Если где-нибудь в другом месте мира кто-то внезапно начинает блеять, его сразу же помещают в сумасшедший дом. В Израиле же понимают, что это — овечий пастух из Южной Манчжурии, который просто хочет говорить на своем родном языке. А если он мажет волосы кетчупом, не исключено, что здесь мы имеем дело со старым народным боливийским обычаем.
Когда двоюродная сестра моего друга Йоселе родила сына, мне захотелось купить малышу какой-нибудь особенный подарок, невзирая на цену. Посему написал я письмо своему дяде Эгону в Америку. Не прошло и десяти дней, как я получил из таможни извещение, что на мое имя прибыл большой пакет.
Служащий таможни, к которому я подсел, был невероятно вежлив и с ангельским терпением снимал одну за другой бумажные обертки, пока, наконец, из-под них не показался внушительных размеров конь-качалка.
Я немного разозлился на дядю Эгона. Счастливый ребенок был к тому времени всего двух недель от роду, а двухнедельному ребенку ни к чему конь-качалка. Но делать было нечего, и я решил использовать хотя бы и его.
Однако служащий мне этого не позволил. Я не имел права трогать этого коня, пока не заплачу таможенный сбор в размере 871,30 фунтов.
— Но это же идиотская чепуха! Почему так много?
— Судите сами, — сказал служащий и сунул мне под нос какую-то таблицу с таможенными ставками. — Речь идет об импортируемой для кавалерийского назначения чистокровной лошади.
— Чистокровной лошади? О чем вы говорите?
— Наш присяжный товаровед классифицировал этого жеребца как породистого нормандского скакуна-трехлетку. И, будьте любезны, не рассказывайте мне тут, что он из дерева, поскольку в параграфе 117/82/кп нет ни единого упоминания о том, из какого материала объект изготовлен. Лошадь есть лошадь.
Поскольку он был не только служащим, но еще и человеком, то посоветовал мне сделать дополнение в таможенную декларацию о том, что лошадь является "игрушкой".
Декларация отправилась своим предписанным путем, и уже через несколько недель я получил отрицательное заключение. Я немедленно обратился к адвокату, который пришел к выводу, что размер таможенного платежа, благодаря примечанию "для кавалерийского назначения", может быть снижен. Таможенный сбор для используемого коня должен быть значительно ниже. Поэтому в таможне мы попросили классифицировать эту лошадь как "конь для использования".
Вскоре после этого объявился служащий более высокого ранга из Министерства сельского хозяйства и сообщил, что мы забыли вписать кличку коня.
— Шультхайс, — сказал я, поскольку имел одного друга с лошадиной физиономией, которого так звали. Служащий вписал имя и отдал мне копию.
После этого все пошло гладко. Министерство сельского хозяйства известило меня, что мне разрешается держать Шультхайса как коня для использования, если я приведу доказательства, что нуждаюсь в нем в целях разведения. Поскольку ни для кого не было тайной, что я не занимаюсь разведением лошадей, я вновь обратился к своему адвокату, который после изучения соответствующего закона сообщил, что если бы я являлся владельцем хотя бы одной единственной кобылы, это дало мне право на содержание жеребца.
Мы уведомили Министерство сельского хозяйства, что моя кобыла Брунгильда уже стоит в конюшне в Яффо. Один жокей за 50 фунтов подтвердил, что Брунгильда застоялась, и немедленное прибытие Шультхайса имело бы особую важность для израильского коневодства.
Неделю спустя в мою дверь позвонили. В квартиру ворвались два детектива с ордером на обыск. Государство Израиль обвиняло меня в мошенничестве.
— Вы не хотите нам объяснить, каким образом у коня-качалки могут появиться жеребята? — орал на меня один из детективов. — Вы нас что, держите за совершенных идиотов?
Я подтвердил, собрал самое необходимое и попрощался с женой. Но в последнее мгновение выручила моя испытанная находчивость.
— Между прочим, господа, — сказал я, — разве вы не знаете, что Брунгильда — тоже лошадь-качалка.
Детективы пошептались друг с другом, пришли к выводу, что это в корне меняет суть проблемы, и распрощались. Двумя часами позже я получил счет на 117 фунтов за "содержание в конюшне жеребца Шульхайтса". Следующий инцидент произошел у государственного уполномоченного ветеринара, исследовавшего покрытого пылью Шультхайса на таможенном складе и диагностировавшем "антисанитарное состояние, возможно, инфицирован".
Это могло быть опасным, но, к счастью, выяснилось, что кузен ветеринара был родственником зятя г-жи Тосканини, благодаря чему удалось настоять на формулировке "способности жеребца к деторождению сомнительны".
К сожалению, этим были преодолены еще не все трудности в мире.
Министерство сельского хозяйства захотело выяснить, где я приобрел лошадь-качалку по имени Брунгильда и какой налог на предметы роскоши я уплатил. После этого мой адвокат отказался от дела, аргументируя тем, что должен сохранить хотя бы свою семью.
На следующую ночь я был арестован.
Заседание суда было скорым. Благодаря своему безупречному прошлому я получил только два года тюрьмы. Три месяца, которые я уже проторчал в транспорте, катаясь по учреждениям, были мне зачтены.
Меня направили в камеру № 18 старой тюрьмы в Яффо. Поначалу я очень страдал от несправедливого решения, и особенно от одиночества, но в один из дней дверь камеры распахнулась и ко мне подоспело общество в лице добропорядочной, хотя и несколько опустившейся упряжной лошади. Она была тоже осуждена за мошенничество, поскольку выдавала себя перед портовыми службами в Хайфе за лошадь-качалку.
Все относительно. На взгляд израильского министра финансов все, что человек может купить за деньги, является роскошью. На взгляд налогоплательщика роскошью является министр финансов.
И вышли дети Израилевы из пустыни Синайской. И возроптала община против Моисея, и потребовала с него топлива, требовавшегося для дальнейшей поездки.
И обратился к ним Моисей и сказал: "Что ропщете вы против меня и гневите Б-га?". Народ, однако, продолжал браниться и вопрошал: "Зачем вывел ты нас из земли египетской, обильной нефтью? Разве для того следовали мы за тобой в пустыню, чтобы умереть тут вместе со своими детьми?".
И Моисей воззвал к Господу и крикнул: "Что мне делать с этим ершистым народом?".
И отозвался Господь и сказал: "Иди к народу и приведи старейших в Израиле, и возьми посох в руки свои, иди, и встану я перед тобой на скале Хореб, и ты должен ударить в нее этим посохом, и изольется из нее много нефти, и хватит ее до Земли обетованной".
И Моисей сделал все, как было сказано, и ударил в камень, и бил, и бил в нее целый день и целую ночь, но наружу ничего не вытекло. И отозвался господь снова, и сказал: "Мне очень жаль, но евреям придется пройтись пешком".
Как-то бродил я раз со своим другом Йоселе, изобретательным мастером ничегонеделания, из одной кофейни в другую, и мы, как всегда, не знали, чем заняться в наступающий вечер. Внезапно Йоселе посетила идея.
— Знаешь, что? Давай-ка поиграем в "Мы из мэрии"!
