Адъютант Пилсудского

Рука сама потянулась к телефону. Дзержинский соединился с одним из руководителей ВЧК, с Алексеем Федоровичем Дубровиным.

— Алексей Федорович, — сказал он, не вступая в объяснения, — немедленно усилить охрану Кремля. Предупредите товарищей об опасности. Выставить охранение Владимиру Ильичу!

Дубровин, конечно, спросил, чем вызвана такая тревога, но Дзержинский перебил его:

— Потом объяснимся! Действуйте без промедления!

Распорядившись, Дзержинский вернулся к встревожившей его информации.

В информации сообщалось, что некто Тункин, спившийся человек, разговорился спьяна в одном из тайных притонов на Хитровке. Слушали его и расспрашивали белые офицеры из тех, что скрывались в московских закоулках или пробрались в Москву по чужим документам. Тункин похвалялся, что он принадлежит к боевой организации, которая своим выступлением внесет панику в ряды большевиков. Тункин намекнул, что на убийстве Урицкого и Володарского дело не кончено, что то было только начало.

К информации была приложена справка отдела. Тункин лицо реальное. Бывший учитель фехтования и стрельбы из пистолета в юнкерском училище. Дворянин по происхождению.

Конечно, все это могло оказаться пьяной болтовней, бахвальством ради красного словца или в надежде на даровое угощение. Нелепость цеплялась за нелепость. Не очень-то подходящее место для такой беседы. Притон... Там собирались после своего беспокойного дня мошенники, воры, бандиты и белогвардейские отщепенцы. Болтливость нелепая. Наверное, если Тункин не врет, в такой группе должна была существовать конспирация. Люди в такую группу должны были бы подбираться с оглядкой и с осторожностью. И если Тункин намечался на роль простого исполнителя, то его на некоторое время могли бы и припрятать, чтобы не шатался по притонам...

Сомнений это донесение вызывало множество, но и отмахнуться от него возможности не было. В те дни опасность насытила московский воздух. Она давила со всех сторон, она была как бы зримой, она прослушивалась в ночной тишине города. В Москву со всех сторон стекались белогвардейцы, они рассасывались темной ночью по московским закоулкам, по трущобным лазам, куда еще не проникал глаз чекистов и милиции. Кто только не пролезал в Москву! И недобитые заговорщики из Петрограда, и агентура Деникина, и колчаковцы, и офицеры, пробирающиеся в районы расположения белогвардейских армий, и анархисты, и всякого рода искатели приключений. К Москве рвались белогвардейские генералы, сужалось кольцо вокруг Москвы, огненное кольцо фронтов. То там, то здесь ВЧК врывалась в сеть заговоров, брала заговорщиков, на допросах они держались вызывающе.

Опасность зрела как нарыв. Группы заговорщиков вырастали как грибы. Террористы, бандиты, белые офицеры. В какую-то группку мог затесаться и такой болтун, как Тункин. Немного достоевщинки в истерическом характере, от восторга болтливость. Сегодня одна группка, завтра другая, но где их центр? Где? Куда наносить главный удар, чтобы в корне пресечь эти вылазки?

Если искать корни, Тункина арестовывать нельзя.

Болтун, пьяница... Но значит ли это, что он слабый человек, что он нестойкий человек? Он может от всего отказаться. Болтовня — это еще не доказательства для дела. И что могут прибавить доказательства, если он не захочет говорить на допросе? Да он мог и далеко не все знать! Важнее взять и обезвредить всю группу, проникнуть в нее, найти направляющую руку. Но на это нужно время. А есть ли оно, время? Не опасно ли затягивать с арестом Тункина, они тоже могут поторопиться, и никто пока в ВЧК не знает их окончательных возможностей. Оружие нацелено, наведено, когда, где, в какую минуту могут нажать на спусковой крючок?

Нет, надо через Тункина, не арестовывая его, раскрыть группу, взять ее под наблюдение и, проследив линии ее связи, выйти на их центр.

Кому же из чекистов поручить это дело? Кому по силам быстро размотать Тункина, не беря его под арест, раскрыть группу и внедриться в эту группу? В чем должны состоять личные, особенные качества такого чекиста?

