Глава 5 СНОВА БОЛЬШАЯ ПОЛИТИКА


Вызов в ЦК КПСС и для председателя КГБ все равно что приглашение на Страшный суд. Особенно если вызывает не инстуктор, не завсектором, не заведующий отделом и даже не один из всемогущих секретарей, а сам Генеральный. При таком раскладе нет неприкасаемых, тут не спасают самые высокие должности и тяжелые, шитые золотом погоны — ибо здесь можно их в одночасье лишиться, превратившись из главы могущественного ведомства и многозвездного генерала в обычного инфарктника-пенсионера. Впору вспомнить все грехи, определить причину вызова и молиться, чтобы пронесло.

Генерал армии Рябинченко прознал, что вызов связан с операцией "Старый друг". Внимательно изучив всю документацию, с папкой во влажной ладони и сопровождающими — начальником Главного управления контрразведки генерал-майором Вострецовым и непосредственным исполнителем подполковником Петруновым — он прибыл на Старую площадь.

Подполковник остался в огромной, как футбольное поле, приемной — ему и сюда-то был путь заказан: не его уровень, если бы не желание начальников иметь под рукой козла отпущения, для немедленной компенсации пережитых унижений, он бы вообще не попал в это здание.

Рябинченко и Вострецов на негнущихся ногах прошли в отделанный дубовыми панелями кабинет Генсека. Грибачев расположился во главе длинного стола для совещаний, по правую руку неестественно ровно восседал похожий на мумию секретарь по идеологии Сумов, по левую мостились на краешках стульев заведующий международным отделом ЦК Малин и министр иностранных дел Громов. Все были в строгих костюмах и затянутых под горло галстуках, как будто за окном не ярилось испепеляющее все живое солнце. Впрочем, в кабинете бесшумно работал кондиционер и температура не поднималась выше восемнадцати градусов.

Генеральный секретарь просматривал вырезки из американских газет с пришпиленными к ним текстами переводов и все больше мрачнел. Просмотрев, он отдавал одну Сумову, а следующую Малину и Громову. Малин скорбно кривился, у Громова на лице и так застыло постоянное выражение зубной боли, а мумии дальше мрачнеть просто некуда. Так что веселой назвать эту компанию никто бы не смог.

— Товарищ Генеральный секретарь, генерал армии Рябинченко по вашему приказанию прибыл! — старательно, как солдат-первогодок, доложил председатель.

Грибачев на миг поднял голову:

— Вы читаете американские газеты?

Рябинченко языков не знал, потому, даже если бы захотел, не мог читать ни американских, ни английских, ни китайских, ни каких-либо еще газет. Поэтому он на мгновение задумался, но тонким чутьем аппаратчика понял, что сейчас находчивость важней, чем правда.

— Так точно, товарищ Генеральный секретарь! Но не в сплошную аналитический отдел готовит обзоры… Могли что-то и упустить…

Грибачев строго сверкнул стеклами очков.

— А вы в курсе дела, что бывший атташе американского посольства, некто Сокольски, ведет линию на подрыв доверия к нашей стране? Он дискредитирует новую политику СССР в глазах всего международного сообщества! Под угрозой находится моя встреча с президентом США, пакет важных соглашений и договоров, которые долго и старательно готовили товарищи Малин и Громов, могут оказаться в мусорной корзине!

Министр и заведующий отделом осуждающе уставились на председателя и одновременно кивнули, подтверждая правильность слов Генсека. Мумия Сумова не шелохнулась, но вид главного идеолога страны выражал крайнюю степень недовольства.

— Так точно, товарищ Генеральный секретарь, мы принимаем меры! Рябинченко поспешно выставил перед собой папку, словно щит, спасающий от трех испепеляющих взглядов. — Вот здесь все документы по специальной операции, которую мы проводим против этого провокатора Сокольского! Генерал Вострецов непосредственно руководит ею… Мы можем доложить… И ответить на вопросы…

Рябинченко сделал жест, как бы выдвигая Вострецова на первый план. Тот обреченно склонил голову, разглядывая узорчатый, зеркально блестящий паркет.

— Вы с генералом мне это уже докладывали, — поморщился Грибачев. — И приводили бойца, настоящего героя, который согласился испортить себе кожу ради выполнения задания Родины. Это образцовый парень, такими надо гордиться! Но ведь он исполнитель. И добьется успеха только тогда, когда им умело руководят. А вы руководители. И где же результаты вашей работы?

— Результаты будут в ближайшее время, товарищ Генеральный секретарь! — с максимальной убежденностью, на которую был способен, отчеканил Рябинченко.

— Так точно, в ближайшее время! — эхом повторил Вострецов.

— Э-э-э…

Скрипучий звук, напоминающий скрежет заржавевших дверных петель, издала мумия Сумова. Грибачев снял очки, лицо его выразило внимание и заинтересованность.

— Да, да, Михаил Андреевич, вы хотите что-то сказать?

Секретарь по идеологии не изменил выражения лица и не повернул голову.

— Партия доверила вам защиту народа от происков внутренних и внешних врагов. — Бесцветный скрипучий голос был настолько тихим, что разобрать слова удавалось с трудом. — Если вы не справляетесь с этой задачей, партия откажет вам в доверии. Это все, идите.

То ли от замогильного голоса, то ли от реальности угрозы по спине Рябинченко пробежали мурашки.

— Идите! — кивнул Грибачев, вновь надевая очки.

Рябинченко повернулся через правое плечо, а генерал Вострецов пятился до самой двери.

Когда они оказались в приемной, к председателю вернулась обычная властность и уверенность в себе.

— Три недели! — не глядя на Вострецова, процедил он. — Не будет результата — положишь партбилет и пойдешь на улицу! Свободен!

Когда за Рябинченко закрылась дверь, Вострецов повернулся к ожидающему указаний Петрунову.

— Две недели сроку! — рявкнул генерал. — Провалишь операцию — пеняй на себя!

