А завтра — весь мир!

Глава вторая

Я очень сожалею, что в моем старом фотоальбоме нет иллюстрированного отчета о том первом океанском путешествии. В те дни я был увлеченным фотографом и взял с собой на борт «Виндишгреца» нераздвижную фотокамеру Джоуля-Херриота.

Но большая часть фотографий потерялась, когда я случайно отстал от корабля недалеко от берегов Новой Гвинеи, и только одна сохранилась. Сделал ее не я, а официальный фотограф экспедиции герр Кренц в воскресное июньское утро 1902 года, когда мы готовились выходить из Полы.

Она много лет простояла в отцовском доме в Хиршендорфе в серебряной рамке на буфете. На ней я, военно-морской кадет шестнадцати лет, сфотографирован на мостике «Виндишгреца» в лучшем синем мундире и белых парусиновых брюках, с блокнотом в руке, красноречиво демонстрируя юношеское самомнение. Линиеншиффслейтенант Свобода стоит рядом, проверяя компас на отклонение, а мой ротный офицер, линиеншиффслейтенант Залески, беспечно прислонился к телеграфу машинного отделения, с мрачным видом и подозрительно прищуренными глазами, такой уж была его привычка.

Позади нас, засунув руки в карманы мундира и уверенно расставив ноги, возвышается величественная фигура с бородой лопатой — наш командир, фрегаттенкапитан Максимиллиан Славец, барон фон Лёвенхаузен, всматривается в далекий горизонт, хотя мы еще стояли на якоре у Сколио дель Оливи.

Безрассудный оптимизм юности. Если бы я только знал в этот день, что предстоит впереди, какие приключения и проблемы ожидают в этом и других путешествиях. Если бы я только знал... тогда, наверное, все равно бы не остановился и поступил так же. Как говорят в моих родных местах, глупость не лечится. У каждого путешествия должен быть порт отправления, так что с вашего позволения я начну с самого начала, с шестнадцати лет и за два месяца до того, как щелчок объектива запечатлел ту сцену воскресного утра в гавани Полы.

Я родился 6 апреля 1886 года в доме на Ольмутцергассе, в небольшом городе под названием Хиршендорф на северном краю Австро-Венгерской империи, в говорящей на чешском языке провинции Моравия, почти там, где она раньше граничила с прусской Силезией.

Моего отца звали Вацлав (или Венцель) Прохазка (или Прохаска), тридцати пяти лет, чиновник окружного филиала Министерства Почты и Телеграфа, сын онемеченного чешского крестьянина-середняка из-под Колина в Богемии. Моя мать, Агнешка Мазеотти-Краснодебска, двадцати восьми лет, была четвертой дочерью в семье обедневшего польского дворянина из-под Кракова. Я был вторым ребенком, мой брат Антон — на полтора года старше.

И поскольку наша мать имела слабое здоровье, как физическое, так и умственное, а также всё больше отдалялась от отца, нас так и осталось двое. По поводу Хиршендорфа сказать особо нечего, и я подозреваю, что, возможно, уже надоел вам воспоминаниями об этом городе. Неряшливый городок с населением около восьми тысяч жителей, расположенный в небольшой долине среди невысоких гор, Силезских Бескидов, он раскинулся по обе стороны реки Верба приблизительно в двадцати километрах выше по течению от слияния с Одером. Там имелись, как обычно, крупная барочная церковь с двуглавыми луковичными шпилями, руины средневекового замка, железнодорожная станция, отель и кафе на одной стороне городской площади и окрашенный в цвет охры квартал правительственных учреждений на другой.

Работал еженедельный рынок и несколько сельскохозяйственных отраслей промышленности: пивоварение, обработка сахарной свеклы и т.д. Но как принято в старой габсбургской монархии, крупнейшим работодателем в городе было государство: канцелярия, таможенное и акцизное управление, почтовая и телеграфная служба, земельный кадастр, ветеринарный отдел. И конечно, жандармерия в желтых шлемах и солдаты, всегда наготове в случае необходимости — в казармах из красного кирпича у дороги на Троппау.

Такова была обстановка в те спокойные годы конца девятнадцатого века. Большая часть жителей города родились, жили и умирали в нем, никогда не удаляясь дальше одного дня пути. Небольшой немецкоязычный островок с газовым освещением и велосипедами, воротничками-бабочками и соломенными шляпами среди массы говорящего по-чешски крестьянства, все еще носящего полосатые шаровары и вышитые жилеты и вспахивающего поля плугом с волами. Они держали гусей, пасли свиней и жили в деревянных хибарах на грязных деревенских улицах — точно так же, как их деды и прадеды.

