Адмирал Ушаков ("Боярин Российского флота")

1

Ушаков выехал из Петербурга на ямских лошадях. Вещей взял совсем немного — все уложилось в двух сундуках. Дом свой с мебелью и всякой утварью оставил на попечение племянника, хотя и знал, что никогда уже сюда не вернется и дом более не понадобится.

Ехал не торопясь. От села к селу, от станции к станции. Длинная, унылая дорога. Раньше, когда ехал в обратном направлении, из Севастополя в Петербург, она представлялась иной. Он многое тогда не замечал, наверное, потому, что спешил, — не замечал черных провалов на прогнивших соломенных крышах, тряпичных заглушек в низких оконцах, как и других примет запустения и нищеты. "Боже, как же ты бедна, Россия!" — ужасался он, проезжая через деревеньки, сплошь состоявшие из изб-развалюх. Россия теперь открывалась ему как бы заново. И, открываясь, тоской сдавливала душу.

Чтобы не привлекать к себе внимания, Ушаков ехал в партикулярном. В дороге всем распоряжался Федор. Станционных смотрителей Федор тоже брал на себя. И тут он прямо-таки преуспевал. Во всяком случае, отказа в лошадях не бывало. Один смотритель заартачился было, уверяя, что не может дать подставы раньше чем через день, так Федор быстро осадил его:

— Сунь нос в подорожную. Видишь, кто едет?

Смотритель, прочитав против фамилии Ушакова слово «адмирал», преобразился на глазах, сам побежал в конюшню за свежими лошадьми.

Ехали без происшествий. Но перед самой Москвой, не доезжая верст тридцати, неожиданно лопнул обод заднего колеса. Пришлось в первой же деревушке остановиться и искать кузнеца.

Кузнец жил в центре деревни, хотя и не в новом, но довольно исправном доме с настоящими стеклами. Это был мускулистый, уже немолодой человек с деревянным костылем-опорой вместо правой ноги. Осмотрев поломку, он предложил Ушакову, все еще сидевшему в экипаже, пройти покуда в избу попить холодного молочка и, когда тот согласился, сам пошел проводить его. Вернувшись к экипажу, кузнец распорядился распрячь лошадей, снять с тарантаса сундуки, после чего обратился к Федору:

— Барин твой кто?

— Барин он и есть барин, — не проявил особого желания к откровенности Федор.

— Ты не юли. Личность его знакома. Может, генерал?

— Генералы инфантерией командуют, а барин мой во флоте служил.

— Подожди… Уж не Ушаков ли? Федор Федорович?

Не дожидаясь ответа, кузнец заковылял к дому, приник к окну, всматриваясь в глубину помещения, потом вернулся обратно, сильно взволнованный.

— Ну, чего рты разинули? — закричал он на своих подручных. — Снимай колесо, разжигай угли!

Ушаков, конечно, ничего этого не видел и не слышал. Он сидел в это время в избе за столом перед покрывшимся капельками влаги глиняным горшком и пил пахнувшее сырым погребом молоко. Хозяйка, принесшая молоко, куда-то ушла, и во всем доме он остался один.

Изба гудела от мух, носившихся в теплом жилом воздухе, с лету садившихся на свежевыскобленный дощатый стол, ему на руки, на голову. Он невольно отмахивался, боясь, как бы они не угодили в горшок или кружку, из которой пил. А вообще-то, если не принимать во внимание мух, в избе было чистенько. Никакого мусора. Пол подметен. Даже тряпье на конике не валялось как попало, было сложено в стопку и покрыто сверху серым солдатским одеялом. По всему, здесь любили порядок. Вот только от мух не могли избавиться. Так ведь на то и деревня, чтобы мухам царствовать. В господских домах и то этой живности хватает.

Вдруг Ушаков, сидевший лицом к двери, почувствовал, что окна что-то заслонило. Он оглянулся и увидел прильнувшие к стеклам лица — мужские, женские, ребячьи… В деревнях обычно так облепляют окна на свадьбах, когда всем хочется на жениха да на невесту взглянуть. Однако в настоящий момент предметом всеобщего любопытства, несомненно, был он, Ушаков. "Чем же я их так заинтересовал? — подумал Ушаков. — Таких проезжих дворян, как я, сотни…"

Заметив, что барин обнаружил их присутствие, любопытные лица отпрянули от окон, но через некоторое время снова стали заглядывать в избу, правда, с большей осторожностью. Ушакову стало неловко, он решил не ждать возвращения хозяйки, положил на стол рубль серебром и вышел из дома.

Это и в самом деле походило на свадебное сборище. Народом было заполнено все пространство между домом и кузницей. Над площадью разносился шум веселых голосов. Недоставало только песен да плясок — того пьяного веселья, без которого обычно не обходятся свадьбы.

Едва Ушаков появился на улице, как шум сразу стих, собравшиеся склонились перед ним в низком поклоне. "Уж не за царя ли принимают?" — усмехнулся Ушаков.

Тарантас был уже исправлен. Несколько мужиков под руководством Федора ставили на место сундуки, кучер запрягал лошадей. А где же сам кузнец? Ах, вот он!.. Спешит-ковыляет со своей деревяшкой, на костыль опирается, рыжие длинные волосы ветром разбросаны. Неужели это он собрал столько народу? Когда же успел?..

Кузнец спешил к нему. Подошел, поклонился и, выпрямившись, гаркнул по-солдатски:

— Рад доложить, ваше высокопревосходительство, тарантас готов. — И с посветлевшими вдруг глазами добавил: — Здравия желаем, батюшка наш Федор Федорович!..

Ушаков пристально посмотрел на него:

— Что-то я не припоминаю…

— Да как же, ваше высокопревосходительство!.. — вскричал в смущении кузнец. — В южные моря ходили. Греческие острова брали.

— Ионические?

— Во, во, Ионические.

— Какого корабля? Своих матросов я в лицо знал.

— А я не матросом был, я в десанте служил. Корфу брал с матросами. Там ядром и садануло меня в ногу.

Ушаков протянул ему руку. Кузнец хотел было ее поцеловать, но Ушаков, не позволив этого, привлек его к себе и крепко обнял.

— Спасибо, что не забыл о славном походе нашем!

— Да разве можно забыть сей подвиг? Сей подвиг навечно сохранится в памяти народной. Верно говорю? — обратился кузнец к окружавшей их толпе.

— Верно, батюшка! Истинный крест!.. — раздались голоса.

Кузнец повеселел.

— Это все наши, деревенские, — сказал он бывшему своему командующему, головой показывая на толпу. — Они вам все кланяются, потому как по рассказам моим все о вас знают. Да что они!.. Слава добрая по всей Руси о вас идет. Спасибо, отец наш Федор Федорович!

Толпа выжидательно смотрела на Ушакова: что же он сам скажет? Ушаков, однако, молчал. Когда его хвалили в глаза, он всегда терялся и не знал, что говорить в ответ. А сейчас он был просто растроган.

Выручил Федор. Слуга подошел к нему и громко, чтобы слышали все, сказал, что экипаж готов и можно ехать.

— Прощайте, друзья мои, — поклонился Ушаков толпе. — Да хранит вас Бог!

— Прощевайте, батюшка! Прощевайте!.. — послышалось со всех сторон. Мужики стояли с обнаженными головами, их лица лучились восторгом, крикни сейчас кузнец «ура» в честь знатнейшего гостя, и они тотчас подхватили бы, как солдаты. Но кузнец, казалось, лишился голоса, он только с выражением преданности смотрел на отставного адмирала, и серые, отцветшие глаза его наполнялись слезами.

Федор торопил. Он боялся, что его хозяин не выдержит наплыва чувств и тоже выкажет слезы, а доходить до этого ему было нельзя. Слезы могли только испортить такую хорошую встречу. Мужики видели в адмирале героя России, а героям доходить до слез не полагается. В этом Федор был твердо уверен.

Растроганный встречей, Ушаков уселся наконец в экипаж. Федор опустился на сиденье с ним рядом и приказал кучеру трогать. Тарантас тряско загромыхал по кочковатой дороге.

— Ну, слава Богу, слава Богу!.. — перекрестился Федор, а спустя некоторое время — уже за деревней, — совсем успокоившись, сказал покаянным голосом: — А кузнец-то, батюшка, денег за работу не взял.

Ушаков не ответил. Он не проронил ни слова до самой Москвы.

В Москве, остановившись на ночлег, Ушаков неожиданно спросил Федора:

— Где бумаги?

— Какие бумаги?

— Которые тебе уложить отдал.

— В сундук упрятал.

— А не забыл?

— Как можно!..

— Покажи.

Ушаков не успокоился до тех пор, пока Федор не принес требуемые бумаги ему в комнату. Он собственноручно уложил их в кожаную сумку и объявил, что с этого момента они будут храниться у него.

Бумаги, о которых так беспокоился Ушаков, представляли собой черновые записки о Средиземноморской экспедиции, которые начал вести еще давно, вскоре по приезде в Петербург на новую должность. Он начинал эту работу с надеждой, что она представит интерес для всех, кто занимается историей Российского флота, изучением опыта ведения морских сражений. Но вскоре надежды его охладели. Однажды он намекнул о своей работе Чичагову, тот в ответ ничего не сказал, но в уголках его губ сказалась снисходительная усмешка — усмешка все понимающего человека над стариком, начинающим впадать в детство. И эта усмешка решила все. Придя домой, он бросил записки в ящик стола и больше к ним не возвращался. И вот теперь, после встречи с отставным солдатом и его односельчанами, он вспомнил об этих записках снова. Вспомнил и стал мысленно укорять себя. Напрасно тогда отступил, не надо было прекращать работу. Правда о Средиземноморском походе не нужна Мордвиновым, Войновичам и им подобным. Правда нужна народу. И он напишет эту правду. Должен написать.

Мысль о Средиземноморском походе занимала Ушакова всю дорогу.

2

Итак, Средиземноморский поход… Многими страницами раньше уже упоминалось, с чего он начался. К сказанному добавим только, что, взяв курс на Константинополь, Ушаков еще не очень четко представлял международную обстановку, причины, побудившие Петербург послать эскадру в далекое плавание. Во всем этом он разобрался несколько позже, уже будучи в Константинополе. А до Константинополя, идя под парусами, он пытался найти ответы на волновавшие его вопросы в письмах императора Павла I да в отечественных и иностранных газетах. В письмах государя, однако, было много недосказанности, неопределенности, а сообщения газет часто основывались на слухах. Из того, что у него имелось, он мог заключить только то, что русское правительство добивалось союза с Портой против Франции. Это нетрудно было понять даже из рескрипта императора от 25 июля. Предлагая отправиться в "дальнее крейсерство", Павел I предписывал ему, приблизившись к проливу Босфор, ждать от русского посланника Томары извещения о решении Порты… просить русской помощи в войне против французов. Если бы Петербург не добивался союза с Портой, то с какой стати изъявлять надежду на получение такой просьбы?

Переводы с иностранных газет делал для него лейтенант Метакса. Это был обаятельный молодой человек, грек по происхождению, принявший русское подданство. Ушаков познакомился с ним еще в 1791 году, когда тот вместе с пятью своими сородичами, выпускниками "Корпуса чужестранных единоверцев", в чине мичмана прибыл в его распоряжение для продолжения службы в Черноморском флоте. Ушаков направил его тогда на корабль "Князь Владимир", а теперь вот с выходом в дальний поход назначил переводчиком.

— Я желаю иметь под рукой все, что в последнее время написано в газетах о Бонапарте, — сказал переводчику Ушаков. — Постарайтесь подготовить нужные материалы как можно быстрее.

— Вы считаете, что превопричиной предпринятых правительством действий является все-таки Бонапарт? — Метакса чувствовал к себе расположение адмирала и потому позволял себе иногда разговаривать с ним на равных.

— Когда государственный деятель начинает претендовать на большее, чем допустимо, он становится опасным, — сказал Ушаков. — Сдается мне, Бонапарт имеет намерение под шумок революционных преобразований прибрать к рукам не только Францию, но и всю Европу.

Стремление Бонапарта к господству в Европе особенно четко стало обозначаться с прошлого года, после заключения им мира с побежденной Австрией. Бонапарт с войсками утвердился тогда в Италии. Мало того, поделив с Австрией Венецианскую республику, он захватил Ионические острова, ряд крепостей на албанском побережье. Ионический архипелаг открывал Франции путь на Балканы, и Бонапарт вовсе не случайно писал Директории: "Острова Корфу, Занте и Кефалония важнее для нас, чем вся Италия вместе".

Выбив Австрию из числа своих противников, Бонапарт сразу стал готовиться к нападению на другие страны. В Европе с быстротой молнии распространился слух, что Бонапарт собирает в Тулоне, средиземноморском порте Франции, огромный флот с 36-тысячной экспедиционной армией. Говорили, будто бы Бонапарт собирается высадиться в Ирландии. Однако предположение об Ирландии оказалось ложным. Бонапарт туда не поплыл, а неожиданно направился по Средиземному морю на восток. Захватив по пути остров Мальту, он затем высадился в Александрии и начал завоевание Египта.

Принимая решение о посылке русской эскадры в "дальнее крейсерство", Павел I был движим, конечно, не только чувством оскорбленного самолюбия. Как магистр Мальтийского ордена, он не мог простить французам бесцеремонного захвата острова, находившегося под его покровительством. Но это не все. Русское правительство беспокоилось за границы своей империи. Утвердившись в восточной части Средиземного моря, Бонапарт получал возможность для проникновения в Черное море, а это могло иметь чреватые последствия.

При сложившемся положении расчет русского двора на союз с Портой имел под собой реальную основу. Собственно, туркам некуда было деваться. Ведь Бонапарт, высадившись в Египте, уже не словами, а оружием угрожал целостности их огромной империи! К тому же Порта не могла не принять во внимание новую перестановку сил. Против Франции, кроме России, выступала Англия, снова была готова взяться за оружие Австрия… С кем же еще ей идти, как не с этими великими державами!

Метакса смог найти в газетах о Бонапарте всего лишь несколько заметок, достойных внимания.

— Ничего интересного, ваше превосходительство, — доложил он Ушакову, — одна только брань.

— Как же его бранят?

— Кто как может. Называют даже якобинцем.

Ушаков покачал головой:

— Он так же похож на якобинца, как порося на карася.

В воды столицы Оттоманской империи эскадра вступила 25 августа после получения соответствующего разрешения. Едва флагманский корабль успел бросить якорь, как на борт поднялись драгоман верховного визиря и русский посланник Томара. Они тепло поздравили Ушакова с благополучным прибытием, драгоман преподнес ему корзину ярких, пахнувших садом цветов.

Желая быстрее ввести командующего эскадрой в курс дела, Томара сообщил, что, пока эскадра находилась в пути, ему удалось склонить Порту на заключение союза с Россией, направленного против Франции.

— Мы этого ждали, — сказал Ушаков, — и мне остается только поздравить вас, как главного виновника сего важного события!

Ушаков знал, что посланника зовут Василием Степановичем, что по званию он тайный советник, а большего о нем не ведал. Кто он — русский, поляк, немец, грек?.. Фамилия явно нерусская, да и лицом на русского вроде бы не похож — горбонос и смугл чрезмерно. Впрочем, по-русски изъясняется без акцента. Если происхождением и из иностранцев, то обрусел давно.

— Вам надлежит предводительствовать объединенным союзным русско-турецким флотом, — сообщил Томара. — Соглашение уже достигнуто. Султан остался очень доволен, когда узнал, что государем посланы вы. Здесь вас хорошо знают.

Когда по пути в Константинополь Ушаков высказывал некоторым из старших офицеров свое мнение о возможном союзе между Россией и Турцией и возможном соединении флотов этих стран для совместных действий против французов, они не могли в это поверить. Мыслимо ли такое дело, чтобы вечно враждовавшие государства, еще не залечившие раны от последней войны, вдруг сделались бы союзниками — да еще против кого! — против Франции, с которой Порта жила в «вечном» мире и дружбе! Говорили: приплывет русская эскадра к Каналу, а султан возьмет и покажет ей от ворот поворот… Ошиблись. Не показал султан русским от ворот поворот. С почестями встретил, с пушечным салютом. И флот свой под начальство русского адмирала отдать решился. Когда над соседями нависает общая беда, о прежних антипатиях им думать не приходится.

Пока Ушаков беседовал с посланником, к флагману причалила еще одна лодка — то прибыл драгоман от Адмиралтейства, а с ним контр-адмирал турецкого флота, плотно сложенный человек средних лет, с виду суровый, нелюдимый.

— Обратите внимание на этого адмирала, — сказал Ушакову посланник. — Его зовут Кадыр-бей. Командующий турецкой эскадрой, которая отдается под ваше общее начальствование. Вам придется постоянно иметь с ним дело.

— Что-нибудь понимает по-русски? — поинтересовался Ушаков.

— Ни единого слова.

Повторились прежние приветствия, которые уже были выражены драгоманом верховного визиря. Только адмиралтейский драгоман приветствовал Ушакова уже от имени самого султана, величайшего из величайших повелителей вселенной. Он поднес ему табакерку, украшенную бриллиантами.

Принимая подарок, Ушаков просил драгомана передать султану глубокую благодарность за столь высокие милости, оказанные ему его султанским величеством. Потом он обратился к Кадыр-бею, выразив глубокое удовлетворение тем, что по воле великого султана ему придется воевать против общего врага с таким славным военачальником. В свою очередь Кадыр-бей заявил, что считает для себя великой честью идти в поход под начальством прославленного на весь мир русского адмирала, о котором в Турции ходят легенды.

Когда церемония встречи была закончена, турецкие сановники покинули корабль. Томара пригласил Ушакова посетить посольский дом и принять участие в званом обеде. Ушаков согласился, и они поплыли на берег вслед за турками.

Обед проходил с участием главных чиновников посольства и их жен. Из иностранных гостей был только английский посланник Спенсер Смит со своей хрупкой белокурой супругой.

Англичанин Ушакову не понравился. Трудно было уловить чем, но он напоминал Мордвинова, хотя имел совершенно иную внешность — в отличие от жилистого моложавого Мордвинова был толст, с двойным подбородком. У него была не очень красивая привычка кривить рот во время разговора. Когда ему представили Ушакова, он оглядел его недоверчивым взглядом и, словно на экзамене, спросил:

— Известно ли вам о великой победе лорда Нельсона над флотом Франции при Абукире?

— Я еще ничего не успел сообщить адмиралу, — вмешался в разговор Томара.

Смит оставил Ушакова и принялся рассказывать об упомянутом сражении своим дамам, с интересом ловившим каждое его слово. Он делал это с таким видом, словно ни Ушаков, ни другие гости для него более не существовали. Ушаков даже покраснел от его бестактности. Однако рассказ английского посланника о победе Нельсона не мог не привлечь его внимания.

Вот как все случилось. После того как французский флот вышел из Тулона и направился к берегам Египта, лорд Нельсон долго не мог найти его местонахождения. Наконец, уже месяц спустя после высадки Бонапарта в Египте, он узнал, что неприятельские корабли стоят на якоре в Абукирской бухте, что в двадцати милях восточнее Александрии. Пользуясь неблагоприятной для французов обстановкой, тем, что корабли их стояли вытянувшейся линией далеко от берега и по существу были лишены возможности быстрого маневра, а также тем, что их командиры в этот момент занимались починкой снастей, Нельсон напал на них с двух сторон — с берега и моря — и учинил им полный разгром. Противник потерял одиннадцать кораблей.

Когда кончился обед и гости вышли из-за стола, хозяйка пригласила всех в сад. В столовой остались только сам хозяин и Ушаков. От выпитого вина Томара немного раскраснелся, но остался трезв.

— В своей инструкции государь Павел желает, чтобы ваша эскадра оказывала содействие английскому флоту, — заговорил Томара, усаживая Ушакова на оттоманку рядом с собой. — Вам, очевидно, придется часто иметь дело с лордом Нельсоном. На вашем месте я послал бы ему поздравления по случаю его победы в египетских водах.

