Абсолютное программирование

Глава 9. Песок Байконура

Самолет начал снижение еще над Аральским морем. Вернее тем, что от него осталось. Мертвые пятнистые равнины казахстанской пустыни быстрее и быстрее набегали навстречу остренькому носу маленькой представительской машины, горячие волны восходящих воздушных потоков немилосердно швыряли суденышко, вызывая у пассажиров приступы морской болезни. Я сидела в хвостовой части салона, вцепившись побелевшими пальцами в ручки кресла, и молила Бога, чтобы мы не разбились. При каждой очередной просадке в горячую бездну двигатели жалобно взвывали, чтобы тут же перейти на дрожащий натужный гул и опять вытащить машину на невидимую плотную горку.

Расставались с Лондоном безрадостно. В отношениях с Катькой в последние дни почувствовался холодок – похоже, ей не нравилось, что Соболев берет меня на Байконур без нее. Кого из нас к кому она ревновала, сказать невозможно, настолько все переплелось в нашей тройке. Впрочем, на еженощных оргиях это похолодание никак не сказалось – там заводилой выступал Соболев, а он все эти дни находился на подъеме. И мне, и Катьке доставалось по полной программе. У него-то дела шли как нельзя лучше. В первый вечер, сразу после скандала на конференции, он затащил к себе в кабинет пройдоху Алексея Васильевича, и они, выложив перед собой на стол полученную от совета директоров вожделенную бумажку, долго о чем-то шептались. На следующее утро Алексей Васильевич все бросил и мотанул через Москву на Байконур. Оставшаяся часть конференции прошла без потрясений. Соболев внешне притих, от интервью отмахивался, снова подружился с Ричардом. Соблазнить еще кого-нибудь из сильных мира сего лететь в казахстанское пекло любоваться стартом «Тополя» Соболеву так и не удалось – у всех оказались уважительные причины. Летные испытания, в конце концов, это же не приемочные. Это внутреннее дело разработчика. Однако Соболев нимало не расстроился. Он, я и Ричард заняли три места в салоне специально пригнанной из Москвы vip-овской «Каравеллы», а остальные тринадцать он забил репортерами. Те-то, само собой, не отказывались. Ашот титаническими усилиями в течение суток утряс все формальности с Лондоном, Москвой, Акмолой и байконурским начальством, и мы вылетели сереньким английским утром.

И вот, оставив инверсионный след над всей Европой и приличным куском Азии, мы заходили на посадку на аэродром Байконура, прозаично называемый «Крайним». Летчик, сопротивляясь нежеланию пустыни подпустить самолет к своей жаркой груди, маниакально давил штурвал от себя. Я завороженно смотрела в окно на несущиеся навстречу пески, испещренные черными точками пустынной растительности. Казалось, что конец этого изматывающего душу и желудок снижения может быть только один – безжалостный удар о твердую корку, покрывающую пустыню, фонтан песка, огня и ошметков человеческих тел, и вечное небытие. Более всего приводила в ужас мысль о невозможности отказаться от посадки, резко уйти вверх, в доброе и спокойное белесое небо, где нет болтанки и далеко до опасной земли. Однако, «добро» на посадку у летчика имеется, самолет держит глиссаду – значит, надо садиться.

Толчки воздушных потоков неожиданно сменились жесткими ударами по крыльям и фюзеляжу. Смотреть и ждать появления хотя бы каких-то признаков приближения к спасительной посадочной полосе стало невыносимо. Я закрыла глаза и вжалась в кресло. В голове не осталось ничего – даже молитвы. Просто сидела и ждала, чем все закончится.

Я переживал тот же ужас, что и Маша. За неделю, прожитую вместе с ней, я во многом стал ею. Наверное, репликация подселила в машин мозг рассудочную часть моей личности, но такие тонкости, как эмоции, поскольку они во многом поддерживаются деятельностью желез внутренней секреции, пришлось заимствовать у нее. Строго говоря, поэтому я был уже не совсем я. Я чувствовал, что даже в мыслях перестаю быть мужчиной. Тем более, что хозяйка вела чересчур уж женский образ жизни. Иметь каждую ночь по два-три бисексуальных акта, выступая в них в женской роли, и при этом оставаться мужиком – посмотрел бы я, как это получится у вас.

За эту неделю я ни разу не перехватил управление нашим общим телом. Честно говоря подмывало позвонить в Москву, на Крышу, попросить к телефону Илью Евгеньевича, чтобы услышать что-то вроде «извините, он больше не работает» или «как, вы разве не знаете, он же умер». А то еще брякнуть прямо Виталию, и томным машиным голосом сказать: «Милый Виталий Витальевич, у нас есть сведения, что это именно вы заказали несчастного Илью Евгеньевича. Положите миллион баксов в камеру хранения на Белорусском вокзале.» Достанет ведь, собака. Подставлю ни в чем не повинную милую девушку.

На самом деле, конечно, останавливало другое. Я так до сих пор и не понял, ради чего Саваоф подселил меня к этой потаскушке. Отсидев неделю на конференции, я прилично поднатаскался в концепциях спутникового Интернета. А околачиваясь вокруг Соболева и его приближенных, стал спецом в ракетной технике. Но к пониманию того, каким же образом спасти Вселенную, не продвинулся ни на йоту. Единственное, что обнадеживало – Вселенная все еще жива, и, значит, роковая ошибка все еще не допущена, и надежда есть, и надо продолжать бороться. Терпеть соболевские ласки, наблюдать, ждать, думать. Не вмешиваться в машину жизнь до последней возможности. Кто знает, как она отреагирует, если вдруг ее тело начнет однажды действовать не по ее воле! Свихнется, или, например, если я зазеваюсь, выпрыгнет из окна. Объясни ей потом, летя с пятого этажа, что, дескать, Машенька, зря ты это сделала, что я хороший и вреда тебе не причиню. Небось, и до земли долететь не успеем – информационный континуум раньше сколлапсирует.

