...А что будем делать после обеда? (сатирические рассказы о маленькой стране)

Без крыши над головой

Факт, что одновременно со мной в страну приехал еще миллион переселенцев, доставил соответствующим ведомствам изрядную головную боль.

У них было всего 14 квартир для новоприбывших, причем три из них — для претендентов из числа родственников служащих. Правительство предприняло массу мер, чтобы облегчить ситуацию. Оно откопало старый закон, по которому каждый, кто хоть раз насладился свободной квартирой, с этого момента никогда более не может быть из нее изгнан, и будь то женщина или ребенок, всем без исключения потомкам позволено оставаться в этой квартире до последнего, Судного дня.

Мне повезло. Поскольку я еще был в этом вопросе не сведущ, то решил обратиться к своему другу, старому школьному товарищу Юлиусу Ботони, который как раз хотел сдать на год свою квартиру в Тель-Авиве за 50 фунтов в месяц, поскольку получил годовую стипендию для прохождения учебы в Италии, чтобы там пройти курс бриджа для начинающих. Так что дело было для нас обоих очень важным. Мы скрепили договор дружеским рукопожатием и распрощались приветливыми кивками.

Но Ботони тут же снова догнал меня.

— Не сочти за недоверие, — сказал он. — Но, может быть, нам следует оформить сделку у адвоката. Только, чтобы избежать трудностей. Нельзя же все предвидеть. Ты меня понимаешь?

Я понял, и мы договорились о встрече с адвокатом Ботони, д-ром Авигдором Вахсманом.

Придя в канцелярию адвоката, я сразу обнаружил, что тот уже все обговорил с моим другом. Во всяком случае, Ботони сидел в кресле смертельно бледный и дрожащий. Д-р Вахсманн задумчиво посмотрел на меня.

— Мы стоим перед непростым решением, — начал он. — Г-н Ботони ознакомил меня с деталями. Я считаю 75 фунтов в месяц слишком малой ценой, но в конце концов, это личное дело квартиросдатчика. Предвидя это, я задаю Вам вопрос: какие гарантии Вы можете нам дать, что действительно освободите квартиру через год?

— Извините, — возразил я несколько язвительно, — но, в конце концов, мы старые приятели и школьные друзья. Не так ли, Ботони?

Ботони хотел ответить, но не смог выдавить ни звука. Д-р Вахсман заслонил его собой.

— При съеме квартиры не должно быть никаких сантиментов. Закон о защите прав потребителей четко устанавливает, что квартиру, в которую Вы хоть раз въехали, можно уже больше не покидать. Потому я и прошу у Вас залог в 8000 фунтов.

— Но почему? — спросил я. — Квартира стоит максимум 6000 фунтов.

— Совершенно верно, — подтвердил д-р Вахсман. — Именно потому я и предлагаю большую сумму. Тем более охотно Вы оставите квартиру. Я предлагаю заплатить наличными, а если Вы захотите остаться еще на год, то не попытаетесь сделать это в обход договора. Если Вы согласны с этими условиями, перейдем к заключению сделки.

Я взял в банке кредит и принес деньги адвокату. Когда я клал деньги ему на стол, Ботони с легким вскриком упал в обморок.

— Порядок, — сказал д-р Вахсман, пересчитав сумму. — Осталось лишь отрегулировать одну мелочь. Как поступим в случае девальвации?

Я клятвенно заверил, что съеду из квартиры в любом случае.

— При съеме квартиры не может быть никаких клятвенных заверений. Нам необходимы гарантии. Я предлагаю Вам усыновить г-на Ботони и назначить его единственным наследником вашего имущества, включая право перенайма квартир.

Окончательно и бесповоротно. Это, так сказать, всего лишь формальность.

Я дал свое согласие, усыновил моего школьного товарища Ботони и подписал договор. По желанию д-ра Вахсмана я завещал ему также затраты на погребение и налог на наследство. Я передал ему свои фамильные драгоценности, которые я на экстренный случай захватил с собой из Европы, и на этом процедура завершилась. На следующий день я должен был получить ключ от квартиры.

Мой пасынок все это время сидел в углу съежившись и хныкал.

* * *

На следующий день ключа я не получил. С ангельским терпением д-р Вахсман разъяснил мне, что должен быть установлен твердый порядок и на случай преждевременной смерти его подопечного. А потому мне следует ходатайствовать в Верховном раввинате о расширении понятия "Великий исход", если по истечении года я останусь в квартире еще хотя бы на день.

Едва я подписал документ, Ботони впал в нервный припадок. Он подпрыгнул, начал орать, обвиняя адвоката, что тот был недостаточно осторожен, кроме того, я не настолько религиозен и великий исход меня не касается, и он, Ботони, абсолютно уверен, что теперь его квартира окончательно потеряна.

После короткого совещания их обоих д-р Вахсман сообщил, что согласен с аргументами Ботони. А потому мне необходимо получить гарантии хотя бы одного из членов Совета Безопасности ООН, что в случае несвоевременного освобождения квартиры тот предпримет военную акцию против Израиля.

Мы остановились на Франции. Я мобилизовал все свои связи и вскоре получил эту гарантию от французского посольства, после того, как тому пришло разрешение с Кэ-д'Орсэ[10]. Теперь оставалась последняя формальность, а именно, покупка трехкомнатной квартиры в Тель-Авиве на имя д-ра Вахсмана.

Дополнительным разъяснением я известил уполномоченную д-ром Вахсманом фирму, производящую репелленты, об исключительном праве обкурить по истечении срока договора квартиру Ботони угарным газом, даже если я еще буду внутри.

Наконец-то договор был готов. Он составлял 28 страниц и гласил, что упомянутая квартира великодушно и с наилучшими пожеланиями мне — в дальнейшем именуемому "Захватчик" — сдается на срок в один год г-ном Ботони — в дальнейшем именуемому "Благодетель" — за ежемесячную плату в 100 фунтов, при условии, что Захватчик не имеет никакого права оставаться более, чем один год в квартире Благодетеля.

Я изучил договор, и уже через два дня мы его подписали. Ботони с трудом приподнялся со своего стула, передал мне трясущимися руками ключи, пробормотал пару слов сожаления и рухнул замертво. Сначала я решил, что от страха за свою квартиру он умер. Но как выяснилось, в действительности это оказалась не смерть, а столбняк.

* * *

К сожалению, я не смог воспользоваться ключами. Параграф 570 нашего договора гласил: "Захватчику запрещается входить в квартиру, начиная со дня, обозначенного настоящим договором". Согласно д-ру Вахсману, эта оговорка являлась необходимой, чтобы я действительно освободил квартиру по истечении года. А я-то уже решил никогда более не покидать квартиру, если только хоть раз попаду внутрь.

Вода камень точит

Год — это, в конце концов, только год, имеет 365 дней и всегда четыре сезона. Но в Израиле к этому добавляется еще и проблема осени. В наших краях в каждой квартире рядом с кухней находится пещерообразная камера, закрытая со всех сторон, за исключением одной, обращенной к вливающимся в нее грозовым октябрьским дождям. Этот карман, в просторечии называемый "кухонный балкон", никогда не может быть закрыт. Это запрещено законом от 1187 года султана Саллах-ад-Дина, пытавшегося таким образом помешать крестоносцам ворваться в дома и там окопаться. Наши городские власти хорошо знают, что этот закон уже изжил себя, в конце концов, у нас уже есть свои собственные британские законы. Однако, вопреки юридическим возражениям, он продолжает действовать, причем с еще более высоким денежным штрафом, который пополняет пустую государственную казну. Для устранения проблемы есть несколько способов:

Метод 1. Герметический Арон Фурман.

Балкон будет герметически закрыт стекольных дел мастером Ароном Фурманом. Он берет и поставляет в течение одного, ну, двух дней, самое большее — в течение полугода, достаточное количество оконных модулей из высококачественной алюминиевой древесины. Пока он их устанавливает, мы спрашиваем Фурмана, действительно ли наши октябрьские дожди не будут протекать внутрь балкона.

— Совершенно и полностью исключено, — говорит герметический Фурман, — я привинчиваю все насмерть.

Подельником у Фурмана городской инспектор полиции, который следует за ним по пятам и день за днем заводит на остекленные балконы уголовные дела. А как только инспектор уходит, приходят субтропические ливни.

Метод 2. Полотенце.

Собственно, дождь нас не раздражает, если только он не налетает с юго-запада. Но уж тогда герметически закрытый балкон превращается в искусственное стоячее озеро. На каждый отдельный, сложенный туда до лучших времен предмет — коробку со старой шваброй, чемодан, сломанный торшер, мешок с картошкой — обрушивается благодатный для нашей земли ливень. Квартира затапливается, и дух вечности витает над поверхностью воды.