Ушаков, не отвечая, нагнул голову. Его привел в смущение не столько покровительственный тон, с каким давал ему советы посланник, сколько сделанное им открытие, что господин Томара не очень верит в большие возможности соединенной русско-турецкой эскадры, отводит ей второстепенную роль, что в борьбе с Бонапартом за обладание Средиземным морем он уповает больше на лорда Нельсона. "Да разве один посланник так думает? — стиснул от досады зубы Ушаков. — Разве у правительства не такое же мнение?.." На память пришли строки из последнего письма, адресованного ему императором: "Равномерно имея союз с Великобританией и одну цель с нею… дозволяем вам, когда обстоятельства потребуют, действовать соединенно с английскою эскадрою…" Под словами "действовать соединенно" подразумевалось: отдать себя под английское начало.

— Я вижу, вы устали, — сказал Томара, заметив его плохое настроение. — Для вас приготовлена удобная комната. Вы можете жить в ней все время, пока не отправитесь в поход.

— О нет, — поднялся Ушаков, — мой дом — корабль. Мне нельзя оставлять эскадры.

Томара понял: повторять приглашение бесполезно.

— Цели вашего похода будут обсуждены на конференции с участием представителей Порты и Англии, — сказал он. — Когда будет согласовано время проведения конференции, я вас извещу.

— Что ж, до встречи на конференции, — поклонился ему Ушаков.

К себе на корабль Ушаков вернулся уже под вечер. Выпил стакан чаю и сразу сел за письмо Нельсону. Он писал:

"По прибытии в Константинополь узнал я о славной и знаменитой победе вашей, одержанной при реке Ниле. С таковою совершеннейшею победою поздравить вас честь имею и в той надежде, что скоро буду иметь удовольствие находиться в близости с вами, а может быть, и вместе действовать против неприятеля, заочно рекомендую себя в ваше благоприятство и дружбу, которую я приобресть постараюсь".

Письмо получилось коротким, но теплым по смыслу.

3

Конференция открылась 28 августа. На первом заседании присутствовали рейс-эфенди, контр-адмирал Кадыр-бей и другие турецкие чины. Русскую сторону представляли посланник Томара и Ушаков. От англичан был посланник Смит.

Открывая конференцию, рейс-эфенди сообщил, что великий султан нашел возможным выделить из своего флота под верховное командование русского вице-адмирала Ушакова четыре линейных корабля, десять фрегатов и корветов и до тридцати малых судов. Остается только решить, куда следует направить соединенные русско-турецкие военно-морские силы?

Поставленный вопрос английскому посланнику показался проще пареной репы. Он пожелал ответить на него первым.

— Мое правительство, — издалека начал он, — приветствует создание соединенного русско-турецкого флота. Мое правительство не сомневается, что сей флот окажет немалое содействие в предотвращении зловредных намерений Франции в Средиземном море. Впрочем, участь французов в оном море уже решена. Наш доблестный флот под предводительством лорда Нельсона, как вам уже известно, наголову разбил неприятельские военно-морские силы. А посему считаю, что при сложившихся обстоятельствах, когда неприятельского флота, по сути дела, уже не существует, адмиралу Ушакову не имеет смысла далеко уходить от восточных берегов Средиземного моря. Он должен остаться оборонять Архипелаг и проливы.

— От кого? — не удержавшись, прервал его Ушаков.

Смит бесстрастно посмотрел на него и продолжал речь, всем своим видом показывая, что то, о чем он говорит, предназначено дипломатам, а не военным чинам, дело военных пока сидеть и ждать, что решат компетентные в политике люди. Ушаков почувствовал к нему острую ненависть. Ненависть и презрение. Английский посланник, несомненно, относился к тем профессиональным дипломатам, которые привыкли видеть вокруг себя мир, где искренность вызывает лишь саркастические улыбки, где вершиной ума ставится искусство выдавать черное за белое, кривду за правду, искусство интриговать, лицемерить, произносить правильные фразы потому только, что они правильные, и уже, во всяком случае, не для того, чтобы придавать им значение.

— Я желал бы повторить вопрос, — снова подал голос Ушаков, едва Смит закончил свою речь. — От кого прикажете оборонять нам Архипелаг и проливы?

— От неприятеля, разумеется, — буркнул в ответ Смит, почувствовав в его вопросе подножку.

— Но вы же сами сказали, неприятель разбит Нельсоном, флота его в море больше нет.

Когда драгоман перевел слова Ушакова на турецкий язык, рейс-эфенди одобрительно задвигался в кресле. Он был восхищен русским адмиралом. Оказывается, Ушак-паша умел не только выигрывать морские сражения, он умел сражаться и с профессиональными политиками.

Поскольку господин Смит не смог вразумительно ответить на поставленный вопрос, Ушаков попросил дозволения высказать собственные соображения. Он предложил направить соединенную эскадру для освобождения от французов Ионических островов. Почему именно Ионических? Да потому, что Ионические острова занимают важное стратегическое положение, служат Бонапарту надежной опорой для осуществления своей завоевательной политики в бассейне Средиземного моря и проникновения в Черное море.

— Боюсь, ваши усилия окажутся напрасными, — возразил Ушакову английский посланник. — Упомянутые острова еще до вашего прихода сдадутся лорду Нельсону, если уже не сдались.

Руководителя иностранными делами Турции предложение Ушакова, однако, заинтересовало. Ионические острова находились вблизи владений Порты, и изгнание оттуда французов делало безопасность тех владений более надежной.

Увидев, что его предложение не находит поддержки, Смит попросил участников конференции прервать совещание и собраться вновь через день, с тем чтобы за это время стороны смогли лучше изучить обстановку. Возражений на это не последовало, и было решено работу конференции прервать до 30 августа.

Когда вышли из зала, в котором проводилась конференция, Ушаков спросил Томару:

— Как думаете, Василий Степанович, почему английский посланник желает удержать нас в Архипелаге?

Томара пожал плечами:

— Очевидно, надеется, что к вашему приходу на Ионических островах уже будет Нельсон и вам не останется работы.

— Брать укрепленные острова на шпагу не так просто, как может показаться на первый взгляд, — промолвил Ушаков. — Думается, англичане видят в нас соперников, потому и боятся, как бы мы не закрепились в центральной части моря. Им хочется владычествовать там одним, а нас держать в сторонке на всякий пожарный случай.

Ушаков был не так уж далек от истины. На конференции Смит выражал не только свое личное мнение. В кармане у него лежали письма адмирала Нельсона. Вот что тот ему писал: "После Египта я намерен обратиться к Мальте, Корфе и прочим островам этим (Ионическим. — М. П.), почему надеюсь, что русскому флоту назначено будет находиться на востоке; если же допустят их утвердиться в Средиземном море, то Порта будет иметь порядочную занозу на боку". И еще одно письмо: "Я надеюсь в скором времени иметь возможность показаться перед Корфой, Занте и пр. Посылаю вам прокламацию к жителям тех островов. Порта должна знать, какую большую опасность готовит себе в будущем, позволивши русским занести ногу на Корфу, и я надеюсь, что она будет стараться удерживать их на востоке".

Увы, надежды английской стороны не оправдались. На новом заседании конференции посланнику Смиту снова не хватило красноречия убедить русских и турок придержать соединенный союзный флот в восточной части Средиземного моря. Он остался в одиночестве и в конце концов вынужден был сдаться. Конференция поставила перед Ушаковым в качестве главной задачи завоевание Ионических островов.

Сразу же после конференции началась подготовка к походу. Дел предстояло много. Надо было укомплектовать команды, тщательно проверить состояние кораблей, парусного снаряжения, погрузить боеприпасы, бочки с солониной, сухари, крупы, топливо, пресную воду и много всего прочего, без чего корабли не могут долго находиться вдали от берега и тем более выполнять боевые задания.

Экипировкой турецких судов занимался Кадыр-бей. Но и Ушаков не стоял в стороне. Он лично проверял все суда, выделенные в его распоряжение.

Турецкие корабли в целом производили неплохое впечатление. Все они были обшиты медью, легко управлялись, имели на вооружении медные пушки. Не понравились адмиралу паруса: они были сшиты из хлопчатобумажной ткани и легко рвались. И еще бросилось ему в глаза: на всю турецкую эскадру имелся один только компас, установленный на флагмане. Прочим судам в случае потери эскадры из виду предоставлялась возможность ориентироваться по солнцу или звездам.

Впрочем, компасы — мелочь, в конце концов можно и без них обойтись, тем более что у турок к этому привыкли. Беспокойство вызывало состояние команд. Многие матросы были набраны в самый последний момент из числа деревенских и городских жителей, еще ни разу не видевших настоящего моря. Новобранцы погрузились на суда со своими сундуками и сундучками, загородив ими проходы. Емкости эти были пока пусты, они надеялись заполнить их во время похода. Чем? Да тем, что под руку попадется или удастся добыть силой! На то и война, чтобы поживиться…

На одном корабле матросы, окружив Ушакова, стали о чем-то спрашивать его, перебивая друг друга.

— Чего они хотят? — обратился Ушаков к Метаксе, сопровождавшему его.

— Они желают знать, богаты ли те края, куда поплывет флот?

Ушаков нахмурился.

— Скажи им: какими бы ни были те края, никому не будет дозволено грабить мирное население, заниматься мародерством.

Когда Ушаков рассказал об этом случае посланнику господину Томаре, тот сочувственно покачал головой:

— Народ действительно буйный. Настоящие головорезы. Укротить их будет трудно. Но… может быть, это к лучшему? На вашем месте я не стал бы тратить усилий на их обуздание. Пусть насильничают, пусть грабят, пусть убивают! Разумеется, французов. Мы должны воспользоваться случаем, чтобы французы надолго возненавидели этих турок! — Увидев недоумение на лице Ушакова, посланник продолжал развивать свою мысль с еще большим темпераментом: — Поймите, адмирал, турки сто лет были союзниками Франции против России, и будет очень хорошо, если удастся бывших союзников надолго поссорить, так поссорить, чтобы возненавидели друг друга лютой ненавистью. Русские, разумеется, должны соблюдать в отношении французов правила войны, но вы не должны требовать того же от турок. Пущай делают с французами что хотят. Ежели будут убивать пленных, пусть убивают. И не бойтесь, сами вы останетесь в стороне.

Ушаков терпеливо слушал, и в мыслях его почему-то снова возник вопрос о национальном происхождении дипломата: кто же он все-таки; немец, грек или, быть может, англичанин?.. На русского он был мало похож… Но, постой, чего же хочет от него этот человек с нерусской фамилией? Натравить один народ на другой. Именно этого. Положим, он, Ушаков, постарается не заметить беззаконий, чинимых турками, закрыть глаза на резню пленных французов, если таковые будут. Но как тогда быть с русской национальной честью и достоинством?

— Ваши советы, несомненно, продиктованы заботой о безопасности отечества, — сказал Ушаков, когда посланник кончил свою речь. — Однако мне вряд ли придется воспользоваться ими. Я солдат, а для солдата важнее всего не запятнать свою честь.

Томара не ожидал такого ответа и сконфуженно промолчал.

20 сентября приготовления к походу были наконец закончены. Ушаков дал сигнал поднять паруса, и соединенный флот вышел в море.

4

Ионический архипелаг, куда взял курс русско-турецкий флот, состоял из семи островов: Цериго, Занте, Кефалонии, Итаки, Св. Мавры, Паксо и Корфу. По сведениям, которыми располагал Ушаков, они защищались сравнительно небольшими гарнизонами французских войск. Сильно был укреплен только Корфу. Там стояла первоклассная морская крепость, взятие которой представлялось делом сложным, трудным. Во всяком случае, так утверждали в Константинополе, а английский посланник Смит уверял даже, что сия крепость вообще неприступна и если ее кому и удастся взять, то разве что Нельсону.

С выходом в море Ушаков сделался молчаливым, внутренне собранным. Он то и дело поднимался на шканцы, подносил к глазам подзорную трубу и подолгу безотрывно смотрел в безбрежную даль, переливавшуюся на солнце перламутровыми дорожками. Со стороны казалось, что он ищет в перламутровом сиянии какой-то предмет. Но он ничего не искал. Подзорная труба нужна была, чтобы ему не мешали думать.

Об островах, которые надлежало взять, почему-то не думалось. Да что острова!.. Наступит час, и он их непременно возьмет. И Корфу ему покорится. В этом он не сомневался. Его заботила сложность обязанностей, которые легли на его плечи с выходом в дальние воды.

Воевать у родных берегов куда проще, чем за двумя морями. Там знай только дело свое, военное. А дело политики коснется, прискачет фельдъегерь из Петербурга. А сюда фельдъегерю долго скакать придется. Пока доберется, может, к тому времени и война кончится. Тут самому, на свой страх и риск, решения принимать надо. И насчет будущего островов, и насчет сношений с союзниками…

В поведении дружественных держав было много подозрительного, не поддающегося объяснению. Еще в Константинополе стало известно, что на Ионические острова зарилась Австрия. Та самая Австрия, которая по Кампоформийскому договору поделила с Францией Венецианскую республику. Тогда она уступила эти острова Бонапарту, а теперь, после оттеснения французского флота из Средиземного моря, была не против поднять на них собственный государственный флаг.

Великобритания тоже вела себя странно. Вроде бы приветствовала присутствие русских в Средиземном море и в то же время боялась пускать их туда. После разговоров со Смитом Ушаков был уверен, что Нельсон не обрадуется встрече с его эскадрой. Нелегко будет устанавливать добрые отношения с этим самолюбивым адмиралом.

С турками было вроде бы все ясно, их эскадра находилась под началом русского адмирала. Кадыр-бей, правда, воротит глаза, желая скрыть недовольство своим подчиненным положением, но деваться ему некуда…

По пути к Ионическому архипелагу союзному флоту надлежало остановиться у острова Хио, чтобы взять на борт лоцманов и присоединить к себе восемь трехмачтовых кирлангичей. На острове жили в основном греки. Столпившись на берегу, они с любопытством смотрели на армаду судов под русским и турецким флагами. Но стоило нескольким лодкам с турецкими матросами направиться к берегу, как толпа разбежалась, улицы портового городка мгновенно опустели, двери и окна в домах наглухо закрылись.

— Что сие может значить? — обратился Ушаков к Метаксе.

— Жители боятся галонджиев, матросов-грабителей, — пояснил Метакса.

Ушакову все стало ясно. Он приказал сигналом вызвать Кадыр-бея и, когда тот явился, выразительным жестом показал ему на городок:

— Извольте полюбоваться, какое впечатление производят на жителей ваши матросы.

Кадыр-бей посмотрел, куда ему показывали, и черные брови его сдвинулись в гневе.

— Чем каждый раз наблюдать такое, — продолжал Ушаков с сарказмом, — не лучше ли условиться о месте встречи эскадр и продолжать плавание порознь?

— Я наведу порядок, — сказал Кадыр-бей, едва сдерживаясь, — я срублю голову каждому, на кого поступит хоть одна жалоба от жителей.

Он спустился в ожидавшую его лодку и тотчас поплыл к городку. Со шканцев корабля Ушаков видел, как, сойдя на берег, он выхватил саблю и накинулся на матросов, собиравшихся выломить дверь стоявшего у пристани магазинчика. Матросы сразу присмирели, отступили, отказавшись от своей затеи. Вскоре к ним вышел хозяин магазинчика. Убедившись, что его грабить не будут, он сам открыл свое заведение, и торговля началась. Спустя некоторое время открылись другие магазинчики, распахнулись окна, улицы вновь стали наполняться людьми. Жизнь в городке вернулась в прежнюю колею.

Убедившись, что жителям острова ничего больше не угрожает, Ушаков вызвал на флагман капитан-лейтенанта Шостака, командовавшего одним из фрегатов. Надо было уже думать о выполнении главной задачи — завоевании Ионического архипелага. Изучая Архипелаг по карте, Ушаков пришел к выводу, что лучше всего начать его завоевание с острова Цериго, лежавшего на границе Архипелага и прикрывавшего в том районе плавание мелких французских судов.

— Вам еще не приходилось бывать в этом море? — спросил Ушаков капитан-лейтенанта.

— Нет, — ответит тот.

— Тогда от вас потребуется двойная бдительность. — Ушаков развернул перед ним карту и стал объяснять задачу: — Вам придется отплыть к острову Цериго с двумя фрегатами раньше нас, сегодня же. Когда прибудете на место, постарайтесь связаться с местными жителями, передать им заготовленное нами воззвание, разведайте противника и ждите нашего прибытия.

— Будет исполнено, ваше превосходительство, — заверил Шостак.

Фрегаты ушли в разведку еще до наступления вечера, а через два дня следом за ними двинулась вся соединенная эскадра.

26 сентября в лучах предзакатного солнца перед взором матросов появилась каменистая полоска земли. Это и был остров Цериго, с которого намечалось завоевание Архипелага. Когда корабли стали приближаться к берегу, навстречу им из-за камней выплыла небольшая лодка с несколькими русскими матросами. То были разведчики капитан-лейтенанта Шостака. Причалив к флагману, они доложили главнокомандующему, что островитяне готовы с радостью принять союзников.

— А что французы? — спросил Ушаков.

— Укрылись в двух крепостицах, — отвечали разведчики. — Жители утверждают, что сил у них мало. В одной крепостице одиннадцать пушек, а в другой — двадцать.

В то время как разведчики докладывали о положении на острове, из небольшой бухточки, заслоненной от взора высокими скалами, вышли под французским флагом двухмачтовое судно и две канонерские лодки. Марсовый заметил их не сразу, когда они уже успели развернуться под ветер и уйти на довольно большое расстояние.

По приказу Ушакова несколько фрегатов сразу же направились в погоню. Однако неприятельские суда оказались быстроходнее. Задержать удалось только лодку с семью французами. Пленных сразу же допросили. Они сообщили, что после ухода судов на острове осталось только 110 человек гарнизона. В остальном их показания не отличались от сведений, уже добытых разведчиками Шостака.

Солнце садилось за горизонт. Надо было спешить. Ушаков распорядился высадить на берег полутысячный десант — 250 человек от русской стороны и столько же от турецкой. Это было сделано в считанные минуты. Но едва десантники сошли на остров, как навстречу им вышли неприятельские парламентеры. Французы изъявили готовность сдаться, но на определенных условиях. Они просили позволить им выйти из укреплений с военными почестями, положить оружие перед фронтом победителей, а самим отправиться во Францию с обязательством не воевать против России и Турции, а также их союзников в течение одного года и одного дня… Главнокомандующий решил принять их условия, и вскоре, уже в сумерках, над укреплениями взвились русский и турецкий флаги. Первый Ионический остров достался соединенной эскадре без пролития крови.

Поздно вечером, когда на почерневшем небе зажглись звезды, на флагман прибыл Кадыр-бей. Он поздравил Ушакова с первой победой и тут же спросил:

— Известно ли вам, сколько взято пленных?

— Около ста человек, — ответил Ушаков.

— Сто десять, — уточнил Кадыр-бей и скосил на Ушакова заблестевшие вдруг глаза. — Дозвольте употребить против них одну хитрость.

— Хитрость? Какую?

— По условиям капитуляции пленные надеются вернуться домой и сейчас спокойно лежат в лагере. Дозвольте мне с отрядом глубокой ночью, когда все будут спать, тихо подойти к ним и всех перерезать. У них с собой много добра.

Ушаков вспыхнул. Вспомнились советы посланника Томары не мешать туркам чинить кровавые расправы над пленными. Расчетливый дипломат будто в воду глядел, знал, что Кадыр-бею и его людям захочется крови.

— Я думаю, достопочтенный паша, — подавляя в себе вспышку возмущения, сказал Ушаков, — сия хитрость чести вам не прибавит, да и мне тоже. Отправляйтесь лучше спать.

После того как Кадыр-бей отбыл к себе, Ушаков вызвал командира корабля и распорядился отправить для усиления охраны пленных двадцать вооруженных матросов. Он не лег спать до тех пор, пока не убедился, что приказание его выполнено и пленным обеспечена полная безопасность.

Утром Ушаков принял представителей местного населения, договорился с ними об учреждении на острове временного гражданского самоуправления, после чего направился с флотом к острову Занте, выслав вперед с двумя фрегатами все того же капитан-лейтенанта Шостака.

