В дверь здесь тоже нужно было звонить. Звонок не походил на серебряный колокольчик моей библиотеки, теперь такой далекой. В этот звонок нужно было звонить, нажимая на него пальцем. Что я и сделал.
Пришлось ждать, пока кто-нибудь ответит. Детишки не отвлекались на игру и смотрели на нас. Маленькие, грязные и оборванные. У них были странные истощенные тела и лица, по которым трудно определить, сколько мексиканским детям лет.
Ребенок, которому на вид пять, оказывается восьмилетним. Ребенку, которому на вид семь, оказывается десять. Ужас.
Подошли мексиканские мамаши. И тоже стали на нас смотреть. Глаза были совсем невыразительными, но именно так говорили нам: женщины знают, что мы — abortionistas.
Затем дверь в клинику доктора плавно распахнулась, словно собиралась открыться точно в это время, — нас встретил сам доктор Гарсия. Я не знал, как он выглядит, но понял, что это он.
— Прошу вас, — сказал он, жестом приглашая нас внутрь.
— Спасибо, — сказал я. — Я только что звонил вам по телефону. Я друг Фостера.
— Я знаю, — спокойно сказал он. — За мной, прошу вас.
Врач был маленького роста, средних лет и одет, как врач. Клиника у него была просторная, прохладная, много кабинетов, лабиринтом уводивших в глубину, о которой мы ничего не знали.
Доктор привел нас в маленькую приемную. В ней было чисто — современный линолеум и современная врачебная мебель: неудобная кушетка и три стула, на которых никак не устроиться.
Обстановка здесь такая же, как и в кабинетах американских врачей. В углу — высокое растение с большими плоскими и холодными зелеными листьями. Листья ничего не делали.
В приемной уже сидели люди: отец, мать и молоденькая дочь-подросток. Очевидно, она имела отношение к новенькому автомобилю, стоявшему у входа.
— Прошу вас. — Врач показал на два незанятых стула. — Скоро, — мягко улыбнулся он. — Подождите, прошу вас. Скоро.
Он ушел по коридору в другую комнату, которой нам не было видно, оставив нас с этими тремя людьми. Они не разговаривали, и во всем здании стояла странная тишина.
Все нервно посматривали друг на друга — так бывает, когда время и обстоятельства доводят нас до запрещенных операциий в Мексике.
Отец был похож на банкира из маленького городка в долине Сан-Хоакин, а мать — на женщину, увлеченная общественной деятельностью.
Хорошенькая и очевидно неглупая дочь ждала аборта и не знала, что делать со своим лицом, поэтому все время улыбалась в пустоту — быстро и резко, как лезвием ножа.
Отец выглядел сурово — будто собирается отказать кому-то в кредите, а мать — смутно возмущенно, словно кто-то рискованно пошутил на званом чае Общества друзей де Молэй.
Дочь, несмотря на тугое расцветающее женское тело, была слишком молода для аборта. Ей следовало заниматься чем-то другим.
Я перевел взгляд на Вайду. Она тоже выглядела слишком юной для аборта. Что мы все здесь делаем? Ее лицо все больше бледнело.
Увы, невинность любви — просто нарастающее физическое состояние, ее не формируют наши поцелуи.
Прошла то ли вечность то ли десять минут, врач вернулся и поманил нас с Вайдой за собой, хотя другие ждали дольше. Наверное, это как-то было связано с Фостером.
— Прошу вас, — тихо сказал доктор Гарсия.
Мы пошли за ним через вестибюль в маленький кабинет. Там стоял столик и на нем — пишущая машинка. В темном прохладном кабинете с опущенными жалюзи, стояло кожаное кресло, на стенах и на столе — фотографии доктора с семьей.
Еще там висели различные аттестаты — они показывали, какие медицинские степени получил доктор и какие университеты окончил.
Дверь из кабинета вела прямо в операционную. Девочка-подросток наводила там порядок, ей помогал мальчик, тоже подросток.
