Адмирал Ушаков ("Боярин Российского флота")

1

К заиндевелому окну еще липла густая темень, но Федор, камердинер Ушакова, чувствовал, что рассвет где-то рядом и пора вставать. Чувствовал по усталости от лежания, по шумной возне Полкана во дворе и еще по каким-то смутным, почти неуловимым признакам. Из адмиральской комнаты доносился скрип старой рассохшейся кровати. Адмирал, должно быть, тоже чувствовал наступление утра. Впрочем, кровать под ним поскрипывала всю ночь. Неспокоен был сон у адмирала. Да ведь его и понять можно. Толкнул нечистый подать прошение об отставке. Сам же и переживает теперь. Не очень-то это легко, переходить от одной жизни к другой.

Конечно, если судить по справедливости, адмиралу при его великих заслугах уйти на покой не грех. Заслужил. Только чувствуется, против воли на покой решился. Обидно ему. Из всех российских адмиралов никто не имеет столько заслуг, столько доброй славы, как он. А его в черном теле держат, затирают всячески. Иные и летами моложе, и флотское дело разумеют хуже, а выше поставлены.

Федор коснулся ногами холодного пола, нащупал на столике свечу и, старчески покашливая, пошел с ней в прихожую, где с вечера горел фонарь. Полкан отрывисто залаял. Федор, не торопясь, открыл фонарь, зажег от него свечу. Полкан залаял громче. "А ведь он не меня чует, он чужого почуял", — подумал Федор.

Поставив зажженную свечу, Федор сунул ноги в валенки, накинул на плечи шубу и с фонарем вышел на крыльцо. Собака рвалась с цепи к воротам, за которыми боязливо фыркала лошадь.

— Кто там?

— Дом адмирала Ушакова? — донесся в ответ требовательный голос.

— Что нужно?

— Имею до его высокопревосходительства поручение.

Федор открыл калитку, навстречу ему шагнул не по погоде легко одетый высокий человек.

— Из министерства изволите?

— Нет, с Черного моря.

— Из Севастополя, значит?

— Угадал, дед.

Помахивая продолговатым сундучком, человек из Севастополя держался свободно, даже несколько развязно, как обычно держатся в обществе людей низшего звания их благородия господа офицеры. Федор впустил его в прихожку, предложил раздеться.

— Благоволите в столовой подождать?

— А поздно встает его высокопревосходительство?

— Должно, уже не спит, должно, читает. Адмирал почивать долго не любит.

— Если можно, подожду в столовой.

— Тогда извольте сюда пройти.

Проводив незнакомца в столовую, Федор принялся растапливать печку. Приезжий, поставив сундучок у стены, чтобы не мешал, стал прохаживаться по комнате, нетерпеливо одергивая на себе суконный мундир, в каких обычно щеголяли чиновники средней руки. Прохаживаясь, он оглядывал обстановку, оглядывал с выражением недоумения и разочарования. Помещение походило на монашескую келью. Ни ковров, ни картин, ни зеркал, ни мебели заморской. Посмотришь — и не подумаешь, что адмирал тут живет.

— Мы, сударь, к роскоши не привычны, — угадывая мысли гостя, сказал Федор. — Адмирал простоту жалует.

Он вдруг замер, прислушиваясь. На лестничных ступенях, что вели вниз со второго этажа, послышались грузные шаги.

— Идет, — показал головой в сторону лестницы Федор.

Гость еще раз одернул на себе мундир и вытянулся по-солдатски. Шаги приближались. Наконец дверь открылась, и на пороге появился тот, кого ждали. Адмирал был в домашнем халате, с помятым лицом, невыспавшийся.

— Ко мне? — бегло посмотрел он на посетителя.

Тот бойко представился:

— Отставной капитан-лейтенант Арапов.

Адмирал посмотрел на него еще раз, но уже внимательней.

— Думается, я вас где-то видел.

— Тысяча семьсот девяносто первый год. Калиакрия. "Рождество Христово".

— Арапов, Арапов… — ворошил в памяти Ушаков. — Саша?

— Он самый, ваше высокопревосходительство, бывший гардемарин Саша Арапов, а ныне, с вашего позволения, Александр Петрович, дворянин без определенных занятий.

Они обнялись. Федор, наблюдавший за ними со стороны, тотчас засуетился, стал ставить самовар. Он сразу понял, что гость адмиралу желанный, а раз желанный, без самовара не обойтись.

Между тем адмирал и бывший гардемарин занялись воспоминаниями о Калиакрийском сражении, о котором в свое время писали все газеты Европы. В русско-турецкой войне 1787–1791 годов Ушаков, командовавший сначала эскадрой, а затем всем Черноморским флотом, одержал над неприятелем много побед, но баталия у мыса Калиакрия не шла с другими сражениями ни в какое сравнение. Славная была баталия!

— В той баталии вы, кажется, следили за сигналами? — уточнил Ушаков, не спуская с гостя глаз.

— Так точно, ваше высокопревосходительство, — отвечал Арапов. — А после сражения вы изволили послать меня в главную квартиру армии с рапортом.

— Помню, помню… Но постойте, — перебил его Ушаков, — с того момента я вас более не видел. Мне сообщили тогда, что вас оставил при своей особе князь Потемкин, а что стало с вами потом, не знаю. Где пропадали в эти годы?

— Длинная история, долго рассказывать, — насупился Арапов, — к тому же скучная, — добавил он, вздохнув.

— Чай готов, — доложил Федор. — Покорнейше прошу к столу.

— А у меня для вас, Федор Федорович, что-то есть, — вдруг вспомнил Арапов и стал открывать свой продолговатый сундучок. В сундучке оказался искусно сделанный макет линейного корабля с мачтами, реями, парусами, с адмиральским вымпелом. Не макет, а загляденье.

— Что это? — заинтересовался Ушаков.

— "Рождество Христово". Не узнаете?

Ушаков взял в руки макет и стал рассматривать со всех сторон. В серых глазах засветился восторг.

— Узнаю!.. Как не узнать? Все сходно. Чудесная вещица!

— Матросы постарались. Не забывают вас, Федор Федорович. Офицеры, разумеется, тоже. Хотели подарок с нарочным послать, а тут узнали, что я еду, вот и попросили.

— Спасибо, братец, спасибо! Обрадовали старика.

— Чай остынет, — напомнил Федор.

— Хорошо, хорошо, сейчас сядем, — сказал ему Ушаков. — Только прежде отнеси подарок в мою комнату да смотри, чтобы аккуратно было.

— Уж как сумею, — проворчал слуга, недовольный излишним внушением. Он отнес подарок наверх и когда вернулся, сказал так, словно брал на себя главенство в доме: — Все. Теперь извольте садиться завтракать.

Расставив на столе приборы, Федор с простоватой откровенностью обратился к гостю:

— Может, ваше благородие, с мороза водочки пожелаете?

Арапов неопределенно пожал плечами, потом посмотрел на Ушакова, как бы спрашивая его разрешения. Ушаков, занятый чаем, не придал его взгляду значения. Федор не стал больше говорить. Он достал из шкафа зеленый штоф, рюмку и поставил все это перед гостем, рядом с его чайным прибором.

— Пейте, ваше благородие. Сколько душа примет, столько и выпейте. С холоду хорошо будет.

Его поведение не было похоже на поведение слуги. Он вел себя так, словно знал за собой право стоять с хозяином на одной доске. И было как-то странно, что сам адмирал относился к этому как к само собой разумеющемуся. Арапову вспомнились севастопольские анекдоты о панибратских отношениях Ушакова с прислугой — анекдоты, вызывавшие у многих усмешки. Говорили, будто его камердинер даже позволяет себе огрызаться на своего хозяина и Ушаков-де ему все прощает — Ушаков, перед которым трепетали даже старшие офицеры, Ушаков, считавший блюдение строгой дисциплины стержнем воинской службы. Арапов не верил анекдотам, но вот теперь выяснялось, что доля правды в них была.

— Выпейте, Александр Петрович, — поддержал слугу Ушаков. — Ежели Федор предлагает выпить, то надобно выпить. Он это знает.

Арапов выпил и стал закусывать. Ушаков поглядывал на него одобрительно.

— Как там Севастополь?

— Стоит, — отвечал Арапов, смелея. — Адмиралтейским городом стал. Теперь уже не Херсон, а Севастополь главный.

— Знаю. Как наши, как Ельчанинов?

— Ельчанинов уже больше года как в отставке. Из старых офицеров мало кого осталось. Не ладят с новым командующим, вот и уходят.

— А вы почему ушли? Тоже не поладили?

— Моя история другая, — невесело усмехнулся Арапов, принявшись за чай.

Ушаков не стал больше задавать вопросов, молчание царило до конца завтрака, и только после того, как вышли из-за стола, он снова обратился к гостю:

— Где остановились?

— Еще нигде, — отвечал Арапов и, чтобы не подумали, что навязывается в квартиранты, добавил: — У меня тут двоюродный дядя, думаю, у него… Отставной генерал-поручик Истомин. Может, слышали про него?

— Знаю. Богатый вельможа. Многие у него бывают, но я не езжу. Пышные приемы, а пышностей я не люблю. — Ушаков окинул взглядом столовую, словно желая удостовериться, удобно ли предложить ее гостю, и продолжал: — Ежели что — милости просим, дом наш для вас открыт всегда.

— Благодарствую, Федор Федорович.

Вскоре они расстались. Ушаков пошел по своим делам, а Арапов направился искать дом родственника.

2

Когда Ушаков, расставшись с гостем, вышел из дома, небо уже совсем посветлело. Синеватый снег, вздыбленный у домов и заборов в крутые сугробы, был чист. Еще вчера всюду виднелись следы рождественских гуляний. Все было сплошь утоптано, исполосовано санными полозьями, замусорено клоками сена, соломы, конским навозом. Ночной снегопад укрыл мусор, пригладил землю.

За Ушаковым в эту пору обычно приезжал форейтор со службы, но сегодня его не было. Ушаков еще накануне предупредил своих, чтобы экипажа ему не подавали. Сегодня он решил пешком прогуляться до Министерства морских сил, чтобы узнать, какой дан ход его прошению об отставке. Уже две недели прошло, как отдал рапорт товарищу министра Чичагову, а ответа никакого. Будто забыли о нем.

Он шел по чьим-то следам, проложенным в мягком снегу и еще не успевшим обозначиться в постоянную тропинку. В темных окнах временами вспыхивали алые отражения зарева. Над снежными крышами, чистыми, словно подсиненными, струился белый дым. У колодцев гремели ведрами бабы. За домами на Неве горели костры — то солдаты сжигали свозимый туда мусор.

Обычная утренняя картина.

Тихим бывает Петербург по утрам. Ни криков извозчиков, ни звона мчащихся троек, ни пьяных голосов, ни плача детей… Все это будет потом, поближе к полудню. А пока даже собак не слышно — редко где какая тявкнет.

Ушаков первый раз приезжал сюда, в Петербург, сорок пять лет тому назад, когда робким деревенским мальчишкой поступал в кадетский корпус учиться мореходному делу. Тогда Петербург представлялся ему не таким. Он видел в нем, творении великого Петра, что-то незыблемо-святое, призванное освещать Российскому государству дорогу к земным благостям. И люди, живущие в нем, казались ему устремленными к этой цели, думающими о благостях России. В молодости жизнь вообще виделась иначе, куда прекраснее, чем сейчас.

Министерство морских сил размещалось в этом же здании, что и Адмиралтейств-коллегия. Подходя к зданию, Ушаков еще издали заметил стоявший у подъезда богатый возок. "Уж не Чичагов ли?" — обрадованно подумал он. Товарищ министра Чичагов обычно появлялся на службе после десяти, и застать его в министерстве в такой ранний час было большой удачей.

Ушаков не ошибся: возок и в самом деле оказался чичаговским. Сам Чичагов уже успел пройти к себе в кабинет.

— Можно к нему? — спросил Ушаков секретаря, поднявшись в приемную.

— Разумеется, Федор Федорович, адмирал вам будет рад.

Секретарь был одним из тех старых штаб-офицеров, которые хорошо знали Ушакова и высоко почитали его.

— Адмирал один? — Ушаков уже держался за дверную ручку.

— У него граф Войнович.

Услышав фамилию Войновича, Ушаков отдернул руку и отошел к дивану. Отставной адмирал Войнович относился к числу его давних недругов. Встреча с ним не сулила никакой радости.

— Граф зашел просто так, у него нет к его высокопревосходительству никакого дела, — сказал секретарь. — Думаю, что друг другу не помешаете.

— О нет, я подожду, — мотнул головой Ушаков. — Извольте доложить обо мне его высокопревосходительству.

Секретарь оставил свои дела, коими занимался сидя за столом, и пошел в кабинет своего начальника. Вернулся минуты через две, сказав:

— Его высокопревосходительство скоро освободится.

— Я подожду, — ответил Ушаков.

Секретарь подал свежие "Петербургские ведомости". Ушаков развернул газету, пробежал по ней глазами, но не нашел ничего такого, что могло бы привлечь его внимание. Да и до чтения ли было ему сейчас? Из головы не выходила мысль о товарище министра, с которым предстоял трудный разговор. Что он ему скажет? Дал ли ход его прошению об отставке?

Чичагов, человек еще сравнительно молодой, обладал манерами светского баловня. Начитанный, хорошо знавший европейские языки, он мог поговорить на любые темы, умел в нужный момент вставить острое словечко, что побуждало людей высокого круга принимать его за человека способного и умного, хотя в делах, ему поручаемых, его способности не очень-то сказывались. Любимцу счастья все приходило с необычайной легкостью, даже вице-адмиральский мундир, который носил с каким-то гордым изяществом, достался ему без особых хлопот, как бы в награду за его привлекательную наружность и уживчивый характер.

Желая углубиться в чтение, Ушаков пересел на другое место, поближе к свету. Но чтение не пошло и тут, глаза невольно соскальзывали с газетной полосы на дверь, за которой Чичагов принимал человека, не обремененного никакими делами. Длительное ожидание начало уже раздражать его, когда дверь наконец распахнулась и из кабинета показался Войнович — в адмиральском мундире, при орденах. Увидев его, Ушаков невольно поднялся. Войнович принял это за приветственный жест и поклонился:

— Рад вас видеть, Федор Федорович, в полном здравии.

— Благодарствую. Я тоже вам рад, — ответил Ушаков и тут же покраснел, как краснеют люди, уловившие себя на лжи. — Прошу извинить.

С этими словами он нырнул за спину графа с торопливостью, не делающей чести его сану, рванул на себя дверь в кабинет и тотчас захлопнул ее за собой. Войнович выразил на лице крайнее удивление, обратившись к секретарю за сочувствием:

— Как сие находите?

Секретарь только пожал плечами. Его жест выражал желание остаться в стороне: я, мол, о ваших взаимоотношениях ничего не знаю и, пожалуйста, меня не впутывайте…

Между тем в кабинете товарища министра шел не очень-то приятный для Ушакова разговор. Выяснилось, что его рапорт еще не представлен императору и, следовательно, по нему еще не принято никакого решения. Дело заволокитил сам Чичагов, чего он даже не счел нужным скрывать. Он, видите ли, надеялся на то, что Ушаков еще передумает и возьмет рапорт обратно.

— Поверьте, министерство вас очень ценит, вы нам очень нужны.

Так говорил Чичагов и, конечно, лгал. Если он, Ушаков, и нужен был кому в министерстве, то разве что самому Чичагову. С этим человеком у него, Ушакова, сложились какие-то странные, во всяком случае, далеко не искренние отношения. Чичагов действительно оказывал Ушакову гласную поддержку. Он признавал его заслуги, открыто называл выдающимся флотоводцем, "боярином Российского флота", обращался к нему за советами, даже часто следовал его советам, но в то же время буквально ничего не предпринимал, чтобы этот "боярин флота" занял достойное ему место. Наоборот, он способствовал удержанию его во втором ряду. Чичагов ставил себе в заслугу назначение Ушакова в сентябре 1804 года начальником петербургских флотских команд с сохранением за ним должности командира гребного флота. Но разве о такой службе мечтал он, заслуженный адмирал? Начальствование над флотскими командами содержало в себе главным образом хозяйственные заботы и не имело прямого отношения к боевой подготовке кораблей.

Чичагов был, как и открытые недоброжелатели Ушакова, против его перевода на первый ряд, к кормилу Российского флота. Ушаков был нужен ему в его нынешнем положении. Он хотел иметь в его лице нечто вроде личного советника, негласного помощника в осуществлении своих честолюбивых планов. Чичагов мечтал о министерском кресле и потихоньку сколачивал вокруг себя партию из авторитетных лиц, имевших причины быть недовольными нынешним министром Мордвиновым. При дворе все так делали, кто желал подняться выше по ступеням власти. Словом, Ушаков давно раскусил своего «покровителя» и терпел его только потому, что некуда было деваться.

— Как мне помнится, — говорил Ушаков Чичагову в ответ на его оправдания, — я не давал повода усомниться в твердости принятого мною решения. Я не смогу больше служить и прошу не затевать со мною игры. Я устал.

— Напрасно, напрасно обижаетесь, Федор Федорович, — заюлил перед ним Чичагов. — Я делаю для вас все, что могу. Ежели желаете знать, по вашему прошению мною уже и доклад государю подготовлен. Можете убедиться в том сами. — И он подал ему плотную бумагу, исписанную мелким красивым почерком. Ушаков хотел было от нее отказаться, но Чичагов заставил взять в руки: — Читайте, читайте. Вы должны обязательно прочитать сие, дабы у вас не осталось ложного мнения о моем отношении к вашей участи.

На бумаге оказался следующий текст:

"Балтийского флота адмирал Ушаков в поданной на высочайшее вашего императорского величества имя просьбе объясняет, что, находясь в службе 44 года, продолжал оную беспорочно, сделал на море более 40 кампаний, две войны командовал Черноморским линейным флотом против неприятеля и был во многих сражениях с пользою; ныне же при старости лет своих отягощен душевной и телесной болезнию и опасается по слабости здоровья быть в тягость службе, посему и просит увольнения от оной, присовокупляя к тому, что он не просит награды, знатных имений, высокославными предками вашими за службу ему обещанных, но остается доволен тем, что от высочайшей милости и щедроты определено будет на кратковременную его жизнь к пропитанию. В службе состоит оной Ушаков с 1763 года, в нынешнем чине с 1799 года, жалованья получает в год по 3600 рублей и по стольку же столовых".

