А завтра — весь мир!

Глава семнадцатая

С первыми лучами солнца все уже были на ногах и занялись выскабливанием и покраской. Всё утро мы трудились под палубой и на палубе, не натягивая тент, прямо под палящим солнцем. Около десяти часов дежурный кок вытянулся перед Микуличем, отдал честь и доложил, что с бочонком солонины, выделенным для обедов нижней палубы на ближайшие несколько дней, что-то не так, от него пованивает даже при закрытой крышке. Сложив руки за спиной, Микулич подошел к дубовой бочке, стоявшей у двери камбуза.

— Ну, что случилось?

— Разрешите доложить, герр лейтенант, мясо испортилось.

— Чепуха, открыть бочку!

Помощник кока послушно взял лом и поднял крышку. Казалось, даже тропическое солнце потускнело и побледнело от ужасающего зловония. Все вокруг отступили на безопасную дистанцию. Но Микулич просто подошел к бочке и заглянул внутрь, затем принюхался.

— Все в порядке, говядина хорошо созрела, вот и все. На что вы жалуетесь?

Вызвали матроса Майера. В этом месяце именно он был представителем экипажа в продовольственной комиссии. По уставу их выбирали каждый месяц, чтобы следить за количеством и качеством питания и тем самым препятствовать воровству и коррупции среди офицеров-снабженцев. Майер заметно побледнел, учуяв идущий из бочки запах.

— Разрешите доложить, герр лейтенант, мясо протухло. Люди к нему не притронутся.

Микулич приблизил лицо к лицу Майера.

— Хочешь ослушаться меня, морской адвокат? Люди будут это есть, или я их повешу.

— Со всем уважением, герр лейтенант, они не станут это есть. Если вы не согласны, по уставу я обязан доложить...

Майер, так и не закончил предложение. Микулич сбил его с ног, поставил на ноги и снова сбил, потом пару раз пнул ногой по ребрам, поднял и затолкал головой в бочку с разлагающейся говядиной, где он пускал пузыри и барахтался, пока чуть не захлебнулся. Наконец Микулич отпустил его, боцман вытащил матроса из бочки и начал оживлять. У Микулича немного сбилось дыхание, но в целом он выглядел невозмутимым. Вытер руки и объявил зрителям, что со всеми, кто ослушается приказов, он будет поступать именно таким образом. Затем отправил нас работать дальше.

Во время обеда он прогуливался вдоль линий столов на батарейной палубе, наблюдая за тем, как моряки не едят тушеное мясо, на что они имели полное право, и следя, чтобы никакой другой еды они не получили. После еды команда снова отправилась на работы, без часового послеобеденного отдыха, предписанного по уставу, поскольку, по словам Микулича, если не было обеда, то и нечего после него отдыхать.

Моряки подчинились в угрюмом молчании, но под палубами распространялись мрачные настроения. Они начали закипать, когда после обеда обнаружили на носового трапе тушку Фрэнсиса, корабельного поросенка, привязанного за задние ноги, кровь капала из перерезанного горла на посыпанный опилками брезент. Микулич воспользовался тем, что моряки внизу, и приказал коку с помощником зарезать животное, чтобы обеспечить кают-кампанию свежим мясом и отделаться от гадящей на палубах скотины. Матросы гневно загудели.

На мгновение показалось, что команда взбунтуется, но после секундного замешательства моряки разошлись по рабочим местам, подгоняемые мрачными приказами старшины и боцмана. При всех своих грязных привычках, поросенок стал любимцем нижней палубы, он бегал по всему кораблю и везде получал небольшие угощения. Учитывая обстоятельства появления на борту «Виндишгреца», зарезать его было хуже убийства, настоящим богохульством, плевком в лицо богам, правящим морями и предопределяющими судьбу всех, кто по этим морям ходит.

Это случилось примерно в пять склянок послеобеденной вахты. Группа моряков работала на реях такелажа бизань-мачты — кру Юнион Джек, юный чешский матрос Хузка, которого Микулича отстегал линьком у берегов Чили, и итальянский моряк Паттиера. Микулич стоял у основания мачты, наблюдая за работой на шкафуте. Вдруг раздался удар, сверху вниз просвистела такелажная свайка, одна из тех, что используются для сращивания проволочных тросов, причем самая большая, номер шесть — толщиной примерно с огурец.

Она вошла в доски палубы на добрых четыре сантиметра прямо у левой ноги лейтенанта. Сверху не было предупреждающего окрика, так что я думаю, свайка упала случайно. В любом случае, тот, кто попытался бы убить Микулича таким способом, играл с судьбой. Что касается Микулича, тот не сдвинулся ни на сантиметр, только бросил взгляд на воткнутую в палубу свайку, а затем на такелаж. После этого он прогулялся до поручней и спокойно смотрел в сторону Понтиприта, как будто ничего не произошло. Через минуту владелец свайки, Паттиера, спустился по выбленке и засуетился у подножья мачты, подбирая инструмент в надежде, что никто его не заметил. Он вытащил свайку из палубы и находился на пути к вантам, когда Микулич остановил его с самой благодушной улыбкой на лице.

— Потерял что-то, Паттиера?

— Э-э-э... нет... разрешите доложить...