Уголовник и его самая лучшая из всех жен поднимаются, как один, навстречу потоку и, подобно духам ручьев, пытаются с помощью больших полотенец стать богами влаги. Потом прачечная от двух до трех часов выдерживает героическую нагрузку, и остается еще время немного поспать.

Герметический Фурман вызывается по тревоге и окидывает серым хитрым глазом затопленное поле боя. Его диагноз короток, но точен.

— Смотри-ка, — говорит он, — и впрямь вода протекла. Ну, да ведь скоро же весна.

Метод 3. Таинственный хлюп.

В такие трудные часы народ берет свою судьбу в собственные руки. Когда мастерство Фурмана оказывается бессильным, нам приходится спасаться из водяной мельницы самостоятельно. Первый шаг: уплотнение щелей, через которые проникает столь благодатный для нашей земли ливень. Мы подтаскиваем стул, ставим на него табуретку, вскарабкиваемся наверх, падаем вниз, встаем, приносим стол, ставим на него стул, поднимаемся на него, жена держит меня за ноги, и мы локализуем место протечки.

Протечку — нет. Только место.

Оконная рама намертво прикреплена к стене, перемычка закрывает раму, как отец спящего ребенка, не найти ни единой крошечной щелочки, однако, где-то на головокружительной высоте собираются толстые капли и каждые четыре секунды — хлюп! — капают на картошку, которая уже прорастает свежими зелеными ростками. Невозможно установить, откуда просачиваются эти капли, они совершенно внезапно образуются на перемычке. Наша дочь Ренана высказывает мнение, что вода просачивается сквозь поры оконного стекла.

— Закрой свой фонтан, — прикрикиваю я на нее, — а то я его заткну.

Метод 4. Заткнуть.

Но чем? У нас дома нет никакого подходящего материала. Впрочем, стоп — наша артистическая, высокоодаренная дочь охотно лепит всевозможные симпатичные фигурки из омерзительного пластилина. Мы воруем у нее эту бурую массу, открываем окно, и неожиданно сильный, как из ведра, порыв дождя жестоко обрушивается на нас, но мы замазываем всю оконную раму пластилином.

Как матросы на мачте фрегата, мы висим между бушующим морем и безжалостным небом, и лишь яркие молнии освещают нас. А-хой! После сделанной работы мы довольны и подхватываем ангину. Но вода опять просачивается.

Хлюп!

Ничего, ничего, теперь-то нам ясно, что пластилин мог быть только промежуточным решением. Уже через десять минут его остатки валяются на улице. Следующим утром мы идем в магазин "Сделай сам" и покупаем профессиональный набор для ремонта окон и шпатель. Мы используем два часа, в которые дождь слегка переводит дыхание, и все обмазываем клеющей массой, которую на своей обуви заодно разносим по всем отдаленным углам квартиры.

При возобновлении мерзкой погоды у нас возникло впечатление, что вода стала проникать еще лучше. Мы обратились к расширяющемуся цементу, этакому научно апробированному материалу, водостойкому и абсолютно непромокаемому, особенно подходящему для герметически закрытых балконов. Его вмазывают между окном и рамой, между окном и стеклом, между рамой и стеной, между дверью и петлями и вообще везде. Мы намазали его двумя толстыми слоями и только тогда увидели, что вода больше не просачивается. Но это оттого, что кончился дождь.

Метод 5. Капитуляция.

О, нет, никакой капитуляции в обычном смысле слова. Просто победа здорового образа мышления. Зачем воевать против сил природы? Если воде хочется просачиваться — пожалуйста, пусть себе.

Мы начали ставить тазик под капли и тем не только обуздали поток, но и собрали столь благодатный для нашей земли дождь. Маленький балкон более не затапливался, правда, тазик переполнялся и переливался. Но мы просто поставили тазик в еще больший тазик и таким хитрым способом обеспечили, чтобы вода лилась из маленького в большой тазик, а не на заплесневелую люстру.

Единственная заковыка в системе: большой тазик тоже когда-нибудь наполнится. Но тут уж ничего не поделаешь.

Метод 6. После нас хоть потоп.

Обычно проходит не менее двух недель, прежде чем находится идеальное решение: дверь между балконом и кухней. Эта дверь, собственно, должна быть закрыта. И тогда невозможно определить, что происходит за ней. Благодатный ливень может проникать внутрь или оставаться снаружи, как ему хочется. Мы внутри, джунгли снаружи, контакт с балконом отсутствует. Теперь уже коробка, чемодан и картошка должны сами о себе позаботится.

И тогда, только тогда балкон действительно и на самом деле будет герметически закрытым балконом.

Незаконченный город

Как-то, с полвека тому назад, увязли два еврея в необитаемой песчаной пустыне, и первый из них установил, что здесь не сможет выжить ни одно живое существо. Второй же заключил, что везде, где есть воля, будет и выход, и они поспорили. Так был основан Тель-Авив.

Кто из них выиграл, до сих пор неизвестно.

Когда Тель-Авив насчитывал 1500 душ, шум стал таким сильным, что все 5000 жителей сильно от него страдали. К тому же планировка оставалась весьма хаотичной. Улицы, рассчитанные на 10000 пешеходов, были слишком тесны, чтобы хоть наполовину обеспечить движение транспорта для 50000 человек, так что даже самые большие оптимисты не верили в будущее Тель-Авива. И действительно, пыльный, некрасивый город из-за недостатка освежающих зеленых насаждений действовал угнетающе на 100000 своих обитателей. Если вспомнить вдобавок, что он располагал допотопной канализацией, станет понятно, почему в нем было только 150000 жителей. Тель-Авив, должны мы добавить, к сожалению, действительно непривлекателен. Сколько евреев может жить в одной совершенно перенаселенной куче домов при совершенно катастрофических санитарных условиях? Так сколько? 650000? Хорошо, но это уже слишком.

Огненный шторм

Когда в Израиле жарко, то понимаешь, что такое настоящая жара. Это обеспечит наш сухой, огненно-горячий пустынный ветер, этакая разновидность "супер-широкко"[11], ощущения от которого имеют только один аналог: внутренности танка, на экипаже которого силы сопротивления проверяют действие огнемета.

Этот ветер называется по-арабски "хамсин", что значит "пятьдесят", поскольку согласно инструкции он дует на протяжении именно 50 дней. И когда он дует, человеку не хватает воздуха, он едва держится на ногах и буквально ощущает, как пересыхают его нервы.

Бывалый обитатель преисподней откладывает свои преступления на сезон хамсина, ибо, хотя хамсин и невыносим, но как смягчающее обстоятельство наиболее для него удобен.

Пот земли

— Жена, — сказал я, — десять минут назад я уронил авторучку.

Самая лучшая из всех жен лежала на диване, с трудом моргая под ледяным компрессом.

— Ну, так подними ее, — проворчала она. — Авторучку-то.

— Невозможно. Слишком жарко.

Я не знаю, на каком градусе широты расположена наша крошечная квартирка. Должно быть, совсем недалеко от экватора. В спальне 42 градуса, на северной стене нашей затененной кухни — 48 градусов. И это в полночь.

Хамсин.

С самого утра я лежу здесь кверху пузом, раскинув все свои члены, как издыхающий зверь. Только перед издыхающим зверем не лежит стопка белой бумаги, на которой он что-то должен написать. А вот я, к сожалению, должен.

Но как это сделать? Чтобы поднять авторучку, я должен наклониться под углом 45 (сорок пять!) градусов, при этом пакет со льдом с моего затылка упадет на пол, и мне придет конец.

Я осторожно подвигал своей левой ногой, чтобы ухватить ручку ее пальцами. Бесполезно.

Мое отчаяние усиливалось. Сегодня уже пятый день, как я гипнотизирую белую бумагу, но это принесло мне лишь одно предложение: "Боже, какая жара!".

Одно лишь понятие "жара" не дает полного ощущения. Никогда. Помнится, в один из дней в 1936 году было так же жарко, но не так влажно. В 1957-м был отмечен один по-настоящему влажный денек, но не было так жарко. Только один единственный раз, в 1977-м, было так же жарко и так же влажно. Но это где-то в Африке.

Африка. Какое удивительное слово. Мой язык попытался его выговорить, но это было чрезвычайно трудно. Аф-ри-ка. Ну, как? А-ф-р-и-к-а.

— Жена, что такое Африка?