Это был сельский мир, из которого мой отец сбежал на государственную службу империи Габсбургов. Для большинства людей, совершивших этот переход, поменялось лишь поведение на людях — на работе им приходилось говорить на официальном немецком языке. У моего отца, однако, преобразование стало также и внутренним. Оно заняло много лет, иначе вряд ли меня назвали бы Оттокаром в честь средневекового короля Богемии, который чуть не победил Габсбургов в битве на Моравском поле.

Но к тому времени, когда я узнал такие подробности, отец, несмотря на коренастую славянскую фигуру и сильный чешский акцент, превратился не только в немецкоговорящего, но и в ярого пангерманского националиста. В наше время это назвали бы свидетельством так называемого «кризиса личностной идентичности».

Но поверьте, в Хиршендорфе 1890-х годов в этом не было ничего необычного. Как и большая часть двуединой монархии к рубежу веков, на бытовом уровне город находился в постоянном брожении на национальной почве и настолько же посвятил себя производству личностных кризисов, как Монтелимар — производству нуги или Бухара — изготовлению ковров.

Проблема состояла в том, что город и район были спорной территорией между немецким большинством, которое называло его Хиршендорфом, и многочисленным и быстро растущим чешским меньшинством, которое называло его Крнава и утверждало, что так было до семнадцатого века, когда местный магнат, принц фон унд цу Регниц, переименовал поселение. Более того, существовала также малочисленная, но громогласная польская фракция, заявившая, будто город на самом деле назвали Садыбско и он должен стать частью независимого польского государства, когда таковое будет создано.

Пока мы с братом росли, фракции становились все более шумными и жестокими, превращая самый ничтожный вопрос — расположение фонарного столба или название улицы — в причину для демонстраций, которые имели шанс перерасти в беспорядки. Хуже всего было то, что постоянное напряжение вынуждало каждого твердо заявить о своей национальности ради собственной же безопасности.

Город в те годы взращивал искаженный патриотизм и национализм как на грядке со спаржей. Люди с немецкими именами, которые едва могли составить связное предложение по-чешски, внезапно превращались в пламенных чешских патриотов, в то время как другие, никогда не говорившие ни на каком другом языке, отрицали, что они чехи, со страстью, достойной святого Петра, когда тот раскаялся в отречении от Христа. Когда мне исполнилось около десяти лет, лидера немецкой националистической фракции в муниципалитете звали герром Прзыбышевским, лидером чешской стороны был герр Нуцдорфер, а Польскую партию возглавлял некий герр Маринетти.

В детстве большая часть этого взрослого безумия прошла мимо нас. Дома мы, само собой, говорили на немецком. Но отец был слишком занят официальными обязанностями, чтобы строго нас контролировать, летние каникулы мы проводили у родни в австрийской Польше, так что мы выросли, вполне прилично владея тремя языками.

Вскоре после нашего рождения мама практически ушла со сцены, затворилась в собственных комнатах и посвятила себя ипохондрии и кругу польских подруг, столь же пресных, как и она сама. Нас с братом поручили заботе чешке по имени Ханушка Йиндричова, жене главного лесничего в поместье Регница.

Ее домик находился на улице позади нашего и стал нашим настоящим домом для большей части детских лет. Не слишком плохое детство, как мне кажется.

Помимо официального жалованья у отца имелись кое-какие доходы от инвестиций, так что мы жили скромно, но в достатке. В те дни люди в Европе довольствовались малым: отсутствие телевидения, кино, самолетов, но неограниченное количество времени в мире, где жизнь не была еще полностью захвачена часами и легковым автомобилем; мире, где путешествием за границу считалась железнодорожная поездка в Богемию, а символом изысканности — врученный местной швее потрепанный сборник выкроек или странствующая театральной труппа, ставящая венскую оперетту прошлого сезона в старомодном муниципальном театре на Траутенгассе.

Горожане так или иначе продолжали развлекаться, устраивая демонстрации и выпуская листовки, а иногда учиняя уличные стычки за или против того, сего или чего-то третьего.

По большей части все это было довольно безопасно. Единственный смертельный случай произошел в 1896 году или около того, когда бунт по поводу названия железнодорожной станции переместился на городскую площадь и вызванные войска стреляли поверх голов толпы, случайно убив итальянского официанта, следящего за забавой из окна отеля «К белому льву».

Большинство людей в Хиршендорфе ненавидели друг друга только за официальную национальность, если можно так выразиться, но в остальном относились друг к другу сердечно, пока не находили подлинной причины для ссоры. А раз мы были детьми, то временное освобождались от присяги той или иной нации.

Помимо меньшинств, другой группой, стоявшей вне националистической политики в Хиршендорфе, были евреи. Но лишь потому, что все остальные их терпеть не могли. Я никак не мог взять в толк, почему несколько сотен Хиршендорфских евреев вызывают всеобщую неприязнь и презрение, еще более зловещее из-за того, что было настолько общим и лишенным страсти. Скорее похоже на смутное отвращение, которое люди питают к паукам или кошкам без личной враждебности к ним.