— Есть! — ответил подполковник.

* * *

— Слышь, Яков Семенович, а откуда ты Перепела-то знаешь? — поинтересовался Расписной.

Шнитман ненадолго задумался, потом махнул рукой:

— А-а-а! Какие тут государственные тайны! Тем более что тебе, Володенька, я полностью доверяюсь…

В тускло освещенной камере заканчивался очередной день. Зубач дулся с Драным в карты, Хорек, Груша и Скелет с интересом наблюдали за ними. Игра шла на отжимания, Драный раз за разом проигрывал и обреченно упирался в пол дрожащими руками.

— Раз! Два! Три! — азартно орали несколько глоток. — Давай, давай, только не перни! Нет, ты грудью Доставай! Не филонь, зараза!

Груша, пыхтя, сосредоточенно шлифовал о пол сантиметровый кусок зубной щетки. Накануне Челюсть разрекламировал "спутники"[64] и пообещал безболезненно вставить их каждому желающему. Желающим оказался Груша, теперь он тщательно готовил заготовку для будущего предмета мужской гордости.

— Вот так пойдет? — Груша протянул своему наставнику похожий на фасолину кусок пластмассы.

— Если у тебя конец как локоть — пойдет… А то поменьше сделай, чтоб кожу не натягивала. Лучше "виноградную гроздь" замастырим — штуки две всадим или три, как у меня. За тобой бабы табуном бегать будут!

— Не, три много, — засомневался Груша. О том, что в ближайшие пять лет он вообще не увидит ни одной бабы, будущий герой-любовник, очевидно, не думал.

— Так вот, Володя, — продолжил Шнитман. — У нас от блатных вечно проблемы были. Знаешь, как злые люди говорят: торгаши деньгами напиханы! То квартиру у кого обворуют, то магазин… Куда пожаловаться? В милицию нельзя — внимание к себе зачем привлекать? Сразу вопросы: на какие деньги все это золото, хрустали, магнитофоны… А я подумал, подумал: у воров-то тоже начальство есть! А Сеня от меня через улицу жил, я про него слыхивал, он про меня. Ну и пошел к нему… Маслица взял, колбаски хорошей, конфет, пару бутылочек коньяку… Поговорили по-людски и договорились так: я ему продукты подкидываю, деньжат, а он и меня, и мои магазины охраняет…

— Как так? — притворно удивился Вольф. — Западло это. Вор воровать должен, а не с рук кормиться!

— Может, и западло, — кивнул Яков Семенович. — Только с тех пор проблем у нас не стало. Больше того: еду в Ялту на отдых, деньги при себе везу немалые, а в коридоре два корешка Сениных курят да за порядком приглядывают. А рожи у них, я тебе скажу, еще те! Пьяные, хулиганы, шантрапа всякая — мимо моего купе пулей пролетали! И деньги в сохранности, и за себя я спокоен. Ну, за это, конечно, отдельно доплачивал…

Шнитман печально улыбнулся.

— Знаешь, Володя, у меня много солидных знакомых было — и из торга, и из жилконторы, даже из ОБХСС, начальник телефонной станции в гости ходил… Но когда я подружился с Сеней, мне стало гораздо спокойней жить! Потому что он мог то, чего не могли другие… Для него запретов не было!

— Прям-таки! — усмехнулся Вольф. — И ментов он не боялся?

— Боялся, — согласился Шнитман. — Как не бояться, если их сила! Вскоре присел Сеня на четыре года. Дурак бы про него забыл, а я — нет. Мамашку нашел и стал каждый месяц ей по сотне переводить! И дружба промеж нами окончательно укрепилась! Ведь На воле Сеня или в тюрьме — неважно, он отовсюду помочь может…

— Гля, ты чего! — возмущенно завопил Драный. — Я себе жилы рвал, а он фуфло гонит!

Внимание обитателей хаты переключилось та картежников.

С притворной сосредоточенностью Зубач отжимался от стены и четко считал:

— Двадцать один, двадцать два, двадцать три… Все!

Он отряхнул руки и обернулся к Драному:

— Ты чего орешь, гнида? Чем недоволен?!

— Дык как чем? От пола надо отжиматься! От пола!

— А ну глохни! — Зубач угрожающе вытаращил наглые глаза. — Мы договаривались — от пола или от стены? Договаривались? Говори!

— Договаривались — на отжимания! А отжимаются от пола! Как я — вон, гляди, до сих пор руки дрожат!

— Раз не договаривались — волну не гони! — наступал Зубач. — Кто хочет от пола отжимается, кто хочет — от потолка, кто хочет — от стены! Ты от пола захотел, я от стены. Так чего ты волну гонишь?! Чего хипишишься? Знаешь, что за гнилой наезд бывает?

— Верно, — вмешался Катала. — Раз не договаривались, значит, каждый отжимается как хочет!

— Слыхал? Или на правилку хочешь? — Зубач толкнул Драного в грудь. Тот спрятал руки за спину и попятился.

— Ладно, заглох. — Он понуро пошел к своему месту.

— Слышь, Драный, давай я и тебе "шарик" под шкуру запущу! — крикнул ему вслед Челюсть. — Почти за ништяк! Две пачки чая, и все дела!

— Мне вставляй. — Груша держал на ладони гладко отшлифованную пластмассовую фасолину. — Только чтоб все ништяк… Надо моечку острую найти…

— Острую нельзя — плохо зарастать будет. У меня есть чем… Давай принимай наркоз!

Груша извлек спрятанный в матраце неполный флакончик "Шипра". Накануне он специально выменял его у калмыка за почти новые ботинки. Взболтав ядовито-зеленую жидкость, он вытряхнул ее в алюминиевую кружку. Перебивая привычную вонь, по камере распространился резкий запах одеколона.

— Я б тоже вмазал! — мечтательно сказал Скелет.