5

Остров Занте обороняли 500 французских солдат и офицеров, имевших на вооружении 62 пушки. Обойтись без пролития крови здесь было уже невозможно.

Перед тем как высадить десант, соединенная эскадра открыла по береговой неприятельской батарее сильный артиллерийский огонь. Французы ответили своей пушечной пальбой, но потом, не устояв, оставили батарею и бежали в крепость, стоявшую на вершине горы близ города Занте. От кораблей тотчас отделились катера с сидевшими на них солдатами. На берег стали сбегаться толпы местных жителей. Они криками приветствовали десантников, при подходе катеров заходили по пояс в воду, подхватывали солдат и на плечах переносили на сухое место. Капитан-лейтенант Шостак, назначенный командовать десантом, торопил:

— Быстрее, братцы, быстрее!

После того как отряд высадился до последнего солдата, Шостак, не мешкая, повел его в наступление на крепость. Он имел приказ главнокомандующего: крепость осадить, предложить ей капитуляцию и в случае отказа сдаться, взять ее штурмом.

За действиями десанта Ушаков наблюдал с борта флагманского корабля. Он видел, как со стен крепости по наступавшим ударили пушки и как десантники залегли, открыв в ответ ружейную стрельбу. Перестрелка продолжалась до наступления темноты, потом она затихла. Ночь прошла спокойно. С наступлением рассвета пушечная пальба возобновилась, но теперь пушки палили не только с крепости, но и со стороны наступавших. Шостак ночью не терял времени даром, он успел установить против крепости сильную батарею, использовав при этом часть орудий, захваченных у неприятеля на берегу.

Стрельба продолжалась часа два, потом прекратилась снова. На острове воцарилась тишина.

— Наверное, французы приняли предложение о капитуляции, — высказал предположение Метакса, наблюдавший за военными действиями вместе с главнокомандующим.

— Но я не вижу белого флага, — сказал Ушаков, направив на крепость подзорную трубу. — Впрочем, не видно уже и французского флага. По всему, гарнизон не намерен продолжать сопротивление.

Спустя некоторое время от Шостака прибыл капрал с донесением: неприятельский гарнизон сдался на предложенных ему условиях, в плен взят 491 человек. В том числе 47 офицеров.

— Капитан-лейтенант приказал передать также, — докладывал капрал, — что жители острова, будучи по вере православными, желают отслужить благодарственное молебствие и приглашают на сие молебствие ваше превосходительство с офицерами.

— Возвращайся к своему командиру и скажи ему: скоро будем, — сказал Ушаков.

То, что случилось потом, через час или, может быть, даже меньше, запомнилось Ушакову на всю жизнь. Едва он с офицерами собрался плыть на молебствие, как в Занте загремели церковные колокола. Берег словно расцвел от праздничных одежд собравшегося здесь народа, от русских флагов, которыми всюду размахивали, встречая лодки с главнокомандующим и его спутниками. Кроме флагов, над головами были еще цветы, были иконы, хоругви.

— Ушаков! Ушаков! Ушаков! — скандировали голоса.

Впереди встречавших — старейшины и духовные лица. Тут же теснились дети, женщины.

Сойдя со шлюпки, Ушаков под восторженные возгласы подошел к толпе, коснулся губами подставленной иконы и оглянулся, ища глазами переводчика. Метаксы рядом не оказалось — замешкался в лодке, пропуская вперед более старших по чину. Да, собственно, сейчас можно было обойтись и без переводчика. И встречавшие и встречаемые отлично понимали друг друга. От радости многие крестились и плакали. Одна женщина поймала руку адмирала и стала осыпать ее поцелуями, потом захотела, чтобы и ребенок ее сделал то же самое.

Сложные чувства испытывал в эти минуты Ушаков. Он был потрясен пышной встречей, но в его потрясении была не только радость, в нем была еще и смутная душевная боль. За восторгами встречавших ему виделись их недавние унижения, страдания. Нелегко им, видно, жилось при французах-захватчиках, коль с такими изъявлениями чувств признательности встречали своих освободителей. Похоже было также и на то, что, устроив столь шумную встречу, островитяне этим как бы задабривали русских, чтобы, оставшись на острове, не позволяли себе такого, что пришлось им перенести от французов…

После благодарственного молебствия по случаю освобождения острова, устроенного в городской православной церкви, жители пожелали проводить Ушакова с его свитой в отведенную резиденцию. Думали, что адмиралу захочется отдыхать. А он отдыхать не стал — осмотрел резиденцию, походил по городу и пожелал вернуться на свой корабль: на два часа пополудни назначался военный совет.

Начало военных действий убедило Ушакова, что не было никакого смысла переходить всей соединенной эскадрой от одного острова к другому, завоевывая их в последовательном порядке. Целесообразнее было направить на слабо защищенные острова отдельные группы судов, занять эти острова, а уже потом всеми силами обрушиться на главную цитадель французов — Корфу.

Завоевание острова Кефалония на совете было поручено капитану второго ранга Проскочину, получившему для этой цели пять судов, в том числе один турецкий фрегат. Капитан первого ранга Сенявин получил задание освободить остров Св. Мавры. В его распоряжении имелось четыре корабля — два русских и два турецких. Самый крупный отряд оказался у капитана первого ранга Селивачева — три линейных корабля и столько же фрегатов. С этими судами он должен был осуществить блокаду Корфу.

— Сам я пока останусь здесь, на острове Занте, — сказал Ушаков, распределив обязанности между главными командирами. — О ходе боевых действий прошу рапортовать сюда.

Ушаков задерживался на гостеприимном острове совсем не для отдыха. Прежде чем покинуть Занте, ему надо было учредить здесь временное гражданское самоуправление, как это было сделано на острове Цериго. Еще на конференции в Константинополе было решено предоставить народам Ионических островов после их освобождения республиканскую власть. Но какие конкретные формы должна обрести эта власть, следовало определить на месте, согласуясь с пожеланиями самих жителей. Ушаков рассчитывал в столь не простом деле на помощь Метаксы, выходца из здешних мест и хорошо знавшего обычаи островитян.

— Просьба к тебе, Егор Павлович, — сказал он ему после того, как корабли, назначенные для завоевания островов, снялись с рейда, — плыви в город и договорись со старейшинами, кого следует пригласить для решения вопроса о самоуправлении острова. Пусть соберутся в отведенной мне резиденции. Я прибуду к ним завтра в полдень. Да не забудь пригласить на совет английского консула господина Форести.

Метакса обещал сделать все от него зависящее.

Когда на следующий день Ушаков прибыл в резиденцию, "главнейшие граждане" были уже на месте. Был с ним и английский консул Форести, грек по происхождению, с которым Ушаков познакомился во время вчерашнего богослужения. Собравшиеся оказались из одного дворянского сословия.

— Почему не представлены мещане? — спросил Ушаков Метаксу.

— Старшины надеются, что в правление войдут одни только дворяне, — ответил тот.

— О нет, — возразил Ушаков, — так будет несправедливо. Надо, чтобы в правлении были представлены все слои населения.

Когда Метакса перевел его слова старейшинам, те стали перешептываться, потом заявили, что готовы согласиться с любым повелением адмирала.

Ушаков почувствовал в их поведении недовольство и сказал сухо:

— Я пришел к вам не волю свою диктовать, а помочь утвердиться на земле вашей справедливости.

Он предложил избрать из числа собравшихся трех архонтов, которые должны были, в свою очередь, подобрать в правление других членов.

— Из дворян?

— Зачем? Я уже сказал, правление должно быть представлено всеми сословиями.

— Хорошо, пусть так. А как быть с городской полицией?

— Полицейских должны избрать сами граждане.

— А суд?

— Разве у вас до этого не было суда?

— Был, но военный, французами назначенный.

— Военный суд не годится, — сказал Ушаков. — Надобно, чтобы и суды были выборными.

Ход совещания явно не нравился английскому консулу. Он чувствовал себя как на иголках, то и дело обращался к старейшинам с какими-то замечаниями. Ушакова так и подмывало одернуть его, чтобы сидел смирно.

Когда совещание закончилось и Ушаков с Метаксой вышли на улицу, их встретила огромная толпа. Люди размахивали флажками, что-то громко выкрикивали.

— Они желают знать, какие вами приняты решения, — пояснил Ушакову Метакса.

— Скажи им, что они остаются независимыми под управлением ими же избранных граждан.

Метакса перевел собравшимся его слова, но шум от этого не уменьшился, а стал еще громче.

— Чем они недовольны?

— Они не желают быть ни вольными, ни под управлением избранных начальников, — ответил Метакса. — Они требуют быть взятыми в вечное подданство России и чтобы начальником над островом был только один российский чиновник.

— Это немыслимо, — нахмурился Ушаков. — Да я и не вижу причин отказываться от самоуправления.

— Они не верят в это самоуправление, считают, что оно их не защитит. Они боятся ненавистных им турок, боятся, что после ухода эскадры турки завладеют островом и тогда жителям будет еще хуже, чем при французах.

Ушаков смутился. Решить вопрос о взятии островитян в подданство России он, конечно, не мог. Не имел на то полномочий. Но попробуй растолковать это толпе!

— Объясни им, пожалуйста, только поласковее, какую выгоду имеет независимое правление, — попросил Ушаков Метаксу. — Скажи им, что действия российского императора могут быть худо истолкованы другими странами, ежели войска его заявят о себе здесь, на островах, не как освободители, а как завоеватели. Объясни им, что русские пришли сюда не владычествовать, а охранять, что греки найдут в них только защитников, друзей и братьев, а не повелителей.

Метакса сказал собравшимся все, что было велено, но те продолжали шуметь, требовать, настаивать… Ушакову пришлось, набравшись терпения, обращаться к ним с разъяснениями еще и еще раз. Наконец недовольные голоса стали затихать, а потом смолкли совсем. Русскому адмиралу удалось-таки их убедить, поверили они ему.

6

Завершив в Занте свои дела, Ушаков направился к Кефалонии, чтобы поздравить капитана второго ранга Проскочина с победой над тамошним неприятельским гарнизоном, а уже оттуда плыть к Сенявину. Победа Проскочину досталась сравнительно легко: ему помогло восставшее против французов местное население. Солдаты разгромленного гарнизона пытались было укрыться в горах, но у них ничего не вышло. Кефалонцы, зная местность лучше, чем они, легко находили их убежища, заставляли сдаваться в плен и приводили в русский лагерь. Всего таким образом было пленено до двухсот солдат и офицеров.

У острова Кефалония Ушаков встречался не только с Проскочиным и другими офицерами, но и с гражданским населением. Одна такая встреча потрясла его особенно сильно.

Однажды, выйдя с Метаксой на палубу, он обратил внимание на лодку с четырьмя греками на веслах, кружившую между русскими кораблями.

— Спроси, откуда они и что им нужно? — попросил Ушаков переводчика.

Метакса тотчас вступил с ними в разговор. Оказалось, что они приплыли из Парги как депутаты и имеют дело к русскому адмиралу.

— Ко мне? — переспросил Ушаков. — Что ж, тогда пусть поднимаются на борт.

Ушаков пригласил депутатов в кают-компанию, приказал подать им чаю. От чая, однако, те отказались, сразу приступив к делу:

— Мы прибыли искать защиты от Али-паши Янинского.

— Что случилось? Только, пожалуйста, рассказывайте спокойно.

Но говорить спокойно депутаты не могли. Они горячились, перебивали друг друга. Трудно говорить спокойно о таком ужасном человеке, как Али-паша… Этот жестокий албанский правитель давно уже держит в страхе балканские народы, а теперь озверел совсем. Когда узнал о приходе в Средиземное море соединенной эскадры, он испугался, как бы не остаться без добычи, напал на город Перевезу, в котором до этого хозяйничали французы, дочиста ограбил его, многих мирных жителей перерезал. От Перевезы он направился к Парге. Но жители Парги решили города не сдавать, взяться за оружие и послать депутацию за помощью к русскому адмиралу.

Еще будучи в Константинополе, зная, что ему придется иметь дело с Али-пашой, Ушаков постарался собрать о нем некоторые сведения. Али-паша был одним из тех восточных деспотов, которые, добиваясь своих целей, не гнушались самыми грязными средствами. Правителем он сделался после смерти своего отца, убив предварительно всех своих братьев, претендовавших на наследство. Ему удалось настолько запугать население Албании, что одно имя его приводило всех в трепет. Горе ожидало того, кто попадал ему в руки. Пленников он обычно подвергал жесточайшим пыткам, а потом срубал им головы. В его дворцовом саду главными украшениями были пирамиды из человеческих голов, отрубленных им собственноручно.

Али-паша значился подданным турецкого султана, его наместником на земле Янинской. Но он почти не считался с волей султана и творил у себя все, что хотел. Мало того, совершал набеги на соседние земли. Если удавалось, грабил даже турецких купцов.

— Какой же помощи от нас желаете? — выслушав депутатов, захотел уточнить Ушаков.

— Мы просим принять нас в русское подданство. Одно только это может спасти народ наш от истребления кровавым антихристом.

Еще одна просьба о приеме в русское подданство! Недавно об этом просили жители Занте, а теперь вот с материка прибыли… Как жаль, что нельзя им помочь!

Ушаков стал разъяснять депутатам, что не вправе удовлетворить их просьбу, поскольку не уполномочен приобретать для России новые земли или новых подданных. Депутаты, видимо, не ожидали отказа и были ошеломлены. Некоторое время они тупо смотрели на адмирала, а потом вдруг повалились ему в ноги. Один из них с выражением полного отчаяния стал рвать на себе одежду, кричать, что если он, русский адмирал, не позволит им, жителям Парги, поднять над городом русский флаг и откажет в покровительстве, то им не останется другого, как перерезать своих жен и детей и с кинжалами пойти на Али-пашу…

— Пусть тогда истребится весь несчастный род наш, — в исступлении кричали они.

В кают-компании находилось несколько русских офицеров. С безмолвным состраданием смотрели они на несчастных, ждали решения адмирала. Ушаков, взволнованный не меньше их, принялся ходить по каюте, кусая губы. Наконец он остановился перед депутатами, все еще стоявшими на коленях, сказал твердо:

— Пусть будет так: чтобы положить конец дерзостям Али-паши, мы возьмем Паргу под защиту соединенных эскадр на таком же основании, как и уже освобожденные Ионические острова. Мы пошлем к вам солдат и военное судно.

Депутаты вновь подняли крик, но теперь это уже был крик радости. Они кинулись ловить и целовать руки адмирала, и когда адмирал стал этому противиться, стали целовать ему ноги. Офицеры, видя, в какое волнение привели они адмирала, поспешили увести их из кают-компании. С адмиралом остался один Метакса.

— Друг мой, тебе придется поехать к Али-паше.

— Зачем?

— Повезешь от меня письмо. Надо постараться уладить дело мирным путем.

Метакса с сомнением покачал головой:

— Федор Федорович, паргцы не все тут сказали, а я не успел доложить… За Али-пашой есть еще одно преступление. Паша арестовал в Перевезе русского консула Ламброса, заковал его в кандалы и отправил на галеры.

В глазах Ушакова блеснул огонь гнева.

— Сведения точные?

— Паргцы наши друзья, им незачем обманывать нас.

Ушаков с минуту походил, обдумывая положение, потом повел Метаксу в свою адмиральскую каюту, усадил за письменный стол и стал диктовать ему письмо Али-паше:

— Пиши: "Жители города Парги прислали ко мне своих депутатов, прося от союзных эскадр помощи и защиты противу покушений ваших их поработить. Ваше превосходительство угрожает им теми же бедствиями, которые нанесли войска ваши несчастным жителям Перевезы.

Я обязанным себя нахожу защитить их, потому что они, подняв на стенах своих флаги соединенных эскадр, объявили себя тем под защитою союзных империй. Я, с общего согласия турецкого адмирала Кадыр-бея, товарища моего, посылаю к ним отряд морских солдат с частью турецких войск, несколько орудий и военное судно.

Узнал я также, к крайнему моему негодованию, что при штурмовании войсками вашего превосходительства города Перевезы вы заполонили пребывавшего там российского консула майора Ламброса, которого содержите на галере вашей скованного в железах. Я требую от вас настоятельно, чтобы вы чиновника сего освободили немедленно и передали его посылаемому от меня к вашему превосходительству лейтенанту Метаксе, в противном же случае я отправлю нарочного курьера в Константинополь и извещу его султанское величество о неприязненных ваших поступках и доведу оные также до сведения его императорского величества всемилостивейшего моего государя".

Кончив диктовать, Ушаков прочитал написанное, поставил в конце письма свою подпись, сказал:

— Езжай, друг мой. Буду ждать твоего возвращения у Сенявина, на острове Святой Мавры.

7

Ушаков поплыл к Сенявину не один. С ним были четыре русских и три турецких корабля. Сенявин нуждался в помощи. Вот уже две недели, как высадился на острове Св. Мавры, а все еще не мог одолеть французов. Надо было поддержать его, и поддержать крепко, сломить упорство противника самым решительным образом.

Эскадра шла, вытянувшись в фарватере флагмана. В снастях шумел порывистый ветер. Небо, заложенное рваными тучами, было хмурым, неприветливым, как и расстилавшееся перед кораблями серое пустынное море с его бесконечными, уныло катившимися волнами. Осень, конец октября… Время начала предзимних холодов. В России в эту пору уже снег ложится…

К острову Св. Мавры подошли на исходе дня. Это был гористый кусочек земли, отделенный от материка, такого же гористого, проливом шириною не более 150 саженей. Кто-то из греков рассказывал Ушакову, что водное пространство, отделяющее Св. Мавру от материка, есть не что иное, как канал, прорытый в древние времена не то коринфянами, не то карфагенянами. Горы на острове местами заросли лесом. На самой высокой из них, что на северном мысу, возвышались стены старинной крепости. Глядя на эту крепость, Ушаков заметил пороховые облачка, слышны были орудийные хлопки. По всему, там шло сражение.

— Дайте орудийный залп, — приказал командиру корабля Ушаков. — Надо известить о прибытии эскадры Сенявина и заодно обратить на себя внимание французов. Пусть видят, какая новая сила идет против них.

Сенявин прибыл на флагманский корабль сразу же, как только тот бросил якорь. С момента последней встречи с Ушаковым лицо его заметно осунулось, но глаза оставались такими же неистощимо бодрыми, как и прежде.

Доклад Сенявина был лаконичен. По прибытии к острову он, как и было приказано, высадил на берег крупный десант, но сил оказалось недостаточно. Французы упорно защищались, слышать не хотели о какой-либо капитуляции. Они даже предприняли вылазку с намерением опрокинуть десант в море, и только ураганный орудийный и ружейный огонь заставил их вернуться в крепость. В настоящее время крепость обстреливается со всех сторон, в том числе и со стороны материка, где Сенявиным установлена сильная батарея, тем не менее, несмотря на безвыходность своего положения, противник продолжает сопротивляться.

— До меня дошли сведения, — сказал Сенявин, — что французы надеются на помощь Али-паши, который вошел с ними в тайные сношения. Али-паша обещал начальнику неприятельского гарнизона тридцать тысяч червонцев, а также отправить всех солдат и офицеров гарнизона в Анкону или другой порт, подвластный Франции, если тот передаст крепость в его руки.

Ушаков вспомнил о Метаксе, и им овладело беспокойство. Он только сейчас понял отчетливо, в какой опасный путь послал своего переводчика. Для Али-паши такие пустяки, как честь, не существуют, ему ничего не стоит срубить голову курьеру или парламентеру.

— Для занятия острова у Али-паши нет достаточно сильного военного флота, — сказал Ушаков, выслушав Сенявина.

— В данном случае флот ему не понадобится, — отвечал Сенявин. Пролив, который отделяет остров от материка, так мелок, что его можно перейти вброд.

Ушаков крепко потер подбородок. Опасность нападения Али-паши на остров представлялась реальной. Этот человек был способен на любую авантюру. Обстановка требовала от эскадры быстрых и решительных действий, чтобы занять крепость еще до того, как Али-паша успеет собраться с силами.