— Я постараюсь на этой же неделе попасть к императору, — пообещал Чичагов после того, как Ушаков вернул ему бумагу. — Я сделаю для вас все, хотя и не могу поручиться за принятие его величеством благоприятного для вас решения.

Ушаков поклонился и, не сказав больше ни слова, вышел.

На улице поднялся ветер. Выпавший ночью снег, легкий, еще не успевший слежаться, дымными волнами несся по улицам, залепляя стены домов, обнажая на открытых, продуваемых местах грязноватые пятна старого снежного покрова. Быстро же меняется погода. С утра было тихо, и вот на тебе…

Выйдя из министерства, Ушаков с минуту постоял на крыльце, раздумывая, куда теперь в такую непогоду — домой или на службу. Решил: домой. Поднял воротник и быстро зашагал в белую обжигающую муть.

3

Отставной генерал-поручик Истомин хотя и не считал Арапова близким родственником, тем не менее ему обрадовался,

— Ты прибыл очень кстати, — тряс он его огромными ручищами, не находя иного выражения своей радости. — Сегодня собираются гости. Даю обед. Будут большие чины. Так что цепляйся, брат, пользуйся связями дяди своего, — закончил он весело.

Несмотря на свои шестьдесят с лишним, он был по-молодому подвижен, шустр. На чисто выбритом, гладком лице его играл здоровый румянец.

Гостей оказалось немного, но все хороших фамилий. Адмирал Александр Семенович Шишков, степенный, благородный, был на примете у самого императора. "Очень полезный человек", — шепотом предупредил Истомин Арапова. Граф Марк Иванович Войнович был тоже адмиралом, но отставным оставил службу полтора года тому назад. Арапов знал его по службе на Черном море, где тот одно время начальствовал над Севастопольской эскадрой, а потом над всем Черноморским флотом. В свою очередь граф тоже признал в нем знакомого.

— Мы, кажется, встречались в Херсоне, не так ли? — спросил он, пожимая ему руку.

— Да, я имел удовольствие видеть вас именно там, — сказал Арапов.

— Вы служили у Мордвинова. Помню, помню. У вас тогда еще какая-то история с девицей приключилась.

Арапов, нахмурившись, не ответил.

Кроме Шишкова и Войновича, были еще старичок-дипломат, перед самым Рождеством вернувшийся из Лондона, морской офицер кадетского корпуса и два чиновника почтового департамента. По тому, как гости свободно вели себя, можно было определить, что они бывали здесь уже не раз. Со времени вступления на престол Александра такие небольшие салонные компании стали в моде. Люди собирались вместе не только приятно пообедать и "отвести душу" за карточными столиками, но и потолковать о политике, высказать свои суждения.

За обеденным столом Арапов оказался рядом с Шишковым. Чувствуя себя как-то скованно, он не подавал голоса и только слушал, что говорили другие. А говорили о разном — о какой-то знатной даме, которую хватил сердечный удар, и она теперь нигде не появляется, о ночном призраке, будто бы увиденном двумя монахами, когда тот в образе покойного императора Павла поднялся вдруг из земли и побежал по льду через Неву… Ничего интересного. Но вот хозяин обратился к старичку-дипломату:

— Слышал я, будто вы недавно из Лондона вернулись. Что нового там слышно? Между прочим, — добавил он, — племянник мой тоже в Англии жил, при флоте тамошнем состоял, ихним наукам обучался.

— Да? — сделал обрадованный вид дипломат и даже привстал, чтобы выразить Арапову свое восхищение. — Очень приятно быть с вами в обществе. Касаемо же новостей, господа, — продолжал он, потупив взгляд в уверенности, что все сейчас смотрят на него, — то вряд ли могу вас чем-то заинтересовать. Ничего привлекательного. Англия, как и вся Европа, живет страхами перед Бонапартом.

— Ох уж этот Бонапарт!.. — с досадой промолвил Истомин. — Чтоб пусто ему было!

И тут как-то все сразу загорячились, заговорили наперебой:

— Унять бы его надо! Выбросить вон!

— Пробовали — не получается.

— Значит, плохо пробовали. Надо всем сразу навалиться. Нас с союзниками вон сколько! А он, считай, один…

— Мириться с ним надо.

Арапов слушал голоса и вспоминал время, когда он сам вот так же в компаниях возмущался наглым поведением новоявленного предводителя французов. В свое время Павел I уже заключал с ним мир. С приходом к власти Александр I тоже высказался за мирные отношения. Договор остался в силе. Однако миролюбивые акции русского двора не принесли спокойствия Европе. Хуже того, после распада так называемой "второй коалиции" — союза Англии, Австрии, России, Турции и Неаполитанского королевства — Бонапарт повел еще более агрессивные действия. Он бесцеремонно, силой оружия, расширял и укреплял свои позиции в Италии и германских княжествах, все ближе и ближе продвигаясь к границам России.

В Восточной Европе перед лицом Бонапарта Россия, по сути дела, оставалась одна. После тяжелых поражений, нанесенных французами, Австрия вынуждена была согласиться на унизительный для нее мир. Воле Бонапарта покорились и итальянские государства. Что касается Пруссии и соседних с нею немецких государств, то они видели в добровольной покорности Франции единственное средство к… сохранению своей независимости. Бонапарт творил в этих странах все, что хотел. Он дошел до того, что приказал своим жандармам арестовать во владениях Баденского курфюрства члена династии Бурбонов герцога Эгинского. Герцога увезли в Париж, где тотчас после военно-полевого суда отправили на эшафот.

Казнь одного из последних членов королевского семейства Франции вызвала в европейских правящих дворах бурю негодования. Монархи увидели в этом акте угрозу устоям собственных династий и потому воспылали желанием снова взяться за оружие. Англия вступила в переговоры с Россией. Она обещала ей помощь флотом, помощь субсидиями, лишь бы та направила против распоясавшегося узурпатора своих храбрых солдат. Россия не устояла против соблазна. Так стала складываться новая коалиция, третья по счету. А когда складываются коалиции, война становится неизбежной.

Союзники были уверены в своем превосходстве над противником. Что такое Бонапарт? — говорили они. Этот выскочка, объявивший себя императором Франции, просто помешался, мечтая о покорении всей Европы. Он будет, несомненно, разбит. На Дунае против него уже собиралась объединенная русско-австрийская армия для похода в само логово узурпатора. Англичане готовили флот для его разгрома на море.

Поначалу все шло хорошо, удача была на стороне союзников. 9 октября 1805 года английский флот под командованием адмирала Нельсона нанес сокрушительное поражение франко-испанскому соединенному флоту у мыса Трафальгар. Правда, англичанам досталась эта победа дорогой ценой, ценой гибели своего адмирала. Но победа есть победа!

Трафальгарская виктория дала в Петербурге повод к неслыханным ликованиям. Однако радость оказалась недолгой. Уже через месяц с небольшим французы ответили на Трафальгар разгромом русско-австрийских войск под Аустерлицем.

Аустерлицкое поражение союзников (об этом толковали во всех петербургских салонах) было подготовлено австрийским генералом Макком. В то время как русские войска под командованием Кутузова находились на марше, собираясь соединиться с австрийской армией, Макк, снедаемый нетерпением заполучить славу единоличного победителя Наполеона, неосторожно выдвинулся к местечку Ульм, что на Дунае. Наполеон, конечно, этим воспользовался, окружил его армию и заставил капитулировать. Узнав об этом, Кутузов вынужден был отойти назад.

Может быть, дело этим бы и кончилось, но тут в район боевых действий прибыли императоры двух союзных государств, а с ними австрийский генерал Вейротер. Русскому императору Александру сей генерал показался настоящим гением, он внял его советам и приказал Кутузову немедленно начать наступление. В сражении при Аустерлице союзники потеряли треть своей армии. Александр поспешил отвести свои войска в Россию. Что же касается австрийского императора Франца, то он лично явился к Наполеону и заявил, что не намерен больше воевать с доблестной и непобедимой армией его величества. Вскоре между императорами был заключен Пресбургский мир, позволивший Наполеону прибрать к рукам значительную часть владений Священной Римской империи.

После Пресбургского мира тучи войны не рассеялись. Наполеон усилил свои «ухаживания» за Портой, побуждая ее порвать отношения с Россией и при поддержке "истинных друзей" попытаться вернуть себе то, что было утрачено в прежних войнах. Со своей стороны Россия вкупе с Англией стала «сватать» Пруссию. Вскоре сложилась новая антибонапартовская коалиция в составе Англии, России, Швеции, Пруссии и Саксонии. Пруссия до этого очень побаивалась Наполеона, прямо-таки трепетала перед ним, а тут осмелела до того, что предъявила ему ультиматум с требованием вывода французских войск из Южной Германии, куда они вошли "малость похозяйничать". Пользуясь тем, что русские войска в этот момент стояли далеко и не могли помочь своей расхрабрившейся союзнице, Наполеон довольно быстро расправился с прусскими войсками и вошел в Берлин.

— Что и говорить, худы наши дела, — резюмировал дипломат. — Наполеон совсем распоясался. А тут нам еще Турция угрожает, может, уже войну объявила, пока тут сидим.

— Под Аустерлицем опростоволосились — вот где беда наша, — проговорил Войнович. — Если бы не Аустерлиц, совсем бы другая песня сложилась.

— И кто бы мог подумать, — подхватил Истомин, — Кутузов и опростоволосился! Ведь я его еще с Румянцевских кампаний знаю, вместе воевали. Даровитый командир, с умом. Даровитый, а вот сплоховал…

— Может, не он сплоховал, может, другие сплоховали? — возразил Шишков. — Кутузову спасибо — хоть армию спас, могло быть хуже.

— Не хочу верить, чтобы Кутузов Бонапарта не осилил, — не унимался Истомин. — Ведь лупил же супостата Суворов! И Ушаков войска его бивал. А почему Кутузов не может? — И, помолчав, сам же стал объяснять: — Дух не тот! Духа прежнего не стало. Какой нынче пошел солдат? Раньше, бывало, посмотришь на фрунт — лица румяны да веселы, свежестью да здоровьем от них несет. А что сейчас? Бледность, унылость в глазах. Когда нет духа настоящего, ни пища, ни опрятство не даст человеку здоровья. Дух ему нужен. Дух!

Кто-то сказал ворчливо:

— Довольно о политике. Все о политике да о политике. Не худо бы о другом поговорить.

Гости одобрительно переглянулись и, обратив внимание свое на рюмки, стали наливать по новой. Адмирал Шишков тоже потянулся к бутылке, но его опередил дипломат, сидевший от него по левую сторону, налил ему сам, заговорив с угодливостью человека, желающего навязаться в товарищи:

— Имел удовольствие прочитать ваше "Рассуждение о старом и новом слоге российского языка". Полагаю, после сего сочинения господину Карамзину постель не одну ночь казалась жесткой.

— Вы занимаетесь словесностью? — повернулся к адмиралу Арапов.

— Представьте себе, увлекаюсь, — улыбнулся ему Шишков со снисходительностью учителя, прощающего ученикам наивные вопросы.

— Но у вас другое призвание, вы адмирал.

— Ну и что? Чем я хуже Мордвинова? Мордвинов тоже адмирал, морской министр, а занимается Бог знает чем — тоже что-то сочиняет, кажется, что-то по экономике. В нашем государстве, — добавил Шишков, ухмыляясь, — не так уж редко, когда человека тянет заниматься не своим делом.

— Что верно, то верно, — поддержал его Истомин, — у нас такое случается часто. Адмиралы занимаются сочинительством, а сочинители делами адмиральскими.

— Ну это уж слишком!..

— И ничего не слишком. Про Особый комитет по образованию флота слышали?

— Ну и что?

— Кто назначен председателем сего комитета, знаете? Граф Воронцов. Человек, который, как мне думается, не в состоянии отличить фрегат от линейного корабля.

— Чудно! — оживился чиновник из почтового департамента, до этого не подававший голоса. — И кто же в этой комиссии, позвольте вас спросить? Ушаков включен?

— А что Ушакову там делать? Ушаков — адмирал.

Гости рассмеялись. Один только Войнович не засмеялся. Больше того, смех сотрапезников смутил его. Он густо покраснел и сказал, с усилием подбирая слова:

— Напрасно, господа, в смех государево дело превращать изволите. Сия комиссия утверждена его величеством, а составлена она из достойнейших лиц. Ушакову в ней не место.

— Почему, позвольте вас спросить?

— Ушаков всюду твердит о своих заслугах, но заслуги его сомнительны. Ничем особым он пока не отличился.

— А завоевание Ионических островов? А победы над турками? Сражение у Калиакрии?

— Слепая удача, только и всего. У Калиакрии Ушакову помог шторм.

— Неправда, — тихо, но четко проговорил Арапов.

— Что? Что вы сказали, молодой человек? — воззрился на него Войнович.

— Я сказал: ложь. И, с вашего позволения, могу повторить это хоть десять раз.

Назревал скандал. Гости насторожились, смотрели то на Войновича, то на Арапова, ожидая, что будет дальше.

— Не ссорьтесь, господа, — просяще вскинул руки хозяин. — Ушаков хотя и известный адмирал, но стоит ли из-за него подымать шум? Оставим старика, тем более, как я слышал, он уходит в отставку.

Арапов демонстративно поднялся из-за стола и направился вон. Войнович рванулся было за ним:

— Позвольте, позвольте!.. Вы обязаны объяснить свое поведение.

Истомин с трудом удержал его:

— Оставьте, граф. Родственничек пьян. Проветрится и вернется. Вернется с извинениями, уверяю вас.

Арапов, однако, не вернулся.

4

В доме Ушаковых ужинали обычно рано. Едва смеркнется, как Федор уже тащится наверх к адмиралу: мол, еда на столе, можно кушать… Так повелось у них давно. Привыкли рано ужинать. Сегодня, однако, порядок нарушился: запоздали. Собственно, у Федора все было приготовлено, но он намеренно тянул время. Ждал Арапова. Почему-то казалось, что гость из Севастополя должен прийти обязательно. Сердце чуяло. Он и каши больше обычного наварил, чтобы на троих хватило, и моченых яблок принес блюдо, и ветчины нарезал, и склянку с анисовой настойкой в шкаф поставил, чтобы в случае надобности не бегать за нею в погреб. Все предусмотрел Федор, только гостя не было. Задерживался.

В ожидании его Федор до того затянул с ужином, что Ушаков не выдержал, не стал ждать доклада, спустился сам.

— Что так долго возишься?

— А я ничего, у меня все готово.

— Почему тогда не накрываешь?

— Изволь, батюшка, сейчас накрою.

Федор подал на стол все, что нужно, спросил, надо ли анисовой. Услышав отказ, разочарованно вздохнул. Если бы адмирал согласился принять рюмку, он бы тоже выпил. А одному нельзя. Неудобно.

— Гость наш утрешний что-то не идет.

Ушаков не ответил. Федор продолжал:

— Жалко его. Глаза будто после похорон…

Ушаков промолчал и в этот раз, только нахмурился чуточку и принялся за еду. Вызывать его на разговор Федор больше не стал. Еще, чего доброго, вспылит. Характер у него не сахар. Раз молчит, значит, не в духе. Как вернулся из министерства, доброго слова не сказал. Знать, худо там встретили. Или с прошением об отставке что-то не так получается. Молчит, не говорит. Теперь только завтра можно начистую с ним, когда хмурь в нем уляжется…

Занятый мыслями о своем хозяине, Федор в то же время настороженно прислушивался: не послышится ли стук в калитку? С улицы доносился только вой ветра. Вот бестия! Как начал перед обедом, так и не унимается. В такую погоду не только стука в калитку, крика не услышишь. Вся надежда на Полкана. Гость появится — Полкан сразу даст знать. Умная собака.

Ужинали долго, не торопясь. Когда дошло до чая, Федор стал потихоньку убирать со стола. Он уже убрал все тарелки, как вдруг послышался лай Полкана. Федор просиял: должно быть, гость!..

Предчувствие не обмануло. Явился и в самом деле Арапов. Навеселе, даже чуточку больше, чем навеселе.

— А мы вас ждали, — обрадованно сообщил ему Федор.

— Я не собирался… Шел мимо, увидел в окнах огонек и решил зайти, — стал объясняться Арапов.

Ушаков посмотрел на него строго:

— Не понравилось у дяди?

— Нет, Федор Федорович.

— Что ж, живите тогда у нас, места хватит.

— Ужинать хотите? — в свою очередь спросил Федор, которого худое настроение хозяина теперь уже не пугало.

— Благодарствую. Я, можно сказать, прямо с обеда. Впрочем, если водочка найдется…

— Как не найдется, для хорошего гостя все найдется, — подхватил Федор и тотчас поставил на стол из шкафа настойку анисовой.

Ушаков отошел к окну, отодвинул занавеску и стал всматриваться в вечернюю тьму. Федор налил гостю рюмку.

— Пейте. Холодно на улице?

— Метет ужасно.

— Выпейте и сразу согреетесь.

Арапов выпил.

— А в Севастополе сейчас, наверное, теплынь, — не желал прекращать разговора Федор.

— Да, в Севастополе тепло.

Несмотря на старания Федора, беседа не получалась. На Арапова действовал мрачный вид хозяина дома. Совсем другое дело, если бы Ушаков сел рядом, тоже налил себе рюмку. Им было бы о чем поговорить…

Ушаков наконец оставил окно и вернулся к столу. Федор тотчас взялся за штоф.

— Прикажешь, батюшка, налить?

— Налей.

Федор, обрадованный, налил ему полную рюмку, а заодно и гостю и себе тоже. Хмурь с адмирала вроде бы сошла, а за это стоило выпить.

Ушаков, попробовав настойку, поморщился — не понравилась — и пить больше не стал. Федор, словно желая убедить хозяина, что настойка сделана на совесть и морщиться от нее не следует, выпил рюмку до дна и даже крякнул от удовольствия.

— Ишь ты, окромя калгана и травок ничего в ней нету, а как по жилам-то пошла!.. Страсть!

Ушаков, не обращая на него внимания, изучающе смотрел на гостя, слегка раскрасневшегося от выпитого и упиравшегося взглядом в край стола.

— В тысяча семьсот девяносто шестом году, — медленно заговорил он, продолжая глядеть на гостя, — с Черноморского флота была послана в Англию группа офицеров. Помнится, в числе оных по списку значился некий Арапов. Не вы ли были тем офицером?