С этими словами он увлек меня в ближайший дом и постучал в шикарную дверь. Нам открыли, и мы вошли.
— Шалом, — сказал Йоселе. — Мы из мэрии.
Владелец двери побледнел, обнял свою жену и спросил, чем вызван наш визит.
— Вы не указали сведения о количестве стульев в вашей квартире, — сказал Йоселе и начал вытаскивать из своего нагрудного кармана бумагу, письма, квитанции и прочее. — Ваша декларация просрочена!
— Какая декларация?
— Ваша налоговая декларация об остульчивании вашей квартиры. Должно быть указано каждое сиденье. Вы что, газет не читаете?
— Я, да…, - промямлил виновный. — Что-то такое в этом роде я читал. Но я думал, что это касается только служебных помещений.
— Позвольте, мы проведем инвентаризацию? — вежливо спросил Йоселе.
Мы прошли всю квартиру и насчитали четыре кресла в гостиной, по два стула в каждой спальне и одну табуретку под кухонным столом. Супруги, дрожа, ходили за нами.
— У вас есть ведра в доме? — спросил Йоселе напоследок.
— Да. Одно.
— Но оно может быть перевернуто и использоваться как сиденье.
Йоселе записал прирост.
Но тут мужчина разозлился.
— Это уже слишком! Как будто я недостаточно плачу налогов.
— Что вы от меня хотите? — сочувственно возразил Йоселе. — Я всего лишь мелкий служащий, выполняющий указание. Все вместе будет стоить вам примерно 270 фунтов.
Жена хозяина, несомненно, самая испуганная часть супружеской пары, предложила немедленно заплатить наличными. Йоселе, однако, отказался принимать деньги, в конце концов, он не знает, сколько именно придется доплачивать за просрочку.
На том и распрощались.
В соседней квартире мы зарегистрировали замочные скважины и обложили их ежегодной податью в 390 фунтов. На следующей неделе мы занялись лампочками.
От 60 ватт и выше.
Согласно израильским законам, каждый новоприбывший еврей автоматически получает израильское гражданство. Так что Израиль — единственная страна в мире, куда может въехать каждый идиот и получить гражданство. Но ему ни за что не разрешат выехать, чтобы не опозорить страну.
Каждый народ имеет свое национальное хобби. Израильтяне безжалостно распахивают вдоль и поперек свои улицы, словно кто-то позабыл что-нибудь под асфальтом или хочет туда что-нибудь засунуть, — канализационную трубу, телефонный кабель, водопровод или что еще. Если обнаружится, что они проходят мимо, улицу снова разрывают, чтобы посмотреть, нет ли под асфальтом чего-нибудь другого.
Не случайно фильм "Канал Блаумильха"[19] снимался в Тель-Авиве.
Благочестивые люди нашей страны прежде всего верят во всемогущество Б-га, но для гарантии основали политическую партию, которая влияет в парламенте на политическую стрелку весов и может опрокинуть любой кабинет.
Государство Израиль, вероятно, имеет единственное в мире социалистическое правительство, находящееся под наблюдением преподобного раввината. Недавно, однако, была предпринята попытка отделить религию от государства.
С тех пор господствует только религия.
Я никогда не видел Янкеля прежде, но погубил его будущее и семейное счастье за несколько минут.
Все началось с того, что однажды в моей квартире появилась столь же неизвестная мне дама лет приблизительно 40 и обрушила на меня словесный шквал:
— Извините уважаемый господин что я вас беспокою, но где нам еще встретиться, но раз уж я тут, в общем, я хотела бы выйти замуж за Янкеля, ах да, вы не знаете, что я развелась со своим первым мужем, а почему не играет никакой роли, он пил и другим дамам делал подарки, а Янкель не пьет и хорошо зарабатывает и не интересуется политикой и он уже давно живет в стране и имеет неплохую должность в текстильной промышленности и хотел бы иметь ребенка, но прямо сейчас, потому что не может дольше терпеть, конечно он не молод, но выглядит он неплохо, хотя на голове нет волос, зато у него есть квартира, я не знаю где, но вы должны нас обязательно посетить, ведь вы же не откажете в такой мелочи не так ли?
— Я от всего сердца желаю вам всего самого наилучшего, уважаемая госпожа, — сказал я. — Да будет благословенен ваш брак. Шалом, шалом, и спасибо, что поделились этой радостью.
— Спасибо большое я вам так благодарна но я совсем забыла вам сказать, что у Янкеля тут совсем нет друзей, кроме пары старых поселенцев, и они не могут перед раввином засвидетельствовать, что Янкель за границей никогда не был женат, но вы тут еще недавно и вы журналист и очень хорошо, что вы можете это за нас засвидетельствовать.
— Ну, хорошо, — сказал я. — Я вам черкну пару строк.
— Этого недостаточно, к сожалению, вы знаете один друг Янкеля тоже выслал нам письменное свидетельство, он еще юноша, да к тому же на наклейке от Пепси-колы из Америки, просто там он живет, но раввин сказал это очень личное и надо придти самому, и я вам уже заранее благодарна за вашу доброту, а я ведь давняя почитательница ваших рассказов, но последний к сожалению никуда не годится, так что завтра в 9 утра у кафе "Пассаж" или лучше прямо у раввината, а сейчас извините мне уже пора, меня зовут Суламифь Плони, очень приятно.
Я вовсе не любитель делать одолжения, поскольку они всегда требуют больших усилий. Но в этот раз я почувствовал необходимость помочь двум влюбленным. Кроме того, надо добавить, что г-жа Плони меня немного ошеломила. В общем, на следующее утро ровно в 9 часов я был у Верховного раввината, где меня уже ожидал крупный лысый мужчина.
— Вы свидетель?
— Угадали.
— Поторопитесь. Нас уже вызывали. Суламифь здесь. Она пытается найти второго свидетеля среди прохожих. Сам процесс длится не более пары минут. Вы должны сказать, что знаете меня еще с Подволочска, и что я никогда не был женат. Вот и все. Простая формальность. Беседер[21]?
— Порядок. Вы только скажите, строго между нами, вы действительно никогда не были женаты?
— Никогда в жизни. Мне и одному забот хватает.
— Тем лучше. Но тот город, что вы назвали, он мне совершенно незнаком.
— Вы же журналист? Расскажите что-нибудь. Что вы делали репортаж о Подволочске, и я вам целый год помогал.
— Нам не поверят.
— Но почему? Вы полагаете, что кто-нибудь тут знает, что такое репортаж?
— Ну, хорошо. Но я уже забыл, как называется этот город, ну, который с "п" начинается.
— Если вам это так трудно, скажите, что мы знакомы по Бродам. Это тоже в Польше.
Броды были значительно легче. Мне нужно было только вспомнить про Мишку из Брод, который сидел за мной на языковых курсах.
Янкель еще раз заслушал меня, успокоился и для гарантии проинформировал, что его фамилия Кухман. Я не знал, что его судьба в данный момент уже была решена.
