А завтра — весь мир!

Глава десятая

Не то чтобы я был склонен размышлять о назначении нового капитана или грустной судьбе нашего исследовательского отряда. Вообще-то, к восьми часам вечера перед выходом из Пернамбуку стало похоже, что я могу вскоре разделить участь несчастного отряда Грабовского. Началось с тошноты, за ней последовали желудочные колики и рвота, затем потливость и озноб и, наконец, частичный паралич. Когда меня несли в лазарет, все встревожились.

Может, это быть холера, подхваченная из переполненной канализации на берегу? Но, определенно, даже холере нужна пара дней инкубационного периода. К этому времени, я сам, однако, не участвовал в дискуссии, поскольку температура у меня поднялась до уровня громоотвода главной мачты, и бессвязно бредил, а доктор Лучиени прикладывал мне на лоб лед и прилеплял на ноги горчичный пластырь. Только на следующее утро после того как мы подняли якорь и покинули Пернамбуку, стало ясно, что у меня острое пищевое отравление, вероятно, от рыбных канапе в прибрежном баре.

Это, однако, послужило для меня небольшим утешением, потому как первые десять дней путешествия по Южной Атлантике я чувствовал себя отвратительно и официально находился в списке выздоравливающих, сидел в плетеном кресле на полуюте с замотанными в плед ногами и потягивал мясной бульон. Даже после того как болезнь прошла, я опасался, что она сделала с моей морской карьерой, поскольку затронула лицевые нервы и оставила меня с постоянным, легким, но раздражающим тиком левого века, который окончательно пропал только через несколько месяцев. Во время выздоровления я корпел в лазарете над книгами по медицине и изучал себя как минимум раз в час в поисках опухолей или выделений, означающих, что я приобрел иной, более зловещий по сравнению с моим дрожащим веком, сувенир из Пернамбуку. Но мне повезло, похоже, на этом всё и закончилось до следующей исповеди, а она случится не раньше Рождества.

Тем не менее, я радовался, что избежал вахт, по крайней мере, первые десять дней южно-атлантического вояжа, поскольку работа оказалась действительно тяжелой. Проблема в том, что, пересекая океан по диагонали между Пернамбуку и Кейптауном ради научных исследований, мы двигались в неправильном направлении, в противоход преобладающим ветрам и течениям. Обычным маршрутом для парусника было бы плавание вдоль побережья Южной Америки с юго-восточным ветром на левом траверзе, примерно до 40 градусов южной широты, затем поворот резко на восток, чтобы поймать сильные западные ветра «ревущих сороковых» и нестись через Южный океан с наполненными ветром парусами, а потом повернуть на северо-восток, чтобы попасть в Кейптаун на Бенгельском течении.

Но это противоречило бы цели нашей экспедиции в эти воды. Академия наук и Гидрологический институт Полы хотели получить детальный профиль южно-атлантического морского дна вдоль прямой линии между Пернамбуку и Капской провинцией, так что кораблю пришлось неделю за неделей лавировать против ветра, брасопя реи как можно круче к ветру так, что они ложились на ванты. В начале каждой вахты мы ложились на другой галс, останавливаясь каждые пару часов, чтобы сделать еще один промер глубины. Теперь главными на корабле стали патентованный эхолот доктора Салаи, а также его бутыли для сбора морской воды, барометр-анероид и эолифон. Мы провели важную работу, как я предполагаю: по меньшей мере, нанесли на карту мира подводную гряду Лёвенхаузен и впадину Виндишгрец (5684 метра); где, насколько я знаю, они и остаются по сей день наряду с Землей Франца-Иосифа и озерами Рудольф и Стефани, последними свидетельствами существования давно исчезнувшей империи.

Тем не менее, это была тяжелая и изматывающая работа даже для такой большой команды, как у нас. «Виндишгрец» никак не годился для плавания против ветра: максимум он мог справиться с шестью с половиной румбами к ветру, и даже тогда имел склонность дрейфовать как бумажный пакет. К тому же он не желал приводиться к ветру для поворота оверштаг, когда мы пытались его заставить, из-за чего мы всегда предпочитали поворачивать через фордевинд; класть руль на ветер и разворачиваться по ветру, чтобы корабль описал почти полную окружность и лег на другой галс вместо того, чтобы идти острее к ветру.

Расстояние по прямой от Пернамбуку до Кейптауна — около трех тысяч трехсот миль; к нашему прибытию пройденная дистанция по записям составила пять тысяч семьсот миль. Утомительное, монотонное путешествие с постоянным раздражающим чувством, что мы тяжко трудились, просто чтобы оставаться на одном месте, как человек, бегущий вверх по эскалатору, едущему вниз. Вахта за вахтой весь в пене корабль шел в крутой бейдевинд со скоростью около четырёх узлов, с развернутыми до предела реями, он дрожал, вздымался и опускался, вздымался и опускался по большим длинным волнам открытого океана, порой с гребнями в километре друг от друга.

Даже в подпалубных помещениях было не легче. Корпус корабля, не слишком надёжный даже в лучшие времена, серьезно пострадал от нескольких месяцев попеременной влажности и жары тропиков. Шпангоуты и обшивка теперь приобрели довольно-таки заметный люфт. Тем не менее, это имело и свои преимущества, как мы обнаружили через неделю после выхода из Пернамбуку, когда взялись за мешок бразильских орехов, купленных Гумпольдсдорфером на местном рынке. Это были не те бразильские орехи, которые можно купить в лавках зеленщиков перед Рождеством, унылые серо-коричневые, напоминающие дольки окаменевших апельсинов.