Закрыв глаза, Груша медленно выцедил содержимое кружки. Было заметно, что удовольствия он не получает. По подбородку потекли быстрые маслянистые капли.

— Бр-р-р! — Грушу передернуло, он громко отрыгнул.

— Оставь немного для дезинфекции. — Челюсть, как готовящийся к операции хирург, разложил на краешке стола "шарик", половину супинатора, толстую книгу афоризмов, лоскут от носового платка, две таблетки стрептоцида и две ложки.

Протерев "шарик" и заостренный конец супинатора остатками одеколона, он в пудру растолок ложками таблетки.

— Ну как, словил кайф?

— Вроде…

Одеколон действует быстро, вызванное им отравление напоминает наркотическое опьянение. Вид у Груши был такой, будто он выпил бутылку водки.

— Давай, выкладывай свою корягу…

Груша спустил штаны и примостился к столу, уложив на край свою мужскую принадлежность. Словно в ожидании боли, она была сморщенной и почему-то коричневого цвета.

— А ну-ка давай сюда…

Челюсть оттянул крайнюю плоть, прижал ее супинатором и ударил сверху книгой. Брызнула кровь, Груша застонал. Не отвлекаясь, цыган стал засовывать в рану обработанный кусок пластмассы. Груша застонал громче.

— Да все уже, все…

Челюсть засыпал рану стрептоцидом и ловко обмотал раненый орган лоскутом тонкой ткани.

— Вначале распухнет, потом пройдет. А за неделю совсем заживет.

— И не очень-то больно, — приободрился Груша.

— Видишь! Я же говорил: давай "гроздь" всажу.

— Нет, мне и одной хватит.

Челюсть повернулся к Верблюду:

— Давай тогда тебе!

— Нет уж. Пусть вначале палец и плечо заживут…

— А по-моему, лучше сразу и болт порезать, — засмеялся цыган. — Вот и станешь настоящим Резаным!

Вокруг собрались сокамерники, они улыбались. Челюсти нравилось быть в центре внимания.

— Мне "гроздь" в ростовской "десятке" вживили, — начал он. — Тогда мода такая пошла, все загоняли… Колька Саратовский — здоровый бычина, три шарика от подшипника всадил, стальные, по сантиметру каждый… У него и так болтяра в стакан не лез, а тут вообще: торчат, как шипы от кастета, по лбу дашь — любой с копыт слетит! А к нему как раз баба приехала на длительную свиданку, он ее так продрал, что она аж за вахту выскочила! Орет, матерится, кулаком грозит…

Цыган зашелся в хохоте, выкатив глаза с переплетенными красными прожилками.

— После этого всех в медчасть погнали да вырезать заставили! Только я не стал. Пайка мне от министра положена, ее никто не отберет — дожил я на них с прибором! На свиданки ко мне бабы не ездили, ну бросят в шизняк — всего-то делов! И точно: попрессовали, попрессовали — и отвязались. Так я с ней и хожу…

— Ну и чего? — недоброжелательно протянул Микула. Ему явно не нравилось, что цыган вызвал интерес у всей хаты. — Жить стало слаще? Или тебе доплачивают за эту твою "гроздь"? Или, может, сроки половинят?

— Половинить-то не половинят, — рассказчик перешел на приглушенный доверительный тон, — только раз они мне и в этом деле помогли! — Цыган многозначительно подмигнул, и круг заинтригованных слушателей стал плотнее.

— Было дело в Саратове — сожительница ментам заяву кинула: будто я ее дочь развращаю! Те рады, меня сразу — раз, и на раскрутку… Я говорю: вы что, она же целка! А те — ноль внимания: Любка, змея, придумала, будто я Таньке глину месил! Так что дуплят меня с утра до вечера, пакет на голову надевают, по ушам хлопают… Колись, сука, и все дела!

Челюсть вошел в азарт: говорил на разные голоса, гримасничал и размахивал руками.

— Тогда я говорю: давайте сюда медицинского эксперта! Пусть экспертизу делает! Если бы я двенадцатилетней девчонке в дупло засунул, она бы лопнула! И вынимаю им свой болт! У тех раз — и челюсти отвисли!

— И что? — со странной полуулыбкой спросил Зубач. Ему явно не было смешно, и он принужденно кривил губу, обнажая желтые щербатые зубы. — Сделали экспертизу?

— Да сделали! — нехотя сказал цыган и остервенело почесал волосатую грудь. — Пришел лепила очкастый, померил линейкой и написал: три инородных тела размером восемь на пять миллиметров. Я ему: как так, они поболе будут! А он свое — у тебя там еще кожа, ее я не считаю! Я психанул, говорю — дай мне бритвочку, я их сейчас на спор вырежу, и померим, в натуре, без всякой кожи…

— Вырезал? Померил? — продолжал скалиться Зубач.

Вопросы он задавал не просто так: такие вопросы и таким тоном просто так не задают. Ему что-то не нравилось — то ли в цыгане, то ли в его рассказе. И он цеплялся к рассказчику, или, выражаясь языком хаты, тянул на него.

— Не дали, гады: нарочно меньший размер посчитали…

Челюсть продолжал чесаться. Конец рассказа получался скомканным.

— Заели меня эти вши совсем…

— Ну а потом чего, потом-то? — не отставал Зубач. — Чего ж ты на самом-то главном сминжевался?

— За Таньку закрыли дело. Кражи да грабеж повесили, воткнули пятерик, вот и пошел разматывать.

— Фуфлом от твоего базара тянет! — перестав улыбаться, сказал Зубач. Широкий в плечах, он имел большой опыт всевозможных разборок и сейчас явно собирался им воспользоваться.

— Чо ты гонишь?! — Челюсть шагнул вперед и оказался с Зубачом лицом к лицу.

Внушительностью телосложения он уступал Зубачу, но познавший суть физических противоборств Вольф отметил, что у цыгана широкие запястья и крепкая спина — верные признаки хорошего бойца. Многое еще зависело от куража, злости и специальных умений.