На подносе с хирургическими инструментами запрыгало голубое пламя. Мальчик стерилизовал их огнем. Нам с Вайдой стало страшно. В операционной стоял стол с металлическими штуками — придерживать ноги, — и к ним прилагались кожаные ремни.
— Без боли, — сказал врач Вайде, а потом мне. — Без боли и чисто, все чисто, без боли. Не волнуйтесь. Без боли и чисто. Ничего не останется. Я доктор, — сказал он.
Я не знал, что ему ответить. Я так волновался, что был почти в шоке. С лица Вайды исчезли краски, а глаза будто ничего больше не видели.
— 250 долларов, — сказал врач. — Прошу вас.
— Фостер говорил, 200. Это все, что у нас есть, — услышал я собственный голос. — 200. Так вы сами сказали Фостеру.
— 200. Это все, что у вас есть? — сказал врач.
Вайда стояла и слушала, как мы торгуемся о цене ее живота. Ее лицо было бледнее летнего облака.
— Да, — сказал я. — Это все, что у нас есть.
Я вытащил из кармана деньги и отдал врачу. Протянул деньги, и он взял их из моей руки. Положил к себе в карман, не пересчитывая, и снова стал врачом — на все время, что мы там пробыли.
Он не был врачом всего одно мгновение. Как-то странно. Не знаю, чего я ожидал. Но хорошо, что он был врачом все остальное время.
Фостер, конечно, оказался прав.
Став врачом, он повернулся к Вайде, улыбнулся и сказав:
— Вам не будет больно и все будет чисто. Ничего не остается и без боли, милая. Поверьте мне. Я доктор.
Вайда улыбнулась половинчато.
— Сколько уже? — спросил врач у меня, начав показывать на ее живот, но не закончив, поэтому рука его стала жестом, который ничего не добился.
— Недель пять или шесть, — сказал я.
Вайда теперь улыбалась на четвертинку.
Врач помолчал и посмотрел на календарь у себя в голове, затем ласково кивнул ему. Вероятно, календарь ему был хорошо знаком. Они были старыми друзьями.
— Не завтракала? — спросил он, снова начав показывать на живот Вайды, но опять ему это не удалось.
— Не завтракала, — ответил я.
— Хорошая девочка, — сказал врач.
Вайда теперь улыбалась на одну тридцать седьмую.
Мальчик закончил стерилизовать хирургические инструменты и вынес небольшое ведерко в другую большую комнату, соседнюю с операционной.
В другой комнате, кажется, стояли кровати. Я наклонил голову и смог разглядеть в ней кровать — на кровати спала девушка, а рядом на стуле сидел мужчина. Похоже, в комнате было очень тихо.
В тот момент, когда мальчик вышел из операционной, я услышал, как в туалете спустили воду, потом вода полилась из крана, потом вода полилась в туалет, потом снова спустили воду, и мальчик вернулся с ведерком.
Ведерко было пустым.
На запястье у мальчика были большие золотые часы.
— Все в порядке, — сказал врач.
Девочка-подросток, смуглая и хорошенькая, и тоже с симпатичными часиками, вошла в кабинет и улыбнулась Вайде. Такой улыбкой, которая говорила: Уже пора; пойдемте, пожалуйста, со мной.
— Без боли, без боли, без боли, — повторял врач, точно нервную детскую считалку.
Без боли, подумал я, как странно.
— Вы хотите смотреть? — спросил у меня врач, показав на смотровую кушетку в операционной, где я мог сидеть, если мне хотелось посмотреть на аборт.
Я перевел взгляд на Вайду. Она не хотела, чтобы я смотрел, и я не хотел смотреть тоже.
— Нет, — ответил я. — Я останусь здесь.
— Пойдемте, прошу вас, милая, — сказал врач.
