтики, Украины и Белоруссии, частичной аннексии и германизации этих территорий.

Так была ли у России альтернатива в 1914 году? Предположим, Николай II отказался бы начинать мобилизацию русской армии, тем самым не дав Германии повода для объявления России войны. Естественно, что после этого Сербия была бы раздавлена австрийской военной машиной, а ее территория была поделена между Австрией и Болгарией. В лучшем случае сербам был бы оставлен огрызок принадлежавшей им до войны территории, во главе которого было бы поставлено марионеточное, полностью подотчетное Вене правительство.

Всему миру была бы продемонстрирована сила Германии и слабость России, что, в свою очередь, привело бы к окончательному переходу части колебавшихся потенциальных союзников Антанты в немецкий лагерь. Прежде всего это коснулось бы позиции Румынии и Италии. Не говоря уже о том, что Берлин бесповоротно утвердился бы в Турции, окончательно еще до войны поставив под свой военный контроль Черноморские проливы.

А поскольку к тому времени вся политика правительства Вильгельма II уже была полностью направлена на достижение Вторым рейхом гегемонии на континенте, то в сложившейся ситуации с большой вероятностью можно было ожидать, что, разделавшись с Сербией, Берлин вновь прибегнет к очередной политической провокации, используя ее в качестве очередного повода для объявления войны. Причем сделано это будет в гораздо худших для Антанты условиях.

В любом случае Первая мировая война была для России вовсе не войной за Сербию или же Проливы, это были лишь ее побочные, второстепенные цели. Фактически же в августе 1914 года Николай Второй начал борьбу против первой волны зарождающегося нацизма, всеми силами стремившегося продолжить многовековую немецкую традицию — Дранг нах Остен, захватить западные земли России, германизировать и включить их в состав Миттельойропы. И поэтому мы с полным основанием можем считать, что именно Николай Второй начал ковать Великую победу над нацизмом, которую уже под руководством Сталина наш народ одержал в 1945 году.

Ю. ЖИТОРЧУК,

кандидат физ. — мат. наук