— Африка — прошептала она. — Африка…

Ну, вот, она произнесла "Африка", причем совершенно отчетливо. Может быть, это и правильно. Африка. Почему бы и нет? По мне, так одинаково. Мне вообще все равно. Уже несколько дней. С тех пор, как пришла волна этой невыносимой жары, мне все равно, лежу я или сижу, причем, где бы я не находился, и не имею других желаний, кроме как не двигаться. Если я за все это время моргнул больше, чем три раза, то это будет преувеличением. В моей голове ничего не шевелится, просто потому, что там не может ничего шевелиться. В любом случае, я ни на что не способен. Но все же я хочу что-то сказать. Но что? Да, вот: ох, уж эта жара. Боже, какая жара.

Звонит телефон. Просто чудо, что некоторые предметы еще функционируют.

Я с трудом протягиваю руку.

— Алло, — говорит чей-то хриплый голос, по которому я узнаю нашего соседа Феликса Зелига. — Я на бульваре Дизенгоф. Это просто ужасно. Я могу поговорить со своей женой?

— Конечно. Тебе только надо набрать правильный номер.

— А я об этом даже и не подумал. Спасибо.

Я услышал глухой шорох падающего тела, и все стихло. Тем лучше. Долгий разговор утомил бы меня.

Движением руки я дал своей жене понять, что Феликс Зелиг, по всей видимости, умер.

— Известим Эрну, — вздохнула она. Летом мы вообще склонны к коротким предложениям. И к чтению криминальных романов. Да прольется на нас хоть иногда холодный дождичек.

Что нам надо сделать? Ах, да. Мы должны известить вдову Зелига, что ее муж пал смертью храбрых при защите бульвара Дизенгоф от жары.

Вдова Зелига жила через две стены. Как же нам до нее добраться?

С нечеловеческим напряжением я поднялся и сдвинул свое измученное тело к двери. Сквозь эту дверь я покинул нашу квартиру. Она захлопнулась за мной на замок.

Последним усилием я доплелся до лестничной клетке, чтобы, вывалив язык, хлебнуть немного воздуха, если он там, конечно, будет. Но его там не было.

Была только жара. Господи, Б-же, что за жара. Она высушивает мозг, если он там еще есть. Но его нет. И потому непонятно, зачем я на лестничной площадке.

И в самом деле. Что я тут забыл? Зачем я ушел из дома? Я хочу обратно домой.

Войти не удалось. Дверь была закрыта. Человек стоит перед собственной квартирой, где находится его собственная жена, и не может войти. Что же делать?

Жарко. Но будет еще жарче.

Я спущусь по лестнице и попрошу кого-нибудь сообщить моей жене, что я стою снаружи. Я могу также послать факс. Да, неплохое решение: факс.

Но как мне пройти на почтамт? И как назло никого, у кого можно спросить.

Показался автобус. Я вошел. И со мной жара.

— Ну, и? — спросили меня лихорадочно блестящие глаза водителя.

В кармане своей пижамы я обнаружил фунтовую банкноту и молча сунул ему в руку. Затем обратился к ближайшему пассажиру:

— Извините, куда едет этот автобус?

Мужчина медленно повернул ко мне свое лицо, и я никогда не забуду выражения на нем:

— Куда идет что?

— Автобус.

— Какой автобус?

И он спрятался в тени. Это было благоразумно с его стороны. И я тоже вышел.

— Эй, вы! — услышал я позади себя голос водителя, — С вас еще десять фунтов.

Я даже не повернулся. Противный педант.

На углу мне страшно захотелось мороженого. Большую порцию, смесь ванильного, шоколадного и клубничного. И всю эту порцию вывалить под рубашку. Так чего же я жду?

Ах, да, верно. Квартирная дверь захлопнулась на замок.

Грандиозная идея посетила меня: я должен позвонить во входную дверь.

Самая лучшая из всех жен при этом подумает, что кто-то хочет войти, и откроет. И почему я сразу не догадался?

Но где я живу? Где же? Вот проблема, которую надо решить.

Я ее решу. Только никакого волнения. Только не волноваться.

Спокойствие. Мозг работает, и все вокруг светло и ясно.

Я живу в трехэтажном доме, у которого окна выходят наружу. Где-то неподалеку. В одном из вон тех домов, которые выглядят одинаково. Особые приметы: один из жителей при последнем приступе жары получил ожоги третьей степени через два этажа. В каком же из них я живу? В каком?

Думать спокойно. Только спокойствие приведет к цели. И к раскаленной солнцем телефонной будке на углу. Это же просто. Поискать в телефонной книге. Надеюсь, страница с моей фамилией не сгорела.

С каким именем? Как меня зовут? Еще пару минут назад я помнил. Имя пляшет на языке. Но я его забыл. Я только знаю, что оно называется на "С".

На "С", как солнце.

Становится жарче. И мне все труднее держать голову. Впервые в жизни я наглядно вижу перед собой хамсин, наш несравненный местный жаропродукт: пурпурный образ из маленьких и больших красных точек, тут и там соединенных черточками, кривыми и двойным виски со льдом.

Со стороны бульвара Дизенгоф приблизилось нечто, в чем я с трудом признал человеческую фигуру, более того, — Феликса Зелига. Так он жив, несчастная собака. Он полз ко мне на всех четырех, оставляя за собой следы тонких струек пота. Наконец, он достиг меня. Он таращил на меня глаза, скалил зубы и рычал:

— Р-р-р.

— Р-р-р, — прорычал я ему в ответ, и так же упал на все четыре. Мы потерлись друг о друга боками, чтобы достичь полного взаимопонимания в том, что дальше поползем вместе, утробно бурча: р-р-р… хр-р-р… гр-р-р…

жарко… будет еще жарче… еще никогда не было так жарко…

Никакого послабления зятю

Мы, израильтяне, совсем не такие, как все. Особенности нашего характера обнаруживаются в любой обстановке. Возьмем, к примеру, случай, когда идешь себе по улице спокойно, никого не замечая, и вдруг кто-то со всей силы хлопает тебя по спине. Во всем остальном мире этот незнакомый прохожий, если возмущенно повернуться к нему, немедленно извинится. А в Израиле он говорит:

— О, извините, я думал, что вы мой зять.

И в упрек ему, конечно же, говоришь:

— Так что, если бы я был вашим зятем, можно так стучать по моей спине?

— Уважаемый, — начинает раздраженно сопеть прохожий, — вы что, будете мне указывать, могу я стучать своего зятя по спине или нет?

Надо добавить, что этот мой земляк прав. Мы ведь совсем другие.

Паровая машина

Погода принадлежит к особому виду аттракционов нашей прекрасной страны.

Хотя, по правде, она довольно неудачно дана нам свыше в процессе сотворения мира, особенно, когда летом атмосфера содержит влаги раз в десять больше, чем воздуха.

В это время израильтянин не живет, он впадает в вегетативное состояние, он испаряется. Его чувство самосохранения превращает его в удивительную машину, которая с шумом втягивает внутрь окружающую влагу.

Оглушительная тишина

Была осень. Была очень жаркая осень. Было так жарко, что самая лучшая из всех жен произнесла слово "кондиционер".

— Сейчас? — спросил я. — Осенью?

Но этот аргумент не произвел на нее абсолютно никакого впечатления. Она развернула мокрую от пота газету на столе и показала пол-страничное объявление фирмы "АО Быстро-кондице-установка", где в цветастых выражениях расхваливалась модель под названием "Шепчущий ящик": холодно летом, тепло зимой, тихо в любое время года, тихо днем и ночью.

Вздохнув, я согласился.

Главный инженер фирмы "Быстро", всезнающий Шломо, прибыл к нам лично, чтобы произвести замеры наших окон на предмет совместимости с аппаратом. Он ознакомил нас также со специально встроенным в него регулятором переключения, так называемым "успокоителем", снижающим шум работающего аппарата ниже порога слышимости. Настоящий подарок за 4999 фунтов, плюс 1500 фунтов за установку, вся сумма наличными и вперед. Высокую стоимость установки Шломо объяснил годовой гарантией на отверстие в стене.

После того, как мы заплатили, Шломо привел двух неуклюжих парней, которые под его непосредственном руководством выломали простенок, установили электродрель, немного постучали и немного попилили. Вскоре "Шепчущий ящик" уже вошел в нашу квартиру и нашу жизнь.

— Поздравляю, — сказал Шломо. — С нашим аппаратом вы…

Остаток его фразы утонул в оглушительном грохоте, напоминающем старый Боинг-747 на старте.

Я замер на нашем частном аэродроме, прислушиваясь к акустическому чуду, а потом сказал Шломо:

— Неправда ли, чудесно звучит?

— Что? — переспросил Шломо. — Я не понимаю.

— Шумно! — прокричал я. — Здорово шумит.

— Что? Где?