Девочка тронула Вайду за руку, Вайда зашла с ней в операционную, и врач закрыл дверь, но она, на самом деле, не закрылась. Она осталась открытой примерно на дюйм.
— Больно не будет, — сказала девочка. Она делала Вайде укол.
Затем врач сказал мальчику что-то по-испански, тот ответил "О'кей" и что-то сделал.
— Снимите одежду, — сказала девочка. — И наденьте это.
Затем врач сказал что-то по-испански, мальчик ответил по-испански, а девочка сказала:
— Пожалуйста. Теперь поднимите ноги. Вот так. Хорошо. Спасибо.
— Все правильно, милая, — сказал врач. — Совсем не больно, правда? Все будет в полном порядке. Ты хорошая девочка.
Затем он сказал мальчику что-то по-испански, девочка сказала врачу что-то по-испански, а тот сказал что-то по-испански им обоим.
На миг в операционной стало очень тихо. Я чувствовал прохладный сумрак докторского кабинета у себя на теле, словно руку какого-то совершенно иного доктора.
— Милая? — сказал доктор. — Милая?
Ответа не было.
Затем врач сказал что-то по-испански мальчику, и мальчик ответил чем-то металлическим, хирургическим. Врач сделал что-то этой штукой, металлической и хирургической, и вернул ее мальчику, а тот дал ему еще что-то, металлическое и хирургическое.
Некоторое время там все было либо тихо, либо металлически и хирургически.
Потом девочка сказала мальчику что-то по-испански, а он ответил ей по-английски:
— Я знаю, — сказал он.
Врач сказал что-то по-испански.
Девочка ответила ему по-испански.
Прошло несколько мгновений — хирургические звуки в операционной больше не раздавались. Теперь оттуда доносились звуки уборки, а врач, девочка и мальчик, разговаривали по-испански, завершая дела.
Их испанский больше не был хирургическим. Обычный повседневный испанский, как при уборке.
— Сколько времени? — спросила девочка. Ей не хотелось смотреть на свои часики.
— Около часу, — ответил мальчик.
Врач тоже заговорил по-английски.
— Много еще? — спросил он.
— Двое, — ответила девочка.
— Dos? — переспросил врач по-испански.
— Одна едет, — сказала девочка.
Врач сказал что-то по-испански.
Девочка ответила ему по-испански.
— Лучше было б три, — сказал мальчик по-английски.
— Хватит думать о девочках, — шутливо сказал врач.
Затем врач и девочка отрывисто и быстро заговорили по-испански.
За этим последовало шумное молчание, а потом, судя по звуку, врач вынес из операционной что-то тяжелое и бессознательное. Он положил это в соседнюю комнату и вернулся секунду спустя.
Девочка подошла к двери в кабинет, где сидел я, и открыла ее окончательно. Мой темный прохладный кабинет вдруг затопило светом из операционной. Мальчик делал уборку.
— Здравствуйте, — улыбнулась девочка. — Пойдемте, пожалуйста, со мной.
Она небрежно поманила меня через операционную, точно та была розовым садом. Врач стерилизовал хирургические инструменты голубым пламенем.
Он поднял голову от горящих инструментов и сказал:
— Все прошло отлично. Я обещал без боли, все чисто. Как обычно. — Он улыбался. — Идеально.
Девочка ввела меня в другую комнату, где на кровати без сознания лежала Вайда. Она была тепло укрыта. А выглядела так, словно видела сны другого столетия.
— Отличная операция, — сказала девочка. — Никаких осложнений, прошла гладко, как только можно. Она скоро проснется. Красивая, правда?
— Да.
Девочка принесла стул и поставила его рядом с Вайдой. Я сел и стал смотреть на Вайду. Она была так одинока в этой постели. Я протянул руку и коснулся ее щеки. Наощупь как будто только что появилась без сознания из операционной.