Первый удар Микулича отбросил его на поручни. Он попытался встать, но прежде, чем ему удалось подняться, лейтенант вскочил на него и стал метелить кулаками, пока несчастный не растянулся на палубе, а затем пнул жертву, пытающуюся перевернуться, поднял за воротник, прислонил к мачте и начал молотить, как боксерский мешок. Вскоре Паттиера лежал на палубе без сознания в луже крови и блевотины. Я надеюсь, что без сознания, потому что Микулич поднял его бесчувственное тело за воротник и пояс, пронес к поручням и выбросил за борт к акулам, кружащим весь день за кормой. Их привлек запах выброшенного за борт протухшего обеда. Паттиера больше не появился на поверхности. Вместо этого вода за кормой вскоре окрасилась кровью. Волны выбрасывали его останки на пляж весь следующий день, но их было недостаточно для похорон.

Мы с Тарабоччиа и несколько матросов оказались потрясенными свидетелями этой сцены. Микулич повернулся к нам.

— Видели, как он сам упал в море, а? Так, теперь вы двое, спускайтесь сюда, я с вами разберусь. Попытка убийства офицера? Вообще-то за это грозит смертная казнь. Но думаю, что вас двоих можно отпустить после хорошей порки.

На палубе появились боцман и старшина корабельной полиции.

— С вашего позволения, герр лейтенант, — сказал Негошич, — но порка отменена на морском флоте с 1868 года. И в любом случае, нужно сначала отдать их под трибунал, даже если бы пороть еще разрешалось. Если вы обвиняете этих двоих в покушении, со всем уважением, герр лейтенант, их нужно арестовать и отдать под трибунал в Поле.

Микулич улыбнулся.

— Это фольклор, боцман, сказочки нижней палубы. Порка была приостановлена реформами эрцгерцога Альбрехта, а не запрещена, и все еще может использоваться в экстренных ситуациях по усмотрению командира во время военных действий, в случае, когда нельзя созвать военный трибунал без необоснованной задержки. Ну так вот, я командир, мы в десяти тысячах миль от Полы и с тех пор, как утром мы отправили на берег вооруженные отряды, я считаю, что сейчас идут военные действия. Кто-нибудь собирается со мной спорить? — Он огляделся, желающих поспорить не нашлось. — Очень мудро. А теперь, друзья, мы запрем вас на ночь, пока парусный мастер не свяжет мне кошку-девятихвостку, и с утра, после восьмой склянки, зададим каждому из вас тридцать шесть ударов, что к сожалению, максимум, возможный по уставу. Но не переживайте, я прослежу за качеством каждого удара. Что касается тебя, черномазый, — он повернулся к Юнион Джеку, — я всегда хотел посмотреть, какого цвета ниггеры внутри. Вот завтра и посмотрим, да? Я вообще-то хотел бы привлечь к порке твоего друга Старборда. У вас такие сильные руки, что даже жалко их не использовать. Если он откажется, тогда я и его выпорю вместе со всеми.

Мы ничего не могли с этим поделать, не затевая мятеж. Такой вариант развития событий тем вечером шепотом обсуждался на нижней палубе, но в итоге большинство выступило против. Половина команды находилась на берегу с разведывательными отрядами. Если оставшиеся на борту захватят корабль и останутся у Понтиприта, то десантные отряды, вернувшись на фрегат, подавят мятеж — хотя бы потому, что на берегу находился почти весь арсенал корабля.

Поднять мятеж и выйти в море тоже не выглядело хорошим вариантом, кадеты почти наверняка примут сторону офицеров, так что для управления кораблем не хватит рук, а также на несколько месяцев придется бросить своих товарищей на произвол судьбы на острове, полном свирепых людоедов, пока их не спасет шхуна торговцев копрой или проходящая мимо канонерка. Да и в целом остается вопрос, что вообще делать после мятежа, даже если он удастся.

В 1903 году военный корабль, захваченный экипажем, имел мало шансов скрыться даже в самых отдаленных уголках Тихого океана. Большая часть островов – чьи-то колониальные владения, а телеграфные кабели доходили до самых отдаленных мест. Единственной надеждой на убежище оставались кое-какие республики Центральной Америки с ее нездоровым климатом. Самые молодые и, так сказать, ветреные члены команды «Виндишгреца» уже испарились в Кейптауне и на Кальяо, где с корабля сбежали семнадцать моряков. Оставшиеся в основном были профессиональными моряками с семьями на далекой родине, а не горсткой космополитов-беспризорников с полубака торгового судна.

У австрийского правительства были полные сведения об этих людях, и оно несомненно объявит их в розыск по всему цивилизованному миру. Ни один моряк с женой и детьми в Поле не воодушевился от перспективы провести остаток дней, плавая на торговом судне под вымышленным именем или вкалывая шахтером где-нибудь в джунглях Амазонии. В результате решение не приняли. Договорились отправить из Ост-Индии коллективную телеграмму протеста военному министру и императору.

Около трех часов ночи мы услышали стрельбу и бешеный топот ботинок на палубе. Поскольку всей команде приказали спуститься вниз на закате и запретили подниматься на палубу до побудки в половине шестого, то мы просто лежали в гамаках и прислушивались. Неужели все-таки вспыхнул мятеж? В кают-компании воцарилось тревожное настроение. Мы всей душой ненавидели Микулича, но знали, что в случае чего статус кадетов поставит нас на одну сторону с ним против нижней палубы. Около четырех часов с вахты спустился Тарабоччиа.