Это были бразильские орехи в том состоянии, в котором они падают с лесных деревьев, все ещё в круглой скорлупе такой несокрушимой крепости, что ни один молоток или слесарное зубило, позаимствованное из столярной мастерской не оставляли следа на её каменной поверхности. Сидя душной каморке на палубе, мы в отчаянии смотрели на мешок орехов, пока Тарабоччиа внезапно не указал на дубовую кницу, открывающуюся и закрывающуюся с качкой корабля весь путь от Полы. Одна и та же идея пришла нам в голову одновременно. Мы подождали, пока щель не открылась максимально, и быстро сунули в нее орех. Корабль качнулся в обратную сторону.

Кница тихо заскрипела и начала сходиться. Раздался треск, напоминающий ружейный выстрел, и кница сомкнулась с массивным дубовым бимсом. Когда она снова отошла при новом цикле качки, там обнаружилась маслянистая, круглая, ароматная лепёшка из раздробленного бразильского ореха, перемешанного с кусками скорлупы. В итоге мы решили проблему, сунув под кницу кусок деревяшки, чтобы ограничить ее движение до необходимого интервала и раскалывать скорлупу ореха, не дробя его. Несколько последующих дней мы насыщались бразильскими орехами — до тех пор, пока как-то вечером в проходе не появился провост в сопровождении плотника и его помощника. Обитатели кают-компании унтер-офицеров, расположенной двумя палубами выше, сообщили, что у них начал расходиться корпус.

Не так уж много можно рассказать об этих тридцати пяти днях в море. Большую часть времени мы находились довольно далеко от судоходных трасс, так что только пару раз заметили хотя бы парус или дым парохода на горизонте. Остальной мир мог с тем же успехом прекратить своё существование: ничего кроме солнца, неба, ветра и волн. Впервые я начал замечать на борту некоторое недовольство.

Брюзжание так же естественно для моряков, как молитвы для монахов, и если команда перестаёт брюзжать — это обычно ясный признак, что на борту что-то не так. Но теперь, под гнетом тяжелой работы на довольно-таки плохо сконструированном корабле, идущего день за днём против ветра и волн, брюзжание приняло ядовитый, обиженный оттенок. К нему добавлялось беспокойство из-за смерти капитана, к которому и офицеры, и команда относились с почти религиозным благоговением, и новостей о потере исследовательского отряда Грабовского. Такое чувство, что корабль покинула удача, и, возможно, (как говорили некоторые) это может быть связано с черепами профессора Сковронека, скалившими зубы на полке в лаборатории. В конце концов, это черепа африканцев, а все слышали рассказы о магической силе амулета джу-джу…

Что касается нового капитана, чувства были смешанными. Все соглашались, что он кажется вполне приличным человеком. Но мало кто видел его где-то помимо воскресных построений, и на команду он не оказывал сильного влияния — если вообще оказывал хоть какое-то. Ежедневное управление кораблем лежало на линиеншиффслейтенанте Микуличе, теперь и.о. старшего офицера, и других старших офицерах. Что касается Микулича, он не оставил никаких сомнений в том, что пока он занимает пост старшего офицера, то будет вести себя активно, не скатываясь к роли корабельного писаря, какой была эта должность при Славеце. Микулич намеревался управлять кораблём по-своему, и его подход, очевидно, немало позаимствовал у пресловутых американских любителей рукоприкладства, о которых он читал, и с которыми, по его словам, плавал.

Результатом стало частое использование линька, чтобы вдохновить брасопящих реи матросов, когда мы разворачивали корабль через фордевинд. Корабельная жизнь — определенно суровая штука, но на дворе 1900-е, а не 1700-е, а команда состояла из умелых профессиональных моряков — большинство на сверхсрочной службе, а не из сборища портовых отбросов из Сан-Франциско, загруженных вербовщиками прямо перед отплытием. Пока что моряки это терпели, ограничиваясь лишь письмами в венские газеты и депутатам-социалистам в Рейхсрате, которые собирались отправить, когда мы достигнем Кейптауна. Тем не менее, враждебность росла и разрасталась, как сухая гниль в древесине.

Если бы все офицеры были столь же суровы как Микулич, дела обстояли бы не так плохо. Но в отсутствие твёрдой руки на мостике, каждый управлял своей частью корабля, как ему нравилось: Микулич деспотически и требовательно, Свобода — довольно небрежно (по мнению большинства), только Залески и фрегаттенлейтенант Берталотти (теперь ставший четвёртым офицером) считались хорошими, твёрдыми и полностью компетентными вахтенными офицерами.

Одним из следствий устранения Славеца фон Лёвенхаузена из капитанской каюты стало то, что профессор Сковронек теперь начал действовать как затычка к каждой бочке и постоянная всезнайка. Через две недели после отбытия из Пернамбуку дело дошло до того, что боцман Негошич вежливо предложил ему убираться и заняться собственными делами, когда поймал на попытке руководить матросами, поднимающими шлюпку на шлюпбалку.