Конечно, в защиту этой неприязни выдвигались тривиальные причины: ростовщичество, ритуальные убийства, убийство Христа, использование рабского труда белых людей и другие сомнительные делишки. Но наши евреи были в меньшинстве по сравнению с каким-нибудь городком в Галисии, где они часто составляли половину или три четверти населения. К тому же были совершенно не похожи на льстивых ростовщиков с ястребиным носом из популярных рассказов.

Наши евреи были солидными, достойными профессионалами среднего класса, внуками тех, кого освободил своим указом император Иосиф веком ранее. Нотариус герр Лицман, доктор Грюнбаум из больницы кайзерин Элизабет, герр Елинек — городской фотограф. И конечно, герр Зинауэр, книготорговец. Герр Зинауэр был моим хорошим другом с тех пор, как я себя помню.

Я довольно рано научился читать. В шесть лет я вполне бегло умел читать на чешском и немецком и быстро нагонял по-польски. В те дни в северной Моравии читать детям было особенно нечего на любом языке — только сказки братьев Гримм и «Штрувельпетер» («Неряха Петер») на немецком [1], несколько безвкусных сборников сказок на чешском — и, конечно, «Одобренные тексты для чтения в начальных школах» императорского и королевского Министерства образования, до боли унылая коллекция политически благонадежных и назидательных сказок о эрцгерцогинях, работающих в госпиталях с больными в жару, и галантных молодых прапорщиках, умирающих за честь полкового флага на поле Сольферино. Я думаю, что в действительности детскую литературу изобрели англичане где-то в конце прошлого века, и вместе с ней идею детства как идиллического и невинного состояния.

В местах, где я рос, к детству относились скорее с пониманием, как к кори: оно неизбежно и необходимо, но стоит покончить с ним как можно скорее и, конечно же, не сожалеть о нем. Мы, жители Центральной Европы, обычно люди малоприятные: озлобленные, мстительные и проникнутые жалостью к себе. Но, по крайней мере, от нас редко услышишь болтовню про игрушечную железную дорогу и чай в детской.

Но у такого отсутствия интереса к детству, замечательному во многих отношениях, был один недостаток — до конца 1890-х годов печаталось очень мало детской литературы, пока не появились Роберт Стивенсон, Жюль Верн и Дж. А. Хенти в немецком переводе, а местные писатели вроде Карла Мея стали сочинять приключенческие романы. А до тех пор я читал больше практической литературы, и в этом герр Зинауэр оказывал мне неоценимую помощь. Городской книжный магазин на самом деле продавал в основном бумагу и письменные принадлежности: главный товар в габсбургской Австрии, где переписка с ведомством по простейшей проблеме могла тянуться годами, а письмами можно было набить весь книжный шкаф.

Помимо продажи писчей бумаги, герр Зинауэр также управлял переплетным цехом, печатал визитные карточки и владел небольшим книжным магазином новой и подержанной литературы — в основном школьных учебников и женских романов с выдачей на дом. Однажды в субботу утром году примерно в 1895-ом я зашел купить карандаш и резинку.

Зазвонил колокольчик, и герр Зинауэр поприветствовал меня: упитанный, лысеющий, маленький человек лет пятидесяти в очках.

— Grüss Gott [2], герр Оттокар, — сказал он, потирая руки и появляясь из-за прилавка, как будто я был ценным клиентом с полными гульденов карманами, а не мальчуганом с парой крейцеров, зажатых в грязной ладошке.

— Чем могу быть вам полезен в это прекрасное утро?

— Доброе утро, герр Зинауэр. Будьте добры, мне нужен карандаш и каучуковая резинка.

— Конечно, конечно: твердый, мягкий, средней мягкости, карбоновый, средний с резинкой на конце, графитовый, гарантированно противоударный от Штэдтлера Касселя — очень хорошие, новые, мы только что их получили... — Ах да, забыл: у меня есть кое-что еще, что, возможно, заинтересует такого умного молодого человека. Скажите, юноша, у вас есть собственный атлас?

— А что такое атлас, герр Зинауэр?

— Книга с картами всех земель на планете. Вот, смотрите: только что привезли...

Он потянулся за прилавок и достал большой, блестящий том в темно-синем переплете с рельефным золотым тиснением. Краткий атлас известного мира (исправленный, с включением последних африканских исследований), издательство Моллвейда, Берлин, 1895. Я с любопытством перевернул недавно разрезанные страницы: Европа (политическая), Европа (физическая), Атлантический океан, Тихий океан, Северная Африка, Индия, Океания — земли всей планеты предстали передо мной в потоке коричневого и зеленого и бледно-синего цвета.