— Это были Хузка и черный, они сбежали!

— Как?

— Точно не известно. Где-то час назад вахтенный заметил, как они перелезают через борт. Идет ливень, так что с трудом можно и собственную ладонь у лица разглядеть. Они выпрыгнули за борт и уплыли. Вахтенные начали стрелять и, может, в одного попали, или их сожрали акулы, как беднягу Паттиеру. Так или иначе, они сбежали от дер Микулы, так что желаю им удачи.

Забирая через несколько часов утренний кофе на камбузе, я узнал, что случилось. Каким-то образом (никто не знает каким) Хузка и Юнион Джек сумели раздобыть пилу и проделать отверстие в деревянной переборке своей камеры в вентиляцию котельной. Затем они выбрались по узкой трубе на палубу, спрыгнули босиком с раструба палубного вентилятора, прокрались к борту и сиганули вниз прежде, чем их заметили. На заре, при поисках на берегу, обнаружились следы, ведущие с пляжа к лесу, но следы только одного человека.

Отбили восемь склянок, с визитом на борт прибыл отец Адамец. На берегу, где-то высоко в горах, раздавалась стрельба, но он сказал, что, судя по звуку, это обычные стычки между племенами, и они не затронули наши сухопутные отряды, по крайней мере, пока что. Затем из каюты появился Микулич и устроил изумленному священнику публичную головомойку, требуя, чтобы тот организовал все возможное для поимки двух беглецов. Отец Адамец отказался, заявив, что он миссионер, а не полицейский.

Микулич бушевал и угрожал. Однако священник стоял на своем и отказался организовывать поисковую партию на берегу.

— Очень хорошо, преподобный, — наконец сказал Микулич, — делайте так, как считаете нужным, но не забывайте, что вы австрийский подданный, по крайней мере, вы не заявляли об обратном. Таким образом, властью, данной мне как капитану этого корабля, я отправляю вас под арест — как лицо, не оказавшее помощи императорским и королевским военно-морским властям в поимке дезертиров. Старшина корабельной полиции, уведите этого человека в камеру.

— Но это же чудовищно.

— А кстати, отче, прежде чем вас уведут вниз...

— Что, герр лейтенант?

— Вот бумага, которую я только что напечатал. Прочитайте ее и подпишите.

— Я оставил свои очки для чтения в миссии. Не будете ли вы так добры сказать, что там написано?

— Безусловно. Суть в том, что, поскольку вашей миссии здесь, в Новой Силезии, теперь угрожают агрессивные местные племена, вы обращаетесь к австро-венгерскому правительству за защитой.

— Но это просто возмутительно! Ни мне, ни моей миссии не никогда не угрожали местные жители. И в любом случае, правительство Австрии, представленное подонками вроде вас — это последняя сила на земле, у которой я попрошу защиты.

— Ну-ну, отче. «Подонок» — неподобающее для священника слово. Делайте, как хотите. Пара дней взаперти помогут вам изменить свое мнение. Но помните, что как только вы подпишите документ, я отпущу вас на берег, и мы забудем обвинение в помощи дезертирам.

Отец Адамец отказался сотрудничать, Микулич объявил, что он самолично поведет десант на побережье для поиска двух беглецов. Наконец-то ему представилась возможность оказаться на берегу и воплотить в жизнь европейскую цивилизационную миссию. Ожидая, пока подготовится десантный отряд, он в предвкушении облизывал губы.

— Босиком они не могли далеко уйти, и они не знают этих мест. Возможно, их уже съели каннибалы. Ну, а если не съели, и я поймаю их сам, то уж постараюсь, чтобы они об этом пожалели.

Отряд, хотя и хорошо вооруженный, состоял всего из двадцати человек, чего явно недостаточно для подобного задания. Всем это казалось нормальным, всех устроило бы, если бы Микулича съели каннибалы, а остальная часть команды вернулась на корабль. Однако у меня имелись другие мысли на этот счет, ведь меня назначили знаменосцем десантного отряда.

Моя задача состояла в том, чтобы нести красно-бело-красный флаг на тяжелом древке, свернутый на время марша и упакованный в длинный брезент для защиты от дождя. Я не мог нести винтовку, поэтому вооружился абордажной саблей и тяжелым неуклюжим револьвером флотского образца. Среди холмов периодически гремели выстрелы, а мы выдвинулись с пляжа у Понтиприта, шагая по вчерашним следам отряда Берталотти. Никто не понимал, что мы, собственно, собираемся делать. Мы безуспешно прочесали кустарник на пляже, потому как беглецы должны быть уже довольно далеко, прячась в поросших джунглями долинах и предгорьях Трампингтона. Даже судя по пейзажу, который мы видели с пляжа, было ясно, что вся австрийская армия может потратить год на поиски и не добиться успеха.

Через восемь километров, в устье горной долины, мы вышли к первому местному поселению — кучке лачуг, крытых пальмовыми листьями. Несомненно, люди здесь сильно отличались от обитателей побережья. Хижины, гораздо более неуклюжие, чем те, что мы видели в Понтиприте, выглядели как эпилептические стога сена, разбросанные у банановых рощ. Два молодых туземца заметили нас с нескольких сотен метров. Микулич крикнул им. Они развернулись и побежали. Микулич выхватил винтовку у идущего рядом моряка, щелкнул затвором, приложил к плечу и выстрелил. Один из беглецов взмахнул руками, закричал и упал. Когда мы подошли, он был уже мертв, пуля попала в шею. Микулич пнул безжизненную голову мертвеца и заявил, что это научит его больше не сопротивляться аресту.

