ФАКУЛЬТЕТ ПОЛИТОЛОГИИ

ЛОВУШКА «ГУМАНИТАРНОЙ ИНТЕРВЕНЦИИ» ДЛЯ ПОСТСОВЕТСКОГО ПРОСТРАНСТВА



Боевые действия в зоне грузино-российского конфликта вокруг Южной Осетии показали, что призрак «гуманитарной интервенции» и «ограниченного суверенитета» уже окончательно вошли в практику пространства СНГ. Оказалось, что система региональной безопасности, которая сформировалась после распада СССР, не может эффективно реагировать на новые вызовы. Таким образом, само постсоветское пространство ощутило острую нехватку этой самой безопасности. Вдруг многие поняли, что вооруженный конфликт снова становится вполне реальным продолжением «ледникового» диалога. Когда система двухсторонних и многосторонних (в рамках интеграционных проектов) отношений перестала работать, накапливались противоречия, сами отношения напоминали дипломатическую эскалацию… Настало «время силы». И если раньше только явно больным людям могла прийти в голову идея о войне России с Украиной, то теперь возможность вооруженного конфликта между двумя братскими государствами рассматривается как «один из возможных катастрофических сценариев».

ОТ «МИССИИ ВРАЧЕЙ» ДО «ГУМАНИТАРНОЙ ИНТЕРВЕНЦИИ»

Сегодня нет четких определений ни самого понятия «гуманитарных интервенций», ни выработанной юридической базы их проведения. По мнению российского политолога Н. Модина, если с вопросом существования данного явления (гуманитарная интервенция) разногласия удалось уладить и признать на самых разных уровнях его существование (вплоть до ООН и НАТО), то по поводу времени появления, правомерности использования и непосредственно определения данного феномена споры все еще активно ведутся.

Несмотря на то, что в экспертной среде до сих пор продолжается спор об авторстве и о времени возникновения самого термина «гуманитарная интервенция (война)», несомненно, что в лексикон практической дипломатии он попал во второй половине ХХ века. Сама концепция «гуманитарной интервенции» прошла достаточно долгий период своей теоретической кристаллизации: от конструкта «общественно-политического реагирования» до непосредственно самой теории «гуманитарной интервенции».

Известно, что одним из первых в политологический дискурс этот термин ввел нынешний министр иностранных дел Франции и главный «миротворец» в Южной Осетии Бернар Кушнер. Еще в 1968 году он сформулировал положения о «необходимости западного вооруженного вмешательства в этнополитические конфликты с целью недопущения геноцида». Тогда Кушнер активно поддерживал сепаратистское государство этнической группы христиан игбо — Биафра не территории Нигерии. Тогда Биафра поддерживалась Францией, ЮАР, Португалией и Израилем, а Нигерия — Британией и Советским Союзом. В то время Кушнер активно сотрудничал с миссией «Врачи без границ», которая требовала вооруженного вмешательства Запада в Биафрский конфликт.

По словам эксперта по «гуманитарным интервенциям» Дайаны Джонстон, использование гуманитарных миссий для того, чтобы вызвать симпатии международного сообщества к одной стороне конфликта, обозначило резкий разрыв с традицией Международного Красного креста — сохранения строгой нейтральности в конфликтах ради доступа в зону боевых действий.

Кушнер выстроил логическое построение, согласно которому в каждом конфликте есть «хорошая» сторона, состоящая из жертв, и «плохая» сторона, которая хочет всех их убить. Поэтому западное вмешательство, вызванное усилиями средств массовой информации, может разрешить эти проблемы посредством применения силы. Постепенно «реалистичное» направление философской школы, которое подвергает сомнению эти допущения, было дискредитировано как аморальное.

Эта концепция прошла апробацию после вьетнамской войны, когда группа французских интеллектуалов вела кампанию против социалистического Вьетнама («лодка для Вьетнама») и призывала мировое сообщество оказать гуманитарную помощь вьетнамцам, бежавшим от экономических невзгод в их разрушенной войной стране. Они нашли приемлемый способ разоблачить то, что они называли «вьетнамским гулагом», отвлекая тем самым симпатии от вьетнамского движения освобождения, которое пользовалось практически всеобщим восхищением во время своего сопротивления американской войне. Игнорируя экономические лишения, вызванные многолетними американскими бомбежками, эта акция стала значительным шагом в сторону переоценки «левых» — обеспокоенных теперь исключительно и весьма активно «правами человека», но без учета контекста событий. Совсем не случайно, что все это совпало с кампанией за «права человека» президента Джимми Картера и Збигнева Бжезинского, направленной на восстановление морального авторитета США после вьетнамской катастрофы.