Сковронек попытался добиться ареста Негошича на том основании, что он, Сковронек, армейский капитан резерва и не позволит так разговаривать с собой какому-то неуклюжему, неотесанному сербу. Дошло до капитана, и ко всеобщему отвращению, боцмана заставили извиниться перед профессором. Сковронек после этого мудро решил не вмешиваться в управление кораблём напрямую, но, тем не менее, ему удалось усугубить всеобщее раздражение, разгуливая по палубам в любое время дня и ночи и высказывая своё мнение по поводу того, как лучше выровнять паруса и тому подобным вопросам.

Столовая гора появилась в поле зрения двенадцатого октября 1902 года, к невыразимому облегчению всех на борту. Мы пересекли океан за тридцать пять дней, но они показались долгими месяцами. Появился буксир, чтобы оттащить нас в Кейптаунские доки.

Всего несколько месяцев назад закончилась Англо-бурская война, и теперь, когда Бурских республик больше не существовало и богатства недр открылись для добычи, экономика Южной Африки переживала быстрый подъём. Корабли у причалов стояли тесно, как сигары в коробке. Мы никак не смогли бы пришвартоваться своими силами, и буксир втиснул корабль носом вперёд на свободное место, как книгу на библиотечную полку.

Как только мы пришвартовались к причалу в доке Виктория, капитан отдал распоряжение о порядке увольнений на берег, несмотря на пророческие бормотания линиеншиффслейтенанта Микулича, что во многих случаях увольнение на берег может затянуться. Он выступал за то, чтобы удерживать матросов на борту всё время пребывания, с часовыми на баке, готовыми пристрелить любого, пытающегося сойти на берег.

Но от этой идеи отказались как от неосуществимой в начале двадцатого века — кроме того, во время визита вежливости это создало бы неблагоприятное впечатление. Так что отпущенные в увольнение матросы сошли на берег, а мы, кадеты, отправились совершать обычную череду визитов: резиденция губернатора, Столовая гора, улица Аддерли, старый голландский замок, зоологический сад, виноградник и так далее.

Для нас эти дни на берегу определенно оказались весьма приятными. Кейптаун был привлекательным городом с климатом как в Неаполе, обитатели — само гостеприимство — обеспечивали нас бесконечными приглашениями и прогулками безо всяких затрат для нас. Предполагаю, что в те времена, еще до появления радио, застряв на самом краю Африки — что-то вроде Полы в континентальном масштабе — они, должно быть, радовались, развлекая большую группу воспитанных и часто довольно привлекательных кадетов военно-морских сил одной из крупных европейских держав.

Со своей стороны, как послы нашей далёкой империи, мы сделали всё, что смогли: издавали правильные звуки восхищения, когда нам показывали достопримечательности, были безупречно вежливы, и если и зевали время от времени, то умудрялись это делать, не открывая рот.

И мы смогли хоть немного отплатить им за доброту тем, что превосходный корабельный оркестр дал в городских парках серию горячо воспринятых концертов. От этого действа на глазах аудитории наворачивались слёзы (значительную часть коммерсантов Кейптауна составляли австрийские евреи, которые начинали здесь как мелкие торговцы и добились успеха).

Люди подходили к нам и на немецком (с сильным еврейским акцентом) сообщали, что, хотя они и уехали из Брно в 1858-м, но всё еще считают себя верными подданными дома Габсбургов и лелеют надежду когда-нибудь вернуться в «старую добрую Австрию». Как показало дальнейшее (если это вообще требовалось), то как в старой поговорке, единственные настоящие австрийские патриоты — это евреи, поскольку только у них из всего населения монархии не имелось другого гражданства.

К моменту нашего отплытия семнадцатого октября стало ясно, что линиеншиффслейтенант Микулич не сильно ошибся в своих прогнозах относительно увольнений. На корабль не вернулись семьдесят три человека.

Капитан брызгал слюной и ругался, Залески и Свободу отправили на берег с отрядами морской полиции, чтобы попытаться вернуть беглецов. А пока Фештетич, захватив меня в качестве переводчика, поспешил в ратушу, чтобы убедить местные власти выставить посты на дорогах, обыскивать поезда, уходящие из Кейптауна, а также выслать следом конную полицию и готтентотов-следопытов с собаками-ищейками, чтобы вдоль и поперек прочесать холмы.

Но всё бесполезно: власти симпатизировали нам, но заявили, что после окончания войны жалованье в алмазных копях и золотых рудниках настолько высоко, что они сомневаются, добьёмся ли мы успеха — агенты добывающих компаний так и ошиваются в доках Кейптауна, убеждая моряков дезертировать.

Наши люди, скорее всего, уже в Кимберли или Йоханнесбурге. Власти обещали сделать всё, что в их силах, но уточнили, что главы местных администраций в глубине континента обычно еще и управляющие шахт и потому вряд ли помогут.

Это означало, что мы отплывём, когда у нас не хватает почти целого дивизиона, поскольку в дополнение к семидесяти трем морякам, потерянным в Кейптауне, еще четверо утонули в Фредериксбурге, пятнадцать сгинуло в тропических лесах побережья кру, а один не явился на борт в Пернамбуку.

В те дни на парусных кораблях, отправляющихся в долгие вояжи, ожидались потери вследствие смерти и дезертирства, но это выходило за всякие рамки.

Плыть на паруснике с командой в двести пятьдесят человек вместо трехсот пятидесяти? Шкипер торгового судна фыркнул бы от возмущения: суда нашего тоннажа плавали с экипажем в сорок с чем-то человек и при этом управлялись с большим количеством парусов. Но флотская дисциплина — штука громоздкая и медленно адаптируется к меняющимся обстоятельствам, и кораблём, потерявшем почти треть экипажа, тяжело управлять, даже если когда-то он был укомплектован сверх штата.