Заставить Тункина разговориться и кое-что выболтать, видимо, не так-то уж трудно. Но это будет повторением уже полученного сообщения. Следующая ступенька — это те, кто руководит Тункиным, Там могут обнаружиться фигуры куда посложнее. Кто там может быть?

Кого же подставить белогвардейцам? Если ставить задачу глубокого внедрения, то, может быть, вот так сразу это сделать и невозможно. Не сразу найдешь подходящую для этого фигуру. Стало быть, требуется другое. Операция должна распадаться на два этапа. Сначала выяснение состава группы. Это может сделать чекист из аппарата.

Нужен человек, который совершил бы первый шаг, который познакомился бы с Тункиным, побудил бы его разговориться, через Тункина вышел бы на кого-то из группы. Там уже можно будет смотреть и дальше!

Раздался телефонный звонок. Дзержинский жестом руки остановил Артемьева и снял телефонную трубку, сделал знак рукой Артемьеву, чтобы он подошел ближе.

Артемьев услышал в трубке голос Ленина:

— Феликс Эдмундович! Вы искали меня — я вас слушаю! Что за тревога? Почему усилена охрана?

— У нас есть сведения, Владимир Ильич... — ответил Дзержинский, но Ленин его перебил.

— Еще один заговор? — раздалось с другого конца провода.

— Еще один ко многим другим. С террористическим уклоном...

— Левые эсеры или белогвардейцы?

— Пока я не знаю.

— Если белогвардейцы, надо узнать, кто их направляет: Колчак или Деникин? Кто расчищает себе дорогу в Москву?

— Обязательно надо узнать, Владимир Ильич...

— Если что-нибудь серьезное, я очень прошу вас доложить Центральному Комитету!

Ленин попрощался и положил трубку. Дзержинский вышел из-за стола и подошел к Артемьеву.

— Слышали, Василий Михайлович?

Итак, некий Тункин...

Он взят под наблюдение. Его проводили из притона с Хитровки.

Он медленно побрел в Замоскворечье. Походка была у него неустойчивой, как у пьяного и больного человека.

Запасшись бутылкой чистого спирта, Артемьев на извозчике проехал к дому Тункина.

Нет тошнее занятия, чем ждать и догонять. Но надо ждать, ждать, когда Тункина потянет к похмелке.

Ждать и ждать... От этого слова Артемьеву становилось не по себе. Пока этот пьяница спит, его группа может действовать и без него. Спугнуть его со сна? А как спугнуть?

Зимний день выдался мрачным и сереньким. Бежали над Москвой снеговые тучи, вот-вот должен был повалить снег. Стремительно темнело. Засветились огни в окнах.

Артемьев продумывал, как вспугнуть Тункина, но он и сам вышел. Наблюдающий указал на него Артемьеву.

Высокий, худой, подтянутый господин. Спортивная фигура и спортивная выправка. Потертое на нем пальто с бархатным воротничком, помятая каракулевая шапка.

Видимо, он отоспался. Пошел быстрым и уверенным шагом. Идти за ним не составляло никакого труда. Не сторожился, не оглядывался.

Могло и так статься, что направился он на явочную квартиру, поэтому Артемьев потребовал от наблюдающих крайней осторожности.

Но очень скоро выявилось, что Тункин взял направление к притону на Хитровке. В притон, опять пить...

Это совпадало с наметкой Артемьева, как приступить к Тункину. Именно помышляя о притоне, он и прихватил бутылку спирта.

Притон. О нем были уже собраны все необходимые сведения. Если бы не игра, затеянная с Тункиным, на него уже произвели бы облаву.

Бывшая содержательница дешевенького публичного дома ускользнула как-то от правосудия, сняла в Кулаковке, в бывшей Хитровской ночлежке, квартиру, открыла кабачок, по слухам, там шла игра в карты.

Женщина энергичная, до наглости смелая. Она и сама была еще не в летах, могла и собственной персоной завлечь клиента.

Пускали в притон далеко не каждого встречного, а только по особой рекомендации. Существовали даже для входа туда пароль и отзыв. Артемьев имел соответствующие рекомендации.

Прежде чем войти туда вслед за Тункиным, Артемьев и его помощники оглядели со всех сторон флигелек, изучили проходные дворы, оба выхода из полуподвальной квартирки.

Место опасное, с подземными коридорами, с тайными лазами, приспособленное помещение для воровских и темных дел.