Загадочно пронумерованная паутина линий расходилась от полюсов; поверхности голубого океана разделяли берега континентов; разбросанные белые ледяные поля украсили замысловатые изгибы горных хребтов Гималаев и Анд. Когда сатана взял Господа на вершину храма и показал ему все королевства земли, это наверняка выглядело именно так.

До сих пор единственной картой, которую я видел, была клеенчатая карта «Земель и этнических групп императорской и королевской монархии», висевшая в моем школьном классе, под распятием и портретом императора Франца Иосифа в белом мундире и с бакенбардами, с пронизывающим взглядом голубых глаз, стремящихся обнаружить недостойное поведение.

В сравнении с этим разноцветным праздником картографии, представшим предо мной теперь, та карта в классе была просто темным пятном: бесформенная глыба территории нашей почтенной монархии, торчащей посреди Европы, и ничего вокруг неё, кроме маленького участка блеклого синего цвета внизу в левом нижнем углу, где Австро-Венгрия касалась Адриатики — и даже тот заслоняла официозная надпись: «Земли и народы императорско-королевской монархии» и пояснения к сокращениям. По периметру курсивом обозначались соседи: Пруссия, Италия, Россия, Сербия и другие страны, но в остальном австро-венгерская монархия находилась в самом центре земли, как европейская версия китайского «срединного государства».

Когда я взглянул на карту стран мира, Австро-Венгерская империя показалась довольно жалкой, хотя и была вторым по величине государством в Европе после Российской империи (пусть и незначительно больше Франции). В магазине герра Зинауэра до меня внезапно дошло, что в мире есть столько всего экзотического и интересного помимо территории габсбургской монархии.

И внезапно, понятия не имею откуда, у меня возникло желание посетить места, о существовании которых я до сих пор и не предполагал: Гондурас, Суматру и Охотское море; доказать себе, что Кейптаун и Маркизские острова лежат на долготе Хиршендорфа, а Сиэтл и Владивосток — на той же широте.

Мне захотелось завладеть этим атласом; унести его с собой и обладать всем обитаемым земным шаром. Герр Зинауэр, как обычно любезный, сказал, что атлас слегка испорчен и уценен, хотя я был совершенно уверен, что это не так. Чтобы набрать необходимую для покупки сумму, я использовал карманные деньги на годы вперед и распродал свои мальчишеские «сокровища» одноклассникам. В следующую субботу я принес том домой, и началась моя карьера мореплавателя. Когда отец и школьные учителя узнали об этой внезапной страсти к географии, они отнеслись к ней как к странному, но вполне безопасному чудачеству.

Старая Австрия была глубоко нелюбопытным обществом, обладала исключительно сухопутным мышлением и слишком погрузилась в межнациональные споры, чтобы интересоваться остальным миром. Забавно было бы составить карту мира по представлениям среднего венца году эдак в 1900-ом. На севере располагается Тойчерн: немецкоязычный, но совершенно чуждый по духу и характеру. К югу, за Альпами, лежит Веллишен, ненадежный и жадный.

А на востоке, вниз по Дунаю к Прессбургу, располагается обширное, неопределенное пространство, населенное славянами, венграми, турками и другими экзотическими и жестокими восточными народами — дикие племена, которые в свободное от распрей друг с другом время наводняют нижнюю Австрию и осаждают Вену либо с пушками и оружием, либо (в наши дни), продавая щетки для ботинок и деревянные ковши на улицах вокруг Ноймаркта. Следом за ними лежит Россия, где в степях с вечной мерзлотой воют волки, и затем Индия, Китай и другие подобные сказочные королевства. Африку называли «страной негров», где в жарких джунглях туземцы пожирают друг друга, а Америку населяют ковбои, гаучо, краснокожие индейцы и т.д. Но в действительности, что бы там ни говорили, никто не знал или не особо интересовался тем, что происходит за трамвайными путями Гюртеля. Такой была Вена, столица.

Поэтому вообразите сами, если сможете, какой должна быть картина мира у бюргеров Хиршендорфа, для которых поездка на поезде в Прагу являлась приключением всей жизни. В такой обстановке я вырос и перешел из детства в отрочество. Мое ребяческое желание исследовать и посмотреть мир никуда не делось и с годами даже возросло, а не уменьшилось. Я прочитал «Остров сокровищ» в немецком переводе и все приключенческие романы и книги о путешествиях, какие только нашлись у герра Зинауэра. Он с радостью поддерживал мой интерес. Я думаю, он почти на мне не зарабатывал, возможно потому, что и сам в молодости мечтал о путешествиях. Однажды он признался, что лет в девятнадцать заказал билет из Гамбурга до Нью-Йорка по приглашению родственников. Но в последний момент умер его отец, и он остался продолжать семейное дело.