В камере наступила звенящая тишина, стало слышно, как журчит вода в толчке.

— Зуб даю, ты и вправду дитю глину месил! А потом, чтоб с поганой статьи соскочить, чужие висяки на себя взял!

Контролируя руки противника, Зубач поднял сжатые кулаки. Но резкого удара головой он не ожидал. Бугристый лоб цыгана с силой врезался ему в лицо, расплющив нос. Хлынула кровь, Зубач потерял ориентировку, шагнул назад и закачался. Ладони он прижал к запрокинутому лицу. Всем стало ясно, что он проиграл, но Челюсть не собирался останавливаться на полпути и мгновенно ударил ногой в пах, в живот, потом сцепленными кулаками, как молотом, саданул по спине. Когда обессиленное тело рухнуло на пол, Челюсть принялся нещадно месить его ботинками сорок пятого размера.

— Хорош, кончай мясню в хате! — вмешался Микула. — Нам жмурики не нужны!

Цыган еще несколько раз пнул поверженного противника и отошел.

— Сучня! Откуда он взялся? Почему метлу не привязывает? Меня везде знают, а он кто такой? — возмущался Челюсть, и выходило у него довольно искренне. Ладно, на зоне разберемся. Я против беспредела. Пусть все будет путем, по закону. За базар отвечать надо.

— Точняк, — поддержал цыгана Вольф. — Кто на честного бродягу чернуху гонит, тому язык отрезают!

— И отрежем! — пообещал Челюсть. — Сука буду — соберу сходняк, пусть люди решают! Честного блатного парафинить, это тебе не Драного облажать!

Зубач поднялся на колени, на ощупь стянул с ближайшей шконки серую простыню и, скомкав, прижал к залитому кровью лицу.

— Разберемся, брателла, разберемся! — глухо раздался из-под ткани его голос. — Я знаю, куда маляву загнать!

— Вяжи гнилой базар! — оборвал его Микула. — Сам напоролся, сам и виноват. Смотрящего поддержал Катала:

— Он в цвет базарит, Зубач. Я бы за тебя мазу тянул, но не могу. Сейчас ты не прав. Такие слова за рваный руль бросать нельзя. Мы же не бакланы у бановского шалмана[65]. Мы правильные босяки в своем дому. Здесь все по справедливости быть должно.

— Еще увидите, что это за рыба! — Зубач встал и пошатываясь направился к умывальнику.

Напряжение спало, камера возвращалась к обыденной жизни.

— А что, Володя, не перекусить ли нам? — как ни в чем не бывало спросил Яков Семенович.

* * *

После ужина, когда хата с унылой обреченностью готовилась ко сну, неожиданно хлопнула "кормушка", и в открывшемся небольшом прямоугольнике появилась круглая плутовская физиономия рыжего сержанта, который обычно приносил малявы и грев с воли.

— Васильев, Вольф, без вещей на выход! — нарочито огрубленным голосом скомандовал он.

— Куда это? — встрепенулся от тревожного предчувствия Волк.

— Щас те отчитаюсь по полной программе! — оскалился коридорный. — Живо шевелись ногами!

Микула молча направился к двери. И эта готовность смотрящего беспрекословно подчиняться продажному шнурку, которого он не раз гонял за водкой, насторожила Волка еще больше.

В коридоре было светлей, чем в камере, да и воздух здесь гораздо свежей. Микула, привычно заложив руки за спину, шел первым, за ним в такой же позе шагал Вольф. Рыжий, машинально позвякивая ключами, держался в двух метрах сзади, время от времени выдавая короткие команды:

— Налево! Прямо! К стене!

Дорогу то и дело преграждали решетчатые двери, и арестанты, уткнувшись носами в окрашенные тусклой краской, обшарпанные панели ждали, пока сержант отопрет лязгающие замки.

— На лестницу! Вверх! Направо!

Что-то было не так. Вызывать заключенных из камер поздним вечером имели право только начальник и его зам по оперработе. Между тем рыжий сержант вел не в административный корпус, а в противоположную сторону, где находился особорежимный блок. Причем Микула явно знал маршрут, потому что несколько раз начинал менять направление за секунду до команды.

— Куда ведешь-то, начальник? — как можно безразличней спросил Вольф, не рассчитывая получить ответ.

— В "Индию", — глумливо отозвался сержант. — Тама трубу прорвало, убраться треба.

— Ты чего, умом подвинулся? Для таких дел шныри есть! — возмутился Вольф. Микула почему-то молчал.

— Да туфта все это! — раздался тонкий голос кота. — Дуплить будут или разборка, а может, в карцер бросят…

У Волка вспотела спина. Пока не поздно, надо глушить рыжего предателя и Микулу. Два удара, и они вытянутся на бетонном полу. Можно забрать у дубака ключи и пройти к центральному посту. А что дальше? Останется только один выход: раскрываться и выходить из операции. Генерал Вострецов снимет за это шкуру, сдерет погоны и выбросит из Системы, как паршивого нашкодившего щенка… И это еще не самый худший вариант. Ведь не факт, что вообще удастся выбраться из этих тусклых, пропитанных вонью коридоров. Зэк, напавший на сотрудника тюрьмы и несущий чушь про спецзадание КГБ, вполне может быть забит до смерти дежурной сменой. Или до полусмерти, но слух об идиотских требованиях вызвать начальника и сообщить нечто лейтенанту Медведеву обязательно дойдет до арестантов, и они ему охотно поверят. И снимут шкуру не в переносном, а в самом прямом, ужасающе кровавом и натуралистичном смысле.

— К стене! — в очередной раз скомандовал сержант и на этот раз принялся отпирать замок камеры. Вольф вдруг вспомнил, что "Индией" называют места обитания авторитетных блатных и отрицалова. Значит, его привели на концевой разбор, высший тюремный суд, который и определит окончательно его судьбу.