Он говорил что-то еще, но для моей школы чтения по губам это было слишком, я этого не изучал. Знаками я вывел самолет Шломо на посадку в кухню, где гул реактивного двигателя слышался не так отчетливо. Шломо объяснил мне, что каждый девственный аппарат требует один-два дня, чтобы привыкнуть к новым условиям и обкататься. Но, добавил он, если до завтра он на что-нибудь пожалуется, я должен им перезвонить, он будет рад.

То, что разыгралось той ночью, я не побоюсь сравнить с самой дорогостоящей продукцией братьев Люмьер. Каждые десять минут я вставал, включал свет и пытался уменьшить шум, для чего снова и снова поворачивал успокоитель. Однако, он вообще ничего не успокаивал, даже самую лучшую из всех жен, которая постепенно впадала в истерику. Я утешал себя старой избитой мудростью, что человек ко всему привыкает. Но к двум ночи, стоя с отломанным успокоителем в руке, я уже мог реагировать на происходящее только по-венгерски.

Неприятный шум сопровождался сильным холодом, при котором, возможно, и удалось бы заснуть, если бы кровать непрерывно не вибрировала.

После трех ночи самая лучшая из всех жен вскочила, порылась в аптечке и мы заткнули уши ватой. После чего воцарилась благотворная тишина. Только время от времени Боинг преодолевал звуковой барьер.

В пять жена написала на блокноте, лежавшем между нами: "Этот монстр завтра вернется к Шломо, понятно?". Я так же письменно информировал, что заплатил наличными. Я увидел беззвучный болезненный вскрик, вырвавшийся у нее, и он поразил меня в самое сердце. Охваченный внезапным порывом, я бросился к "Шепчущему ящику" и выключил его.

Произошло что-то невообразимое. Авиационное сообщение прекратилось, и в летнем тепле, обволакивающем нас, мы уснули, как два шпиона, пришедших с мороза.

Утром я позвонил Шломо.

— Послушайте, — сказал я, — этот кондиционер…

— Хорошо, хорошо, — не дал он мне договорить, — мы его заберем и вернем вам деньги.

Через полчаса появились оба увальня, демонтировали адскую машину, и тут выяснилось, что замуровать лазурную дыру в стене будет стоить 500 фунтов. Я торговался недолго. Я был настоящим неудачником.

Потребовалось немало времени, прежде чем мы привыкли к тишине. Но, как уже говорилось, человек ко всему привыкает.

Когда мы вскоре вслед за этим посетили знакомую супружескую пару, на входе нас встретила приятная прохладная квартира и шум взлетающего навстречу Боинга.

— Эту штуку только сегодня утром установили, — прокричала мне в ухо хозяйка. — Но мы уже сообщили в фирму "Быстро", что возвращаем ее. Теряем мы только затраты на установку. Но это все равно лучше.

Я осмотрел машину. Рычаг успокоителя был отломан.

* * *

У задней стены своего бюро Шломо производил отчаянные усилия, стараясь освободиться от моего удушающего захвата. Но я держал его крепче, чем он предполагал.

— На кондиционерах ничего не заработаешь, — стонал он. — Пошлины и налоги такие высокие. Единственное, что приносит деньги, является установка и замуровка дыр.

Я заломил ему руки за спину и поволок в складскую комнату[12]. Мои опасения подтвердились: весь инвентарь состоял из одного старого Боинга.

Рядом сидели на корточках двое увальней и жрали бутерброды с колбасой.

Шломо поник головой.

— Ну, хорошо, мы продаем один и тот же аппарат, а на следующий день его демонтируем. Признаюсь. Но должен же я на что-то жить? У меня жена, дети, любовница…

Но вот почему, несмотря на хорошую прибыль, фирма "АО Быстро-кондице-установка" внезапно объявила о своем банкротстве, никто понять не мог. Дело было не том, что исчезли все покупатели. Так быстро это не происходит.

Исследование установило: Шломо продал свой "Шепчущий ящик" в Бат-Ям, одному из старейших, но еще живущему поселенцу и ждал на следующий день обычного звонка с отказом. Но когда его не последовало, он впал в панику и позвонил сам.

— Аппарат не слишком громко работает? — поинтересовался он.

— К сожалению, — ответил дряхлый первопроходец, — у меня до шабата все занято.

Он был глух, как пробка. И Боинг Шломо, единственный в своем роде источник дохода, был снят с пробега.

Прекрасная мечта

Самое прекрасное на земле — жить летом в Израиле. Но вдвойне прекрасней влюбиться под небом Тель-Авива в красавицу-израильтянку, жениться на ней и уже потом вместе с ней переехать жить в истинно израильскую атмосферу в Нью-Йорк.

Любовь с первого взгляда

Премьер-министру Израиля Нью-Йорк, весной Иерусалим.

Уважаемый премьер-министр!

Хотя мне только 21 год, я очень много слышал о Вашей прекрасной стране.

Я большой поклонник государства Израиль. Я это говорю не как еврей, а как интеллектуал. Особенно большие ожидания я связываю с вами и вашими выдающимися усилиями в области химических исследований.

У меня к Вам небольшая просьба. Недавно мы получили от родственников, побывавших в Израиле с визитом, маленькую коробочку песка со Святой земли.

Они его взяли для нас с пляжа в Тель-Авиве. С тех пор эта коробочка стоит на нашем камине и восхищает всех гостей. Но я пишу вам вовсе не по этому поводу. Эта коробочка была завернута в страницу из иллюстрированного израильского журнала под названием "Давар Хапоэлет". Одно из фото изображает группу молодых девушек на сборе урожая грейпфрутов, или как вы их там называете. Меня особенно поразил вид одной восемнадцатилетней сборщицы грейпфрутов, чей милый маленький носик выдается из общего ряда.

Это любовь с первого взгляда. Эта девушка олицетворяет для меня возрождение всего еврейского народа с сельскохозяйственной точки зрения. Я обязательно должен с ней познакомиться, иначе не представляю, как буду жить дальше. Мои намерения совершенно чисты. Но с тех пор, как я увидел эту девушку, я не могу ни есть, ни пить. Я парю в небесах. Какой носик! Фото прилагаю. Пожалуйста, разыщите мою невесту. Я думаю, она сейчас служит в армии, наверное, в чине офицера. Заранее благодарен.

Искренне Ваш

Гарри С. Требич.

Строго конфиденциально!

Израильское посольство

Отделение психопатии

Вашингтон

Кто этот мешугене[13]?

Канцелярия премьер-министра

Директор информационной службы.

СРОЧНО — СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО ИЕРУСАЛИМ — ЕГО ОТЕЦ ПОЖЕРТВОВАЛ ЧЕТВЕРТЬ МИЛЛИОНА ДОЛЛАРОВ ТЧК ОБРАЩАТЬСЯ ТАКТИЧНО ШАЛОМ

ПОСОЛЬСТВО В ВАШИНГТОНЕ

Г-ну Гарри С.Требичу (мл.)

Нью-Йорк

Глубокоуважаемый г-н Требич!

Ваше письмо нашему премьер-министру — еще одно доказательство того, что огонь Святого завета, объединяющего еврейство тысячелетиями, никогда не сможет погаснуть. Мы постараемся найти Вашу избранницу и уже начали поиски, на которые брошены лучшие силы полиции с розыскными собаками. Как только появятся первые результаты, мы Вас известим. С наилучшими пожеланиями и САМЫМИ СЕРДЕЧНЫМИ ПРИВЕТАМИ ВАШЕМУ ПАПЕ!

Израильское министерство иностранных дел

Секция фото-идентификации

ЮНЫЙ АМЕРИКАНЕЦ ИЩЕТ СВОЁ СЧАСТЬЕ

"ОНА ИЛИ НИКТО!" — ГОВОРИТ БОГАТЫЙ НАСЛЕДНИК РОДА ТРЕБИЧ/ ЮНАЯ ИЗРАИЛЬТЯНКА С ПРЕКРАСНЫМ НОСОМ/ ЮНАЯ ПАРА ХОЧЕТ ПРОВЕСТИ МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ ВМЕСТЕ/ ЗАХВАТЫВАЮЩИЙ РОМАН СТОЛЕТИЯ.

(сообщения наших специальных корреспондентов из Тель-Авива) С высочайшим напряжением следит вся страна за историей любви между молодым американским миллионером и обворожительной израильской пастушкой.

Фотография, воспламенившая любовь молодого Гарри С.Требича, появилась в одном из местных иллюстрированных журналов, как подтвердил антропологический отдел Хайфского Техниона. Радио Израиля с получасовыми интервалами передает призывы к молодой девушке отозваться. За достоверные сведения установлено вознаграждение.

Особые приметы: маленький, аристократический, направленный кверху под углом двенадцать градусов нос. В розысках уже несколько дней принимают участие израильские военно-воздушные силы. Надеемся, что оба влюбленных в скором времени соединятся.