А потом подошла Суламифь Плони и, действительно, привела с собой второго свидетеля. После того, как я покрыл свою голову, согласно традиции, пестрым платком, нас повел в зал торжеств раввин, бородатый, достойный уважения патриарх с невероятно толстыми линзами очков и жутким акцентом идиш. Раввин сердечно приветствовал меня. Скорее всего, он принял меня за невесту. Я поправил его, поскольку он вносил в официальную книгу данные брачующихся, но затем он снова обратился ко мне, словно чувствовал, что я был самым слабым звеном в цепи.
— Как давно вы знаете жениха, сын мой?
— 36 лет, ребе.
— А было ли время, хотя бы самое небольшое, когда вы с ним были не очень дружны?
— Ни единой минуты, ребе.
Все шло по плану. Раввин проглотил Броды без комментариев, не знал, что такое репортаж, провел регистрацию и снова спросил меня:
— Вы можете засвидетельствовать, сын мой, что жених ни на ком не был женат?
— Никогда в жизни, ребе.
— Вы его хорошо знаете?
— Я солгал бы, если бы стал утверждать, что мог бы знать его лучше.
— Тогда ты, наверное, знаешь, происходит ли он из семьи коэнов[22]?
— Конечно же, он происходит из семьи коэнов. Еще бы!
— Благодарю тебя, сын мой. Ты предотвратил большое несчастье, — сказал раввин и закрыл лежащую перед ним книгу. — Этот мужчина не может жениться на этой женщине. Никогда не может коэн, потомок великих первосвятителей, брать в священные узы брака разведенную женщину.
Суламифь Плони разразилась истерическими рыданиями, Янкель с ненавистью смотрел на меня.
— Простите, ребе, — промямлил я. — Я получил в Венгрии светское образование и знать не знал об особенностях коганим. Пожалуйста, сотрите это место в моих свидетельских показаниях.
— Мне очень жаль, сын мой. Мы закончили.
— Одну минуту.
Янкель, яростно засопев, подскочил к нему.
— Может быть, вы и меня заслушаете? Мое имя Кухман, и я никогда в жизни не был Коганом. Наоборот, я происхожу из совершенно бедных, ничтожных евреев, можно сказать, рабов.
— Но почему ваш свидетель сказал, что вы из коэнов?
— Мой свидетель? Да я его первый раз в жизни вижу. Откуда мне знать, что за идиотская идея пришла ему в голову?
Раввин бросил на меня из-за толстых линз взгляд, под которым я закатил глаза.
— Но это правда, — настаивал я, — мы только сегодня познакомились. Я и понятия не имел, кто он такой, и что он такое. Я думал, ему не повредит побыть коэном. Может это ему поможет, подумал я, может быть, снизит венчальный налог. Позвольте же им пожениться, ребе.
— Это невозможно. Это может случиться, только если жених докажет, что он не происходит из семьи коэнов.
— Господи, Б-же, — простонал Янкель. — Как же я это могу доказать?
— Этого я не знаю, этого еще никому не удавалось, — сказал раввин. — А сейчас покиньте, пожалуйста, помещение.
На улице я едва избежал покушения на убийство. Янкель клялся памятью своих бедных, ничтожных предков, что мне это все зачтется, а Суламифь поливала уличный асфальт своими слезами.
— Зачем вы с нами так поступили? — выли они. — Зачем вы лезли к нам в свидетели, если вообще не знаете что надо говорить, лжец вы этакий, вот именно, лжец подлый лжец.
И они были правы. Б-же, пощади мою заблудшую душу!
Жители иерусалимского квартала Меа-Шаарим, которые не признают еврейское государство, поскольку оно было создано не по призыву Мессии, уже давно бьются над решением того, как без проблем соблюсти день отдыха. Один из служителей тель-авивского зоопарка рассказывал, что некоторые посетители интересовались, не мог бы он выдрессировать обезьяну, чтобы она в шабат включала и выключала свет. Это позволило бы обойти закон, запрещающий в шабат пользоваться электрическими выключателями. Раввины санкционировали обезьянье решение, правда, при условии, что обезьяна будет действовать по собственной инициативе. Служитель зоопарка оценил длительность такой дрессуры в шесть лет. На том и порешили.
Однако предложения сделать сенсационные фото обезьяны у выключателя потерпели крах. Для этого потребовалось бы выдрессировать еще одну обезьяну, потому что фотографировать в шабат также запрещено.
Телефон зазвонил, и кто-то уже в третий раз спросил, не попал ли он в объединение "Дерево и шерсть".
— Объединение дерева и шерсти? Нет, вы ошиблись номером, — ответил я и положил трубку. Но когда зазвонили в четвертый раз, я схватил ее и сказал:
— Объединение дерева и шерсти.
— Ну, наконец-то, — прозвучал с облегчением голос. — Я хотел бы поговорить с Зальцбергером.
— Сожалею, — ответил я. — Г-на Зальцбергера больше нет в нашей фирме.
— А почему нет, что произошло?
— За ним пришли по его воровским делишкам.
— Что вы говорите!
— А вы удивлены? Когда-нибудь такие штучки должны были закончиться.
— Вы мне рассказываете! Я этого уже который месяц ожидал.
— На вашем месте я бы залег поглубже на дно.
На этом разговор прервался. Удивляюсь, как некоторым людям не хватает терпения.
Прототип нашей, местной телефонистки — тощая сабра с пристальным взглядом и орлиным носом. Она носит длинный, вытянутый до колен пуловер, по утрам мучается от приступов кашля и, среди прочих, ненавидит и меня.
Наша взаимная неприязнь начинается уже с того, как я набираю номер, еврейская телефонистка на другой стороне фронта поднимает трубку и говорит:
……
Она ничего не говорит, она просто поднимает трубку. Она одаривает меня благоговейной, вечной тишиной. В лучшем случае можно расслышать лишь далекий, словно из другой галактики, тонкий голос Шломо Гринспена, который отчаянно взывает к транспортной фирме, ради Б-га выслать в этот раз счет по новому адресу, а не как прошлой осенью…
— Алло! — кричу я в трубку. — Алло!
Еврейская телефонистка меня слышит, но она слушает Гринспена, неумолимо держа меня в постоянной готовности. Где-то в глубине души она надеется, что я звоню с улицы и скоро повешу трубку. Но я, однако, звоню из дома, где у меня есть условная свобода передвижения, и покинув благоговейную тишину, я иду на кухню, делаю бутерброд с сыром и помидором и возвращаюсь к аппарату вооруженным для длительной осады.
— Алло, — кричу я во всю глотку, — алло!
Совершенно не исключено, что она все же ответит. В конце концов, по сути своей злость телефонистки направлена не персонально против меня, а против всего враждебного окружающего мира, коварно пытающегося тысячами влезть в ее коммутатор. Персональным конфликт станет, когда она подаст позывной:
— Это 72-95-56, слушаю.
Она не дает ни имени, ни адреса, поскольку они строго засекречены и известны лишь немногим посвященным. В жизни существует много имен, но только не у телефонисток. У телефонисток может быть только один лишь номер, и ничего больше.
— Алло, — говорю я, — могу я поговорить с г-ном Церковицем?
— С кем?
Я неуверенно смотрю на свои записки. Нет-нет, это совершенно точное имя.
— С Цер… Церко… вицем…
— Соединяю.