За тридцать с лишним лет «Виндишгрец» привык всё исполнять во свойственной ему манере и не был готов быстро изменить свои привычки, как миллионер, которому внезапно пришлось перебиваться на полмиллиона в год, чувствующий себя бедняком. Всё окончилось тем, что работы всем прибавилось, и в равной мере упало и настроение.

В то утро, когда мы уже готовились к выходу в море, в гавани Кейптауна произошло еще одно событие, изменившее мою жизнь. Я наблюдал, как поднимают один из наших восьмиметровых катеров — тот самый, на котором отправилась вверх по реке Бунс группа Храбовского и который нашли потом брошенным. Большая часть экипажа теперь избегала его как могла, как будто катер поразило проклятье неудачи. У противоположного конца сходней появился рассыльный с телеграфа.

— Телеграмма господину Прохазке!

Должно быть, это мне — еще один по фамилии Прохазка (умелый моряк), входил в число тех, кто не вернулся из увольнения. Я схватил коричневый конверт и разорвал его. Телеграмма от отца.

«кадету отто прохазке виндишгрец кейптаун

сожалением сообщаю твоя мать умерла после непродолжительной болезни тчк

прохазка хиршендорф».

Какое-то время я растерянно смотрел на клочок бумаги. Моя мать уже давно не отличалась добрым здравием, но всё равно новость застала меня врасплох. Но я не испытывал особой печали, разве что печаль из-за отсутствия печали. Мы давным-давно уже отдалились друг от друга, но всё же... Я мысленно отметил, что нужно поговорить с капитаном, когда сменюсь с вахты, и попросить разрешения сойти на берег на час до отплытия, чтобы отправить телеграмму с соболезнованиями и, может, заказать мессу в католическом соборе.

Но обязанности на палубе заставили меня позабыть о своих добрых намерениях, я вспомнил об этом, лишь когда засунул руку в карман и нащупал телеграмму — к этому времени покрытая облаками вершина Столовой горы уже таяла позади за кормой.

От мыслей о смерти матери меня отвлекла прибойная шлюпка, подаренная королем Мэтью Немытым III в тот день, когда в Бунсвилле подписали соглашение. Она причиняла нам бесконечные неудобства, пока мы обдумывали, как заменить ею утраченный восьмиметровый катер.

Поначалу она казалась подходящей заменой, за исключением только заостренной кормы, но после тщательного осмотра плотник печально покачал головой. По его мнению, единственный способ превратить штуковину в приемлемую гребную шлюпку — разобрать её на части и построить заново.

— Проблема в том, боцман, — объяснял он Негошичу, — что эта штуковина и не шлюпка вовсе, а просто большое гребное каноэ. Да, сделана довольно крепко: древесина хорошего качества и неплохо скреплена, все крепежи деревянные — ни единого гвоздя. Но встроить в неё банки для гребцов — это другая история. Набор слишком лёгкий, она все время изгибается, центр тяжести слишком высоко. Для гребцов, стоящих на коленях, все нормально, но для сидящих по двое на банках — другое дело. Эта штуковина — гребное каноэ, и если вы попытаетесь сделать из неё что-то другое, то попросту испортите, а взамен ничего путного не получите.

Так что прибойная шлюпка бесполезно лежала вверх дном. Оборотистый линиеншиффслейтенант Залески попробовал укомплектовать её гребцами, стоящими на коленях, и проплыть по гавани Кейптауна, но поступили жалобы от капитана порта, что военные моряки, «гребущие как какие-то там туземцы», подрывают престиж белой расы, поэтому эксперимент прекратили. В конце концов мы решили взять эту штуковину в Полу и подарить Этнографическому музею в Вене, и пусть распорядится ей по своему усмотрению.

Нашим следующим портом будет Луанда, столица португальской Анголы, хотя мы и сделаем короткую остановку в Свакопмунде, чтобы обменяться любезностями с немецким губернатором юго-западной Африки.

После тягот трансатлантического плавания это казалось легким переходом вдоль западного побережья Африки. В основном дули ветра с зюйда и зюйд-оста, а мощное Бенгельское течение донесет нас до Конго за месяц.

К северу от Свакопмунда наш курс проляжет вдоль жуткого, молчаливого побережья намибийской пустыни, «Берега скелетов», или «Берега мертвеца Неда», под этим названием он был известен среди моряков тех дней — полоса побережья с особенно мрачной репутацией, поскольку просто проглатывала корабли и моряков в постоянно перемещающихся песчаных отмелях, туманах и бурных течениях.

Опасения за нашу безопасность (поскольку наши ученые намеревались там высадиться) привели к тому, что губернатор Свакопмунда выделил канонерку «Эльстер» сопроводить нас аж до Мосамедиса на португальской территории.

Когда мы проплывали в паре миль от берега, он выглядел как один из самых заброшенных уголков мира. В бинокль с марсов виднелась однообразная линия песчаных дюн цвета хаки с белой полосой прибоя внизу.

Через каждые пару километров можно было увидеть полупогребённые останки бесчисленных (чаще всего неизвестных) кораблей, скопившихся на этом пустынном побережье за долгие века. Командам оставалось только умирать от голода и жажды среди безжалостных дюн.

