КНИГА 5:МОИ ТРИ АБОРТА

Мебельные этюды

В дверь здесь тоже нужно было звонить. Звонок не походил на серебряный колокольчик моей библиотеки, теперь такой далекой. В этот звонок нужно было звонить, нажимая на него пальцем. Что я и сделал.

Пришлось ждать, пока кто-нибудь ответит. Детишки не отвлекались на игру и смотрели на нас. Маленькие, грязные и оборванные. У них были странные истощенные тела и лица, по которым трудно определить, сколько мексиканским детям лет.

Ребенок, которому на вид пять, оказывается восьмилетним. Ребенку, которому на вид семь, оказывается десять. Ужас.

Подошли мексиканские мамаши. И тоже стали на нас смотреть. Глаза были совсем невыразительными, но именно так говорили нам: женщины знают, что мы — abortionistas.

Затем дверь в клинику доктора плавно распахнулась, словно собиралась открыться точно в это время, — нас встретил сам доктор Гарсия. Я не знал, как он выглядит, но понял, что это он.

— Прошу вас, — сказал он, жестом приглашая нас внутрь.

— Спасибо, — сказал я. — Я только что звонил вам по телефону. Я друг Фостера.

— Я знаю, — спокойно сказал он. — За мной, прошу вас.

Врач был маленького роста, средних лет и одет, как врач. Клиника у него была просторная, прохладная, много кабинетов, лабиринтом уводивших в глубину, о которой мы ничего не знали.

Доктор привел нас в маленькую приемную. В ней было чисто — современный линолеум и современная врачебная мебель: неудобная кушетка и три стула, на которых никак не устроиться.

Обстановка здесь такая же, как и в кабинетах американских врачей. В углу — высокое растение с большими плоскими и холодными зелеными листьями. Листья ничего не делали.

В приемной уже сидели люди: отец, мать и молоденькая дочь-подросток. Очевидно, она имела отношение к новенькому автомобилю, стоявшему у входа.

— Прошу вас. — Врач показал на два незанятых стула. — Скоро, — мягко улыбнулся он. — Подождите, прошу вас. Скоро.

Он ушел по коридору в другую комнату, которой нам не было видно, оставив нас с этими тремя людьми. Они не разговаривали, и во всем здании стояла странная тишина.

Все нервно посматривали друг на друга — так бывает, когда время и обстоятельства доводят нас до запрещенных операциий в Мексике.

Отец был похож на банкира из маленького городка в долине Сан-Хоакин, а мать — на женщину, увлеченная общественной деятельностью.

Хорошенькая и очевидно неглупая дочь ждала аборта и не знала, что делать со своим лицом, поэтому все время улыбалась в пустоту — быстро и резко, как лезвием ножа.

Отец выглядел сурово — будто собирается отказать кому-то в кредите, а мать — смутно возмущенно, словно кто-то рискованно пошутил на званом чае Общества друзей де Молэй.

Дочь, несмотря на тугое расцветающее женское тело, была слишком молода для аборта. Ей следовало заниматься чем-то другим.

Я перевел взгляд на Вайду. Она тоже выглядела слишком юной для аборта. Что мы все здесь делаем? Ее лицо все больше бледнело.

Увы, невинность любви — просто нарастающее физическое состояние, ее не формируют наши поцелуи.

Мой первый аборт

Прошла то ли вечность то ли десять минут, врач вернулся и поманил нас с Вайдой за собой, хотя другие ждали дольше. Наверное, это как-то было связано с Фостером.

— Прошу вас, — тихо сказал доктор Гарсия.

Мы пошли за ним через вестибюль в маленький кабинет. Там стоял столик и на нем — пишущая машинка. В темном прохладном кабинете с опущенными жалюзи, стояло кожаное кресло, на стенах и на столе — фотографии доктора с семьей.

Еще там висели различные аттестаты — они показывали, какие медицинские степени получил доктор и какие университеты окончил.