Новое дыхание концепция «гуманитарной интервенции» получила в начале 1990-х гг, когда «Врачи мира» (организация, созданная Кушнером) потратили около двух миллионов долларов на рекламную кампанию, которая включала тв-ролики с кинозвездами Джейн Биркин и Мишелем Пикколи, направленную на отождествление сербского президента Слободана Милошевича с Гитлером, а лагерей боснийских сербов для военнопленных — с нацистскими лагерями смерти.

Югославские войны стали идеальной возможностью реализовать на практике то, что к тому времени превратилось в его фирменный знак — доктрину «гуманитарной интервенции». Это полностью совпало с потребностью Соединенных Штатов обеспечить НАТО новой доктриной в период после окончания холодной войны, которая бы позволила военному альянсу выжить и расшириться. Эта доктрина была задействована в марте 1999 года, когда НАТО начала бомбардировки Югославии, длившиеся два с половиной месяца. Тогда Кушнер получил пост главы гражданской миссии ООН в оккупированном Косово (UNMIK — МООНВАК). Вместо того, чтобы содействовать примирению и взаимопониманию, он позволил провинции еще больше уйти под контроль вооруженных кланов и гангстеров, которые с тех пор безнаказанно терроризируют не-албанское население.

По словам Дайаны Джонстон, филантропизм Кушнера избирателен. Жертвы, судьба которых вызывает его негодование, всегда совершенно случайно оказываются людьми, к которым благосклонны французские или американские интересы: биафрцы, не-коммунисты из Вьетнама, албанцы Косово. Его никогда не волновала участь никарагуанских жертв «Контрас», поддерживавшихся США, этнические чистки сербов и цыган в Косово после того, как он возглавил провинцию, еще меньше — палестинские жертвы.

В это же время, в 1999 г., сам термин «гуманитарная интервенция» вошел в статус государственной политики США и Великобритании. В апреле 1999 г. в Чикаго в канун юбилейного Вашингтонского саммита НАТО премьер-министр Великобритании Тони Блэр впервые использовал его для определения будущей политики НАТО на Балканах.

В основу концепции был положен тезис о том, что гуманитарная катастрофа никогда не может считаться чисто внутренним делом того или иного государства и что международное сообщество не только «вправе», но даже обязано «решительно вмешаться» в подобные острые гуманитарные кризисы (т. е. на практике — во внутренние дела суверенных государств) «для их оперативного выправления». Налицо, таким образом, связь между «гуманитарной интервенцией» и еще одной активно продвигаемой рядом стран Запада концепцией «ограниченного суверенитета», также предполагающей возможность внешнего, в том числе силового, вмешательства во внутренние дела государств под гуманитарными предлогами.

Многие эксперты убеждены, что раннее и решительное военное вмешательство может стать эффективным сдерживающим средством для дальнейших убийств. Другие полагают, что максимум того, что может дать гуманитарная интервенция — это приостановку кровопролития, которого может быть достаточно для начала мирных переговоров и для оказания различных форм помощи. То есть она позволяет выиграть время и в идеальном случае спасти многие жизни, однако не решает проблем, лежащих в основе конфликта.

Тема «гуманитарной интервенции», не в последнюю очередь с учетом ведущихся вокруг нее острых споров, выдвинулась в число центральных на 54-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН, которая состоялась в сентябре 1999 г. в Нью-Йорке. Суммируя, можно выделить два отличающихся подхода к праву на «гуманитарную интервенцию». Одни государства (в первую очередь члены НАТО и ряд стремящихся в альянс стран) прямо допускают возможность вмешательства во внутренние конфликты под предлогом «гуманитарных катастроф» без санкции со стороны Совета Безопасности ООН. Главное для них — «притушить» кризис, не заботясь особо о региональных и международных последствиях своих действий. В позиции другой, гораздо более многочисленной группы стран, в которую входила до недавнего времени и Россия, упор делается на незыблемость закрепленных в Уставе ООН принципов, в частности, на исключительные прерогативы Совета Безопасности ООН по санкционированию мер принуждения, включая и военную силу.