Звучат обнадеживающе-радостные электронные попискивания различных кнопок и клавиш, чтобы установить беспроволочное соединение. И благоговейная тишина. Мир вечного молчания раскрывается передо мной в своем божественном великолепии. Может быть, в нем и есть немного Церковица, а может и нет. Об этом невозможно рассказать. Это можно только представить. Я встаю на колени у телефона и напеваю марши времен Войны за независимость. Наверное, так должны себя чувствовать на обратной стороне Луны космонавты, полностью отрезанные от остального человечества.
— Алло, — повторяю я снова и снова. — Алло!
Можно щелкать пальцем по трубке, чтобы снова пробудить ее к жизни.
Можно просто оставить ее в покое. Через четверть часа я сдаюсь, кладу трубку и тем быстро отключаю себя из пустоты. Поскольку, однако, разговор с Церковицем не потерял своей актуальности, и мне по-прежнему нужно выяснить у него номер телефона его зятя, я с новой энергией стучу по кнопкам. На этот раз мне отвечают сразу.
— Нафтали получит пакет после четырех часов, — говорит еврейская телефонистка. — Мне не доставляет никакого удовольствия каждый день что-то таскать к электричке. Подожди, алло, 72-95-56, слушаю.
Я пытаюсь навести порядок в трубке. У меня не было, видит Б-г, никакого намерения принуждать г-жу Суламифь собственноручно таскать какой-то пакет к какой-то электричке. И при чем тут, в конце концов, какой-то Нафтали? Пусть себе этот Нафтали получает свой пакет в четыре, в половине пятого, и дело с концом.
Я пытаюсь подавить в себе нарастающее раздражение путем непосредственного обращения к Господу.
— Алло, — говорю я, — я хотел бы поговорить с Церковицем.
— С кем?
— С Цер… Церко… вицем…
— А кто у аппарата?
Наконец-то она хочет это выяснить. При последнем разговоре мне удалось этого избежать, но в этот раз в моем голосе звучит нечто, что будит ее врожденное недоверие. Сейчас рухнет последний барьер, и начнется такое… Я скрупулезно прикидываю, что следует сказать: алло, на проводе электрическая компания, или, быть может, д-р Шаи-Шайнберг, друг Церковица, черт знает, что ее убедит. Наконец, я говорю:
— Оливер.
Оливер подойдет в любом случае. Оливер звучит очень убедительно.
Еврейская телефонистка успокаивается, и снова слышатся обнадеживающе-радостные электронные попискивания различных кнопок. Несколько секунд в моем ухе звучит рабочее место дежурной. На этот раз мне не приходится больше тратить время на изучение тишины, можно сразу открывать книгу "Ганнибал — враг Рима" и вместе с упомянутым героем пересекать заснеженные Альпы. Б-же мой, что это было за увлекательное приключение — вести колонну полузамерзших слонов сквозь цепи гор, через реки и озера, в бурю и гром…
У ворот Рима я ненадолго прерываюсь, чтобы проверить, не удастся ли приземлиться в кабинете Церковица.
— Алло, — кричу я в трубку. — Алло!
В глубокой дали, по ту сторону моря, в сердце Нью-Йорк-сити, кто-то бормочет на беглом идише. Кто-то, кому Суламифь дала шанс. У нас шансов нет.
Наши дела даже хуже, чем у Нафтали. Слишком уж много огорчений скопилось за последние минуты. Если бы мы, Суламифь и я, смогли познакомиться в свободное от работы время, то нашли бы общий язык. Может, несмотря на ее худобу, мы смогли бы завести какое-никакое хозяйство, не исключена даже и свадьба, дети, алименты. Однако, сейчас, окопавшись по передовой, мы не имеем ни настоящего, ни будущего: она телефонистка, а я абонент, то есть кошка с собакой, не то, чтобы я был на нее зол, о нет, я почитаю всю полноту ее могущества, но, к сожалению, мы не установили с ней никаких человеческих отношений. Единственное, что можно предпринять для установления контакта, это повесить трубку, еще раз выругаться и снова набрать ее номер уже по четвертому, решающему кругу.
— Послушайте, уважаемая, — говорю я, — почему вы полчаса держите меня без ответа?
— А кто это?
— Оливер. Я уже три четверти часа пытаюсь дозвониться до Церковица.
— Его здесь нет.
— Так что же вы мне сразу не сказали?
— Ну, вот говорю.
— И когда он вернется?
— Не знаю.
— А он у вас постоянно работает?
— Понятия не имею.
— Могу я ему оставить сообщение?
В этом месте она выключает меня из связи легким движением руки. Все позади. В это последнее, критическое мгновение, однако, зло обеих сторон стало столь всепоглощающим, что мы оба сразу же почувствовали, что продлись разговор еще хотя бы минуту, — и я сниму пиджак, влезу в аппарат и доползу по проводам прямо до телефонной централи, чтобы обрушиться на нее со звериным ревом в борьбе не на жизнь, а на смерть. Суламифь вопьется своими острыми ногтями в мою шею, в то время как я зубами буду рвать ее аорту, и так, сплетясь в утробных звуках, мы будем извиваться на полу телефонной централи в кровавом вальсе.
Да, когда-нибудь так и будет. Вопрос только во времени. Дипломатическое решение полностью исключается.
Диагноз болезни, о которой я веду речь, следующий: постоянная склонность среднего израильтянина ко все более расширяющемуся количеству сделок, заключаемых без смысла и цели.
Когда я, например, во время театральной премьеры 1984/1985 годов отдыхал в антракте в буфете, ко мне подошел Штоклер.
— Послушайте, — сказал он, — нам обязательно надо встретиться. У меня к вам предложение. Если не возражаете, я вам завтра позвоню. Или, лучше, во вторник. О-кей?
— О-кей, — спокойно ответил я, особо и не рассчитывая на его звонок. Я знал Штоклера только бегло: этакий воображала, который изображает вид, что знает всех на свете и проворачивает любые дела. Но если он хочет сделать предложение, и если это предложение выгодное, то почему бы и нет.
Но Штоклер не позвонил.
Месяц спустя мы случайно встретились на улице.
— У меня для вас есть кое-что интересное, — вцепился он в меня. — Но об этом лучше поговорить спокойно. Ваш номер есть в телефонной книге?
— Да.
— Прекрасно. Тогда позвоните мне в середине следующей недели.
Почему я ему не позвонил в середине следующей недели, не знаю. Я забыл о Штоклере вместе с его предложением, но спустя год внезапно он сам позвонил мне.
— Я вам все время собираюсь позвонить, чтобы кое-что предложить. Вы будете на трубке после обеда?
— Разумеется.
— Хорошо. Я вам позвоню.
Поскольку я на следующий день уехал на целую неделю, то не знаю, звонил ли он мне на самом деле. В любом случае, прошел примерно с год, когда он возник передо мной на одной вечеринке в саду.
— Я только что вернулся из Франции, — прошептал он, увлекая меня в тихий уголок. — У меня к вам преинтереснейшее предложение. Мы должны отыскать где-нибудь тихий уголок и обговорить детали.
— Как вам будет угодно.
— Само собой. Созвонимся.