Небольшой газовый обогреватель в этой комнате потихоньку горел себе и горел. В комнате стояли две кровати, и та, на которой недавно лежала девушка, сейчас была пуста, рядом с ней стоял пустой стул, так и эта кровать вскоре опустеет, и стул, на котором я сейчас сидел — тоже.
Дверь в операционную была открыта, но оттуда, где я сидел, мне не было видно стола.
Дверь в операционную была открыта, но оттуда, где я сидел, мне не было видно стола. Через минуту они привели девушку-подростка из приемной.
— Все будет в порядке, милая, — сказал врач. — Совсем не больно. — Он сделал ей укол сам.
— Снимите, пожалуйста, одежду, — сказала девочка.
На несколько секунд повисло ошеломленное молчание, а затем кровью просочилось в неловкий смущенный шорох — девушка-подросток снимала одежду.
Когда она разделась, девочка-помощница — сама не старше пациентки — сказала:
— Наденьте вот это.
Девушка надела.
Я посмотрел на спящую Вайду. На ней было надето то же самое.
Одежда Вайды была аккуратно сложена на стуле, а туфли стояли рядом на полу. Они выглядели очень грустными, потому что у нее над ними сейчас не было власти. Она лежала перед ними без сознания.
— Теперь поднимите ноги, милая, — сказал врач. — Немного выше, прошу вас. Вот хорошая девочка.
Затем он сказал что-то по-испански девочке-мексиканке, и она ответила ему тоже по-испански.
— Я полгода учила испанский в старших классах, — сказала девушка-подросток с задранными вверх ногами, привязанными к металлическим стременам этой бездетной лошадки.
Врач сказал что-то по-испански девочке-мексиканке, и она ответила ему тоже по-испански.
— О, — несколько рассеянно произнес он, ни к кому не обращаясь. Наверное, в тот день он сделал много абортов. Потом сказал девушке-подростку:
— Это хорошо. Поучите еще.
Мальчик сказал что-то очень быстро по-испански.
Девочка-мексиканка сказала что-то очень быстро по-испански.
Врач сказал что-то очень быстро по-испански, а потом обратился к девушке-подростку:
— Как вы чувствуете, милая?
— Никак, — улыбнувшись, ответила она. — Я ничего не чувствую. Я должна сейчас что-то чувствовать?
Врач сказал мальчику что-то очень быстро по-испански. Мальчик не ответил.
— Я хочу, чтоб вы расслабилась, — сказал врач девушке-подростку. — Прошу вас, не волнуйтесь.
Все они очень быстро заговорили по-испански. Казалось, у них что-то не ладится, а затем врач сказал что-то очень быстро по-испански девочке-мексиканке. Закончил он фразой:
— Como se dice treinta?
— Тридцать, — ответила девочка-мексиканка.
— Милая, — сказал врач. Он наклонился на девушкой-подростком. — Я хочу, чтоб ты нам посчитала до тридцати, прошу вас, милая.
— Ладно, — ответила та, улыбнувшись, но голос ее впервые прозвучал устало.
Начало действовать.
— 1, 2, 3, 4, 5, 6… - Тут наступила пауза. — 7, 8, 9… - Тут наступила еще одна пауза, длиннее первой.
— Считай до тридцати, милая, — сказал врач.
— 10, 11, 12.
Все прекратилось.
— Считай до тридцати, милая, — сказал мальчик. Голос его звучал мягко и нежно, как у самого врача. Их голоса были сторонами одной монеты.
— Что идет после 12? — хихикнула девушка-подросток. — Я знаю! 13. — Она была очень довольна, что после 12 идет 13. - 14, 15, 15, 15.
— Ты уже сказала 15, - сказал врач.
— 15, - сказала девочка-подросток.
— Дальше, милая? — спросил мальчик.
— 15, - очень медленно и торжествующе ответила девушка-подросток.
— Дальше, милая? — спросил врач.
— 15, - ответила девушка. — 15.
— Перестань, милая, — сказал врач.