— Пошлите в крепость парламентера с письменным предложением о сдаче гарнизона за моей подписью, — сказал Ушаков Сенявину. — Я думаю, прибытие новых наших сил не осталось для них незамеченным.

— А если снова отказ?

— Тогда штурм.

На лице Сенявина выразилось сомнение.

— Крепость сильно защищена, имеет со всех сторон водные преграды, а у нас для штурма мало сил — восьмисот человек не набирается.

— А местные жители на что? — Ушаков был тверд в принятом решении. Немедленно разошлите людей по селениям с воззваниями и вы увидите, что из этого получится. К нам присоединятся тысячи.

Ультиматум, составленный в энергичных выражениях и подписанный самим Ушаковым, вызвал в рядах неприятеля уныние. Комендант крепости уже был наслышан о русском адмирале, знал, что слов своих на ветер он не бросает. Струсил комендант. Его страх усилился еще больше, когда он увидел, как русские стали готовить на глазах осажденных фашины, лестницы и другие предметы, предназначенные для штурма. А когда ему доложили, что к русскому войску присоединились до восьми тысяч вооруженных островитян, он понял, что медлить со сдачей крепости больше нельзя, и приказал выбросить белый флаг.

На другой день, когда Ушаков принимал от Сенявина крепостные ключи и опись трофеев, на флагмане появился Метакса. Вернулся цел и невредим. Оставив опись, Ушаков заключил его в крепкие объятия. Казалось, благополучному возвращению своего переводчика он обрадовался больше, чем взятию крепости и многочисленным трофеям.

— Ну что там, рассказывай, — затормошил он его, усадив против себя. — Я, брат, уже всякое о тебе думал. Ужасно беспокоился. Был у Али-паши?

— Был.

— Пирамиды из человеческих голов видел? — поинтересовался Сенявин.

— Представьте себе, видел, — отвечал Метакса. — Иду по главной лестнице во дворец, смотрю, по правую и левую сторону высятся… Страшно смотреть. Смрад такой, что я чуть в обморок не упал.

— Что Али-паша, каков его ответ? — спросил Ушаков, давая понять, что его не очень интересуют такие подробности.

— Али-паша согласился оставить Паргу в покое и освободить нашего консула.

— Так сразу и согласился?

— Не сразу, конечно. Сначала, прочитав письмо, хмурился, говорил, что-де вы, ваше превосходительство, худо знаете его, Али-пашу, вмешиваетесь не в свои дела, что-де вам предоставлено завоевание островов, а на материке он один хозяин. Я, говорит, мог бы занять остров Святой Мавры, но не сделал этого, и пусть адмирал ваш говорит мне за это спасибо. Сказал так, помолчал, а потом вдруг спросил, что за человек ваш адмирал Ушаков, не тот ли, мол, Ушаков, который разбил при Калиакрии славного мореходца Сеид-Али? Я ответил утвердительно. Он сразу смягчился, стал говорить со мной иначе.

— Настоящий злодей, — высказал свое мнение об албанском правителе Сенявин. — Было бы не худо отобрать у него Перевезу.

— Ни в коем случае, — не согласился с ним Ушаков. — Нельзя обострять с ним отношений. У этого правителя много солдат, и он может нам еще пригодиться.

Ушаков учредил на Св. Мавре гражданское самоуправление, подобное тем, какие уже имелись на других освобожденных островах, оставил здесь небольшой гарнизон, после чего приказал поднять паруса. Корабли пошли на Корфу.

8

Уже шесть недель находилась соединенная эскадра в водах Средиземного моря. За это время она освободила почти все острова Ионического архипелага. Противник потерял убитыми и ранеными 140 человек, пленными 1300. Захвачено более 200 орудий, большое количество боеприпасов. Такого удачного начала мало кто ожидал. Боялись, кровь польется рекой, но крови почти не было…

Пленный комендант крепости Св. Мавры сказал, однако, Ушакову:

— Вам рано радоваться. Вы легко покорили нас, но обломаете зубы о Корфу. Корфу отомстит вам за нас.

Ушаков ничего не сказал на это, но про себя подумал: "Конечно, брать Корфу будет нелегко, без потерь не обойдешься, и все же крепость будет взята. Чего бы это ни стоило!"

Прибыв к Корфу, это случилось 9 ноября, Ушаков сразу же вызвал к себе капитана второго ранга Селивачева, руководившего блокадой крепости с моря. Селивачев, еще сравнительно молодой офицер, несколько медлительный, но умный, хорошо знавший свое дело, представил весьма неутешительные сведения о противнике. Остров оборонялся трехтысячным гарнизоном, в распоряжении которого имелась многочисленная крепостная артиллерия. Кроме того, у стен крепости стояли 84-пушечный линейный корабль с экипажем до 800 человек, один фрегат, два бомбардирских и несколько других судов. В случае надобности французы могли также ввести в действие захваченный ими у англичан 60-пушечный корабль, который стоял в проливе между Корфу и островом Видо.

— Замочек, скажу вам, ваше превосходительство, зело крепкий, — рассказывал Селивачев. — Я уже не один день ломаю голову и ничего не могу придумать. Трудно подобрать к нему ключик.

— Что ж, давайте теперь вместе думать, — сказал Ушаков, — может, что-нибудь и придумаем.

Они поплыли осматривать остров, его прибрежные укрепления. Ушакова прежде всего интересовал главный город, давший название всему острову. Он располагался между двумя крепостями — старой, возвышавшейся на оконечности узкого гористого мыса, и новой. На подступах к новой крепости имелись земляные валы, стены и рвы, заполненные водой. Сама же она состояла из трех самостоятельных систем укреплений, которые, по сведениям, добытым Селивачевым, были соединены между собой подземными переходами с заложенными в них минами. Со стороны моря город прикрывался небольшим островом Видо, который возвышался против самого порта. Именно возвышался, потому что горы островка имели по отношению к городу с его двумя крепостями господствующее положение.

— Вы искали ключ к Корфу, а ключ — вот он, — сказал Ушаков своему спутнику, подзорной трубой показывая на островок.

— Где? — не сразу понял его Селивачев.

— Обратите внимание на возвышенности Видо, — начал объяснять Ушаков, — они гораздо выше тех, на которых устроены крепости. Стоит нам взять сей островок, поставить на его возвышенностях батареи, и неприятелю ничего другого не остается, как выбросить белый флаг.

— Да, но Видо тоже очень укреплен.

— Пусть укреплен. И все же надо начинать с этого острова.

Свой план Ушаков представил на обсуждение военного совета, который принял его без существенных замечаний. Сразу же после этого началась подготовка к военным действиям. Флот расположился полукругом по внешнюю сторону острова Видо — в центре корабли турецкие, а на флангах, против крепостных сооружений Корфу, — русские. Капитану второго ранга Селивачеву и турецкому контр-адмиралу Фетих-бею было приказано сторожить выходы из пролива между островами, дабы не выпустить оттуда неприятельские суда.

Следующим шагом в осуществлении намеченного плана была высадка десанта в порту Гуино, что на главном острове, в нескольких километрах от города Корфу. Десант этот имел ограниченное задание: отвлечь внимание противника от Видо, сделав вид приготовления нападения на новую крепость, а в момент штурма Видо сковать его силы в этой крепости, не дать им прийти на помощь защитникам Видо. Эту же цель преследовал приказ русским кораблям, стоявшим на флангах линии, вести по крепостям «беспокоящий» артиллерийский огонь.

Все исполнялось, как было задумано, но когда дошло до главного, дело застопорилось. Для штурма Видо не хватало десантных войск. Ушаков рассчитывал на прибытие солдат из Мореи и Эпира, обещанных Портой, но его попросту обманули. Правители упомянутых провинций даже не сочли нужным ответить на посланные им письма. Мало того, стали выражать недовольство участием в сражении за Корфу начальники самой турецкой эскадры. Заметно скисли они за последнее время. Оттого, видно, что не сбылись их надежды поживиться за счет островов. И еще потому, что островитяне почести оказывали одним только русским, а на турок посматривали с опаской.

Ушакову приходилось употреблять все средства, чтобы сохранить с союзниками добрые отношения. Он старался советоваться с Кадыр-беем по всем главным вопросам, обращался с ним корректно, больше того, при каждом удобном случае внушал местным жителям, чтобы они оказывали турецкому командующему такие же почести, как и русскому адмиралу. Тщетно! Кадыр-бей оставался недоволен. Ему мерещилось, что русский адмирал обманывает его. Да и как о том не подумать! Почти весь Архипелаг захватили, а что досталось туркам? Ничего. Кадыр-бей не удержался и настрочил в Константинополь жалобу. Он был почти уверен, что Ушак-паша берет захваченные богатства себе, союзную же эскадру лишает законной доли в добыче…

Жалоба Кадыр-бея дошла до самого визиря, тот через рейс-эфенди обратился к русскому посланнику, а господин Томара, в свою очередь, затребовал объяснений от Ушакова. И пришлось главнокомандующему снова садиться за письменный стол. "Я не пользовался нигде ни одной полушкою, — писал он господину Томаре, — и не имею надобности… Я не живу роскошно, поэтому и не имею ни в чем нужды, еще уделяю бедным и для привлечения разных людей, которые помогают нам усердием своим в военных делах".

Глядя на Кадыр-бея, совершенно опустил руки и его помощник Фетих-бей. Беспечность этого адмирала дошла до того, что запертый в проливе французский линейный корабль спокойно прошел мимо его судов и удалился в море. Когда возмущенный Ушаков, узнав о случившемся, послал к Фетих-бею своего офицера, тот спокойненько спал, а проснувшись, сделал вид, что ничего особенного не случилось. Подумаешь, вырвался из блокады неприятельский корабль! Пусть ушел. Попутного ему ветра. Меньше неприятельских сил на острове останется. Идти же за тем кораблем в погоню он никак не может. Почему не может? Да потому что команда не согласится. Матросы давно уже не получают жалованья, скучают по своим семействам и вообще так сердиты, что лучше их не принуждать…

Вот и повоюй после этого с такими союзниками!

Подготовка к овладению последним оплотом противника сильно затягивалась. Нужны были войска. Правда, за время невольного бездействия к флоту присоединился с двумя кораблями капитан второго ранга Сорокин, которого Ушаков еще из Дарданелл посылал к Александрии для содействия англичанам, а вскоре после него с двумя линейными 70-пушечными кораблями прибыл контр-адмирал Пустошкин Павел Васильевич, друг по Морскому корпусу, где они вместе учились. Силы флота возросли. Но на борту прибывших судов не было десантных войск, а Ушаков нуждался именно в них!

Сенявин советовал обратиться за поддержкой к английскому адмиралу Нельсону, но Ушаков делать этого не стал. У Нельсона были свои трудности он никак не мог овладеть Мальтой. Впрочем, дело даже не в Мальте. Ушаков был уверен, что лорд ему просто откажет. Во всяком случае, в своем письме от 17 ноября 1798 года он не дал ему на то никаких надежд.

Нет, рассчитывать на Нельсона не имело смысла. Надо было искать другой выход. И тут Ушаков вспомнил об Али-паше. У этого властелина войскам нет счета. Только даст ли? А если согласится дать, то как избежать принятия на себя ответных обязательств в связи с его претензиями на некоторые из Ионических островов?

Ушаков, взвесив все, решил снова послать к нему Метаксу, только на этот раз послать не с пустыми руками. Пашу надо было «умаслить» богатым подарком. А из вещей Ушакова большой ценностью была лишь табакерка, усыпанная алмазами, — та самая, что подарил ему султан в день прибытия эскадры в Константинополь. Добрая вещица! Знающие люди утверждали, что цена ей не меньше двух тысяч золотых червонцев. Хорошо бы, конечно, сохранить ее на память, да ведь дело требует!.. Отдал Ушаков табакерку Метаксе, сказал:

— Преподнесешь ее от меня Али-паше, авось что получится…

Получилось! Умаслил-таки Ушаков головореза. Пообещал тот ему через Метаксу прислать для завоевания Корфу три тысячи воинов. А спустя несколько дней, чтобы подтвердить обещание, сам явился. Наряженный в богатейшие одежды, окруженный блестящей свитой.

Ушаков встретил его с учтивостью, на какую был только способен. Почти час беседовали они с глазу на глаз, с участием одного только переводчика. Али-паша все жаловался на константинопольских сановников, говорил, что-де большие взятки давать им приходится, а толку почти никакого, потому как не держатся долго сии сановники на султанских должностях. "Едва успеешь взяткой сделать себе подпору, смотришь, подпора уже без головы, а ты без денег…" Вдруг Али-паша спросил:

— Намерено ли ваше превосходительство распространить то, что делается сейчас на островах, на материковый берег?

Ушаков его понял. Али-паша боялся за захваченную им Перевезу, которую желал сохранить за собой. Чтобы успокоить его, Ушаков дал понять, что он не собирается отторгать греков от подданства султана, а несет независимость только народам, покоренным французами. Али-паша обрадовался, сказал:

— Вы умный адмирал, и я вам пришлю не три, а шесть тысяч албанцев во главе со своим сыном.

Али-паша прислал не шесть и даже не три, а 2500 воинов. Обманул. Пустошкин, введенный в курс дела, предлагал было послать к нему нового гонца, но Ушаков безнадежно махнул рукой:

— Поздно. Ждать больше нельзя. Пора начинать генеральное сражение.

9

Диспозицию сражения Ушаков написал собственноручно. Она сводилась к следующему: против каждой из пяти неприятельских батарей, установленных на берегу Видо, выделялась определенная группа кораблей; в семь утра назначенным кораблям и фрегатам надлежало приблизиться к берегу и с расстояния не более двух кабельтовых открыть по батареям беглый картечный огонь; после подавления неприятельских батарей и перенесения корабельного артиллерийского огня на глубинные опорные пункты противника по сигналу с флагмана начиналась высадка десанта в трех назначенных местах с последующим наступлением в глубь острова.

18 февраля, как только рассвело, корабли стали выстраиваться в боевую линию. Десантники приготовили катера, баркасы, лодки. На первых порах все шло по диспозиции. Но тут Ушакову доложили, что албанцы Али-паши взбунтовались, отказываются садиться на десантные суда и участвовать в штурме острова. Это был удар в спину. Ушаков немедленно поплыл на пустынный берег острова Корфу, недавно занятый русскими и где теперь под их прикрытием находился отряд албанцев.

— Что сие значит? — накинулся Ушаков на офицеров отряда. — Почему не выполняете приказа?

— Солдаты не слушаются, — отвечали офицеры, — они говорят, что остров заставлен французскими батареями и там ждет смерть каждого, кто попробует сойти на берег.

— Но батареи будут нами подавлены.

— Они в это не верят.

— А вы?

Офицеры переглянулись, послышались голоса:

— Остров неприступен, взять его невозможно.

Ушаков сокрушенно покачал головой. Пропала его табакерка! Хотя Али-паша и прислал своих албанцев, но какой от них толк! Силой воевать их не заставишь.

— Что ж, — с сарказмом в голосе сказал он, обращаясь к албанским офицерам, — коль так боитесь неприятеля, ступайте все на гору при северной нашей батарее и оттуда, сложа руки, смотрите, как я на ваших глазах возьму остров Видо и все его батареи.

Некоторую часть албанцев все же удалось уговорить примкнуть к наступавшим. Люди эти не столько поддались угрызениям совести, сколько побоялись остаться без добычи. Они поняли, что эти русские и вправду могут взять неприступный остров…

Ровно в семь фрегаты, а за ними и линейные корабли подошли к берегу на картечный выстрел и открыли по неприятельским батареям беглый огонь. Сражение началось.

В линии нападения были только русские корабли. Турецкую эскадру Ушаков оставил в сторонке, чтобы не вносила путаницы в исполнение диспозиции и сигналов. Уже после боя в направленной в Петербург реляции Ушаков так объяснил свое решение: "Кораблей турецких в атаке острова не поставил я с нашими… ибо они не могут скоро лечь шпрингом, как скорость надобности требует, и в это время были бы они против батарей кормами, их с батарей могли бы расстрелять, и они могли бы нам помешать недеятельностью".

Французы оказывали упорное сопротивление. Вначале они палили раскаленными докрасна ядрами, надеясь вызвать на атакующих кораблях пожары, но потом отказались от этой затеи и перешли на обычные снаряды. Им стало не до огненных ядер. Русские комендоры действовали неотразимо. Недаром Ушаков еще в Севастополе столько времени уделял их учебе! Ох, как пригодилось им сейчас приобретенное умение! Французские батареи буквально были засыпаны ядрами и картечью.

Пример бесстрашия эскадре подавал сам главнокомандующий. На флагманском корабле "Св. Павел" он направлялся сперва к первой неприятельской батарее, на ходу обрушив на нее несколько залпов всем бортом, потом нанес залповый удар по второй батарее, после чего подошел к третьей и стал здесь на шпринг так, чтобы можно было громить ее огнем с левого борта, с правого же борта продолжать пальбу по второй батарее.

Пальба усиливалась. Слабый ветерок не успевал сносить пороховой дым, который непроглядной серостью нависал над всем берегом. Гудела земля, шумело, бурлило море… Впрочем, предоставим слово очевидцу сражения Метаксе. Вот что он писал:

"Беспрерывная, страшная пальба и гром больших орудий приводили в трепет все окрестности… Видо, можно сказать, был весь взорван картечами, и не только окопы — не осталось дерева, которое бы не было повреждено сим ужасным железным градом… В одиннадцать часов пушки с батарей французских были сбиты: все люди, их защищавшие, погибли, прочие же, приведенные в страх, кидались из куста в куст, не зная, куда укрыться…"

В 11 часов на флагманском корабле появился сигнал: начать высадку десанта. Солдаты бросились на стоящие у бортов кораблей гребные суда, в которые заранее были спущены полевые пушки, и устремились к берегу. Французы ввели в бой своих стрелков, подтащили новые орудия. Но им удалось потопить только один баркас, остальные суда добрались до берега без особых потерь. Высадившись, десантники сразу же пошли в атаку. И тут французы надломились: одни, сдаваясь, подняли руки, другие, оставив батареи, побежали в глубь острова.

Турки и албанцы, казалось, только и ждали этого момента. Во время атаки их не было видно, а тут появились, с ножами набросились на пленных. Кто-то пустил слух, что Али-паша дает по червонцу за каждую срубленную голову, и они спешили воспользоваться случаем. Напрасно русские солдаты и офицеры обращались к ним с увещеваниями — союзники не желали их слушать. Чтобы спасти пленных от расправы, пришлось выстраивать каре и укрывать их внутри построения. Однако турки и албанцы не угомонились.

— Бегите за турками, — кричали русские офицеры своим солдатам, — не дайте торжествовать злодейству.

Уже после сражения Ушакову доложили о таком случае. Один из русских командиров, майор Соколов, заметив турок, поймавших молодого французского офицера, поспешил к ним, чтобы не дать совершиться преступлению. Он подоспел как раз в тот момент, когда несчастный развязывал галстук, чтобы обнажить шею. Делал он это с покорностью обреченного человека, со страхом глядя на открытый мешок с еще дымившимися головами его соотечественников. Мешок держал свирепого вида турок, нетерпеливо топавший ногой. Майор протиснулся вперед, положил руку на плечо пленного, чтобы увести с собой, но турки угрожающе сомкнули круг.

— Выкуп! Выкуп! — раздались требовательные голоса.

— Сколько? — спросил майор.

— Три червонца.

Столько у майора не было, но, на счастье, в кармане у него оказались часы, и он предложил их туркам вместо денег. Те согласились, приняли часы и выпустили обоих из круга. Пленным офицером оказался некий Вердье, адъютант коменданта острова, кстати тоже сдавшегося в плен.

Всего на острове было взято в плен 422 человека. Примерно столько же неприятельских солдат и офицеров полегло от пуль и картечи. Спастись удалось немногим — лишь тем, которые смогли вплавь перейти пролив и укрыться на главном острове.