ПОСЛЕДНИЕ ИЗВЕСТИЯ. Проводимые в контрольных целях смотры в женских тренировочных лагерях израильской армии проходят пока безрезультатно. Флот приведен в полную готовность.

В Министерство иностранных дел

Секция фото-идентификации

Иерусалим

Дорогие друзья!

Отвечая на ваше письмо, вынуждены сообщить, что, к сожалению, не знаем, кем является девушка на данной фотографии. Единственное, что нам удалось установить, что фотография в нашем журнале сделана 3 августа 1967 года.

С трудовым приветом

Главный редактор "Давар Хапоэлет"

СРОЧНО — МИНИСТЕРСТВО ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ ИЕРУСАЛИМ — МАЛЬЧИК СХОДИТ С УМА СРОЧНО ВЫШЛИТЕ ДЕВУШКУ С НОСОМ ИЛИ БОЛЬШЕ НИ ЦЕНТА ИЗРАИЛЮ.

ФРАНКЛИН В.ТРЕБИЧ

Г-ну Франклину Ф.Требичу

Нью-Йорк

Сэр!

Имеем честь сообщить Вам, что израильскому пограничному патрулю удалось установить прелестную обладательницу искомого носа. Ее зовут Фатима-бен-Мустафа-эль-Хаджи. По нашим настоятельным просьбам она согласилась на развод со своим супругом и уже покинула свое постоянное место жительства в Абу-Ширбат-эль-Азуне (Галилея). В настоящее время вместе со своими детьми находится на пути в Нью-Йорк.

Наилучшие пожелания молодой паре. Да воздаст им Господь счастья и радости в этой бренной[14] жизни.

С сердечным поклоном

Израильское посольство, Вашингтон.

СРОЧНО — ИЗРПОСОЛЬСТВО ВАШИНГТОН — ГАРРИ С.ТРЕБИЧ БЕССЛЕДНО ИСЧЕЗ ТЧК

ЯКОБЫ ЗАМЕЧЕН НА АЛЯСКЕ

ИНТЕРПОЛ.

У левшей нет будущего

Одним из основных источников наших наслаждений является новый еврейский язык, который не меняется уже 3000 лет. На нем пишут, как известно, справа налево. Причиной является, что, как и у многих других, наши предки пытались свои первые письменные сообщения задолго до открытия шариковых ручек при помощи молотка и зубила наносить на стену. А если держать молоток в правой руке, а зубило в левой, слова неизбежно пойдут справа налево.

Если бы наши предки были левшами, то возможно, мы сегодня писали бы в неправильном направлении.

Филологическое приключение

Мой племянник Аладар — новоприбывший, родом, как и я, из Венгрии и всю жизнь говорил только по-венгерски. Этим двойным аргументом он пытался отгородиться от того, чтобы начать изучать иврит сразу по прибытии.

Когда единственная кастрюля в его скромной кухне сломалась, он отправился к Ландесман & Абрамски, "Скобяные товары и предметы домашнего обихода", чтобы купить паяльник. Но сначала он справился по своему карманному венгерско-ивритскому словарю:

"пака" = "мальхем", — выяснил он там, поскольку "паяльник" по-венгерски будет "пака", а на иврите — "мальхем".

Вооруженный этими знаниями, Аладар обратился со своим певучим акцентом к продавцу:

— Пожалуйста, один большой мальхем.

Рожденный в Израиле, продавец не понял, что именно хотел сказать человек: тем более, такое необычное слово, как "мальхем". Он дружески улыбнулся и громко и медленно сказал:

— Вы не говорите еще на каком-нибудь языке? Может быть, на идиш?

Это пробудило в груди Аладара патриотизм.

— Я говорю только на иврите, — закричал он. — А если вы его не знаете, позовите шефа.

Привлеченный криком, появился шеф, г-н Ландесман.

— Вы что-то хотели?

— Один мальхем. Один большой мальхем.

— Вы говорите по-немецки?

— Мальхем, — упорно повторял Аладар, — мальхем!

— А что это такое?

Аладар прибег к оружию своего родного языка

— Одну паку, — гневно закричал он. — Пака! Теперь понимаете? Па-ка!

Г-н Ландесман, не будучи уверен из-за своего собственного немецкого акцента, капитулировал. Он промямлил что-то невнятное, подошел к прилавку, провел вдоль него рукой и стал дотрагиваться до каждой вещи с вопросительным видом. Когда он дошел до паяльника, Аладар кивнул.

— Ах, вот как, — пробормотал г-н Ландесман. — Так вы хотите один из… гм… из…

— Одну паку, — насмешливо заключил Аладар. — Это так называется. Пака.

И он, торжествуя, покинул магазин.

Г-н Ландесман поманил к себе продавца.

— Я хотел бы знать, Йоси, для чего я держу в магазине сабра, если он должен учить иврит у клиентов. Стыдись. Ты не знаешь даже такого простого слова, как "пака"!

— Но я его знаю, — возразил рожденный в земле Израилевой. — Просто у нас дома его называют "паяльник". "Пака", с позволения сказать, более литературное выражение.

* * *

Г-н Ландесман с нетерпением ждал своего компаньона Абрамски, ученика великого раввина Подгореца и глубокого знатока иврита.

— Пока вас не было, — вскользь заметил он, — мы продали одну паку.

— Одну что?

— Одну паку. Но зато большую.

Г-н Абрамски покачал головой и ничего не сказал. Мысленно он раскрыл Книгу книг… Глава 4, Левит: "И пошел к Тубалу, который знал, что делать с камнями и железом…", нет, не с пакой.

Может быть, Самуил, глава 15: "И наточите каждый из израильтян по серпу и лемеху", но не по паке.

Езекиэль 33? Тоже нет. В Талмуде? Но как могла попасть пака в Талмуд? И откуда этот неуч Ландесман знает что-то о паке, если я этого не знаю?

— Йоси, — вскользь обратился он к стоявшему неподалеку продавцу, — я слышал, вы сегодня после обеда продали одну паку?

— Да, г-н Абрамски. Одну большую паку. Вот, как эту.

Г-н Абрамски посмотрел на паку. С каких это пор это называется "пака", спросил он себя. Это же "мальхем". Но если тот, у кого родной язык иврит, называет это "пака", значит, так оно и есть. Н-да, старею…

А Йоси сказал себе: Если такой уважаемый человек, как старик Абрамски использует слово "пака", то можно поклясться, что такое слово действительно существует.

— Г-н Ландесман, — сказал Йоси чуть позднее. — На полках осталась только одна пака. Надо бы еще парочку пак заказать.

* * *

Заседание торговцев скобяным товаром открыл президент Абрамски.

— Господа, — начал он, — положение критическое. Нам отказывают в разрешении на ввоз такого важного инструмента, как пака. Куда это может привести…

Он сказал не "мальхем", а "пака", хотя не был уверен, что другие торговцы скобяными товарами поймут это новое выражение в иврите. Но его сомнения были безосновательными. Собрание понятливо закивало, а когда г-н Ландесман, сидящий в четвертом ряду, негромко сказал: "Пака — это паяльник", на него все посмотрели презрительно.

* * *

"Пака" стала неотъемлемой частью нашего разговорного языка. Только лингвисты еще спорили насчет корней этого слова и его этимологической классификации.

— Мы ни в коем случае, — пояснял профессор Элимелех Бар-Фридляндер из Академии еврейских наук, — не позволим недооценить это красочное существительное, пользующееся такой популярностью среди наших ремесленников. Даже если мы не найдем его еврейских истоков, нет никакого сомнения в том, что "пака" происходит от корня "п-к-к", что означает "закрывать", "запечатывать", "запаивать" нежелательные проходы. Я приветствую этот прелестный неологизм и со всей решительностью даю отпор неверной трактовке моего высокочтимого коллеги профессора Хаватцеля, согласно которой "пака" является арамейской версией "пках" или "пакх". Опыт нас учит, что человек улицы, — и мы должны быть благодарны ему за реанимацию нашего языка, — отвергает всякое попечительство и разложение иврита путем введения иностранных выражений.

Слово с тысячью лиц

Если израильтяне что-либо и допускают в свою речь, так только слова из идиша, своеобразного немецкого разговорного диалекта, который пишется буквами иврита.

Например, междометие "ну!", приблизительно соответствующее английскому "well", играет в иврите роль джокера[15]. По официальной статистике "ну!" имеет 680 различных значений, в зависимости от места разговора, выражения лица говорящего и его финансового состояния. Вот некоторые из этих значений:

— Пойдем же!

— Что случилось?

— Оставь меня в покое.

— Я ни одного слова не понял. Чего ты, собственно, хочешь?