Дверь из кабинета вела прямо в операционную. Девочка-подросток наводила там порядок, ей помогал мальчик, тоже подросток.

На подносе с хирургическими инструментами запрыгало голубое пламя. Мальчик стерилизовал их огнем. Нам с Вайдой стало страшно. В операционной стоял стол с металлическими штуками — придерживать ноги, — и к ним прилагались кожаные ремни.

— Без боли, — сказал врач Вайде, а потом мне. — Без боли и чисто, все чисто, без боли. Не волнуйтесь. Без боли и чисто. Ничего не останется. Я доктор, — сказал он.

Я не знал, что ему ответить. Я так волновался, что был почти в шоке. С лица Вайды исчезли краски, а глаза будто ничего больше не видели.

— 250 долларов, — сказал врач. — Прошу вас.

— Фостер говорил, 200. Это все, что у нас есть, — услышал я собственный голос. — 200. Так вы сами сказали Фостеру.

— 200. Это все, что у вас есть? — сказал врач.

Вайда стояла и слушала, как мы торгуемся о цене ее живота. Ее лицо было бледнее летнего облака.

— Да, — сказал я. — Это все, что у нас есть.

Я вытащил из кармана деньги и отдал врачу. Протянул деньги, и он взял их из моей руки. Положил к себе в карман, не пересчитывая, и снова стал врачом — на все время, что мы там пробыли.

Он не был врачом всего одно мгновение. Как-то странно. Не знаю, чего я ожидал. Но хорошо, что он был врачом все остальное время.

Фостер, конечно, оказался прав.

Став врачом, он повернулся к Вайде, улыбнулся и сказав:

— Вам не будет больно и все будет чисто. Ничего не остается и без боли, милая. Поверьте мне. Я доктор.

Вайда улыбнулась половинчато.

— Сколько уже? — спросил врач у меня, начав показывать на ее живот, но не закончив, поэтому рука его стала жестом, который ничего не добился.

— Недель пять или шесть, — сказал я.

Вайда теперь улыбалась на четвертинку.

Врач помолчал и посмотрел на календарь у себя в голове, затем ласково кивнул ему. Вероятно, календарь ему был хорошо знаком. Они были старыми друзьями.

— Не завтракала? — спросил он, снова начав показывать на живот Вайды, но опять ему это не удалось.

— Не завтракала, — ответил я.

— Хорошая девочка, — сказал врач.

Вайда теперь улыбалась на одну тридцать седьмую.

Мальчик закончил стерилизовать хирургические инструменты и вынес небольшое ведерко в другую большую комнату, соседнюю с операционной.

В другой комнате, кажется, стояли кровати. Я наклонил голову и смог разглядеть в ней кровать — на кровати спала девушка, а рядом на стуле сидел мужчина. Похоже, в комнате было очень тихо.

В тот момент, когда мальчик вышел из операционной, я услышал, как в туалете спустили воду, потом вода полилась из крана, потом вода полилась в туалет, потом снова спустили воду, и мальчик вернулся с ведерком.

Ведерко было пустым.

На запястье у мальчика были большие золотые часы.

— Все в порядке, — сказал врач.

Девочка-подросток, смуглая и хорошенькая, и тоже с симпатичными часиками, вошла в кабинет и улыбнулась Вайде. Такой улыбкой, которая говорила: Уже пора; пойдемте, пожалуйста, со мной.

— Без боли, без боли, без боли, — повторял врач, точно нервную детскую считалку.

Без боли, подумал я, как странно.

— Вы хотите смотреть? — спросил у меня врач, показав на смотровую кушетку в операционной, где я мог сидеть, если мне хотелось посмотреть на аборт.

Я перевел взгляд на Вайду. Она не хотела, чтобы я смотрел, и я не хотел смотреть тоже.

— Нет, — ответил я. — Я останусь здесь.

— Пойдемте, прошу вас, милая, — сказал врач.