К двум часам дня на Видо стихли наконец выстрелы, над разрушенными укреплениями поднялись русские и турецкие флаги. Теперь на очереди были крепостные сооружения Корфу. Не давая противнику времени опомниться, Ушаков перебросил на главный остров все десантные отряды и под прикрытием артиллерийского огня повел штурм новой крепости.

Защищаясь, французы палили из всех видов оружия. Но в них уже не было прежнего упорства: падение Видо надломило их. Когда, преодолев рвы, при помощи штурмовых лестниц наступавшие ворвались внутрь первого узла укреплений, французы, взорвав пороховые погреба, отступили к следующей крепостной системе в надежде, что русские не пойдут дальше, остановятся. Но русские не останавливались. На их плечах они ворвались и в эти сооружения. Завязалась рукопашная схватка. И тут французы не выдержали, бросились бежать кто куда.

К исходу дня уже ни у кого не было сомнения, что участь Корфу решена, что наступающим достаточно сделать еще одно усилие, и в их руки перейдет все. Французские военачальники решили не доводить дело до такого конца, направили к Ушакову парламентеров с предложением о прекращении кровопролития и сдаче крепости.

На другой день был подписан договор о капитуляции, после чего началась сдача крепостных сооружений и всего, что в них имелось. В плен сдалось около трех тысяч человек. Победителям достались 636 единиц крепостной и полевой артиллерии, 5,5 тысячи ружей, более 37 тысяч бомб, 137 тысяч чугунных ядер, более трех тысяч пудов пороха и много других трофеев. Союзники получили также в качестве военной добычи линейный корабль, фрегат и несколько мелких судов.

После падения Корфу под контроль русско-турецкого флота перешел весь Ионический архипелаг. Главная задача, поставленная перед Ушаковым союзными державами, была выполнена.

Это была великая победа. А где победа, там и поздравления. Фельдмаршал Суворов прислал Ушакову такое письмо:

"Великий Петр наш жив. Что он по разбитии в 1714 году шведского флота при Аландских островах, произнес, а именно: природа произвела Россию только одну: она соперницы не имеет, то и теперь мы видим. Ура! Русскому флоту!.. Я теперь говорю самому себе: зачем не был я при Корфу, хотя мичманом!"

Прислал свои поздравления и адмирал Нельсон, которому все еще не удавалось взять Мальту. Адмирал извещал Ушакова о своем намерении осуществить блокаду Неаполя и просил его поскорее прибыть с флотом для изгнания французов из королевства Обеих Сицилий.

10

Итак, крепость Корфу пала… Произошло это так быстро, так неожиданно, что многим местным жителям даже не верилось в пришедшее освобождение: не маневр ли это со стороны французов?.. Но все было так, как должно было быть. И сами французские генералы, в том числе главный комиссар Директории Дюбуа, еще не оправившиеся от шока, потрясенные случившимся, подтверждали это. Да, многочисленный, вооруженный до неприступности гарнизон был покорен. Сдавшись на условиях, им продиктованных, потеряв все, что они имели до этого, генералы теперь желали одного — посмотреть на своего победителя, на славного русского адмирала, сумевшего невозможное превратить в возможное.

Ушаков согласился принять их на флагманском корабле. По условиям договора о капитуляции генералы получили дозволение отправиться на свою родину с обязательством не поднимать оружие против Российской империи и Порты Оттоманской в течение 18 месяцев. Для главнокомандующего соединенной эскадрой было далеко не все равно, с каким настроением они поедут к себе во Францию и что они будут там рассказывать о русских.

Встреча проходила в кают-компании. Со стороны победителей, кроме Ушакова, присутствовали контр-адмирал Пустошкин, капитан первого ранга Сенявин и некоторые другие старшие офицеры. Приглашение посылалось и турецкому адмиралу Кадыр-бею, но тот не пришел, и Ушаков догадывался почему: обиделся, что русские не пустили солдат его в освобожденный город, не дали им "поразгуляться".

Начало было несколько церемониальным. Главный комиссар Директории господин Дюбуа произнес заранее подготовленную речь, в которой поблагодарил адмирала, его офицеров, солдат и матросов, всех русских за великодушие и человечность, за то, что они не позволили учинить кровавую расправу над пленными. Его спутники при этом стояли, вытянувшись в струнку, словно чувствовали себя на приеме у самого императора. Но вот Ушаков пригласил всех к столу, из камбуза принесли кофе, и встреча сразу приняла непринужденный характер. Завязалась оживленная беседа. Больше говорили французы. Говорили о нанесенном им поражении. Восхищались умелыми действиями русского командования, героизмом русских солдат и матросов. Начальник гарнизона дивизионный генерал Шабо сказал Ушакову:

— Должен признаться, ваше превосходительство, что мы никогда не воображали себе, что сможете с одними кораблями подступить к страшным батареям Корфу и Видо. Подобная смелость едва ли была еще когда-нибудь видана.

К мнению дивизионного генерала присоединился комиссар Дюбуа:

— Да, да, вы совершили неповторимый подвиг, и отечество ваше, несомненно, воздаст вам должное.

Ушаков скромно помалкивал, думая: "Не знаете вы, господа, России. При нашей болезненной завистливости, при наших порядках может случиться, что и худого ордена не получим". От последнего курьера, доставившего адмиралтейский пакет из Петербурга, он узнал, что в Адмиралтействе вновь стали брать верх друзья Войновича и Мордвинова. А от этих господ ждать добра не приходится. Они наверняка постараются умалить величие победы при Корфу.

Когда, высказав все, что хотели, французские генералы покинули корабль, Ушаков предложил оставшимся в кают-компании офицерам еще по одной чашке кофе. Сенявин в ответ хитровато сощурил глаза:

— По случаю такой победы не кофе бы надо. Не мешало бы, Федор Федорович, пир закатить.

— Матросам есть нечего, а ты пир, — сказал Пустошкин и, обращаясь к Ушакову, продолжал: — Трудные дни наступают. Сухари кончаются, а круп уже давно нет.

— Знаю, друзья мои, знаю, — помрачнел Ушаков. — Во все концы о том пишу, да никакого пока толку. Турки нас обманывают, обворовывают, дают не то, что нужно. От наших тоже помощи не видно. Обещали транспорт с припасами прислать, а транспорта все нет… — Отхлебнув кофе, обвел взглядом товарищей и заговорил снова: — Однако Дмитрий Николаевич прав, победу следует отпраздновать. При всей скудости припасов надо устроить людям доброе угощение. Кое-что найдем в трофейных магазейнах, кое-что можно купить у местных жителей.

— Старшины Корфу, — вмешался в разговор Метакса, обращаясь к Ушакову, — просили узнать, когда можете их принять насчет самоуправления. Новую власть иметь желают.

— Пусть не спешат. Сначала надо вывезти с острова войска Али-паши. Дмитрий Николаевич, — повернулся Ушаков к Сенявину, — извольте принять сие дело на себя. Предложите начальнику албанского отряда погрузиться на суда и отбыть на материк.

— А если начальник не согласится?

— Тогда придется обратиться к самому Али-паше.

Сенявин, засопев, покрутил головой, сказал негромко:

— Чует мое сердце, не обойтись нам без скандала с этими головорезами.

Предчувствие не обмануло Сенявина. Вопреки требованиям русского командования, албанцы отказались покинуть остров. Мало того, Али-паша высадил на Видо в подкрепление своему воинству еще 300 солдат.

Докладывая обо всем этом Ушакову, Сенявин сообщил, что албанские офицеры раздувают среди своих солдат вражду к русским за то, что их не пустили в город похозяйничать.

— А как к этому относится сам Али-паша? — спросил Ушаков.

— Мне стало известно, что сей головорез послал в Константинополь жалобу на ваше превосходительство. Али-паша хочет убедить Порту, что-де не русские взяли Видо, а он со своими героями, а ему за это даже отказали в законной доле добычи… Кстати, жалобу на вас настрочил и Кадыр-бей. Ему, видите ли, тоже мало дали.

Ушаков озабоченно поломал пальцы.

— С Кадыр-беем уладим, он и раньше писал жалобы… А вот Али-паша это уже серьезно. С ним придется повозиться. Метакса, — позвал он переводчика, — садись за стол, будешь писать письмо Али-паше. Вырази ему от нас решительный протест и требование, чтобы немедленно вывел свои войска с острова.

Письменный протест Янинскому повелителю Метакса повез сам. Из поездки он вернулся довольно быстро, но с плохой вестью: Али-паша протеста не принял, а в ответ на требование о выводе войск угрожающе заявил, что-де, поскольку русский адмирал Ушаков не желает делиться с ним военной добычей, он пошлет на Корфу еще десять тысяч солдат, и даже сам возглавит это войско, чтобы силой взять часть доставшейся от французов добычи.

Дело приобретало опасный оборот. Остановить зарвавшегося «властелина» могли только решительные противодействия.

— Езжай к паше снова, — сказал Ушаков Метаксе, — езжай и скажи ему, что, если он предпримет такую дерзость, как посылку войск, я почту это за бунт против Блистательной Порты и против нас и прикажу кораблям своим топить все его суда, на которых войско его переправляться будет.

Предупреждение Ушакова наконец-то отрезвило пашу, и он отказался от своего авантюрного намерения, начал выводить войска с острова.

Между тем в адрес Ушакова продолжали поступать поздравления по случаю взятия Корфу. Турецкий султан пожаловал ему за славную победу драгоценный бриллиантовый челенг, соболью шубу и 1000 золотых червонцев. Почему-то ничего не было только от русского правительства. Правда, указом от 31 марта 1799 года его произвели в полные адмиралы, но сделано это было скорее всего в порядке выслуги лет: время пришло… Что же касается орденов, то их не было. 21 декабря 1798 года Павел I пожаловал ему бриллиантовые знаки к уже имевшемуся у него ордену Александра Невского. Так ведь это было еще до взятия Корфу!

В Петербурге, по сути дела, замолчали наиболее значительный его воинский подвиг. Худо поступили. Ушакову было обидно не столько за себя, сколько за своих офицеров, солдат и матросов, показавших при взятии неприступной крепости неслыханный героизм и отвагу.

Не сбылись пророчества французского комиссара! Ушаков и его люди не получили того, чего они заслужили.

Отношение к героям Корфу было, конечно, несправедливо. Но если бы только награды! После овладения Ионическими островами русская эскадра вообще оказалась брошенной на произвол судьбы. Команды уже много месяцев не получали жалованья. Обмундирование износилось, людей не во что было одеть, обуть. Не хватало снаряжения, материалов для ремонта кораблей.

Особенно трудно было с провиантом. Турки, словно в отместку за то, что их матросам не позволили поживиться за счет мирного населения, доставляли на русские корабли припасы с большими перебоями, да и припасы эти были такими, что хоть за борт выбрасывай — совершенно не годились для варева. От худой пищи появились болезни, участились случаи смерти… Ушаков писал во все концы жалобы, обращался с письмом даже к самому верховному визирю, но изменить положение не смог.

Ушаков был на грани отчаяния. Надежда оставалась на посланника Томару, которого Ушаков подробно информировал о состоянии дел в эскадре. Посланник мог ему помочь, должен был помочь! Но каково же было разочарование адмирала, когда в ответ на мольбы о помощи он получил от него пространное письмо, в котором писалось о жалобах Кадыр-бея, велись рассуждения о наградах и совершенно не затрагивалась проблема снабжения эскадры. Раздосадованный, Ушаков написал посланнику еще одно письмо, но уже более резкое по тону, чем предыдущее. В числе прочего он писал:

"Офицеры и служители за долгое время вовсе не получают жалованья и никакого довольствия: за неимением припасов невозможно приступить к исправлению кораблей. Эти и прочие разные обстоятельства повергают меня в великое уныние и даже в совершенную болезнь. Из всей древней истории не знаю я и не нахожу примеров, чтобы когда какой флот мог находиться в отдаленности без всяких снабжений и в такой крайности, в какой мы теперь находимся… Мы не желаем никакого награждения, лишь бы только служители наши, столь верно и ревностно служащие, не были бы больны и не умирали с голоду".

Трудно сказать, какое впечатление произвел на господина Томару этот крик души. Но на этот раз отмахнуться от эскадры ему было уже нельзя. Он стал действовать, и вскоре к Корфу прибыл русский транспорт с продовольствием. Солдаты и матросы сразу повеселели. Что же касается самого Ушакова, то он наконец получил возможность переложить "хозяйственные заботы" на своих помощников и целиком отдаься делу устройства республики на освобожденных островах.

11

"Радость греков была неописанна и непритворна. Русские зашли как будто на свою родину. Все казались братьями, многие дети, влекомые матерями навстречу войск наших, целовали руки наших солдат, как бы отцовские. Сии, не зная греческого языка, довольствовались кланяться на все стороны и повторяли: "Здравствуйте, православные!", на что греки отвечали громким "ура"…"

Так описывает вступление русских войск в Корфу один из участников тех далеких событий. Путь освободителям устилали цветами. Приходу их радовались. Ими восхищались.

Но были не только цветы, не только восторги, было и другое — вспышки вражды между жителями, беспорядки, недовольство. Некоторые из местных греков, пользуясь удобным моментом, торопились свести счеты с теми, кого они называли «якобинцами», и заодно проверить, что лежит у них в сундуках. Особенно много таких объявилось на острове Кефалония. В городе Лискуры один тип подговорил толпу напасть на своего давнего личного врага, обвинив его в сочувствии якобинцам. Бедному «якобинцу» наверняка пришлось бы худо, если бы не русский мичман, случайно здесь оказавшийся. Мичман задержал зачинщика, а толпе объявил, что отныне чинить самосуд никому дозволено не будет, что если у жителей есть к кому-то какие-то претензии, то пусть о таковых донесут главнокомандующему адмиралу, а уж главнокомандующий решит, как быть. Толпа послушалась его и разошлась. Но ненадолго. Вскоре с дубинками и ружьями появились «крикуны» из окрестных деревень, и охота на «якобинцев» возобновилась. Русские пикеты пытались предотвратить бесчинства, но не смогли. Пришлось вмешаться самому Ушакову. Он приказал трем фрегатам приблизиться к городу на картечный выстрел и, если бесчинствующие толпы не внемлют предупреждениям, будут буянить и грабить своих же граждан, коих подозревают в «якобинстве», открыть по ним стрельбу сперва холостыми зарядами, а затем, если сие не подействует, картечью. Решительные меры быстро привели в чувство расходившихся погромщиков, они присмирели и разошлись по домам.

Ушаков, разумеется, понимал, что поддерживать порядок под страхом применения оружия долго нельзя. Необходимы были государственные органы власти, которые могли бы взять эту заботу на себя. Однако создание таких органов оказалось делом совсем не простым. Учрежденные на островах временные органы самоуправления оказались малоэффективными. В них шла грызня между представителями слоев населения. Дворяне, не желавшие сидеть в правлениях рядом с «чернью», истолковывали рекомендации главнокомандующего эскадрой по осуществлению самоуправления на свой лад, как им было выгоднее. Всюду царило недовольство.

24 марта Ушакову доставили петицию, подписанную 259 жителями города Занте. В петиции выражалась просьба вернуть населению те права, которые Ушаков дал им будучи на острове и которые узурпировали с тех пор дворяне. "Преимуществами, дарованными вам Богом, — писали они, — наставляли и поучали вы нас в первый день вашего прибытия на остров Занте, тот же дух да благоволите превратить настоящее правление в островах имянным вашим подписанием". Авторы письма считали справедливым выбирать судей не только из дворян, которых на острове всего триста семейств, но и из "лекарей, стряпчих, законоистолкователей, нотариусов, купцов, а также промышленников, заводчиков, мастеровых, художников, которых в одном только городе считается несколько тысяч".

— Старшины острова, по всему, мутят воду, — сказал Ушаков своему флаг-офицеру лейтенанту Головачеву. — Поезжай, Павел Богданович, разберись, и пусть все будет так, как раньше договорено было, как того требуют жители, подписавшие сие письмо.

Не успел флаг-офицер отбыть для разбора жалобы на остров Занте, как пришло письмо от жителей Кефалонии. И опять о том же — о бездействии правления, фактически безвластии… Чтобы успокоить авторов письма, Ушаков тотчас написал им ответ, в котором убеждал их "соблюдать тишину и порядок и ожидать окончательного решения терпеливо". "Послали мы, — писал он далее, — повеление во все острова прислать в Корфу к соединенным эскадрам депутатов для составления правления наилучшим образом, как должно быть республике. Мы начали уже учреждение сие приводить в порядок. Ожидаем только скорейшей присылки депутатов и вместе со всеми ими тотчас оное правление и весь порядок установим единообразно на всех островах, каковое учреждение и на остров Кефалонию прислано будет".

Предложение об избрании делегатов и направлении их в город Корфу было разослано 12 апреля. Этим народным представителям предстояло, как ядру будущего сената, выработать проект государственного устройства семи островов в соответствии с предложениями главнокомандующего соединенным флотом об основах конституции будущей республики.

Делегаты собрались довольно быстро, но спешить с принятием решений не стали. Многим предложения Ушакова показались слишком «демократическими», чуть ли не «якобинскими». Особенно их не устраивало предложение о предоставлении мест в сенате представителям всех «поселян». Несколько добровольцев из дворян поехали в Константинополь искать поддержки у верховного визиря и русского посланника Томары. И они добились-таки своего: Ушакову было предложено удовлетворить их требование.

Свою работу делегаты закончили лишь к концу мая. Представленный им проект назывался так: "План о учреждении правления на освобожденных от французов бывших венецианских островов и о установлении в оных порядках". Планом предусматривалось вручение высшей административной власти в руки выборного сената, который должен был собираться в Корфу и состоять из делегатов всех семи островов. На местные, островные, правления возлагалась организация административных учреждений и суда.

Утверждая этот план, Ушаков все же настоял на том, чтобы депутаты в местные самоуправления избирались не только от дворян, но и от других сословий.

— Я думаю, такой порядок будет более справедливым, чем тот, при котором избирались бы одни дворяне, — поделился с Метаксой своими соображениями Ушаков.

— Разумеется, Федор Федорович, — отвечал Метакса. — Однако дворяне вам этого не простят.

— Что они со мной могут сделать, разжаловать? — усмехнулся Ушаков.

— Это не в их власти, но они найдут другой способ причинить вам неприятности.

Поговорили и забыли об этом разговоре. Но прошло много дней, и Ушакову пришлось-таки вспомнить о предупреждении Метаксы. Дворяне и в самом деле не простили ему его «якобинства», нанесли довольно неприятный укол.

Однажды флаг-офицеру Головачеву пришлось совершить очередную поездку на остров Занте. Вернувшись оттуда, он рассказал такую историю. Шестеро именитых дворян Занте, желая умалить славу Ушакова как освободителя Ионических островов, решили объявить героем событий адмирала Нельсона. Не без ведома английского консула Форести они написали Нельсону письмо, в котором объявили его своим освободителем, и вместе с этим письмом послали ему в виде дара будто бы от "благодарных жителей Занте" шпагу и трость, украшенные бриллиантами.

Ушаков редко смеялся, а тут не выдержал, захохотал.

— И что ж Нельсон? Надеюсь, он их высмеял?

— Напротив, лорд остался весьма доволен.

— Шутить изволите, Павел Богданович?

— Никак нет, ваше высокопревосходительство. Мне удалось достать копию ответа Нельсона на письмо дворян. Можете прочитать сами.

Ушаков взял из его рук письмо и стал читать. В письме оказалось следующее:

"Милостивые государи! Через господина Спиридона Форести получил я весьма богатые и приятные мне дары ваши, состоящие из шпаги и трости, которые в десять тысяч крат драгоценнее золота и алмазов. Я сохраню их для потомков моих и надеюсь, что они ни на одно мгновение не забудут той чести, какую оказывают мне теперь жители острова Занте. Вы, милостивые государи, почитаете меня главною причиною освобождения вашего от французского тиранства. Если оно и справедливо, то такой пример благодарности делает вам большую честь, и мне остается только желать случая, который бы доставил возможность вполне выразить чувство моей признательности за вашу благосклонность ко мне… Бронге Нельсон".

— Со стороны Нельсона это, по крайней мере, непорядочно, — сказал Метакса, присутствовавший при разговоре.