— Прекрасно. Предположим, что все так, как ты говоришь. Я не хочу ничего комментировать, я только говорю: предположим. Но для этого необязательно так кричать, я же не глухой.

Во время оно

Все без исключения варианты "ну!" употребимы только с одной породой людей, с ветеранами, которые прибыли в Израиль еще с Бен-Гурионом, тогда, когда пиастр еще был пиастром.

— За десять пиастров можно было в центре Иерусалима целый дом с садом купить, — говорит ветеран. — Я помню, мне тогда предлагали новенький с иголочки локомотив двумя вагонами за шесть пиастров. Главный инженер электроцентрали повесился, когда проиграл в покер весь основной капитал компании, все двадцать пиастров. В добрые старые времена можно было и телку приобрести за два пиастра. За четыре пиастра вас отвезли бы из Каира в Петербург, а две пары штанов стоили всего пол-пиастра. Покупать одни штаны было просто ни к чему. Да, было времечко. Тогда знали, за что работали.

— Ну, — учтиво заключает слушатель, — и какой был тогда месячный заработок?

— Полтора пиастра.

— Так в чем же разница?

— Разница? Мы были на полвека моложе, мой друг, на целых пятьдесят лет моложе.

Выдающийся поцелуй

Эту историю я слышал на праздновании 16-летия основания поселения Зихин, за которым с огромным интересом наблюдала вся страна. Даже премьер-министр Давид Бен-Гурион сообщил о своем визите в достопочтенное поселение ветеранов. Так началась подготовка к историческому событию. Все шло хорошо, пока не включился Муник Рокотовски. Муник Рокотовски, который был самым старым членом поселения, провозгласил, что пользуясь случаем, хотел бы осуществить свою давнюю мечту: поцеловать премьер-министра.

— Давид, — так заявил он с пылающим взором, — получит от меня такой поцелуй, что подпрыгнет от радости.

Как уже отмечалось, Рокотовски был ветераном поселения и, безусловно, претендовал на место в передних рядах. Поэтому его намерение привнесло некоторую неловкость.

— А ты подумал, товарищ Рокотовски, что это может не понравиться премьер-министру и министру обороны?

— Что за вопрос! — рассердился Рокотовски. — Почему это ему не понравится? Мы же вместе с ним пятьдесят лет на одной цитрусовой плантации проработали. Мой барак был третьим слева за углом от него. Я вам говорю, что он очень обрадуется, когда меня увидит!

Тут обнаружился еще один ветеран поселения по имени Юбаль.

— Если Рокотовски его поцелует, — пригрозил он, — то и я тоже поцелую!

* * *

На заседании совета общины Рокотовски был большинством в четыре голоса назначен официальным целователем премьер-министра. Чтобы исключить всякий риск, канцелярия премьер-министра была уведомлена об этом в соответствующей форме.

— Дорогие товарищи! Имеем честь известить вас, что, по случаю визита в поселение Зихин премьер-министра и министра обороны, его хочет поцеловать Муник Рокотовски. Совет общины сообщил данному товарищу, что на это следует получить согласие канцелярии премьер-министра. По этому поводу просим у вас, дорогие товарищи, соответствующих инструкций.

— Премьер-министр, — гласил ответ, — не знает товарища по имени Рокотовски совсем или, разве что, очень смутно, но с учетом эмоционального аспекта особых обстоятельств предстоящего события может удовлетворить указанное требование. Поцелуй при этом должен быть выполнен в приличной форме, лучше всего, при выходе премьер-министра из автомобиля. Рокотовски должен выдвинуться из рядов приветствующей толпы жителей деревни и запечатлеть поцелуй на щеке премьер-министра и министра обороны, при этом возможны товарищеские объятия, но ни в коем случае не более 30 секунд. В целях безопасности просим прислать четыре фотографии Рокотовски паспортного формата, а также и номер его паспорта.

Все согласились с выдвинутыми условиями, только Рокотовски ворчал:

— Что значит 30 секунд? За кого они меня принимают? И что, если Давид меня не отпустит или от избытка радости снова меня обнимет?

— Это официальное мероприятие, — объяснили ему. — Времена поменялись, господин Рокотовски. Мы живем в современном государстве, которое уже не подчиняется турецкому господству, как раньше.

— Ах, так, — ответил Рокотовски. — Ну, тогда уж нет.

— Что "нет"?

— Тогда уж я Давида целовать не буду. Мы работали с ним на одной цитрусовой плантации, мой барак был за его, третий справа, ну, может, второй. И раз я не могу обнять своего старого друга, как мне хочется, тогда уж нет.

— Нет? Что значит — нет? Почему "нет"? — набросились на упрямого старика. — Как это будет выглядеть? Премьер-министр выходит, хочет, чтобы его расцеловали, а рядом нет никого, кто бы его поцеловал? Если ты его не поцелуешь, мы поручим поцеловать его кому-нибудь другому, вот увидишь.

— Хорошо, — сказал Муник Рокотовски. — Пусть его целует кто-нибудь другой.

С Рокотовски ничего нельзя было поделать. Он заперся в своей квартире и даже не вышел к экстренно созванному совещанию.

Товарищ Юбаль потребовал для себя самостоятельного юбилейного поцелуя.

Другой член правления предложил пригласить со стороны профессионального целователя. После долгих дебатов сошлись на том, чтобы написать еще одно письмо в канцелярию премьера:

— Дорогие товарищи! По техническим причинам мы вынуждены будем отказаться от предусмотренного при посещении премьер-министром служебного поцелуя товарищем Рокотовски. Однако, поскольку наша подготовка зашла уже достаточно далеко, просим вас посодействовать с выбором нового кандидата.

Несколькими днями спустя прибыл официальный представитель канцелярии премьера, который немедленно взял в свои руки работу по отбору и просеиванию кандидатов и, в конце концов, остановил свой выбор на дружелюбном, крепком, хорошо выбритом мужчине среднего возраста, который как раз, случайно, оказался секретарем местного партийного комитета. Затем на подробной карте поселения Зихин он лично выбрал и обозначил место, куда прибудет правительственный автомобиль. Пунктирной линией был намечен путь, по которому тот проследует из рядов встречающих и приложится к щеке премьер-министра. Как точка выхода, так и точка поцелуя были отмечены красными крестами. Проблема продолжительности была легко решена тем, что целователь должен был досчитать до 29, а на счете 30 незамедлительно отстраниться от премьер-министра.

Благодаря такому тщательному планированию, церемония прошла гладко.

Премьер-министр со свитой прибыл в Зихин в 11 часов, вышел на отмеченном месте из своего автомобиля и на пути к правительственной трибуне был запрограммировано поцелован и обнят неизвестным человеком, причем ему бросилось в глаза, что незнакомец завершил объятия со словами "двадцать восемь — двадцать девять — вон!". Премьер-министр сердечно улыбнулся, несколько смутился и продолжил свой путь.

Только один человек не принимал участия в торжествах. Муник Рокотовски стоял в полном одиночестве позади всех и не мог сдержать слез. Пятьдесят лет назад они вместе работали на одной цитрусовой плантации. Это был его поцелуй.

Воспитание родителей

Взрослые израильтяне, то, рожденное в стране поколение не хотят иметь со своими изнеженными предками ничего общего, поскольку те уже неосмотрительно произвели их на свет. Когда израильские родители хотят похвалиться детьми, то говорят: "Нашей дочери уже четырнадцать лет, но она еще ни разу не дала нам ни одной оплеухи!".

Да, мы относимся к нашим детям, "сабрам", со слепым восхищением, идеализируем их, возносим их на пьедестал и взираем на них с блаженным восхищением. Но они, собственно, и не нуждаются ни в каком пьедестале, поскольку и так вырастают на голову выше нас. Конечно, наши любимые сабры иногда немного невежливы, грубы и жестоки, короче говоря, невыносимы, но что поделать. За последние две тысячи лет это первые дети с родным еврейским, и ради этого можно смириться с какой-то оплеухой.

Без орешков — никак

Обвиняемый стоит прямо перед судьей и ковыряет в носу. Этакий крутой парень с кудрявыми волосами, лихо зачесанными на лоб. Судья листает обвинительное заключение.

— Муса Цванцигер[16], — открывает он заседание суда, — согласно параграфа 2, абзац 4 Закона о защите общественного порядка вы обвиняетесь в оскорблении общественных нравов в кино. Признаете ли вы себя виновным?

— Дерьмо собачье, — отвечает Муса Цванцигер. — Еще чего!