Зинауэр относился к этому философски. «Кто знает, юный герр Оттокар? Кто может сказать, как бы все обернулось? Возможно, там, в Америке, тоже беспорядки и громят витрины, в каждой стране есть хулиганы. Нет, возможно, было бы хуже. Мы здесь бедны и должны трудом зарабатывать на хлеб. Но немцы — цивилизованные и законопослушные люди, и еврей может преуспевать и здесь, в Австрии, как в любой стране на земле. Я никогда не стану миллионером, но, по крайней мере, ночью могу спать спокойно в своей постели, без страха, что ворвется буйвол и разрушит мой склад или краснокожие снимут скальп с фрау Зинауэр». Герр Зинауэр хоть и сочувствовал мне, но не мог дать полезный совет, с чего начать мореходную карьеру, а эта идея все больше крепла во мне примерно лет с двенадцати.

Но и никто другой в Хиршендорфе не дал бы мне подобный совет. Родня тоже не могла помочь. Когда однажды летом в Польше я задал вопрос старшей сестре моей матери, тете Алексии — единственной из польских родственников, к просвещенности которой я испытывал уважение — она задумалась и обещала порасспрашивать у семьи и знакомых. В итоге она смогла лишь узнать, что один дальний родственник, некий Юзеф Корженевский, много лет назад уехал за границу, и, как говорили, стал морским капитаном в британском торговом флоте.

Однако многие годы от него не поступало никаких известий, поэтому предполагалось, что он утонул; вероятно, это не так уж плохо (пришли к выводу остальные мои тети), поскольку он всегда был странноватым и, откровенно говоря, никчемным. Единственным человеком среди моих знакомых, кто когда-либо бывал на море, и это достаточно неожиданно, оказалась моя няня Ханушка. До замужества она работала горничной в Германии и, будучи умной и видной девушкой, стала камеристкой в семье Путфаркен, старой гамбургской судоходной династии.

Однажды она отправилась с ними в летнее плавание в Осло — или Кристианию, как его тогда называли — и в результате вынесла неприятные впечатления о море.

— Честно, юный Оттокар, — сказала она мне, когда мы сидели дома у камина (мы всегда говорили на чешском, когда отца не было рядом), — я тебе этого не советую. Корабль все время качает вверх-вниз, вверх-вниз, и кажется, будто он вот-вот перевернется и потонет. Но в скором времени чувствуешь себя настолько ужасно, что этого даже хочется. И все влажное, но высушить невозможно. И негде постирать — но это неважно, потому как нет воды для стирки. А что касается пространства, честно говоря, и в гробу больше места. И после нескольких дней еда кажется странной, но без запаха, потому что всё вокруг провоняло дегтем. Если хочешь знать мое мнение, в тюрьме Ольмутца лучше, чем на борту судна: по крайней мере, пол в камере остаётся под ногами.

Но таково упрямство молодости, что отрицательное мнение лишь укрепило мое желание служить на море. Так что, будучи по натуре практиком, я приступил к воплощению этого желания в действительность.

Я и не ожидал особой помощи в этом направлении от взрослых, только не в северной Моравии конца девятнадцатого века. У двуединой монархии была своего рода береговая линия: примерно четыреста километров восточного берега Адриатики от Триеста к югу, до залива Катарро. Но это побережье было отдаленным, каменистым, бедным регионом, граничащим лишь с бесконечными, засушливыми горными цепями Балкан. Австрия приобрела его всего лишь век назад после захвата Венецианской республики, и как только в 1866 году была потеряна сама Венеция, оставшееся ни для кого не имело большого значения, просто летний курорт по сниженным ценам и туберкулезный санаторий зимой.

Очень немногие из обычных австрийцев когда-либо бывали там или хотели побывать. У нас, конечно, имелся военно-морской флот среднего размера и существенный торговый флот, но немногие из пятидесяти миллионов подданных императора когда-либо обращали на флот внимание или знали какого-нибудь моряка. Даже в Вене к военно-морским офицерам на улице скорее обратились бы на английском, приняв за военного атташе Соединенных Штатов. Что касается жителей Хиршендорфа, никто не мог даже припомнить, чтобы видел матроса в увольнительной. Герр Зинауэр в конце концов предложил написать письма всем подряд.

Таким образом, я сочинил несколько вежливых писем в лучшей школьной прописи и отослал их судоходным компаниям — «Австро-Ллойду», «Гамбург-Америка» и остальным — с вопросом, как можно поступить туда на учебу. Только из «Норддойчер-Ллойд» потрудились ответить, сообщив, что мне должно исполниться по крайней мере шестнадцать лет, я должен обладать отменным здоровьем и высокой нравственностью и иметь материальную поддержку со стороны отца. К сожалению, я также должен быть немецким подданным, так что на этом всё и кончилось. Даже в случае с австрийской судоходной компанией мне пришлось бы ждать еще пять лет, поэтому я решил заполнить время самообразованием и изучить основы судовождения и навигации. В этом отношении Хиршендорф не слишком хорошо подходил.