Арапов, не поднимая головы, махнул рукой, давая понять, что ему не очень-то хочется ворошить прошлое.

— Утром вы так ничего и не рассказали о себе, — не отступал от него Ушаков. — Что было с вами после службы у Потемкина? Впрочем, — сделав паузу, сменил он тон, — если воспоминания связаны с неприятностями, можете не рассказывать.

— Нет, отчего же?.. — вдруг оживился Арапов. — Извольте. От вашего высокопревосходительства таить мне нечего. Только история моя не очень веселая.

— Долго служили у Потемкина? — пропустил мимо ушей его последние слова Ушаков.

— До самой его смерти.

— Потом вернулись на море.

— Меня рекомендовали Мордвинову. Это случилось в тот самый год, когда в Черноморском флоте главным снова стал он. Вместо вас, — добавил Арапов таким голосом, словно принимал на себя часть вины за случившееся.

В Ушакове шевельнулась обида: нехорошо с ним поступили тогда, несправедливо. Почти всю войну предводительствовал Черноморским флотом, и предводительствовал так, что действия флота приводили в восхищение всю Европу, но кончилась война, и он стал не нужен, его переместили на должность командующего Севастопольской эскадрой, а главным над флотом сделали Мордвинова. То было время торжества нового фаворита Екатерины II Платона Зубова — время, когда давались чины не по заслугам, а по связям. Связи же Мордвинова в Петербурге имели надежную крепость.

— А что было потом? — возобновил разговор Ушаков.

— Потом?.. — Арапов наполнил свою рюмку, поднес было ко рту, но, видимо вспомнив, что эта уже третья и может оказаться лишней, поставил ее на стол. — Кому-то захотелось сыграть со мной в нечестную игру…

Ему стало трудно говорить. Голос его прерывался; временами, умолкнув на полуслове, он задумывался, затем встряхивал головой и продолжал рассказ все так же несобранно и торопливо, словно история, которую решил поведать, ему страшно надоела, и он не чаял, как скорее ее окончить. История же его была такова. Поступив по рекомендательному письму на службу к Мордвинову, он сразу попал под его покровительство. Адмирал был к нему добр, выделял его, относился к нему совсем не так, как к другим офицерам. Арапов почувствовал себя настолько устроенным, что решил жениться. Сделал предложение одной девушке и получил согласие. Однако Мордвинов, узнав о его намерении, посоветовал не спешить с обручением, а поехать в Англию на учебу. Подобные счастливые случаи молодым офицерам представляются не так уж часто, поэтому Арапов согласился ехать, тем более невеста обещала ждать его возвращения. Он поехал в Англию с радужными надеждами, ему казалось, что счастливее его нет никого на свете. Однако судьба жестоко посмеялась над ним. Когда через два года он вернулся из заграничной поездки, его невесты в Херсоне не оказалось. Он спрашивал, но никто не мог сказать, где она находится. Сказали только, что после его отъезда нашелся один негодяй, который, соблазнив, увез ее в Вену, где пожил с ней немного, после чего бросил… И еще узнал Арапов: невесту его с тем негодяем свел Мордвинов человек, который ему покровительствовал и которого он, Арапов, почитал как отца родного…

Дойдя до этого места рассказа, Арапов снова потянулся к рюмке, одним глотком опорожнил ее и застыл, задумавшись.

— Неужто, сударь, перенес такое? — подал голос Федор, смотревший на гостя с возрастающим интересом.

— Перенес… — в мрачной усмешке скривил губы Арапов. — Переживал, разумеется, негодовал… Окажись мой начальник-благодетель на месте, продолжал он, — могло дойти до дуэли. Но начальник мой в то время находился в Петербурге. Я не стал ждать его возвращения. Я понял, что после случившегося служить у него более не смогу, оставил в канцелярии рапорт с просьбой об увольнении и уехал к отцу в деревню.

Рассказ Арапова тронул Ушакова. Чтобы унять волнение, он поднялся со стула и отошел к окну. Спросил, не оборачиваясь:

— Вы больше его не видели?

— Нет. — Арапов сделал большую паузу и продолжал: — В деревне я все время думал о ней. Не мог не думать. Меня угнетала тоска. Прожил так месяца три, а потом не выдержал и поехал ее искать. В Херсоне мне удалось узнать, что Мордвинов дал ей приют в своем имении, которое находится в Инсарском уезде. Я поехал туда, но Марии там не оказалось: за неделю до моего приезда она ушла в монастырь.

— В монастырь?

— Так сказал мне управитель имения. — Арапов усмехнулся, взглянув на Ушакова. — Банальная история, не правда ли?

— Но вы ее, кажется, еще не закончили?

— Кончить недолго. — Арапов тяжело вздохнул и стал продолжать рассказ: — Через полгода умер родитель, матушка скончалась еще раньше, и я остался один, если не считать моих крестьян да тетушки, которая после смерти матушки неотлучно жила в нашем дому. Некоторое время я занимался делами имения, потом затосковал по прежней службе, по морю. Поехал в Севастополь. Был слух о возвращении вашей эскадры из Средиземного моря, и я надеялся поступить к вам. Но опоздал. Когда приехал в Севастополь, вас там уже не было. Над флотом начальствовал маркиз де Траверсе. Я знал этого человека, он был мне всегда неприятен, поэтому не стал к нему обращаться. Товарищи посоветовали ехать в Петербург, и вот я здесь.

Увидев, что гость собирается налить себе еще, Ушаков тоном старшего заметил:

— Не слишком ли много будет, сударь?

Арапов пожал плечами: мол, что поделаешь, таково мое положение. Однако пить больше не стал.

— Что намерены делать в Петербурге?

— Постараюсь устроиться во флот. Но прежде я хотел бы дать пощечину своему… благодетелю.

Ушаков неодобрительно хмыкнул:

— Вряд ли сие разумно.

— Возможно, но эта мысль не дает мне покоя. — Арапов посидел немного потупившись и вдруг решительно махнул рукой: — Довольно обо мне. Лучше, Федор Федорович, о себе расскажите. Что сказали вам в министерстве?

— Ничего нового.

Ушаков как-то сразу заскучал, потерял интерес к разговору.

— Пожалуй, пойду к себе, — сказал он, — пора спать.

После его ухода Федор почувствовал себя раскованнее. Он сам налил Арапову, не забыв и о своей рюмке.

— Побудем, батюшка мой. — Федор выпил первым и, желая утешить гостя, стал внушать, чтобы он не очень кручинился, что Бог милостив и еще все может перемениться. — Невеста ваша в каком монастыре укрылась — ведомо вам, батюшка?

— Управитель называл Саранск, Краснослободск и Темников, а в каком из них — он и сам не знает.

— Ежели в Темникове, то это там, где имение нашего адмирала. А вы, батюшка, не расстраивайтесь, — снова принялся утешать Федор, — Бог даст, еще встретитесь.

— Вряд ли… — Арапов болезненно поморщился. — Впрочем, довольно об этом.

— Ладно, не будем, — согласился Федор и полез в шкаф за новым полштофом. Беседа продолжалась. Только говорил теперь больше Федор, захмелевший изрядно. А говорил он о своем хозяине: очень хороший человек его хозяин, такой человек, каких свет не видел, а вот тоже не повезло ему — ни жены, ни детей. Живет один-одинешенек. А тут еще начальство несправедливости всякие чинит, со службы выживает…

Сетуя на несчастную судьбу адмирала, а заодно и на свою тоже, Федор не забывал наполнять рюмки, когда они опоражнивались. Вообще-то Федор, как и его хозяин, был человеком строгих правил, умел себя ограничивать. Но случалось, шлея и ему под хвост попадала, и тогда он давал душе волю.

Федор и Арапов просидели почти до полуночи и разошлись по своим углам, когда в склянке не осталось ни одной капли.

5

Чичагов сдержал обещание, данное Ушакову, отдал-таки его прошение императору. Извещая об этом Ушакова, Чичагов, однако, не снял с души камня. Товарищ министра писал, что прежде чем принять решение, государь пожелал узнать подробнее о "душевной болезни", на которую он, Ушаков, ссылался в своем рапорте.

Письмо было доставлено на дом уже вечером, после ужина. Ушаков ничего не стал скрывать от Федора и Арапова, прочитал письмо вслух.

— Не понимаю, чего они хотят? — возмутился Арапов, выслушав. Неужели государю трудно уловить ложность своего желания?

Ушаков молча сложил письмо вчетверо, сунул в карман и тяжело вздохнул.

— Что же теперь делать, батюшка? — забеспокоился Федор.

— В письме сказано, — мрачно ответил Ушаков. — Придется писать объяснение. Ничего не поделаешь.

Он постоял еще немного и пошел к себе наверх.

— Не надо было на обиды свои намекать, — прислушиваясь к его удаляющимся шагам, проворчал Федор. — Пожаловался, а теперь изволь писать объяснение. А что объяснять-то? — еще больше разошелся он. — Все равно нельзя правду писать.

— Почему нельзя?

— А потому что нельзя. Те, что душевную болезнь ему учинили, рядом с государем стоят, государь-то верит им, а не ему. Пожалуется на них, тогда уж совсем съедят…

Арапов согласился:

— Пожалуй, правильно. На Петербург это похоже. Здесь съедят запросто.

— Истинный крест! Батюшку нашего, Федора Федоровича, уже давно есть начали. Всю жизнь едят, как адмиралом стал. Не ко двору пришелся.

Выговорившись, Федор пошел спать. Арапов остался в столовой почитать газету. Но попробуй сосредоточиться, вникнуть в смысл читаемого, когда рядом слышатся беспокойные шаги человека, за которого мучительно больно, которому очень хочется помочь, но не знаешь, чем и как. Опустив газету на колени, Арапов ждал, когда шаги наконец затихнут. Но шаги не затихали. Адмирал все ходил и ходил…

* * *

Федор сказал правду: Ушаков находился в немилости уже много лет. Семена опалы взошли еще на заре его службы, когда он в чине капитана второго ранга с флотской командой прибыл на Черное море, в Херсон.

На первых порах все шло хорошо. Начальство его хвалило, товарищи-сослуживцы им восхищались. В то время в Херсоне свирепствовала чума, и он, не щадя себя, бесстрашно боролся с этой заразой. За все содеянное был награжден тогда орденом Св. Владимира 4-й степени.

Служба в Херсоне сблизила его с влиятельными офицерами Мордвиновым и Войновичем. По своему характеру Ушаков не был похож на этих господ. И Мордвинов, и Войнович были людьми богатыми, любили сорить деньгами, не пропускали ни одного бала. Ушаков же, угловатый, «лапотный», как говорили о нем за глаза, для балов не подходил. В Морском кадетском корпусе, где он учился, уроки танцев занимали место в одном ряду с другими предметами, но он так и не усвоил их по-настоящему, как не усвоил и уроки французского, и если он был выпущен из корпуса четвертым по списку, то потому только, что лучше других изучил военные науки, кои там преподавались. Угловатость, «лапотность» делали его в глазах знатных сослуживцев человеком, с которым можно не церемониться. Войнович, носивший титул графа, держался с ним покровительственно, как добрый барин с непутевым сородичем, над которым при случае не грех и посмеяться, называл при всех "мой бачушка".

Человек этот был родом из Черногории, на русскую службу нанялся еще в 1769 году, во время русско-турецкой войны. Ему довелось принять участие в Синопском сражении, закончившемся потоплением почти всего турецкого флота. В том сражении он ничем особым не отличился, но само участие в нем давало ему повод бравировать перед прочими офицерами, особенно перед теми, кто еще не нюхал пороха. Словом, граф был на виду, судьба к нему спиной не поворачивалась.

В Херсоне Войновичу была предоставлена честь возглавить команду первого черноморского линейного корабля "Слава Екатерины", вооруженного семьюдесятью четырьмя пушками. После спуска первенца на воду и торжеств, связанных с этим событием, граф устроил званый обед, на который в числе других старших офицеров получил приглашение и Ушаков. После первых же бокалов Войнович расхвастался, стал рассказывать о своих сомнительных заслугах, о том, как в Синопской баталии потопил турецкий корабль. Ушаков терпеть не мог хвастовства, не переносил, когда, желая себя возвеличить, приписывали себе то, чего не делали. А то, что Войнович рассказывал небылицы, сомнений не вызывало. Ушаков хорошо изучил историю Синопского сражения и знал, что фрегат «Слава», которым командовал Войнович, не потопил даже неприятельской лодки.

После застолья гости разбрелись.

Ушаков, не имевший в обществе близких друзей, не умевший быстро заводить знакомства, в одиночестве отошел к окну, выходившему на широкий Днепр. Там, на Днепре, сновали многочисленные лодки, на специально устроенных плотах горели иллюминационные огни, зажженные по случаю праздника.

Ушаков не заметил, как к нему подошел граф.

— Скучаете по морю?

— Я люблю море, — просто сказал Ушаков.

— О да, море не то, что Днепр. — Войнович неожиданно перешел на французский язык и начал что-то объяснять, делая руками округлые жесты и водя по сторонам черными глазами. Ушаков переминался с ноги на ногу, ожидая, когда тот кончит.

— Простите, я говорю только по-русски, — сказал он, когда граф наконец умолк.

— Как?! — изумился граф. — Вы же дворянин!

— Я говорю только по-русски, — с холодной выдержкой повторил Ушаков.

— Не удивляйтесь, граф, — раздался рядом насмешливый баритон, — в русском дворянстве далеко не всем дано владеть иностранными языками.

Это был капитан первого ранга Мордвинов. Приблизившись вплотную, он с барской покровительственностью похлопал Ушакова по плечу и все тем же развязным тоном продолжал:

— Батюшка нашего друга был не настолько богат, чтобы нанимать французских гувернеров. Восемнадцать ревизских душ. Не так ли?

Ушаков побледнел от гнева и отвечал в том смысле, что, хотя он и беден, еще никому не давал повода говорить пренебрежительно о его родителях.

— Помилуйте, батюшка мой, уж не обиделись ли? — удивленно развел руками Мордвинов. — Сказать правду, я тоже не княжеского рода. Мой предок выходец из мордвы. А кто такие мордва, вы, конечно, знаете. Насколько мне известно, ваше поместье в том же крае, что и мое. Мы с вами земляки.

Его слова можно было принять за желание кончить все дружелюбно, если бы не выражение лица. Скуластое, с выпяченным вперед подбородком, оно было надменно.

С трудом сдерживая негодование, Ушаков поклонился обоим и, не сказав больше ни слова, ушел. Оставаться на обеде он больше не мог.

Не думал Ушаков, что сей случай послужит началу неприязненных отношений между ним и Войновичем с Мордвиновым. Но получилось именно так. Не простили ему «резкого» поведения. Граф Войнович хотя внешне и оставался с ним на дружеской ноге, хотя и продолжал называть его "мой бачушка", откровенных разговоров уже не заводил и на обеды к себе более не приглашал. Возникший ледок не растаял и после того, как в 1784 году Ушакова сравняли с Войновичем и Мордвиновым по чину, удостоив звания капитана первого ранга. Он получил в командование шестидесятишестипушечный линейный корабль "Святой Павел", построенный и спущенный на воду с его участием.

А между тем жизнь шла своим чередом. Молодой Черноморский флот быстро пополнялся. Когда в 1787 году Екатерина II, путешествуя по "полуденному краю", прибыла в Севастополь, она увидела на рейде три линейных и столько же бомбардирских кораблей, двенадцать фрегатов, два брандера и более двадцати других судов.

— Вы сотворили чудо! — сказала она Потемкину, сопровождавшему ее, и пожелала поглядеть на тех, кто командовал этими кораблями.

Командиры кораблей, в том числе и Ушаков, были представлены ей в тот же день. Государыня милостиво допустила их к своей ручке. Первыми такой милости удостоились Мордвинов и Войнович. Поцеловав августейшую ручку, Войнович счел удобным произнести маленькую речь. Он говорил, что народ Черногории, как и все народы Европы, называет ее величество северной звездой, что он надеется на божественное сердце ее величества, на то, что ее величество непременно освободит христианские народы от власти мусульманской Турции и что он, граф Войнович, готов отдать ради достижения этой божественной цели все, что имеет, даже собственную жизнь. Граф служил в русском флоте чуть больше десяти лет, но за это время успел усвоить немало громких русских слов. Во всяком случае, его речь произвела впечатление, Потемкин кивал ему одобрительно: мол, молодец, граф, действуй в таком же духе…

Когда очередь дошла до Ушакова, императрица спросила:

— Давно ли служите капитаном первого ранга?

— Три года, ваше величество.

— Я полагаю, пора вам уже иметь чин капитана бригадирского ранга.

Встреча с императрицей обернулась высочайшими милостями не для одного только Ушакова. Повышений в чинах удостоились и другие офицеры. Что же касается Мордвинова и графа Войновича, то они из капитанов первого ранга были произведены сразу в контр-адмиралы, миновав бригадирство и таким образом оказавшись выше Ушакова на целую ступеньку. Во флоте потом со смехом поговаривали, что Ушакова подвел его «суконный» язык. Будь он с государыней красноречивей, его тоже могли осчастливить адмиральским чином.

Из Севастополя императрицу провожали под гром пушечных салютов. Над молодым городом разносились крики «виват». Тогда еще мало кто видел приближение грозы. А тучи уже сгущались. Визит императрицы в "полуденные края" ознаменовался не только новыми милостями, повышениями в чинах, фейерверками да праздниками. Оттоманская Порта усмотрела в этом путешествии открытый вызов. Между двумя соседними государствами произошел разрыв, началась новая война.

Волею судьбы Ушаков оказался в Севастопольской эскадре, которой стал командовать контр-адмирал Войнович. Графу было приказано действовать наступательно, истреблять неприятельские суда всюду, где они покажутся. Потемкин так ему и писал: "Хотя б всем погибнуть, но должно показать свою неустрашимость к нападению и истреблению неприятеля…" Войнович, однако, не желал погибать. Он хотел жить и потому предпочитал не рисковать. К тому же начало военных действий для русского флота складывалось несчастливо. Буря рассеяла все суда, один фрегат затонул, а другой унесен в Босфор и взят турками в плен. Флагманский корабль Войновича лишился всех трех мачт, которые свалились за борт вместе с парусами. Только чудо спасло корабль от верной гибели.