— Я думаю, ваше высокопревосходительство, — сказал в свою очередь Головачев, — после такого постыдного поступка Нельсона нам вряд ли стоит плыть в Италию, куда нас зовет. Пусть один расхлебывается с трудностями своими.

Ушаков отбросил письмо и крепко потер лоб, словно желал этим остановить поток нахлынувших мыслей.

— К берегам Италии нам нельзя не плыть, — сказал он. — И дело тут не в Нельсоне. Этого требует от нас обстановка.

12

Обстановка, которую имел в виду Ушаков, действительно взывала к действиям. Еще перед взятием Корфу от Томары пришло известие о том, что Великобритания официально примкнула к союзному договору России с Турцией. Окончательно оформилась вторая коалиция держав в составе России, Турции, Англии и Австрии, имевшая целью изгнание французов из Италии и восстановление там, как выразился Павел I, "престолов и алтарей". В начале апреля начался поход русско-австрийских войск в Северную Италию под общим командованием фельдмаршала Суворова. Уже через неделю после начала похода Суворов разгромил противника у Адды, занял Кассано, а затем вступил в Милан. К 15 мая союзные войска освободили всю Ломбардию.

Не было просвета лишь в условиях англичан. Мальта по-прежнему оставалась за французами, и попытки Нельсона овладеть ею пока ни к чему не приводили. Впрочем, в последнее время он занимался не столько Мальтой, сколько делами королевства Обеих Сицилий, желая помочь королю Фердинанду вернуть владения в Южной Италии, в частности Неаполь. Обстановка этому благоприятствовала. Напуганные наступлением суворовской армии, французы совершенно «оголили» юг, оставив там лишь немногочисленные гарнизоны и послав основные силы на север. По совету Нельсона, король Фердинанд, укрывшийся на острове Сицилия, послал на материк кардинала Руффо с заданием поднять против французов восстание под знаменем "короля и церкви". Итальянцы имели массу причин быть недовольными захватчиками и сразу откликнулись на призыв взяться за оружие. Вскоре восстание охватило всю Калабрию. Однако восставшие оказались бессильны сломить сопротивление французских гарнизонов и тем более освободить Неаполь. Им нужна была помощь регулярных войск.

Однажды Ушакову доложили, что в Корфу прибыл министр королевства Обеих Сицилий господин Мишеру, который желает его видеть.

— Вы говорите министр? — переспросил Ушаков.

— Говорит, имеет полномочия от самого короля Фердинанда.

— Что ж, коли так, ведите его ко мне.

Министр Мишеру оказался человеком средних лет. Поджарый, почти черный от солнца, с блестящими белками больших умных глаз. Было в нем что-то располагающее.

Министр вручил Ушакову два письма — одно от его величества Фердинанда, другое от адмирала Нельсона.

— Лорд Нельсон просил на словах передать, что он уже в начале будущей недели надеется встретить ваше превосходительство в Палермо, — сказал Мишеру.

Ушаков на это ответил, что он тоже желает встречи с прославленным флотоводцем, но, к сожалению, его удерживают пока дела в Корфу.

— А что, разве адмирал не у берегов Мальты? — спросил он.

— Осадой Мальты занимаются его помощники, сам адмирал большую часть времени проводит в Палермо в обществе близких ему друзей.

Министр не уточнил, каких это "близких друзей", но Ушаков и без того догадался, о ком идет речь. Он был достаточно наслышан об образе жизни английского военачальника. Нельсон отдавал свое время обществу двух знатных дам с весьма сомнительной репутацией. То были королева Каролина и Эмма Гамильтон, супруга состарившегося и по этой причине начавшего выживать из ума английского посланника.

Нельсон и Эмма Гамильтон нашли друг друга еще в сентябре 1798 года, когда он с частью своего флота вошел в порт Неаполя. Как победителю Абукирского сражения, неаполитанцы устроили ему триумфальную встречу. Потерявший в боях руку, глаз, английский адмирал представлялся всем истинным героем. А леди Гамильтон была им просто покорена. Ее законный супруг стал для нее слишком стар, а Нельсон находился в самом расцвете сил: ему шел 43-й год. Короче говоря, она сделалась его любовницей и, когда это случилось, в ход событий, связанных с войной, вплелось то неуловимо интрижное, присущее женскому честолюбию. Леди Гамильтон дружила с королевой и конечно же представила ей своего друга. С того момента возник своеобразный союз трех сердец. Нельсон хотя и слыл непобедимым адмиралом, а против двух женщин не устоял, «приручили» они его, да так крепко, что об этом даже стали поговаривать в Лондоне.

Ее величеству Каролине давно уже хотелось объявить войну французам, чтобы отомстить им за казнь ее сестры французской королевы Марии-Антуанетты. Однако ее царственный супруг, будучи человеком не храброго десятка, всячески противился ее наущениям. И вот теперь она решила действовать через Нельсона. Тот, уступая ей, лично обратился к королю с советом начать войну. Король не мог не послушаться совета известного военачальника и приказал наконец бить в барабаны.

Королевская армия состояла из 30 тысяч человек, в то время как французов было в два раза меньше. Нельсону и его милым поклонницам казалось, что противник будет разбит в первой же стычке. Но получилось наоборот. Едва храбрая неаполитанская армия завидела противника, как ее воинственный дух иссяк, и она ударилась в беспорядочное бегство. Причем бегство это возглавил сам Фердинанд, супруга которого так желала видеть его в лаврах победителя.

Доскакав до Неаполя, король заявил, что все пропало, что французы вот-вот прибудут сюда и ему тут оставаться больше никак нельзя. Нельсону пришлось перевозить королевскую семью в Палермо, что на острове Сицилия, разумеется, вместе с леди Гамильтон и ее мужем.

Вступив в Неаполь, французы провозгласили образование здесь Партенопейской республики. С тех пор эта республика не давала Нельсону покоя. Ведь в том, что случилось, виноват был прежде всего он. Никто другой, как он, толкнул Фердинанда на безумную авантюру!

Испытывая неловкость перед королем и еще больше перед своими дамами, Нельсон старался как-то реабилитировать себя, вынашивал планы, как бы быстрее изгнать из Неаполя французов и вернуть очаровательной Каролине и ее августейшему супругу их бедное королевство. Но много ли он мог сделать со своим флотом, когда не мог овладеть даже Мальтой. При создавшемся положении изгнать французов из Неаполя могли только русские войска. Нельсон это хорошо понимал, потому и не давал Ушакову покоя своими письмами, прося помощи. Последние письма, доставленные министром Мишеру, оказались с тем же содержанием.

— Как я понял, ваш король просит доставить с эскадрой войска? — открытым взглядом уставился на министра Ушаков.

— Совершенно верно, — отвечал Мишеру. — Адмирал Нельсон считает, что девяти-десяти тысяч русских войск вполне достаточно, чтобы отвоевать Неаполь за одну неделю.

Ушаков с трудом удержал усмешку. Нельсон, видимо, был плохо информирован о возможностях его эскадры.

— Столько войск обещать не можем, потому как не имеем. Однако помощь окажем. Так и быть, пошлем четыре фрегата с десантом.

Министр благодарно поклонился:

— Если дозволите, я поплыву с вашим десантом и буду представлять при нем своего короля.

Ушаков пожал плечами: пожалуйста, ежели так хочется…

Спустя два дня фрегаты с десантным отрядом на борту под общим командованием капитана второго ранга Сорокина взяли курс к берегам Южной Италии. Вместе с Сорокиным отбыл и министр Мишеру.

Заботы, однако, с этим не кончились. Не успели фрегаты Сорокина скрыться за горизонтом, как пришлось готовить в поход другой отряд кораблей, на этот раз в Адриатическое море помочь австрийцам взять Анкону. Об этом просили русский посол в Вене Разумовский и главнокомандующий русско-австрийской армией фельдмаршал Суворов. Под Анкону Ушаков нашел возможным выделить восемь русских и турецких судов, в том числе три линейных корабля, четыре фрегата и один корвет. Командиром отряда был назначен контр-адмирал Пустошкин.

Оставшись с основными силами у Корфу, Ушаков занялся ремонтом неисправных судов. Однако он ни на один день не забывал о действовавших вдали отрядах, требовал от них подробных сведений, посылал к ним курьеров с письменными инструкциями и распоряжениями.

Донесения чаще приходили от Сорокина. Дела у него шли хорошо. Его отряд начал наступление со штурма морской крепости Бриндизи. Нападение с моря оказалось для французов таким неожиданным и решительным, что они в панике бежали, не успев даже прихватить деньги, собранные у населения в виде контрибуции.

Освободив крепость, Сорокин сразу же пошел вдоль берега по направлению к городу Манфредония, где высадился другой его десант из 600 человек под командованием опытного офицера Белли. Соединившись, отряды продолжали наступление вместе.

Неприятельские крепости сдавались одна за другой. Вскоре от французских захватчиков были освобождены почти все владения королевства, в том числе и Неаполь. Королевский министр Мишеру, находившийся при Сорокине, в те дни писал Ушакову:

"…Русские войска заставили все население обожать их. Не было ни одного солдата, а тем более ни одного офицера, который бы оказался виновным в малейшем насилии, или инсубординации, или грабеже. Вы могли бы их видеть осыпанными ласками и благословениями посреди тысяч жителей, которые называли их своими благодетелями и братьями". Министр выражал желание поскорее увидеть главнокомандующего в Неаполе, чтобы передать ему "маленькую русскую армию, которой… неаполитанцы обязаны спасением королевства".

Одно лишь известие огорчило Ушакова, точнее, не огорчило, а потрясло. Связано оно было с именем английского адмирала. Впрочем, расскажем все по порядку.

После падения Неаполя часть французских завоевателей нашла убежище в двух замках, где к ним присоединились некоторые из «якобинцев», некогда сотрудничавшие с ними. Поняв безвыходность своего положения, французы объявили о своей готовности сдаться на определенных условиях, которые были вскоре приняты осаждавшими их войсками. Им было дозволено выйти из замков с оружием и военным имуществом. Личная безопасность гарантировалась также местным «якобинцам», которые по своему выбору могли либо уехать вместе с французами, либо остаться в Неаполе.

Со стороны победителей условия капитуляции были подписаны предводителем "армии веры" кардиналом Руффо, русским капитаном Белли и капитаном Футом, действовавшим от имени адмирала Нельсона. Сам Нельсон находился в это время в Палермо и, конечно, ничего об этом не знал, а когда узнал, пришел в бешенство. Он метал молнии… Как, миловать «якобинцев»? С каких пор кардинал стал таким мягкосердечным и согласился выпустить из рук врага, который был уже обречен?..

Подогреваемый возгласами возмущения королевы Каролины и леди Гамильтон, жаждавший пыток и публичных казней, Нельсон сделал капитану Футу резкий выговор. Тот, испугавшись гнева адмирала, все свалил на русских: это, мол, они все учинили, потому как знали за собой главную силу, им же, капитану Фуку и кардиналу Руффо, ничего не оставалось, как согласиться с ними…

Нельсон приказал своей эскадре сняться с якоря и плыть в Неаполь. Леди Гамильтон, не отходившая от него ни на шаг, поторапливала: надо спешить, пока сдавшиеся французы еще не успели по условиям капитуляции покинуть пределы королевства…

Английский адмирал сошел на берег Неаполя с таким видом, словно не король, а он был главным повелителем в королевстве.

— Где кардинал, почему его не вижу? — строго обратился он к встречавшей его толпе.

Кардинал стоял рядом. Заметив его, адмирал кинулся к нему с упреками:

— Вы слишком поспешили, кардинал. Я не признаю капитуляцию, подписанную русскими и вами. Всех французов и «якобинцев» следует заковать в кандалы.

— Адмирал, — с достоинством отвечал кардинал, — я подписал с русскими документ и не намерен отказываться от своей подписи.

— Но разве вы имели право подписывать капитуляцию без согласия короля? — с нравоучительным видом вмешалась леди Гамильтон.

Кардинал бросил на нее презрительный взгляд, но ничего не сказал.

Нельсон приказал своим матросам "выловить и арестовать" выпущенных на свободу французов и «якобинцев». Последние были отданы на растерзание фанатичной толпы. Несчастных били, жгли на кострах посреди городской площади.

Англичане в кровавых оргиях не участвовали, они наблюдали за всем этим со стороны. Впрочем, не только наблюдали. Нельсону и его милейшей спутнице захотелось вдруг своими глазами посмотреть, как люди умирают на виселицах. Выбор пал на арестованного адмирала Каранчиола, до сдачи в плен командовавшего флотом республиканцев. Тотчас организовали суд. Леди Гамильтон и тут поторапливала: она спешила вернуться в Палермо… Без лишних церемоний объявили приговор, и пленного повели к виселице. Обреченный адмирал был повешен на борту английского линейного корабля, тело его качалось на ветру до самого вечера.

— Это ужасно, — сказал Ушаков, когда ему рассказали всю эту историю. — Нельсон талантливый и храбрый флотоводец, но то, что он сделал, навсегда останется на его имени черным пятном.

После того, что случилось в Неаполе, Нельсон более не писал русскому адмиралу. Ушакову казалось, что связь между ними прервана навсегда. Но в июле Нельсон вдруг снова вспомнил о нем. Он прислал своего адъютанта с настоятельной просьбой поспешить на соединение с английской эскадрой ввиду возникшей угрозы нападения франко-испанского флота, якобы вступившего в Средиземное море. Момент был не из тех, чтобы заниматься выяснением отношений. Союзнический долг взял верх над личными обидами. Ушаков послал Пустошкину и Сорокину приказ срочно вернуться на главную базу, а когда те вернулись, пополнил суда провиантом, после чего подал команду плыть к берегам Сицилии. 3 августа русские корабли прибыли в Мессину, вскоре следом за ними приплыла и стала на рейд эскадра Кадыр-бея.

13

В Мессине Нельсона не оказалось, зато Ушаков нашел здесь английского консула, который сообщил, что слухи о вторжении в Средиземное море объединенного франко-испанского флота сильно преувеличены: если через Гибралтар и прошло несколько неприятельских кораблей, они не представляют для союзников серьезной опасности.

— Не могу ли я узнать, где сейчас лорд Нельсон? — спросил Ушаков.

— Должно быть, в Палермо. Во всяком случае, я только позавчера имел удовольствие быть там в его обществе.

Идти в Палермо мешал встречный ветер, к тому же хлестал дождь, и Ушаков решил пока не сниматься с рейда, подождать перемены погоды. И он правильно сделал. На другой день к нему прибыл курьер от Суворова, гнавшийся за эскадрой на греческом судне от самого Корфу. Фельдмаршал просил Ушакова "обратить взор" к берегам Генуэзского залива, дабы пресечь подвоз морем припасов неприятельским войскам, противостоявшим русскому экспедиционному корпусу.

Ушаков показал письмо Пустошкину:

— Придется, Павел Васильевич, к Генуе плыть тебе. Бери три корабля, два фрегата и действуй. Пяти судов будет достаточно.

Капитану второго ранга Сорокину Ушаков приказал с тремя фрегатами и одной шхуной вернуться в Неаполь. Русские там еще были нужны.

Вскоре ветер изменил направление, и Ушаков с главными силами направился в Палермо. Надо же было наконец встретиться с английским адмиралом!

В Палермо Ушакова ожидал приятный сюрприз. Из Англии сюда только что прибыл в его распоряжение вице-адмирал Карцов, имея три корабля и один фрегат. Состояние судов было хорошее, плохо выглядели только матросы: за время плавания сильно исхудали. Англичане дали в дорогу залежалые, испорченные продукты, это и подкосило людей.

— Пусть ваши люди пока отдохнут, полечатся, а потом решим, чем вам заняться, — сказал Ушаков Карцову и стал собираться к английскому адмиралу.

Флагман Нельсона стоял на якоре в окружении других судов. Душный августовский день был уже на исходе, когда Ушаков на лодке с одним только переводчиком подплывал к адмиральскому кораблю. Командующий эскадрой чувствовал себя усталым. После долгого пути надо бы хоть немного отдохнуть, но не станешь же откладывать из-за этого встречу!

На английском корабле были уже предупреждены о его визите, ему спустили трап, и вскоре он оказался в кругу офицеров, чистеньких, отутюженных, словно собравшихся на парад. Командир корабля, представившись, произнес обычные слова приветствия, после чего повел его в каюту адмирала.

Это был весьма вместительный салон с вызывающе роскошным убранством. Пол застилали толстые ковры, на стенах в позолоченных рамах висели портреты каких-то царственных вельмож и дам. С правой стороны бросался в глаза тусклой лакировкой маленький столик, возле которого с папкой бумаг стоял навытяжку молодой красивый офицер. Сам адмирал сидел в кресле. Он поднялся навстречу гостю без суетливости, с достоинством человека, знающего себе цену, встал, сказал несколько приветственных слов и тотчас опустился на место, глазами показав Ушакову на кресло против себя. С виду он оказался таким, каким Ушаков его представлял: невысокого роста, со светлыми прямыми волосами, правильными чертами лица. Отсутствие правой руки и одного глаза не умаляло властности его натуры, которая читалась во всем его облике. Увешанный орденами, он сидел, слегка приподняв голову, с выражением недоступности на лице, будто сам Марс, снизошедший с неба.

Ушаков, пользуясь услугами переводчика, заговорил о франко-испанском флоте, нападения которого так все опасались, о возможных планах Бонапарта в районе Средиземного моря. Нельсон слушал его все с тем же выражением недоступности. Но вот лицо его оживилось, посветлело. Он изволил заговорить:

— Мой соотечественник Кромвель однажды удачно заметил: кто не знает, куда идет, уходит дальше всех. Успехи и слава великих мира сего часто зависят от случая.

— Я не думаю, чтобы Бонапарт полагался на случай, — не согласился с ним Ушаков. — Это опасный противник.

— Знаю. Но что вы предлагаете?

Ушаков сказал, что, поскольку слухи о вторжении в Средиземное море многочисленного франко-испанского флота оказались ложными и в настоящий момент сей флот угрозы союзникам не представляет, он не видит более разумного решения, как объединить союзные эскадры и общими усилиями взять наконец Мальту, все еще оказывающую сопротивление.

— Нет, — тотчас возразил Нельсон. — Главное сейчас не в этом, не в Мальте.

— Разве?

— Главное сейчас в том, чтобы помочь его величеству Фердинанду навести порядок в его королевстве.

Ушаков напомнил, что Мальта является главной средиземноморской базой французов, пока она в их руках, они будут постоянно угрожать союзникам морскими диверсиями, заставлять их распылять свои силы. Взяв сию крепость, союзники тем самым обеспечат себе тыл и смогут основные силы направить на решение других задач, в частности, на оказание более действенного содействия войскам Суворова, сражающимся с французами в Северной Италии.

— Нет, — снова сказал Нельсон, на этот раз с еще большей непримиримостью. Он стал уверять, что Мальта никуда не уйдет, поскольку надежно блокирована английскими кораблями, что же касается русской эскадры, то она должна непременно присутствовать у Неаполя, чтобы король мог рассчитывать на ее помощь в усилиях по установлению в столице и во всем королевстве должного порядка. Разумеется, говорил Нельсон, английский флот мог бы взять эту миссию на себя, но у него, Нельсона, есть другие заботы: помимо продолжения блокады Мальты, он должен направить часть своих кораблей в Магон и Гибралтар. Нельсон молол чепуху. Очевидно, он и сам понимал это, но продолжал упрямствовать с такой запальчивостью, словно боялся согласием с иной точкой зрения умалить свой неоспоримый авторитет. До Абукирской победы Нельсон считался скромным человеком. Громкая слава, видимо, пошла ему не на пользу…

В каюту, шурша шелками и блестя белозубой улыбкой, впорхнула молодая дама. Нельсон проворно вскочил, галантно взял ее за руку и представил Ушакову. Это была леди Гамильтон.

Некоторое время леди и лорд о чем-то полушепотом беседовали между собой. Не зная английского, Ушаков не мог понять, о чем они говорят, но ему было не так уж трудно уловить недовольство в голосе адмирала. Нельсон был в досаде. Отчего бы это? Уж не потому ли сердился, что не смог склонить на свою сторону русского адмирала?