— Что дальше? — спросил мальчик.
— Что дальше? — спросил врач.
Девушка ничего не отвечала.
Они тоже больше не говорили. В операционной стало очень тихо. Я посмотрел на Вайду. Она тоже была очень тихой.
Неожиданно молчание в операционной нарушила девочка-мексиканка.
— 16, - сказала она.
— Что? — спросил врач.
— Ничего, — ответила девочка-мексиканка, и зазвучал безмолвный язык аборта.
Вайда лежала нежно и неподвижно, словно мраморная пыль на постели. Она не выказывала ни малейшего признака сознания, но я не волновался: дыхание ее было ровным.
Поэтому я просто сидел, слушал, как в соседней комнате проходит аборт, и смотрел на Вайду и на то, где я очутился: в этом мексиканском доме, таком далеком от моей библиотеки в Сан-Франциско.
Маленький газовый обогреватель занимался своим делом, поскольку в саманных стенах докторской клиники было прохладно.
Наша комната находилась в центре лабиринта.
По одну сторону комнаты проходил небольшой коридор — он шел мимо открытой двери в туалет и заканчивался на кухне.
Кухня располагалась футах в двадцати от того места, где без сознания лежала Вайда — с вытертым, как грифельная доска, животом. Я видел в кухне холодильник и раковину, а также плиту и на ней — какие-то кастрюльки.
По другую сторону была дверь в огромную комнату, почти маленький спортзал, за которым я видел еще одну комнату.
Сквозь открытую дверь в комнате виднелась темная абстракция еще одной кровати — точно большого, плоского спящего животного.
Я смотрел на Вайду, по-прежнему погруженную в вакуум анестезии, и слушал, как в операционной заканчивается аборт.
Раздался мягкий симфонический лязг хирургических инструментов, а после этого звуки уборки — вытирали еще одну грифельную доску.
В комнату вошел врач с девушкой-подростком на руках. Он был маленьким, но очень сильным, и девушку нес без труда.
Она выглядела очень тихой и бессознательной. Ее волосы светлой путаницей странно свисали с его руки. Он пронес девушку через маленький спортзал в соседнюю комнату, где положил на темную кровать, похожую на животное.
Затем вернулся, закрыл дверь в нашу комнату, ушел в переднюю часть лабиринта и привел родителей девушки.
— Все прошло чудесно, — сказал он. — Без боли, все чисто.
Они ничего ему не сказали, и он вернулся в нашу комнату. Когда он открывал дверь, люди смотрели на него — они увидели лежащую там Вайду и меня рядом с ней.
Я посмотрел на них, а они посмотрели на меня, пока дверь не успела закрыться. Лица у них были голым и мерзлым пейзажем.
В комнату вошел мальчик с ведерком, прошел в туалет, смыл плод и остатки аборта в канализацию.
Как только отшумела вода в туалете, я услышал вспышку инструментов, которые стерилизовали пламенем.
Древний ритуал огня и воды — снова и снова повторялся он снова и снова сегодня в Мексике.
Вайда лежала без сознания. Вошла девочка-мексиканка и посмотрела на нее.
— Она спит, — сказала девочка. — Все прошло прекрасно.
Она вернулась в операционную, а потом туда вошла следующая женщина. Та "одна", что ехала, — о ней девочка-мексиканка говорила раньше. Я не знаю, как она выглядела, потому что приехала она уже после нас.
— Она сегодня ела? — спросил врач.
— Нет, — жестко ответил мужчина — так, будто говорил о том, чтобы сбросить водородную бомбу на того, кто ему не нравится.
Мужчина был ее мужем. Он тоже зашел в операционную. Он решил, что хочет посмотреть, как будут делать аборт. Они были очень напряженными людьми, и за все время женщина произнесла только три слова. После укола он помог ей раздеться.