Остальные жители деревни при нашем приближении, очевидно, скрылись в лесу. Огонь в очагах еще горел, но единственный оставшийся в деревне человек был стар, слеп и покачивался на корточках у огня в своей хижине. Ни возраст, ни общее состояние не спасли его от допроса линиеншиффслейтенанта Микулича. Не спасло и то, что он совершенно точно не понимал ни слова на «трепанговом» английском, даже после того, как мы связали его сморщенные ноги жгутом, а руки заломили за спиной, пока не хрустнул хребет. Он лишь бессвязно завывал на каком-то непонятном наречии. Он так и выл, лежа связанным внутри хижины, когда мы поднесли факел к крыше из пальмовых листьев. Мы прошли дальше, оставив деревню в огне. Вокруг метались визжащие в панике свиньи, а домашняя птица хлопала объятыми огнем крыльями на раскисшей тропе. Допрос не дал результатов.

В следующей деревне наше расследование немного продвинулось. Здесь местные снова сбежали в лес при нашем приближении. Однако мы наткнулись на юношу с искалеченными ногами, который пытался скрыться, уползая на одних руках. Он говорил на «трепанговом» английском и немало рассказал после того, как его ноги немного поджарились на костре. Например, о странном черном человеке в одной тельняшке, который прошел через деревню несколько часов назад. С ним не было белого человека. Микулич поблагодарил юношу за помощь, прострелив ему голову, прежде чем предать огню хижины.

Я устало тащился за Микуличем через всю эту кошмарную вереницу убийств и поджогов, обильно потея и с древком на плече.

— Что ж, — объявил он мне, когда мы покидали третью горящую деревню, — кто там говорил о свирепых людоедских племенах с винтовками Снайдера? Покажите этим голожопым обезьянам немного твердости, и они разбегаются, как мыши. Если мы объявим этот остров колонией, Вене нужно лишь прислать сюда меня с сотней хорошо вооруженных ребят, и мы зачистим это место под поселение за месяц.

К вечеру мы достигли лесистых долин между горами Тетуба и Трампингтон. За день мы слышали множество спонтанных перестрелок и пару раз отдаленный звук чего-то посерьезнее винтовки — возможно, корабельной пушки Учатиуса, но скорее всего, динамитной шашки — популярнейшего оружия в этих местах. Впрочем, стрельба была далекой и никак нас не касалась.

За весь день мы не встретили никакого сопротивления — местные жители просто убегали при нашем приближении. Однако еще до заката мы наткнулись на первых вооруженных аборигенов, две группы бежали по горной тропе в нескольких сотнях метров перед нами, по-видимому, одно племя преследовало другое. Увидев нас, туземцы на мгновение забыли о своей ссоре, а потом продолжили схватку, пока их не разметал залп нашего отряда, оставив восемь или девять трупов на тропе и среди деревьев. Микулич осклабился, проходя мимо них и отметил, что белому человеку было бы неуместно проявлять предвзятость в споре аборигенов.

Неизбежное случилось с наступлением сумерек. Пока мы шли вперед, Микулич присматривал место для ночлега. Мы уже порядочно углубились в горы, и вечерний воздух холодил мокрую от пота одежду. Тропинка вилась между деревьев и валунов, покрытых мхом и папоротниками. Идеальное укрытие для засады. Два матроса разведывали дорогу впереди, чтобы избежать неприятностей, как рекомендовано в «Наставлении по действиям пехоты».

Однако туземцы, очевидно, не читали эту великолепную книгу и, полагаю, тихонько разобрались с обоими разведчиками задолго до того, как наш отряд появился в их поле зрения. Так или иначе, когда дикари набросились на нас, никаких сигналов тревоги не прозвучало. Семь или восемь десятков вопящих врагов обрушились со всех сторон в тот момент, когда мы слишком растянулись и уже не сумели восстановить строй, а тропа была слишком узкой, чтобы эффективно использовать винтовки. Через несколько секунд десантный отряд Микулича распался на отдельные группки, отчаянно обороняющиеся прикладами и саблями от наседающих со всех сторон черных.

Микулич находился рядом со мной во главе колонны. Он выхватил саблю и револьвер, пронзил одного нападавшего и выстрелил в другого, пока я пытался избавиться от флага и достать свою саблю и револьвер. Я отпихнул одного нападавшего, ударив его в живот древком флага — скорее случайно — и махнул саблей в сторону другого, пробегавшего мимо, сабля вылетела у меня из рук. Я знал, что это последние мгновения моей жизни, а после того, в чем я участвовал в этот день, лучше умереть, чем попасть в плен.

Копье попало Микуличу в руку, а я наконец вытащил старый тяжелый револьвер из кобуры и взвел курок. У дерева рядом с тропинкой туземец целился в нас из винтовки. Не задумываясь, я поднял обеими руками слишком тяжелое для семнадцатилетнего парня оружие, прицелился и нажал на спуск. Ошеломляющая отдача отбросила меня назад. Когда дым рассеялся, я увидел, как дикарь выронил ружье и упал на колени, схватившись обеими руками за живот. Затем опрокинулся навзничь. С отстраненным любопытством я осознал, что только что убил человека.