Воспользовавшись затруднительным положением русских, турецкий флот устремился к северным берегам Черного моря. Он намеревался истребить русские корабли в лимане, овладеть Кинбурном, Херсоном, после чего следовать в Крым. Турецкий капудан-паша не знал тогда, что в распоряжении русских в лимане находились значительные силы. Эти силы оказались в состоянии не только отстоять свои позиции, но сами пошли вперед, нанесли турецкому флоту ощутимые потери и заставили его уйти в море.

Севастопольская эскадра в этих баталиях не участвовала, исправляя повреждения, нанесенные штормом во время ее первого выступления. Граф Войнович приказал поднять паруса лишь после получения известия об отступлении турецкого флота, и то по требованию Потемкина. Светлейший князь желал поскорее расправиться с неприятельскими кораблями, чтобы лишить поддержки с моря Очаков, осажденный русской армией.

Встречный ветер сильно замедлял движение выступившей эскадры. Турецкие корабли были настигнуты только на одиннадцатый день плавания. Началось сражение. Авангардом эскадры командовал Ушаков. Он действовал быстро и решительно. Турки не выдержали атаки и бежали на всех парусах.

После сражения Ушаков направил Войновичу подробный рапорт о действиях авангарда, отметив при этом, что многие офицеры и низшие чины его корабельных команд за умелые и смелые действия достойны высоких наград. Вскоре он получил ответное письмо, оскорбительный тон которого поставил его в недоумение. Войнович усмотрел в рапорте начальника авангарда желание умалить личную заслугу командующего эскадрой как главного руководителя сражения.

К письму Войнович приложил копию собственного рапорта на имя князя Потемкина, в котором представил дело таким образом, что лавры победы должны были принадлежать только ему, командующему, на флагман которого-де турки обрушили основной удар. И хотя он, командующий, писалось в рапорте, был контужен, исполнил свой долг до конца, заставил неприятеля спасаться бегством. О героических действиях авангарда не было ни слова.

Опасен не столько тот, кто слаб умом, сколько мнящий себя умнее, чем он есть на самом деле. Сама бездарность, граф Войнович жаждал славы и явно добивался от Ушакова, чтобы он, как и другие офицеры, соизмерял свое поведение с его честолюбивыми желаниями, вместе с прочими слепо возвеличивал его личность. Но много ли проку от дыма, когда нет огня?

Ушаков не мог больше служить рядом с таким человеком и написал Потемкину рапорт с просьбой уволить его из флота. "Еще с начала нашего знакомства, — писал он в рапорте о Войновиче, — когда мы были еще полковниками и оба под командою других, восчувствовал он некоторую отменную ко мне ненависть. Не знаю почему, но все дела, за которые меня хвалят, его отменно беспокоят". Касаясь реляции командующего о сражении, Ушаков отметил, что сию реляцию граф составил "по собственным своим мыслям, не соображаясь с рапортами начальников эскадр", что граф показал не то число неприятельских кораблей, участвовавших в сражении, какое было в действительности, скрыл действия авангардных судов, словом, реляцией своей "хотел отнять у нас честь и славу, которую отменным случаем заслужили".

О Потемкине в то время говорили по-разному. Одни им восхищались как талантливым организатором, другие его порицали, называли завистником, чинившим «препоны» многим военачальникам. Противоречивый по своей натуре, Потемкин и в самом деле худо относился к прославленным полководцам, в которых видел соперников. Но к флотским чинам был справедлив. Почувствовав в Ушакове талантливого флотоводца, он отказал ему в просьбе об отставке, а за проявленные в сражении личную отвагу и умение управлять боем представил его к награждению орденом Св. Владимира 3-й степени. Мало того, Ушаков получил вскоре чин контр-адмирала и назначение на должность командующего Севастопольской эскадрой. В свою очередь, Войнович был перемещен на место главного командира Черноморского флота, до этого принадлежавшее Мордвинову, которого князь вынудил уйти в длительный отпуск.

Отдав под начало Войновича все черноморские эскадры, Потемкин потребовал от него решительных действий. Однако Войнович по своим дарованиям оказался совсем не таким, каким представлял себя за застольями. Он под разными предлогами уклонялся от нападения на противника, ограничиваясь ничего не дававшими прибрежными крейсерствами. В конце концов Потемкину это надоело, и он перевел графа на Каспийское море командовать тамошней флотилией. Начальствование над Черноморским флотом было возложено на Ушакова.

Ушакову потом рассказывали, что Войновича от такой перестановки чуть не хватил сердечный удар. Он открыто негодовал, говорил, что принятое князем решение есть результат интриг «лапотного» адмирала Ушакова, уверял, что сей «лапотный» адмирал загубит Черноморский флот в первой же стычке с неприятелем.

До «загубления» флота дело, конечно, не дошло. Наоборот, став главным командиром, «лапотный» адмирал в сражении у острова Тендры нанес противнику сокрушительное поражение.

По случаю этой победы Потемкин, между прочим, писал одному из своих приятелей: "Наши, слава Богу, такого перца туркам задали, что любо. Спасибо Федору Федоровичу! Коли бы трус Войнович был, то бы он сидел у Тарханова Кута либо в гавани".[1]

Узнал Войнович об этом письме князя или не узнал, но после победы Ушакова у острова Тендры более слышать не хотел его имени: он сделался ему открытым врагом.

Между тем слава об Ушакове, как искусном флотоводце, росла. Уже не один знак отличия красовался на его груди. За победы, одержанные им при Тендре и Гаджибее, Екатерина II наградила его орденом Св. Георгия 2-й степени, а вскоре рядом с этим орденом засиял еще один — Св. Александра Невского. Это уже за победу у мыса Калиакрия.

Им восхищалась вся Россия. Только и разговоров было тогда, что о нем да о Суворове, оба они не знали поражений, имели на своем счету только победы — один на море, другой на суше. Достойные друг друга военачальники!

Но недолго светило солнце Ушакова. Наступили пасмурные дни. В октябре 1791 года умер Потемкин, власть над флотом перешла в другие руки. На Черное море в качестве главного командира вернулся Мордвинов, ставший к тому времени вице-адмиралом, его же, Ушакова, вновь перевели в Севастополь командовать тамошним флотом. После этого имя "боярина флота" стало появляться в газетах все реже и реже, а потом и вовсе перестали писать о нем.

То, что о нем перестали писать, перестали говорить, Ушакова не очень-то расстраивало. Тревожило другое — отношение к нему Мордвинова. Невзлюбил его вице-адмирал. Правда, по мелочам не придирался, но и не поддерживал его предложений, держался с ним подчеркнуто сухо. Когда Ушаков о чем-нибудь докладывал, он, слушая, смотрел поверх его головы и как-то нехорошо морщился.

В 1792 году Ушаков получил от Екатерины II приглашение посетить Петербург. Друзья его обрадовались: наконец-то справедливость восторжествует! Они были уверены, что их любимый командующий будет осыпан высочайшими милостями и вернется домой в чине вице-адмирала. Заслужил!

Однако надежды не сбылись. Ушаков вернулся домой в прежнем звании. Знаменитый флотоводец, прямодушный, почти не знакомый с придворным этикетом, не сумел произвести на государыню яркого впечатления. На приеме его речь звучала слишком обыденно-деревенски, была начисто лишена того красноречия, которым обладали многие известные ей адмиралы. Она дозволила ему поцеловать руку, этим высочайшие милости и ограничились. В Севастополе кое-кто уверял, что тут не обошлось без интриг завистников и открытых недоброжелателей победителя турок. В этом предположении, возможно, была какая-то правда. Время поездки Ушакова в Петербург странным образом совпало со временем поездки туда же Войновича, который перед этим имел долгое совещание с Мордвиновым. Не исключено, что граф успел составить у императрицы через ее приближенных об Ушакове отрицательное мнение.

Чина вице-адмирала Ушаков удостоился лишь через год. Впрочем, повышение в звании не дало ему особых преимуществ. Он остался в прежней должности, высшее начальство старалось держать его в тени, не давать ему много власти. Раньше укреплением Севастопольского порта он занимался сам, теперь же это было поручено генерал-аншефу Каховскому. Ушакову отводилась лишь роль исполнителя распоряжений этого пехотного военачальника. Хорошо еще, что генерал от инфантерии не вмешивался в вопросы боевой подготовки команд кораблей. Могло быть хуже. К счастью, эту обязанность у Ушакова оспоривать никто не осмеливался.

Севастопольский флот пополнялся за счет судов, построенных в Херсоне и Николаеве. Ушаков требовал, чтобы направляемые в Севастополь корабли имели безупречные мореходные качества, а это нравилось далеко не всем. Некоторых его требовательность приводила в сильное раздражение. Особенно Мордвинова.

Однажды — это случилось уже в царствование Павла I — для пополнения Севастопольского флота из Херсона прибыли два семидесятичетырехпушечных линейных корабля — "Св. Петр" и "Захарий и Елисавета". Ушаков, как всегда поступал в таких случаях, устроил им испытания, в результате чего обнаружил в них массу недостатков. Корабли были построены по новым чертежам со сплошным верхним деком. Шканцы с боков соединялись палубой. С первого взгляда вроде бы хорошо. Но при испытании выяснилось, что сплошная палуба мешает выходу наружу порохового дыма при пушечной пальбе и создает таким образом невыносимые условия артиллеристам. Надпалубные постройки были расположены непродуманно, мешали свободной работе команды. Запасные стеньги, реи и прочие леса клались по обе стороны люка, сделанного на середине палубы между грот- и фок-мачтами для опускания баркаса на среднюю палубу. Но люк оказался уже баркаса, так что баркас приходилось ставить у люка на рострах, чем увеличивалась теснота на палубе. Самое же страшное заключалось в том, что новые корабли не обладали остойчивостью, при сильном ветре прямо-таки валились набок.

Ушаков, естественно, не мог закрыть глаза на такие упущения и представил Адмиралтейств-коллегии соответствующий рапорт. Действуя по инструкции, аналогичный рапорт он направил также Павлу I.

Вскоре последовало высочайшее повеление: корабли подвергнуть новому испытанию в походных условиях на море.

Встревоженная результатами испытаний, Адмиралтейств-коллегия приказала Мордвинову как главному командиру самому заняться злополучными кораблями и дать объяснение, почему при строительстве оных кораблей не было обращено внимание на столь существенные недостатки и почему те недостатки, выявленные Ушаковым, не приняты во внимание при сооружении других судов такого же типа.

Сам Ушаков старался не раздувать пожара. Он писал главному командиру: мол, приезжайте на испытание кораблей сами и лично убедитесь, кто прав. Мордвинов и в самом деле приехал, только не сразу, а много месяцев спустя, в мае 1798 года. Приехав, устроил на скорую руку испытание судам прямо в бухте, не выходя в море, нашел те суда вполне боеспособными, после чего обрушился на Ушакова шквалом незаслуженных упреков.

— Вы заврались, адмирал! — кричал на него Мордвинов. — Вы завели в заблуждение Адмиралтейств-коллегию. Вы лжец!

Лжец!.. Короткое слово, но как порою может ранить! Оно ожгло Ушакова, словно кнутом, ожгло не столько смыслом своим, сколько выражением, с каким оно было произнесено, выражением, вдруг обнажившим годами копившуюся в Мордвинове ненависть, в один миг разорвавшим последние ниточки, которые еще связывали их и которые еще до этого момента питали надеждой, хотя и очень слабой, что отношения между ними могут наладиться…

Оскорбленный Ушаков ничего не сказал своему обидчику. Воинский устав не позволял вступать в пререкания со старшим начальником, тем более что вся эта сцена проходила в присутствии офицеров и матросов. Он нашел в себе силы смолчать, но когда Мордвинов, кончив смотр судам, отбыл в Херсон, сразу же сел писать императору Павлу I. Он не мог поступить иначе. Смириться с тем, что произошло, означало отказаться от своих принципов, навсегда обречь себя на роль угодника именитым бездарностям, пекущимся не столько о благе Российского флота, сколько о собственных выгодах. Нет, не о себе, не о своей карьере думал в те минуты Ушаков, когда писал письмо императору. Для него превыше всего были интересы Российского флота. Он просил государя принять участие в возникшем конфликте и восстановить справедливость.

В положении Ушакова трудно было надеяться на благополучный исход дела. Письменные жалобы людей, не имевших протекции при дворе, обычно оседали в ящиках императорской канцелярии или переправлялись на рассмотрение соответствующих департаментов. Поступи его жалоба в другое время, с нею, наверное, поступили бы таким же образом, отдали на рассмотрение Адмиралтейств-коллегии, где у Мордвинова сидели верные приятели, готовые в любом случае встать на его сторону. И пришлось бы Ушакову навсегда расстаться с флотом. Однако на сей раз вышел непредвиденный случай, заставивший двор и Адмиралтейств-коллегию изменить свое отношение к прославленному флотоводцу. Случай же сей был связан с решением Павла I послать в Средиземное море эскадру, чтобы совместно с военно-морскими силами Порты, на союз с которой он рассчитывал, выгнать оттуда французов, захвативших Италию и Ионические острова, а затем прибравших к рукам и Мальту, над коей Павел I покровительствовал как великий магистр Мальтийского духовно-рыцарского ордена. При дворе стали думать, кому поручить командование экспедиционной эскадрой, и решили: кроме как Ушакову — некому…

Ушаков ждал ответа на свою жалобу, а вместо этого получил высочайший рескрипт: ему повелевалось отправиться с эскадрой в Константинополь, связаться там с русским посланником господином Томарой и в случае получения от него уведомления о согласии Турции действовать в союзе с Россией… "тотчас следовать и содействовать с турецким флотом против французов, хотя бы то и далее Константинополя случилось…". Впрочем, был дан ход и его жалобе. Вскоре после получения императорского рескрипта из Петербурга прибыл представитель Адмиралтейств-коллегии, дабы на месте разобраться в причинах конфликта между двумя военачальниками. От Ушакова попросили подробное письменное объяснение случившегося, но тому теперь было не до этого. Озабоченный подготовкой к походу, он коротко написал, что объяснений с надлежащими подробностями сделать не имеет времени, что же касается недоброжелательных поступков адмирала Мордвинова, то он объясняет их завистью, начало которой исходит со времен предшествовавшей войны, когда он, Ушаков, был определен начальствующим по флоту и Черноморскому правлению, "обойдя двух старших по званию". Ушаков не стал уточнять, кто эти старшие. Зачем? И без того все знали, что таковыми были Мордвинов и Войнович. Он подчеркнул только, что в оном назначении "никакими происками не участвовал".

Десять дней ушло на подготовку кораблей к походу. Сделав все необходимое, погрузив четырехмесячный запас провизии, 14 августа эскадра снялась с якоря и взяла курс на Константинополь.

— Слава тебе, Господи, — перекрестился Ушаков, — избавил ты меня от Мордвинова.

Но он рано благодарил Всевышнего: уйти от Мордвинова была не судьба.

Из Средиземноморского похода Ушаков вернулся через два года, освободив Ионические острова, способствовав изгнанию французов из Италии. Слава о нем гремела по всей Европе. Но на родине его встретили совсем не так, как обычно встречают победителей. Без почестей, словно эскадра вернулась из обычного крейсерского плавания.

В правлении Черноморского флота Мордвинова в этот момент уже не было: его перевели в Петербург на должность вице-президента Адмиралтейств-коллегии. Место главного командира занимал адмирал фон Дезин, о котором Ушаков был наслышан очень мало. Знал только, что тот долгое время служил правителем канцелярии Адмиралтейств-коллегии и ничем особым не выделялся, разве что брезгливым отношением ко всему русскому. В нем текла немецкая кровь.

Поставив корабли на якорь, Ушаков поехал представиться новому начальнику. Фон Дезин принял его в своем рабочем кабинете. Он был внешне любезен, но полное выхоленное лицо его в течение всего разговора оставалось бесстрастным, на нем не всколыхнулось даже подобие интереса к докладу о столь продолжительном и трудном походе. Можно было подумать, что обо всем этом ему уже известно и он ждал от Ушакова не доклада, а что-то другое, не связанное с его походом. Начальствующий адмирал не оживился даже тогда, когда Ушаков, уставший от его равнодушия и желавший быстрее закончить доклад, сообщил, что многие суда, вернувшиеся из похода, имеют течь и требуют серьезного ремонта.

— Подайте рапорт, рассмотрим, — бесстрастно сказал он на это. — Что еще?

— Многие офицеры не обеспечены жильем.

— Рапорт, — снова сказал адмирал. — Нами будут приниматься во внимание только рапорты. — Он подождал немного и назидательно продолжал: Дисциплина, почитание порядка — таково непременное условие, которое я ставлю перед всеми чинами. Я искренне надеюсь найти в вашем лице ревностного служителя и помощника в делах наших.

Терпение Ушакова иссякло. Он резко поднялся и стал поспешно откланиваться:

— Благодарю за прием. Честь имею!..

Он был расстроен. Обида душила его. "Боже, — думал он, направляясь в обратную дорогу. — И я должен соизмерять свои действия с повелениями этого человека! Как же теперь жить?"

Вернувшись в Севастополь, он сел за бумаги. Надо было подготовить отчеты, связанные с завершением похода, написать рапорты, затребованные фон Дезином. Когда из Средиземного моря эскадра держала курс к родным берегам, он мечтал о встрече с Павлом I, на которой мог бы лично доложить о содеянном, высказать кое-какие соображения относительно состояния Черноморского флота. Теперь эти мечты представлялись ему наивными, смешными. Столкновение с действительностью как бы отрезвило его. Он многое понял, присматриваясь к тому, что делалось вокруг. Его завоевания в Средиземном море уже не имели прежней цены. Ионические острова никого более не интересовали. Во внешней политике двора произошел крутой поворот. В поведении Павла I вообще было много странностей. В сношениях с другими государствами он шел обычно не от здравого смысла, а от настроения, амбиции. Именно его амбициозность послужила причиной разрыва отношений с Англией. Русского императора взбесил "недостойный торг", затеянный Англией в связи с оплатой ею части расходов по содержанию русских войск в Италии. Его честолюбие было уязвлено также нежеланием англичан считаться с ним как великим магистром Мальтийского ордена: захватив остров Мальту, те хозяйничали там как хотели… Желая досадить бывшей своей союзнице, Павел вместе с монархами Пруссии, Австрии и Дании возродил так называемый "Северный нейтралитет", имевший целью воспрепятствовать господству Англии на морях. Мало того, он повелел наложить арест на английские суда, находившиеся в водах России, а самих англичан, управлявших оными судами, сослать в Калугу. Что же касается первого консула Франции Бонапарта, то из заклятого врага он превратился в его друга. Бонапарт во всеуслышание заявил, что готов подарить Павлу Мальту (которая, увы, ему уже не принадлежала) и этим сразу же покорил сердце русского императора.

