Абсолютное программирование

Глава 12. Финал

Старик оказался совсем плох.

Отревевшись за столом с холодными оплывшими свечами, в пустой и прозябшей библиотеке, освещенной даже не светом, а, скорее, отсутствием полной тьмы, сочащимся через стрельчатые окна, я побрел искать Саваофа по неприветливым коридорам его одинокого дома. Странно, но дом стал непривычно молчалив. Словно умер. Бешеный ветер пустоты, насыщенный несуществующим снегом, больше не пробовал прочность его стен. Да и снег, в самом деле, уже не сыпал в окна. Сероватое ничто прильнуло к стеклам снаружи, и только благодаря его полусвету я ориентировался среди теней неуютного жилья вечного старца.

Я дергал подряд ручки всех бесчисленных дверей, но все они отвечали неумолимой прочностью вековых замков. Так дошел я до двери в свою давнюю, забытую московскую квартиру. Она подалась. Ее миллиметровое движение подстегнуло чувства, как детское новогоднее счастье. Я распахнул дверь, в надежде ворваться в свое – чужое прошлое и разом найти там ответы на все свои незаданные вопросы.

Не вышло. Моей квартиры больше нет. Прямо за дверью стеной стояло то самое ничто, которое присутствовало везде в этом доме, и снаружи, и внутри. Я в ужасе отшатнулся и захлопнул дверь. Щелкнул замок. Больше она уже не открывалась.

И я побрел дальше.

Я нашел Саваофа в неизвестной по счету комнате на неизвестном этаже, за неизвестным поворотом. Это – вторая незапертая дверь во всем доме, если не считать библиотеки, служившей центром бессмысленного скопища запретных комнат. Комнатка, где лежал старик, оказалась очень небольшой. Древняя резная деревянная кровать под пыльным балдахином, вычурный ночной столик, да пара тяжелых кресел на гнутых ножках составляли ее убранство. Стены скрывались под темными от времени гобеленами. В неверном свете единственной свечи читались на них однообразные сцены средневековой охоты, обильные лошадьми, собаками и богато разодетыми дворянами.

Старик не шевелился. Только подойдя к самой кровати, я с облегчением убедился, что он жив. Ему тяжело дышалось, иссохшие руки безвольно лежали вдоль тела поверх вытертого одеяла, вероятно, такого же ветхого, как гобелены.

– Саваоф Ильич! – позвал я осторожно.

Морщинистые веки дрогнули.

– А-а… Илья Евгеньевич… Наконец-то… вы здесь.

– Саваоф Ильич, чем я могу вам помочь? Вы больны?

– Да что вы… Вот… прилег… отдохнуть… немного.

Он еще и шутить пытается!

– Вы, наверное, знаете, Саваоф Ильич, я не смог спасти самолет. Санек погиб. Я ему открылся перед самой смертью, когда понял, что он уже никому ничего не расскажет. И цэрэушник погиб. Все там погибли. Это, наверное, конец.

– Знаю… конечно. Это… вы… пока… ничего не знаете. Информация… дошла по назначению. Тот цэрэ…ушник, как вы… говорите, оказался хитрым … парнем. Он оставил… сообщение… резервное. Так что… на Земле… опять паритет.

– И что, Запад знает об ускорителе? Значит, конца света не будет? Мы уже вышли в космос?

– Подойдите… к окну… Илья Евгеньевич… Откройте… шторы.

Старику становилось хуже, голос его слабел и прерывался. Он говорил, не открывая глаз. Я сначала даже не понял, чего он хочет от меня. Зачем к окну?

Но переспросить я постеснялся, уж больно много сил тратил Саваоф на разговор. Я подошел к окну, долго разбирался, как открываются тяжелые портьеры, но в конце концов распахнул их и зажмурился, ослепленный.

Там, за старинным желтоватым стеклом, лежала залитая солнцем Москва. Я смотрел на нее с высоты птичьего полета, узнавая и не узнавая одновременно. Я видел затянутые петлей реки Хамовники, блеклую громаду Университета, чашу Лужников и гребенку кремлевских башен вдали. Но на этом сходство кончалось. Знакомые, виденные тысячи раз с самых разных точек, очертания терялись среди новых, удивительных контуров. Дальний, тающий в многокилометровой толще воздуха, горизонт закрывали сияющие солнцем стены зданий, размеры которых я не мог себе представить. На какие фундаменты опирались эти исполины? На месте каких спальных районов встали они? Или они – за МКАД, за чертой известного мне города?

Я внимательнее вгляделся в старый центр, и понял, что в нем мало что осталось от моей Москвы. Его изрезали немыслимой сложности многоуровневые дорожные развязки, висячие сады испещрили его пятнами зелени, а то, что всегда было для меня привычной московской архитектурой, оказалось скрыто под невесомыми прозрачными куполами. И над всем этим опрокинулось голубое, не замутненное дымами небо, и, как мошкара, суетились в нем, посверкивая блистерами, тысячи мелких летательных аппаратов.

Похоже на сцену из старых фантастических романов про светлое коммунистическое завтра. А еще больше, по ощущениям, на полет Любови Орловой в авто в финале «Светлого пути».

Я стоял, пораженный, забыв о больном старике за моей спиной. Мелькнула мысль, что Саваоф еще раз воскресил меня, чтобы показать благословенные плоды моих трудов, страданий и смертей, и вознаградить новой жизнью в счастливом завтра.

– Нравится? – прошелестел слабый голос.

– Здорово! Это будущее? Какой год?

– Это… будущее… Лет через сто… могло бы… Но… Сейчас… две тысячи восьмой… Июнь… Ты хороший человек, Илья… И быстро учишься… Готовься… У тебя… еще… один… урок…

Совсем близко, за стенами, шумел океан. Метровые валы вставали среди водной глади в густой южной ночи, катились к берегу, обрастая фосфорицирующими барашками и заворачиваясь в трубы, как огромные листы оргстекла, а потом обрушивались в полосе прибоя, разлетаясь на мелкие кусочки.

Запищал будильник. Половина шестого. Я резко сел в кровати. Я, капитан второго ранга Сил космической обороны США Кристофер О’Рейли. Белый, тридцать два года, Калифорнийская школа с отличием, шесть лет в море, три года под землей, командир расчета межсекторной координации Центра управления СКО, Золотой экипаж. Женат, двое детей.

Ого, это что-то новенькое. В прошлых жизнях я всегда был более-менее русским.

Джинни в постели, конечно же, не оказалось. Она живет по собственному оригинальному расписанию, придуманному еще в пору работы над диссертацией про роль сексуальных отклонений в формировании интеллектуальных элит в эпоху Возрождения. Спит по часу четыре раза в сутки. Сейчас у нее время купания голышом и встречи рассвета. Она хорошая жена, чудесная мать и серьезный ученый, но я не уверен, что продержался бы достаточно долго, не будь у меня отдушины в виде регулярных дежурств в Центре.