Он сел, а ее ноги развели на операционном столе в стороны и пристегнули. Она отключилась, едва ей придали нужное для аборта положение, поскольку приступили они почти сразу же.
Этот аборт они делали автоматически, как машины. Доктор и его помощники почти не разговаривали.
Я чувствовал присутствие мужчины в операционной. Словно скульптура — сидел и смотрел, ждал пока музей утащит их с женой к себе. Женщину я так и не увидел.
Аборт закончился, врач устал, а Вайда по-прежнему лежала без сознания. Врач вошел в комнату. Он посмотрел на Вайду.
— Еще рано, — ответил он на собственный вопрос.
Я сказал да, потому что не знал, что еще мне сделать со своим ртом.
— Это нормально, — сказал врач. — Иногда так бывает.
Врач выглядел ужасно уставшим человеком. Бог знает, сколько абортов пришлось ему сделать в этот день.
Он присел на кровать. Взял Вайду за руку и пощупал пульс. Потом дотянулся и приоткрыл ей один глаз. Глаз взглянул на него из-за тысячи миль.
— Все в порядке, — сказал врач. — Она очнется через несколько минут.
Он зашел в туалет и вымыл руки. Когда он закончил, в туалет вошел мальчик с ведерком и привычно распорядился тем, что в нем было.
Девочка убирала операционную. Врач оставил женщину на смотровой кушетке в операционной.
С одними телами разбираться — еще та задачка.
— ОХХХХХХХХХХХ! — донесся голос из-за двери спортзала, куда врач унес девушку-подростка. — ОХХХХХХХХХХ! — Сентиментальный пьяный голос. Голос девушки. — ОХХХХХХХХХХХ!
— 16! — сказала она. — Я-ОХХХХХХХХХХХХХ!
Ее родители разговаривали с ней серьезно и приглушенно. Они держались ужасно прилично.
— ОХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ!
Они вели себя так, точно она напилась на семейном торжестве, а они пытаются это пьянство скрыть.
— ОХХХХХХХХХХХХХХ! Мне так странно!
От пары в операционной доносилось абсолютное молчание. Звучала только девочка-мексиканка. Через нашу комнату снова прошел мальчик и исчез где-то в здании. Он больше не вернулся.
Закончив уборку операционной, девочка вышла в кухню и принялась готовить врачу большой бифштекс.
Из холодильника она достала бутылку пива "Миллерз" и налила врачу большой стакан. Он сел в кухне за стол. Пока он пил пиво, мне его почти не было видно.
Тут Вайда зашевелилась. Открыла глаза. Какой-то миг она не видела ничего, а потом увидела меня.
— Привет, — сказала она далеким голосом.
— Привет, — улыбнулся я.
— У меня голова кружится, — сказала она, становясь ближе.
— Не волнуйся, — сказал я. — Все прекрасно.
— О, это хорошо, — сказала она. И вот она здесь.
— Лежи спокойно и ни о чем не думай, — сказал я.
Из-за стола в кухне поднялся врач и вошел к нам. В руке он держал стакан пива.
— Она приходит в себя, — сказал он.
— Да, — сказал я.
— Хорошо, — сказал он. — Хорошо.
Он забрал свой стакан пива и снова ушел на кухню, и снова сел за стол. Он очень устал.
Потом я услышал, как люди в комнате за спортзалом одевают свою дочь. Они торопились уехать. Звуки раздавались такие, точно они одевали пьяную.
— Руки не поднимаются, — сказала девушка.
Родители что-то сурово ей сказали, и она подняла руки в воздух, но они так и не смогли надеть на нее маленький лифчик, поэтому бросили эти попытки, а мать положила его к себе в сумочку.
— ОХХХХХХХХХХХ! Мне так дурно, — сказала девушка, пока родители полунесли-полувыволакивали ее оттуда.
Я услышал, как захлопнулась пара дверей, а потом наступила тишина, если не считать того, что в кухне готовился обед врача. Бифштекс жарился на очень горячей сковородке и сильно шумел.