Ранней весной 1800 года в Севастополь пришла весть о неожиданной кончине Павла I и вступлении на престол его сына Александра. В церквах зазвонили колокола. Люди крестились: царство ему небесное. Покойный государь хотя и вреда чинил немало, так ведь о покойниках худо не говорят!.. А вскоре поползли слухи, что царь умер не своей смертью, а его задушили, как задушили когда-то родителя его Петра III.

Ждали перемен. Ждал их и Ушаков, закончивший наконец отчеты о плавании в Средиземное море. В глубине его души еще теплилась надежда, что в Петербурге вспомнят о нем, вспомнят и позовут. И о нем действительно вспомнили. Спустя несколько месяцев после смерти Павла I в Севастополь пришел указ Адмиралтейств-коллегии: Ушакову повелевалось сдать командование эскадрой и прибыть в Петербург.

В столицу Ушакова провожали старые друзья, в числе которых был и Пустошкин, много лет служивший под его началом и недавно произведенный в контр-адмиралы.

— Известно ли тебе, Федор Федорович, что фон Дезина тоже в Петербург вызывают? — сказал Пустошкин Ушакову. — Слух есть, будто фон Дезин в Петербурге останется, а тебя на его место. Впрочем, — добавил Пустошкин, — если судить по справедливости, такое решение будет правильным. Этот пост тебе еще при Потемкине принадлежал.

Ушаков с сомнением покачал головой:

— Поживем — увидим.

Ушаков ехал в Петербург со смутными надеждами и сомнениями. В кармане у него лежал манифест Александра I по случаю вступления на престол. Он много раз вытаскивал этот манифест и вчитывался в слова молодого императора, звучавшие как присяга: "Восприемля престол, восприемлем и обязанность — управлять Богом нам врученный народ по законам и по усердию августейшей бабки нашей, императрицы Екатерины Великой". Сколько восторгов вызвали эти слова у русского дворянства! Литератор Карамзин посвятил Александру оду, в которой писал:

"Неужели и в самом деле наступило время торжества справедливости? — спрашивал себя Ушаков и тут же отвечал собственным мыслям: — Вряд ли. По разговорам, новый царь не очень решителен, а при недостатке решительности благие намерения могут остаться только намерениями…"

Прибыв в Петербург, он сразу направился в Адмиралтейств-коллегию. Странное, трепетное чувство овладело им, когда он поднимался по широким ступеням в приемную вице-президента. Ему все казалось, что он слишком спешит, что перед встречей с Мордвиновым надо бы где-то посидеть, отдохнуть, собраться с мыслями. Но возвращаться было поздно.

Приемная кишела народом. Кто-то куда-то уходил, кто-то приходил…

Ушаков представился дежурному штаб-офицеру.

— Вице-президент занят, — сказал ему дежурный штаб-офицер, — но я постараюсь, чтобы вас принял кто-нибудь из членов коллегии.

В это время появился невысокий смуглолицый человек с адмиральскими знаками отличия, и находившиеся в приемной офицеры тотчас зашушукались между собой. Адмирал держался с такой вызывающей самоуверенностью, словно пришел в подчиненное ему учреждение. Он сказал что-то штаб-офицеру, и тот сразу же устремился в кабинет вице-президента.

Это был маркиз де Траверсе. Ушаков много слышал о нем. Уроженец Франции, маркиз поступил на русскую службу, как говорил сам, с надеждой обрести громкую военную славу. Во время русско-турецкой войны он некоторое время командовал отрядом русских кораблей в Черном море, где действительно обрел славу, только не славу флотоводца, а капризнейшего эгоиста и истязателя низших чинов. Рассказывали про него такой случай. Однажды во время сражения один турецкий корабль сел на мель, и его капитан, видя безвыходность положения, решил сдаться приблизившемуся русскому фрегату. Но в этот момент появился корабль маркиза. Увидев, что турки сдаются командиру фрегата, а не ему, он в великой досаде приказал открыть по судну, выбросившему белый флаг, артиллерийский огонь. Неприятельский корабль был разнесен в щепки, хотя и не оказывал сопротивления. Князь Потемкин, узнав об этом случае и раскусив, что за человек этот маркиз, решил от него избавиться и выпроводил в Петербург. Все тогда думали, что маркиз уехал к себе во Францию. Ан нет, здесь остался, поднялся до полного адмиральского чина.

— И где же он теперь служит? — поинтересовался Ушаков.

— Направляют главным командиром Черноморских флотов.

— А фон Дезин?

— Фон Дезина переводят в Адмиралтейство. Государь соизволил включить его в Особый комитет по образованию флота.

Ушакова даже качнуло в сторону. "Боже, что делается на свете!.. Комитет по образованию флота! А разве до учреждения сего комитета флот пребывал в небытии?.."

Между тем, выйдя из кабинета вице-президента и проводив туда ожидавшего маркиза, штаб-офицер подошел к Ушакову.

— Пожалуйте в седьмую комнату, — сказал он ему, — там вас ознакомят с указом о назначении вас командиром гребных судов Балтийского флота.

— Благодарствую, — сгорая от унижения, не своим голосом ответил Ушаков. — Лучше в другой раз…

Он не помнил, как выскочил из Адмиралтейства, как оказался на берегу Невы. Ему легче было перенести рану телесную, чем такой вот удар, рассчитанный хладнокровным мстительным умом. Должность, которую ему давали, не соответствовала ни его заслугам, ни опыту. Гребные суда давно утратили роль в морских сражениях, на них смотрели как на нечто отжившее свое и теперь годное лишь на топку. Но не это щемило больше душу. Бог с ней, с должностью, не в чинах счастье. Где бы ни служить, лишь бы служба шла на пользу отечеству. Его убила обставленность назначения, то заранее обдуманное выражение недружественности к его судьбе, имевшее целью унизить, развенчать его как выдающегося флотоводца. "А еще надеялся, что вернут меня в Херсон", — укоряюще усмехнулся над собой Ушаков, вспомнив последний разговор с Пустошкиным.

Нева расстилалась перед ним тихо и ласково, словно понимала, что творилось у него на душе, и желала ласковостью своей успокоить. Машинально опустив руку в карман, нащупал какую-то бумагу и вытащил ее наружу. То был манифест царя, которым он зачитывался по пути в Петербург. Все с той же укоряющей усмешкой разорвал ее в клочья и бросил в реку.

* * *

…Арапов дождался, когда шаги на втором этаже затихли, оставил газету и пошел спать. Он не помнил, как заснул. Проснулся от света, проникавшего в его комнату через приоткрытую дверь из столовой. В столовой кто-то ходил. Прислушавшись, догадался, что это сам адмирал, и эта догадка тотчас подняла его с постели. Он оделся и вышел.

Ушаков был в рабочей адмиральской форме, словно собрался идти на службу. На бледном лице лежала тень задумчивости.

— Доброе утро, Федор Федорович, — поклонился Арапов.

Ушаков ответил кивком головы.

— Пока не утро, еще ночь на дворе.

— А мундир?..

— Забыл снять. Я не ложился. Думал, и вы не спите.

В руке у него были какие-то бумаги. Он положил их на край стола, сам сел у стены в кресло.

— Мой ответ царю, — пояснил он, перехватив взгляд Арапова. Помолчав, добавил: — Пока писал, пришлось вспомнить всю свою долгую службу.

— Вы написали о несправедливостях к вам, кои заставили вас страдать?

— Нет, это теперь ни к чему.

— Тогда о чем же написали?

— Да ни о чем. Прочтите сами, если хотите.

Арапов взял письмо и стал читать:

"Всемилостивейший государь! В письме товарища министра морских сил объявлено мне: вашему императорскому величеству в знак милостивого благоволения благоугодно узнать подробнее о душевной болезни моей, во всеподданнейшем прошении об увольнении меня при старости лет за болезнью моею от службы упомянутой.

Всеподданнейше доношу: долговременную службу мою продолжал я от юных лет моих всегда беспрерывно с ревностью, усердием и отличной и неусыпной бдительностью. Справедливость сего свидетельствуют многократно получаемые мною знаки отличий, ныне же по окончании знаменитой кампании, бывшей на Средиземном море, частию прославившей флот ваш, замечаю в сравнении противу прочих лишенным себя высокомонарших милостей и милостивого воззрения. Душевные чувства и скорбь моя, истощившие крепость сил, здоровья, Богу известны — да будет воля Его святая. Все случившееся со мною приемлю с глубочайшим благоговением. Молю о милосердии и щедроте, повторяя всеподданнейшему прошение свое от 19 декабря минувшего 1806 г.".

— Тут еще какая-то бумага, — сказал Арапов.

— То сопроводительная записка на имя Чичагова.

В записке было следующее:

"Вследствие милостивого благоволения его императорского величества, в письме вашего превосходительства мне объявленном, об узнании подробнее о душевной болезни моей, во всеподданнейшем прошении об увольнении меня при старости лет за болезнью моею от службы упомянутой, всеподданнейшее свое донесение его императорскому величеству при сем представить честь имею, всепокорнейше прошу ваше превосходительство представить его всемилостивейшему государю императору и не оставить вашим благоприятством по моему прошению, от 19 декабря минувшего 1806 года писанному, в каковой надежде имею честь быть с совершенным почтением и преданностью".

— Как находите сие? — спросил Ушаков, когда Арапов кончил читать.

Тот подумал немного и ответил:

— Думаю, принятия решения им теперь не миновать.

Появился заспанный Федор.

— Чего всполошились? И меня разбудили. До утра еще далеко.

— До сна ли теперь? — поднялся с кресла Ушаков. — Поставь лучше самовар. Посидим за чаем да поговорим. Этак время быстрее пройдет.

6

Отправив письма Чичагову, Ушаков стал с нетерпением ждать решения своей участи. Военная служба опостылела до того, что ему стоило немалых усилий заставлять себя ходить в порт, казармы, выслушивать рапорты начальников команд, разговаривать с ними. Он испытывал перед этими людьми мучительную неловкость, словно в чем-то обманул их. Об отставке он никому не говорил, и тем не менее об этом все уже знали. Ушаков замечал это по настороженно-сочувствующим взглядам своих подчиненных, по торопливости, с какой выполнялись его распоряжения, по готовности угодить ему во всем, дабы уберечь от огорчений. В его присутствии они уже не вели себя так раскованно, как прежде, не приставали с вопросами, а смотрели на него с затаенной опаской и немым укором: "Неужели и в самом деле нас покинешь?" Он не мог переносить таких взглядов и старался поскорее уйти.

Однажды ему на службу доставили записку от предводителя петербургского дворянского собрания графа Строганова. Граф просил прибыть к нему по делу, связанному со сбором пожертвований в пользу русской армии.

В Петербурге давно уже велась кампания добровольных пожертвований на алтарь отечества. Особенно она усилилась после поражения русско-австрийской армии в битве с войсками Бонапарта при Аустерлице. Движимый патриотическими чувствами, Ушаков не остался в стороне и внес от себя для нужд армии две тысячи рублей наличными да, кроме того, пять пушек и имеющий великую ценность алмазный челенг, пожалованный ему турецким султаном в знак монаршего восхищения его победоносными действиями против французских войск при завоевании Ионических островов. "Интересно, что еще нужно графу? — размышлял Ушаков, направляясь в здание дворянского собрания. — Я, кажется, и так уже отдал достаточно…"

Граф в пышном парике, какие носили еще во времена Екатерины II, принял его в огромном кабинете, украшенном картинами и статуями. Рядом с графом находился его секретарь, сухопарый молодой человек, который поминутно наклонялся к нему, что-то подсказывая. Графу было уже за семьдесят, и он одряхлел памятью.

— Ушаков? Адмирал?.. — безуспешно пытался приподняться граф, чтобы стоя приветствовать посетителя. — Весьма, весьма рад. Я вас помню, очень хорошо помню. Еще с того времени помню, когда вы вместе с Алексеем Орловым в Чесменской бухте турок потопили.

— То был, ваше сиятельство, адмирал Спиридов, — подсказал секретарь. — Адмирал Ушаков турок топил в последнюю русско-турецкую войну, при князе Потемкине.

— Да, да, верно… — согласился с ним Строганов. — Именно в последнюю. Как же, Калиакрия!.. Помню! Я все помню. Помню, как по случаю сей победы вместе у великой государыни Екатерины обедали. Славный был обед.

Ушаков никогда не удостаивался чести обедать в обществе императрицы, тем не менее счел нужным не перечить именитому сановнику.

— Я прибыл по письму вашего сиятельства, — учтиво поклонился он.

— Ах, да… помню, помню, — закивал головой граф. — Мною получен высочайший рескрипт касаемо вашей особы. Голубчик, — обратился он к секретарю, — прочтите господину адмиралу. Сейчас все узнаете, — снова повернулся он к Ушакову, наклоном головы приглашая его к терпению.

Секретарь взял со стола бумагу и стал читать:

— "Граф Александр Сергеевич!

До сведения моего дошло, что между приношениями в дар Отечеству, предложенными в здешнем дворянском собрании, адмирал Ушаков представил алмазный челенг, турецким султаном ему пожалованный. Отдавая полную справедливость благородным чувствованиям, к такому пожертвованию его побудившим, почитаю, что сей знак сохранен должен быть в потомстве его памятником подвигов, на водах Средиземного моря оказанных. Посему и желаю я, чтобы вы объявили адмиралу Ушакову благодарность мою за столь знаменитое пожертвование, возвратили ему сию вещь, которая будет свидетельствовать сверх военных его подвигов и примерное соревнование к благу любезного Отечества. Пребываю в протчем вам благосклонный Александр".

— Наш государь все знает, все помнит, — заговорил Строганов, как только смолк голос секретаря. — Его величество весьма вами доволен, и я выражаю вам то же самое чувство, что и государь наш всемилостивый. Прощайте, адмирал. Да сохранит вас Бог!

Ушаков поклонился и отступил на шаг в ожидании, что будет дальше. Судя по высочайшему рескрипту, ему должны были вернуть челенг, но граф, казалось, забыл об этой мелочи. Секретарь снова наклонился к уху одряхлевшего сановника.

— Помню, помню!.. — встрепенулся граф. — Пожалуйста, подайте вон ту шкатулку. Вот так! Спасибо, голубчик. А теперь, адмирал, прошу сию шкатулку принять в собственные руки. Тут челенг, по закону вам принадлежащий. Сохраните его для потомства как памятник подвигов ваших. Прощайте, адмирал!

К возвращению ему челенга Ушаков отнесся как-то безразлично. Только подумал с надеждой: "Если государь знает о челенге, значит, ему доложили и о моем последнем письме. А если это так, то решение о моей отставке должно быть уже принято".

От графа Ушаков сразу поехал домой. Открывая ему дверь, Федор сообщил:

— А у нас гость. Федор Иванович пожаловал.

— Добро. Положи куда-нибудь, — сунул он Федору шкатулку и стал раздеваться.

— Что это, уж не султанская ли вещица? — приняв шкатулку, изумился Федор. — Вернули? Выходит, не подошла… Что же теперь с ней делать?

— Я же сказал, спрячь. В комнату мою отнеси.

— Ладно, отнесу, — промолвил Федор и напомнил о госте: — Федор Иванович в столовой дожидается.

Федор Иванович доводился Ушакову племянником, был сыном младшего брата Ивана, погибшего во время одного из дальних плаваний. Хороший был офицер.

Сын Федор пошел по его следам: окончив кадетский корпус, тоже стал служить во флоте. Он жил в Кронштадте, имея чин лейтенанта.

— Здравствуй, Федор Иванович, — приветствовал Ушаков племянника, войдя в столовую. — Какими судьбами?

— Здравия желаю, дядюшка! — низко поклонился ему гость.

Федор Иванович сообщил, что приезжал в Министерство морских сил и зашел к нему по пути. Сухощавое лицо его было обветренно. В остальном он оставался таким же, каким его Ушаков видел в последний раз — тонкий курносый нос, глубоко посаженные серые вдумчивые глаза: вылитый покойный отец.

— Что у тебя в министерстве? Важное дело?

— Важное, дядюшка, зело важное… — Федор Иванович помедлил немного и продолжал, оживившись: — В министерстве новость про вас слышал, сказывали, будто государь рескрипт подписал — дана вам, дядюшка, полная отставка.

Поджав губы, Ушаков покивал головой:

— Коли так — хорошо. Давно жду.

Он старался выглядеть перед племянником спокойным, даже беспечным: пусть думает, что рад государевому решению.

Вошел Федор-слуга, потоптался перед хозяином, желая о чем-то спросить, но, так и не спросив, принялся накрывать стол.

— Александр Петрович приходил? — поинтересовался Ушаков.

— Не был. Как утром ушел, не появлялся более. Сказывал, будто в министерстве дела у него…

Ушаков снова обратился к племяннику:

— А у тебя что за дела в министерстве? Так мне и не сказал.

— Видите ли, дядюшка, — заколебался с ответом Федор Иванович, — слух прошел, будто в Средиземное море к Сенявину подкрепление посылают — то ли фрегат, то ли два фрегата.

— За стол садитесь, — бесцеремонно вмешался Федор, — за столом и поговорите. А то у гостя нашего, наверное, с утра росинки во рту не было.

Некоторое время ели молча. Но вот Ушаков, вспомнив о прерванном разговоре, положил вилку и обратился к племяннику:

— Итак, готовится к отправке фрегат. Что дальше?

Федор Иванович сразу перестал есть, заговорил просяще:

— Дядюшка, замолвите за меня слово. Надоело тут, хочу на тот фрегат, хочу к Сенявину плыть, а без протекции кто возьмет? Вся надежда на вас, дядюшка, — закончил он с мольбою в голосе.

Ушаков сердито кашлянул, насупился. Не понравилась ему просьба племянника.

Эскадра, куда желал попасть Федор Иванович, была послана в Средиземное море осенью 1805 года для принятия Ионических островов, в свое время отвоеванных Ушаковым от французов, под "особое покровительство" российского императора. Ушаков думал, что эскадру поручат ему — очень хотелось, но Чичагов, к которому он обратился, недвусмысленно дал понять, что об этом не стоит даже разговаривать.