Девочка тронула Вайду за руку, Вайда зашла с ней в операционную, и врач закрыл дверь, но она, на самом деле, не закрылась. Она осталась открытой примерно на дюйм.

— Больно не будет, — сказала девочка. Она делала Вайде укол.

Затем врач сказал мальчику что-то по-испански, тот ответил "О'кей" и что-то сделал.

— Снимите одежду, — сказала девочка. — И наденьте это.

Затем врач сказал что-то по-испански, мальчик ответил по-испански, а девочка сказала:

— Пожалуйста. Теперь поднимите ноги. Вот так. Хорошо. Спасибо.

— Все правильно, милая, — сказал врач. — Совсем не больно, правда? Все будет в полном порядке. Ты хорошая девочка.

Затем он сказал мальчику что-то по-испански, девочка сказала врачу что-то по-испански, а тот сказал что-то по-испански им обоим.

На миг в операционной стало очень тихо. Я чувствовал прохладный сумрак докторского кабинета у себя на теле, словно руку какого-то совершенно иного доктора.

— Милая? — сказал доктор. — Милая?

Ответа не было.

Затем врач сказал что-то по-испански мальчику, и мальчик ответил чем-то металлическим, хирургическим. Врач сделал что-то этой штукой, металлической и хирургической, и вернул ее мальчику, а тот дал ему еще что-то, металлическое и хирургическое.

Некоторое время там все было либо тихо, либо металлически и хирургически.

Потом девочка сказала мальчику что-то по-испански, а он ответил ей по-английски:

— Я знаю, — сказал он.

Врач сказал что-то по-испански.

Девочка ответила ему по-испански.

Прошло несколько мгновений — хирургические звуки в операционной больше не раздавались. Теперь оттуда доносились звуки уборки, а врач, девочка и мальчик, разговаривали по-испански, завершая дела.

Их испанский больше не был хирургическим. Обычный повседневный испанский, как при уборке.

— Сколько времени? — спросила девочка. Ей не хотелось смотреть на свои часики.

— Около часу, — ответил мальчик.

Врач тоже заговорил по-английски.

— Много еще? — спросил он.

— Двое, — ответила девочка.

Dos? — переспросил врач по-испански.

— Одна едет, — сказала девочка.

Врач сказал что-то по-испански.

Девочка ответила ему по-испански.

— Лучше было б три, — сказал мальчик по-английски.

— Хватит думать о девочках, — шутливо сказал врач.

Затем врач и девочка отрывисто и быстро заговорили по-испански.

За этим последовало шумное молчание, а потом, судя по звуку, врач вынес из операционной что-то тяжелое и бессознательное. Он положил это в соседнюю комнату и вернулся секунду спустя.

Девочка подошла к двери в кабинет, где сидел я, и открыла ее окончательно. Мой темный прохладный кабинет вдруг затопило светом из операционной. Мальчик делал уборку.

— Здравствуйте, — улыбнулась девочка. — Пойдемте, пожалуйста, со мной.

Она небрежно поманила меня через операционную, точно та была розовым садом. Врач стерилизовал хирургические инструменты голубым пламенем.

Он поднял голову от горящих инструментов и сказал:

— Все прошло отлично. Я обещал без боли, все чисто. Как обычно. — Он улыбался. — Идеально.

Девочка ввела меня в другую комнату, где на кровати без сознания лежала Вайда. Она была тепло укрыта. А выглядела так, словно видела сны другого столетия.

— Отличная операция, — сказала девочка. — Никаких осложнений, прошла гладко, как только можно. Она скоро проснется. Красивая, правда?

— Да.

Девочка принесла стул и поставила его рядом с Вайдой. Я сел и стал смотреть на Вайду. Она была так одинока в этой постели. Я протянул руку и коснулся ее щеки. Наощупь как будто только что появилась без сознания из операционной.