Я совершил все положенные утренние ритуалы, накинул халат и спустился на кухню. За стеклянной стеной вставал июньский рассвет. Солнце бруском раскаленной стали в обрамлении подпаленных им далеких облаков лежало в океане. Наш отрезок пляжа, от ступенек веранды до темной приливной полосы, уже очищен от ночного плавника и прочесан металлической щеткой. Жена сидит посередине ровного песчаного пространства спиной ко мне, в позе лотоса, голая, и вовсю поглощает космическую энергию.

Я согрел кофе и поджарил тосты. Есть в такую рань не хотелось, но до Центра – полсотни миль, и я терпеть не могу урчания в животе. С подносом в руках, в халате, я вышел на пляж. Ветерок оказался довольно прохладным. Служба погоды обещала пару дождливых дней, и облака, в которые вползало встающее солнце, кажется, не собирались подводить синоптиков.

Загребая песок шлепанцами, я добрел до жены и поставил поднос. Джинни не шелохнулась. Она сидела, закрыв глаза и положив руки с соединенными в колечки большими и средними пальцами на свои раздвинутые бедра. Глупенькая, она думала, что таким образом обеспечивает себя жизненной энергией. Максимум, чего она могла добиться – это совратить мужа перед дежурством. Я присел у нее за спиной, пропустил свои руки ей подмышки и положил их на твердые, пупырчатые от холодного ветра груди, на манер чашечек бюстгальтера.

Бронзовая статуя Будды засмеялась и ожила. В следующий момент я уже летел кувырком, набирая песок в волосы и за шиворот халата. Джинни очень опасная женщина, со спины к ней лучше не подбираться.

Потом мы сидели вдвоем в песке, накрывшись моим халатом, пили остывающий кофе и хрустели обжаренным хлебом. Хотелось, чтобы солнце навсегда зависло в той же точке над кромкой горизонта, протянув к нам искрящуюся дорожку червонного золота, и мы навечно остались здесь, на пляже, под коротковатым для двоих халатом.

Однако, спустя полчаса, проведав спящих детей и одевшись, я уже гнал свой «ровер» на север по Океанскому шоссе, вдоль бесконечного ряда пальм. За пальмами мимо меня летел такой же бесконечный пляж, и серо-зеленая, очерченная белой прибойной каймой, чаша океана медленно вращалась вокруг далекой неведомой оси. Шоссе пусто. Это я, ранняя пташка, люблю приезжать на дежурство за пару часов до смены, а вся остальная команда появится здесь на своих машинах гораздо позже.

Центр управления Сил космической обороны строился невиданными темпами последние пять лет. Сейчас он представлял собой сверхзащищенный кокон в глубине атлантического шельфа, под тысячей футов соленой воды и полутора тысячами футов пород океанского ложа. Его приемо-передающие комплексы, оборудованные на подводных лодках, крейсировали в радиусе сотен морских миль. Вода служила для Центра и ударной защитой, и коммуникационной средой.

Кошмар ядерного противостояния полувековой давности вернулся на планету, но в гораздо более ужасной форме. Боеголовками теперь, благодаря коварству русских, оказался набит ближний космос. Подлетное время вместо стародавних получаса сократилось до трех минут. Классические средства противоракетной обороны оказались непригодны, и, ценой невероятного напряжения сил, над страной распахнулся зонтик космической обороны, собранный из тысяч боевых спутников.

Новое ядерное противостояние драматически отличалось от того, казалось, на веки вечные преодоленного в короткий период российской демократии. Малое подлетное время изменило все. Например, в корне поменялась тактика ведения возможной ядерной войны. Орбитальные цуги боеголовок позволили организовать каскадные бомбардировки сверхзащищенных командных пунктов, и отныне единственным местом, сколько-нибудь пригодным для их строительства, оказался океан. Когда-то объекты такого рода обе враждующие стороны предпочитали маскировать. В земную кору заглублялись гигантские бетонные сооружения, внутри них на сложных амортизационных подвесках качались целые многоэтажные здания, битком набитые аппаратурой и людьми, а поверх всего этого высаживались милые рощицы, в которых свободные от смен офицеры собирали грибы и играли в волейбол. Другой вариант командных пунктов – целые города, выгрызенные проходческими щитами в недрах горных массивов. Сегодня и то, и другое годилось разве что для создания музеев человеческой глупости. Бетонные сооружения легко вскрывались, как консервные банки, а горы просто разваливались, как лесные муравейники, сериями из десятков ядерных взрывов, следующих один за другим с интервалами в несколько секунд.

Космические средства разведки окончательно лишили маскировку всякого смысла. Вместо тайны размещения на первое место вышло совсем другое требование к командному пункту: способность выдержать каскадный удар и выдать единственную команду на сокрушительный ответ.

Изменилась и стратегия, и цель ядерной войны. Уже давно никто не говорил о хирургических ударах, высокоточном оружии, обмене ударами, ударах возмездия и тому подобных анахронизмах. Малое подлетное время привело идею ядерной войны к состоянию кристаллической завершенности, к так называемой «триггерной фазе». Стратегии, как таковой, больше не существовало. Задача каждой из сторон оказалась проста и однозначна: поймать момент, технологический, временной или тактический, когда противник хотя бы на три минуты, то есть на подлетное время, окажется не в состоянии ответить на атаку, и пустить в ход все свои наличные боевые силы, долбя и долбя ядерными взрывами в точку, только с одной целью: лишить врага единственного пункта, откуда он мог бы выдать команду на ответный удар по городам.

Почему единственного? Да потому, что произошло еще одно радикальное изменение в принципах ядерного противостояния: ушли в прошлое президентские ядерные чемоданчики. У глав государств просто больше не оказалось времени на принятие решения. Теперь решения принимала техника Центра управления космической обороной, контролируемая дежурной сменой. Разделить ответственность за принятие этого решения между несколькими командными пунктами в условиях «триггерной фазы» оказалось невозможно по той же самой причине – не хватало времени на взаимодействие. И в итоге у русских остался единственный командный центр в глубине Охотского моря, а у Америки – под шельфом Атлантики.

Я преодолел контрольный пункт, первый из пяти. Знакомый сержант отсалютовал, не глядя в протянутый пропуск. Дальше дорога пошла через пейзаж, изрядно утыканный разнообразными военными объектами. На вершинах холмов беззвучно вальсировали антенны локаторов. В низинках гнездились ракеты ближнего эшелона прикрытия. Тут и там белели коробки административных зданий и казарм. Невероятное количество строительной техники и горы перевороченного грунта свидетельствовали о том, что строительство Центра продолжалось полным ходом.