Напомним, что российское руководство категорически осуждало «гуманитарную интервенцию» НАТО в Югославии. Достаточно вспомнить, как в 1999 году премьер Евгений Примаков совершал известный «разворот над Атлантикой». И тогда политики и общественные деятели России требовали «защитить территориальную целостность братской Югославии».

Расхождения во взглядах представителей Российской Федерации и руководителей НАТО по отношению к операции в Косово ни для кого секретом не являлись. Причем недовольство россиян было массовым, включающим в себя различные акции по выражению негативного отношения к происходящему. Сегодня многие из них одобряют действия России в Южной Осетии и ни слова не говорят о необходимости территориальной целостности Грузии.

Теперь Кремль все активнее использует американскую трактовку концепции «гуманитарной интервенции». Произошло «переосмысление ценностей» и в российском экспертном сообществе. Заметим, что некоторые эксперты, которые сегодня оправдывают «гуманитарную интервенцию» России в Южной Осетии (как Алексей Арбатов) еще в конце 1990-х писали следующее: «Какими бы гуманитарно-политическими доводами ни оправдывалась силовая акция НАТО, она представляет собой юридически бесспорный факт агрессии и грубейшего нарушения Устава ООН», «как бы жестоки ни были репрессии сербских войск против албанских сепаратистов и попутно мирных жителей Косово, ракетно-бомбовые рейды НАТО перевели конфликт в совершенно иное измерение», «удары с воздуха затмили вооруженные стычки на земле и лишь усугубили бедствия мирных жителей Косово»… И, наконец: «в дальнейшем понадобится разработать между Россией/СНГ и НАТО механизм совместного осуществления миротворческих операций (включая принуждение к миру), причем исключительно на основе мандата ООН или ОБСЕ. Это исключило бы рецидивы произвольного применения силы тем или иным государством или группой государств на всем европейском и постсоветском пространстве — под какими бы то ни было предлогами».

Можно также вспомнить и Концепцию внешней политики Российской Федерации, принятую 12 июля 2008 года, то есть меньше чем за месяц до начала конфликта в Грузии, где в разделе «Приоритеты Российской Федерации в решении глобальных проблем», в пункте «Укрепление международной безопасности» сказано, в частности, что «Российская Федерация… твердо исходит из того, что санкционировать применение силы в целях принуждения к миру правомочен только Совет безопасности ООН». Таким образом, действия России по принуждению к миру противоречат ее же только что принятой внешней концепции, поскольку были осуществлены без санкции Совета безопасности ООН.

В том же разделе Концепции говорится и о том, что Россия «последовательно выступает за снижение роли фактора силы в международных отношениях», «считает международное миротворчество действенным инструментом урегулирования вооруженных конфликтов», в то время как конфликт в Грузии, суверенитет которой Россия признает, РФ разрешила именно с помощью силы и без участия международных миротворцев. То есть российские силы были названы миротворческими, но миротворческий контингент был усилен подразделениями действующих войск и тем самым де-факто превратился в одну из сторон конфликта.

Однако после начала вооруженного конфликта в Грузии российские эксперты перешли от ранее декларируемых в Концепции положений на противоположную позицию, которую яростно критиковали буквально несколько недель назад. Теперь Москва оправдывает свои действия в Абхазии и Южной Осетии вполне в духе кушнеровских и НАТОвских трендов, ссылаясь на «дефицит инструментария у ООН и необходимость оперативного военного реагирования», дабы «не допустить геноцида грузинами мирного осетинского населения».

Интересно, что некоторые российские эксперты, стремясь обосновать применение силы в Грузии, также как и американские юристы в 1999 г., ссылаются на противоречие Хартии ООН и Всемирной Декларации прав человека 1948 года. По их мнению, как только государство подписывает Декларацию, вопросы прав человека перестают подлежать исключительно внутренней юрисдикции государств.