Небольшой газовый обогреватель в этой комнате потихоньку горел себе и горел. В комнате стояли две кровати, и та, на которой недавно лежала девушка, сейчас была пуста, рядом с ней стоял пустой стул, так и эта кровать вскоре опустеет, и стул, на котором я сейчас сидел — тоже.

Дверь в операционную была открыта, но оттуда, где я сидел, мне не было видно стола.

Мой второй аборт

Дверь в операционную была открыта, но оттуда, где я сидел, мне не было видно стола. Через минуту они привели девушку-подростка из приемной.

— Все будет в порядке, милая, — сказал врач. — Совсем не больно. — Он сделал ей укол сам.

— Снимите, пожалуйста, одежду, — сказала девочка.

На несколько секунд повисло ошеломленное молчание, а затем кровью просочилось в неловкий смущенный шорох — девушка-подросток снимала одежду.

Когда она разделась, девочка-помощница — сама не старше пациентки — сказала:

— Наденьте вот это.

Девушка надела.

Я посмотрел на спящую Вайду. На ней было надето то же самое.

Одежда Вайды была аккуратно сложена на стуле, а туфли стояли рядом на полу. Они выглядели очень грустными, потому что у нее над ними сейчас не было власти. Она лежала перед ними без сознания.

— Теперь поднимите ноги, милая, — сказал врач. — Немного выше, прошу вас. Вот хорошая девочка.

Затем он сказал что-то по-испански девочке-мексиканке, и она ответила ему тоже по-испански.

— Я полгода учила испанский в старших классах, — сказала девушка-подросток с задранными вверх ногами, привязанными к металлическим стременам этой бездетной лошадки.

Врач сказал что-то по-испански девочке-мексиканке, и она ответила ему тоже по-испански.

— О, — несколько рассеянно произнес он, ни к кому не обращаясь. Наверное, в тот день он сделал много абортов. Потом сказал девушке-подростку:

— Это хорошо. Поучите еще.

Мальчик сказал что-то очень быстро по-испански.

Девочка-мексиканка сказала что-то очень быстро по-испански.

Врач сказал что-то очень быстро по-испански, а потом обратился к девушке-подростку:

— Как вы чувствуете, милая?

— Никак, — улыбнувшись, ответила она. — Я ничего не чувствую. Я должна сейчас что-то чувствовать?

Врач сказал мальчику что-то очень быстро по-испански. Мальчик не ответил.

— Я хочу, чтоб вы расслабилась, — сказал врач девушке-подростку. — Прошу вас, не волнуйтесь.

Все они очень быстро заговорили по-испански. Казалось, у них что-то не ладится, а затем врач сказал что-то очень быстро по-испански девочке-мексиканке. Закончил он фразой:

— Como se dice treinta?

— Тридцать, — ответила девочка-мексиканка.

— Милая, — сказал врач. Он наклонился на девушкой-подростком. — Я хочу, чтоб ты нам посчитала до тридцати, прошу вас, милая.

— Ладно, — ответила та, улыбнувшись, но голос ее впервые прозвучал устало.

Начало действовать.

— 1, 2, 3, 4, 5, 6… - Тут наступила пауза. — 7, 8, 9… - Тут наступила еще одна пауза, длиннее первой.

— Считай до тридцати, милая, — сказал врач.

— 10, 11, 12.

Все прекратилось.

— Считай до тридцати, милая, — сказал мальчик. Голос его звучал мягко и нежно, как у самого врача. Их голоса были сторонами одной монеты.

— Что идет после 12? — хихикнула девушка-подросток. — Я знаю! 13. — Она была очень довольна, что после 12 идет 13. - 14, 15, 15, 15.

— Ты уже сказала 15, - сказал врач.

— 15, - сказала девочка-подросток.

— Дальше, милая? — спросил мальчик.

— 15, - очень медленно и торжествующе ответила девушка-подросток.

— Дальше, милая? — спросил врач.

— 15, - ответила девушка. — 15.