Самолет тряхнуло, взвизгнули покрышки, и я испугалась последний раз. Открыла глаза. Машину больше не бросало воздушными потоками. Мелко дрожа на неровностях бетона, она неслась по посадочной полосе. Взревели двигатели, переходя на реверсивную тягу. Мимо проплыло здание аэропорта, построенное еще в светлые хрущовские времена расцвета советской космонавтики. Глупо, конечно, так трусить. Обычная посадка, каких каждую минуту во всем мире выполняются сотни, а то и тысячи. А бьются самолеты, может, раз в месяц, или даже реже. Тем более не такие, как наша «Каравелла». Арабские шейхи, американские кинозвезды и наши новые русские на всяком дерьме летать не станут.

Выгрузились. Спускаясь по лесенке из кондиционированного салона, я ощутила чуть ли не тепловой удар, настолько велик оказался контраст температур. Жара, градусов за сорок, плавила бетон, спекала песок и раскаляла железо съехавшихся встречать нас автомобилей. В довольно приличной группе встречающих оказалось полно солидных штатских и разнопогонных военных, даже затесался какой-то генерал. Соболев с удовольствием пожимал руки, троекратно лобызался и обхлопывался со всей честной компанией. Чувствовалось, что Соболева здесь знали и любили. Подозреваю, что примерно так же любят деятели культуры своих меценатов из числа криминалитета и торгашей – искренне и бескорыстно. Стайку согбенных под тяжестью аппаратуры журналистов загнали в пыльный «Икарус» и под присмотром какого-то лейтенанта отправили отдыхать в «Центральную». Соболева, Коллмэна и меня суетящийся здесь же Алексей Васильевич подсадил в микроавтобус и первым делом мы двинулись прямо на стартовую площадку. Остальные места в машине заняли какие-то местные, оказавшиеся все как один лучшими соболевскими друзьями.

Получалось, что я теперь служу переводчиком у Коллмэна. Ричард, как выяснилось, знал по-русски всего четыре слова: «прьивьет», «спасьибо», «уодка» и еще одно, которое я вежливо попросила поостеречься употреблять, если мы не наедине. Мы ехали по городу, дни засекреченной славы которого давно прошли. Когда-то здесь цвел настоящий оазис во враждебной людям среде континентальной пустыни. Соболев, оказывается, провел здесь свое детство, и воспоминания о благословенных минувших днях переполняли наш микроавтобус. Вдоль дороги от аэропорта торчали панельные многоквартирные коробки, а он рассказывал нам, какие чудесные были здесь когда-то огороды, и какие помидоры выращивали на них его родители. За оградой Солдатского парка поднималась в небо траурная стела по погибшим вместе с маршалом Неделиным ста с лишним офицерам боевого расчета, а Соболев вспоминал, что мальчишкой бегал сюда ловить цветастых бабочек, слетавшихся на невиданное в этой пустыне разнотравье. На центральной площади, где все так же вздымал отсылающую в никуда руку постаревший Ильич, Соболев попросил остановить машину и провел для нас целую экскурсию. Он показал нам место у ильичевого постамента, где когда-то стоял с красным галстуком на шее в почетном карауле, а его напарница по караулу шепотом, чтобы не слышали глазевшие на них люди, рассказывала ему детские сексуальные анекдоты. За ленинской спиной громоздился полуразрушенный гарнизонный Дом офицеров, и Соболев потратил минут двадцать, разъясняя нам, какие фильмы он смотрел здесь, какие в «Сатурне», какие в «Летнем», теперь давно сгоревшем, а какие – в ДК строителей.

Я переводила соболевские воспоминания Ричарду и чувствовала, что того так и тянет затащить Соболева в родной такой же пыльный Канзас и отомстить ему там столь же подробной экскурсией по местам его, ричардова, американского детства.

Экскурсия грозила затянуться. Шеф изливался потоком воспоминаний. Он уже собирался вести нас пешком по всему городу и показывать, где он первый раз целовался, а где играл с пацанами в «войнушку», но тут встрял прирожденный дипломат Алексей Васильевич. Он умудрился настолько гениально сформулировать некую тактично-предупредительную фразу, что с одной стороны, Соболев сразу понял, как поглощены мы все его воспоминаниями, а с другой – что на площадке идет суточный отсчет, и транспортно-пусковая установка уже выведена из МИКа и стоит на столе, и нужно ехать подписывать приказ на пуск. Начальник сразу как-то сдулся, словно бракованный воздушный шарик. В этом странном умирающем городке, сошедшем в нашу грязную реальность с наполненных мечтой страниц фантастических книжек Казанцева и Стругацких, я с удивлением повстречала совсем незнакомого Соболева. Невероятной мощи мужик, тянущий на своем горбу тяжеленное предприятие, переполняемый страстями и противоречиями, опасный, как дикий зверь, здесь он оставался все тем же уличным мальчишкой, героем дворового футбола и маминым любимчиком в разодранной майке и с поцарапанными коленками.