Прошло немало времени, но на контакт он не вышел. Так прошло два года.
Затем внезапно он записался у меня на автоответчике и пожелал узнать номер моего телефона, поскольку хотел бы обсудить со мной нечто важное. Я дал его ему. Мы договорились, что в один из ближайших дней либо он позвонит мне, либо я ему, чтобы договориться о встрече.
В середине 1993-го я увидел Штоклера сидящим на террасе в каком-то кафе, задумчиво помешивающим свой чай. Я подошел к нему и представился. Он был рад нашему знакомству. Он хотел бы перезвонить мне в ближайшее время, чтобы предложить одну интересную вещь. Лучше всего было бы, предложил он, если бы мы присели на террасе в каком-нибудь кафе и смогли спокойно обо всем поговорить. Он позвонит мне в четверг или пятницу, чтобы договориться о встрече. До того у него не будет времени.
В мае 1996-го мы встретились на одном филармоническом концерте, но смогли перекинуться только несколькими словами, поскольку музыка звучала слишком громко.
По намекам, которые он делал мне в предыдущем году, я догадался, что он мне несколько раз звонил, но я все время был занят. Я посоветовал ему попытаться делать это в начале вечера, часов этак между 6 и 7. Он обещал запомнить это время и добавил, что его предложение меня чрезвычайно заинтересует.
Вот, собственно, и конец всей истории.
Вскоре после нашего последнего разговора Штоклер заболел и немного спустя умер.
Я узнал траурную весть из письма его вдовы. Она сообщала, что ее покойный муж думал обо мне на смертном одре и постоянно строил большие планы, которые он хотел осуществить со мной, и только со мной.
Вчера ночью мой телефон зазвонил. Это был Штоклер.
— У меня сейчас получше со временем, — сказал он могильным голосом. — И я хотел бы сделать вам очень интересное предложение.
— Прекрасно, — ответил я. — Позвоните мне сразу, как только сможете.
Еврейская религия предписывает с безграничным оптимизмом, что ребенок мужского пола на свое тринадцатилетие переходит во взрослое состояние. Это судьбоносное событие называют "бар-мицва", и ребенка учат молиться, как раввина, и благодарить своих великолепных родителей за все их мнимые благодеяния. Может быть, ребенок и станет мужчиной, но уж родители, точно, — инфантильными.
Рано утром зазвонил телефон.
— Алло, — пропыхтел мужской голос. — Мне настоятельно требуется с вами поговорить.
— По какому вопросу?
— Это не по телефону.
— Мне очень жаль, — возразил я, — но я каждый день получаю примерно по дюжине звонков, и в основном, речь идет о бар-мицве маленького Ионы, для которого я должен написать речь.
— Уж не полагаете ли вы, — возмущенно прервал меня собеседник, — что я вам звоню в такую рань из-за подобной чепухи? Выходите-ка поскорее.
Он назвал свое имя, которое показалось мне знакомым, где-то между правительством и тяжелой промышленностью. Ну, да ведь всех не упомнишь. И я поторопился.
Промышленное правительство ждало меня у входных дверей.
— Нельзя терять ни минуты, — строго сказал он, пока мы вскарабкивались по лестнице. — У моего сына Ионы скоро бар-мицва, ему нужна речь.
Я хотел немедленно вернуться домой, но он меня остановил.
— Пожалуйста, не разочаровывайте нас, — взмолился он. — Мы рассчитываем только на вашу помощь. Мальчик так любит и почитает нас и не имеет иной заветной мечты, кроме как поблагодарить нас от всего сердца за все наши благодеяния.
— Ну, и пусть благодарит.
— С помощью речи.
— Пусть сам ее и напишет.
— Этого он не умеет. Ну, пожалуйста, пожалуйста. Вы должны нам помочь. Только такие гении, как вы, способны на это. Само собой разумеется, за гонорар, если вы так хотите. Но деньги не играют никакой роли. Важно только время. А оно поджимает. Дорог каждый час. Каждая минута. Да поймите же вы, наконец! Поймите отчаявшееся отцовское сердце.
И он попытался упасть передо мной на колени.
Я остановил его и почувствовал, что таю.
— Только одну малюсенькую речь. Полную чувств, переполняемую детской благодарностью, желательно в стихах. Сколько раз в жизни бывает бар-мицва? И в этот один-единственный раз вы не можете отказать.
Я действительно не мог. Отчаявшееся отцовское сердце победило меня.
— Когда вам нужен конспект?
— Вчера. Мы уже накануне.
— Но мне нужно по меньшей мере пару дней.
— Это невозможно! Подумайте, ведь ребенку надо весь текст выучить наизусть. Сегодня вечером, умоляю! Сегодня вечером!
— Ну, хорошо. Скажем, в девять.
— В половине девятого! Я удвою гонорар, если вы подготовите к половине девятого!
Он едва не целовал мне руки. Уже от дверей он крикнул мне:
— В восемь! Не забудьте, самое позднее — в восемь!
Дома самая лучшая из всех жен встретила меня новостью, что кто-то только что позвонил и сказал только "без десяти восемь". Я сказал ей, что она меня чрезвычайно обяжет, если сварит чрезвычайно крепкий кофе и позволит мне поработать.
Затем я попытался внушить себе кипение ума и духа юного Ионы. Как бы он мог его выразить? Вероятно, так:
О мои дорогие родители,
Обо мне вы заботились длительно.
За то от меня благодарность вам будет.
Вы действительно очень приятные люди.
Может быть, несколько суховато, но, по крайней мере, подходящее начало.
Пока я обдумывал продолжение, почтальон принес букет цветов с карточкой: "Всего наилучшего! Пожалуйста, в половине восьмого!".
Следующая строфа звучала:
В этой данной мне вами жизни прекрасной
Я с рожденья катаюсь, как сыр в сливочном масле.
Подарили мне жизнь вы, конечно, недаром,
И за это я руки вам жму благодарно.
Последовала следующая помеха в виде телефонного звонка.
— Как продвигается? — осведомилось отчаявшееся отцовское сердце. — Что-то уже готово?
Я ознакомил его с имеющимися результатами.
— Неплохо, — высказался он. — Но было бы неплохо зарифмовать и имя мальчика. Ведь он нас просто обожает. Значит, в двадцать минут восьмого?
— Я приложу все силы, — обещал я, отключил телефон и вернулся к поиску рифмы к имени Иона. Оно было слишком нелепо. Ну, почему люди не могли назвать своего никчемного отпрыска как-нибудь иначе? Скажем, Муля, с уже встроенной рифмой к "сынуля"? Я уже молчу про Эфраим, воистину образцовое имя, которое само собой рифмуется с "Иерушалаим", и вообще ко всему подходит. Так нет ведь, именно Иона, будь они неладны.
Наконец, я поймал:
Вам в подарок, родители, алые розы,
Вам мои благодарные слезы,
И давно уже в зале влажны микрофоны
От умильных рыданий вашего Ионы.
Экстренный курьер вырвал бумагу из моей пишущей машинки и исчез. Я практически вовремя сдал работу. Затем я погрузился в глубокий, полный сновидений сон.