Если же вспомнить, что Всемирная Декларация прав человека 1948 года декларирует «признание неотъемлемого достоинства и равных и неотчуждаемых прав человека как основы для свободы, справедливости и мира во всем мире», то многие считают допустимой и такую трактовку: гуманитарные интервенции без санкции СБ ООН возможны в тех случаях, когда СБ не может реализовать свою цель — защиту прав человека.

Поразительно, но даже в отношении миротворческих усилий Украины позиции США образца 1999 г. и РФ в 2008 г. имеют много аналогий. Так, в преддверии «гуманитарной интервенции» в Югославию в 1999 г. Киев выступил с предложением собственных мирных инициатив по Косово (прекращение огня, выведение сербских подразделений из края, разоружение албанских боевиков, введение в Косово украинских и других миротворцев под флагом ООН). Но украинские предложения встретили сопротивление в Вашингтона. Представитель Госдепартамента США Джеймс Рубин тогда заявил, что «необходимо, чтобы миллионы этих людей (албанцев) вернулись домой, но они не вернутся домой после того, как они испытали ужасные зверства, если кучка украинцев будет бегать вокруг них с оружием на боку». В то же время, некоторые западные эксперты высказывались в том духе, что Киев не может быть миротворцем, поскольку политически поддерживает режим Милошевича.

Россия более прямолинейна в заявлениях своих официальных лиц. Так, в комментарии Департамента информации и печати МИД РФ в связи с позицией Украины в отношении ситуации в Южной Осетии от 9 августа 2008 г., отмечается, что «в России крайне удивлены заявлением МИД Украины от 8 августа относительно трагедии в Южной Осетии… Украинское государство, которое все последнее время азартно вооружало до зубов грузинскую армию, тем самым прямо поощряя руководство Грузии к интервенции и этническим чисткам в Южной Осетии, не имеет никакого морального права поучать других и, тем более, претендовать на свою роль в урегулировании».

ПЕРСПЕКТИВЫ РАСПРОСТРАНЕНИЯ «ГУМАНИТАРНЫХ ИНТЕРВЕНЦИЙ» НА ПОСТСОВЕТСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ

По меткому определению Н. Модина, основной проблемой в организации «гуманитарных интервенций» является отсутствие четких юридических правил, и, к сожалению, вклад НАТО в эту проблему мы можем расценить скорее как негативный, так как именно после операции в Косово, необходимость санкций ООН на вмешательство уже не кажется такой насущной. По словам канадского исследователя С. Нила Макфарлея, к сожалению, большинство миротворческих и гуманитарных операций проводится скорее по причинам национальных государственных интересов, а не согласно новым международным нормам.

Появившаяся в последнее время доктрина «право-долга гуманитарного вмешательства» является пока еще достаточно дискуссионной, и основания для подобного вмешательства пока еще не определены.

По словам представителя организации «Врачи без границ» Дени Лемассона, любое военное вмешательство в зонах конфликтов (в Дарфуре, Сомали, Ираке) приводят к уходу большинства гуманитарных организаций из региона и делает ситуацию хуже, чем она есть сегодня. Американская «военно-гуманитарная» операция в Сомали в 1992 году, «зоны безопасности» в Боснии — все они создавали иллюзию и привели к катастрофе. И, как добавляет глава Solidaritus Ален Буане, провал в Ираке доказывает, что мирное урегулирование нельзя навязать.

Как отмечали ранее российские исследователи, вооруженная «гуманитарная интервенция» будет провоцировать лишь ухудшение международных отношений, как между государствами, так и в области подрыва авторитета Организации Объединенных Наций.

Конечно, деятельность ООН на протяжении последнего десятилетия свидетельствует о слабости этой организации и невозможности принятия эффективных решений Советом безопасности ООН в ситуации, когда обострилось противостояние между мировыми лидерами (как это было в вопросе принятия резолюции по Дарфуру, когда Китай наложил вето на проект резолюции от ЕС). И вопрос реагирования мирового сообщества на кризисы остается открытым. Но, как пишет американский философ Н. Хомский, проявлялось «доминирующее отношение цивилизованных государств к институтам мирового порядка».