Государственный обвинитель вызывает свидетелей. Пожилой гражданин, которому кошмар в кино еще видится воочию, дрожащим голосом дает показания для протокола:

— Я хотел посмотреть фильм-лауреат Ингмара Бергмана. Подсудимый сидел прямо передо мной. Посреди самого решающего эпизода, когда влюбленные клянутся друг другу посвятить свои жизни высоким человеческим идеалам, чтобы спасти своих детей, и слились в прощальном искреннем поцелуе, в этот возвышенный момент Муса заорал прямо посреди взволнованной публики:

— Трахни ее, тюфяк!

Коллективный шок в зале суда.

— Это так, подсудимый?

— Дерьмо собачье! У меня ж билет был, как у всех, так?

— Ваша честь, — подключается адвокат. — Я прошу позволить моему подзащитному грызть орешки, иначе он не может сконцентрироваться.

Подсудимому вручают пакетик, и он начинает выглядеть более адекватным ситуации. К слушаниям вызывают билетера.

— После выкрика подсудимого "трахни ее, тюфяк" я ощупью пробрался к его ряду и любезно попросил его о соблюдении приличия. Он же, напротив, предложил мне или, как он выразился, краснозадой обезьяне, не указывать, что он должен делать на этом сраном фильме, и продолжал орать и дальше. Тут мне стало совершенно ясно, что в данном вопиющем случае следует защитить общественный порядок и я вызвал полицию.

— Ну, — произносит судья, — и что же было потом?

— Да ничего. Полицейский придти отказался. Поскольку он на службе, сказал он, то не будет решать за нас проблемы и, в конце концов, не может же он один-единственный противостоять подсудимому.

Защита вызывает известного по средствам массовой информации психиатра в качестве компетентного специалиста. Тот поясняет:

— Г-н Муса Цванцигер — типичный представитель современного поколения, здоровый, крепкий юноша с тропическим темпераментом, чья естественная реакция в виде импульсивных выражений по поводу названного, с позволения сказать, фильма вполне естественна. Таким образом наша молодежь самовыражается — путем шовинистической откровенности, — вследствие чего обвиняемый совершенно не мог скрыть свою естественную реакцию на события фильма, каковая выражается в виде общеупотребимых в народе понятий, присущих только людям в наших краях. Безо всякого сомнения, тут мы имеем дело со знаменитым эффектом "трахни ее", который инстинктивно срабатывает, если на экране поцелуи длятся более трех секунд. 65 процентов городской молодежи страдает синдромом "трахни ее". Тут мы имеем дело с распространенным по всей стране и научно изученным феноменом, результатом эндогенно преувеличенного влечения, врожденного проницательного юмора и демонстрации интеллектуального превосходства, сопровождаемого сопутствующим, симптоматическим гласом жизни в виде гортанного или резкого крика.

Адвокат подсудимого просит слова.

— Я рассматриваю кинематографический выкрик моего подзащитного как реально ощущаемое требование нашей молодежи войти в культурную обойму сопредельных стран, — сказал он. — Вместе с тем, мой подзащитный решительно отвергает каждый пункт обвинения. Он как не был в кино, как не смотрел этот фильм, так и не выкрикивал "трахни ее", и, вообще, хотел бы попросить разрешения удалиться.

Прокурор возражает. Судья предлагает восстановить ход событий. На заднюю стены зала заседаний опускается экран, и на нем перед глазами очарованных зрителей демонстрируется знаменитая работа кинематографического гения Ингмара Бергмана, заметная веха в истории киноискусства. Муса сидит рядом со своим адвокатом и грызет орешки. Вот подходит сцена, в которой дети избавляются от неминуемой смерти.

Атмосфера в зале суда потрескивает от напряжения. Перед самым поцелуем Муса вскакивает. Его адвокат вцепляется в него и что-то непрерывно нашептывает. На экране влюбленные клянутся друг другу посвятить свои жизни высоким человеческим идеалам и их губы сходятся в чувственном поцелуе. В Мусе бушует внутренняя борьба, его уши краснеют, в его животе шумит непреодолимое давление, которое неудержимо поднимается в его гортань.

Энергично отбросив руку адвоката, он подскакивает.

— Трахни ее, тюфяк! — кричит он. — Вставь ей стержень!

В зале суда воцаряется гробовая тишина. Защитник подрагивает от возбуждения, прокурор от гнева, безжизненное тело пожилого гражданина выносят наружу. Судья удаляется для вынесения приговора.

— Согласно "Закону о недопустимости в кинотеатрах возгласа "трахни ее, тюфяк" от 1998 года, — возвещает он после возвращения в зал суда, — подсудимый должен быть приговорен к двум месяцам ареста и денежному штрафу, если бы таковой закон действовал в странах Ближнего Востока. Поскольку, однако, соответствующий закон здесь не действует, суд приговаривает Ингмара Бергмана к двум часам Мусы.

Год строительства 1714

Маленькие страны не страдают от специфических неврозов. Мы — как раз маленькая страна. Потому, например, гораздо охотнее приобретаем большие автомашины, которые несут с собой определенные проблемы. Исследования показали, что американский дорожный крейсер выпуска 1992 года несравненно шире, чем израильская дорога, построенная в 1714 году. В таких случаях, не машина паркуется на улице, а улица паркуется в машине. В качестве решения проблемы маленькому израильтянину рекомендуется делить его транспортное средство пополам и, таким образом, вернуться к старым добрым мотоциклам.

Сочувствие наказуемо

В ту ночь я выезжал из Петах-Тиквы на своем с иголочки новом мотоцикле в направлении Тель-Авива. На окраине города стоял маленький, согбенный от старости человек, бесполезно махавший рукой и сипевший изо всех сил:

"Тель-Авив! Тель-Авив!".

Во мне внезапно проснулось еврейская солидарность. Однажды, прошептало оно мне, однажды ты тоже можешь стать маленьким и согбенным от старости и обрадуешься, когда с окраины Петах-Тиквы тебя заберут в Тель-Авив.

Я резко затормозил и предложил старику сесть позади меня.

— Хвала Господу, есть еще порядочные люди в этой стране, — сказал он на беглом идише. — Благослови тебя Всевышний, молодой человек.

Он преувеличивал. Я только исполнил свой долг.

— Держитесь покрепче, дедушка, — сказал я заботливо и тронулся с места.

Вскоре, однако, я услышал сзади болезненное "ой", повторявшееся снова и снова.

— Ой, — постанывал мой дряхлый попутчик, — вы что, набили заднее сиденье камнями?

Не сказать, чтобы он был неправ. На заднем сидении отсутствовали пружины, что создавало достаточную жесткость. Мне стало стыдно ехать подобным образом, в то время, как позади меня ветерана швыряло, как в утлом кораблике по бурному морю. Кроме того, он должен был придерживать одной рукой свою шляпу. Это отнюдь не добавляло ему удобств.

— Не выношу мотоциклы, — поделился он со мной. — От них один шум, да вонь. А как вы, молодой человек? Вы откуда?

— Из Тель-Авива.

— А почему вы не купите автомобиль? Сейчас каждый попрошайка в Тель-Авиве уже имеет машину.

— Если вам не подходит мотоцикл, дедушка, можете слезть.

— Здесь? В потемках? А где мы вообще находимся? Что за идиотская идея, должен вам сказать. Вы не могли бы ехать немного быстрее?

Я добавил газу.

— Ох, как ветрено, — жалобно простонал за мной старческий голос. — Смерть уже ожидает меня. Но вам до этого нет дела. Вы ведь меня в больнице навещать не будете.

Нет, нет, я тебя навещу, подумал я. Только бы ты туда попал, а уж я-то тебя навещу.

Но потом мне снова стало его жалко. Что такого сделал этот бедняга, что я исхожу такой желчью.

— А вы, однако, плохой водитель, — полезла желчь из него. — Удивляюсь, как это таких, как вы, вообще выпускают на дорогу. Такое только у нас возможно. Здесь любому обормоту, у которого есть деньги хотя бы на бензин, дают права. А потом мы удивляемся авариям на дорогах. Сколько человек вы уже угробили?

— Я езжу уже десять дней и не имел еще ни одной аварии, — гордо возразил я. В это мгновение он издал громкий вскрик. Шина на заднем колесе лопнула, и мы свалились в придорожную канаву. Мотор рыкнул еще пару раз и испустил дух.

Мой пассажир поднялся, стеная и ругаясь.

— Вы убийца, — кричал он. — Вы жестокое животное. Гоняете по стране, как сумасшедший. Но я-то знал, я с самого начала все знал.

Сейчас я смог рассмотреть своего хулителя детальнее. Собственно, он был не такой уж и старый. Это был коренастый мужчина в расцвете лет, плотный, почти толстый. Скорее всего, шина лопнула именно из-за его веса.

— Мне очень жаль, — извинился я. — Я это сделал не нарочно.