Наконец Нельсон закончил разговор с леди и спросил Ушакова, не пожелает ли он представиться королю и королеве? Ушаков ответил утвердительно, и все, кто находился в адмиральской каюте, направились в другое помещение. Оказалось, что их величества нашли приют на этом же флагманском корабле. Они не решались пока вернуться в Неаполь, где после изгнания французов все еще не утихали страсти между сторонниками монархии и республики.

Король произвел на Ушакова более приятное впечатление, чем Нельсон. В нем не было той склонности к рисовке, которая замечалась у английского адмирала, — вел себя просто, не облачаясь в холодное царственное величие. После обычного в таких случаях обмена приветствиями король, заговорив с Ушаковым, принялся источать похвалы в адрес русских солдат, принявших участие в освобождении его многострадального королевства. Ее величество Каролина была сдержаннее. Наверное, потому, что не могла простить русским солдатам, которых хвалил ее супруг, того, что они слишком жалостливы были к сторонникам якобинцев, казнивших ее родную сестру. Ее величеству, видимо, хотелось, чтобы с врагами монархии русские поступили бы так же, как Нельсон поступил с предводителем республиканского флота Неаполя, вздернув его на виселицу.

Когда слова признательности и восхищения были исчерпаны, король стал просить Ушакова сделать то, чего от него уже добивался Нельсон, поставить русскую эскадру у неаполитанских берегов. Обсуждать вопросы военной политики в таком обществе и в такой обстановке Ушаков не находил удобным, поэтому предложил отложить разговор до специального совещания с участием представителей всех сторон.

— Очень хорошо, — тотчас согласился с ним король. — Мы направим на это совещание первого министра господина Актона.

Лорд Нельсон стоял рядом и молча кусал губы.

Когда Ушаков вернулся к себе на корабль, было уже совсем темно. На палубе горели фонари.

— Как встреча? — поинтересовался Карцов, поджидавший его, чтобы вместе поужинать.

Ушаков ответил не сразу, передохнув немного:

— Нельсон добивался, чтобы мы были у него в фарватере.

— А вы?..

— Что я? Флот Российский в поводырях пока не нуждается.

Сказав это, Ушаков взял его под руку и повел в кают-компанию, где уже все было готово к ужину.

14

Переговоры о дальнейших совместных действиях союзников проходили на английском флагманском корабле. Кроме Нельсона и Ушакова, в них принимали участие вице-адмирал Карцов, командующий турецкой эскадрой Кадыр-бей и первый министр его королевского величества господин Актон. Стороны отстаивали свои позиции. Адмирал Нельсон продолжал твердить, что русская помощь для овладения Мальтой не понадобится, он справится там один, поскольку участь французов уже предрешена. Министр Актон от имени своего короля умолял Ушакова идти в Неаполь для восстановления и утверждения в оном городе спокойствия, тишины и порядка. Ушаков сознавал, что очень худо, когда среди союзников нет доброго согласия. Но в то же время он не мог принять на себя роль некоего жандарма, которую желал навязать ему его королевское величество. Русские сделали главное — изгнали из страны неприятеля, и пусть теперь король сам улаживает отношения со своим народом.

Когда после переговоров Ушаков вернулся на свой корабль, его встретил адъютант Балабин. Адъютант доложил, что с час тому назад имел беседу с офицером из фрегата Сорокина, побывавшим в Неаполе и видевшим тамошнюю жизнь своими глазами. Офицер рассказал о кровавых расправах над сторонниками республиканского строя, чинимых властями и монархически настроенными горожанами. Неаполитанцы посылали на российский фрегат депутацию с просьбой передать русскому главнокомандующему, чтобы он поспешил с войсками в их город, иначе, говорили они, море станет красным от невинной крови…

— Что еще сообщил вам офицер от Сорокина?

— Французы продолжают удерживать за собой Рим и угрожают оттуда союзным сухопутным войскам.

Выслушав сообщение адъютанта, Ушаков долго молчал, раздумывая, затем приказал:

— Заготовьте вместе с Метаксой письмо на имя короля Фердинанда. Смысл такой: мы согласны идти в Неаполь с тем, однако, чтобы оттуда повести наступление на Рим.

Еще недавно Ушакова одолевали сомнения, он собирался возобновить переговоры с Нельсоном, дабы навязать свое участие во взятии Мальты, но теперь все это отошло в сторону. И в самом деле, для чего ему, собственно, нужна Мальта? Для того, чтобы рядом с английским флагом поднять русский? А что практического это даст? Удовлетворится тщеславие императора Павла, как покровителя Мальтийского ордена? Пожалуй, только это… Разумеется, он, Ушаков, не против того, чтобы русский флаг развевался над Мальтой рядом с флагами союзников, он даже готов взять на себя основную тяжесть действий по взятию острова. Но раз англичане этого не хотят, раз они рассчитывают на свои только силы, стоит ли так упорно навязываться к ним в пособники? Не лучше ли нацелиться на континент, дабы содействовать успеху союзных сухопутных войск, коими начальствует Суворов? В конце концов не на островах, а на материке должна решиться участь захватчиков.

— Постарайтесь, чтобы письмо было готово к утру, — подтвердил приказание Ушаков. — А теперь идите, голубчик. Хочу отдохнуть. Попью чаю и лягу. Я очень устал. Очень.

15

На следующий день флагманский корабль потрясло еще одно неприятное сообщение: турецкая эскадра самовольно снялась со стоянки и направилась к берегам Турции, отказавшись таким образом от выполнения своих союзнических обязательств. Ушаков сильно огорчился, но делать из этого трагедию не стал. Смолчал. Другое дело Нельсон. При новой встрече с ним английский адмирал голосом, в котором утаивалось злорадство, сказал:

— Искренне сочувствую, мой любезный друг! Эти канальи турки только и ждали момента, чтобы предать своих союзников.

— Не будем говорить об этом, — промолвил в ответ Ушаков. — Они сделали свое дело и больше мне не нужны. Что же касается меня, то я решил последовать вашему совету и плыть в Неаполь.

— Прекрасное решение, — одобрительно кивнул Нельсон.

Ушаков оставил Палермо без всякого сожаления. Дни стояния в водах этого города были днями полного бездействия. Они ничего не принесли ему, кроме огорчений.

В Неаполе оказалось совсем иначе. Здесь его ждали, здесь он был нужен. Жители устроили ему восторженную встречу. Едва эскадра стала на рейд, как к кораблям приблизились лодки с корзинами фруктов. У неаполитанцев был обычай угощать гостей, а русские матросы и офицеры представлялись им самыми желанными гостями.

Сразу же по прибытии в город Ушаков расставил всюду караулы, организовал патрульную службу, дав строгий наказ решительно пресекать всякие попытки к грабежам и насилиям. Узнав, что тюрьмы забиты сторонниками республиканского строя, которых ожидала тяжелая участь, он обратился к королевскому двору с просьбой помиловать несчастных. Как ни велика была ненависть короля и его правительства к «якобинцам», сидевшим в заточении, а все ж отказать русскому адмиралу они не могли. Казни были отменены, многие из приверженцев республики получили свободу.

Однако порядок в Неаполе был все же не главной целью эскадры. Ушаков видел свою задачу в том, чтобы усилить давление на противника с юга и тем самым содействовать успеху войск Суворова. Он сформировал из матросов и солдат морской пехоты отряд в количестве 800 человек во главе с полковником Скипора, поручив ему идти на Рим, находившийся в руках французов. Кстати, в этот отряд он включил и своего адъютанта лейтенанта Балабина, пожелавшего испытать себя в боевом деле.

До этого королевские войска вместе с австрийцами уже пытались овладеть Римом, но у них ничего не вышло: французы дали им такой отпор, что те ударились в паническое бегство. Теперь же с выступлением русского отряда положение изменилось. Неаполитанцы и австрийцы, взбодрившись, вновь вернулись к "вечному городу" и, пугая неприятельский гарнизон приходом русских, предложили ему уйти «подобру». Французы знали, как сражаются русские, и потому решили воспользоваться "добрым советом": они отступили, разумеется, взяв с собой все свое оружие и снаряжение.

Когда русские вошли в Рим, там уже не было ни одного неприятельского солдата. Их встречали мирные жители. А какая это была встреча, Ушакову описал в своем письме лейтенант Балабин:

"Восторг, с каким нас встретили жители, делает величайшую честь и славу россиянам. От самых ворот Св. Иоанна до солдатских квартир обе стороны улиц были усеяны обывателями обоего пола. Даже с трудом могли проходить наши войска. "Виват Павло примо! Виват московито!" — было провозглашено повсюду с рукоплесканиями. "Вот, — говорили жители, — вот те, кои бьют французов и коих они боятся! Вот наши избавители!.."

Ушаков, однако, остался недоволен. Его возмутил поступок союзников, открывших путь для отступления неприятеля. Ведь, оставив Рим, французы могли присоединиться к своим войскам, сражавшимся против Суворова!

Ушаков направил союзникам гневные письма. "По всем общественным законам, — писал он, — никто не имеет права брать на себя освобождать общих неприятелей из мест блокированных, не производя противу их никаких военных действий и не взяв их пленными". Он еще и еще раз указывал, что союзным войскам никак не следовало выпускать французов из Рима, "тем паче со всяким оружием и со всеми награбленными ими вещами и богатствами".

Возвысив голос протеста, Ушаков, однако, не учел одного: военные чины, как и политики, обычно не признают теневых сторон своих решений. И австрийцы, и неаполитанцы наперебой заговорили о великодушии, заговорили так, что Ушакову впору покраснеть за примитивное понимание им этого бесценного человеческого качества. За них заступился сам Нельсон, вдруг тоже заговоривший о «великодушии». Надо же! Когда в Неаполе вздергивали людей на виселицу только за то, что те предпочитали монархии республику, проявление великодушия к несчастным называлось государственной изменой.

Не желая иметь дело с такими союзниками, Ушаков приказал своему отряду покинуть Рим и вернуться к эскадре.

Между тем наступила глубокая осень. Участились дожди. То ли от сырости, то ли от переживаний — трудно сказать, только у Ушакова стало сильно побаливать сердце. Временами становилось прямо-таки невмоготу, и он ложился в постель. Флотский лекарь угрюмо ворчал: так жить — совсем себя загубить… Уже второй год, как в экспедиции, а он, адмирал, еще ни одного дня не отдохнул. Все дела, дела. С утра до ночи. Просто непонятно, как он все выдерживает?..

— Ваше превосходительство, вам необходимо полежать хотя бы недельки две.

— Лежать? Но это невозможно.

— Всему есть предел. Сердце может не выдержать.

— Ничего, заставим выдержать. Потом отлежимся.

Отношения с союзниками все более усложнялись. После того как Суворов изгнал французов из Северной Италии и, совершив неслыханный переход через Альпы, ушел в Швейцарию, союзники решили, что время русских отошло и с ними можно более не церемониться. Особенно воспрял духом генерал Фрелих, командовавший оставшимся в Италии австрийским отрядом, — тот самый Фрелих, который спас от пленения французский гарнизон в Риме.

Еще до наступления осени австрийское командование просило Ушакова помочь овладеть морской крепостью Анконой, оставшейся, как и Генуя, в стороне от наступательных действий суворовской армии. Ушаков направил туда капитана второго ранга Войновича, однофамильца того Войновича, который некогда был его начальником и дружба с которым превратилась в открытую вражду. Прибыв на место, Войнович плотно осадил крепость, не оставив ее полуторатысячному гарнизону никаких шансов на спасение. Но в этот момент, на счастье обреченных, подоспел со своим отрядом генерал Фрелих. Австрийскому военачальнику не терпелось повторить опыт спасения неприятельских солдат, уже испытанный им в Риме. Он завел с французами тайные переговоры, обещая выпустить их из крепости на условиях, аналогичных тем, какие были представлены Римскому гарнизону. Войнович бросился было к нему с протестом, но услышал в ответ начальственный окрик. Фрелих был все-таки генералом и не привык, чтобы какой-то там офицер, пусть даже русский, разговаривал с ним как с равным.

Войнович срочно направил к Ушакову курьера с донесением. Адмирал в категорической форме потребовал от Фрелиха принять капитуляцию крепости только с участием русского отряда. Но зарвавшийся генерал не послушался и довел задуманное до конца. Французы ушли из крепости со всем оружием, погрузив в свои обозы все, что могли погрузить.

Другой австрийский генерал, Кленау, в это время осаждал Геную. Это был один из тех военных деятелей, которые, по насмешливому отзыву Суворова, имели "привычку битыми быть". Французы били его много раз, били и под Генуей, и он было совсем пал духом, но, когда к нему прибыли корабли Пустошкина, посланные Ушаковым, вновь запетушился, даже назначил день штурма крепости.

— Сколько батальонов сможете выделить для штурма? — спросил он русского адмирала.

— Батальонов? — удивился Пустошкин. — Но у меня таковых нет. Я прибыл для содействия вашему корпусу путем использования корабельной артиллерии со стороны моря.

— Артиллерия артиллерией, мне нужны люди.

— Я могу собрать человек двести, не больше.

— Хорошо, пусть двести, — согласился генерал, — только поторопитесь. Наступать будем скоро.

Назначенный для штурма день выдался холодным, пасмурным. Дождь, не прекращавшийся ни на один час, промочил наступавших до нитки, а стены крепости сделал такими осклизлыми, что лезть по ним было совершенно невозможно. Короче говоря, погода оказалась не на стороне наступавших, и штурм закончился неудачей. Осажденные дали такой отпор, что австрийцы пустились наутек, оставив в дождевых лужах, покрывших подступы к крепости, до трех тысяч человек убитыми и ранеными. Что касается горстки русских матросов, примкнувших к штурму, то австрийцы бросили их на произвол судьбы, и им пришлось защищаться от контратаковавшего противника собственными силами. Генерал Кленау вспомнил о них только после боя.

— Потери есть? — поинтересовался он у Пустошкина.

— Тридцать восемь убитых и столько же раненых, — мрачно доложил Пустошкин.

— Это ничего, — неунывающе заметил генерал. — На сей раз не вышло, зато в другой раз выйдет. Все равно побьем!

Оптимизм — качество, разумеется, хорошее. Но если бы к нему чуточку таланта!

Уже глубокой осенью, когда море стало штормить, помощью русской эскадры решил воспользоваться и адмирал Нельсон, понявший наконец, что одному ему Мальту не взять. Только на сей раз обращаться к самому Ушакову он не стал (видимо, совестно было), а решил действовать через русского представителя в Палермо Италинского.

Ушаков принял решение сразу же. Личные обиды были отброшены в сторону. Русские не привыкли отворачиваться от союзников, когда те оказываются в беде. Он сообщил о том Нельсону письмом. "Поспешаю сим вас уведомить, — писал он ему, — что решился я отправиться в Мальту с большею частью моей эскадры, сколь скоро три батальона гренадеров под командою князя Волконского прибудут в Неаполь и вместе с ним находящиеся в Риме войска эскадры моей…"

Гренадеры князя Волконского, о которых упомянул Ушаков, были направлены в его распоряжение по повелению Павла I и должны были после освобождения Мальты составить русскую часть гарнизона морской крепости.

Пока князь Волконский со своими гренадерами добирался до Неаполя, Ушаков решил заняться проверкой состояния кораблей. То, что открылось в ходе проверки, сильно расстроило его. Многие суда, потрепанные последними штормами, оказались непригодными к боевому походу. Линейные корабли "Св. Павел", «Петр», "Захарий и Елисавета", "Мария Магдалина" имели неисправности еще и раньше, а после осенних штормов стали совсем плохими, течь в них усилилась. Все эти корабли, кроме "Св. Павла", не были килеваны уже четыре года. Верхняя обшивка оказалась настолько съеденной червями, что местами даже отпадала.

Для ремонта судов нужен был лес. Но разве его в Неаполе достанешь? Неаполитанцы даром ничего не давали, а денег в эскадре не было. Ушаков пустил в дело личные сбережения, но их оказалось мало.

Приготовления к походу на Мальту были закончены только к концу декабря. Гренадеры князя Волконского погрузились наконец на корабли. Можно было поднимать паруса, но тут подул сильный встречный ветер. Командам эскадры ничего не оставалось, как набраться терпения и ждать перемены погоды.

— Не везет нам, — жаловался главнокомандующему вице-адмирал Карцов, — то неполадки удерживали, а теперь этот противный ветер!..

Именно он, Карцов, должен был вести эскадру на Мальту. Сам же Ушаков имел намерение с кораблями, которые не удалось подлатать на месте, отбыть к Корфу, где для их ремонта имелись более благоприятные условия.

Ветер против парусов дул всю неделю, а когда он переменился, Ушаков вызвал к себе Карцова, чтобы проститься с ним и дать ему последние наставления. Но едва они начали беседу, как вошел адъютант с докладом о прибытии из Константинополя курьера со срочным пакетом от господина Томары.

— Где он, этот курьер? Пусть войдет, — разрешил Ушаков.

С русским посланником в Константинополе Ушаков переписывался довольно часто, и, принимая от курьера пакет, он ожидал найти в нем ответ на свои жалобы на плохое обеспечение эскадры денежным и прочими довольствиями. Но содержание пакета оказалось иным. Кроме письма самого господина Томары, он обнаружил в нем высочайший рескрипт, а также указ Государственной адмиралтейств-коллегии. Ушакову предписывалось отказаться от участия в военных действиях против Мальты и вернуться с эскадрой в черноморские порты.

— Неприятные вести? — спросил Карцов, наблюдая, как при чтении бумаг Ушаков менялся в лице.

— Скорее наоборот. Нам повелевают вернуться домой.

Ушаков посмотрел на курьера с таким выражением, словно надеялся получить от него устное добавление к тому, что уже было изложено в полученных бумагах. Курьер, однако, молчал. Еще совсем молодой, с отличиями капитана сухопутной армии, он выглядел сильно уставшим. По-видимому, длинная дорога досталась ему нелегко.

— Что у вас слышно нового? — спросил Ушаков.

Курьер отвечал, что знает не больше, чем, наверное, известно им самим.

— Что слышно от Суворова?

— Полагаю, что ему дано такое же высочайшее повеление. Есть слух, будто бы он уже уехал в Петербург и все войска наши возвращаются в Россию.

Ушаков отпустил курьера отдыхать. Когда тот ушел, Карцов спросил:

— Что теперь будем делать?

— Выполнять повеление, — пожал плечами Ушаков. — Дайте кораблям сигнал поднять паруса. Будем плыть к острову Корфу.

16

В письме, сопровождавшем высочайший рескрипт и указ Адмиралтейств-коллегии, посланник Томара советовал Ушакову не спешить с отплытием к родным берегам. Он предлагал провести зиму на Ионических островах и идти в обратный поход только с наступлением весны, когда море не так будет штормить. Собственно, у Ушакова другого выбора не было. Часть кораблей находилась в неисправном состоянии. Не оставишь же их в чужом краю! Чтобы подготовить суда в дальний путь, нужно было время.

На берег Корфу Ушаков сходил с подавленным настроением. Возможность скорого возвращения на родину не радовала его. У него было такое чувство, словно его в чем-то бессовестно обманули. Действуя с эскадрой в Средиземном море, он был уверен, что делает дело, очень нужное для России и ее союзников. И вот теперь к нему впервые вкрались сомнения… Неужели то, что он делал раньше, ради чего его матросы и солдаты проливали кровь, испытывали величайшие трудности и лишения, в глазах Петербурга потеряло прежнее значение?

Петербург не посвящал Ушакова в «карусель» внешней политики. В его положении можно было только догадываться, что в дружбе союзных государств возникли глубокие трещины. Трещины эти возникли еще до того, как Бонапарт из Египта вернулся во Францию и в результате переворота 18 брюмера стал военным диктатором, то бишь первым консулом. Переворот только ускорил назревание событий. Император Павел I, по всему, еще раньше разочаровался в своих союзниках, которые нередко проводили по отношению к русским недостойную политику, смысл которой можно легко обнаружить в известной русской поговорке: загребать жар чужими руками. Императору было трудно простить союзникам их предательские действия, и он мог поддаться мстительному желанию крепко «насолить» им. Ушаков боялся, что Павел I со своим неуравновешенным характером может пойти на большее — сблизиться с этим хитрецом Бонапартом, превратить нынешних союзников России в ее врагов.