Пятый контрольный пункт находился в самых Воротах. Я тормознул перед барьером и сунул персональный идентификатор в щель приемника. Контролер, молоденькая чернокожая девчонка, приветственно махнула мне через пуленепробиваемое стекло своей будки. Стальной барьер канул в пол. До Центра оставалось сорок миль пологого туннеля, уходящего вглубь Земли и освещенного рядами лунного цвета лампионов.

Итак, человечество напоминало двух ковбоев, вышедших на пыльную улочку техасского городишки, чьи пальцы напряженно зависли над рукоятями покоящихся в кобурах кольтов. Безумные русские, овладев секретом ускорителя, использовали его ради доведения мира до грани всеобщей погибели. К тому моменту, как мы про него прознали, в космосе болталось уже как раз столько ядерной гадости, чтобы развернулась новая гонка вооружений, но, к счастью, еще не столько, чтобы русские смогли ее выиграть. Мы быстро сделали собственный ускоритель и восстановили паритет – но и только-то. Теперь оставалось в нужный момент дернуть из кобуры перламутровую рукоять и не промахнуться. Успеешь – переживешь ядерную зиму, потеряешь три четверти населения, но выживешь. Не успеешь – на две сотни лет единственным обитателем твоей страны станет смерть. А если успеют выстрелить оба противника, удары с двух сторон сложатся, и смерть навсегда заселит всю планету. Вот это и есть «триггерная фаза».

Я загнал машину в паркинг, приткнул ее на свой персональный пятачок и заглушил двигатель. После получасового гула туннеля, где звук двигателя «ровера», отражаясь от свода, фокусировался вокруг водителя, да еще встречные самосвалы проносились мимо ревущими бомбами, тишина огромного зала ватой заложила уши. Я посидел, привыкая к ней, и вышел из машины, только когда почувствовал насыщенность этой тишины далекими, но явными признаками жизни глубинного сооружения. Денно и нощно пели тысячи вентиляторов, гоняя по бесконечным коробам фильтрованный воздух. Проходческие щиты на нижнем, шестом горизонте, вгрызались в базальтовый монолит, сотрясая окружающие слои породы мелкой дрожью. Десятки человек дежурной смены одновременно говорили по телефонам, отдавали приказы, стучали по клавишам компьютеров, дышали и двигались. Энергетические коммуникации, как кровеносная система, сетью вросли в тело комплекса и наполняли его неслышимым и немолчным гудением.

Я спустился на второй, жилой горизонт, и прошел в свою каюту. Маленькая комнатушка с откидной койкой, столик, шкаф с униформой, да фотография Джинни в обнимку с малышами – вот и все, что причитается капитану второго ранга. У заключенного в какой-нибудь федеральной тюрьме для особо опасных, пожалуй, кусок частной собственности пообширней. Зато стоит раз в пятьсот поменьше.

Мне предстояло провести здесь половину времени из недельного цикла дежурства. Если не считать, конечно, времени, приходящегося на бар, сквош, бассейн и прочие невинные развлечения.

Переодевшись в униформу Золотого экипажа, я опустился на лифте еще ниже, в Главный зал, сердце всего Центра.

Главный зал! Пещера чудес двадцать первого века! Кусок космоса в недрах планеты! Можно часами сидеть в галерее, наблюдая за жизнью самого странного и опасного из всех человеческих обиталищ, построенных за все тысячелетия человеческой истории. Многие, сменившись с дежурства, именно так и делают. К этому зрелищу невозможно привыкнуть. Да это даже и не зрелище: это сама жизнь, какой она стала сейчас, в две тысячи восьмом году.

Когда-то, еще мальчишкой, я побывал с отцом в Хьюстоне. Мы долго бродили среди лежащих, стоящих, целых и разобранных экспонатов всех эпох завоевания космического пространства, и я, при всей удивительности их размеров и сложности устройства их внутренностей, никак не мог отделаться от разочарования. К тому времени я уже достаточно начитался фантастики, «Непобедимый» Лема всегда лежал на моем столе, и я верил, что выход в космос для человечества должен сопровождаться куда более грандиозными свершениями, чем те, которые представляли экспонаты музея. Более того, я считал, что застой в космических исследованиях вызван именно отсутствием таких свершений по причине нашей лености и скупости, а отнюдь не прекращением космической гонки из-за провала русских. Но наибольшее разочарование постигло меня в планетарии. Искусственное небо, несмотря на все усилия его создателей, оказалось куда более мертво, чем небо настоящее. Оно вращалось, его усыпали разноцветные звезды, по нему проносились кометы и метеоры, но ничего, кроме ощущения грубой подделки, оно не вызывало. Мы тогда очень крупно поссорились с отцом. Еще бы! Для него Хьюстонский музей символизировал победу Америки даже не над Россией, а над всем миром. В те годы только наша страна могла позволить себе отправлять один за другим зонды в дальний космос, только наша страна побывала на Луне, только наша страна имела шаттлы. Русская станция агонизировала на орбите, русские космические проекты проваливались один за другим, русский шаттл позорно служил аттракционом в парке развлечений, русские космодромы превратились в города-призраки. Остальные же страны не имели и этого.

С тех пор утекло много воды. Отца нет в живых. Русские чуть-чуть не монополизировали космос. Я изображаю из себя ковбоя с ядерным кольтом. И я нашел свой планетарий, именно такой, какой хотел увидеть, но так и не увидел в детстве.

Главный зал – это шар диаметром в сотню футов, врезанный в три горизонта и без того не маленького глубинного комплекса. Внутренняя поверхность шара представляет окружающее Землю космическое пространство, от ближних заатмосферных высот до лунной орбиты, и даже дальше. Оно несравненно живее, чем настоящее звездное небо, потому что несет на своей поверхности не глупые изображения звезд и планет, а тысячи и тысячи информационных объектов, складывающихся в оперативную обстановку на космическом театре военных действий. Вечная тьма Главного зала расцвечена в тысячу раз ярче и разнообразнее, чем рождественская елка перед Белым Домом. Через темно-синюю координатную сетку переползают из сектора в сектор цепочки зеленых огоньков – это орбитальные цуги ядерных боеголовок караулят момент, когда удобнее всего выйти в пикирование на вражеские наземные цели. Экватор густо заселен целой радугой геостационарных спутников – связных, наблюдательных, боевых. По всему небесному полю, на первый взгляд, хаотично, но на самом деле в соответствии со строжайшим алгоритмом, разбросаны оранжевые пятна, каждое – с целой сеткой условных обозначений и символов. Это наша гордость и надежда, боевые платформы, вооруженные, как эскадренные миноносцы. Именно они поставили русских на место в дни, когда, казалось, конец неизбежен. И еще множество отсветок, наших и вражеских, всех мыслимых цветов и яркостей, мечется, ползает и висит в круглом небе чудесного планетария. Здесь и обитаемые регламентные станции, и спутники-шпионы, и спутники-хранители, и спутники-киллеры, и транспортные шаттлы, и много еще чего. Даже мертвые фрагменты былых спутников, и те мерцающими искорками присутствуют в подземном космосе. Но метки космических целей – это лишь малая часть всей картины.