— А мне-то что за дело? Моя соседка недавно выронила утюг из рук, прямо на голову своего ребенка. Она это тоже сделала не нарочно. А ребенок теперь на всю жизнь идиот.

Мой попутчик присел на обочину. Теперь он откровенно выглядел так, как выглядит любой бедолага. На мое приглашение помочь снять с мели мой мотоцикл, бедолага отреагировал следующими словами:

— Я вам что, грузчик?

— Если вы мне не поможете оттащить мотоцикл до ближайшего фонаря, я вас оставлю тут одного.

Бедолага неохотно поднялся и взялся рукой за руль. Спотыкаясь, он продолжал проклинать меня и мою родню по-польски.

— Ругайтесь себе на здоровье, — ободрил я его. — Для меня польский — иностранный язык. Только мою мать не трогайте. Она по-польски кое-что понимает.

Через некоторое время мы подтащили свое транспортное средство к фонарному столбу, где я обнаружил, что передо мной вовсе не сгорбленный старик, а здоровый, статный мужчина моего возраста. Пожалуй, даже на пару лет младше.

Несколько мгновений мы простояли друг против друга молча и не очень-то дружелюбно.

— Минуточку, — внезапно воскликнул бедолага. — Кажется, я вас знаю. Вы не работали прошлой зимой в мясной лавке у Киршбаума?

— Кто, я?

— Да, вы. Вы, наверное, подумали, что я вас не узнаю. Я тогда два дня должен был провести на больничной койке.

— Почему?

— И вы еще спрашиваете? Потому что вы швырнули мне в голову мороженную курицу.

— Мороженную курицу?

— Вот именно. Это же были вы, или что-то не так?

— Ну, хорошо, — сказал я. — Но если вы еще раз придете в магазин, я вам кину в голову мороженную индейку.

Бедолага был заметно обескуражен. Он довольно долго осмысливал эту мою последнюю тираду. Я заставил его держать крыло и цепь. От этого его руки стали грязными, как от растраты общественных денег.

— Вам же будет хуже, — пыхтел бедолага. — Я пожалуюсь в полицию. Вы знаете инспектора Гольдблата?

— Конечно. Это мой брат.

Бедолага молча повернулся и стал махать проезжавшим машинам. Ему было бы с кем угодно по пути. А меня с моим сломанным мотоциклом он оставил бы в темноте и с комфортом покатил в Тель-Авив. К счастью, ни одна машина не остановилась.

Впрочем, нет — какой-то "Крайслер" — точно!

Одним прыжком я оказался у дверцы, рванул ее и запрыгнул в машину.

— Помогите, на меня напали, — крикнул я водителю. — Вон тот мужчина — налетчик. Жмите на газ.

"Крайслер" наподдал газу. Бедолага остался один. Это была изумительная картина, когда он подпрыгнул на месте, словно от удара грома. Возможно, там он останется стоять до завтра, когда я пошлю механиков за мотоциклом.

Пожалуй, они его оттуда и заберут.

Далекие родственники

Один бедный еврей пришел к барону Ротшильду и стал его поучать: "Все евреи братья". Ответ Ротшильда история не сохранила, но на его похоронах этот бедный еврей, весь в в слезах, упал на могилу:

— Вы были в родстве с покойным? — спросили его.

— Нет, — всхлипнул тот, — оттого я и плачу.

Плавильный котел

Как-то раз на своем старом-престаром мотоцикле я заехал на одну тель-авивскую бензозаправку и крикнул служащему:

— Пять литров бензина и 200 грамм масла!

Служащий, засияв от счастья, повис у меня на шее:

— Вы тоже из Венгрии? Не говорите ничего, я и так все понял по вашему ужасному акценту! Соотечественник! Земляк! Ну, как дела-то?

Я был растроган. Ну, часто ли бывает такое, чтобы два незнакомых еврея встретились вдали от родного Будапешта и могли, постоянно фальшивя, безудержно засыпать друг друга вопросами на своем родном языке. Да, это Израиль, плавильный котел.

Затем мой новый единокровный брат рассказал, что его заведение уже сорок лет находится в венгерских руках. Только его босс — некий гнусный литовец, что, однако, не бросается в глаза, поскольку он уже говорит с венгерским акцентом.

Через несколько минут ностальгического наслаждения мой земляк вдруг прервал его.

— Послушай, дружище, не хочу тебя упрекать или, храни господь, обидеть, но твой мотоцикл довольно грязный. Его надо основательно почистить. Правда, в пятницу вечером[17] мы уже не моем мотоциклы, но для нашего дорогого венгерского клиента можно сделать исключение.

— Спасибо, но я, к сожалению, очень тороплюсь.

— Да речь-то идет о каких-то пяти минутах, и ни секундой больше. Кто же еще кому поможет, если не еврейский венгр венгерскому еврею?

Без долгих разговоров мой земляк хлопнул в ладоши, после чего из своей берлоги вылез этакий трансильванский медведь, чтобы увести в глубь мастерской мой трясущийся всем телом мотоцикл. Там медведь надел рентгеновские очки, взял пистолет опрыскивателя и включил его. Напор был достаточен, чтобы пробить дыру в асфальте. Медведь-соотечественник ободряюще улыбнулся мне и направил струю в мой мотоцикл. Тот немедленно опрокинулся и остался лежать на боку, судорожно сжавшись, как нокаутированный боксер.

— Не беспокойтесь, друг, — утешил меня медведь на деревенском венгерском, — так струя лучше достает, чтобы смыть всю грязь. А вы знаете, что, к примеру, поляк или, храни господь, румын ни за что стал бы делать такую тяжелую работу в пятницу вечером? Но поскольку вы говорите на нашем языке, я себя переборол. Мы должны держаться друг друга, чтобы обороняться от сильного балканского давления[18], понимаете?

Мой мотоцикл, между тем, начал извиваться под сильным давлением трансильванских дождевых струй, и провода фары лопнули, как истрепанные нервы.

— Осторожнее, — крикнул я.

— Только не нервничайте, — прозвучал у меня за спиной чей-то венгерский голос. Кому он принадлежал, я установить не смог, поскольку к этому времени уже весь венгерский персонал мастерской, собравшись вокруг меня, обсуждал происходящее.

— Мы, венгры, — заявил один из них, — славимся своей безупречной работой, особенно, когда трудимся на своего земляка. Гляньте-ка вон на того мерзкого поляка, как он смотрит на нас своими полными ненависти глазами. — И он указал своим замасленным пальцем на одинокого рабочего, тихо забившегося в угол.

— Кто этот гном? — спросил я.

— Мой зять. — И он повернулся к трансильванскому медведю: — Янчик, добавь-ка давления.

Янчик добавил с дюжину атмосфер. Смываемая масса продавилась через отверстие ключа зажигания в катушки магнето и погибла там окончательно. Надеюсь, что и грязь тоже. Из одного из клапанов послышался тихий свист, вслед за чем заднее колесо слетело с обода.

— Осторожнее! — воскликнул я из последних сил. — Что вы задумали?

Трах-тарарах!

Номерной знак мотоцикла сорвался и воткнулся в стену. С потолка рухнула штукатурка. Сиденье водителя было полностью уничтожено, словно его и не было вовсе. Из мотора поднимался клубы клейкого дыма. Я пытался вырвать из рук медведя распылитель, но струя не пропускала меня к моему издохшему мотоциклу.

— Послушайте-ка, — заорал я медведю, — моя мать полька, и к тому же она знает румынский! Прекратите, уже вечер пятницы наступил…

Чудовище приятельски ухмыльнулось мне и окатила мотоцикл из огромного подобия огнетушителя струей кипящей воды. Руль скрючился, зеркало приняло вид монокля, фара стала аквариумом, и все транспортное средство на моих глазах как-то сморщилось.

— Ну, вот, вроде бы и все, — заключил мой медвежий брат и отбросил в сторону подобие моего мотоцикла. — Только не говорите никому, что мы в пятницу вечером еще работали. Это было специальное обслуживание для вас, поскольку вы тоже…

Мой бедный мотоцикл выглядел так, словно на него ошибочно обрушился погром.

Я снова накачал заднее колесо и попытался поставить свою тачку на скорость. Но он лишь выдавил из себя жалобный стон, похожий на страшное ругательство.

Я стоял в одиночестве, всеми покинутый. Персонал венгерской бензозаправки снова вернулся к своей ответственной работе. Я несколько раз дернул педаль стартера в отчаянной надежде завести двигатель.

— Уезжайте же, наконец, — укоризненно сказал мне подмастерье.

Я молча показал на свое безжизненное транспортное средство.

— Везите его в аварийную службу, — посоветовал мне мой венгерский друг.

— Только, главное, не идите к полякам или румынам. Эти ребята все только ломают.