Соболев осекся и послушно залез в микроавтобус. Все погрузились вслед за ним. Остальные местные достопримечательности миновали молча. Только выехав за пределы города на дорогу, ведущую собственно к космодрому, почему-то называемую «деголлевкой», Соболев стал быстро терять незнакомые черты и превращаться обратно в самоуверенного и знакомого всем босса. Чувствовалось, что ему неудобно за неожиданно проявившуюся слабость. Между ним и Алексеем Васильевичем завязался руководящий разговор о готовности к пуску, основное содержание которого заключалось в интонационном варьировании слова «нормально».

Быстро, по южному, темнело, но наступающая ночь не несла желанной прохлады. В раскрытые окна врывался все такой же горячий встречный ветер. Я чувствовала, что влажные пятна от подмышек расползлись по блузке чуть не до пояса юбки. После трудного перелета хотелось в душ и в постель, но, судя по намерениям мужиков, отдыха пока не предвиделось. Они ехали на стартовую площадку играть в свои любимые железки, затем собирались устроить небольшой ужин, естественно, с возлияниями. И только потом нас должны будут отправить в домик для отдыха, чтобы завтра, ни свет ни заря, начать все заново на стартовой площадке. Я, единственная женщина в этой потной компании, чувствовала на себе всеобщее безмолвное, но отчетливое сексуально окрашенное внимание. Им, наверное, хотелось знать, будет ли эта шикарная телка пить с ними водку и где она будет спать. Без всякой задней мысли, конечно, просто нормальный мужской интерес к единственной в компании, да к тому же еще и красивой, женщине.

Дорога оказалась довольно долгой – часа полтора, не меньше. За это время наступила черная ночь, накрытая пологом удивительно крупных звезд. По сторонам, во тьме, время от времени возникали призрачные гигантские сооружения космодрома, иногда тоже усыпанные разноцветными звездами, а чаще мертвые и молчащие. Когда-то, говорят, все это жило, суетилось днем, а ночами заливалось светом прожекторов. Пуски ракет – да каких ракет! – шли чуть не каждую неделю. С распадом Союза и обнищанием отрасли стал умирать и космодром.

Однако на площадке, на которой мы в конце концов оказались, признаков разложения не наблюдалось. Преодолев очередной кордон проверяльщиков пропусков, мы въехали на просторную бетонированную территорию, посреди которой в белом перекрестии прожекторов торчала темно-зеленая надежда Ричарда Коллмэна. Честно говоря, по сравнению с только что виденными циклопическими сооружениями, особого впечатления она не производила. Алексей Васильевич тут же пояснил мне для Ричарда, что самой-то ракеты не видно, поскольку она находится внутри пускового контейнера. Ребристый длинный стакан с полукруглой крышей смотрел в черное небо, оседлав корму тяжелого семиосного транспортера. Военное-развоенное устройство, предназначенное для ползания по лесам и чащобам в постоянной готовности плюнуть смертью в ни в чем не повинных людей на том конце света. Разглядывая его, я неожиданно для себя поразилась извилистой судьбе простой русской проститутки, хотя бы и с красным дипломом МГИМО.

Вокруг суетился такой же военный, как и сама ракета, народ. Присутствие иностранца, да еще с такой переводчицей, похоже, всем здесь оказалось безразлично. Прошли времена, когда за подобный визит кого угодно могли бы поставить к стенке. Прошли даже времена, когда такой визит стал уже возможен, но при этом всех местных военных их генералы тупо переодевали в гражданское, как будто от офицера за километр не разит «здравием желаю», «так точном» и «никак нетом».

– Вот она, родимая! – простер Соболев руку жестом, перенятым у виденного давеча Ильича. – Какова, а? Красотка!

– О’кей, о’кей, Майкл! – радовался, как ребенок, Коллмэн. По-моему, он до сего момента вообще сомневался в существовании этой ракеты, и только теперь его отпустило.

Церемония подписания приказа оказалась проста и торжественна. На спине Алексея Васильевича развернули папочку с одним-единственным листочком, на котором в отсвете прожекторов проглядывались то ли пять, то ли шесть скупых строк машинописного текста. Первым поставил свою загогулину местный генерал. Почему-то зеленым фломастером. Вторым черканул Соболев. Возникла бутылка водки. Стоя разлили по рюмашкам и хряпнули без закуски. С особым удовольствием вливали теплую противную дрянь в меня и в Коллмэна. Подавляя подступающую тошноту, погрузились в машины и двинули ужинать.

Спасибо вам, дорогой Саваоф Ильич! Премного благодарен вам за тот набор разнообразных приключений, которые вы обеспечили мне, вселив мою смертную душу в тело милой русской девушки Маши! Когда-то, в прошлой жизни, если вы помните, я холостячил, то есть, с учетом нормальной сексуальной ориентации и более-менее здоровой психики, имел достаточный жизненный опыт и свободные взгляды, и удивить меня чем-либо довольно трудно. Но, после знакомства с Машей изнутри, я открыл для себя совершенно новый взгляд на этот мир и на себя самого.

В частности, последнее приключение состоялось этой ночью. Нет-нет, упаси Боже, ничего плохого или постыдного! Наоборот!