— Перестань, милая, — сказал врач.

— Что дальше? — спросил мальчик.

— Что дальше? — спросил врач.

Девушка ничего не отвечала.

Они тоже больше не говорили. В операционной стало очень тихо. Я посмотрел на Вайду. Она тоже была очень тихой.

Неожиданно молчание в операционной нарушила девочка-мексиканка.

— 16, - сказала она.

— Что? — спросил врач.

— Ничего, — ответила девочка-мексиканка, и зазвучал безмолвный язык аборта.

Этюды грифельной доски

Вайда лежала нежно и неподвижно, словно мраморная пыль на постели. Она не выказывала ни малейшего признака сознания, но я не волновался: дыхание ее было ровным.

Поэтому я просто сидел, слушал, как в соседней комнате проходит аборт, и смотрел на Вайду и на то, где я очутился: в этом мексиканском доме, таком далеком от моей библиотеки в Сан-Франциско.

Маленький газовый обогреватель занимался своим делом, поскольку в саманных стенах докторской клиники было прохладно.

Наша комната находилась в центре лабиринта.

По одну сторону комнаты проходил небольшой коридор — он шел мимо открытой двери в туалет и заканчивался на кухне.

Кухня располагалась футах в двадцати от того места, где без сознания лежала Вайда — с вытертым, как грифельная доска, животом. Я видел в кухне холодильник и раковину, а также плиту и на ней — какие-то кастрюльки.

По другую сторону была дверь в огромную комнату, почти маленький спортзал, за которым я видел еще одну комнату.

Сквозь открытую дверь в комнате виднелась темная абстракция еще одной кровати — точно большого, плоского спящего животного.

Я смотрел на Вайду, по-прежнему погруженную в вакуум анестезии, и слушал, как в операционной заканчивается аборт.

Раздался мягкий симфонический лязг хирургических инструментов, а после этого звуки уборки — вытирали еще одну грифельную доску.

Мой третий аборт

В комнату вошел врач с девушкой-подростком на руках. Он был маленьким, но очень сильным, и девушку нес без труда.

Она выглядела очень тихой и бессознательной. Ее волосы светлой путаницей странно свисали с его руки. Он пронес девушку через маленький спортзал в соседнюю комнату, где положил на темную кровать, похожую на животное.

Затем вернулся, закрыл дверь в нашу комнату, ушел в переднюю часть лабиринта и привел родителей девушки.

— Все прошло чудесно, — сказал он. — Без боли, все чисто.

Они ничего ему не сказали, и он вернулся в нашу комнату. Когда он открывал дверь, люди смотрели на него — они увидели лежащую там Вайду и меня рядом с ней.

Я посмотрел на них, а они посмотрели на меня, пока дверь не успела закрыться. Лица у них были голым и мерзлым пейзажем.

В комнату вошел мальчик с ведерком, прошел в туалет, смыл плод и остатки аборта в канализацию.

Как только отшумела вода в туалете, я услышал вспышку инструментов, которые стерилизовали пламенем.

Древний ритуал огня и воды — снова и снова повторялся он снова и снова сегодня в Мексике.

Вайда лежала без сознания. Вошла девочка-мексиканка и посмотрела на нее.

— Она спит, — сказала девочка. — Все прошло прекрасно.

Она вернулась в операционную, а потом туда вошла следующая женщина. Та "одна", что ехала, — о ней девочка-мексиканка говорила раньше. Я не знаю, как она выглядела, потому что приехала она уже после нас.

— Она сегодня ела? — спросил врач.

— Нет, — жестко ответил мужчина — так, будто говорил о том, чтобы сбросить водородную бомбу на того, кто ему не нравится.

Мужчина был ее мужем. Он тоже зашел в операционную. Он решил, что хочет посмотреть, как будут делать аборт. Они были очень напряженными людьми, и за все время женщина произнесла только три слова. После укола он помог ей раздеться.