Планом операции это не предусматривалось. О возможных неожиданностях Александр Иванович Петрунов, обаятельно улыбаясь, сказал: "Если что отбрешешься в рамках легенды". И подбодрил: дескать, Медведев всегда на страже, прикроет! Тогда все виделось по-другому — не в тыл врага ведь прыгать, не в Африке переворот устраивать, тут все рядом, под контролем… Ан вот как обернулось — ни Петрунова, ни Медведева, ни контроля, а ему надо "отбрехиваться", и от убедительности этой "брехни" зависит жизнь, оборвать которую можно с равной легкостью не только автоматной очередью в Борсхане, но и заточенной ложкой или гвоздем в вонючей "Индии"…

Противно заскрипели несмазанные петли, открывая проем в очередной круг тюремного ада. — Заходьте обое! — приказал сержант.

В этом круге было так же душно и зловонно, как и в остальных, только почему-то светлее. Вольф машинально поднял глаза и определил, в чем дело: обычно утопленные в потолке лампочки закрывались железными листами с дырочками, чтобы зэки не могли подключиться к электричеству. Ржавые дуршлаги почти не пропускали света, и в камерах вечно царил влажный густой сумрак, словно в чудовищных аквариумах, набитых вялыми, полумертвыми рыбами. Здесь никаких железок не было, и свет обычной шестидесятиваттки казался почти вольным солнцем.

Хлопнула за спиной дверь, с особым смыслом лязгнул замок. Вольф опустил голову и осмотрелся. Он уже достаточно помыкался по застенкам, но в "Индии" все было по-другому. Достаточно просторно, шконки одноярусные, на них в свободных позах развалились хмурые, видавшие виды арестанты. Сразу видно, что здесь нет шерсти, петухов и шнырей — только авторитеты, хозяева тюремного мира. Не больше десяти человек. А точнее — девять. Никто не суетится, не занимается обычными для камеры делами — жизнь вроде остановилась. Все внимательно рассматривают вошедших. Чувствуется, что их ждали.

За столом, наклонившись вперед и упираясь ладонями в широко расставленные колени, сидел голый по пояс, густо истатуированный человек неопределенного возраста с морщинистым волевым лицом. У него была вытянутая, как дыня, наголо обритая голова. Микула, не задерживаясь на пороге, быстро подошел к столу и поздоровался с ним за руку, потом, повинуясь разрешающему жесту, сел на скамейку рядом. Он был здесь своим, и ждали явно не его. Внимание "Индии" сконцентрировалось на Расписном.

— Привет всем честным бродягам! — поздоровался Вольф. И неторопливо подошел к столу.

— Пинтосу отдельный привет и уважение, — Вольф протянул бритому руку.

Тот замешкался, но на рукопожатие ответил. Это был хороший знак — значит, Расписной не отторгнут от других людей и судьба его окончательно не предрешена.

— На мне разве написано, что я Пинтос? — спросил смотрящий тюрьмы, гипнотизируя Вольфа тяжелым, безжалостным взглядом.

— Конечно. Да еще крупными буквами!

Не дожидаясь приглашения, Вольф оседлал лавку напротив и сноровисто сдвинулся вдоль стола, облокотившись на стену. Так удобней сидеть, к тому же всех видно и никто не подойдет сзади.

— Того, кто привык рулить, сразу видно, — пояснил он.

— Шустрый парень, — с неопределенной интонацией произнес Пинтос. — А что ты на потолке увидел?

— Лампочки без защиты, вот что. Можно бросить провод и током заделать мента. А потом забрать ключи и сделать ноги.

— Шустрый и все знаешь. А зачем ты здесь — знаешь?

— Конечно. — Расписной потянулся и пожал плечами. — Решили порядок в доме наводить. Вот во мне нужда и открылась.

— Чего?! При чем ты к порядку в крытой[66]?!

— Да при том! В Бутырке я с Каликом по закону разобрался, люди одобрили. И здесь Микулу не раз поправлял. Не иначе вы меня решили вместо него смотрящим поставить.

— Ты чо гонишь?! — Возмущенный Микула вскочил на ноги. — Когда ты меня поправлял? Ты чо, галушки накушался[67]? Я вор!

Расписной ухмыльнулся и подмигнул окружающим. Нахальство и дерзость здесь в цене. Арестанты были явно сбиты с толку. А он подробнее оценил обстановку, исправляя ошибки первого впечатления. Авторитетов было не больше шести. Трое явные торпеды, ожидающие сигнала. У всех троих руки за спиной.

— Вор… — Расписной презрительно скривился. — Да я б тебя за гальем не послал, не то что садку давить[68]! У нас в Тиходонске такие воры только мотылей моют[69]!

— Что?!

Простить такие слова — значит потерять лицо. Микула, выставив кулаки, бросился на обидчика. Не вставая, Расписной поднял навстречу ногу и резко разогнул коленный сустав. Удар пришелся в грудь. Микула опрокинулся на спину, гулко стукнувшись затылком, и остался лежать, раскинув крестом руки.

— Я ж говорил — какой из него смотрящий! — Расписной со смехом указал пальцем на поверженного противника. Какими бы ни были первоначальные планы "Индии", ему явно удалось перехватить инициативу и набрать очки. Но назвать это победой еще было нельзя.

— Махаться в хате западло! — мрачно сказал Пинтос. Он явно был выбит из колеи.

— С зачинщика первый спрос, — парировал Расписной.

— Ладно… Только хватит пургу гнать, тебя не за тем позвали. Непоняток много выплывает, разбор требуется!

Три человека встали со шконок и полукругом окружили стол. В руках у них были ножи. Настоящие ножи! Вольф глазам своим не поверил. В особорежимной тюрьме, где обыски проводятся по нескольку раз в день, нож в руках зэка все равно что пушка или танк у преступников на воле.