В мировом сообществе уже растет понимание того, что использование «гуманитарных интервенций» с целью достижения собственных корпоративных или государственных интересов приводит к разрушению международного права и возникновению дефицита безопасности во всем мире. Например, бывший генеральный секретарь ООН Кофи Аннан, оценивая ситуацию на Балканах после гуманитарной интервенции в Югославии, признал, что «вмешательство региональной организации без мандата ООН в Косово стало трагедией, бросило вызов всей послевоенной системе международной безопасности»; в то же время он подчеркивал сложность применения принципов Устава ООН в ситуациях, когда устоявшееся понимание национального суверенитета больше не отвечает стремлению народов к обретению фундаментальных прав.

Можно полностью согласиться с утверждением заместителя главы МИД РФ Сергеем Орджоникидзе, который в 2000 г. писал, что «воздействие концепции «гуманитарной интервенции» на систему международных отношений может быть поистине разрушительным. Именно поэтому не может не беспокоить та напористость, с которой некоторые ведущие страны Запада пытаются «дополнить» ею общепризнанные международно-правовые принципы, расшатав тем самым их стройную систему и подменив в итоге силу права в международной жизни правом силы на основе однополярной, а точнее, натоцентристской модели мироустройства.

Попытки подрыва устоев международного правопорядка обосновываются неким «несовершенством» современного международного права, не позволяющего применять силу в обход Устава ООН и полномочий СБ. Возникает вопрос: если кто-то полагает необходимым «восполнить пробелы» в международном праве, то разве делать это нужно келейно, а не путем коллегиального международного обсуждения? Или теперь бомбардировка суверенного государства рассматривается как подходящее средство развития международного права?» Но, по видимому, эти вопросы российского дипломата стали риторическими для нынешнего политического руководства РФ.

Военная операция в Грузии фактически поставила жирный знак вопроса в деле поддержания мира на постсоветском пространстве. Как показала реакция разных интеграционных проектов (СНГ, ЕврАзЭС, Союзного государства России — Беларуси, ШОС, ГУАМ и ОДКБ), их ресурсов не достаточно, чтобы исключить практику «гуманитарных интервенций» на территории СНГ. Они оказались не в состоянии даже оперативно отреагировать на события в Южной Осетии. Только после окончания активных боевых действий в Грузии на заявление с осуждением политики Тбилиси решилась Межпарламентская ассамблея ОДКБ, только после мощного нажима Москвы с более менее внятным заявлением выступила Беларусь. Остальные партнеры России и даже Грузии (например ГУАМ) воздержались от оценок и ограничились формальными заявлениями. А туркменские СМИ вообще не заметили войны на Южном Кавказе.

Тут речь идет не о «страусиной политике» стран СНГ, попытке проводить курс «многоуровневой лояльности» по отношению к Западу и РФ, а о том, что у интеграционных постсоветских региональных объединений нет модели реагирования на такие кризисы.

Конечно, Грузия первая спровоцировала вооруженные действия в Южной Осетии и ответственность за последствия грузино-российского конфликта лежит в первую очередь на Тбилиси. Можно полностью согласиться с питерским политологом Борисом Вишневским, который считает, что «каковы бы ни были причины, толкнувшие руководство Грузии на «силовое» решение проблемы в Южной Осетии (желание восстановить территориальную целостность, обстрелы сепаратистами грузинских позиций и грузинских сел, надежды на невмешательство России, и так далее) — они не оправдывают применения насилия и тем более — применения систем залпового огня по городу Цхинвали. Решать вопросы территориального единства силой — путь, ведущий только к человеческим жертвам».

Однако, никто не снимает ответственности и с России, которая пошла на вооруженную интервенцию в Грузию во имя защиты собственных государственных интересов (защиту своих соотечественников). Каковы бы ни были действия Грузии, и каким бы безответственным авантюристом не был Михаил Саакашвили, они не оправдывают введения российских вооруженных сил на территорию суверенного государства без учета позиции всех игроков Причерноморского региона и мирового сообщества.