Капитан немецкой канонерки рассказал, что много лет назад, примерно в 1880-м году, португальский шлюп вошел в мелкую бухту на побережье Каоковельда к северу от Кейп-Кросса, чтобы очистить днище от наростов, и застрял из-за того, что внезапное изменившееся течение намыло песчаный остров на входе в лагуну. Капитан сказал, что судно все еще видно в нескольких километрах от побережья, уже на суше, среди песчаных дюн, и большая часть команды все еще на борту. Нескольким членам экипажа удалось дойти до Мосамедиса, но, когда они вернулись через несколько месяцев, остальной команде было уже не помочь. По его словам, он плавает здесь уже пять лет, пытаясь картографировать побережье, и чем лучше его узнает, тем больше боится.

Под впечатлением от этих историй мы с некоторым трепетом готовились высадить экспедицию на побережье жутковатой пустыни в пяти днях пути от Кейптауна и в нескольких милях к северу от устья реки Хотеб, хотя правильнее будет сказать сухого русла реки Хотеб. Корабль встанет на якорь в нескольких милях от берега, а мы, найдя путь через прибой, двинемся к побережью на двух катерах. Это будет недолгий визит, главная цель — ботаник герр Ленарт соберет образцы пустынных кустарников, если повезет, то ему попадется образец невероятного растения вельвичии, которое цветет один раз в сто лет.

Профессор Сковронек объявил, что тоже намерен высадиться на берег, хотя никто не мог понять зачем, хоть убей. С точки зрения антропологии Каоковельд несомненно столь же неинтересен, как обратная сторона Луны. Тем не менее, в сопровождении нас с Гауссом, выделенных в качестве оруженосцев, профессор спустился по штормтрапу в качающийся на волнах катер. Он взял с собой тяжелый Маннлихер с телескопическим прицелом и мощный дробовик. Это нас взволновало. Намибийская пустыня возможно самое засушливое место на планете — дождь, по словам немецкого капитана, идет в этих местах раз в двенадцать лет, однако здесь водится необычайное количество диких животных: шакалы, львы, гну, мигрирующие время от времени огромными стадами по побережью. Иногда встречаются слоны. Я смотрел на тяжелую винтовку и думал, что для моей тети в Вене нога или даже бивень слона окажутся приятным сюрпризом.

Утром мы без особых сложностей высадились под прикрытием песчаной косы, благодаря тому, что ветер дул с побережья и немного укротил буруны. Мы вытащили шлюпки, проинструктировали матросов охранять их и вызвать нас горном, если изменится ветер — нам не хотелось рисковать в этом ужасном месте. Мы разделились на две группы, основная часть пошла с герром Ленартом, который хотел обыскать квадратный километр дюн в поисках растений, а мы двое — с профессором Сковронеком. Мы взяли фляжки с водой, ружья и двинулись за ним в прибрежные дюны, на север.

Идти было тяжело. Горячий ветер из пустыни — как жар из открытой печной дверцы, к тому же наполнен слюдяной пылью. Солнце отражалось от песка, кристаллы слюды резали глаза и скрипели на зубах, ноги постоянно проваливались, поскольку морская соль из-за недостатка дождей, чтобы ее смывать, образовала на поверхности песка тонкую хрустящую корку подобно сахарной, притом недостаточно прочную, чтобы выдержать вес человека. Ветер в дюнах стонал с грустным гулким звуком, как будто кто-то дул в бутылочное горлышко. Прежде чем мы одолели хотя бы километр, в глотках уже пересохло от сильного ветра и солнца, а у каждого с собой была только пол-литровая фляга воды.

Представьте, что этот невыносимый всезнайка заблудился в дюнах? Да мы бы умерли от жажды за день. Многие потерпели неудачу у этих берегов, о чем свидетельствовало множество выбеленных солнцем обломков со стороны моря: плавник, обрывки такелажа и все прочие осколки многовековой истории кораблекрушений. На одной доске виднелось клеймо «VOC» Голландской Ост-Индской компании, которая (как я помнил из уроков морской истории) обанкротилась еще в 1798 году. Вскоре мы наткнулись на обломки корабля, выброшенного выше линии прибоя и вросшего в песок.

Мы с Гауссом поспешили вперед, чтобы осмотреть их, и застыли в молчании, увидев, что рядом лежат останки одного из членов экипажа. Мертвый Нед собственной персоной, сейчас уже не более чем полузасыпанная кучка отполированных песком костей и высушенная пара кожаных ботинок. Профессор со смехом откопал ногой череп и пинком отправил его в сторону, отметив, что его обладатель был, очевидно, белым, значит не представляет интереса, поскольку образцов представителей этого типа имелось более чем достаточно.

Мы двинулись дальше в дюны, погруженные в задумчивость после только что увиденной сцены. Через полчаса профессор внезапно остановился и указал вниз. Следы на песке, на вид совсем свежие, однозначно косолапые и скорее всего босые, но, несомненно, человеческие. Нам показалось, что их было четверо. Но кто это мог быть в этом забытом богом месте? Выжившие в кораблекрушении, двигающиеся на север в поисках помощи? Алмазные контрабандисты? Капитан «Эльстера» говорил, что здесь довольно развита добыча алмазов, которая ведется людьми безрассудными или достаточно жадными, чтобы не думать об ужасах этого берега.