— Слышь, Пинтос, сейчас в хате будет три трупа, — тихим, но от того не менее ужасным голосом сказал Расписной. — Пусть спрячут перья и вернутся на место!

Наступила мертвая тишина. Наглядная расправа с Микулой и не оставляющая сомнений в ее исполнении угроза сделали свое дело. Пинтос нехотя махнул рукой, ножи исчезли, торпеды вернулись на свои места. У них был вид побитых собак, но это ничего не значило — с тем большим остервенением каждый вцепится Расписному в глотку при первом удобном случае.

— Духаристый, значит, — констатировал смотрящий. — Ну, да это мы слышали. В своей Туркмении ты нашумел… Только там ты вертухаев мочил, а тут своего брата заделать норовишь. Да приемчиками хитрыми ментовскими руки крутишь… Объясни честным арестантам, как это получается?

Расписной усмехнулся:

— Что, тебе такую гнилую предъяву Микула подсунул? Нашли кого Смотрящим ставить. Вот и лежит — спекся весь!

— Не о нем щас базар, — без выражения ответил Пинтос. — О тебе. Давай за себя отчитайся.

— Ты на стопорки[70] с какой БОЛЬШОЙ ходил? — наклонился вперед Расписной, глядя смотрящему прямо в глаза.

— А хули ты опер? — прищурился в ответ Пинтос.

— Скажи, с какой? Сейчас ты сам за меня отчитаешься!

— С разными. И "наган" был, и "макар"…

— Вот видишь! — торжествующе улыбнулся Расписной. — С "макарами" все менты гуляют. Когда они нас вяжут, то "макаром" в рожу тычут да по башке колотят! Но тебе с "макаром" на дело идти не западло? А почему мне западло ментовским приемом клешню какому-нибудь бесу своротить?

Он осмотрелся. Несколько арестантов едва заметно улыбались.

— Слыхали мы, что у тебя метла чисто метет, — после некоторой паузы произнес Пинтос. — Слыхали. Только слова, даже гладкие, заместо дел не канают. А у тебя кругом — одни слова. Никто из честных бродяг тебя не знает. Дел твоих, обратно, не знают. Про приколы твои в "белом лебеде" слыхали — глухо так, издаля… И опять слова, слухи этапные. Может, было, может, нет, может, ты, а может, кто другой…

— Знают меня все, кто надо, — спокойно возразил Расписной. — Спросите корешей, с которыми я по малолетке бегал, — Зуба, Кента, Скворца, Филька спросите. Косому Кериму малевку тусаните, Сивому… В Средней Азии меня многие знают. А если бы тебя, Пинтос, в пески загнали, то, может, точняк такие бы непонятки и вылезли. Кто там про тебя слыхал?

Смотрящий помолчал, со скрипом почесал потную шею:

— Это верно. Пески далеко… Этапы долго идут. Но не через месяц, так через три тюрьма все узнает.

Пинтос испытующе смотрел на Расписного и, наверное, уловил отразившееся у него на лице облегчение. Губы смотрящего искривились в злорадной улыбке.

— Только нам столько ждать не надо. Мы сейчас все узнаем. Коляша!

В дальнем углу хаты обозначилось какое-то шевеление, и к столу бесшумно двинулась тощая согбенная фигура. Расписной мог поклясться, что среди пересчитанных обитателей камеры этого человечка не было. Либо он вылез из-под шконки, либо материализовался ниоткуда. А может, в силу убогости, серости и незаметности растворялся в убогом тюремном мирке, сливаясь с серым шконочным одеялом, как хамелеон сливается с любым предметом, на котором находится.

— Метла метет чисто, — повторил Пинтос. — Только Коляша тридцатник размотал и был кольщиком[71] на всех зонах. Он сейчас твои картинки почитает. Как там у тебя концы с концами сходятся!

— Регалки не врут, — дребезжащим голосом произнес Коляша. — Туфтовые сразу видать…

На вид ему было не меньше ста лет. Дрожащая голова, сутулая спина, опущенные плечи, неуверенная походка, длинная пожелтевшая исподняя рубаха и такие же кальсоны с болтающимися тесемками. Добавить белые, до плеч, волосы, бороду по пояс да вложить в руки свечку — вылитый отшельник, отбывающий добровольную многолетнюю схиму и прикоснувшийся к тайнам бытия.

Но ни бороды, ни длинных волос у Коляши не было: сморщенное личико смертельно больной обезьянки, вытянутый череп, туго обтянутый желтой, с пигментными пятнами кожей, неожиданно внимательный взгляд слезящихся глаз. И какая-то особая опытность многолетнего арестанта, вся жизнь которого прошла в зверином зарешеченном мире.

— Давай поглядим, голубок, — уверенным тоном врача приказал Коляша. — Кто тебе картинки-то набивал?

Он приблизил лицо к самой коже Расписного, как будто нюхая татуировки. На миг у Вольфа мелькнула дикая мысль, что Коляша может заговорить с кем-либо из наколотых тюремных персонажей — с котом, русалкой или орлом и расспросить: как и при каких обстоятельствах они появились на его теле.

— Разные люди. Вот этот перстенек я сам наколол. А этот — кент мой, Филек.

— Э-э-э, голубок… Храм ты сам себе не набьешь. Для такого дела в каждой зоне кольщики имеются. Я всех знаю. Кто как тушь разводит, как колет, чем, да как рисунок ложит…

Голос у Коляши уже не дребезжал. Да и весь облик его изменился — он будто окреп и даже стал выше ростом. Наверное, его выводы отправили под ножи и заточки не одного зэка, и оттого старый арестант чувствовал значимость момента и свою силу.

— У нас на малолетке кололи все, кому не лень, — возразил Расписной. — Да и потом, на взросляке, много спецов было. К тому ж они там меняются всю дорогу. Один откинулся, другой зарулил. А храм действительно старый кольщик заделал. Хохол, погоняло Степняк…

Степняк был единственным реальным кольщиком, включенным в легенду. Про него подробно рассказал Потапыч.