Текущая по городу река Верба едва достигала двадцати метров в ширину и потемнела от сточных вод с угольных шахт и сталелитейного завода выше по течению, в Карвине. На ней отродясь никто не видел никаких лодок. Лучшее, что мы с Антоном придумали — выпросить бочки из-под капусты, пропитать их смолой и сколотить плот. Как-то утром мы начали спуск по реке выше плотины замка и сумели пройти под парусом по крайней мере метров пятьдесят, прежде чем угодили в фабричный водовод и чуть не погибли. Нас выловила жандармерия (мы не умели плавать) и арестовала за нарушение общественного порядка, поскольку никакого другого обвинения придумать не удалось. Отца вызвали из конторы забрать нас из казарм жандармерии.

Нас отстегали кожаным ремнем и неделю не выпускали из дома. Но за этим происшествием последовали дальнейшие эксперименты, проводимые с величайшей секретностью на рыбном пруду за городом со старой плоскодонкой, которую я купил за пять крон и сам восстановил с помощью замазки и расплющенных консервных банок. В своем роде это был неплохой опыт, ведь кроме размера нет особой разницы в основных принципах навигации плоскодонки и линкора водоизмещением шестнадцать тысяч тонн.

Самообучение продолжилось на теоретическом уровне. После агитации родственников в Вене и Триесте герру Зинауэру удалось обеспечить меня экземпляром австрийского военно-морского справочника по морскому делу: «Руководство адмирала Штернека по такелажу и якорным работам» (издание 1894 года) с изобилием детализированных гравюр. Я засел над ним и за месяц выучил наизусть все части судна с прямым парусным вооружением, от кливера до киля и от утлегаря до гакаборта. Я также приобрел подобный чертеж на английском и таким образом изучил названия на обоих языках. Немецкоязычные страны поздно подключились к мореходству, и немецкую морскую терминологию наспех состряпали из множества источников — понемногу из голландского, скандинавского и английского языков, а значит, для меня, чеха, она всегда звучала слегка искусственно.

Кстати, по этой причине я буду придерживаться английских терминов во всей этой истории. Я знаю их так же хорошо, как немецкие, и у вас моя болтовня о Grossoberbramraa и Aussenklüverniederholer, то есть грот-бом-брам-рее и бом-кливер-нирале только вызвала бы раздражение. Морское дело в теории оказалось достаточно простым, но как обстояло дело с навигацией? Имея склонности к математике, я принялся за самообучение основам морской навигации. Магнитный компас не составлял проблемы — офицеры австро-венгерской армии использовали его, чтобы квалифицированно заблудиться, и, заглянув в витрину ломбарда, можно было наткнуться на экземпляр, заложенный в середине месяца обер-лейтенантом ради денег на выпивку, да так и не выкупленный.

Широта и долгота все же вызывали проблемы. В конце концов я соорудил примитивный деревянный секстант с отвесом, и утром 21 сентября 1897 года забрался с ним на холм Касл, чтобы провести первое полуденное наблюдение. Вообразите мое восхищение, когда полуослепленный солнцем в зените, я сделал вычисления и обнаружил, что Хиршендорф действительно находится на 49° 57' к северу от экватора, как и указано в географическом справочнике атласа. Я чувствовал себя подобно Магеллану после того, как тот три года доказывал, что земля круглая. Восторг поумерился несколько минут спустя, когда капрал жандармерии арестовал меня по подозрению в шпионаже. Результатом стал ещё один вызов отца в казармы и ещё одна серьезная порка.

Но зато я решил, что, как Галилей, пострадал во имя науки. Я разглядывал карты и изучал названия парусов и рангоута корабля. Но с разочарованием вспоминал, что никогда не видел моря и не плавал ни на чем, кроме плоскодонки в пруду. Я мог лишь надеяться на будущее, как сэр Фрэнсис Дрейк из недавно прочитанного рассказа, который залез на дерево на Панамском перешейке и поклялся, что однажды пересечет под парусом далекий Тихий океан.

Примерно в десяти километрах к югу от Хиршендорфа располагалась небольшая возвышенность под названием Сент-Валпургисберг, совершенно непримечательная за исключением того, что с ее склонов стекали три ручья. Один впадал в Вербу, которая впадала в Одер, а он впадал в Балтийское море. Другой держал путь в приток Эльбы, впадающей в Северное море. А третий впадал в Март, который сливался с Дунаем под Веной, чтобы пробиться в Черное и Средиземное моря.