— Что это? — спросила Вайда. Я не понял, о чем она спрашивает — об уходящей девушке или о жарящемся бифштексе.
— Это врач обедает, — сказал я.
— Уже так поздно? — спросила она.
— Да, — ответил я.
— Я надолго отключилась, — сказала она.
— Да, — сказал я. — Нам скоро уходить, но мы подождем, пока ты не почувствуешь себя в состоянии.
— Посмотрим, — сказала Вайда.
В комнату вернулся врач. Он нервничал, поскольку проголодался, устал и собирался закрыть на некоторое время клинику, чтобы расслабиться и отдохнуть.
Вайда посмотрела на него снизу, а он улыбнулся и сказал:
— Видишь, без боли, милая. Все чудесно. Хорошая девочка.
Вайда улыбнулась очень слабо, и врач снова ушел на кухню, к своему уже готовому бифштексу.
Пока врач обедал, Вайда медленно приподнялась, и я помог ей одеться. Она попробовала встать, но это было слишком трудно, поэтому я ненадолго усадил ее снова.
Сидя она причесала волосы, а потом снова попыталась встать, но сил еще не было, и она опять села на постель.
— Меня еще покачивает, — сказала она.
— Это ничего.
Женщина в соседней комнате пришла в себя, и муж почти сразу начал ее одевать, повторяя:
— Ну вот. Ну вот. Ну вот. Ну вот, — со спотыкающимся оклахомским акцентом.
— Я устала, — произнесла женщина, использовав 2/3 своего словарного запаса.
— Ну вот, — сказал мужчина, натягивая на нее еще что-то.
Одев ее, он вошел к нам в комнату и остановился — ему нужен был врач. Он очень смутился, увидев, как Вайда сидит на кровати и расчесывает волосы.
— Доктор? — спросил он.
Врач оторвался от своего бифштекса, встал и остановился в кухонных дверях. Мужчина пошел навстречу, но, сделав несколько шагов, остановился.
Врач вошел к нам в комнату.
— Да, — сказал он.
— Я не помню, где оставил машину, — сказал мужчина. — Вы можете вызвать такси?
— Вы потеряли авто? — спросил врач.
— Я оставил его возле "Вулворта", но не помню, где "Вулворт", — сказал мужчина. — Я найду "Вулворт", если доберусь до центра. Я не знаю, куда идти.
— Мальчик вернется, — сказал врач. — Он отвезет вас в своем авто.
— Спасибо, — сказал мужчина, возвращаясь в другую комнату к жене. — Ты слышала? — спросил он ее.
— Да, — ответила она, и все слова у нее закончились.
— Подождем, — сказал он.
Вайда посмотрела на меня, я улыбнулся, поднес ее руку к губам и поцеловал.
— Давай попробуем еще раз, — сказала она.
— Хорошо, — сказал я.
Она попробовала встать снова, и на этот раз все получилось. Несколько мгновений она постояла на месте, потом сказала:
— Держусь. Пошли.
— Ты уверена, что держишься? — спросил я.
— Да.
Я помог Вайде надеть свитер. Врач смотрел на нас из кухни. Он улыбнулся, но ничего не сказал. Он сделал все, что от него требовалось, а теперь мы делали то, что требовалось от нас. Мы вышли.
Из комнаты мы выбрались в спортзал и добрели до передней части дома, пройдя по пути к выходу сквозь разные слои прохлады.
Хотя день оставался серым и пасмурным, нас оглушило светом, и все вдруг стало шумным, машинным, суматошным, нищим, убогим и мексиканским.
Будто мы просидели в машине времени, а теперь нас снова выпустили на свет.
Перед клиникой по-прежнему играли детишки — они снова бросили свои игры жизни, чтобы посмотреть на двух сощурившихся гринго, что держались, цепляясь, держались друг за друга и выходили на улицу, в мир без них.