— Лысый, спина у него ломаная. Как погода меняется — криком кричит… Из Харькова сам.

— Есть, есть такой… — Коляша продолжал нюхать татуировки. — А чем он колет? Чем красит? На чем краску разводит? Есть у него трафаретки да какие?

— Мне бритвой наколол, "Спутником". Корефану одному муху на болт посадил тремя иголками. Краску из сажи делает — с сахаром и пеплом перемешивает, на ссаках разводит. Только я себе настоящую тушь достал. В основном от руки колет, но если картинка большая, то вначале на доске рисунок заделает, набьет иголок по контуру — и штампанет, краской намажет, а потом уже остальное докалывает…

Вольф понятия не имел, как в действительности колет неизвестный ему Степняк, поэтому просто выложил все известные ему приемы зэковского татуирования. Судя по реакции камеры, попадал он "в цвет". Только Коляша недовольно морщился, будто нюхал парашу.

— У тебя и впрямь "Спутником" наколото, — пробурчал старый кольщик. Только Степняк иголками работает, да не тремя, а двумя! Картинку он на газете рисует, а потом сквозь нее колет, вот так-то, голубок!

— Как он работает — за то речи нет, — пожав плечами, сказал Вольф. — Я обсказываю, как он мне колол. Можем у других бродяг спросить, небось не я один такой.

На шконках зашевелились.

— Мне Степняк знак качества на коряге колол, как раз тремя иголками, сказал один из арестантов. — И без всякой газеты.

— Во, слыхали? — Вольф улыбнулся и поднял палец.

— Ты погодь радоваться… Чего у тебя на перстеньке три лучика-то перечеркнуты? — занудливо спросил Коляша.

— Да того, что я срок сломал. Сделал ноги из зоны, три года не досидел.

— Э-э-э, голубок… Так давным-давно считали… Еще при Сталине. А потом сломанный срок отмечать перестали. Вот ведь какая закавыка!

Это было похоже на правду. Потапыч жил прошлым, все времена перемешались в его голове, и такую ошибку он вполне мог допустить.

— Подумаешь, закавыка! — хмыкнул Вольф. — Я когда на волю вырвался, никого не спрашивал — взял от радости и перечеркнул три года. Так что, теперь ты их к моему сроку добавишь? Давай у общества спросим!

Он обвел рукой вокруг, незаметно осматриваясь. Обстановка была спокойной, хотя он знал: один жест Пинтоса, и все вмиг изменится.

— Я тебе не прокурор, чтобы срок добавлять. А общество и так все видит и свое слово скажет. Пока ты ответ держи, — сказал Коляша и ткнул пальцем прямо в храм на могучей груди Вольфа. — Говоришь, Степняк тебе сразу все три купола наколол?

Ничего такого Расписной не говорил, в вопросе явно крылся подвох.

— Про купола у нас с тобой базара не было. Но колол сразу. Третья ходка три купола. Коляша причмокнул губами и кивнул:

— Это и ежу понятно. Трехкупольный храм — регалка авторитетная. Только бывает, храм и по частям набивают. Кажный купол по новой ходке дорисовывают.

— И что с того?

- Да то, что не в цвет у тебя выходит! — Корявый палец ткнул в звезду вокруг правого соска. — Вот здесь куполок-то у тебя перекрывается! Значит, звезду уже опосля набивали! А так не бывает потому как храм главней звезды!

На шконках зашумели. Пинтос прищурился. Очухавшийся и с трудом сидящий на полу Микула оживился.

— Я Верблюда заставил туфтовые парчушки с кожей срезать!

— Погодь! — остановил его Пинтос. — Тут другое, Тут не о мелочевке базар идет — об авторитетских регалках. Дело серьезное! Что скажешь, Расписной?

И снова в камере наступила звенящая тишина. От ответа Вольфа зависела его судьба. А что отвечать? Потапыч действительно начал с наиболее трудной фигуры и забыл про последовательность нанесения иерархических знаков. Теперь совершенно очевидно, что Потапыч допустил серьезную ошибку, или, если придерживаться блатного жаргона, "упорол косяк". Отвечать за этот косяк предстояло Вольфу.

— Пургу ваш Коляша метет! — возмущенно выкрикнул он. — Звезды мне еще по второй ходке набили! А храм по третьей! Кто там кого перекрывает?! У него уже зенки не видят ни хера! Пусть все честные бродяги сами позырят!

Лучшая защита — это нападение. "Если что — при буром! — говорил Потапыч. Там это проходит…" К тому же определить на глаз, какая из татуировочных линий нанесена первой, а какая второй — дело малореальное. Тут и экспертиза вряд ли поможет: в отличие от бумаги или картона человеческая кожа постоянно шелушится и обновляется…

— Нет, ты сам глянь, Пинтос! Да кто хочет подходите!

Пинтос нехотя наклонился, поводил рукой по татуированной коже, крякнул.

— Тут и впрямь не разберешь, — недовольно пробурчал он. — Только я кольщиком тридцать лет не был, а Коляша был. Потому общество ему и верит.

— А чему тут верить? — продолжал переть буром Вольф. — Что, меня менты раскрасили и наседкой в хату запустили? А чего высиживать-то в пересылках? Да и у кого из вас за душой такие громкие дела, чтобы мне шкуру портили?

Тишина из напряженной стала растерянной.

— И потом, разве я к вам пришел? Нет, вы меня сюда вызвали! Разве я что-то выпытывал? Нет, все только меня расспрашивают! Вот пусть Микула скажет — кому я хоть один вопрос задал? А?!

— Нос в чужую жопу он не совал, это верно, — нехотя подтвердил Микула.

— Вот так! Кто мне конкретную предъяву сделает? — Вольф резко развернулся. Три торпеды снова взяли его в полукольцо, теперь руки они держали за спиной, выжидающе глядя на смотрящего. Дело близилось к развязке.