Но справедливо ли возлагать всю полноту ответственности на Россию? Ведь страны СНГ долгое время сами выступали в роли потребителей безопасности, стремясь найти влиятельного донора, который был бы способен обеспечить относительный мир в регионе. Для стран Центральной Азии таким донором на данный момент выступает Россия (а в перспективе — Китай), для ГУАМ — НАТО и США. Киев и Тбилиси сами способствовали разрушению международных правовых норм, поддерживая Вашингтон во время проведения «стабилизационной операции» в Ираке, занимали выжидательную позицию в вопросе урегулирования на Балканах, практически оправдывали проведение «гуманитарных интервенций» США в других частях мира. Теперь же Украина столкнулась с проблемой использования методики «гуманитарной интервенции» на постсоветском пространстве, а это значит, что угроза вооруженного конфликта на нашей территории стала реальностью.

Россия внесла определенные изменения в концепцию «гуманитарной интервенции», связав ее с тезисом о необходимости защиты прав и безопасности российских соотечественников в странах ближнего зарубежья. Эта тема важна для Киева и других стран СНГ, поскольку на наших территориях живут не только этнические русские, гуманитарные права которых активно защищает РФ, но и граждане России (официально их насчитывается около 35 тыс. человек, однако эксперты считают, что реальная цифра обладателей российского паспорта на Украине давно уже перевалила за 100 тыс., причем только в Крыму россиян по паспорту уже 11 тыс. чел). И не важно, что во многих странах национальные законодательства предполагают свободное развитие культуры национальных меньшинств. В случаи принятие политического решения о необходимости использования силы для обеспечения государственных интересов РФ, под лозунгом защиты соотечественников у Украины может не оказаться правовых и политических аргументов, чтобы воспрепятствовать проведению «гуманитарной интервенции», скажем… в Крыму.

ЧТО ДЕЛАТЬ?

Необходимо понимать, что Россия, будучи самостоятельным игроком на международной политической арене, обладает полноценной геополитической и геоэкономической субъектностью.

В связи с этим, по мнению российского политолога Георгия Ковалева, Россия не может позволить рассматривать себя в контексте иного политического пространства, европейского или какого бы то ни было еще, как бы кому того не хотелось. Это обстоятельство признается как внутри России (на это, собственно, направлена коррекция политической системы, а также политические процессы, разворачивающиеся внутри страны и обобщенно выраженные в понятии «суверенная демократия»), так и многочисленными исследовательскими центрами за рубежом. Примером последнего являются выводы британского исследовательского центра Chatham House, отметивших сходство в политическом и экономическом курсе России и Китая за последние годы. В частности, из представленного ими доклада следует, что политическая обстановка в обеих странах на данный момент способствует критическому отношению к предлагаемым Западом концепциям развития.

Но в то же время российская политическая и экономическая элита нуждается в интеграции РФ в мировое сообщество. В итоге есть шанс, что в Москве возобладает желание несиловым путем решать спорные вопросы. Ведь «гуманитарная интервенция» — это опасная игра, в которой сама Россия может оказаться не в качестве субъекта, а объекта «вооруженного гуманитарного вмешательства». Для того чтобы этого не произошло, необходима легализированная для Запада (но с учетом интересов РФ) система урегулирования конфликтов на постсоветском пространстве. Ее можно создать только в условиях атмосферы доверия и при наличии обеспеченной договорно-правовой базы. Украина могла бы стать инициатором подобных усилий в рамках СНГ и на двустороннем уровне.

Однако, чтобы украинские инициативы были восприняты в Москве и на Западе, необходимо решить ряд актуальных проблем нашей внешней политики.

На сегодняшний день актуальными проблемами внешней политики Украины являются:

сохранение баланса межгосударственных отношений Украины с США, ЕС и РФ как главными факторами внешнеполитического влияния;

преобразование политики центров сил относительно Украины из «конкурентно-интервенционных» в «конкурентно-партнерские», локализация попыток/усилий украинских политических игроков относительно привлечения к политическому процессу внешних сил (восстановление субъектности);

взаимное преодоление «экстремизма» в украинско-российских отношениях;

сохранение высокого уровня отношений Украины с ЕС;

выравнивание линии украинской политики на Кавказе (учитывая возможные риски и выгоды от политического партнерства с Грузией, необходимость развития дружеских отношений с Арменией и активизации отношений с Азербайджаном);

активизация внешнеполитической деятельности по делимитации и демаркации украинской государственной границы;

пролонгация действия Большого договора с РФ и подписание дополнительных соглашений по Черноморскому флоту, которые бы не допускали втягивание Украины в вооруженные конфликты.