— Вы нужны здесь, — сказал он ему, — лучше порекомендуйте вместо себя кого-нибудь другого.

— Ну… ежели для сего дела я уже не гожусь, — помедлив, промолвил Ушаков, — то советую обратить внимание на Дмитрия Николаевича Сенявина. Знатный флотоводец.

Чичагов удивился. Он никак не ожидал такой рекомендации.

— Мне рассказывали, что вы находились с ним в великой ссоре, он был на стороне ваших врагов.

— Сие не меняет моего к нему отношения, — нахмурился Ушаков: ему было неприятно вспоминать прошлое.

Сенявина Ушаков знал еще с русско-турецкой войны, когда тот служил под его началом. Он очень ценил его смелость, находчивость, широту ума, прочил ему большое будущее. Сенявин на любовь отвечал любовью, называл Ушакова своим учителем, учился у него искусству флотоводческого дела. Но потом в их отношения вмешались недоброжелатели Ушакова, в первую очередь граф Войнович и Мордвинов. Поверив наговорам этих людей, молодой офицер охладел к своему учителю и командиру, хуже того, стал ему дерзить, а однажды даже отказался выполнить одно из его распоряжений. Потемкин, узнав о случившемся, вынужден был посадить Сенявина под арест. Нарушителя воинской дисциплины хотели судить, но за него заступился сам же Ушаков, простивший ему дерзостные выходки. Дружба между ними возобновилась и более не нарушалась. Они вместе участвовали в Средиземноморском походе в 1798–1800 годах. После этого похода Сенявин некоторое время служил начальником Херсонского порта, а затем в чине контр-адмирала получил назначение в Ревель на должность командующего тамошней эскадрой.

Кандидатура Сенявина в предводители экспедиционной эскадры, предложенная Ушаковым, была утверждена самим императором и вскоре, уже в звании вице-адмирала, Сенявин вышел в море. Провожая его в дальнее плавание, Ушаков не сдержал слез. Он провожал с ним свои последние надежды вернуться в "большой флот". Именно в те самые минуты утвердилось в нем решение уйти в отставку.

…Молчание, воцарившееся за столом, длилось несколько минут. Федор Иванович, не дождавшись ответа, повторил свою просьбу. Ушаков отрицательно покачал головой.

— Но почему же, дядюшка? Для вас это нетрудно. Одно ваше слово — и все будет хорошо.

— Разве не знаешь, что я всегда был против протежирования? Протекция — беда наша. Если бы не протекции, — продолжал он медленно, с трудом подбирая нужные слова, — всякого рода бездарностям, ничтожествам не было бы ходу в верхи. А они ныне всем флотом верховодят. Настоящим адмиралам у кормила ни одного места не оставлено, все места по протекциям заняты. Да и какой из меня покровитель? — добавил он, угрюмо покачав головой. — В министерстве и Адмиралтействе со мною почти не считаются. Сам знаешь, меня самого… — Ушаков не договорил, шумно подвигал стулом и снова принялся за еду. Нелегко достался ему этот разговор.

— Прости, дядюшка, — сказал Федор Иванович.

Больше к этому разговору они не возвращались. Пообедав, Федор Иванович уехал в Кронштадт, а Ушаков прилег отдохнуть. Он чувствовал себя усталым, опустошенным.

* * *

Арапов появился вечером, когда Ушаков, посвежевший после послеобеденного отдыха, обсуждал с Федором домашние дела. Он был пьян, и Ушаков заметил это сразу.

— Где изволили гулять?

— У министра.

Ушаков невольно улыбнулся.

— Не смейтесь. Это я потом, это я в трактире… Захотел — выпил. А до трактира был у министра.

Арапов опустился на стул, отяжелевший и мрачный. Ушаков смотрел на него осуждающе.

— Не смотрите на меня так, — метнул на него взгляд Арапов. — Я сам себе ненавистен, может быть, и напился оттого, что ненавистен…

— Ходили проситься на службу? Или узнать о судьбе своей невесты?

Арапов не ответил. Опершись локтями о колени и погрузив лицо в ладони, он минуты две сидел так, согнувшись, не подавая голоса. Ушаков терпеливо ждал. Наконец Арапов выпрямился. Он казался теперь совсем трезвым.

— Я шел к нему надавать пощечин, но у меня не хватило духу.

— Вы говорили о ней?

— Нет. Ни он, ни я не произнесли ее имени, хотя каждый из нас думал о ней. Мне казалось, он страшился объяснения. Говорил о сыне своем… Будто прикрывался им.

Арапов снова надолго замолчал.

— А что было потом?

— Ничего не было. Я ушел. Я был само ничтожество.

Ушакову стало жаль его. Желая утешить, сказал:

— На вашем месте я, очевидно, поступил таким же образом.

— Нет, вы еще не все знаете! — вдруг поднялся Арапов с загоревшимися глазами. — Когда я вышел в приемную, меня попросили зайти к управителю канцелярии. Там мне объявили о зачислении меня во флот в прежнем звании и предложили курьерство к адмиралу Сенявину в Средиземное море. Я сразу понял, чьих рук это дело. Мордвинову захотелось таким образом откупиться от меня и заодно избавиться от необходимости жить со мною в одном городе. Я был взбешен. Но знаете ли, что я сделал?..

— Надеюсь, не убили министра? — попробовал шуткой разрядить его Ушаков.

— Таких, как я, удавить не грех… Я согласился.

Он снова опустился на стул. Ушаков положил ему на плечо руку.

— Полно, Александр Петрович, стоит ли убиваться? Решение правильное. Вы же искали себе настоящего дела. Вам, несомненно, разрешат остаться у Сенявина. Не всем же уходить в отставку, — добавил он с горькой иронией.

При его последних словах Арапов встрепенулся:

— Нет, что ни говорите, а я скотина. Забыл о главном. Вам, Федор Федорович, письмо. Из канцелярии просили передать. Узнали, что у вас остановился, и попросили. Вот, благоволите получить, — достал из кармана письмо Арапов. — А я, если дозволите, к себе пойду. Уж не обессудьте…

Когда он ушел в боковушку спать, Федор с сожалением сказал:

— Зря чаем не угостили.

— Ему сейчас не до чая, — ответил Ушаков и стал читать письмо.

Письмо было от Чичагова. Товарищ министра извещал его, что всевышним императорским указом от 17 января 1807 года он, "Балтийского флота адмирал Ушаков по прошению за болезнью увольняется от службы с ношением мундира и с полным жалованием".

— Федор, — обратился Ушаков к слуге, — есть ли у нас что выпить?

— Как не быть — найдется. А за что пить-то? Радость, что ли? Или горе какое?

— И то и другое. Царь подписал отставку.

Федор поставил на стол водку, мясо холодное, грибы. Ушаков выпил рюмку и задумался, не дотрагиваясь до закуски. Глядя на него, Федор тоже выпил. Спросил после долгого молчания:

— Александр Петрович за границу. А мы теперь куда, в монастырь?

Ушаков промолчал. Федор хотел еще что-то сказать, но тут увидел на глазах адмирала слезы, смутился и, притворно кашляя, направился к выходу:

— Пойду во двор, кажись, ворота забыли закрыть.

На улице стояла унылая темень. Ворота были закрыты. Да сегодня они и не открывались вовсе. Федору был нужен повод отлучиться. Он не мог видеть слез любимого своего хозяина и друга. Задержись с ним долее, не выдержал бы, заревел с ним сам… Жалко было адмирала. Федор знал его лучше, чем кто-либо. В последнее время у адмирала была не жизнь, а одни страдания. "Не хочется со службы уходить, ох как не хочется, а уходит, — кутаясь в накинутую на плечи шубу, размышлял Федор. — Нельзя, видно, не уходить: чует, не нужен более флоту. Не ко двору пришелся".

Когда Федор вернулся в столовую, Ушакова там уже не было — ушел к себе. Закуска возле выпитой рюмки осталась нетронутой.

* * *

На другой день за завтраком Арапов сидел понурым, как человек, знающий за собой большую вину и не надеющийся на прощение. Ушаков понимающе взглядывал на него, но помалкивал. Заговорил только в конце завтрака:

— Вам известно содержание письма, вами мне доставленного?

— Догадываюсь, — отвечал Арапов, обрадованный тем, что ему не стали напоминать о его вчерашнем не очень-то приличном состоянии. — В министерстве говорили о вас. Вам подписана отставка?

— Да, отставка.

— На месте государя я этого бы не сделал. Флоту Российскому нужны истинные флотоводцы, а их не так уж много.

Ушаков побагровел. Перебил резко:

— Когда к Сенявину едете?

— Сказали, послезавтра.

— Передайте от меня поклон.

— Разумеется, передам.

Наступило молчание. Занятый своими мыслями, Ушаков долго помешивал ложечкой в стакане, потом вернулся к прерванному разговору:

— Представляю, как трудно ему сейчас: с одной стороны французы, с другой — турки. Однако я верю в удачу. И еще можете передать, разумеется, если ему будет интересно знать мое мнение: не столько турок, сколько французов опасаться нам надобно. Бонапарт имеет намерение стать властелином Европы, и он знает, кто может помешать ему в этом. Не Англия, а Россия. Он только делает вид приготовления высадки в Англии, а туда не пойдет. Он непременно пойдет на Россию, пока силы его не растрачены. Во всяком случае, мне так думается, и пусть Сенявин об этом знает.

— Я ему скажу, — пообещал Арапов и, поскольку вновь наступила пауза, спросил: — А вы… вы теперь куда?

— Куда же еще — в Алексеевку, в деревеньку свою. Устал я от всего этого, — неожиданно раскрылся Ушаков. — Буду жить рядом с монастырем, где когда-то монашествовал дядя мой. Надеюсь найти там истинную справедливость, истинный покой.

Предаваясь мечтам, Ушаков совсем расчувствовался. В эти минуты он не был похож на военного человека, он напоминал старца, собирающегося в пустынь.

— Если когда-нибудь случится ехать в нашу сторону, пожалуйте ко мне, — продолжал Ушаков. — Доедете до города Темникова, а там рукой подать. Имение ваше тоже в той стороне, не так ли?

— На Иссе, а Исса впадает в Мокшу. Соседи, можно сказать. От Темникова до Инсара прямая дорога, а от Инсара до моей деревушки верст сорок или чуть больше.

— Видите, почти рядом… Так что приезжайте.

— Приеду, — пообещал Арапов.

Арапов поехал с фельдъегерским заданием, как и говорил, через день. Когда он в последний раз забегал к Ушакову, чтобы поблагодарить за хлеб-соль, самого хозяина не было, ушел куда-то. Дома находился один Федор, который, приняв благодарность, и благословил его в дальний путь.

7

Целый месяц ехал Арапов до места назначения. Труден и опасен был его путь, особенно по австрийским владениям, где всюду шныряли французские шпионы, но, слава Богу, все обошлось благополучно. Русский посланник в Вене помог ему добраться до морского побережья, а оттуда он, Арапов, уже на небольшом греческом судне отплыл на остров Корфу.

Хозяин суденышка, согласившийся доставить Арапова, был родом из Кефалонии, одного из Ионических островов. Он очень обрадовался, когда узнал, что принятый на борт пассажир знаком с адмиралом Ушаковым.

— У нас все знают Ушакова, — сказал он Арапову. — Еще никто не сделал так много для народа нашего, как русский адмирал. Ушаков избавил нас от французских захватчиков, помог нам создать собственную республику.

Грек подарил Арапову на память серебряную табакерку. Мало того, освободил для него собственную каюту, кстати, единственную на судне, сам перебрался на палубу. Принимая эти знаки внимания, Арапов в свою очередь вручил ему карманные часы, доставшиеся от покойного отца. Другой ценности у него на было, а ему так хотелось отблагодарить доброго человека!

Каюта показалась Арапову райским уголком. Неспавший двое суток, он сразу же вытянулся на матраце, расстеленном прямо на полу. Судно слегка покачивало, о борт едва слышно бились волны, с палубы доносились редкие голоса матросов да скрип мачты. Да еще слышно было, как в снастях тоненько посвистывал ветер. Приятнейшие морские звуки! Что может быть лучше этого?

На душе было покойно, по телу разливалась приятная истома. Странное дело: после того как выехал из Петербурга, от подавленности, его преследовавшей, остался лишь смутный осадок. Теперь, когда он снова находился при деле, обиды от неустроенности личной жизни представлялись уже мелкими, ничтожными. Что ж, это, может, даже к лучшему, что невеста изменила ему. Еще неизвестно, что принесла бы ему женитьба. В конце концов, можно и без семьи прожить. Живут же люди! Ушаков, например. Всю жизнь один…

Когда Арапова разбудили, было светло, и он не сразу сообразил, где находится и долго ли спал.

— Ну и сон у вас, — посмеиваясь, сказал ему капитан, — без малого сутки проспали.

Выйдя на палубу, Арапов увидел, что судно стоит у гористого берега, на котором виднелись портовые сооружения, жилые дома, сады. Хотя была только середина февраля, деревья уже оделись в мягкую зелень. Совсем не то, что в России. В России в эту пору еще трещат морозы, а тут уже настоящая весна.

По правому борту от судна, примерно в полуверсте от берега, стояли на рейде русские военные корабли. Арапов узнал среди них флагман «Твердый» и попросил гостеприимного грека, хозяина судна, помочь добраться до этого главного корабля.

— Сей миг, сей миг! — обрадовался тот возможности еще раз услужить русскому офицеру. Он подал матросам команду, и те стали спускать на воду шлюпку.

Как Арапов и ожидал, Сенявин оказался на флагмане.

— Вам повезло, капитан-лейтенант, — сказал командующий эскадрой, принимая пакет, — опоздай хотя бы на день, и вы нас уже не застали бы.

Пожирая его глазами, Арапов мысленно поставил рядом с ним Ушакова. Как не похожи они были друг на друга! Ушаков коренастый, несколько угловатый, неулыбчивый… А этот строен, что твой сказочный богатырь. В синих, чуть прищуренных глазах искрится русская удаль. С губ не сходит выражение веселой задористости. Дружба с такими людьми обычно завязывается быстро.

Арапов передал ему поклон от Ушакова.

— От Федора Федоровича? — обрадовался Сенявин, опуская пакет, который начал уже вскрывать. — Как его здоровье? Здесь его вспоминают довольно часто.

— Адмирал ушел в отставку.

— Давно? Месяц назад? Жаль, очень жаль. А впрочем, другого пути у него не было.

Он вернулся к пакету, наконец-то достал из конверта письмо, бегло прочитал его и небрежно сунул в карман, словно это была пустая бумажка, не заслуживавшая внимания.

— Есть хочешь? Пойдем пообедаем, за столом и поговорим.

Он перешел на «ты» так естественно, что Арапов едва это заметил.

Обедали в адмиральской каюте. Стол был уставлен всякими яствами так тесно, что не оставалось свободного местечка. Жареное мясо, рыба, овощи, фрукты. Вина, конечно, само собой: их стояло несколько бутылок. По всему, адмирал имел привычку жить на широкую ногу.

— Как там Петербург, стоит? — спросил Сенявин, наливая гостю и себе по большому бокалу вина.

— Стоит, как стоял.

— Весело на Рождество было?

— Не очень. Впрочем, я приехал туда уже после Рождества, — сказал Арапов. — Сужу по рассказам. А у вас как? — спросил он в свою очередь.

— У нас? У нас порядок… — Сенявин несколькими глотками осушил бокал, наложил себе на тарелку мяса и продолжал: — Правда, в Петербурге не всегда нами довольны бывают, да Бог милостив, пока все сходит.

— Отчего же недовольны бывают?

— Да все из-за французов! Если хочешь, могу рассказать подробнее.

И Сенявин стал рассказывать.

* * *

Свою эскадру к Ионическим островам Сенявин привел 18 января 1806 года. На Корфу его ждали войска под командованием генерала Анрепа. Прибытие эскадры было отмечено пушечными салютами. Салютовали не только береговые батареи и военные корабли, но и купеческие суда, стоявшие здесь. Вот уж радости было!

Но не только радости ожидали здесь Сенявина и его эскадру. В день прибытия он узнал много неприятных вещей. Пока скитались по морям, добираясь до места назначения, в мире произошли большие события. Под Аустерлицем прогремела кровавая битва, кончившаяся победой Наполеона над союзными русско-австрийскими войсками. Австрия вынуждена была заключить с Наполеоном мир, уступив ему часть своих владений. В связи с этим положение в районе Средиземного моря резко усложнилось.

Генерал Анреп сообщил Сенявину, что на острове его давно дожидается человек, присланный верховным правителем Черногории владыкой Петром Негошем.

— И чего хочет от нас этот владыка? — спросил Сенявин.

— Видите ли, — отвечал генерал, — после Аустерлицкого поражения Австрия уступила Наполеону Венецию и Далмацию с городами, заселенными славянами, в том числе город Боко-ди-Каттаро, который представляет собой морскую крепость. Это недалеко отсюда, — уточнил генерал.

— Ну и что?

— А то, что население этих городов, особенно Боко-ди-Каттаро, не желает впускать к себе французов. Владыка рассчитывает на нашу поддержку, и прежде всего на поддержку вверенной вам эскадры.

Сенявин задумался. Направляя в далекую экспедицию, правительство не снабдило его инструкциями относительно освободительного движения славянских народов. Однако он помнил, какое огромное значение придавал поискам связей с этими народами Ушаков при завоевании Ионических островов. Русские в лице этих народов приобретали верных союзников в борьбе с главным противником — Бонапартом, поэтому их действия заслуживали полной поддержки. Но в данном случае следовало принимать во внимание не только это. Крепость Боко-ди-Каттаро имела большое стратегическое значение. Отстояв ее от Бонапарта, русские войска тем самым утверждали за собой господствующее положение на Адриатическом море, как бы отодвигали французов от Корфу — главной русской базы на Средиземноморье.

— Мы прибыли сюда сражаться с противником, а не стоять на рейде, — после раздумья сказал Сенявин генералу Анрепу. — Можете передать владыке Петру, что будем действовать со славянами рука об руку.

Не теряя времени понапрасну, Сенявин уже на другой день высадил вблизи Боко-ди-Каттаро десант под командованием капитана Белли. Вскоре сюда привел свой отряд и владыка Петр. Австрийцы, еще не успевшие сдать город французам, не осмелились сопротивляться, отступили без единого выстрела. Русские с черногорцами заняли все форты и стали единоличными хозяевами крепости.