Мы с Антоном иногда ездили туда на велосипедах весной или осенью, когда ручьи становились полноводными, и перочинным ножом вырезали из деревянной щепки три лодочки, затем запускали по одной в каждый ручей, и их уносило течением. Наверное, они застревали в осоке в нескольких сотнях метров ниже, но всё же мне по-детски нравилось воображать, что, возможно, через несколько месяцев мое суденышко будет качаться на волнах у Золотого Рога или замка Эльсинор, или обогнет Шотландию с севера и окажется в Атлантике. Для меня это было личное обещание, как для дожа Венеции, обручившегося с морем, бросив в него кольцо.

Короче говоря, к двенадцати годам я сумел убедить отца разрешить мне стать моряком. Сначала он сопротивлялся; в основном потому, что никогда в жизни не видел моря или кораблей и просто не мог представить, что подразумевает карьера моряка.

Но в конце он неохотно согласился — в основном после чтения статьи в пангерманском националистическом журнале, который уверенно предсказал, что большая война за германское мировое господство будет на море, сначала с Великобританией, а затем с Соединенными Штатами. Моему прошению стать моряком также помогло вмешательство судьбы летом 1897 года. Отцовские акции неожиданно принесли хороший доход, и мы всей семьей в первый и последний раз поехали на модный адриатический морской курорт Аббация. На железнодорожной станции мы взяли фиакр и оставили чемоданы в отеле.

Потом я выбежал из фойе на набережную. И вот передо мной раскинулось море, предмет моих мечтаний, которое я так жаждал увидеть целых три года: ровное и сияющее, темно-синее, скрытое за лимонными деревьями и декоративной балюстрадой из известняка. Для отдыхающих в соломенных шляпах и кринолинах это было просто море в укромной бухточке в верхней части залива Кварнероло; море ручное и одомашненное, чуть больше озера. Но для меня под полуденным солнцем эта ультрамариновая гладь с легкой рябью, усеянная парусами прогулочных яхт, была чем-то гораздо большим, чем просто приятным дополнением к курорту. Я стоял на набережной и видел полным восторга взглядом начало океана, самую широкую в мире дорогу, ведущую в синие дали, навстречу приключениям и чудесам, какие только может вообразить мальчишечье сердце.

Проходящие толпы видели только лодки, купающихся и близнецов — туманные горбы островов Черзо и Велия, почти полностью закрывающих южный горизонт. Но в моем представлении там было всё: летучие рыбы тропических морей, извергающие брызги киты, окаймленные пальмами атоллы и находящиеся во власти лихорадки устья африканских рек, толпы на причалах Кантона, арктические льды и неизведанный Южный океан. Оставалось лишь перебраться через парапет и спуститься на узкий скалистый берег, чтобы коснуться его и сделать моим, своей страстью. Оно лежало там — скромное и обольстительное, но временами жестокое и опасное; иногда капризное и совершенно равнодушное к границам и притязаниям разных стран. Скажу с уверенностью, никто не выпустил бы карту с названием «Границы провинций и этнических групп Атлантического океана».

Две недели семейного отдыха в Аббации превратились в полный кошмар.

Отец кипятился, а мать дулась и страдала от обмороков и приступов истерики, в конечном счете ее госпитализировали в Фиуме с подозрением на бешенство. Но что касается моей карьеры, то она развивалась как нельзя более благополучно. Я отправился на пассажирском пароходе в Черзо, в свое первое морское путешествие, и ужасно мучился от морской болезни, потому что даже летом Адриатика бывает довольно бурной, когда несколько дней дует сирокко. Во время этой поездки отец (которому тоже было худо), стоило погоде наладиться, спустился в салон и вступил в беседу с молодым военно-морским лейтенантом по имени Генрих Фритч.

Настоящий приверженец всего пангерманского, отец относился к габсбургской Австрии как к полуразрушенным средневековым трущобам, стоящим на пути Великого немецкого рейха, а значит, ему не нравилось мысль, что я стану офицером императорского и королевского флота.

Он тут же отправил прошение в Морское министерство в Берлине с просьбой сделать для меня исключение и разрешить служить в императорском немецком военно-морском флоте. Однако после разговора с линиеншиффслейтенантом Фритчем, который служил на флотилии торпедных катеров в Луссине, отец начал склоняться к тому, что австро-венгерский флот — не такая уж плохая идея. Как и отец, Фритч был пылким немецким националистом — позже он стал знаменитым австрийским нацистом.

Но он уверил отца, что, как только старый император умрет и трон займет Франц Фердинанд, Германия и Австрия быстро сольются в единое государство, после чего бывшие австро-венгерские кригсмарине, где он служит, станут средиземноморской флотилией германского флота, который вскоре будет достаточно могучим, чтобы бросить вызов Великобритании и Соединенным Штатам вместе взятым. В таком военно-морском флоте, по его словам, определенно стоит служить. Этот случайный разговор принес плоды в следующем году, когда отклонили мое прошение стать военно-морским кадетом кайзера Вильгельма.