Потому, что в центре Главного зала подвешено некое сооружение, «кинематик», вмещающее в себя рабочие места двух десятков операторов Главного расчета. И эти люди непрерывно и напряженно работают. Кинематик находится в постоянном движении, перемещая висящие над пропастью Вселенной фигурки людей в нужные им позиции. И, как воплощение человеческих мыслей и решений, окружающий космос непрерывно меняет вид, форму и содержание. Вспыхивают и гаснут трассы орбит, тут и там пролегают измерительные шкалы, одни объекты становятся ярче, другие гаснут, накладываются масштабные сетки, выстраиваются колонки символов, перерисовываются целые области пространства, мечутся курсоры самых разных конфигураций и расцветок. Идет непрерывная работа по прогнозированию и планированию боевых группировок. Ведь ситуация, складывающаяся в космосе, на семьдесят процентов неподвластна желаниям людей. Если цуг боеголовок, двигаясь по орбите, не вошел в допустимую зону начала пикирования, он безвреден для противника. Задача людей в этом зале – сделать так, чтобы никогда не возникло ни одного трехминутного интервала, в течение которого хотя бы один цуг не висел дамокловым мечом над вражеским объектом.

А над всей этой суетой, как Бог над Вселенной, царит Боевой Интеллект. Его проявления, пока все нормально, редки и скупы. Бывает, что за целую смену расчет так ни разу и не увидит пульсирующего желто-оранжевого контура, отмечающего зону предударной напряженности. Но дух Боевого Интеллекта каждомоментно довлеет над всей активностью в Главном зале. Чем бы ни занимались операторы, какие бы текущие задачи они ни решали – стоит где-нибудь на небесной сфере появиться контуру напряженности, и мгновенно большая часть фигурок в кинематике перемещается в эту сторону, и адреналин хлещет в кровь, и крики команд и докладов перемежают друг друга. Задача одна – любыми силами задавить контур, не дать ему расти, захватывая все новые области пространства. Включаются резервы, перебрасываются с орбиты на орбиту спутники, преднакачиваются лазеры боевых платформ, взводятся пушки киллеров и хранителей. Бывает, что подавляя один контур, люди, по невезению, по невозможности ли уследить за всем на свете, вызывают появление других, и тогда ужас проникает в сердца. В такие моменты кажется, что истекают последние минуты твоей жизни. Ведь там, с противоположной стороны земного шара, чужой механический интеллект уже знает о твоем промахе, и занят только тем, что отслеживает неведомый тебе порог принятия решения. Как только последствия твоего промаха превысят этот порог, на каком-то из ползущих в черном небе цугов заработают двигатели пикирования.

Вот в этом-то, а не в разноцветьи огней, и состоит красота планетария Главного зала. Космическая оборона оказалась самой большой и самой увлекательной игрой в истории человечества. В ней нет ставок, как в картах. В ней нет бесконечных жизней и арсеналов невероятного оружия, как в компьютерных шутерах. По сравнению с ней шахматы – все равно что трехклеточные крестики-нолики. Азарт в ней дистиллирован, доведен до крайнего предела. Грубая ошибка может быть только одна, и бессмысленно надеяться на чудо, прощение или припрятанный за поворотом лабиринта медицинский кит.

Интересно бы организовать круглосуточную национальную трансляцию из Главного зала. Через месяц из бизнеса повылетают все остальные телеканалы. А через полгода нация просто свихнется от непрерывного стресса.

По полутемной кольцевой галерее верхнего уровня, не отрывая взгляда от происходящего за наклонным стеклом с однонаправленной прозрачностью, я дошел до бара. Даже бар здесь оборудовали в расчете на любителей посмаковать зрелище: круглые высокие стулья выстроились в ряд вдоль окна в зал. В эту пору, за час до смены, бар был пуст. Сменяющийся расчет готовил посты к передаче, а новый еще не прибыл.

Только Кэт занимала единственный стул в самой середине ряда, и коленки ее замысловато переплетенных ног непонятным образом светились во полумраке.

– Привет, Крис! – сказала Кэт, не оглядываясь, и непринужденно переменила позу. Свет коленок погас.

– Привет, лейтенант! – разочарованно откликнулся я. – Что там, за бортом, новенького? – Я налил себе кофе и выдоил из автомата пару сэндвичей.

– У русских, кажется, проблемы. Если они через час не вытащат замену для семьсот пятнадцать дробь пятого, завтра к вечеру возникнет критическое окно. Захвати мне кофе. Как там на нулевой отметке? Дождь уже идет?

– Дождя нет. А ты что, давно приехала?

– Уже два часа здесь. Филлип из постели выдернул, доклад для Комитета вылизывать. Говорит, надо готовиться к большому буму. Русские выдыхаются. Он уверен, что они опять проиграли.

– Они всю жизнь выдыхаются, И что же, из-за этого девушку надо лишать сладких утренних снов? Может, он просто за тобой приударяет?

– Адмирал? Да он же возбуждается только на кинематике! И рефлекс исключительно на предударный контур. Не-е-ет, мне нужен кто-нибудь помоложе. Ты, кстати, тоже не подходишь.

– Спасибо, мэм. А то я уже испугался.

– Не стоит благодарности. Вон он, кстати. Полез Гриффиту мозги вправлять.

И в самом деле, желтая грузная фигура в тесной кабинке подъемника всплывала к кинематику со дна сумрачного зала.

Смена еще не началась, но адмирал Филлип любил взгромоздиться на кинематик пораньше, «понюхать космос», как он выражался. Сейчас он в течение часа будет тянуть из генерала Гриффта, командира Голубого экипажа, все, что тот знает про оперативную обстановку. Естественно, с намеком на безнадежную некомпетентность сухопутных вообще, и бывших летчиков в частности. Астеничный и миниатюрный, в отличие от своего солидного коллеги, Гриффит будет возмущаться противным скрипучим голоском и требовать, чтобы Филлип не мешал работать. Уставшие офицеры дежурной смены, слушая традиционную старческую перепалку, немного расслабятся и улыбнутся, зная, что через неделю все повторится с зеркальной точностью.

Пока враг О’Рейли трепался с Кэт, пил кофе и краем глаза рефлекторно отслеживал тактическую ситуацию на видимой ему части сферы Главного зала, я ударился в грустные размышления.