Ужин прошел чудесно. Стол ломился. Звучала музыка. Я много танцевала и с удовольствием ощущала немое обожание десятка собравшихся мужчин, в большинстве военных. Никто не напился в стельку и не творил безобразий. Никаких грязных приставаний, даже намека. Все происходило на какой-то чудесной открытой веранде, до краев налитой дурманящими запахами южных растений, трепетом крыльев ночных бабочек и немолчным звоном цикад. Близкий космос накрывал нашу компанию уютным сверкающим куполом. Черная степь за неплотной стеной искусственных посадок не казалось враждебной: скорее, она напоминала странно неопасную пустыню, в которой Сент-Экзюпери встретил своего Маленького Принца. Я немного влюбилась в генерала: он, аккомпанируя себе на гитаре, мягким хрипловатым голосом пел удивительные песни. Соболев выглядел тихо и кротко. Над нами витал дух настоящей мужской дружбы. И я, женщина, вдруг почувствовала себя членом этого узкого мирка старых друзей, мужиков, стоящих друг за друга горой, способных перевернуть мир, любящих и любимых. Почему они приняли меня? Почему не отправили спать в гостиницу, чтобы не мешала этой непонятной мужской любви переливаться из сердца в сердце? Не знаю… Может, они услышали свою древнюю память, подсказавшую, что гетера – не простая женщина, и достойна находиться среди мужчин. Может, какими-то сверхчувствами уловили двойственность моего «я». Не знаю… Знаю одно: ни я, Маша, ни я, Илья, никогда, что бы с нами не случилось, до самого конца времен не утратим этого ощущения острой нежности, кратко испытанного там, среди песков Байконура, на бесконечно маленькой веранде под бесконечно большим куполом черного южного неба.

И еще одно впечатление этого вечера: шальные глаза Ричарда. Он тоже не был пьян. Он видел, что за столом происходит что-то хорошее и удивительное. Даже пытался подпевать, когда генерал специально для него организовал «Подмосковные вечера». Но войти в этот узкий круг избранных он так и не смог. И не языковый барьер тому виной. Куда более прочный барьер отделял его от нас: барьер времени. По одну сторону – наше время, в котором мы сидим тесной семьей за братским столом. Пятачок прошлого света, сужающийся, тающий, меркнущий. По другую – его яркое калифорнийское время, в котором живут профессионализм, твердый расчет, здравый ум и будущее. Барьер проницаем, но, как и положено времени, только в одну сторону. Мы придем к тебе, Ричард, и станем такими же, как ты. Не мы, так наши дети. А ты не вернешься к нам никогда.

Разошлись в половине четвертого. Близился рассвет. Ночевать нас определили в маленькие коттеджики, рядком стоявшие вдоль бетонного берега небольшого чистенького искусственного озерца. В коттеджике две комнатки, кухонька с чайником и санузел, один на двоих. Соболев отправил нас с Ричардом в один коттеджик, самый крайний. Наверное, в этом его решении совместились и расчет, и случайность, и очевидность. Как бы там ни было, я поняла, что вечер еще не окончен.

Так оно и вышло. Спустя десять минут, как я, приняв душ, голышом улеглась в хрустящие прохладные простыни, в дверь осторожно постучали.

– Входите, Ричард, открыто!

– Простите, Маша, я не помешал вам? Вы, наверное, устали и хотите спать.

– Входите, входите, Ричард. Что у вас там за спиной? Доставайте.

Естественно, за спиной у него оказалась плоская походная фляжка и пара русских граненых стаканов из стандартного гостиничного комплекта «графин-стаканы-поднос».

Развезло его с первого глотка. Сидя в постели и прикрываясь простыней, я наблюдала, как лощеный джентльмен и успешный международный менеджер быстро превращается в жалкое трясущееся существо, неожиданно для себя, на взлете карьеры оказавшееся в шаге от полного жизненного краха. Можно только удивляться, как легко способен сломаться человек, проделавший такое восхождение по служебной лестнице, и наверняка по головам своих конкурентов.

Размазывая слезы по щекам, он рассказывал мне, как трудно далась ему эта должность, как он вкалывал всю свою жизнь, как сложно у него в семье, как он ни черта не понимает в этих русских, как его мучают подозрения насчет Соболева, как важно для него, чтобы носитель пошел в срок и в полном объеме. И еще он расспрашивал меня, что означает застолье, на котором мы только что присутствовали. В чем смысл? Сидели мужчины, солидные занятые люди, ели и пили в меру, пели песни под гитару. Говорили про работу, про рыбалку, про футбол, про политику, травили анекдоты. Ну и что в этом полезного? Все друг друга давно знают, ничего нового не сказали. Странные вы, русские.

Ричард не нуждался в ответах на его вопросы. Ему не нужна была женщина. Ему не нужен был даже живой слушатель. Если бы ему не подвернулась я, он бы точно также надрался наедине с гостиничной стенкой и изливал бы душу ей.

Кончилось все, как и следовало ожидать, постелью. Конечно, по моей инициативе. Затащила беднягу под простыню, испытав острый приступ жалости, дура. По-моему, он даже не до конца сообразил, что с ним произошло. Так и уснул, уткнувшись носом мне в сиську, как малый ребенок. Тихонько встала, поменялась с ним комнатами, перетащив туда-сюда шмотки, и до самого восхода солнца голая, как русалка, просидела на подоконнике, глядя на гаснущие равнодушные звезды и глотая вперемешку горький сигаретный дым, горькие слезы и горькое пойло из ричардовой фляжки…

…Оказалось, что пуск назначен на 17 часов 21 минуту. День предстоял быть заполненным предпусковыми хлопотами. Соболеву и остальной братии стало не до нас с Ричардом, поэтому с утра генерал любезно выделил нам тряский армейский «уазик» и сопровождающего – молоденького офицерика, который все оставшееся до пуска время развлекал нас экскурсиями по рассекреченным историческим местам космодрома. Похмельный Коллмэн, судя по неуверенным попыткам ухаживания, кое-что из прошедшей ночи все-таки вспоминал, или, по крайней мере, догадывался, но я вела себя с ним так же ровно, как и вчера, и во все предыдущие дни, так что он в конце концов выбрал правильную линию поведения и отклеился.