Неделя проходила за неделей, но я не получал никаких сведений ни от моего банка, ни от работодателя.
В конце концов я сам поднял трубку телефона и спросил его, остался ли он доволен.
— Чем? — переспросил он.
Не без гордости я представился как составитель высокохудожественной речи, которую держал юноша Иона на праздновании своей бар-мицвы.
— Ах, да, верно. Припоминаю. К сожалению, у меня не было времени прочитать вашу рукопись. Перезвоните позже.
— Завтра утром? В восемь?
— Ну, к чему такая спешка? Может быть, после обеда. Или на следующей неделе.
Не так-то просто, достигнув преклонного возраста, оставаться при этом все таким же юным и бедным.
"Общество интенсификации всетурецко-еврейской интеграции", сокращенно ОИВЕИ[23], было основано в начале ХХ века с целью защиты интересов еврейской общины в турецких учреждениях. Оно энергично начало свою полезную деятельность и даже попыталось отменить запрет на публичные дискуссионные вечера и празднование обрезания, что ему и впрямь удалось путем успешного подкупа одного за другим трех пашей.
Спустя некоторое время, однако, это общество стало ощущать, — что типично для всех еврейских обществ, — недостаток денег. Что делают в таких случаях? Идут попрошайничать. Так было и с ОИВЕИ. Везде по миру, где только встречались евреи, появились бело-голубые копилки, что нам столь близки и дороги, и на которых нарисован маленький мальчик, держащий в руке копилку, и так далее, пока не получили достаточно денег, чтобы купить у турок дискуссионную и обрезную свободу.
Одновременно возникла короткая песенка, которую пели по соответствующему поводу:
Давно евреи в мире знают,
То, что их родина — Израиль.
И если то еврей забудет,
То под ярмом турецким будет.
И миру говорим мы дружно:
Нам очень много денег нужно!
Евреи по всему миру приняли призыв ОИВЕИ с открытыми ушами и такими же карманами. Пожертвования поступали столь обильно, что ОИВЕИ смог расширить поле своей деятельности. Были воздвигнуты административные здания с многочисленными служебными помещениями, письменными столами и прочими принадлежностями, и всякий, кто принадлежал к этому аппарату, обеспечивал себя на всю жизнь. Добровольные пожертвования были преобразованы в ежегодные взносы, которые по желанию заменялись на ежемесячные платы и, действительно, собирались в том или ином виде. Для евреев во всем мире, по крайней мере, для тех, кто жил в относительном спокойствии и вследствие этого имели худую совесть, считали плату в ОИВЕИ вопросом чести.
Первая мировая война положила конец этому райскому состоянию: англичане отобрали Палестину у турок. И что бы не говорили об английском господстве, они ничего не имели против дискуссий и обрезания. Это был тяжелый удар для ОИВЕИ. Все усилия вновь ввести старые запреты разбивались об английское сопротивление.
Знаменитый конгресс в Сингапуре единогласно проголосовал за продление деятельности ОИВЕИ. Снова были приняты тысячи работников и в каждом крупном городе построено административное здание. Кампании вроде "Канарейки для наших детских садов!" получили новое и всеобщее звучание. В отношении же запрета на публичные дискуссионные вечера и празднование обрезания никакого улучшения не намечалось. Они оставались разрешенными. Турки назад тоже не возвращались.
Но судьба распорядилась по своему. Было основано государство Израиль, которое вернуло стародавнему, достойному турецко-еврейскому обществу его полномочия. Дискуссии и обрезания были сами собой разумеющимися, канарейки в детских садах стали обыденным явлением, но то, что появлялись и существовали все новые запреты, стало собственным израильским продуктом. Как, спрашивали люди повсюду в стране, отреагирует на это ОИВЕИ? Ответ дал 13-й конгресс, на котором все 13210 делегатов приняли следующую "Прокламацию продолжения":
"ОИВЕИ должно продолжать свою деятельность по следующим причинам:
Оно гарантированно обеспечивает поддержание жизни 67000 служащих.
У каждого служащего есть семья.
В каждой семье есть дети.
Нельзя так просто ликвидировать организацию, существовавшую столько времени".
На закрытии конференции все 14005 делегатов исполнили старую песню ОИВЕИ с несколько видоизмененным текстом:
Давно евреи в мире знают,
То, что их родина — Израиль.
Но нам напомнить всем пора бы,
Что угрожают нам арабы.
И миру говорим мы дружно:
Нам очень много денег нужно!
После того, как дальнейшее существование организации было обеспечено, многочисленные делегаты из разных концов мира выдвинули ряд многообещающих проектов. Слоган "Цветочный горшок — на каждое окно!" оказался довольно успешным, как и в кампании по канарейкам, а акция "Один служащий — одно дерево" побудила израильтян к посадке деревьев в качестве шефства над отдельными служащими ОИВЕИ.
Рано или поздно стало ясно, что ОИВЕИ не может существовать без официальной поддержки. 1-й конгресс в Новой Зеландии направил правительству настоятельный призыв "законодательно признать объединение, значение которого для нашей страны не подлежит сомнению, и защитить его 136000 служащих и избирателей от призрака безработицы".
Как и положено демократическому государству, оно исполнило не все требования конгресса. Категорически было заявлено, что ОИВЕИ не имеет права взимать денежные средства со всех граждан государства, а только с граждан:
— живущих в домах;
— пьющих воду;
— посещающих кинотеатры;
— курящих;
— старше 3 лет;
— и проживающих в Израиле.
Израиль до сих пор остается единственной страной, где еврея не считают евреем.
Йоселе скучал.
— Знаешь, что? — предложил он наконец. — Сыграем в покер!
— Ну уж нет, — ответил я. — Ненавижу карты. Я в них всегда проигрываю.
— А кто говорит о картах? Я имею в виду еврейский покер.
И Йоселе вкратце рассказал мне правила. В еврейский покер играют без карт, только в голове, которая, несомненно, имеется у представителей народа Книги.
— Ты задумываешь число, и я задумываю число, — объяснил Йоселе. — Кто задумал число больше, тот и выиграл. Вроде бы легко, но вариантов много. Ну, как?
— Согласен, — сказал я. Сыграем.
Каждый из нас поставил по пять фунтов, потом мы отвернулись друг от друга и стали загадывать. Йоселе дал мне понять движением руки, что он уже задумал число. Я подтвердил, что и я уже готов.
— Хорошо, — сказал Йоселе. — Ну, давай огласим.
— 11, - сказал я.
— 12, - сказал Йоселе и забрал деньги. Я готов был надавать себе пощечин. Потому что сначала я выбрал число 14, и в последний момент вернулся к 11, сам не знаю, почему.
— Послушай, — спросил я у Йоселе, — а что было бы, если б я задумал 14?
— Тогда бы я проиграл. В том-то и прелесть игры в покер, что нельзя знать, как оно обернется. А если к тому же и нервы слабые, то лучше прекратить игру.
Не удостоив его ответом, я положил на стол десять фунтов. Йоселе поставил столько же. У меня выпало 18.
— Вот черт! — сказал Йоселе, а у меня только 17.