Я повернулся к Микуличу и увидел, что тот лежит с открытым ртом в широкой луже крови. Громадная дыра отмечала то место, где раньше находился его глаз. Один из наших — старший матрос по фамилии Штрохшнайдер, стоял позади тела с дымящейся винтовкой в руках.

— Простите, герр шиффслейтенант, — произнес он, склонившись над умирающим Микуличем, — она как-то сама выстрелила. Забавно, как такое иногда происходит, да? Привет вам от Паттиеры и Хузки.

Потом кто-то пробежал мимо, на бегу задев мое плечо. Его голос хрипел от ужаса.

— Бегите! Спасайтесь!

Мы повиновались и рванули вниз по склону сквозь деревья вместе с остатками отряда. Я остановился и подобрал флаг, не могу сказать зачем, быть может, годы чтения «Одобренных текстов для использования в начальных школах» стучали в моем сердце и говорили, что кандидату в офицеры габсбургской монархии не пристало оставлять флаг неприятелю. Флаг страшно мешал, пока я бежал, перескакивал через валуны и спотыкался о корни деревьев. Но я всё бежал и бежал, и вдруг понял, что за нами никто не гонится, прогремела только пара неприцельных выстрелов, видимо, нападавшие уже начали грабить мертвецов на тропе.

Вскоре я, задыхаясь, перешел на шаг и побрел по тропинке в компании Штрохшнайдера. Мы слышали остальных участников высадки среди деревьев, но уже стемнело, и мы не решились окликнуть их, опасаясь привлечь туземцев. У нас не было даже отдаленного понимания, где мы находимся, после того как мы потеряли из вида тропу, по которой пришли. Шепотом посовещавшись, мы решили, что поскольку остров — это ни что иное, как двуглавая гора, торчащая из моря, то спускаясь вниз, мы рано ли поздно выйдем на побережье. При условии, что не встретим враждебных аборигенов (что в Новой Силезии столь же вероятно, как не встретить ни одного католика в Ватикане). Мы немного задержались, я отцепил красно-бело-красный флаг от древка и сунул в брезентовый чехол. Затем мы начали спускаться.

В компании Штрохшнайдера я чувствовал себя не в своей тарелке, ведь он только что застрелил офицера, и я тому единственный свидетель. Я имел все основания подозревать, что как только мы достигнем побережья, он станет для меня угрозой гораздо большей, чем все каннибалы мира. Однако Судьба постановила, что этой ночью нам не удастся добраться до пляжа, и пройдя едва ли сотню метров, мы очутились на поляне с двумя десятками вооруженных дикарей, отдыхающих после драки. Они тут же вскочили и кинулись за нами в погоню. Один бросил топор и скосил Штрохшнайдера, а я споткнулся, и на меня набросились четверо или пятеро аборигенов. «О всемогущий Господь, — взмолился я, — пожалуйста, пусть это закончится поскорее». Затем я понял, что вопящая толпа волочит меня куда-то за ноги, а мои руки связаны за спиной. Они не собирались меня убивать. По крайней мере, пока.

Пока тараторящие пленители тащили меня по тропе, я терял сознание от ужаса. Мучают ли эти люди своих жертв прежде чем сожрать? Я вдруг вспомнил «Коралловый остров» (так он назывался?) и людоедский пир — тот самый, где визжащая жертва лежала связанной, пока кутилы отрезали приглянувшиеся кусочки от ее живого тела и тут же жарили на костре. Я видел, что кроме меня они волокут за ноги и Штрохшнайдера — его голова оставляла на земле кровавый след.

Казалось, что меня то ли вели, то ли волокли долгие часы, но в итоге вместе с отрядом дикарей я вошел в деревушку. Открыв глаза, я оказался лицом к лицу с мистером Масгроувом, одетым в грязную, окровавленную тельняшку, опоясанным патронташами и с винтовкой в руках. В свете факела он казался багровым, глаза безумны, а лицо черно от порохового дыма. На площади посреди деревушки горел костер, вокруг него сидела группа воинов, смеясь и распевая песни. Похоже, их день оказался удачным, чем бы они ни занимались.

— Отлично! — весело сказал он, — еще один из тех, кто творил беззакония, попал в руки праведников. Подождите, молодой человек, мы знакомы?

— Мистер Масгроув, умоляю, спасите меня от этих людей! Мне всего семнадцать. Я никак не связан с сегодняшними преступлениями, это все мой командир. Он был маньяком и теперь уже мертв.

— О каких преступлениях вы говорите?

— Мы поджигали деревни и пытали людей.

— Какие деревни?

— Вниз по долине, ведущей от Понтиприта.

— А, эти. Это хорошо, то лишь безбожники тетуба. Ваш отряд избавил нас от хлопот.

— Почему? Что вообще происходит?

— Великий и страшный день Господа, молодой человек, День гнева, когда кроткие восстанут и поразят тех, кто творил зло; когда злодеи, чьи имена не вписаны в Книгу жизни агнца, обратятся к горам и камням: падите на нас и сокройте нас, но помощь не придет. И будут трупы их пищею птицам небесным, а гады ползучие угнездятся там, где они прежде жили.

