А с Алёшкой мы друзья

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Шофёр был курносый, голубоглазый и ещё совсем молодой. Он спросил, как нас зовут, и сказал, что его зовут Николаем. Как только мы выехали из лесу на ровную дорогу, он спросил, не возражаем ли мы, если он восстановит в памяти один монолог. Мы не знали, что такое монолог, но возражать не стали. Тогда шофёр вскинул голову и заговорил в нос, нараспев:

— Вы видите здесь семьдесят девять человек. Я их атаман. И ни один из них не умеет по одному кивку или по команде исполнять приказание или плясать под пушечную музыку. (По виду шофёра никак нельзя было предположить, что он атаман разбойничьей шайки. Мы с Алёшей растерялись.) А там стоит тысяча семьсот человек, поседевших под ружьём… (Мы посмотрели в направлении его указательного пальца, но не увидели ничего, кроме двух одиноких берёз.)

— Слушайте же, что скажет вам Моор, атаман убийц и поджигателей. Правда, я убил имперского графа. Поджёг и разграбил доминиканскую церковь. Забросал горящими головнями ваш лицемерный город. И обрушил пороховую башню на головы добрых христиан. Но это ещё не всё. Я сделал гораздо больше.

Тут ему пришлось резко затормозить, и он прервал то, что называл монологом.

— Ну как? — спросил он у нас, не оборачиваясь.

Мы промолчали, а он опять начал перечислять свои злодеяния, но у него их было так много! Он забыл, что он там ещё успел натворить за свою сравнительно короткую жизнь. Он попытался вспомнить, и не смог. Тогда он попросил передать ему книгу, что лежит где-то на заднем сиденье возле нас. Действительно, рядом со мной лежала книга в потрёпанном переплёте. Передавая её, я успел взглянуть на заглавие. Книга называлась «Разбойники». Это была та самая пьеса, которая нам понравилась сегодня днём и, про которую мне сказал Алёша, когда мы прятались от старшины милиции товарища Березайко. Мы сразу всё поняли и расхохотались. Оказалось, что монолог — это слова из роли, когда артист говорит долго и один, а Николай никакой не разбойник, а участник художественной самодеятельности. Мы рассказали шофёру, как мы чуть было не приняли его за настоящего разбойника, и мы стали смеяться втроём. Так, не скучая, мы и приехали на место.

Длинное одноэтажное здание леспромхоза стояло недалеко от большого села. У крыльца висела афиша. Мы прочли о том, что сегодня в клубе: «1. Доклад директора. 2. Танцы. 3. Концерт силами художественной самодеятельности. 4. Сцены из трагедии Шиллера «Разбойники». 5. Танцы».

В здание входила нарядная публика, и все посматривали на нас. Потом к нам подошёл грузный седеющий мужчина в очках. Он поблагодарил нас за то, что мы приехали, спросил, кто из нас играет, и сказал про меня всем оказавшимся рядом:

— Вот, товарищи, приехал к нам из столицы ученик нашего Васи Пеночкина. Прямая, так сказать, выгода нашему леспромхозу из того, что один из односельчан стал профессором по музыкальной части. Вы не глядите, что он в пионерском галстуке, он Московской консерватории студент. У них там, говорят, и помоложе встречаются. Музыкальный талант — он иногда и в четыре года знать о себе даёт… Тебя как зовут?

Я сказал.

— Гм. Вася вроде тебя Вениамином называл.

Алёша пришёл мне на выручку.

— Вениамин — это его полное имя, — быстро сказал он, — а дома его Толею зовут.

— Уменьшительное, значит? Ну что ж, тогда и мы тебя будем Толею звать. Вот что, хлопцы. Лично у меня сейчас начинается ответственный момент: доклад о положении в нашем леспромхозе в связи с перевыполнением плана. А вас вот в тот сарайчик отведут, вы там с хором порепетируйте пока. Песни-то все знаешь?

— Знаю.

— Ну и хорошо. Классика — вещь полезная, а родную песню тоже забывать нельзя. А ты что же, танцуешь или поёшь? (Это к Алёше.)

— Я-то? Нет. Я просто так. Ассистент.

— Ассистент?! Вот, товарищи, прошу познакомиться — ассистент баяниста, есть, оказывается, и такая должность на земле. Про меня-то знаете, кто я такой?

— Знаем. Вы тот самый Витюшка, что с нашим профессором рыбу ходил за Петровский мост глушить.

— Ну, это когда было. А нынче директор я. Вот этого самого леспромхоза директор. Так что вы вроде в гостях у меня. Что такое леспромхоз, слыхали?