Все напрасно. Земляне оказались маниакальны в своем стремлении покончить с собственной жизнью, а вместе с тем и со всей Вселенной. Саваоф помирает. Наверное, его непонятная болезнь пропорциональна росту напряжения в ткани информационного континуума. Лет семьдесят или сто назад, когда угроза опоздания землян с выходом в космос была еще неявной, Саваоф, видимо, представлял собой молодого, полного сил человека. Но старость и болезнь подкрались неожиданно и быстро. В этом он оказался похож на нас, людей. А вот сможет ли он восстановиться и вернуться в молодость, если мы отойдем от края бездны, над которой зависли? Что-то не верится. Если Бог создавал нас по своему образу и подобию, или, по крайней мере, принимал образ и подобие человека, являясь мне, то финал должен быть один, и он предрешен. Однажды его изношенное сердце вяло толкнет в аорту последнюю порцию крови и замрет. И тогда здесь, в Главном зале, появится и начнет распухать, захватывая все новые и новые области пространства, желто-оранжевый предударный контур. Офицеры, как это случалось в их службе тысячи раз, бросятся давить его, еще не зная, что наступил тот самый бессмысленный момент взаимного уничтожения, для которого обе враждующие стороны положили столько сил, денег и жизней. Люди бросят в прорыв свежие боевые ресурсы, но он, вместо того, чтобы погаснуть, расползется, и возникнут другие контуры, и они сольются, и тогда Боевой Интеллект этой ли стороны, той ли, но примет решение на удар. Ответное решение последует через мгновения. И часы всей Земли начнут отсчитывать последние три минуты тишины.

Или еще не все потеряно? В конце концов, плевать, как выглядит Саваоф. Он предстал для меня в образе старикашки, чтобы я проще согласился с непостижимыми для меня абстрактными истинами. От меня требовалась конкретная работа – и я ее выполнял, как мог. Вот и сейчас у меня конкретное задание. Последнее задание. У землян наконец-то имеется ускоритель, они вышли в космос, ядерное противостояние близко к концу. Наши, наверное, и в самом деле выдыхаются. Уставшей от самоистязания стране больше не по силам держать космическую оборону. Мы снова ляжем на лопатки, подставив победителю мягкое брюхо. Богатенькие американцы почистят космос от ядерного хлама, завалят Россию, арабский Восток и прочих обиженных гуманитарными программами, чтобы больше не брыкались, а сами начнут осваивать Луну, Марс, строить космические города. Жизненного пространства появится – хоть отбавляй. Постепенно в его освоение втянется весь остальной мир, былые распри уйдут в прошлое. Земляне сольются-таки в единую цивилизацию, а там не за горами и встреча с братьями по разуму.

А в Главном зале оборудуют еще один музей. О’Рейли, конечно, этого не увидит. Скорее всего, возвращаясь домой после дежурства, врежется на своем «ровере» в какую-нибудь пальму на Океанском шоссе. Саваофу слишком опасно оставлять меня в живых. Чтобы я однажды проболтался и отправил за бугор все его миллиардолетние труды? Так что станет Саваоф опять молодым, или не станет – уже не важно. Я ведь единственный, кто видел его умирающим стариком. С устранением меня автоматически разрешается и этот потенциально опасный парадокс. Дальше информационный континуум, бывший Саваоф, сможет спокойно существовать в любом, каком ему захочется, виде.

Пока я так рассуждал, смена началась. О’Рейли и Кэт спустились на пятый уровень, в предбанник Главного зала. Там уже собралась вся заступающая команда. Офицеры в золотистой униформе, начиная с младших, по очереди весело исчезали за автоматической дверью подъемника, и через две минуты, когда половинки двери вновь разъезжались, на их месте всякий раз обнаруживались усталые люди, одетые в голубое. Создавалось странное впечатление непрерывного фокуса-иллюзиона.

Я вошел в подъемник предпоследним. Все, поднявшиеся на кинематик раньше, уже вовсю работали. Прозрачная кабинка бесшумно проползла сквозь наэлектризованное опасностью звездное пространство и замерла у крохотной пересадочной площадки. По другую ее сторону ждала сбруя, продолжение моего тела на ближайшие шесть часов. Усаживаясь в подвеску, подключая кабели рабочего костюма и навешивая на лицо коллиматорный шлем, я весь уже был там, в черных глубинах околоземного пространства. Взгляд метался в пестром разноцветьи целей, мозг лихорадочно поглощал информацию, чувства взбирались все выше и выше по шкале напряжения. К тому моменту, как в ушах зазвучал голос сменщика из Голубого экипажа, подполковника Тима Рубина, я уже вошел в рабочий ритм.

– Привет, Крис! Как дела?

– О’кей, Тим.

– Джинни, детишки?

– Спасибо, Тим, все в норме. Что у тебя?

– Пятый уровень готовности. С тринадцати ноль-ноль вчерашних суток стандартная ситуация три-один в секторе А-5, платформа «Иллинойс». С одиннадцати пятидесяти сегодняшних выходит на регламент платформа «Мертвая голова», регламентый сектор уже доложил о готовности. Ближе к вечеру понаблюдай за арабским квадрантом – там прогнозируется дыра в сети русских киллеров. В остальном все штатно. Полный отчет у тебя на коллиматоре. Видишь?

– Да, все в норме. Ты, как всегда, на высоте. Пост принял. Привет Марго.

– Спасибо Крис. До смены!

– До смены, Тим. Капитан Маркес, лейтенант Росс, доложите о приеме дежурства. Хорошо. Господин адмирал, сэр, расчет межсекторного взаимодействия дежурство принял. Обстановка стандартная. Есть, сэр.

…Боевая платформа «Мертвая голова» выходила на плановый годовой регламент. Предстояло пополнить запасы топлива, проверить оружие и заменить расходные элементы. Отсюда, с высоты пятнадцати тысяч километров, Земля казалась пустой и необитаемой. Боеголовки, летающие на двухстах, будь у них хоть какие-нибудь оптические рецепторы и минимальный интеллект, возможно, еще могли бы различить на ее поверхности следы деятельности человека. Свет ночных городов, грязь речных стоков, пятна осевшей гари на снежных равнинах. Но с пятнадцати тысяч Земля выглядела, как белесый безжизненный шар. Да, по большому счету, с точки зрения платформы так оно и было. Земная жизнь не входила в круг понятий бортового интеллекта. Вот околоземное пространство – оно, действительно, полнилось жизнью. Платформа постоянно переговаривалась со спутниками – координаторами, некоторые из которых висели на геостационаре, другие же вращались по самым разным орбитам. Невдалеке, буквально в двух сотнях километров, околачивался некто черный и молчаливый – чужой киллер. Платформа терпела его присутствие только потому, что об этом ее просили координаторы, которых она уважала за внимательность и компетентность. Они сказали, что киллера держат под прицелом два ее персональных тайных хранителя. Платформа, конечно же, верила координаторам, но на всякий случай иногда игриво фокусировала на киллере одну из своих пушек, небольшую, но самую быструю. В такие моменты киллер встревоженно замирал, поплевываясь газовыми облачками двигателей прецизионной коррекции, и она уводила пушку в сторону, чувствуя, как он облегченно расслабляется.