Он повернулся к пленившим меня воинам и что-то им сказал. Туземцы связали мне руки за спиной и бросили в низкую хижину с земляным полом и деревянной решеткой вместо двери. Я лежал в грязи лицом вниз. Снаружи доносился шум пирушки, завывания под аккомпанемент барабанов, и я понемногу распознал гимн «Какого друга мы нашли в Иисусе», который до тошноты наслушался год назад во Фритауне.

Ладно, чтобы там ни происходило, это наверняка коснется и меня. Сегодня ночью или завтра? Мистер Масгроув и христианские хоровые пения, похоже, не отучили этих людей от племенных войн, а возможно, даже разожгли к ним аппетит. Какая может быть надежда на то, что они убедили прекратить охотиться за головами? Уставший и опустошенный от ужаса, я надеялся только на то, что моя смерть будет быстрой, чтобы поскорее с этим покончить.

Где-то через час решетка сдвинулась и ко мне зашел мистер Масгроув. Он принес кое-какую еду — дымящиеся клубни таро в тарелке из высушенной тыквы и жареное мясо. Он покормил меня, поскольку мои руки оставались связаны за спиной, и пока я не откусил мясо и не проглотил его, я ничего не подозревал. Однако это была не свинина, и на говядину не похоже, так что я как можно незаметнее выплюнул остаток, потому что единственная хрупкая надежда на мое спасение заключалась в этом человеке, он ведь все-таки европеец, хотя и совершенно безумен.

— Что со мной сделают, мистер Масгроув?

В мерцающем свете он уставился на меня странными полоумными глазами.

— Ну, полагаю, в конце концов прикончат, пробьют голову, как и всем остальным. Так они обычно поступают. Вождь племени уакере — могущественный человек в глазах Бога, он любит, когда я читаю ему Ветхий Завет, особенно книгу Иисуса Навина и строки про колена Израилевы и хананеев. Пленных он обычно не берет.

— Мистер Масгроув, вы говорите, что эти люди убивают пленников. Но ведь вы обратили их в христианство?

— О да, так и есть, юноша, так и есть. Дух Господа воздал им сполна и сделал самым могучим племенем в его глазах, несущим ужас всем тем, кто не возлюбил Его.

Внезапно мне в голову пришла жуткая мысль.

— Мистер Масгроув, а эти воины сегодня не встречали группу моряков с моего корабля?

Он с удивлением посмотрел на меня.

— Что? Конечно, встречали. Я думал, вы знаете. Язычники тетуба сражались с ними около полудня и получили сполна, словно древние мидяне, и тогда воинство Божие обрушилось на тех и на других и поразило их мечом своим. По большей части ваши люди сбежали на побережье, как мне кажется, но кое-кого последователи Агнца взяли живьём. Вот, подождите-ка…

Он поднялся и вышел. Вернувшись, он принес что-то, завернутое в грубую ткань.

— Одного из них я знаю, может быть вы опознаете второго...

Он достал две отрубленные головы. Одна из них принадлежала графу Ойгену Фештетичу фон Центкатолне, даже после смерти он сохранил гримасу аристократического презрения, как будто устал и считал слишком вульгарным что-то говорить по поводу своей смерти от рук племени охотников за головами. Другая, с безучастным взглядом и распахнутым в вечном немом крике ртом, принадлежала нашему геологу, доктору Пюрклеру.

— Их привели сюда живыми. Это значит, что...

— Да, они сказали, что высокий был слегка жестковат, зато другой почти идеален.

— Но как же так, мистер Масгроув, ваши последователи едят людей?

— О да, конечно, едят. Разве не написано в Книге Чисел «Он пожирает народы, враждебные ему» и еще раз в двадцать первом псалме «Бог поглотил их в своей ярости»? — Он взял кусочек жареного мяса и задумчиво пожевал. — Да, этот и правда вкуснее.

Я не успел ответить, потому что блевал в углу. Любопытно, подумал я позже, ведь я нашел одного капитана мертвым возле бразильского борделя, а теперь съел жареный кусочек его преемника. Оба случая не предусматривались даже австро-венгерским Уставом.

Мистер Масгроув вышел, и я некоторое время лежал, а снаружи мерцали отблески костра и продолжалось шумное пение гимнов. Я знал, что скоро за мной придут. Интересно, думал я, за последние годы так много каннибалов обращены миссионерами в христианство, а мне «повезло» столкнуться с единственным случаем обращения миссионера каннибалами.

Через некоторое время решетка снова скользнула в сторону и кто-то вошел в хижину. Это был черный полуголый человек с пышной шевелюрой. Что ж, дежурный мясник пришел убить меня и подготовить для жарки. Я произнес про себя покаянную молитву и крепко зажмурился, и тут его рука схватила меня за плечо и развернула. Я надеялся только, что он знает свое дело и выполнит его аккуратно.

— Масса Оттокар, слышать меня?

Я открыл глаза и увидел лицо Юнион Джека. Он прижал палец к губам.

— Масса Оттокар, идти со мной, не шуметь, не болтать много.

Он чиркнул ножом по веревке на моих запястьях и принялся разбирать хлипкую заднюю стену хижины. Через пять минут мы улизнули в темноту.