К четырем часам, когда все достопримечательности оказались осмотрены и облазаны, вся положенная нам на день порция пыли проглочена, а жара выжала из наших липких тел последние капли жидкости, нас привезли-таки на пусковую. Суета вокруг ракеты улеглась, лишний народ, судя по всему, разогнали. Остались в основном те же мужики, с которыми мы вчера сидели за столом, да несколько человек боевого расчета. Как только наш «уазик» подрулил к краю бетонной площадки, Соболев, на полголовы возвышавшийся над фуражками военных, обернулся и, размахивая руками, заорал на корявом английском:

– Рич, топай сюда! Сейчас ритуал совершать будем!

– Что он говорит? – обратился ко мне окосевший от жары и пыли Коллмэн.

– Он зовет вас принять участие в традиционном ритуале. Идите, Ричард.

– Что за ритуал?

– Ничего опасного. Соболев объяснит. Просто чтобы ракета хорошо полетела. Это в ваших интересах, не так ли?

– Да-да, конечно. А вы, Маша, будете принимать участие в ритуале?

– Нет, наверное. Идите, Ричард, я отсюда понаблюдаю.

Сопровождающий капитан Коля, кое-что, как выяснилось, кумекающий по-английски, во время нашего диалога спрятался за «уазик» и там, присев на корточки, одиноко боролся с приступом хохота.

Ничего не понимающий Коллмэн добрел до Соболева. Вся остальная сцена достойна стать кульминацией в театре абсурда. Соболев что-то долго объяснял Коллмэну, продолжая размахивать руками. Коллмэн, не до конца соображая, чего от него хотят, ошалело оглядывался на меня. Я успокоительно махала ему рукой: дескать, делайте, что вам говорят, так положено. Остальная компания наперебой подавала Соболеву советы, как получше объяснить американцу его задачу. Потом, когда Коллмэн, наконец, пожал плечами в знак неуверенного согласия, толпа принялась ходить вокруг пусковой установки и выбирать место для совершения ритуала. Долго изучали хвостовую часть пускового контейнера, но пришли к выводу, что она расположена все-таки высоковато. Предложение притащить стремянку не прошло. Гигантские колеса транспортера тоже висели в воздухе, но над самым бетоном. Однако Соболев отверг и эту идею: «Мы же не шофера, в конце концов!» В итоге согласились подвергнуть ритуалу одну из шести мощных гидравлических опор, на которых вывешивалась вся установка. Генерал, Соболев и Коллмэн выстроились рядком и принялись расстегивать брюки. Я отвернулась и прикрыла глаза рукой. Тройное радостное журчание разнеслось над степью. Капитан Коля за «уазиком» встал на четвереньки и заржал в полный голос.

На двухкилометровую отметку нас привезли за полчаса до пуска. Здесь уже толпились репортеры со своей раскоряченной техникой, жевали бутерброды с семгой и заливали их сверху кока-колой. По лицам хорошо читалось, что хлебосольный Соболев не забыл обеспечить ночной досуг и для журналистской братии. Интересно, что они там сейчас наснимали своими телевиками во время совершения ритуала? При нашем появлении раздались жиденькие аплодисменты.

– Машка, отойди-ка сюда, – сказал мне Соболев негромко, пока истосковавшаяся по информации пресса обгладывала Коллмэна. – Слушай, чего скажу. Во время пуска, особенно если по трансляции услышишь что-нибудь не то, посматривай на меня. Я дам знак. Ни о каких проблемах, тьфу-тьфу-тьфу, не вздумай им ничего перевести. Они все по-русски ни бум-бум, я специально таких в Англии отбирал. Не дай Бог, конечно, но испытания всего лишь летные, всякое может случиться. На тебя вся надежда. Поняла?

Я кивнула.

– Ну умница. Топай, – Соболев мягко развернул меня своими ручищами в сторону прессы и не удержался – слегка хлопнул ладонью по попке. Это у него такая благодарность за хорошую работу. Прошлой ночью.

…Знакомый с младенчества по телерепортажам, кинохронике и научной фантастике обратный отсчет, как и положено, закончился командой «пуск». Далекая загогулинка пусковой установки мгновенно, словно из пленки вырезали кадрик, и беззвучно окуталась молочно-белыми клубами дыма. Было прекрасно видно, как в разные стороны разлетаются какие-то детали пускового устройства – наверное, по ним ракета скользила внутри контейнера. Сама она – худенький темный штришок в центре плоского, ограниченного горизонтом пустынного круга, – зависла, вышибленная из контейнера пороховым зарядом, над белой неподвижной кучей. Двигатель не работал. Даже я, человек, далекий от проблем Соболева, ощутил в эту долю секунды сосущую тревогу – неужели провал? И сразу полыхнуло лезвие пламени, разметав пороховой дым и заменив его другим, более темным и более живым. Тут до нас дошел звук – сначала хлопок, за ним пауза, и потом обвальный грохот, закладывающий уши и вызывающий желание присесть, закрыть голову руками и покорно ждать конца света. Ракета быстро-быстро, и все быстрее, как будто цепляясь за невидимый канат или сидя на растущем дымовом столбе, стала карабкаться в бесцветное горячее небо. Дымовой столб начал крениться, не выдерживая ее тяжести, но она упорно ползла ввысь и вправо, уменьшаясь и унося с собой сверкающий факел и гаснущие громовые раскаты.