Действиями войск руководил сам Сенявин. Когда цель была достигнута и над крепостью взвился русский флаг, он вернулся на Корфу. И вот тут-то началось то, чего вице-адмирал никак не ожидал. Из Петербурга прибыл курьер с рескриптом императора, а в рескрипте значилось следующее: "По переменившимся ныне обстоятельствам пребывание на Средиземном море состоящей под начальством вашим эскадры сделалось ненужным, и для того соизволяю, чтобы вы при первом удобном случае отправились к черноморским портам нашим со всеми военными и транспортными судами, отделенными как от Балтийского, так и Черноморского флота, и по прибытии к оным, явясь к главному там командиру адмиралу маркизу де Траверсе, стояли под его начальством".

Еще ни один документ не приводил Сенявина в такое изумление, как этот царский рескрипт. Почему Александру вдруг вздумалось бросить Ионические острова на произвол судьбы и отказаться от борьбы с французами в этом районе? Испугался Аустерлицкого поражения и спешит теперь поближе подтянуть военные силы, находящиеся вдали от России? Но ведь силы эти не в праздности время проводят, они кинжалом упираются в бока Бонапарта!

Рескрипт был датирован 14 декабря 1805 года, и дата эта совпадала с днем подписания мира между Австрией и Францией. Между тем в момент его получения Сенявиным наступил уже март. Три месяца добирался к ним курьер. За это время в политике русского правительства могли произойти какие-то перемены… Во всяком случае, Сенявин решил не спешить с уходом из Средиземного моря, а о рескрипте никому не говорить, спрятать его от глаз подальше. А чтобы решение свое как-то оправдать, направил пространное письмо русскому посланнику в Вене графу Разумовскому. Он убеждал графа, что при нынешних обстоятельствах нельзя оставлять не только Ионические острова, но и город Боко-ди-Каттаро с прилегающей к нему местностью, который он занял вместе с черногорцами. "Залив Боко-ди-Каттаро, — писал он в числе прочего, — есть наилучший в свете, граница, окружающая провинцию, почти неприступна, так что при помощи черногорцев и малого числа наших войск безопасна от нападения многочисленного неприятельского войска".

Трудно сказать почему, то ли Александр оправился от испуга перед Наполеоном и вновь проникся воинственным духом, то ли послушался совета здравомыслящих людей, только он не стал настаивать на своем прежнем повелении. А за занятие Боко-ди-Каттаро даже изъявил Сенявину… монаршее благоволение.

Тем временем положение на Адриатике продолжало осложняться. Наполеон требовал от Вены передачи ему Боко-ди-Каттаро и Рагузы. Австрийцы не возражали: пожалуйста, берите, занимайте, но в крепости войска Сенявина! На всякий случай, страшась гнева Наполеона, Вена сделала Петербургу соответствующее представление: мол, прикажите своему адмиралу, пусть уйдет из занятой им крепости. В Петербурге заколебались: с одной стороны, не хотелось окончательно разрывать отношений с бывшей своей союзницей, а с другой — жалко было терять важную крепость… Вскоре Сенявин получил от императора новый рескрипт. Прочитал он его и не удержал смеха. Александр приказывал ему уйти из Боко-ди-Каттаро и в то же время дозволял… принять собственное решение. "Ты можешь в нем остаться, — угадывалось в рескрипте между строк, — но тогда в случае чего выпутывайся сам…"

Сенявин из крепости не ушел. Ответственности он не боялся. Он готов был бороться с французами до победного конца.

Убедившись, что русских из крепости путем переговоров не выгнать, Наполеон потребовал от Вены закрыть для русских кораблей все подвластные ей порты, в том числе Триест, где Сенявин ремонтировал свои фрегаты. Действуя по указанию своего правительства, комендант Триеста фельдмаршал Цах наложил арест на находившиеся в порту русские суда, а самому Сенявину, в это время с боевыми кораблями стоявшему на рейде, приказал немедленно удалиться в море. В противном случае он угрожал открыть по нему огонь из береговых орудий. Сенявин, однако, оказался не из робкого десятка. Он потребовал от австрийского фельдмаршала немедленно освободить задержанные суда, не дав ему на раздумье даже полдня. "Теперь не время продолжать бесполезные переговоры, — писал он фельдмаршалу. — Вам должно избрать одно из двух: или действовать по внушению французских генералов, или держаться точного смысла прав нейтралитета. Мой выбор сделан, и вот последнее мое требование; если час спустя не возвращены будут суда, вами задержанные, то силою возьму не только свои, но и все ваши, сколько их есть в гавани и в море. Уверяю вас, что 20 000 французов не защитят Триеста".

Комендант Триеста понял, что с русским адмиралом шутки плохи, и тотчас удовлетворил его требование. Вскоре русская эскадра направилась к Боко-ди-Каттаро. Оттуда поступило тревожное сообщение: французы заняли Рагузскую республику, называемую славянами Дубровником, и объявили о ее включении в состав владений своего императора.

Сенявин был полон решимости изгнать противника с захваченной им территории. В успехе он не сомневался. Правда, сил у французов было больше, зато на стороне русских стояло славянское население. Кроме того, Сенявина поддерживали итальянцы, не желавшие господства ни австрийцев, ни французов.

5 июня 1806 года на подступах к Рагузе между русскими, черногорцами и приморскими итальянцами, с одной стороны, и французами — с другой, произошло ожесточенное сражение. Французы, имея некоторое численное превосходство, дрались упорно, но в конце концов вынуждены были отступить.

Блестящая победа открыла путь к осаде и штурму самой Рагузы. Но тут к Сенявину прибыл статский советник Санковский, который передал ему повеление Александра не предпринимать более наступательных действий, а крепость Боко-ди-Каттаро передать австрийцам.

Повторялась старая история. То уходить, то не уходить… Попробуй тут разобраться в подлинных намерениях русского императора! Логика вещей подсказывала не сдавать Боко-ди-Каттаро, мало того, не сдавать, а еще принудить французов уйти из Рагузы, уже блокированной русскими войсками. Сенявин подумал хорошенько и решил ослушаться царского повеления и в этот раз. Тем более повеление было устное, переданное через сановника, а не письменное.

Вскоре, однако, появилось и письменное повеление государя. Его доставили Сенявину австрийские генералы, которым не терпелось поскорее сдать «надоедливым» французам эту злополучную крепость.

— Повеление государя моего для меня закон, — сказал австрийским военачальникам Сенявин. — Однако я не сдам Боко-ди-Каттаро до тех пор, пока Рагуза не будет оставлена французами и независимость республики не будет обеспечена верным поручительством.

Непрошеные гости затеяли было дискуссию, но Сенявин остался непоколебим, и они поехали «поторговаться» к французскому генералу, начальнику гарнизона Рагузы. После того как «торги» провалились, они вновь появились в квартире Сенявина, не оставляя надежды склонить его на быстрое решение конфликта. Русский адмирал продолжал стоять на своем: он готов оставить крепость, но только после ухода французов из Рагузы. А так как французы от такого шага категорически отказывались, то в решении конфликта образовался непробиваемый тупик.

Выдвигая неприемлемые для французов и австрийцев условия и тем самым сводя к нулю силы повеления своего императора, Сенявин многим рисковал. Он рисковал своей карьерой, да что там карьерой, он мог запросто угодить под суд! Но где войны, там и риск!

После отбытия австрийских генералов, так ничего и не добившихся, Сенявина с неделю не беспокоили. А потом появился французский офицер с официальным письмом русского представителя в Париже статского советника Убри. Советник уведомлял адмирала, что им, Убри, от имени российского правительства подписан с правительством Франции мирный договор, коим Россия соглашалась отдать Наполеону как Рагузу, так и Боко-ди-Каттаро…

Сенявину пришлось искать новый повод для отказа.

— Имеете ли с собой вид[2] от господина Убри? — спросил он офицера.

— У меня французский паспорт и собственноручное письмо господина Убри. Разве этого недостаточно?

— Для удостоверения вашей личности мне необходим вид от господина Убри, — невозмутимо ответил Сенявин.

Французский офицер уехал, пообещав привезти требуемые документы. Он вернулся через две с лишним недели, на этот раз в сопровождении русского штабс-капитана. Сенявину представили все, что он требовал, показали даже полный дубликат мирного договора России с Францией. Русский штаб-офицер со своей стороны передал Сенявину устную просьбу Убри поспешить со сдачей Боко-ди-Каттаро.

— Хорошо, я подумаю и приму решение, — сказал он. — Дайте мне день или два.

А что мог сказать другого? В его положении оставалось только как-то тянуть время. Даже день оттяжки многое значил.

Французы, не желая ждать, становились настойчивее. Когда тянуть стало уже невозможно, Сенявин наконец объявил о принятом им решении: он весьма сожалеет, но пойти навстречу французам не сможет, крепость останется в руках русских…

— Но ведь есть договор! — возмутились французы.

Сенявин безучастно пожал плечами:

— В истории еще не бывало примеров, чтобы выполнение мирных статей могло иметь место до размена ратификациями.

Французы были в бешенстве. От упрашиваний они перешли к угрозам. Сенявин в ответ только пожимал плечами: нет, он не может изменить своего решения… Он остался на своем даже тогда, когда ему доставили депешу министра морских сил, в которой подтверждалась воля государя относительно сдачи крепости, вокруг которой было поднято столько шума.

Поведение русского адмирала многим казалось безрассудным упрямством. Но в действительности это было не так. Его твердая позиция объяснялась тем, что он не верил Наполеону, не верил в прочность союза с его империей. Он чувствовал, что вот-вот должно все измениться, и чутье не обмануло его. Случилось так, что договор, заключенный господином Убри, остался нератифицированным, и военные действия против французов возобновились. Императору Александру пришлось и в этот раз признать действия Сенявина совершенно правильными.

После решения Александра продолжать войну Сенявин стал действовать более решительно. Французы пытались было отнять у него Боко-ди-Каттаро силой, но не только не завладели крепостью, а под ударами русских войск, действовавших совместно с черногорцами, вынуждены были бежать под защиту своих укреплений. 10 декабря Сенявин высадил десант на острове Курцало и заставил капитулировать находившийся там неприятельский гарнизон. Правда, вскоре французам удалось вновь завладеть этим островом и усилить его оборону. Сенявину пришлось направить туда часть своей эскадры. Потеряв более 150 человек убитыми, неприятельский гарнизон сдался в плен. Над островом вновь взвился флаг Российской империи.

Сенявин собирался выбить французов также из Рагузы, и он мог бы это сделать, если бы не объявление войны с Турцией, вставшей на сторону Франции, и не угроза набега на Корфу со стороны Али-паши Янинского, опаснейшего и коварнейшего властителя Албании. Он вынужден был оставить побережье Адриатики и вернуться на главную свою базу — остров Корфу.

* * *

Закончив свой рассказ, Сенявин продолжал обед уже молча. А обедал он с большим аппетитом. Глядя на него, Арапов невольно вспомнил своего петербургского дядю, его званый обед. Дядя тогда утверждал, что в нынешних людях не стало прежнего духа, а с падением духа не стало в них и настоящего здоровья. Если слова дяди и были к кому-то справедливы, то только не к Сенявину. В Сенявине дух не истощился. Этот человек так и светился здоровьем, уверенностью в силах.

— После возвращения к острову вы еще не снимались с якоря? — спросил Арапов.

— Нет. Я собирался сделать это завтра, чтобы снова плыть к Рагузе, но теперь обстановка изменилась. Вы доставили мне новые инструкции.

— Поплывем в Архипелаг?

— Да.

— А Али-паша?

— Угроза с его стороны, конечно, остается, но я строго предупредил его, чем может обернуться для него такое нападение. Нам не следует его бояться. Боязнь нападения противника невольно внушает оборонительные действия, нам же сейчас надобно не обороняться, а наступать. Наступать на турок.

— И вы не оставите у Корфу ни одного корабля?

Сенявин хитро прищурился:

— А что бы сделали вы на моем месте? — Не дождавшись ответа, продолжал: — По плану адмирала Чичагова, кстати вами доставленного, я должен отрядить часть своей эскадры к Дарданеллам, часть к Египту, часть оставить в Адриатическом море. Адмирал мыслит слишком кабинетно, без знания обстановки. Я не могу разбрасывать корабли по всем морям, — решительно рубанул рукой Сенявин. — Я должен держать силы воедино. Мы пойдем в Архипелаг всей эскадрой, соединимся там с английским флотом и уже вместе решим, что делать дальше. Есть резон попытаться совместными силами войти в проливы и под угрозой взятия Константинополя заставить Турцию выйти из войны.

— Это было бы чудесно! — воскликнул Арапов и, решив, что настало время напомнить о себе, спросил: — А как быть мне? Чичагов дозволил остаться у вас. Надеюсь, не прогоните?

Сенявин рассмеялся:

— Зачем гнать? Хорошие офицеры нам нужны, а ты к тому же английскую школу прошел, — добавил он с иронией. Спросил повелительно: — У Мордвинова в Херсоне адъютантом служил?

— Так точно. Откуда известно?..

— Мне все известно. Так вот, — продолжал Сенявин, — служили у Мордвинова, а теперь послужите при моей особе. Возражения есть?

— Никак нет, ваше превосходительство, — вытянулся перед ним Арапов.

— В таком случае идите к командиру корабля и требуйте для себя отдельную каюту. В добрый час, мой новый адъютант!

8

С увольнением Ушакова от службы Адмиралтейств-коллегия затянула до самого лета. Правда, после выхода царского указа он уже не занимался флотскими делами, его называли отставным адмиралом, но у него еще не было на руках соответствующего документа, и положенных денег ему пока не выдавали. Адмиралтейские чины все еще что-то выясняли, что-то писали… Когда же Ушаков напоминал им о себе, они изображали на лице невинные улыбки:

— А куда вам, Федор Федорович, спешить? Еще успеете насладиться покоем.

Члены коллегии и столоначальники вели себя с ним совсем не так, как до отставки. Они словно поняли вдруг свои прежние заблуждения и теперь видели в нем уже не чудаковатого старика, ставшего обузой флоту, а человека достойного, нужного, явно поторопившегося с отставкой. Его общества уже не чурались, как бывало раньше, с ним заводили беседы, выпытывали его мнение по военным и внешнеполитическим вопросам, при этом обычно соглашались с ним, а если не соглашались, то не спорили, вежливо помалкивали. Среди адмиралтейских чинов объявились даже "открытые почитатели" его флотоводческого таланта. При разговорах с глазу на глаз эти почитатели называли его гордостью Российской империи, выражали сожаление в связи с его уходом из флота, говорили, что такие знатные военачальники, как он, Ушаков, России зело нужны… От фальши, от неискренности их речей Ушакову становилось не по себе, и он старался не встречаться более с этими господами.

Однажды домой к нему приехал Чичагов. До этого не знал даже, где живет, а тут явился собственной персоной. Нежданно-негаданно.

Пришлось приглашать его к столу.

— Кофе мы не пьем, а чай сейчас будет.

— Чай — это хорошо! — весело сказал Чичагов. — В Англии чай любят больше, чем кофе.

Чичагов имел привычку все русское сравнивать с английским — и вещи, и обычаи. В свое время он служил на Британских островах волонтером, что, кстати, давало ему повод говорить всем о совершенном знании им английской мореходной школы. В Петербурге многие считали, что заграничное волонтерство явилось главным козырем в его карьере, поскольку император Александр верил в заграничные школы больше, чем в отечественные.

Федор накрыл стол быстро, но в этот раз прибора ставить для себя не стал. Он понимал, с какими господами можно садиться, а с какими нельзя.

— А я только что от государя, — рассказывал между тем товарищ министра. — Его величество посвятил меня в свои великолепные планы. Его величество был ко мне очень милостив. Замечательный у нас государь, не правда ли? — неожиданно закончил он.

Ушаков промолчал. О личности императора Александра у него сложилось собственное твердое мнение. Александр ему не нравился. От его поступков отдавало лицемерием. Как правителю великой империи, ему недоставало дальновидности, масштабности. Да что там масштабности! Ему недоставало простого чутья, и он часто принимал кривду за правду, в руководстве армией и флотом опирался совсем не на тех людей, на которых следовало бы опираться. Ценность военачальников определялась не по их истинным деловым качествам, а в большинстве случаев по признакам броскости, эффектности натуры. А поскольку внешним лоском больше блистали принятые на русскую службу иностранцы, то им и отдавалось предпочтение. В армии таким предпочтением пользовался, например, генерал Беннигсен, ганноверский ландскнехт. Он там был сейчас главным. В то же время выдающийся русский генерал Кутузов был фактически отстранен от военных дел.

Во флоте положение сложилось не лучше. Способные, имеющие боевой опыт адмиралы теснятся на задворках, власть над флотом отдана чинам весьма и весьма сомнительных дарований.

— Если вы от государя, то, наверное, заехали ко мне с важными новостями, — сказал Ушаков гостю, так и не высказав своего отношения к императору.

— О да, новостей много, — оживился Чичагов. — Но сначала я хотел бы что-нибудь услышать от вас. Как поживаете?

Ушаков налил ему чаю и только после этого ответил:

— Моя жизнь известная. Жду. Бумаг на руках еще не имею.

— Указ Адмиралтейства уже готов, скоро получите. Кстати, в вашу честь готовится торжественный обед.

— Увольте, Павел Васильевич, — смутился Ушаков. — Сами изволите знать, к торжествам я не привычный. Ничего не устраивайте. А бумаги приму, как только прикажете.

— Ну хорошо, хорошо, — не стал настаивать Чичагов, — потом увидим, как быть.

Чай пили с малиновым вареньем, еще осенью привезенным из Алексеевки, имения Ушакова. Очень хорошее было варенье. Душистое. Во всяком случае, гостю оно понравилось, и он ел его с большим удовольствием.

— Есть ли что-нибудь от Сенявина? — возобновил разговор Ушаков.

— Сенявин в Архипелаге, — отвечал Чичагов. — Хочет запереть турок в Дарданеллах, но еще неизвестно, что из этого выйдет. Англичане отказали ему в поддержке.

Ушаков покачал головой. Тактика англичан была ему знакома: требовать услуг от союзников и в то же время уклоняться от выполнения собственных союзнических обязательств. Когда-то они пытались водить за нос его, Ушакова, а теперь, конечно, будут стараться делать то же самое и с Сенявиным.

Чичагов, кончив пить чай, отодвинул от себя пустую чашку.