А вообще-то, она давно привыкла к напряженному вниманию окружающих. Все они нянчились с ней, стараясь предугадать каждое ее желание, уловить всякое ее движение. Она казалась себе некой принцессой на огромном балу. Стоит лишь чуть-чуть взмахнуть веером – и налетит толпа кавалеров; наперебой, отпихивая друг друга, они станут звать ее на танец; разгорятся ссоры, дойдет до дуэлей… И невдомек им, заносчивым пустозвонам, что под маской принцессы скрывается безжалостный и жестокий боец, ждущий лишь мгновения, чтобы пустить в ход разящее оружие. Только не эти глупые франты ее интересуют. Всегда, каждый момент, без отдыха и перерывов, следит она за маленькими тупыми созданиями, гуськом ползающими далеко внизу, у самой верхней границы дымчатой пленки, покрывающий Землю. Именно для них приготовила она целую батарею тяжелых орудий.

А Земля? Да что Земля… Центр декартовой системы, в которой она рассчитывает местоположение, свое и других существ, живущих рядом. Не более того.

Пора. Платформа сообщила координаторам, что она готова к выходу из режима дежурства. Те помедлили, наверное, совещаясь с кем-то, и ответили согласием. Платформа разоружила пушки и перевела их в транспортное положение. Последний раз, просто по привычке, оглядела окружающее пространство. Интересно, но киллер снова напряжен, как охотничья собака в стойке. Наверное, его встревожили ее манипуляции с пушками. Глупыш. Платформа, наконец, убрала и рецепторы боевой системы управления. Теперь она стала просто большим мирным спутником, собирающимся менять орбиту. Попыхивая двигателями грубой ориентации, «Мертвая голова» неторопливо принялась разворачивать сорокатонное тело. Предстояло выдать тормозной импульс главным маневровым двигателем и нырнуть далеко вниз, к белесой Земле, чтобы найти там регламентную станцию и получить желанную порцию свежей жизненной энергии. Бронеплита, прикрывающая сопло маневрового двигателя, легко съехала по направляющим, открыв изящный полый конус розоватого металла.

…И в открывшееся мягкое подбрюшье ударил тяжелый осколок. Фрагмент какого-то из первых исследовательских аппаратов, многие десятилетия болтавшийся по сильно вытянутой орбите, и по этой причине неподконтрольный системам слежения, пришел из дальнего космоса и врезался в двигательную установку, испарившись сам и сдетонировав топливные компоненты. Короткая яростная вспышка мгновенно выжгла содержимое бронекорпуса платформы. Сам корпус выдержал внутренний удар, но вырвавшиеся сквозь пробоины взрывные газы заставили беспорядочно кувыркаться обгорелое тело, мгновение назад бывшее почти живым, чувствующим и мыслящим существом.

Киллер не выдержал. Его давно уже раздражали заигрывания «Мертвой головы», когда та нет-нет, да и направляла на него одно из своих легких орудий. А сегодня она вела себя совсем странно. Ему сообщили, чтобы он не волновался, дескать, платформа уходит на регламент. Но он ей не верил, уж слишком часто она его обманывала. И он не ошибся! Когда подопечная неожиданно окуталась густым облаком горячего газа и принялась быстро вращаться, что не вписывалось ни в какие нормы орбитального поведения, он принял решение. Выхлопной патрубок боевого лазера отрыгнул облачко отработанного газа. Одновременно киллер заорал в эфир: «Всем-всем-всем! Веду бой!»

Спустя две секунды из точки пространства, где только что кувыркался пустой корпус бывшей боевой платформы «Мертвая голова», разлетались во все стороны раскаленные добела куски броневой стали, а на месте киллера вспухало облако газа, в которое он превратился под синхронным залпом двух хранителей.

Еще через пять секунд космос взорвался активностью сотен объектов. Место разыгравшейся трагедии накрыли радарные лучи, спутники – контролеры уперлись в него телескопами, заработали маршевые двигатели по крайней мере десятка солдат двух великих кибернетических армий, назначенных залатать образовавшиеся бреши в обороне. Обе стороны, конечно же, восприняли маневры друг друга как агрессию, и последующие выстрелы не заставили себя ждать. На десятой секунде с момента чрезвычайного происшествия уже вовсю шел полномасштабный космический бой. Киллеры и хранители бешено вращались, перенося прицел, прыгали в стороны, уклоняясь от ударов, плевались лазерными импульсами, нейтронными пучками и кумулятивными снарядами. В перестрелку оказались втянуты еще две боевые платформы. К району схватки подтягивались оказавшиеся рядом рейдеры. Эскалация конфликта быстро нарастала.

– Боевое взаимодействие, аргентинский квадрант! Первый уровень готовности!

Доклад офицера группы контроля застал меня за прокладкой трасс межсекторной ротации в районе Северного полюса. Разум еще не воспринял ужасной сути простых слов, но годами отработанный навык мгновенно выдал команду кинематику. Моя подвеска рухнула вниз и крутанулась вправо с такой скоростью, что потемнело в глазах. Когда я оказался над аргентинским сектором, здесь уж собралась большая часть операторов. Вслед за мной появился Филлип.

Глазам предстала ужасающая картина. Огромный кусок пространства наполнен огнем, криками бойцов и воплями умирающих. Автоматы схлестнулись в жестокой битве. Растет и ширится желто-оранжевый контур. Я еще никогда, за все годы дежурства, не видел предударного контура таких размеров. Почему и как все случилось, выяснять сейчас нет никакой возможности. Да и давить контур нечем: все резервы включились в работу еще до нашего появления. Мы, люди, можем только тупо наблюдать, как сражение расползается по сфере Главного зала. Дать команду не прекращение огня – значит мгновенно остаться вообще без боевых средств над восьмой частью земной поверхности. А это – гарантированный ядерный удар в течение ближайшего получаса. Ударить первыми, пока русские, так же, как мы, с ужасом наблюдают за спонтанным развитием событий? Они засекут нашу атаку, и ответят. Ни над нашим Центром, на над русским, сейчас пока нет предударных ситуаций, а это значит, что обе атаки окажутся стопроцентно эффективными и фатальными. Ждать, что будет дальше, ничего не предпринимая? Да и так ясно, что будет. Война автоматов либо захватит небесную сферу, либо стихнет, когда в захваченном ею районе исчерпаются боевые средства. В любом случае одним из ее итогов рано или поздно станет появление неустранимого предударного контура над нашим, либо над русским Центром. Паритет угрозы нарушится, и кто-то обязательно примет решение на удар. Вот и все. Другая сторона, конечно же, ответит. В условиях ослабленной обороны удары окажутся смертельными для всех.