Положение усложняется обстоятельствами нездоровой конкуренции в области внешней политики между украинскими субъектами, прежде всего — представителями государственной власти. Это приводит к разновекторным инициативам. Больше того, становится заметно, что украинская внешняя политика превращается в арену для интриг не только внешних игроков, а и внутренних. В итоге назревает угроза ее полной разбалансировки.

Заметно, что в рамках форматов отношений Украина — США — ЕС — РФ происходит отход Киева от стремления развивать их равноценно: наблюдается все большее сближение с США, нагнетание конфронтации с РФ, сведение к аморфному состоянию отношений с ЕС.

Вопреки тому, что Евросоюз только выходит на историческую арену и не является фаворитом международного процесса, Украине (учитывая «европейский выбор») следует развивать не евроатлантическую, а исключительно европейскую идентичность. Также, с европейской точки зрения, Украине необходимо взвешенно развивать отношения с США и Россией — учитывать специфику интересов ЕС, развивать экономическую кооперацию (особенно в сфере межрегионального транспорта и энергетики), генерировать стабильность и миротворчество (в регионах, где это миротворчество приветствуется всеми сторонами конфликта) — стать экономической и военной силой на Востоке Европы.

В отношениях с Россией (особенно учитывая потребность преодоления «экстремизма» в украинско-российских отношениях) является целесообразным в одностороннем порядке прекратить внешнеполитическую перепалку, которая выходит за рамки приличия. Необходимо определить круг украинских властно-политических субъектов, которые могли бы прибегать к заявлениям, комментариям, репликам относительно двусторонних отношений. В этом ракурсе необходимо обеспечить согласованность внешнеполитической риторики Украины.

Необходимо активизировать деятельность Украинско-российской межгосударственной комиссии «Ющенко-Медведев». Ведущую линию ее работы могла составить проблема историко-политического примирения и доверия между государствами. Именно она составляет основу для разнородных инсинуаций и спекуляций во взаимоотношениях, разнородных препятствий развитию равноправных и на самом деле добрососедских отношений. Уместным средством преодоления приведенной проблемы, как и российского волюнтаризма, должен стать открытый и честный политический диалог.

На порядок дня выходит проблема построения новой архитектуры безопасности на постсоветском пространстве, которая бы снижала температуру конкурентных отношений РФ и НАТО, а также позволяла бы на многостороннем и двустороннем уровне оперативно решать возникающие споры. Речь идет о реформировании СНГ и создании дополнительных механизмов украинско-российского сотрудничества, а также их нормативно-правовом обеспечении. В том числе и в вопросе урегулирования грузинско-российского конфликта. Осторожный оптимизм внушает заявление главы МИД РФ Сергея Лаврова, который отметил, что в Абхазии и Южной Осетии должно быть усилено международное присутствие и международное право (от 14 августа 2008 г.).

В своем выступлении президент Виктор Ющенко заявил, что «в этом конфликте самое главное, чтобы Украина выступила за принцип территориальной целостности и суверенитета, закрепленный в Хельсинском акте 1975 года, который создает основу политики безопасности териториальной целостности стран Европы».

Применение концепции «гуманитарной интервенции» на постсоветском пространстве — это путь в никуда. Путь к окончательной дестабилизации ситуации в Евразии и к возобновлению кровопролития во многих замороженных конфликтах. Нарушение принципа государственного суверенитета во имя защиты чьих-либо государственно-корпоративных интересов (даже под флагом гуманитарной миссии), сравнимо с бумерангом, который может ударить по недавним инициаторам такой «интервенции»

На постсоветском пространстве необходимо проведение иной политики, где переговорный процесс на основе сотрудничества и взаимоподдержки в процессе выживания — единственный путь, обеспечивающий спокойное и мирное развитие наших народов. Нельзя бросаться камнями в стеклянной комнате…

Виталий КУЛИК,

директор Центра исследований

проблем гражданского общества (Киев)

Загрузка...