Он сел, а ее ноги развели на операционном столе в стороны и пристегнули. Она отключилась, едва ей придали нужное для аборта положение, поскольку приступили они почти сразу же.

Этот аборт они делали автоматически, как машины. Доктор и его помощники почти не разговаривали.

Я чувствовал присутствие мужчины в операционной. Словно скульптура — сидел и смотрел, ждал пока музей утащит их с женой к себе. Женщину я так и не увидел.

Аборт закончился, врач устал, а Вайда по-прежнему лежала без сознания. Врач вошел в комнату. Он посмотрел на Вайду.

— Еще рано, — ответил он на собственный вопрос.

Я сказал да, потому что не знал, что еще мне сделать со своим ртом.

— Это нормально, — сказал врач. — Иногда так бывает.

Врач выглядел ужасно уставшим человеком. Бог знает, сколько абортов пришлось ему сделать в этот день.

Он присел на кровать. Взял Вайду за руку и пощупал пульс. Потом дотянулся и приоткрыл ей один глаз. Глаз взглянул на него из-за тысячи миль.

— Все в порядке, — сказал врач. — Она очнется через несколько минут.

Он зашел в туалет и вымыл руки. Когда он закончил, в туалет вошел мальчик с ведерком и привычно распорядился тем, что в нем было.

Девочка убирала операционную. Врач оставил женщину на смотровой кушетке в операционной.

С одними телами разбираться — еще та задачка.

— ОХХХХХХХХХХХ! — донесся голос из-за двери спортзала, куда врач унес девушку-подростка. — ОХХХХХХХХХХ! — Сентиментальный пьяный голос. Голос девушки. — ОХХХХХХХХХХХ!

— 16! — сказала она. — Я-ОХХХХХХХХХХХХХ!

Ее родители разговаривали с ней серьезно и приглушенно. Они держались ужасно прилично.

— ОХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ!

Они вели себя так, точно она напилась на семейном торжестве, а они пытаются это пьянство скрыть.

— ОХХХХХХХХХХХХХХ! Мне так странно!

От пары в операционной доносилось абсолютное молчание. Звучала только девочка-мексиканка. Через нашу комнату снова прошел мальчик и исчез где-то в здании. Он больше не вернулся.

Закончив уборку операционной, девочка вышла в кухню и принялась готовить врачу большой бифштекс.

Из холодильника она достала бутылку пива "Миллерз" и налила врачу большой стакан. Он сел в кухне за стол. Пока он пил пиво, мне его почти не было видно.

Тут Вайда зашевелилась. Открыла глаза. Какой-то миг она не видела ничего, а потом увидела меня.

— Привет, — сказала она далеким голосом.

— Привет, — улыбнулся я.

— У меня голова кружится, — сказала она, становясь ближе.

— Не волнуйся, — сказал я. — Все прекрасно.

— О, это хорошо, — сказала она. И вот она здесь.

— Лежи спокойно и ни о чем не думай, — сказал я.

Из-за стола в кухне поднялся врач и вошел к нам. В руке он держал стакан пива.

— Она приходит в себя, — сказал он.

— Да, — сказал я.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо.

Он забрал свой стакан пива и снова ушел на кухню, и снова сел за стол. Он очень устал.

Потом я услышал, как люди в комнате за спортзалом одевают свою дочь. Они торопились уехать. Звуки раздавались такие, точно они одевали пьяную.

— Руки не поднимаются, — сказала девушка.

Родители что-то сурово ей сказали, и она подняла руки в воздух, но они так и не смогли надеть на нее маленький лифчик, поэтому бросили эти попытки, а мать положила его к себе в сумочку.

— ОХХХХХХХХХХХ! Мне так дурно, — сказала девушка, пока родители полунесли-полувыволакивали ее оттуда.

Я услышал, как захлопнулась пара дверей, а потом наступила тишина, если не считать того, что в кухне готовился обед врача. Бифштекс жарился на очень горячей сковородке и сильно шумел.