Самое главное, что этот сценарий известен давным-давно. Его многократно обсуждали и мы, и русские, на всяких там конференциях, симпозиумах и съездах. Рассчитывали вероятности, размахивали фазовыми диаграммами, потрясали критериями. Все без толку. А дело-то совсем простое. Мы всего лишь не доверяли друг другу. Предпочли доверять автоматам, а не людям, вот и все. Шли по пути недоверия, шаг за шагом приближаясь к его концу, и не могли найти в себе силы повернуть обратно.

На коллиматорном стекле я видел, что Филлип по «красной линии» пытается связаться с русским командиром. С третьей попытки соединение установилось. Пролетели условные коды, затем начались переговоры. Я наблюдал за их ходом, одновременно слушая донесения офицеров и глядя на сражение. Оно явно стремилось к расширению. По мере избиения боевых ресурсов в эпицентре, со всех сторон в бой вступали и наши, и русские свежие силы.

Филлип договорился-таки с русским генералом провести чистку. Прекратить огонь не решились ни тот, ни другой: слишком опасно. Опять недоверие!

На черной небесной сфере, иссеченной линиями огневых взаимодействий, вспухли сиреневые круги. И русские, и мы одновременно подорвали ядерные фугасы. Жесткое гамма-излучение и электромагнитные импульсы разом превратили в груды мертвого железа сотни спутников, попавших в обширную зону их действия. Наивно, не более того. Бой притих, чтобы через несколько секунд разгореться снова.

С момента гибели платформы «Мертвая голова» прошло сто тридцать секунд.

…Джинни работала в своем кабинете, на втором этаже. Шла видеоконференция. На экране компьютера шесть человек в шести окошках оживленно обсуждали что-то, интересное только им. Джинни почти не слушала их болтовню. Пустая трата времени. Лучше бы занялась статьей для «Форбс». Поверх монитора открывался великолепный вид на океан. Давно обещанный дождь приближался. Да нет, даже не дождь, а самая настоящая гроза. Гряда облаков, с утра обложившая далекий горизонт, теперь разрослась, налилась свинцом и неторопливо, но уверенно подползла совсем близко. Плоские их подошвы словно лежали на выпуклом стеклянном плато. Между ними и серой океанской равниной открывалась дымчатая даль, кое-где пронизанная косыми солнечными лучами. Тут и там с облаков свисали рваные лохмотья уже идущих дождей. Посверкивали первые зарницы.

А над бесконечно высокими снежными вершинами облачной гряды синело небо. Джинни видела узкую его полоску под обрезом рамы окна.

Надо пробежаться по дому, закрыть все, что можно, собрать тент и шезлонги около бассейна. Возможен шквал.

Из-за облачной вершины, напоминающей верхушку крайслеровского небоскреба, в синеву неба неторопливо вскарабкалась белая звездочка.

Джинни удивленно следила за ее движением. Самолет? Не похоже. Джинни встала и подошла к окну, оставив собеседников разбираться между собой.

Звездочка, забираясь все выше, постепенно замедляла движение. Оказывается, она была не одна. Вслед за ней из-за облака вылезла вторая, потом третья и четвертая. Они двигались друг за дружкой, как взявшиеся за руки в хороводе. Первая, еле-еле добравшись до только ей известной точки на небосклоне, повисела там, словно раздумывая, и так же неторопливо двинулась вниз. За ней потянулись и ее товарки, которых набралось уже больше десятка.

Жаль, что дети в школе. Очень интересное зрелище.

И как только Джинни вспомнила о детях, ее одолел приступ смертной тоски. Не в силах пошевелиться, наблюдала она, как приближается орбитальный цуг с включенными на полную мощность двигателями пикирования, о котором так часто рассказывал Крис.

…Приняв доклад о начале русской атаки, Филлип устало и равнодушно приказал приступить к совместным действиям. И я сразу понял роль, отведенную мне Саваофом в этот, последний раз. Санкция на ядерный удар дается совместными действиями четверых. Один из них ее уже дал: Боевой Интеллект залил желто-оранжевый контур алой подсветкой. На своем коллиматоре я видел мелькание инструкций режима встречного удара, и неумолимо сокращалась пульсирующая желтая полоса – время, оставшееся до первого взрыва над нашими головами. Зажглась белая «двойка»: второй номер, полковник Донован, также дал свою санкцию. Задержавшись на мгновение, слева от нее появилась «единица». Отработал Филлип.

Вот он, момент истины! Тот самый, о котором много лет и много жизней назад небрежно процедил мне Виталий из темноты «сааба». Тот самый, отменить который так хотел Саваоф, уже впавший, наверное, в кому. Тот, ради которого я столько раз умирал и воскресал вновь, жил чужими жизнями, испытывал чужие страсти, любил чужой любовью, и все это было моим! Это я, чьи мертвые тела разбросаны по всей Вселенной, я, не имевший права, возможно, и на одну жизнь, а проживший множество, я, равнодушный наблюдатель и прямой соучастник, я, спаситель и виновник, я решал сейчас, жить дальше этой Вселенной, или умереть навсегда, мгновенно и безболезненно, не оставив по себе ничего, кроме Ничего.

Мой носитель О’Рейли уже начал произносить заветную мысленную формулу, известную только ему, да мне. Через секунду он ее закончит – и на коллиматоре появится белая «тройка», и сквозь водную толщу инфразвук донесет до приемо-передающих комплексов боевой приказ, и мощные радиоимпульсы, способные пробить любые помеховые поля, вознесутся к орбитам вечно готовых к работе спутников, и падут от них вниз, на приемные антенны орбитальных цугов. И длинные белые факелы мощных двигателей переведут боеголовки в вертикальное пике.

И Земля погибнет.

Или на сцену выступлю я, русский богатырь Илья, и схвачусь с О’Рейли в неравной борьбе на его поле, и не дам ему договорить заветную формулу. Продержаться-то нужно всего две минуты. Потом будет удар, и вечное забытье. Исчезнет Америка. Замерзнут тропики. Потоп зальет пол-Европы, а мороз скует ее вечным льдом. Все территории, близкие к водным пространствам, очистят от гомо сапиенс невиданные ураганы. Но в центре огромного материка, называемого Евразией, изменения климата не выйдут за пределы допустимых для жизни человека. Там живем мы, русские, интеллектуальный резерв человечества.