Тогда стала слышна трансляция. Пятнадцать секунд – полет нормальный. Двадцать секунд – полет нормальный. Отсчеты шли каждые пять секунд. Я переводила, стараясь улавливать смысл сообщений, чтобы не пропустить того, о котором говорил Соболев. Отработала первая ступень. Отработала вторая ступень. Полет нормальный. Разгонный блок. Полет нормальный. Разделение. Пуск прошел успешно.

На стартовой площадке сиротливо торчал обугленный стаканчик пускового контейнера. Над его верхним концом, лишенным привычной полукруглой крышки, курился легкий дымок. Как тогда, возле двери моей квартиры, с обреза глушителя пистолета, лежащего на ковролине.

Аудитория взорвалась аплодисментами. Все обнимались и целовались. Потом отправились на банкет. Потом еще раз обнимались и целовались у трапа «Каравеллы». Потом мы втроем – Соболев, Алексей Васильевич и я – наблюдали, как «Каравелла» отрывается от полосы и круто уходит в вечереющее небо, унося счастливого Коллмэна и нагруженную впечатлениями репортерскую команду в дождливую Британию. Потом Соболев сказал коротко:

– П…ц.

Это было первое матерное слово, которое я услышала от него за все годы знакомства.

– Михаил Александрович, – засуетился Алексей Васильевич. – Они еще раз пересчитывают. Думают, может, ошиблись. Через пару часов сообщат окончательный результат.

– Какой, к черту, результат! П…ц, я вам сказал! Все коту под хвост! Не тянет разгонный блок! Двенадцать спутников – не тянет! Десять тянет, а двенадцать – нет! И бабок на переделку – тоже нет! И времени – нет! Ничего нет! И через пару дней все об этом будут знать! Шила не утаишь! Американцы орбиты наших макетов отследят, будьте-нате!

– Но у нас же решение совета директоров, Михаил Александрович!

– Задницу вытрем этим решением! «Локхид» уже на той неделе свои пукалки клепать будет! Чтоб я еще раз на ваши авантюры клюнул! Да и не придется! Конец фирме! Понятно вам?

И Соболев, резко развернувшись, пошел к машине. Алексей Васильевич засеменил за ним, забегая то справа, то слева и бормоча какие-то оправдания. Я, пораженная этой сценой, постояла-постояла, да и побежала вслед. Похоже, о моем существовании вообще забыли, уедут еще без меня, куда я денусь в незнакомом городе?

Ночью в коттеджике с точностью до мелочей повторилась сцена предыдущей ночи, только вторым ее участником оказался не Коллмэн, а Соболев. Кажется, я потихоньку становлюсь матерью-утешительницей для всей всемирной ракетно-космической элиты. Снова звучали пьяные откровения, слезы, жалобы, скрип гостиничных пружин и, наконец, детское сопение в мою сиську.

Лежа в мокрой от пота постели в душной байконурской ночи в обнимку с Соболевым, я размышлял о том, что же все-таки имел в виду Саваоф, засылая меня в эту странную компанию. Маша спала. Бедная девочка! Вымоталась она с этими козлами. Добрая, умная русская женщина, каких в России – полстраны. Возятся, нянчатся с нами, терпят наши выходки, растят наших детей, стирают наши вонючие носки, экономят гроши от нашей воробьиной зарплаты. Любят нас, наконец, совершенно искренне! А за что любить-то? Ведь козлы же, действительно! Позорище. Вот еще раз обосрались. И дальше будем так же обсираться. Недееспособные. А потом, обосравшись, ползем к своим женщинам, и они принимают нас такими, и любят, и прощают, и утешают. Все беды в России – от женщин. Будь на их месте какие-нибудь американские эмансипэ, давно бы уже засунули нам одно место в электромясорубку, и с нашими-то мозгами и душами, да с Божьей помощью, из страны конфетку бы сделали. А так… Недостойна эта страна своих женщин.

Маше снится сон. Снится ей ее муж Макс. Будто летят они втроем по небу в розовом кабриолете какой-то неизвестной марки, но очень красивом. Втроем, потому что вместе с ними маленький мальчик, их ребенок. Тот самый, который мог родиться, если бы не нелепый студенческий аборт, первый и, как потом выяснилось, последний в машиной жизни. Они счастливы и смеются, а внизу под ними расстилается чудесная солнечная страна Россия, тоже полная счастья и гордости за себя и своих детей, какой она никогда не была, и никогда, наверное, не будет. Мчатся навстречу сверкающие солнечными дорожками реки и озера, светло-зеленые чистые березовые перелески, колоколенки с золочеными куполами, разноцветные домики – игрушечки. Красивые, празднично одетые люди смотрят на них снизу и приветственно машут руками. «Это я!» – кричит им Максим, чуть креня автомобиль, чтобы люди их лучше видели. – «Это я все так здорово придумал!» И Маша понимает, что он не хвастается, что это и в самом деле его заслуга – и этот розовый летящий кабриолет, и их счастье, и эта небывалая чудесная страна там, внизу.

Я смотрю машин сон, и жалею, что не умею плакать. Маша счастлива в этом сне. Только во сне. А все мы – Соболев, Макс, Саваоф и я – сволочи.

Я проснулась, как от толчка, от странного ощущения догадки. По-моему, мне снился какой-то сон, и кажется, очень красивый, и в этом сне ко мне пришла догадка. Соболев храпел рядом. За окном коттеджика занимался серый пасмурный рассвет. Оказывается, в пустыне тоже бывают пасмурные дни.

– Соболев! Мишенька! Проснись! Есть идея.

– Какая еще идея, Машка. Дай выспаться. Я вчера как свинья надрался, башка гудит.

– Нет, проснись. Тебе надо поговорить с Максом.

Соболев приоткрыл один глаз.