— Что это? — спросила Вайда. Я не понял, о чем она спрашивает — об уходящей девушке или о жарящемся бифштексе.

— Это врач обедает, — сказал я.

— Уже так поздно? — спросила она.

— Да, — ответил я.

— Я надолго отключилась, — сказала она.

— Да, — сказал я. — Нам скоро уходить, но мы подождем, пока ты не почувствуешь себя в состоянии.

— Посмотрим, — сказала Вайда.

В комнату вернулся врач. Он нервничал, поскольку проголодался, устал и собирался закрыть на некоторое время клинику, чтобы расслабиться и отдохнуть.

Вайда посмотрела на него снизу, а он улыбнулся и сказал:

— Видишь, без боли, милая. Все чудесно. Хорошая девочка.

Вайда улыбнулась очень слабо, и врач снова ушел на кухню, к своему уже готовому бифштексу.

Пока врач обедал, Вайда медленно приподнялась, и я помог ей одеться. Она попробовала встать, но это было слишком трудно, поэтому я ненадолго усадил ее снова.

Сидя она причесала волосы, а потом снова попыталась встать, но сил еще не было, и она опять села на постель.

— Меня еще покачивает, — сказала она.

— Это ничего.

Женщина в соседней комнате пришла в себя, и муж почти сразу начал ее одевать, повторяя:

— Ну вот. Ну вот. Ну вот. Ну вот, — со спотыкающимся оклахомским акцентом.

— Я устала, — произнесла женщина, использовав 2/3 своего словарного запаса.

— Ну вот, — сказал мужчина, натягивая на нее еще что-то.

Одев ее, он вошел к нам в комнату и остановился — ему нужен был врач. Он очень смутился, увидев, как Вайда сидит на кровати и расчесывает волосы.

— Доктор? — спросил он.

Врач оторвался от своего бифштекса, встал и остановился в кухонных дверях. Мужчина пошел навстречу, но, сделав несколько шагов, остановился.

Врач вошел к нам в комнату.

— Да, — сказал он.

— Я не помню, где оставил машину, — сказал мужчина. — Вы можете вызвать такси?

— Вы потеряли авто? — спросил врач.

— Я оставил его возле "Вулворта", но не помню, где "Вулворт", — сказал мужчина. — Я найду "Вулворт", если доберусь до центра. Я не знаю, куда идти.

— Мальчик вернется, — сказал врач. — Он отвезет вас в своем авто.

— Спасибо, — сказал мужчина, возвращаясь в другую комнату к жене. — Ты слышала? — спросил он ее.

— Да, — ответила она, и все слова у нее закончились.

— Подождем, — сказал он.

Вайда посмотрела на меня, я улыбнулся, поднес ее руку к губам и поцеловал.

— Давай попробуем еще раз, — сказала она.

— Хорошо, — сказал я.

Она попробовала встать снова, и на этот раз все получилось. Несколько мгновений она постояла на месте, потом сказала:

— Держусь. Пошли.

— Ты уверена, что держишься? — спросил я.

— Да.

Я помог Вайде надеть свитер. Врач смотрел на нас из кухни. Он улыбнулся, но ничего не сказал. Он сделал все, что от него требовалось, а теперь мы делали то, что требовалось от нас. Мы вышли.

Из комнаты мы выбрались в спортзал и добрели до передней части дома, пройдя по пути к выходу сквозь разные слои прохлады.

Хотя день оставался серым и пасмурным, нас оглушило светом, и все вдруг стало шумным, машинным, суматошным, нищим, убогим и мексиканским.

Будто мы просидели в машине времени, а теперь нас снова выпустили на свет.

Перед клиникой по-прежнему играли детишки — они снова бросили свои игры жизни, чтобы посмотреть на двух сощурившихся гринго, что держались, цепляясь, держались друг за друга и выходили на улицу, в мир без них.

Загрузка...