Довольный, я сгреб деньги. Йоселе осталось только удивляться, что я так быстро освоил еврейский покер. Он, небось, задумал 15 или 16, но уж никак не 18. Разозлившись, он удвоил ставку.
— Как хочешь, — сказал я, подавляя радость в голосе, потому что мне на ум пришла фантастическое число — 35!
— Ну, говори, — сказал Йоселе.
— 35!
— 43!
И он забрал сорок фунтов. Я почувствовал, как кровь ударила мне в голову. Мой голос дрожал.
— А почему ты в прошлый раз не сказал 43?
— Потому, что я загадал 17, - возмущенно ответил Йоселе. — Это же в игре самое азартное, что ты никогда…
— Пятьдесят фунтов, — сухо прервал я его и бросил банкноту на стол.
Йоселе медленно, с вызовом положил рядом свою. Напряжение становилось невыносимым.
— 54, - сказал я с натянутым равнодушием.
— Вот ерунда, — фыркнул Йоселе. — И я тоже загадал 54. Давай заново.
Мои мысли работали молниеносно. Ты, наверное, думаешь, мой дорогой, что я опять загадаю 11 или что-нибудь в этом роде. Но тебя ждет сюрприз. Я выбрал непробиваемое число 69 и сказал Йоселе:
— Ну, давай-ка теперь ты первый, Йоселе.
— Пожалуйста! — подозрительно быстро отозвался он. — Мне все равно. 70!
Мне захотелось закрыть глаза. Мой пульс колотился, как никогда со времен осады Иерусалима.
— Ну? — напирал Йоселе. — А у тебя какое число?
— Йоселе, — пробормотал я и поник головой, — ты не поверишь: я его забыл.
— Врешь! — заключил Йоселе. — Ничего ты не забыл, я знаю. Ты просто загадал меньшее число и не хочешь признаваться. Старый трюк. Как тебе не стыдно?!
Мне так хотелось врезать кулаком в его противную рожу. Но я овладел собой, повысил ставку до ста фунтов и в то же мгновение загадал 96, по настоящему современное число.
— Говори, ты, вонючая скотина, — прошипел я.
Йоселе прошипел в ответ:
— 1683!
— 1800! — прошептал я едва слышно.
— Удвоение, — крикнул Йоселе и положил в карман четыре фунта.
— Почему удвоение? Что за удвоение?!
— Только спокойно. Если ты за покером потеряешь самообладание, то останешься без штанов, — сказал свысока Йоселе. — Каждый ребенок тебе объяснит, что мое число вдвое больше, чем твое.
— Так ты так? — вырвалось у меня. — Значит, пытаешься такими средствами действовать. Как будто я не мог в прошлый раз то же самое сказать.
— Конечно, мог, — подтвердил Йоселе. — Мне даже было удивительно, что ты ничего не сделал. Но так бывает в покере, мой мальчик. Либо ты можешь что-то, либо не можешь. А если не можешь, то не лезь своими лапами.
Ставка составила уже двести фунтов.
— Твое выступление, — проскрежетал я.
Йоселе слегка отклонился назад и сказал вызывающе спокойно:
— 4.
— 100000, - провозгласил я.
Без малейшего возбуждения Йоселе заключил:
— Ультимо[24]!
И забрал двести фунтов.
Рыдая, я рухнул наземь. Йоселе гладил меня по руке и пояснял, что, согласно так называемому хайловому закону, тот игрок, который первый скажет "ультимо", выигрывает в любом случае, невзирая на загаданные числа. В том-то и удовольствие от покера, что можно в течение нескольких секунд…
— Пятьсот фунтов!
Хныча, я положил свои последние деньги на ладонь судьбы.
Фунты Йоселе легли рядом. На моем лбу выступили прозрачные жемчужины пота. Я в упор смотрел на Йоселе. Он действовал хладнокровно, но его руки немного дрожали, когда он спросил:
— Кто первый?
— Ты, — насторожившись, ответил я. И он устроил мне западню:
— Ультимо, — сказал он и протянул руку за деньгами.
— Секундочку, — сказал я ледяным тоном. — Паваротти. — И загреб деньги к себе.
— Паваротти еще сильнее, чем "ультимо", — пояснил я. — Однако, уже поздно. Давай заканчивать.
Мы молча поднялись. Но едва мы пошли, как Йоселе предпринял жалкую попытку вернуть свои деньги. Он утверждал, что "паваротти" — это моя выдумка.
Я не возражал ему.
— Знаешь, — сказал я, — в том-то и состоит азарт игры в покер, что выигранные деньги назад никто не получает.
В Америке каждый пятый — автовладелец. В Израиле каждый пятый — автоинспектор.
Опять одно и то же. Я возвращаюсь по длинному тротуару к своему мотоциклу и сталкиваюсь с хорошо экипированным автоинспектором, заполняющим свою первую штрафную квитанцию.
— Эй, вы, — гремит страж закона, не поднимая глаз, — что это тут хорошо видимое стоит на дорожном знаке?
— Что только до семи… семи вечера… только для разгрузки…
— Вы что-то выгружаете?
— Нет.
— А сколько сейчас времени?
— Половина восьмого.
— Значит?
— Значит, я тут могу парковаться.
Автоинспектор смотрит на меня, потом на знак, потом снова на меня, на мотоцикл, на штрафную квитанцию, на меня, на свои часы, на штрафную квитанцию, потом снова на знак.
— Может быть вы и правы, — наконец говорит он нерешительно, — но как нам сейчас пойти на попятную? Нас учили уведомление после начала выписки в любом случае заканчивать и вручать. Иначе ведь любой негодяй начнет требовать порвать штрафную квитанцию.
— Но в данном случае я невиновен, — возмущенно парировал я.
— Возможно. Я иного и не утверждаю, — он ненадолго задумался. — Если бы вы перед началом выписки штрафной квитанции предупредили меня об этом, я, возможно, и передумал бы. Но сейчас слишком поздно. Так что подпишитесь тут и следите в дальнейшем получше за часами и за дорожными указателями.
Я внимательно посмотрел на него. Собственно, особо отталкивающего в нем ничего не было. Не очень чисто выбрит, зато хорошо причесан. По-настоящему представительный мужчина.
— Мне очень жаль, — однако, настаивал я, — но уже семь часов сорок минут. Я не подпишу и уж наверняка платить не буду.
— А кто же должен платить? — удивился полицейский. — Я что ли? С моей-то зарплаты? Посмотрите, — сказал он услужливо, — ведь тут только 150 фунтов. В конце концов, я мог бы действовать по параграфу 5, но мы же с вами хорошо друг друга понимаем. Ну, держите же вашу квитанцию.
— Но ведь я действительно ничего не нарушил.
— Так-таки и ничего? — заорал страж закона. — И как часто вы нарушаете правила движения без того, чтобы вас застукали? Как это понимать? Когда крадут велосипед, бегут в ближайший участок. При каждой аварии кричат "Полиция! Полиция!", а несчастные 150 фунтов никто уже платить не хочет.
— Ну, хорошо, — сдался я и подписал. — А то вы еще не знаю что наговорите.
— А меня оставьте в покое, — прошипел служака и удалился со свирепым лицом. — Все имеет свои границы.