И Земля выживет.

Пройдут сотни лет. На планете вырастут новые поколения людей, приспособленные к суровым условиям жизни, обладающие знаниями всей предыдущей цивилизации, но, в отличие от нее, гораздо более ответственные за себя и свою планету.

И вместе с Землей выживет Вселенная.

Я спокойно выслушал, как О’Рейли додумал санкционирующую формулу. Высветилась белая «тройка». Запульсировал красный круг. «О’кей, хорошая работа, парни!» – сказал Филлип. Люди прекратили суету, молча наблюдая приход Армагеддона. Только офицеры группы контроля наперебой докладывали ситуацию. Пульсирующая желтая полоса на коллиматоре стала совсем короткой.

…Я и Крис О’Рейли, един в двух лицах, двое в одном, все еще были живы. Сидя на высоком стуле в баре на галерее верхнего уровня Главного зала, я смотрел одной на двоих парой глаз вниз, на круглое озеро черной воды, недвижно лежащее внизу. Одинокая лампа аварийного освещения тлела красным волоском в верхней точке сферического купола. За недели ненужной подземной жизни глаза привыкли к темноте, а иначе как бы я мог видеть эти искореженные обломки кинематика, нелепо торчащие посреди озера, и запутавшиеся в них грязные тряпки, бывшие когда-то гордой униформой Золотого экипажа.

Как я выжил? Не знаю. После серии ударов, когда океан над нашими головами выкипел до дна, а дно превратилось в пропеченный на десятки метров стеклянный монолит, в живых осталось всего ничего. Человек тридцать, не больше. Многие раненные, многие тяжело. Все – обречены. Но еще до их ухода мы лишились тех, кто не захотел или не смог жить. Кто-то застрелился, кто-то повесился, а кто-то просто сел на пол, и сидел так, не отвечая на расспросы, до самой смерти. Пока позволяли аккумуляторы, оставшиеся слушали эфир и посылали в него аварийные сигналы. Эфир на всех диапазонах отвечал только треском частых атмосферных разрядов. Кабельная привязка молчала. Гидроакустика ревела отзвуками ураганов.

Отчаянная экспедиция в туннель унесла жизни еще троих, а вернувшиеся рассказали, что туннель безнадежно завален, и из-под завала течет ручей соленой воды. После этого покончили с собой еще трое.

И тогда я познакомился с Крисом. Поначалу он решил, что сошел с ума. Таких вокруг тоже хватало. Один, например, оказался буйным и застрелил двоих, пока не пристрелили его самого. В общем, довелось повидать всякого.

Но Крис оказался классным парнем. Наверное, мы живы до сих пор именно благодаря нашей дружбе.

«Здорово, янки!» – говорю я ему, когда мы просыпаемся.

«Привет, иван!» – отвечает он, и слегка бьет себя кулаком по челюсти.

«За что?» – спрашиваю я возмущенно, почесывая наш общий заросший подбородок.

«А чтоб знал, что мы, американцы, никогда вам, русским, спуску не дадим!»

«Ах, так? Тогда гони назад Аляску! Я не могу доверить в управление свою исконную землю такому обалдую, который даже сам с собой не может жить в мире и согласии!»

«Аляску ему подавай! Ты сначала выселись с моей территории! Здесь частная собственность!»

Ну и дальше в том же духе.

Я часто пересказываю ему историю своих жизней. Он знает ее не хуже меня, но просит рассказать снова и снова. А я и сам не против. Все-таки, есть что вспомнить. Не то что ему, кадровому офицеру, ничего, кроме своего авианосца, да вот этого подземелья, в жизни не видавшему.

А он рассказывает мне о Джинни и детишках. По-моему, он до сих пор втайне считает их живыми. Я слушаю его и жалею, что был женат всего один день, на незнакомой шведке. Хотя женщин повидал много. Даже как-то раз сам был женщиной, очень даже ничего, симпатичной.

Он часто плачет. Сначала стеснялся меня, а потом, когда мы окончательно стали единым целым, перестал. Он знает, что жены и детей у него больше нет. И вообще никого нет. Как у меня. Кроме, конечно, нас самих.

Еще он часто молится. Я рассказал ему о Саваофе и об устройстве Вселенной. Он все понял, но все равно молится. Он хорошо знает свои протестантские молитвы. Стыдно признаться, но я не мог ответить ему ничем православным. Разве что универсальной «Отче наш», которую запомнил со времен службы добровольцем. Он научил меня, и теперь мы молимся вместе.

Сутки уходят вслед за сутками. Электронные часы избавляют от необходимости делать зарубки на столбе, как когда-то приходилось Робинзону Крузо. Вечный сумрак сбил жизненные ритмы, и мы спим теперь редко и помногу. Бывает, сон не приходит и двадцать, и тридцать часов подряд, но зато потом, проснувшись, обнаруживаешь, что проспал пятнадцать часов, и все тело ломит от долгого нахождения в одной и той же позе.

Давно мертвы все, кто начинал с нами эту безнадежную борьбу. Они похоронены в отвалах породы шестого горизонта. Сейчас их могилы глубоко под водой.

Там, наверху, наверное, за эти полгода не осталось в живых никого и ничего. Ядерная зима сковала льдом океаны, засыпала снегом материки. Вся планета скрылась под твердым панцирем. Похоже, я последний живой человек на ней и внутри нее.

У меня полно еды. У меня полно кислорода. У меня комфортная температура. Я запустил автономный генератор и обеспечил электричеством небольшую комнатку, в которой теперь и живу. У меня есть книги. У меня есть друг.

Нет только цели в этой жизни.

Я все чаще нахожу себя бездумно сидящим над круглым озером черной воды. Прошло время, когда мы с Крисом разговаривали, поддерживая друг друга. Прошло время, когда мы ссорились, как бы нелепо это ни выглядело. Прошло время, когда мы чувствовали удивительное единение. Прошли все времена. Времени больше нет. Никакого.

Ты дурак, Саваоф. Ты, именно ты провалил все дело. Ты единственный, кто мог и должен был обеспечить выживание Вселенной. Не ждать до последнего, а с самого начала заботиться о том, чтобы цикл Вечности замкнулся. Кто я такой, чтобы делать твою работу? Ты, а не я, не справился со своей ответственностью! Вот за что я наказал тебя!

Я кладу руки крест-накрест на покатое стекло с однонаправленной прозрачностью, и упираюсь в них лбом. Мое дыхание оставляет на стекле туманный след. С каждым очередным выдохом след все меньше и меньше. Я вижу внизу неподвижную поверхность воды. Я не отражаюсь в ней. Я привидение.

Я закрываю глаза.