В Корфу Ушакову была подготовлена теплая роскошная квартира, но он не пожелал даже осмотреть ее. Будучи в городе, он посетил сенат республики, узнал, как там идут дела, высказал свои соображения относительно этих дел, после чего прошелся по главной улице и вернулся на свой корабль, поставленный на якорь почти у самого берега. С этого момента он почти не делал больших «вылазок», разве что ездил иногда в городскую православную церковь да плавал на лодке смотреть, как идет работа на судах, поставленных на ремонт. Командиров кораблей и портовых служб обычно принимал в адмиральской каюте, которая была для него и спальней, и столовой, и рабочим кабинетом. Иногда наведывались сюда для решения своих вопросов и представители местной власти.

Дел было много, и все же, занимаясь ими, Ушаков не мог не почувствовать общего спада интереса к эскадре. Поток писем, различного рода повелений резко уменьшился. Раньше от курьеров не было отбоя, а сейчас они почти не показывались. Даже обидно как-то стало…

Вскоре после Рождества из Петербурга пришли наконец награды отличившимся при освобождении Ионических островов. Подобные события обычно вызывают всеобщее ликование. Но в этот раз люди вели себя сдержанно, радости особой не выражали. Награды оказались более чем скромными, во всяком случае, они не соответствовали заслугам героев войны. К иностранцам русский император отнесся с большей щедростью. Заслуги кардинала Руффо того самого Руффо, который ничего не мог предпринять без помощи русских, разве что чинить расправу над «якобинцами», — Павел I счел возможным оценить даже выше заслуг самого Ушакова. Если знаменитый флотоводец удостоился только бриллиантовых знаков к ордену Александра Невского, то Руффо за свои «подвиги» получил, кроме ордена Александра Невского, еще звезду Андрея Первозванного — самую высшую награду Российской империи.

Высшие награды получил не один только Руффо. Не было отказа в орденах и другим иностранцам, за которыми по воле высших правительственных чиновников «обнаруживались» вдруг заслуги перед Россией. Зная слабость русского двора к пресмыкательству перед иностранцами, Нельсон пытался исходатайствовать у Павла I высшую награду и для… леди Гамильтон. Сделай он это месяцем раньше, и его любовница тоже стала бы кавалером русского ордена, как и кардинал Руффо. Но лорд чуточку опоздал. К моменту получения его ходатайственного письма русский император уже охладел к англичанам как союзникам, и леди Гамильтон осталась без ордена.

Несправедливо, обидно русским… Но что поделаешь? Надо было терпеть. В конце концов он, Ушаков, его офицеры, матросы и солдаты, обойденные царскими милостями, старались не ради орденов, они выполняли долг свой перед великой Россией.

В середине февраля на остров Корфу неожиданно прибыл английский морской офицер, доставивший Ушакову сразу четыре письма — от короля Обеих Сицилий Фердинанда, командующего английским флотом в Средиземном море адмирала Кейта, а также русских полномочных министров при королевском дворе: по внешнеполитическим делам графа Мусина-Пушкина-Брюса, военным — Италинского. Офицер довольно сносно говорил по-русски.

— Где сейчас лорд Нельсон? — поинтересовался Ушаков.

— Насколько мне известно, он собирается отбыть в Англию, — отвечал офицер. — Отныне с вами будет иметь дело адмирал Кейт.

В своем письме, написанном в учтивом тоне, новый командующий английским флотом крайне сожалел, что русская эскадра оставила берега Италии и отказалась от совместных действий по овладению Мальтой. Адмирал очень надеялся уже в скором времени увидеть его, Ушакова, в "общих действиях", просил не отказывать в помощи.

Король писал примерно в таком же духе: сожалел и просил… Только просил уже за свое королевство.

Вопросам совместных "союзнических действий" были посвящены и письма русских полномочных министров, но в них столько было тумана, что Ушаков так и не понял, чего добиваются от него эти господа. С одной стороны, они вроде бы желали участия эскадры во взятии Мальты, продолжения военных действий против французов, но, с другой стороны, давали понять, что этого можно и не делать…

— Что прикажете сообщить моему адмиралу? — спросил офицер после того, как Ушаков ознакомился с содержанием всех писем.

— Передайте адмиралу уверения в моем совершенном к нему почтении, — сказал Ушаков. — К сожалению, мои корабли все еще ремонтируются и не смогут выйти в море так скоро, как хотелось бы, тем не менее я очень надеюсь, в случае нашего возвращения к берегам королевства, иметь удовольствие содействовать с ним в военном деле.

Ушаков написал также королю Фердинанду и адмиралу Кейту лаконичные письма. Нет, он не отказывался помочь английскому флоту и королевству Обеих Сицилий. Однако он не стал уточнять характер и размер этой помощи, связывать себя какими-либо сроками выступления эскадры. А что он мог еще написать? Не мог же он объявить, что ему теперь наплевать на просьбы союзников, поскольку в кармане у него лежит высочайший рескрипт, повелевающий ему вернуться с эскадрой в Россию? Рескрипт сей оглашению не подлежал.

Заодно Ушаков написал письма также русским полномочным министрам. Он предложил им самим встретиться с адмиралом Кейтом, чтобы дать ему более или менее убедительное объяснение причин, вынудивших русскую эскадру вместо Мальты плыть к острову Корфу. Пусть. Пусть уж как-нибудь выпутываются сами…

17

После продолжительных зимних штормов море наконец успокоилось. Потеплело. Самое время собираться и плыть домой. Но вдруг выяснилось, что плыть домой нельзя… Через русского представителя в Палермо Италинского пришло правительственное предписание: Ушакову предлагалось воздержаться от отправки домой, а сняться с якоря и плыть на Мальту, чтобы взять ее вместе с англичанами.

Получалась какая-то странная полудетская игра: то делать, то не делать, то домой, то не домой… Попробуй угодить тут императорскому двору, когда его решения меняются, словно перчатки.

Ушаков был в досаде. Предписание поставило его в затруднительное положение. Он не мог теперь дать команду плыть домой. В то же время это предписание, подписанное правительственными чиновниками, не могло быть принято к исполнению, поскольку государем не был отменен его же высочайший рескрипт, коим эскадре повелевалось оставить военные действия и вернуться в черноморские порты. К тому же предписание имело декларативный характер и не разъясняло главных вопросов. В частности, было не ясно, какую долю участия в боевых действиях должна занять русская эскадра. А потом… согласятся ли англичане с учреждением на Мальте (после ее освобождения) русского гарнизона? Откуда брать продовольствие для этого гарнизона и флотских команд?

Обо всем этом Ушаков написал Италинскому. Он просил его постараться ответить на поставленные вопросы как можно быстрее. Но Италинский не ответил. В конце апреля пришло письмо от первого министра королевства Обеих Сицилий генерала Актона. Ссылаясь на сообщение вице-канцлера российского правительства графа Ростопчина, министр уведомлял адмирала, что высочайшее повеление в отношении Мальты ему, Ушакову, уже послано и он, Актон, будет счастлив в скором времени еще раз встретиться с ним во владениях королевства. Ушаков направил копию этого письма Италинскому, вновь задав ему вопросы, что и в предыдущем письме.

Дни проходили за днями, а ответ от Италинского не приходил. Не было пока и высочайшего рескрипта, о котором извещал Актон. Он поступил только 2 июня.

Наконец-то все прояснилось! Павел I подтвердил: надо брать Мальту… Император предписывал Ушакову высадить на острове пять батальонов сухопутных войск — три под командой генерал-майора князя Волконского и два под командой генерал-лейтенанта Бороздина. По согласию союзных дворов, князь Волконский должен был остаться на острове с русским гарнизоном в качестве коменданта, в то время как генерал-лейтенанту Бороздину предписывалось сразу же после взятия Мальты погрузиться на корабли эскадры и вернуться с оными в Россию.

Высочайший рескрипт вносил ясность относительно представительства русских войск на Мальте. Однако Ушаков не нашел в нем ответа на один вопрос, о котором почему-то все забывали: чем кормить людей, которые будут сражаться за Мальту и стоять там гарнизоном? С кого ему, главнокомандующему, требовать провианта?

Но Ушакова тревожило не только отсутствие провианта. Пока фельдъегерь добирался до него с государевым рескриптом, на театре военных действий произошли резкие изменения. Французские войска, предприняв новое наступление в Северной Италии, наголову разбили австрийцев. Северные провинции вновь оказались в их руках. Но это не все. Овладев инициативой, они повели наступление на юг, угрожая королевству Обеих Сицилий.

Если смотреть на вещи здраво, теперь надо было уже думать не о Мальте. Надо было думать о том, как остановить наступающих французов, не допустить их во владения союзного королевства Обеих Сицилий.

Ушаков вновь обратился к Италинскому с надеждой найти в нем единомышленника. Он писал: "Вашему превосходительству известно намерение и желание его императорского величества о взятии Мальты и о расположении войск наших в оной. При теперешних обстоятельствах, ежели его королевское величество непременно будет требовать войск и кораблей на его вспоможение, действия наши на Мальту будут уже уничтожены, да, кажется, и сомнительны уже будут они на таковой случай, ежели французы успехами своими будут подвигаться ближе к Нижней Италии…"

Очень хотелось услышать от Италинского: "Да, я на вашей стороне. Махните рукой на Мальту. Лучше помогите, чем можете, королевству". Но Италинский молчал. Было похоже, что он боялся делить с главнокомандующим ответственность за принятие самостоятельного решения. В царствование Павла I многие вели себя подобным образом. Зачем брать на себя ответственность? Вдруг не угодишь принятым решением императору, что тогда?..

Ушаков решил созвать военный совет. В кают-компании флагманского корабля собрались адмиралы, старшие офицеры. Все они уже знали о потере союзниками завоеваний в Северной Италии, о поражении австрийцев при Маренго, результатом которого явилось подписание ими унизительной капитуляции.

Докладывая об изменении военной обстановки, Ушаков высказал опасение, что Бонапарт, "привыкший поступать военными хитростями и пользоваться изменами", после захвата Северной Италии постарается покорить и королевство Обеих Сицилий, находящееся в союзе с Россией. Сознавая эту опасность, король обратился к главнокомандующим русской и английской эскадрами с призывом оставить Мальту и помочь ему защитить его владения.

— Король прав, сейчас не до Мальты, — сказал Пустошкин, едва Ушаков кончил говорить.

— Но если Мальта отпадает, то стоит ли тогда нам тут оставаться? — подал голос Сенявин.

— Вы хотите сказать, что надо домой?

— А куда же еще? В Севастополь.

— А как же с защитой королевства?

— Чтобы защититься от французов, королю нужны не корабли, а сухопутные войска. Если так уж нужно, оставим ему солдат и несколько судов, а сами двинемся в путь.

— Правильно, домой! В Севастополь!

— Матросы устали, страдают от худой пищи. На кораблях только и слышишь разговоры, как бы домой скорее.

— Тут и сомневаться нечего. Мы выполнили долг свой, можем плыть с чистой совестью.

— Домой! Домой!

Командиры были единодушны в своем мнении. Ни одного голоса за продолжение пребывания в Средиземном море, все были за то, чтобы плыть к родным берегам. Молчали только вице-адмирал Карцов да генерал-лейтенант Бороздин, не сводившие глаз с главнокомандующего, который стоял перед всеми в спокойной позе и, казалось, был доволен ходом шумного совещания. Но вот Карцов не выдержал, спросил;

— А сами что скажете, Федор Федорович? Домой?

— У нас нет другого выхода.

— Позвольте, а как же тогда быть с императорским рескриптом? Выходит, мы отказываемся выполнять высочайшее повеление?

— Я послал государю подробнейший рапорт, где откровенно высказал свои соображения, и, надеюсь, при новых сложившихся обстоятельствах государь пересмотрит свое повеление о Мальте.

Ушаков напомнил о ненадежном состоянии кораблей, которым нельзя сделать полного ремонта в походных условиях. Многие суда, «подлатанные» на месте, едва могут доплыть до своих портов. Но это еще не все. Главная трудность заключается в том, что эскадра оставлена без провианта. Блистательная Порта считает, что-де эскадра должна уже находиться в обратном походе и категорически отказывается отпускать сухари. Других же источников для получения припасов нет. Он, Ушаков, неоднократно писал о бедственном положении эскадры русским полномочным министрам в Палермо и Константинополе, рапортовал также в Петербург, но положение не изменилось. Правда, ценой больших усилий удалось кое-что приобрести на месте, но этих продуктов даже при строжайшей экономии может хватить только до Константинополя, если эскадра снимется с якоря немедленно.

Со всех сторон вновь раздались возбужденные голоса. Члены совета были полностью согласны с мнением своего главнокомандующего.

Решение было единодушным: для оказания военной помощи королевству Обеих Сицилий оставить в Неаполе батальоны генерал-лейтенанта Бороздина, а также три фрегата с десантным отрядом под командою Сорокина, возведенного недавно в капитаны первого ранга, со всеми же "прочими кораблями, фрегатами и войсками эскадре следовать через Архипелаг и Константинопольский пролив в черноморские порты".

18

Весть о предстоящем отплытии эскадры в Россию быстро разнеслась по Ионическим островам. К флагманскому кораблю "Св. Павел" стали причаливать лодки с депутатами и простыми гражданами республики. Жалко было им расставаться с русскими. Пока жили вместе, крепко привязались друг к другу. Да и могло ли быть иначе? Русские избавили жителей от французских захватчиков, учредили на островах республику, помогли установить справедливый конституционный порядок.

Главная заслуга во всех добрых деяниях жителями признавалась, конечно, за адмиралом Ушаковым. И в знак своей глубочайшей к нему признательности они пожелали преподнести ему памятные дары. Сенат Республики Семи Островов наградил его грамотой и золотой шпагой, украшенной алмазами. Жители островов Кефалонии и Итаки через своих депутатов прислали золотые медали с изображениями его портрета на одной стороне и благодарственными надписями на другой. С острова Занте депутаты вместе с благодарственной грамотой доставили серебряный с позолотою щит с изображенными на нем семью островами. "Спасителю всех Ионических островов", "Мужественному и храброму спасителю и победителю", "Освободителю своему Ушакову" — сколько любви и восторга было в этих надписях, выбитых на преподнесенных ему медалях и почетном оружии!

Нет, никогда не забыть Ушакову этих теплых, сердечных проводов!

6 июля русская эскадра снялась с якоря и, сделав прощальный салют, направилась на восток.

Плыли медленно: мешали встречные ветры. С трудом добравшись до Архипелага, остановились у острова Тенедос, чтобы починить порванные паруса и снасти. Пользуясь остановкой, Ушаков направил посланнику Томаре письмо с просьбой достать в Константинополе хотя бы немного провианта. Сухарей на кораблях оставалось всего на две недели.

В Дарданеллах эскадра сделала новую остановку. Здесь она получила двухнедельный запас свежих сухарей, а также красного вина на шесть дней. То-то было радости! Здесь же Ушакову доставили несколько писем, в числе которых он нашел пакет от вице-президента Государственной адмиралтейств-коллегии Кушелева с вложенной в него копией с высочайшего рескрипта от 22 мая. Государь уже не требовал взятия Мальты, а приказывал, забрав все корабли и войска, с поспешностью следовать в Черное море, как было предписано в прежних рескриптах.

Прочитав этот документ, Ушаков даже перекрестился от радости. Еще бы! Решения, принятые военным советом эскадры, оказались в полном соответствии с последним высочайшим повелением! Отныне нечего было бояться обвинений в самочинном поступке.

Константинополь встретил эскадру пушечным салютованием. Как только корабли стали на якорь, к Ушакову явился секретарь рейс-эфенди, чтобы поздравить его с благополучным прибытием в столицу Оттоманской империи. Потом с поздравлениями пришли чиновники от каймакам-паши, доставившие в каюту адмирала цветы и фрукты. Потом прибыл первый драгоман Порты объявить высочайшее султанское благоволение. В благодарность за услуги, оказанные делу зарождения дружбы между Россией и Портой, султан соизволил прислать ему, Ушакову, челенг, алмазами украшенный…

Приятно пребывание в гостях, когда тебе оказывают знаки внимания, воздают должное твоим заслугам. Но разве может все это заменить родной дом? За два года пребывания на чужбине офицеры, солдаты и матросы истосковались по отчей земле и жаждали скорейшего возобновления похода. Но плыть было нельзя. Поднявшийся северный ветер никак не хотел выпускать корабли из пролива. Приходилось набираться терпения и снова ждать.

Во время пребывания эскадры в Константинополе посланник Томара был к Ушакову внимателен, дважды приглашал его в посольский дом отобедать. На последнем обеде он как бы между прочим спросил, известно ли ему, Ушакову, о смерти генералиссимуса Суворова?

— Суворова?.. — уставился на него Ушаков, чувствуя, как кровь приливает в голову. — Разве он умер?

— Вскоре после возвращения из похода. Шестого мая, — уточнил Томара.

Лицо Ушакова сделалось скорбным, он не мог больше ни говорить, ни есть. Не дождавшись конца обеда, вышел из-за стола и уехал на свой корабль.

После этого известия Ушаков несколько дней не показывался из каюты. Его уже ничто не радовало, даже султанские награды и подарки приказал убрать с глаз подальше. Он казался совершенно больным, и когда к нему приходили, только спрашивал: "Как ветер, не переменился еще?"

Эскадра смогла продолжить путь только в начале октября. Ушакову стало лучше, но он все еще чуждался людей. Ему хотелось одиночества. Днями напролет сидел или лежал в своей каюте и слушал шум волн за бортом да завывание ветра в снастях. Слушал и думал о своем. Разные мысли лезли в голову. Думал о судьбе Суворова, о судьбах других великих мужей России. В Константинополе от того же самого Томары он узнал, что Суворов чем-то прогневил царя и едва успел вернуться в Россию, как попал в новую опалу. В Петербурге, куда он сразу же поехал, вначале собирались оказать ему достойные почести, встретить как полагается встречать настоящих героев-победителей, но в последний момент царь все это отменил. Генералиссимусу не отвели даже квартиры, и ему пришлось остановиться у своей родни. Глубоко обиженный, оскорбленный, он пытался добиться у государя приема, но тот не пожелал его видеть… "Чем же Суворов мог прогневить царя? — думал Ушаков с грустной усмешкой. — Разве только тем, что не мог быть льстецом, как другие, не мог скрывать презрения своего к бездарностям, его окружавшим?.." Суворов имел много друзей, но еще больше у него было открытых и тайных врагов, которым он был ненавистен только потому, что был умнее, талантливее их, имел славу, для них недоступную. "Боже, как же все в мире худо устроено! Почему великим людям приходится страдать чаще, чем лицам заурядным, не заслуживающим внимания?" Не так-то легко было разобраться во всех сложностях человеческих отношений.

На четырнадцатый день плавания к Ушакову зашел командир корабля.

— Ваше превосходительство, земля!

Ушаков молча поднялся с кресла и вышел на палубу. Здесь уже собрались все офицеры и матросы, свободные от вахты. Увидев адмирала, они расступились, давая дорогу.

— Не угодно ли на мостик? — засуетился командир корабля, взяв у кого-то подзорную трубу.

Ушаков ему не ответил. Опершись руками о борт, он уставился вдаль туда, где за огромным водным пространством виднелась темная полоска с нависавшей над ней синей дымкой. За дымкой угадывались невысокие горы. То была родная земля.

Однако странно. Ушаков не почувствовал знакомого ему волнения. Родная земля почему-то не обрадовала его. Его по-прежнему снедала смутная тревога, предчувствие чего-то недоброго…

— Прикажете салютовать? — спросил командир корабля.

— Стоит ли поднимать шум? — невесело ответил Ушаков. — А впрочем, поступайте как знаете… Можно пальнуть.

И, повернувшись, направился к себе в каюту.