Как жаль, что я потерял самообладание. Но это ведь со всеми случается, не так ли?
Эта маленькая, истерзанная страна постоянно обеспечивает всем своим посетителям самое лучшее обслуживание. Мы все странные по натуре. В других странах, чтобы развлечься, надо идти на дискотеки или мюзик-холлы, у нас же кабаре ставится прямо на улице.
Спросите, например, любого пешехода, знает ли он, где находится бульвар Ротшильда, и он ответит "конечно же" и пойдет дальше, не догадываясь, что при этом ведет себя, как комик.
Но если он снова увидит стоящих на распутье туристов, то можно рассчитывать на следующий диалог:
— Простите, где здесь бульвар Ротшильда?
— Бульвар Ротшильда? А вам какой дом?
— Двадцать три.
— Двадцать три… Двадцать три… Нет, извините, я не знаю, где бульвар Ротшильда.
Остается еще автоинспектор на углу. Уж он-то должен знать. Он быстро достает из кармана указатель улиц, с минуту листает его, листает и листает, становится все более и более раздражительнее и, наконец, сердито говорит:
— То, что вы ищете, уважаемый, это не бульвар Ротшильда, а улица Розенберга, третий перекресток налево.
И козыряет.
Сначала был бензин и карбюратор. Затем Б-г создал мотор, кузов и светофор. Затем осмотрел он плоды рук своих и увидел, что этого недостаточно. И создал он тогда знак запрета стоянки и улицы с односторонним движением. И когда все это было готово, поднялся из ада сатана и создал места для парковки.
— Ваши документы, — потребовал автоинспектор. — Вы ехали слишком быстро.
— Возможно, — сказал я. — Но докажите.
— Если будет угодно.
Он подвел меня к ожидающему на углу полицейскому автомобилю. Без сомнения, я попал на радар, подключенный к компьютерной сети. Наконец-то я увидел хоть одним глазком, на что тратятся наши налоги.
Служивый закончил исследовать мои бумаги.
— Вы писатель? Вам бы следовало быть хорошим примером для других, вместо того, чтобы мчаться, как сумасшедшему!
— Мне очень жаль, — виновато опустил я взгляд. — Сейчас, когда я вижу, что у вас радар, мне действительно жаль.
— Значит, вы признаете, что превысили допустимую скорость?
— Конечно, признаю.
— Так зачем же вы так гнали?
— Я очень спешил.
— Но почему?
— Потому что встречный водитель мне не подал сигнала. Вы же знаете: два раза мигнуть фарами — значит: внимание, радар. Но никто не мигнул.
— Разве это основание превышать скорость?
— Нет, конечно, нет. Позвольте заметить, что я за рулем уже пятнадцать лет и только сегодня впервые превысил скорость.
— Вас впервые поймали или вы впервые превысили скорость?
— В первый раз превысил.
— Как же так получается, что вы пятнадцать лет не превышали скорость, а сегодня внезапно превысили?
— Случайно. Ну, давайте уже мне мою штрафную квитанцию.
— Вот вы книги пишете. Что, по вашему, будет, если все начнут превышать скорость?
— Будут аварии.
— Вы хотели бы стать причиной аварии?
— Нет ничего более нежелательного.
— Ну, так почему же вы превышаете скорость?
— Из-за необъяснимого легкомыслия. — Мои педагогические способности были уже на пределе. — Обычно за такой проступок штрафуют на двадцать фунтов.
— Откуда вы знаете, что штраф за превышение скорости составляет двадцать фунтов, если вас никогда не штрафовали за превышение скорости?
— Мне говорили другие водители, которых штрафовали за превышение скорости.
— А вы сами будете в дальнейшем превышать скорость?
— Да!!! — закричал я и швырнул в него свои перчатки. — Буду превышать! Всякий раз, когда захочу! Всегда! Я буду превышать скорость…
Законник нахмурился.
— Тогда, к сожалению, я не смогу вас переубедить, как предполагал первоначально. Вот ваша штрафная квитанция. Между прочим: за превышение скорости.
Как-то раз, когда я поздно вечером приехал домой, то увидел у входной двери нашего соседа Феликса Зелига, борющегося не на жизнь, а на смерть с незнакомцем в маске. В правой руке незнакомец сжимал мясницкий нож, которым он не вполне законно угрожал Феликсу.
Поскольку от моего лучшего соседа ничего другого я и не ждал, я решил немедленно проинформировать близлежащий полицейский участок.
Перешагнув через них обоих, я вошел в дом, взлетел по лестнице, промчался, не поздоровавшись, мимо своей семьи, поднял трубку телефона и набрал "один-ноль-ноль". На другом конце возник чей-то успокаивающий голос:
— Полиция.
Я закричал в трубку, что моему соседу Феликсу угрожает гангстер с огромным ножом…
— Одну минуточку, — прервал меня "один-ноль-ноль". — Кто это говорит?
Я сказал ему, что какая разница и зачем он спрашивает мое имя. Я озвучил ему свою фамилию. Но он ее никак не мог разобрать.
— К, как "козел", И, как "император", Ш, как "шалом", О, как "орел" и Н, как "Наполеон".
— Как что?
— Как Наполеон.
— Какой Наполеон?
— Я имею в виду французского императора.
— Ага, значит, И, как император…
— Нет, Наполеон, с "н".
— Определитесь же, пожалуйста.
— Так, все, забудьте.
— Вы, наверное, имеете в виду Наполеона Бонапарта?
— Да, именно его.
— Ну, и что с ним?
— Он умер. Но мой сосед еще нет. Надеюсь. На него напал гангстер с ножом.
— Момент! Как ваше имя?
Я назвал свое имя.
— В полиции с такими вещами надо быть точным, — объяснил мне собеседник. — Только так можно потом идентифицировать заявителя, если потом вызов окажется ложным.
Затем "один-ноль-ноль" справился о моей профессии. А затем о моем адресе.
— Рамат-Ган, — сказал я. — Улица Реувени, 3, квартира 7.
— Это где?
— Добраться очень просто, — объяснил я ему. — Езжайте на 21-м автобусе до кладбища, там выйдете, повернете направо, но не на первом, не на втором, а на третьем перекрестке, и на следующей развилке будет вторая улица справа. Не первая, потому что на первой живут ортодоксы, которые в шабат вас на велосипеде камнями закидают. А именно вторая улица слева. Если вы поедете правильно, то встретите примерно на полпути юношу, который стоит на коленках перед мотоциклом, пытается отремонтировать свой драндулет и ругает правительство. Вот от него идите прямо, пока не дойдете до большого белого дома со светло-зелеными жалюзи. Это и будет улица Реувени.
— Да-да, я эти места знаю. Но зачем вы мне все это так подробно рассказываете?
— Дайте-ка мне минутку поразмыслить, — и я задумался. — К сожалению, в данный момент что-то ничего на ум не приходит. Наверное, я просто забыл. Пожалуйста, извините за беспокойство.
— Ничего страшного.
Ночью, когда я навестил Зелига в больнице, мне привиделся кошмар. Я охотился с ищейкой на полицию. Но напрасно. Ищейку звали Наполеон. На "Ц", как полиция.