Мы с Гауссом склонялись к теории кораблекрушения, исходя из которой нужно их срочно догнать, потому что рука Провидения послала нас сюда в качестве средства спасения. Профессор не согласился с нами и считал, что это алмазные старатели, скорее всего вооруженные и опасные. В общем, нас вдруг охватила страсть к погоне, жажда и кости были забыты за секунду. Четыре с половиной месяца — долгий срок для двух подростков, запертых на корабле. Мы вышли в море в поисках приключений? Не важно, жертвы кораблекрушения или контрабандисты, но это приключения. Мы бросились в погоню.

Когда мы наконец увидели их среди дюн, оказалось, что они остановились на отдых. Их было четверо: мужчина, женщина и двое детей. Но они не были ни контрабандистами, ни потерпевшими кораблекрушение. Почти полностью голые, с курчавыми волосами, плосколицые и медно-желтые, как потускневшие латунные духовые инструменты, женщина с отвислыми грудями и гипертрофированными ягодицами. Они что-то ели, мертвого детеныша тюленя, как мы потом выяснили. Профессор велел нам ждать и пополз через дюны, взяв с собой винтовку. И зачем? Очевидно, эти люди не представляли угрозы, даже с нашего места было видно, что у них нет оружия, не считая единственного копья...

В горячем сухом воздухе грянули два выстрел, затем еще один. Мы побежали искать Сковронека, а когда добежали, он стоял на коленях у тела мужчины и орудовал охотничьим ножом. Тело женщины уже лежало без головы, темная полоса крови натекла на песок.

— Проклятие! Оба щенка убежали в дюны, хотелось добыть хотя бы одного, чтобы я мог проверить свою теорию формирования черепа. Так, готово. Он бросил отрезанную голову в холщовую сумку, к женской голове.

Гаусс мертвенно побледнел, я и сам чувствовал себя скверно, но профессор находился в отличном настроении.

— Страндлоперы — самая примитивная раса в Африке, в эволюционном развитии даже ниже калахарских бушменов. Я годами пытался получить эти образцы, и все без толку. Один бур в Кейптауне пытался продать мне пару черепов, но я уверен, что это были готтентоты. А сегодня я прошел всего пару километров и наткнулся сразу на пару, мужчина и женщина, одного возраста. На этом материале я смогу вывести полный индекс этого расового типа. На мой взгляд, одного образца недостаточно для верных выводов. — Он заметил выражения наших лиц. — Слабоват желудок для полевой работы? Да ладно, мои юные друзья... — Он похлопал меня по плечу. — Для ученого нет ничего отвратительного даже в отрезании головы, быстро привыкаешь.

— Но герр профессор, — пробормотал Гаусс, — это же люди.

— Люди? Ничего подобного. Это как охота, все равно что подстрелить пару павианов и отделить им головы, чтобы повесить на стену. Я даже попрошу герра Кнедлика набить эту пару и сделать чучела. Думаю, возможно отделить кожу, не повредив череп. Да, я уверен, что так и сделаю.

Он засмеялся.

— Жалко, что я не смог достать их потомство, а то, ребята, у вас были бы чучела страндлоперов, и вы могли бы отправить их домой родителям в качестве подарка. Прекрасный сувенир с Черного континента, не правда ли?

Мы с Гауссом доложили о случившемся линиеншиффслейтенанту Залески, как только оказались на борту, а тот доложил капитану, наш капитан — капитану «Эльстера», который по возвращении в Свакомпунд доложил губернатору. Разгорелся скандал, стрельба в Германской Юго-Западной Африке без охотничьей лицензии — серьезное нарушение, караемое штрафом в двести пятьдесят марок или тремя месяцами тюрьмы. Дело дошло, как мы слышали, до самого верха в Берлине, но с учетом личного восхищения работами профессора Сковронека германский кайзер закрыл вопрос, заплатив штраф из своего кармана.

Мы провели два дня в Луанде, о которой в общем-то нечего рассказать. Сонный, захудалый португальский городок, африканская версия Пернамбуку — те же иезуитские церкви, та же плитка и та же атмосфера захолустного благородства. Мы смеялись над португальской империей, довольные, что нашли имперскую структуру еще более дряхлую, чем наша собственная. Совершенно очевидно даже для тупых (все с этим согласились), что португальская империя в Африке находится на последнем издыхании и скоро непременно будет разделена между более энергичными государствами.

Утром в день отплытия мы с Гауссом на несколько часов отправились в увольнительную на берег после того, как сопроводили капитана с визитом в резиденцию губернатора. Поскольку заняться было нечем заняться, мы прогулялись по ботаническом саду и восхитились местными девушками, но делали это с приличного расстояния — казалось, что тут их опекают еще сильнее, чем в Бразилии. Еще нам было интересно выяснить источник любопытных звуков, повторявшихся в городе с тех пор, как мы в него попали — духовой оркестр безжалостно играл повторяющуюся мелодию уумп-уумп-па-уумп-па, одни и те же такты раз за разом без остановки.

Разве могли они играть так плохо, что им приходилось два полных дня разучивать один музыкальный фрагмент? Мы нашли человека, знавшего немецкий в достаточной степени, чтобы он мог объяснить это явление. По его словам, Луанда была каторжной колонией Португалии и половина населения здесь — заключенные, а другой половине следовало бы ими быть. Но мягкие условия содержания позволяли каторжникам покидать тюрьму в течение дня и зарабатывать мелочь на табак и вино, выполняя случайную работу в городке, например, играя на инструментах в парке, чтобы развлечь народ. Духовой оркестр заключенных недавно взбунтовался, что здесь часто случалось, и начальник тюрьмы решил наказать их, заставив стоять во дворе тюрьмы и играть три дня подряд одну и ту же мелодию.