– С Максом? Зачем?

– Ты не знаешь… У него есть разработки. Он же раньше в лаборатории неракетных средств доставки работал, была такая еще до тебя, в советские времена. Там чудаки одни собирались, НЛО изучали и прочее, ну ты Макса знаешь. Так вот, он набрел на одну штуку, я не знаю, как она действует, но она, как я понимаю, поможет вытолкнуть столько спутников, сколько надо. Ускоритель какой-то. Он, как только ее сделал, сразу уволился, и все материалы с собой забрал. Сказал, что этим дуракам про нее знать не надо.

– Каким дуракам? – Соболев открыл второй глаз.

– Не знаю каким. Начальникам. Военным. Партии-правительству родному. Ты же его знаешь. Пацифист. Он думал, что они на нее сразу боеголовки навесят.

– Ну, тут-то он прав. Так что за штука такая? Ты что-нибудь в этом понимаешь?

– Сейчас, может, чуть побольше понимаю, а тогда не понимала ничего. Он мне ее всего один раз показал, действующую модель. Маленькое колечко, висит в воздухе, и все. Такое невзрачное, что я про него тут же забыла. Лет пять или шесть с тех пор прошло, точно не скажу. Вспомнила, представляешь, только сейчас, когда твою расстроенную физиономию увидела. Кажется, оно мне во сне приснилось.

– Ладно, Маш, давай спать. Чудес не бывает. А даже если и бывают, все равно время мы уже упустили. Никто твое летающее колечко, даже если бы оно и вправду летало, до рабочего образца за месяц не доведет. Спи, рано еще.

– Ты все-таки переговори с Максом, Миша. Я в него всегда верила. Он на самом деле гений, только непутевый.

– Ладно, Машка, спи. Скажу Алексею, пусть позвонит ребятам, они с Максом свяжутся. Сегодня. – Последние слова Соболев договаривал уже сквозь сон.

Ну вот теперь все ясно. Именно ради этого Саваоф меня сюда и заслал. Тонко, ничего не скажешь. Макс изобрел какую-то летающую тарелку, но скрыл от благодарного человечества, справедливо опасаясь за правильность ее использования разной милитаристской сволочью. Соболев – ракетный магнат, оказавшийся в навозе, и поэтому временно восприимчивый ко всяким нетрадиционным идеям. А Маша – единственно возможное связующее звено между ними. И если эта связка сработает, то есть если максова тарелка действительно чего-нибудь стоит, и если Маша, то есть я, будем достаточно настойчивы, и если Соболев еще не потерял нюх, – то у человечества появится-таки средство для быстрого выхода в космос. И, судя по тому, что Вселенная до сих пор жива, связка должна сработать. Но Саваоф – мастер! Учиться, учиться и учиться у таких! Практически все произошло само собой! Минимальная нагрузка на информационный континуум! Гениально!

Потом мне оставалось только наблюдать, как события сами собой катятся в нужном направлении. За завтраком Соболев, нимало не веря в необходимость своего поручения, только чтобы отвертеться от меня, между двумя стаканами белого вина попросил Алексея Васильевича связаться с конторой и поручить кому-нибудь переговорить с Максом. Что Алексей Васильевич и сделал незамедлительно с помощью сотового телефона. По этому же телефону я тут же пообщалась с мужем, вкратце описала ему проблему, и он на удивление легко согласился встретиться с институтскими ребятами. Видимо, ему уже прилично надоело сидеть на шее у жены, так что выбор между дурацкими убеждениями и возможностью подзаработать немного упростился.

День я провела в праздности. Облака на небе рассеялись, и пустыня снова задышала сорокаградусной жарой. Соболев и Алексей укатили на какое-то совещание и не появились даже на обед. Я раза три искупалась в озерце, пару раз выспалась, изучила местную библиотечку, поболтала с обалдевшими от счастья солдатиками из охраны объекта, а после ужина, часов в восемь, когда жара спала, пошла побродить по окрестностям.

Я шла по твердой спекшейся поверхности песка навстречу солнцу, раскаленным кирпичом лежащему на далеких пустынных холмах, и думала о странной своей судьбе. Такой же странной, как то, что я иду сейчас в дорогом вечернем платье, в туфельках, предназначенных для хорошего паркета, и в бриллиантах по дикой выжженной пустыне, где до меня бывали лишь верблюды, казахи-кочевники да солдатики из охраны, которым и в самоволку сбежать-то здесь некуда. Кто я? Потаскушка, повидавшая всю грязь, какая только бывает на этой планете, и чудом залетевшая в чистый круг? Лучшая ученица и студентка, надежда учителей и преподавателей, падшая до уровня обыкновенной потаскушки? Неверная жена? Верная любовница? Что будет со мной дальше? Может быть, бросить все, сбежать от них всех куда-нибудь в захолустный городишко, купить там маленький домик с палисадником, усыновить какого-нибудь детдомовского малыша, пусть даже совсем больного, и жить, постепенно старясь и дурнея, но только чтобы вдалеке от всех этих грязных и чистых? Ничего я не знаю. Но что-нибудь сделаю обязательно. Только бы не остаться навсегда такой, как сейчас.

Стемнело удивительно быстро, почти мгновенно, как только верхний край потерявшего всякую форму солнца канул за гряду холмов. Я испугалась, что заблужусь в темноте, но, повернувшись назад, обнаружила, что отошла от домиков совсем недалеко. Во тьме южной ночи они звали в свой уют теплыми огоньками, и суетливые дорожки от этих огоньков тянулись ко мне через зеркало озерца.