— Это где дрова, — глупо ответил я. — «В лесу раздавался топор дровосека…»

— Топор дровосека! — рассмеялся директор. — Нет, хлопец, у нас тут не только дрова. Топорами тут много не натюкаешь. На всю область заготовляем лес. Тут тебе и на строительство, тут тебе и на мебель, тут тебе и на бумагу. Хозяйство! Одних тягачей двадцать штук…

Я уже говорил в самом начале, что на аккордеоне играю хорошо. Алёша не знал этого и волновался. Он боялся, что нас выгонят с позором. Но сразу же после репетиции он подошёл ко мне и молча пожал мне руку. Мне понравилось, что молча. И ещё понравилось, что он не разрешил мне нести аккордеон самому. «Перед выступлением, — сказал он, — надо беречь силы». Хор в леспромхозе был небольшой, но хороший. Одну песню — албанскую — он пел даже на четыре голоса. Доклад ещё не кончился, а мы все уже собрались за кулисами.

— Эх, если бы я умел так играть! — шептал мне на ухо Алёша. — Я бы с собой аккордеон и в школу, и на каток, и на демонстрацию брал. С музыкой всегда всё выходит веселей.

— Учись, — равнодушно ответил я.

— Учился, — вздохнул Алёша. — Я целый год на рояле играл. Только слуха у меня нет.

Все видели, что Алёше очень хочется принять участие в концерте. Ему даже предложили номера объявлять, но от этого пришлось отказаться. Синий Алёшин костюм надел я, а он был в трусах и майке. И хотя это был не Большой театр, всё равно не мог же он перед зрителями показаться в таком виде.

А я всё думал, как бы не уронить аккордеон. Это был очень дорогой немецкий аккордеон «Хонер», на сто двадцать басов, с множеством регистров. На нём можно было изобразить и скрипку, и флейту, и даже саксофон.

После доклада мы с хором вышли на сцену. В зале было человек двести. И все они смотрели на меня и на аккордеон, покрытый перламутром. Хор исполнил «Подмосковные вечера», «Калинку», албанскую народную песню, и частушки, мелодию которых я подобрал по слуху. Нам громко аплодировали, и это было приятно. Директор сидел в первом ряду и, протягивая ко мне руки, пожимал одну другой. Это он так благодарил меня отдельно от других.

Потом танцевальный кружок исполнил гопак и чардаш. Меня поставили возле самого края сцены, и я всё боялся, как бы не свалиться в зрительный зал. Но всё равно я ни разу не сбился, и, когда закрылся занавес, танцоры долго меня благодарили, а две девушки даже поцеловали меня в правую щёку.

Не знаю уж почему, но мне вдруг захотелось выйти на сцену ещё раз и сыграть «Музыкальный момент» композитора Шуберта, который у меня получался особенно хорошо. Как только я предложил это, все обрадовались и стали толкать меня на сцену. Но ко мне подошёл Николай, шофёр, который нас привёз (я совсем забыл сказать, что он был на этом вечере самым главным распорядителем), и спросил, как меня объявлять. Я сказал, что зовут меня Толя, а фамилия моя… Но тут меня перебил Алёша и опять объяснил, что Толя — это уменьшительное, а вообще-то зовут меня Вениамин Басов. Конечно, зрителям было всё равно, какую им объявят фамилию, но мне почему-то захотелось, чтобы они узнали настоящую, мою. И тогда я сказал, что я не просто Басов, а Басов-Корзинкин, и все засмеялись. Даже фамилия у меня была не простая, а музыкальная, как Римский-Корсаков или Иванов-Крамской.

Так Николай и объявил про меня: «Соло на аккордеоне исполнит Анатолий-Вениамин Басов-Корзинкин».

«Музыкальный момент» мне пришлось повторить два раза, а потом был перерыв на танцы, и нас с Алёшей повели в буфет.

Наконец-то нам удалось наесться вволю. Мы съели по два бутерброда с колбасой и по два с сыром и выпили по целой бутылке фруктовой воды. Расплачивался за нас сам директор леспромхоза. Ко мне подошла девочка с бантами — десятилетняя Нюра, директорская дочка — и протянула мне букет полевых цветов. Я хотел отказаться, но у меня был набит рот, и я не успел это сделать. Алёша взял букет, очень торжественно поблагодарил её от моего имени и потом всё время носил эти цветы за мной. В общем всё было очень хорошо, и мы с Алёшей были очень довольны.