Пока мы разговаривали, появились другие заключенные, подметавшие дорожки в ботаническом саду. Видимо, это были более опасные нарушители, поскольку их сковали попарно лодыжка к лодыжке. Мы с Гауссом прошли мимо пары преступников в грубой хлопчатобумажной одежде, едва заметив, что это африканцы, пока нас не окликнул знакомый голос:

— Масса Оттокар, масса Макс, что вы здесь делаете?

Мы остановились и уставились на них, не веря своим глазам — эти двое оказались нашими лодочниками кру из Фредериксбурга — Юнионом Джеком и Джимми Старбордом. Истощенные и измученные, они все равно улыбались. Как только мы сумели побороть удивление от внезапной встречи, они рассказали, как попали в Луанду.

В августе, вскоре после того, как мы покинули Фредериксбург, они в компании еще восьми человек нанялись на работу лодочниками в Людериц в Юго-Западной Африке. К несчастью, по пути туда на немецком пароходе они налетели на песчаную косу у Кабинды. Всех спасли, но только европейцев отправили дальше по пути следования, а африканцев в Луанду, где бросили в тюрьму, как незаконных иммигрантов, пока кто-нибудь не отвезет их домой.

Что такое ангольская тюрьма для черных (официально она называлась «assisténicia publica»), показал Старборд, расстегнув куртку и продемонстрировав проглядывающие ребра, обтянутые кожей, уже потерявшей здоровый блеск.

Они жаловались на скудную еду, да и та малость, что им давали, состояла из маниоки, вредной и даже немного ядовитой для людей, привыкших к рисовой диете. Один из них уже умер, а другой настолько плох, что больше не мог ходить. По словам Юниона Джека, только подачки прохожих поддерживали в них жизнь.

Что-то нужно было делать. Мы с Гауссом рванули на борт «Виндишгреца» и доложили вахтенному офицеру, которым, по счастью, оказался Залески. Он немедленно отправился поговорить с капитаном. В конце концов, эти люди теперь стали австрийскими подданными.

Кто бы что ни говорил о корветтенкапитане фон Фештетиче, но своих он в беде не бросал. Он отправился на берег переговорить с начальником тюрьмы и в результате на момент отплытия у нас появились девять новых членов экипажа взамен тех, что мы потеряли в Кейптауне.

Это была неплохая сделка, кру были опытными моряками, а португальские власти взяли с нас небольшую взятку за их освобождение. И в любом случае, африканцы могли оплатить свое пребывание на борту, управляясь со своей никудышной лодкой, пока мы не доберемся до Фредериксбурга.

Их временно занесли в списки в качестве местных наёмных моряков и переодели в австрийскую морскую форму, которая им очень шла, не считая того, что бескозырки держались на холме их кудрявой шевелюры только с помощью шпилек.

Но в этом плавании мы не вернемся в Фредериксбург — пока капитан на берегу договаривался об освобождении кру, прибыла срочная телеграмма. Капитан примчался на корвет, даже не задержавшись, чтобы поприветствовать встречающий его караул. Фештетич проследовал прямо в свою каюту и немедленно созвал на срочное совещание всех офицеров.

На редкость приятно наблюдать, как офицеров охватывает военная паника: экстренные послания, срочные совещания, хлопают двери. Только вечером начали просачиваться новости от конклава из капитанской каюты: мы не пойдем вдоль побережья Африки, а пересечем Атлантику, обогнём мыс Горн и вернемся домой через Тихий и Индийский океаны.

Эти новости вызвали неистовое оживление в кают-компании младших офицеров. Как на это отреагировала нижняя палуба, можно только догадываться, поскольку теперь мы вернемся домой в Полу не к Новому году, как планировалось, а в июне. Но у нас, кадетов, это вызвало неистовый восторг. Настоящая удача — мы отправились в полугодовое плавание в южную Атлантику, а теперь совершим кругосветное путешествие.

Мы уже повидали Африку и Южную Америку, а теперь добавим к своему маршруту атоллы Тихого океана и острова пряностей Ост-Индии. Мы пропустим целый семестр в Морской академии, но нам его засчитают. Всё это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Перед тем как мы подняли якорь, капитан Фештетич собрал экипаж на шкафуте и обратился к нему с мостика. У его императорского и королевского апостолического величества появились срочные задачи в южноамериканских водах, а поскольку другой ближайший австрийский корабль находится только в Вест-Индии, то его величество продлил наш вояж, дабы исполнить эти поручения.

Фештетич был человеком справедливым, поэтому после своей речи вызвал девятерых кру, только что поднявшихся на борт, и спросил, желают ли они плыть на корабле до Полы, откуда их потом репатриируют после оплаты службы, или предпочтут сейчас вернуться в Западную Африку на пароходе?

Кру ответили, что им всё равно: они уже поставили отпечатки своих пальцев в корабельной ведомости, и для кру вопрос чести остаться на корабле до конца плавания. Они точно не знают, где находится Европа, но полагают, что увидят её, когда придет время.