Результатом стало мое заявление на сдачу в 1900 году экзаменов для поступления в императорскую и королевскую Морскую академию в Фиуме. К этому времени мы с братом учились в гимназии кронпринца эрцгерцога Рудольфа в Хиршендорфе. Это было мрачное место. Даже название было похоже на похоронный звон, напоминая, как бедный полубезумный сын императора застрелил возлюбленную, а затем покончил с собой в охотничьем домике в Майерлинге.

Заупокойная месса по этому поводу в приходской церкви святого Яна Непомуцкого была самым первым событием общественной жизни, которое я помнил. Тогда мне ещё не исполнилось три, но отец был не последним государственным служащим, а значит, мы должны были присутствовать, наряду со всеми другими местными высокопоставленными лицами и их семьями. Как сейчас помню свечи, запах ладана и звон колоколов, но я был слишком мал, чтобы заметить реакцию окружающих на громкий шепот нашей няни Ханушки своим детям, чтобы сидели ровно и слушали внимательно, ведь не каждый день увидишь, как церковь проводит полный обряд для убийцы и самоубийцы.

Если гимназия кронпринца Рудольфа была столь же непривлекательным местом, как и его имя, учебная программа, предлагаемая в этом сером, холодном, подобном тюрьме здании, была превосходной, как по объему знаний, так и по качеству обучения. Мои успехи в математике и естественных науках оказались более чем достаточными для сдачи вступительных экзаменов в Морскую академию, несмотря на то, что они считались сложнейшими.

Единственным препятствием мог стать английский, обязательный предмет для всех будущих кадетов. К сожалению, его как следует не преподавали ни в гимназии кронпринца Рудольфа, ни где-либо еще в северной Моравии. В итоге отец решил проблему, наняв нам с Антоном учительницей коренную англичанку, мисс Кэтлин Доггерти из графства Корк, странствующую ирландку и преподавательницу игры на фортепьяно, роковую женщину, бывшую любовницу князя фон унд цу Регница, хотя, естественно, нам ничего об этом не сказали.

Она была женщиной властной, с сильным и непредсказуемым характером, и это, как я теперь подозреваю, возможно, было симптомом скрытого сифилиса. Но безотносительно ее психической нестабильности она оказалась умелой учительницей английского. Когда я наконец сдал часовой устный экзамен по английскому в Вене в начале лета 1900 года, то получил высочайшие в том году оценки. Один экзаменатор был настоящим, живым, одетым в твидовый костюм англичанином, первым в моей жизни. Он почти ничего не говорил, но постоянно улыбался и, казалось, наслаждался какой-то понятной лишь ему шуткой.

Лишь позже я узнал, что это был легендарный контр-адмирал Чарльз Бересфорд, главнокомандующий средиземноморского флота, чей корабль зашел в Фиуме, и адмирал провел несколько дней отпуска в Вене. Адмирал, ирландский протестант, имел много друзей в австрийском флоте и любезно принял приглашение поучаствовать в приеме экзаменов.

Позже мне передали, что относительно меня он сказал следующее: «Исключительно способный абитуриент, говорит бегло и владеет идиомами, но, к несчастью, говорит с таким густым ирландским акцентом, что в нем легко могла бы встать ложка. Ему нужно принять срочные меры, чтобы избавиться от акцента, а кроме того, использование характерных для ирландского мюзик-холла выражений вроде «уж конечно» в начале предложения, а также «и вообще» в конце точно сделает его посмешищем в любой кают-компании». Наконец пришло письмо, где сообщалось, что я в числе сорока человек (из нескольких сотен), отобран для учебы в Австро-венгерской Морской академии в ранге воспитанник: нечто промежуточное между простым учеником и кадетом.

Учеба продлится с сентября 1900 года до июня 1904-го, и после успешного завершения я смогу поступить на службу в военно-морской флот императорских и королевских австро-венгерских ВМС в качестве зеекадета, это что-то вроде мичмана. Моя жизнь мореплавателя почти началась.

Необходимая одежда куплена или сшита, необходимые учебники заказаны у герра Зинауэра, чемодан собран, железнодорожный билет до Фиуме куплен: двухдневная поездка, включая остановку на одну ночь у тети Алексии в Вене. Я собирался начать путешествие длиной в восемьдесят шесть лет, которое перенесет меня через две мировых войны и приведет сюда, на край Европы, чтобы умереть в изгнании и одиночестве.

Могу сказать: оно того стоило. В конце концов, к такому же исходу я мог прийти, и став местным ветеринарным инспектором.