Мы пошли за кулисы искать Николая, чтобы он поскорее отвёз нас в лагерь, пока там не хватились пропажи аккордеона.

Пока мы были в буфете, сцена превратилась в настоящий дремучий лес. С потолка свисали зелёные тряпки — из зала они должны были казаться ветвями огромных сосен. Вокруг нас сновали люди в странных нарядах — усатые, с надвинутыми на глаза шляпами, закутанные в чёрные плащи. Я понимал, что это артисты, но не хотел бы встретиться с ними в тёмном лесу. Среди всей этой кучи разбойников выделялся один. У него была острая бородка, длинные кудри и кинжал. Он подошёл к нам и поклонился, размахивая шляпой так, будто хотел стряхнуть с пола пыль.

— Разбойник Моор приветствует вас. Да, друзья, мир так прекрасен! Земля так чудесна! А я так отвратителен в этом прекрасном мире. Я изверг на этой чудесной земле.

Это был Николай. Говорил он так же, как в машине: в нос и нараспев.

К Николаю подошёл ещё один разбойник, одноглазый, с рыжей бородой, и сказал, что это безобразие, индивидуализм и что вообще за такие вещи надо этого разбойника из комсомола гнать. Оказалось, самый молодой из артистов обиделся, что ему вместо чёрного парика достался рыжий, в котором он был похож на горохового шута, сбросил свои бархатные разбойничьи штаны и укатил на мотоцикле на станцию в кино. А костюм для этого разбойника шили девушки, и им теперь обидно: никто не увидит, какие замечательные они пошили куртку и штаны. Тогда Николай стал думать, кого бы ему в этот костюм обрядить. Николай думал вслух, а Алёша вдруг покраснел и принялся натирать пол то одной ногой, то другой. Я понял, до чего хочется ему напялить на себя этот рыжий парик. Николай это тоже понял и спросил:

— Слушай, ассистент, а ты случаем никогда в драмкружке не состоял?

— Состоял, — конфузясь, ответил Алёша. Я в третьем классе зайца играл.

— Скажи пожалуйста! — обрадовался Николай. — А я решил, что у тебя никаких талантов нет. Эй, братья-разбойники, выдать сему новоявленному гению бархатные панталоны и рыжий парик!

Алёшу повели одевать, а я пошёл в зал, и директор усадил меня рядом с собой. Погас свет, и занавес раскрылся.

В пьесе рассказывается про двух разбойников. Они были братьями. Один из них убивал людей, грабил, и все знали, что он разбойник. А другой притворялся благородным, а на самом деле был похуже любого фашиста. Он даже отца родного умертвил. И хотя он никого не убил собственными руками, он был куда большим разбойником, чем его брат.

К концу пьесы почти всех поубивали, но Алёша остался жив. В рыжем парике, усатый, с приставным носом, он был просто великолепен. Он не произнёс ни одного слова, но так потрясал кулаками! Так носился по всей сцене! Любая угорелая кошка могла бы позавидовать ему. Правда, он один раз зацепился за ногу убитого разбойника и упал, но всё равно я поверил, что у него есть настоящий драматический талант.

А ещё мне понравилась главная героиня этой пьесы. Её звали так же, как мою двоюродную тётю, Амалия. Но моя тётя была похожа на раскрашенное огородное пугало, а эту Амалию иначе, как красавицей, нельзя было и назвать. В белом сверкающем платье, гордая и печальная, ходила она по маленькой сцене, и белокурые локоны, спускающиеся до самых плеч, плавно покачивались в такт её шагам.

Она казалась очень хрупкой. Лёгкий ветерок мог бы сдуть её со сцены и поднять высоко в небо. Но руки у неё были покрепче, чем у любого боксёра. К ней там приставал один из братьев, негодяй по имени Франц. Амалия долго терпела это, а потом так стукнула его ладонью по щеке, что Франц, не удержав равновесия, схватился за фанерную колонну и с грохотом хлопнулся на пол.

Все зрители закричали «бис!». И я тоже.

Я всё хотел вспомнить, где это я слышал голос Амалии, но вспомнить так и не смог.

После спектакля я побежал за кулисы. Мне хотелось ещё раз поглядеть на эту красавицу, но Николай сказал, что она уже уехала. Она так торопилась домой, что не успела даже как следует разгримироваться.

Да, артисты были замечательные. И пьеса тоже.

Но после этого спектакля в голове у меня появились разные грустные мысли. «Плохо наше дело, — думал я, невольно покачивая головой, — если уж сам старшина сравнил нас с этими братьями, то хорошенького же он мнения о нас…»