Для человека, совершенно незнакомого с географией Новой Силезии, Юнион Джек оказался удивительно хорошим проводником. Видимо, местный лес похож на джунгли его родины, и думаю, его обоняние вело нас к берегу, как когда мы приближались к Маркизским островам. Во всяком случае, несколько раз он жестами просил меня остановиться и, раздувая ноздри, нюхал воздух. Уверен, это было опасное путешествие — весь остров теперь кишел боевыми отрядами того или другого племени.

Между уакере и тетуба разразилась полномасштабная война до победного конца, и, судя по количеству мертвых тел и сожженных деревень, которые мы миновали, спускаясь с гор, когда-то могучие тетуба терпели поражение. Но мы дошли. Юнион Джек достаточно похож на новосилезцев, чтобы сойти за них в лунном свете, и каждый раз, приближаясь к отряду аборигенов, я держал руки за спиной, а петля из веревки на моей шее создавала впечатление, будто он ведет пленного австрийского моряка.

Таких здесь могло быть немало, заключили мы, время от времени натыкаясь то на снаряжение, очевидно брошенное убегающим матросом, то на мертвые тела. Я хотел опознать их и сообщить родным, когда вернусь домой (если вообще вернусь), но почти всегда голова была отрезана в качестве трофея. Звучит бессердечно, но я был весьма разочарован, не встретив среди мертвецов тело в норфолкском пиджаке и шерстяных брюках для гольфа. Я не забыл эпизод с двумя страндлоперами и обрадовался бы, узнав, что профессор Сковронек пал жертвой тех, чей энтузиазм в коллекционировании черепов не уступал его собственному.

Рано утром мы с Юнион Джеком достигли побережья на дальнем конце бухты Понтиприт. Выйдя из-за деревьев на берег мы первым делом увидели огромный столп дыма, поднимающийся из миссии мистера Трайба в Спердженсвиле. Похоже, что новообращенные из свободного реформистского евангелического баптистского общества уже свели счеты с реформистским евангелическим баптистским обществом и попутно превращали мистера и миссис Трайб и их адептов в жареную человечину. Но когда мы подошли к кромке воды и осмотрели бухту Понтиприт, нас ждал гораздо больший и тревожный сюрприз.

Я таращился на море. Что-то не так, но усталый мозг не сразу осознал увиденное. Я смотрел на мирные хижины Понтиприта, дремлющие среди пальмовых рощ в лучах зари. Но где же корабль? Я потер глаза. Может быть, это игра света, белый корпус слился с бликами на воде, а мачты не видны на темном фоне лесистых холмов. Я в отчаянии осматривал бухту Понтиприт. Возможно, корабль нашел более безопасное место для швартовки? Но нет, сомнений не осталось, «Виндишгрец» поднял якорь и уплыл. Юнион Джек и я брошены на острове, где племена каннибалов ведут войну на взаимное уничтожение. По всей вероятности, нынешней ночью мы избежали участи попасть в тарелку, только чтобы очутиться в меню на следующей неделе.

После случившегося с миссией мистера Трайба у меня появились серьезные опасения касательно безопасности паствы отца Адамца в Понтиприте. Пока священник сидел в заточении на «Виндишгреце», они были беспомощны перед лицом Масгроува и его фанатиков уакере. Но, оказывается, мне не о чем было волноваться, обитатели побережья уже сплотили ряды и отправили послов к отрядам Пророка Масгроува. Вежливо, но твердо они заявили, что жители Понтиприта хорошо вооружены и не присоединятся ни к тетуба, ни к уакере. К счастью, добравшись до Понтиприта, мы увидели, что отец Адамец уже вернулся к прихожанам.

Они с Юнион Джеком тем же вечером на выдолбленном каноэ священника отвезли меня на островок в открытом море, в нескольких километрах к югу от бухты Понтиприт.

— Здесь вы будете в безопасности, — сказал отец Адамец, — остров — табу для обоих племен, они не осмелятся ступить на него. Но если вы покажетесь в Понтиприте, они точно вас зажарят, пусть даже это нейтральная территория. Говорят, уакере поймали вашего профессора-этнолога за разграблением их хранилища черепов. Подобное оскорбление можно смыть только кровью. Ваш вчерашний десант к горе Тетуба не добавил вам друзей в этой части острова. Оба племени гоняются за головами австрийских матросов. Надеюсь, что смогу на некоторое время укрыть вашего чернокожего в миссии. В набедренной повязке он сойдет за уроженца Соломоновых островов. Скажу им, что он католик из Санта-Круса или что-нибудь в этом роде, будет работать моим слугой. Но что касается вас, придется на время остаться здесь, пока не прибудет шхуна за копрой. Ступите одной ногой на берег, и я гарантирую, что вы будете мертвы до того, как вторая оторвется от дна каноэ.

— Что случилось с кораблем, отче?

— Не могу сказать точно, была такая свалка, и я пропустил большую часть событий, находясь в камере. Утром высадился десантный отряд вашего лейтенанта, и до полудня было тихо. Но потом события начали нарастать снежным комом. Корабельный оркестр репетировал и вдруг заиграл «Марсельезу». Я услышал беготню на палубе над своей головой и даже несколько выстрелов. Через час или около того за мной спустились и выпустили из камеры вместе с моряком, сидевшим в соседней. Все очень извинялись и предлагали отвезти меня на берег, но вскоре забыли об этом, потому что на пляже начали появляться остатки экспедиции вашего капитана.