— Есть вещи более тревожные, чем те, которые идут от Сенявина, сказал он. — Барон Беннигсен потерпел поражение в сражении при Фридланде, и государь вынужден ехать на Неман.

— Искать мира с Наполеоном?

— А вы разве против мира? — быстро посмотрел на собеседника товарищ министра.

Ушаков ответил не сразу:

— Мир — такое слово, против которого осмелятся выступить разве что сумасшедшие. Но я не смогу стать сторонником плохого мира.

— Его величество не сомневается, что мир будет честным, равным. Сейчас, когда идет война с Портой, Наполеон нужен нам как друг, а не как противник.

— А Англия?

— Англичане сами смогут о себе позаботиться.

Ушаков с сомнением покачал головой:

— На месте государя я не стал бы доверять Наполеону.

— Почему? — живо возразил Чичагов. — У нас будут обоюдные мирные обязательства.

— А будут ли сии обязательства равными?

— Я лично не сомневаюсь, если мир с Наполеоном будет подписан, то это будет мир равных сторон.

Ушаков снова покачал головой, но спорить больше не стал. После чая они поговорили еще немного, но уже не затрагивая политики — так, о пустяках разных, — затем Чичагов простился и уехал.

9

Официальные проводы Ушакова со службы проходили в здании Адмиралтейств-коллегии. Ушаков явился туда в назначенный час при всех орденах. На парадной лестнице его встретил член коллегии адмирал фон Дезин — поздоровался за руку и тотчас повел в зал, на собрание.

Много всякого видывал на своем веку Ушаков, не терялся ни при каких случаях, а тут как-то оробел, засмущался. Не ожидал, что соберется столько народу. Пришли не только офицеры, но и гражданские чины. Молодые и старые. И все смотрели на него. Разглядывали с откровенным любопытством. Шушукались.

— Говорили, старый, а он совсем не старый, мог бы еще послужить.

— Мог бы, да не захотел.

— А орденов, орденов-то сколько!.. — Это уже шептались в другом месте. — Заслуженный человек.

— Знамо, заслуженный.

— То, что на самом низу, с лучами — это какой орден? Первый раз такой вижу.

— Орден Святого Иоанна Иерусалимского.

— А тот, что рядом?

— Святого Януария — знак Неаполитанского королевства.

Фон Дезин подвел Ушакова к накрытому сукном столу, стоявшему против мест для публики, усадил на стул рядом с собой. Вскоре к ним присоединились вице-адмирал Карцов, контр-адмирал Сарычев, правитель канцелярии Игнатьев и еще каких-то два чиновника, которых Ушаков видел впервые. Места за столом хватило всем, два стула даже свободными остались.

Публика тоже усаживалась, но усаживалась шумно, двигая стульями и не прекращая разговоров. Поднявшись во весь свой рост, фон Дезин непрерывно звонил в колокольчик, призывая прекратить шум. Он был старше Ушакова на пять лет, но выглядел моложе. Широкоплеч, могуч. На гладком сытом лице его играла самодовольная улыбка. Сегодня у него было отличное настроение.

— Господа, — заговорил он своим густым баритоном, когда все наконец уселись и в зале стало тихо, — я имею удовольствие сообщить вам радостнейшую весть. Наш несравненный монарх император Александр заключил в Тильзите мир с Наполеоном. Отныне французы нам не враги, отныне они нам друзья и союзники. Виват, господа!

Зал поднялся в едином верноподданническом порыве и прокричал:

— Виват! Виват!

Ушаков тоже поднялся (не оставаться же одному!) и вместе со всеми тоже крикнул:

— Виват!

— Справедливейший мир, заключенный в Тильзите, — с пафосом продолжал фон Дезин, — есть победа мудрой политики нашего любимого императора. Ура!

— Ура-а!

— Отныне на земле нашей воцаряется мир.

— А Турция? — выкрикнул кто-то.

— Турция нам не страшна…

Фон Дезин жестом руки предложил всем сесть и уже другим, спокойным голосом заговорил:

— Есть еще одно событие, господа. Сегодня мы провожаем… — Он задержался на этом слове и посмотрел на Ушакова, словно не мог вспомнить его фамилию. — Провожаем из рядов наших адмирала Ушакова по личному его прошению и высочайшему дозволению. — Тут фон Дезин снова посмотрел на Ушакова, на этот раз взглядом, предлагавшим ему подняться. Ушаков сделал вид, что не понял значения его взгляда, и остался сидеть. На лице фон Дезина выразилось недовольство, и ему понадобилось не менее минуты, чтобы взять себя в руки и возобновить речь: — Господа, на этом собрании вряд ли понадобятся слова в похвалу заслуг нашего сослуживца. Дозвольте ограничиться прочтением указа Адмиралтейств-коллегии, подготовленного по случаю увольнения от службы его высокопревосходительства.

Положив перед собой бумагу, поданную ему правителем канцелярии, фон Дезин надел очки, прокашлялся и начал:

— "Из Государственной адмиралтейств-коллегии уволенному от службы флота господину адмиралу и разных орденов кавалеру Федору Федоровичу Ушакову, который находился начальником в С.-Петербурге, флотских команд: от роду ему 62-й год, из российских дворян; крестьян за ним состоит мужска полу — 40 душ; в службе: 1761 — кадетом в Морском корпусе; 1763 гардемарином; 1764 — капралом; 1766 мая 1-го — мичманом; 1769 июля 30-го лейтенантом; 1775 — капитан-лейтенантом; 1781 генваря 1-го — капитаном второго ранга; 1784 генваря 1-го — капитаном первого ранга; 1787 мая 16-го — бригадирского ранга; 1789 апреля 14-го — контр-адмиралом; 1793 сентября 2-го — вице-адмиралом; 1799 марта 25-го — адмиралом; в походах был в Балтийском, Северном, Черном, Азовском, Атлантическом и Средиземном морях; кампаний регламентных сделал до офицерства — одну, офицером под командою шесть, сам командовал — сорок шесть…"

Указ оказался очень длинным. Голос фон Дезина стал ослабевать. Ему подали стакан воды. Он выпил немного и продолжал чтение:

— "…Деяния в течение службы господина адмирала суть следующие:

1772 года, усердием и искусством, снял припасы и материалы с утопленных на реке Доне транспортов, когда оные почитались пропавшими, доставя даже на места и самые суда, за что изъявлена ему благодарность от высшего начальства.

1774 года, был при защите от атаки Балаклавской гавани и крепости от турецкого десанта во время возмущения в Крыму.

1783 года, способствовал к прекращению свирепствовавшей в Херсоне заразительной болезни.

1788 года, сражаясь с турецким флотом, обратил оный в бегство с важным поражением.

1789 года, к удовольствию начальства и в усиление разделенного флота, вышел из Севастополя с изготовленным самим им флотом, показался на водах Очакова для соединения с Лиманской дивизией и тем устранил неприятеля в открытое море.

1790 года, с четырьмя фрегатами и одиннадцатью крейсерскими судами обошел весь анатолийский берег; истребил и сжег множество транспортов и иных неприятельских судов, а паче при Синопе, Анапе и Самсоне, причиня крепостям великий вред и распространяя всюду страх; пленил немало разнородных судов и до 200 человек; потом, командуя всем Черноморским флотом, сражался июля 8-го числа против Еникальского пролива с турецким превосходным флотом, который был совершенно разбит и, гонимый, скрылся ночною темнотою в сторону Константинополя; после чего, вторично сражаясь августа 28-го и 29-го, разбил совершенно неприятельский турецкий флот, взял командовавшего пашу с некоторыми чиновниками в плен, коего корабль взорвало на воздух; один 74-пушечный корабль с разными мелкими судами и множеством людей достались победителю в плен; один такого же ранга корабль с многими судами потоплены; а остатки разбитого и поврежденного флота спаслись бегством; в довершение сей победы перехвачены еще два судна с чиновниками, бежавшими из устья Дуная с флотами, из укреплений и из Варны.

1791 года, сражаясь с турецким флотом, превосходным в числе линейных кораблей и иных судов, более пяти часов, разбил оный, загнал к Константинопольскому проливу.

1798 года, присоединяя к своему флоту многократно побеждаемый им турецкий флот, ставший тогда союзным, действовал против французов…"

"Средиземноморский поход!.. — вспомнилось Ушакову не столь уж далекое, славное для русского оружия время. — Наш флот одерживал тогда над французами победу за победой. Армия Суворова наносила им поражения в Альпах. А что теперь? Теперь стоит выше Наполеон… Не он, а Александр поехал к нему за миром. И хотя господин фон Дезин и уверяет, что заключенный мир равный для сторон, что-то в это не верится…"

Ушаков отогнал встревожившие его мысли и вновь сосредоточил внимание на читаемом указе. Фон Дезин продолжал:

— "…За ревностное усердие его к службе, искусство в делах и отличную деятельность в военных подвигах, храбрость и мужество награжден он знаками отличий равноапостольного князя Владимира 4-й степени 1785, сентября 22-го; 3-й степени генваря 1-го 1790; великомученика Победоносца Георгия 4-го класса октября 22-го 1788; Большого креста 2-го класса сентября 16-го 1790; и при оном пожаловано ему в Могилевской губернии 500 душ крестьян; Св. Александра Невского — ноября 21-го 1791 года; потом того же ордена бриллиантовыми знаками — декабря 21-го дня 1798 года…"

Ушакову было видно, как некоторые из сидевших в зале стали перешептываться между собой, и он подумал, что указ, как и само собрание, есть всего лишь дань казенщине, и было бы куда лучше тому же фон Дезину пригласить его к себе в кабинет и вручить ему то, что положено. Чичагов обещал не устраивать спектакля, а спектакль все-таки состоялся.

Наконец фон Дезин кончил, не торопясь снял с носа очки, спрятал их в футляр и протянул бумаги Ушакову:

— Имею честь вручить вам в собственные руки. И прошу вас обратить внимание на подписи, под указом поставленные.

Ушаков, не желая показаться неучтивым, посмотрел на последнюю страницу указа. Там синела большая Адмиралтейств-коллегии печать, а рядом с печатью бросался в глаза столбик размашистых подписей. Столбик начинался фамилией фон Дезина.

Когда собрание закрылось, люди не сразу направились к выходу, как того можно было ожидать. Они остались в зале, оживленно переговариваясь между собой и устремляя в сторону фон Дезина и Ушакова многозначительные взгляды. И по этим их взглядам не так уж трудно было догадаться, чего они хотели. Они ждали традиционного приглашения на угощение. Правитель канцелярии приблизился к фон Дезину и что-то сказал на ухо. Фон Дезин вспыхнул:

— Скажите всем: ничего не будет и пусть немедленно вернутся на свои службы.

После такого объявления в зале поднялся недобрый шумок. Послышались недовольные голоса. Некоторые были даже возмущены: как не будет угощения, почему не будет?.. Испокон веков так заведено. Два года назад граф Войнович тоже увольнялся и тоже в чине адмирала. Только разве так увольнялся? После торжественной части граф устроил роскошный обед. Шампанского было — море! Пей и веселись. На хорах военный оркестр гремел. Мало оркестра, граф еще танцовщиц откуда-то притащил. До самого вечера пили, ели. А когда обед кончился, граф пригласил всех на яхту, уже стоявшую у берега. А на яхте снова вино, снова танцовщицы. Только здесь танцовщицы уже не танцевали, гостей иными способами развлекали… Три дня эдак гуляла адмиралтейская братия. Вот как уходят со службы настоящие-то адмиралы!

На Ушакова теперь уже смотрели без восхищения.

Многие его просто презирали.

Ушаков покинул зал вместе с фон Дезином, который ни на шаг не отходил от него, словно боялся, как бы тот не соизволил сделать что-либо лишнее, не предусмотренное программой собрания. Прощаясь, фон Дезин протянул ему руку:

— Прощайте, ваше высокопревосходительство, желаю вам спокойной старости.

Он и в эту минуту оставался человеком с казенной душой, не нашедшим сказать бывшему сослуживцу простое задушевное слово.

Ушаков не стал задерживаться, откланялся и поспешил домой.

10

Федор встретил своего хозяина с такой обрадованностью, словно тот вернулся из победного похода. Помог ему быстренько переодеться, принес из погреба холодного квасу.

— Чинно проводили? — любопытствовал он, суетясь возле него.

— Ничего… — рассеянно отвечал Ушаков.

— А я стряпал. Думал, батюшка, гостей приведешь.

— Готовился бы лучше в дорогу, — нахмурился Ушаков.

— Куда в дорогу-то?

— Сто раз говорить? — повысил голос Ушаков, но тут же, одумавшись, изменил тон: — В деревню поедем. Не забыл Алексеевку? Мокшу не забыл?

— Нешто забудешь?.. Родная сторонушка не забывается. Постой, батюшка, — вдруг стал прислушиваться Федор, — кажись, подъехал кто-то. — Заглянул в окно. — Так и есть, экипаж. А говорил, батюшка, гостей не будет — гости-то вона! Зря мы только мундир упрятали.

Он побежал во двор, но вскоре вернулся, разочарованный:

— Тот самый приехал, который в прошлый раз был, министр твой. Встречать сам выйдешь?

Чичагов вошел раньше, чем Ушаков успел подойти к двери. Как всегда, он был один, без адъютанта.

— Я на минуту, — предупредил он, — заехал извиниться, что не смог быть на ваших проводах, а заодно и новость приятную сообщить.

К столу приглашать его не стали, но Федор поднес ему кружку холодного квасу, только что принесенного из погреба. Чичагов выпил почти всю кружку. Квас ему понравился.

— Какую же собирались сообщить новость, — напомнил Ушаков, — уж не о мире ли с Наполеоном?

— Уже знаете?

— Фон Дезин сообщил всему собранию.

— Старик вечно торопится, — осуждающе покачал головой Чичагов. Однако есть и другая новость, — продолжал он с загадочной улыбкой. Сенявин выиграл у турок крупное морское сражение.

— Сражение? — оживился Ушаков. — Когда?

— Почти месяц назад. У Афонской горы, что недалеко от Дарданелл. Турки потеряли несколько кораблей и вынуждены были бежать в пролив.

Ушаков в возбуждении заходил по комнате. Он радовался успеху Сенявина, радовался тому, что не ошибся, рекомендовав его командующим экспедиционной эскадрой. Не подвел. Молодец!

— Рассказывают, — продолжал между тем Чичагов, — будто командующий турецким флотом Сеид-Али был настолько озлоблен поражением, что приказал казнить без суда своего помощника и четырех командиров кораблей. Султан одобрил его действия.

— Это в турецком стиле, — промолвил Ушаков и, желая подчеркнуть значимость победы Сенявина, добавил: — Я думаю, государь воздаст должное победителям. Они этого заслужили.

При последних его словах Чичагов как-то сразу стушевался, заговорил сбивчиво:

— Сенявин, конечно, заслуживает наград, но, видите ли… Хотя государь наш очень милостив и справедлив, в данном случае его решение может оказаться иным. Победа Сенявина государя не очень обрадовала…

— Почему?

— Видите ли, государь надеется с помощью Наполеона восстановить добрые отношения с Портой, а нанесенное туркам поражение может их надолго озлобить. Они могут не пойти на мир.

— Изволите шутить, Павел Васильевич, — усмехнулся Ушаков. — Турция пожинает плоды своей политики. Ведь не мы, а она первая объявила войну. Как же можно при таких обстоятельствах искать мира ценой жалкого угодничества? Раньше мы добивались ее согласия на мир силой оружия. А разве с тех пор оружие наше притупилось? После победы Сенявина соотношение сил на море сделалось явно в нашу пользу, а не в пользу Порты. Имея за собой надежные базы, Сенявин теперь на Средиземном море полный хозяин. Теперь он может надолго запереть Дарданеллы и даже угрожать Константинополю.

Чичагов не спускал с него глаз.

— Если бы все было так, как вы говорите! Но у Сенявина баз больше нет.

— Как нет, а Ионические острова?

— Вы не все знаете, Федор Федорович, — насупился Чичагов. — Хотя это еще секрет, вам-то могу сказать… По договору, подписанному в Тильзите, Ионические острова передаются Франции.

Ушаков почувствовал слабость в ногах и опустился в кресло.

— Как… передаются?

— Вот так и передаются… Сенявину уже послан высочайший рескрипт: ему приказано вернуться в Балтийское море.

Ушаков вначале почувствовал слабость в ногах, а теперь и в голове зашумело. Такое с ним бывало только в минуты сильных потрясений. Он смотрел на Чичагова, почти не улавливая слов, которыми тот старался объяснить ему, почему Сенявину нельзя больше оставаться в Средиземном море. Острова передаются Наполеону… Но почему передаются? Неужели то, что вырвано из рук алчных захватчиков ценой огромных усилий, ценой крови русских солдат и матросов — форты, крепости, мирные города и селения, неужели все это будет отдано обратно тем же захватчикам? А как жителям освобожденных островов? Снова — в кабалу?..

Ему вспомнилось сегодняшнее собрание. С каким восторгом встретили там сообщение о заключении мира с Наполеоном! Как громко кричали "Виват!" и "Ура!". Обманутые люди! "А ведь я тоже кричал", — уловил себя на мысли Ушаков и почувствовал, как кровь ударила в лицо.

— Мне говорили, что собираетесь покинуть Петербург, — переменил разговор Чичагов.

Ушакову пришлось сделать над собой немалое усилие, чтобы ответить:

— Я еду в деревню.

— Почему в деревню? Разве здесь хуже?

— Там моя родина.

Он все еще находился во власти мыслей, вызванных сообщением о сдаче Наполеоном Ионических островов, и отвечал рассеянно. Чичагов стал прощаться.

— Можно бы продолжить беседу, но у меня совершенно нет времени, говорил он, как бы оправдываясь. — Прощайте, адмирал!

Ушаков хотел встать, чтобы проводить гостя, но гость предупредил его:

— Не надо, Федор Федорович, сидите. Меня проводит ваш слуга.

Товарища министра Федор проводил до ворот. Вернувшись в кабинет, он сочувственно посмотрел на своего хозяина, все еще сидевшего в кресле, покряхтел, потом налил из склянки, что стояла в шкафу, какой-то бурой настойки и протянул ему с умоляющим видом:

— Выпей, батюшка, авось полегчает.

Ушаков отвел его руку:

— Не надо. Лучше займись укладкой вещей. Не могу я тут больше. Домой поедем. В деревню.