Переход от Луанды до Фолклендских островов прошёл как сон — девятнадцать дней великолепного океанского плавания весной южного полушария с устойчивым юго-восточным ветром, дующим с неизменной силой в шесть баллов по шкале Бофорта с наилучшего для нашего корабля направления — два румба позади траверза.

Мы шпарили день за днем на постоянных восьми-девяти узлах, как горячий нож сквозь масло рассекая атлантическую зыбь, словно нас толкали двигатели, только без шума, дыма, вибраций и кочегаров, стоящих внизу у раскаленных печных заслонок.

Чудесно было смениться с вахты в сухой одежде и упасть в гамак, зная, что, когда вернешься на вахту через четыре часа, корабль будет мчаться на той же скорости с раздутыми парусами, точно так же, как на предыдущей вахте и вахте перед ней. Настоящий попутный ветер, тот, что требует минимального труда на палубе для преодоления максимального расстояния.

Мы, кадеты, не занимались ничем особенным, кроме навигационных уроков и рутинных занятий типа опускания лага в начале каждой вахты. Довольно важное и интересное задание, с тех пор как мы заинтересовались, насколько быстро может идти «Виндишгрец», и начали делать на это ставки.

Я не назвал бы эти измерения точными, единственным средством измерения скорости вне видимости берега являлось то же самое устройство, что триста лет назад, треугольная деревяшка размером с четвертинку швейцарского сыра и свинцовым грузиком на закругленной стороне.

Все это привязано к катушке тонкого линя, и один кадет бросает конструкцию через поручни полуюта, второй держит катушку, а третий стоит с маленькими песочными часами.

Вахтенный офицер считал количество узлов на лине, на которые он размотался через поручень за то время, пока не закончится песок, и из этого вычислял нашу скорость. Это грубое средство измерения, поэтому не могу сказать, насколько точно мы измерили скорость во время дневной вахты четвертого ноября. В тот день корабль достиг одиннадцати с половиной узлов — лучшей скорости только под парусами.

Не могу также сказать, сколько такая скорость продержалась, поскольку в начале следующей вахты кадет Гумпольдсдорфер кинул лаг через поручень, не убедившись, держит ли кадет Тарабоччиа катушку с линем. Измерения скорости прекратились примерно на сутки, пока плотник не сделал новый лаг.

Южно-атлантический поход, славные деньки... Я бездельничал на палубе на ночной вахте, отчасти загипнотизированный звуками огромного корабля, быстро плывущего с сильным устойчивым ветром в открытом океане: медленный, ритмичный скрип и стон мачт и рангоута надо мной, сопровождающий подъемы и спуски корабля по высоким, длинным волнам; шелест пены, отбрасываемой носом рассекающего воду корабля; пронзительный хор ветра в паутине такелажа — я заметил, что звук стальной проволоки сильно отличается от звука пеньковых канатов, — и ниже всех звуков, будто рокот самой большой трубы в кафедральном органе, такой низкий, что его скорее чувствуешь, чем слышишь — неуклонное гудение баса ветра в парусах. Я стоял и фантазировал, что исчез, слился с ветром, океаном и безбрежными небесами.

Когда мы приближались к судоходным путям, то замечали случайный парус или два на горизонте и однажды встретились с норвежским пароходом, чтобы обменяться приветствиями и почтой, а также сверить часы — постоянная забота парусников в дальних походах до изобретения беспроводного способа передачи сигнала времени. Меж тем, заняться было нечем, кроме как готовиться к суровому испытанию, ждущему впереди.

Несмотря на приятное волнение от перспективы кругосветного путешествия, все мы втайне боялись огибать мыс Горн даже в середине южного лета. Мы знали его мрачную репутацию кладбища кораблей, и те, кто уже огибал его раньше, как Тарабоччиа на отцовском судне и какое-то число парней с полубака, не жалели красок, рассказывая о предстоящих испытаниях — бушующих месяцами штормах, снеге и льдах посреди лета, седобородых волнах размером с гору, катящихся вокруг и не находящих берега, способного сломать их ярость, поджидающих антарктических льдах с одной стороны и диких темных скалах Огненной Земли с другой.

Мы ничего им не отвечали, а принялись за работу с желанием подготовить корабль к тому, что его ждет. Сотни блоков в такелаже проверены и смазаны. Каждый сплесень осмотрен и каждый перт заменен. Все выбленки обновлены, обслужены и просмолены.

Паруса истончились за месяцы, проведенные на тропическом солнце, их спустили, и заменили новыми штормовыми полотнами. Рулевое управление отремонтировали и смазали, доски палубы переконопатили, а содержимое трюма перебрали и проложили амортизирующим материалом.

К тому времени, когда мы приблизились к Фолклендам и пятидесяти градусам южной широты, каждый элемент снаряжения под палубой был закреплен. Последним и бесповоротным шагом, после того как мы покинули порт Стэнли, залогом нашей решимости добиться или умереть, было закрепление всех шлюпок на палубе. Нет никакого смысла делать иначе: если корабль затонет или перевернется в водах мыса Горн, а такое частенько случалось до нас и будет происходить после, то времени спускать шлюпки не будет.

Да и какие шансы на то, что открытая шлюпка, полная выживших, устоит против волн столь ужасных, что с ними не справился подготовленный корабль? Вот почему так мало обломков поднято от сотен кораблей, затонувших в Южном океане, — весь их скарб был так крепко связан, что ничего не всплывало на поверхность.