— Сколько их осталось? Капитана и доктора Пюрклера убили и съели, Масгроув показал мне их головы. И мы насчитали пять или шесть погибших по пути сюда.

— Думаю, большинству удалось сбежать, но только потому, что они мчались, спасая жизнь и бросив всё. Многие были ранены, все старались побыстрее вернуться на корабль. Некоторые даже заходили в воду и пытались плыть, пока ими не заинтересовались акулы. В итоге моряки отправили шлюпки к берегу, чтобы забрать отряд, и заодно отвезли меня. Спасшиеся поднялись на борт, а потом подняли якорь и тут же отплыли.

— У вас есть соображения, куда они могли направиться, отче?

— Никаких, они ничего не сказали. Но у меня сложилось впечатление, что они не намерены оставаться в этих краях.

— А когда здесь будет шхуна, отче?

— Довольно скоро, не более полугода. — Он заметил, как я приуныл. — Да ладно, вы крепкий молодой человек, и время пролетит быстро. Смотрите на это как на приключение, как бедняга Бен Ганн, изгой из «Острова сокровищ».

Отец Адамец был прав, когда говорил, что на островке я в безопасности. Это был маленький, низкий, почти круглый горб из кораллов, метров триста в диаметре, покрытый пальмами и зарослями бамбука. Когда-то здесь хоронили вождей тетуба, и оба племени верили, что остров населен привидениями и злыми духами. Мне не стоило бояться, что они пересекут двести метров воды, отделяющих его от Новой Силезии. Но для заключенного здесь на полгода человека это был все-таки довольно мрачный клочок земли. В тени деревьев расползался сумрак. Тут пахло лихорадкой.

И повсюду на земле торчали пирамидки из кусков коралла. Нет нужды в надгробиях, чтобы напомнить мне — я осужден прожить полгода в одиночестве на кладбище. Отец Адамец сказал, что будет навещать меня раз в месяц в безлунную ночь. Аборигены чрезвычайно суеверны и в безлунные ночи собираются в хижинах, веря, что стоит выйти наружу, как в голову ударит звезда. Он поделился со мной хинином из своих запасов и кое-какими необходимыми инструментами, в остальном я был предоставлен сам себе.

С утра я начал своё пребывание на острове с инспекции «сокровищ», как предписывали «Коралловый остров» Роберта Баллантайна, «Швейцарская семья Робинзонов» Йохана Уайсса и тому подобные (по большей части бесполезные) пособия по выживанию на островах Южных морей. Из одежды на мне были белые парусиновые брюки и китель (и то и другое довольно изодранное), рубашка, носки, трусы, ботинки, левая крага. В карманах нашлись складной нож, огрызок карандаша, ключ от рундука, монетка в десять геллеров. Также я располагал леской, огнивом и тридцатидневным запасом хинина, что оставил мне отец Адамец, но помимо этого у меня имелся лишь флотский штандарт в водонепроницаемом чехле, обернутый вокруг груди во время бегства, плена и спасения.

Подводя итог изложенному — довольно бесполезный набор предметов. Только нож, огниво и леска имели хоть какую-то значимость в теперешнем положении. По крайней мере, еды и воды было в избытке: на островке в изобилии росли кокосы и таро, чуть ближе к морю бил родничок с пригодной для питья водой, а чтобы поймать рыбу, нужно было лишь чуть намочить ноги в проливе между островком и побережьем (к счастью, слишком мелком для акул) и нагнуться, чтобы вытащить ее из воды. Вскоре я уже выпаривал из морской воды соль, чтобы приправить свою безвкусную диету.

Крыша над головой представляла бóльшую проблему. Сезон дождей уже не за горами, и мне предстояло смастерить хоть какое-то жилище. Однако на острове рос бамбук, а отец Адамец в следующий визит привез старую пилу, так что как только я наловчился связывать пальмовые листья, то сумел соорудить довольно сносную лачугу, способную защитить от дождя. Что касается одежды, то я очень хотел сохранить уже довольно изодранный мундир, чтобы прилично выглядеть, когда прибудет шхуна за копрой — «робинзоном», а не полусумасшедшим отшельником. Кроме того, мундир имел для меня сентиментальное, почти сакральное значение — последняя ниточка, связывающая с флотом, к которому я всё еще имел отношение, и далекой родиной, которую не видел уже больше года.

Я мог бы ходить по острову абсолютно голым, пожелай я того — никто меня не видел. Но это казалось мне неподобающим достоинству габсбургского офицера, поэтому я пошел на компромисс — повседневные занятия (рыбалка, сбор кокосов и так далее) выполнял, обмотавшись в красно-бело-красный военно-морской флаг наподобие саронга, завязанного узлом на талии. Мундир я носил только по воскресеньям и торжественным датам, например, на восемнадцатое августа — день рождения императора, который я отпраздновал, запалив сигнальный костер и отважно привязав флаг к верхушке самой высокой пальмы. Я оставил его там болтаться, пока пел «Gott Erhalte».

Никто не мог меня увидеть или услышать, но я почему-то почувствовал себя лучше, зная, что даже здесь, на коралловом островке за десять тысяч миль от дома, я всё еще остаюсь верным подданным благородной австрийской династии, отмечая день рождения моего императора вместе с сорока четырьмя миллионами остальных его верных подданных.