* * *

В филармонии было жарко. Никому не известные гастролеры кривлялись "под фанеру" на пропыленной эстраде. Страдающие избыточным весом провинциальные красавицы, изящно кривя губки, дули себе в Декольте, некоторые обмахивались веерами. Резко пахло потом, лосьонами и духами.

Лейтенант Медведев зевнул — третий раз за сегодняшний вечер — и в очередной раз покосился на чеканный профиль сидящего слева полковника Старцева.

Начальник Владимирской тюрьмы лично опекал настырного комитетчика и организовывал ему культурную программу: то приглашал в гости, то парил в баньке, то водил в кино. Это аксиома для любого руководителя: проверяющего надо держать поближе к себе и всячески ублажать. Компанию дополняли дородная блондинка — супруга полковника и похожая на нее, только рыжая, младшая сестра, которая еще не успела выйти замуж. Последнее обстоятельство ненавязчиво, но несколько раз довели до тоскующего в командировке лейтенанта.

Медведев на сестру не реагировал и от спиртного отказывался, чем пробуждал в Старцеве самые худшие подозрения. Обычно проверяющие ведут себя не так… Вполуха слушая репризы конферансье и делая вид, что не замечает зевков столичного гостя, полковник в очередной раз ломал голову: чем вызван столь пристальный и замаскированный интерес КГБ к Владимирской тюрьме? С чего это вдруг офицер центрального аппарата сидит здесь уже неделю, задает какие-то странные, не связанные между собой вопросы, читает карточки заключенных, без видимых причин и какой-либо системы перебрасывает их из камеры в камеру? Зачем он часами ходит по длинным вонючим коридорам режимного корпуса и подолгу наблюдает в смотровые глазки за камерной жизнью? Почему в свободный вечер, отказавшись от соточки коньяка в буфете, напряженно ерзает в мягком кресле?

Медведев посмотрел на часы. В тюрьме прошел отбой, все должны спать… Но почему он испытывает беспокойство? Как-то раз, во время обыска в квартире разоблаченного американского агента, у него уже появлялось такое чувство. А через несколько минут, усыпив бдительность оперативной группы, шпион отравился замаскированной таблеткой цианида…

Лейтенант изменил положение, вытянул ноги, вновь глянул на циферблат. Время остановилось. Он прислушался к своим ощущениям. Беспокойство было связано с прикрываемым объектом. Человеком, фамилию которого он ни разу не назвал Старцеву. Которого опекал на расстоянии, как ангел-хранитель. Сейчас ему угрожала опасность. Мистика какая-то!

— Ну что, лейтенант, может, бросим эту скукотищу? — в свою очередь изобразив зевок, повернулся Старцев к Медведеву. — Пойдем погуляем, пивка попьем…

— Пойдем, — кивнул тот. — Только… Только давайте заедем в учреждение. Сегодня могут быть провокации, надо проверить контингент!

Старцев недоумевающе пожал плечами, но спорить не стал.

— Что ж, раз надо, давай проверим!

* * *

— Кто мне конкретно предъяву делает? Кто за базар отвечать будет?! повторил Вольф.

Коляша привычно съежился. Смотрящий молчал, глядя в сторону. Торпеды стояли по-прежнему неподвижно, держась на безопасной дистанции.

— Что молчите?! Хватит сопли размазывать! Пинтoс, скажи свое слово! Хочешь начать мясню — давай, мне один хер! Только каждый баран будет висеть за свою ногу!

Вольф угрожающе навис над Пинтосом. Ему казалось, что победа близка. Смотрящий устало прикрыл глаза.

— Берегись кольщика! — тоненько заорал кот. — У него швайка, тебе в брюхо метит!

Раз! Вольф подставил руку. Еще секунда, и было бы поздно. Костлявый серый кулак с заточенным, как шило, штырем стремительно приближался к его животу. Жесткий блок остановил предательский удар. От грубо сточенного острия до распятой на кресте женщины оставалось не больше сантиметра.

— Ни фуя себе! — выругалась она. Вольф впервые услышал ее голос — грубый, пропитый и циничный. Хотя Потапыч и предупреждал, что эта картинка — блатное глумление над религиозными символами, только сейчас Вольф в полной мере ощутил глубину такого глумления.

Он сжал огромную ладонь, раздался стон, серый кулачок хрустнул, заточка покатилась по полу.

— Вот ты, значит, какой спец! — угрожающе сказал Вольф. — По мокрякам работаешь! Значит, все, что про регалки порол, — фуфло!

Это было чистой правдой. Убийцы не пользовались авторитетом в арестантской среде и не могли выступать судьями в спорах. Неудачный выпад заточкой перечеркнул все, что сказал Коляша. Хотя если бы удар достиг цели, сделанный им вывод стал бы окончательным и непоколебимым.

— А теперь я тебе спрос учиню! — Вольф сгреб тщедушное тело кольщика в охапку и взметнул над головой, намереваясь грохнуть об пол или швырнуть об стену.

Но в это время послышался звон ключей, лязгнул замок и резко распахнулась дверь. На пороге стоял рыжий сержант. Он был заметно испуган и нервно обшарил камеру взглядом. Увидев невредимого Вольфа, он перевел дух.

— Хозяин прибыл! — выпалил он, обращаясь к Пинтосу. — Учебную тревогу объявил!

Потом рыжий, приосанившись, крикнул Микуле и Вольфу:

— Живо на место! Шляются, понимаешь, где хочут! Щас по камерам будут строить, а вас нету!

Вольф уронил бесформенный серый куль, отряхнул руки и молча пошел к двери. Микула двинулся за ним.

— Разбор не закончили, — сказал им вслед Пинтос. — Еще увидимся.

Но увидеться не пришлось. Через день Вольф ушел этапом на Синеозерскую пересыльную тюрьму. И возле самого Синеозерска у автозака отвалилось колесо.


Загрузка...