Соболев, похоже, был уже у себя: из его комнаты сквозь закрытые жалюзи пробивался свет. На крыльце я сбросила туфли, смахнула ладонью песок со ступней и без стука открыла дверь.

Что-то сильное и безжалостное вдернуло меня внутрь, и дверь захлопнулась за спиной. Я, видно, стала помаленьку забывать, как обращаются с проститутками. Даже почувствовала какой-то мгновенный приступ гнева, словно нарушили мое священное право на неприкосновенность. Даже попыталась закричать, но тут потная рука накрепко запечатала мне рот, и чье-то вонючее дыхание просвистело над ухом, что-де, спокойно, малышка, без нервов, а то будет хуже. И я в самом деле сразу успокоилась. Сработал профессионализм. В конце концов, изнасилование – это тоже часть моей работы.

Настольная лампа накрывала световым кругом прикроватную тумбочку, коврик и часть кровати. На тумбочке – небольшой металлический медицинский бокс. Рядом с ним – несколько взломанных стеклянных ампул. В перевернутой крышке – кусочек ватки и шприц, холодный, вызывающий волнующую дрожь шприц, с вытянутым то отказа поршнем. На кровати – что-то большое и жутко неподвижное. На коврике – ноги в знакомых серых в мелкий рубчик брюках и пыльных лаковых полуботинках, протянутые из полумрака, небрежно лежащие одна на другой.

– Машенька, голубчик, только спокойно, – донесся из полумрака голос владельца ног. Голос Алексея Васильевича. – Не пугайтесь. Все будет хорошо. Не вырывайтесь и не кричите. Вы не будете кричать?

Я мотнула головой, насколько позволила зажимавшая рот рука.

– Ну вот и хорошо, договорились. Чуть-чуть отпусти ее, Николай, пусть вздохнет. Нам не нужно, чтобы она задохнулась. Попридержи только.

Хватка немного ослабла.

– Машенька, – продолжил из полумрака Алексей Васильевич, не меняя позы. – Вы должны нам помочь.

– А попроще никак нельзя попросить? – выдохнула я.

– К сожалению. Извините за грубость и причиненные неудобства, но попроще никак нельзя.

– И в чем же заключается моя помощь? И где Михаил Александрович?

– Михаила Александрович вот, – спокойно сказал Алексей, чуть повернув настольную лампу в сторону кровати. Одновременно рука Николая вновь перекрыла мне дыхание.

Свет упал на то большое, что лежало на кровати. Соболев. Белое лицо. Слепой взгляд направлен в бесконечность. Мертв.

Терпеливо дождавшись, пока я перестану вырываться, Алексей Васильевич продолжил:

– А помощь нам от вас нужна очень простая. Вы спокойно, без фокусов, должны будете лечь рядом с Михаилом Александровичем и позволить ввести себе в вену вот этот раствор из этого шприца. А лучше, если вы сделаете это сами своими золотыми ручками. Вам же не привыкать, Машенька, правда? Вас же Соболев, помнится, вылечил и заставил завязать, правда?

Голос Алексея успокаивал и завораживал. А силы таяли. Николай, похоже, оказался человеком невероятной мощи и выносливости. Как я ни извивалась в его руках, сколько ни молотила пяткой по слоновьим ногам, его бережная и мертвая хватка не ослабевала и не усиливалась ни на йоту.

– Машенька, лапочка, не надо вырываться, – продолжал уговаривать Алексей Васильевич. – Николай абсолютный профессионал, он вас ни за что не отпустит, а то вы понаставите себе синяков, как мы потом докажем, что это несчастный случай? Будьте благоразумны. Вот даже Соболев, уж на что сильный человек, а и то никаких проблем не доставил. Я уж не говорю о вашем Максиме. Ну-ну, не надо так. Чем раньше вы согласитесь помочь нам, тем быстрее для вас все кончится. Ведь это же так просто. Вам будет даже приятно: вспомните, так сказать, былое, поймаете кайф. А потом заснете – и все. Легенда очень простая. Были в Англии, клюнули на дешевку, сорвались. Рейс сюда бестаможенный, виповский. Провезли ампулки. А тут у Соболева такая неприятность – носитель дерьмовый оказался. Вот вы ему и предложили ширнуться, расслабиться. Неудобно, конечно, скандал: такой большой человек, а откинулся от левого дурева в кровати с переводчицей-проституткой. Ну да чего в жизни не случается? Зато всем хорошо: вы напоследок поторчите, Соболев все свои проблемы разом решит, уже решил; жена его, подружка ваша, приличное наследство получит, государство обратно перспективное предприятие поимеет, муж ваш мучиться дурью перестал. Ну и мы, грешные, свое возьмем. Так что кончайте свое сопротивление, расслабьтесь и получите удовольствие.

Я из последних сил вцепилась зубами в ладонь Николая. С таким же успехом можно кусать автомобильный протектор. «Тихо, с-сука,» – вот и весь результат.

Николай аккуратно перетащил мое безвольно обвисшее в его руках тело к кровати и, как куклу, усадил рядом с мертвым Соболевым.

– Ну как, вы сами, или помочь? – позаботился Алексей Васильевич.

– Сама, – еле прошелестела я.

– Ну и славненько. А даже и хорошо, что вы посопротивлялись: вон веночки как набухли. И жгутика не потребуется. Попадете в веночку-то?

Я молча взяла протянутый шприц и попала с первого раза. Знакомая, но давно забытая звенящая волна накрыла с головой, подхватила в мягкие материнские объятия и понесла далеко-далеко, в ласковый, невозвратный океан любви и вечности.