Артемьев постучался. Дверь открылась. Открыла «сама». Никому, видимо, не доверяла в таком деликатном деле. Хозяйка...

Хозяйка отступила и как-то очень подозрительно посмотрела на Артемьева. Был он одет из предосторожности очень разношерстно. На ногах хромовые офицерского покроя сапоги, на голове солдатская зимняя шапка, извозчичья поддевка.

Рекомендатель был надежный, но хозяйка могла и упереться, если бы у нее вдруг возникло подозрение.

Артемьев поторопился сунуть ей деньги.

Сумма тоже была заранее обусловлена. Тут платили по-разному, в зависимости от нужды. Кому нужно посидеть и вечер скоротать со своей закуской и со своей выпивкой — одна цена, кому нужно было выпить, платил еще и за выпивку. За чай платили все, чай подавался с сахарином, и уже совсем за особые деньги — с сахаром. Артемьев подал ей деньги только за возможность посидеть в тепле, а это было не так-то уж подозрительно. Хозяйка указала ему глазами на дверь в прихожую.

Войти сюда сложно, но еще труднее выйти, если не по нраву придешься здешним посетителям.

Об этом Артемьева предупреждали. Нашлись бы здесь искусники и перо в бок вставить и бесшумно задушить.

Кабак размещался в двух комнатах. Все как в настоящем заведении. Столики, скатерти на столиках, стулья. Под потолком сизый дым.

Собралось уже народу порядочно. Сдвинув столики, в первой комнате гуляло фартовое ворье. Пили, закусывали разварной картошкой.

В другой комнате народу меньше. В одиночестве за столиком сидел Тункин, в другом углу — свой Артемьеву человек и еще двое седых с военной выправкой.

Артемьев выставил из кармана штоф со спиртом и вынул луковицу. Устроился человек под крышей погреться, выпить и закусить. Налил полстакана и разбавил водой из графина. Наливал он шумно, спирт булькал, выливаясь из узкого горлышка в стакан. Артемьев прислушивался к Тункину: приманка заброшена, почуяла ли дичь приманку?

Он не оглядывался, но услышал движение Тункина. У спирта запах резкий. И на это у Артемьева был свой расчетец.

Игра начиналась в стремительном темпе, гораздо стремительнее, чем он рассчитывал.

Артемьев достал осьмушку черного хлеба, понюхал его с корки и отломил кусок.

Тункин широким жестом подвинул к нему обе воблы.

— Угощайся! Хлеб не закуска!

Артемьев опять скосил глаза на воблу и, вздохнув, мечтательно проговорил:

— Богатство... Откуда? Неужели здесь есть?

Тункин презрительно покачал головой.

— На рынке на одну штуковину выменял! — Указывая глазами на штоф, спросил: — Спирт?

— Спирт, — спокойно ответил Артемьев.

Тункин потянул в себя воздух.

— Ставь стакан! — предложил Артемьев и потянул к себе воблу.

Тункин схватил свой стакан, подставил его к штофу, торопливо, скороговоркой проговорил:

— У меня еще кое-что найдется... С закуской не пропадем!

Артемьев налил полстакана и потянулся к графину с водой, но Тункин прикрыл ладонью стакан, с осуждением и даже с упреком взглянул на Артемьева.

— Зачем же добро портить!

Артемьев взял в руки воблу, побил ее об угол стола.

— Добрый у нас союз, — сказал он, — как у русского с французом. У одного есть, что пожрать, у другого — выпить...

Тункин поморщился.

— Что за жаргон? Я не люблю грубых слов.

— Время грубое! — ответил Артемьев.

Выпили. Артемьев очистил воблу, пососал спинку, налил еще по полстакана. Себе разбавил, Тункину не разбавлял.

Выпили. Артемьев перегнулся через стол и шепотом спросил:

— А теперь рассказывай!

Тункин недоуменно уставился на Артемьева.

— Что можешь, что умеешь? Объясни! — продолжал Артемьев.

— Откуда спирт? — спросил в ответ Тункин.

Артемьев небрежно махнул рукой.

— Этого добра не занимать стать... Экспроприация!

Тункин хмыкнул и подставил стакан. Артемьев отодвинул штоф.

— Выпить не секрет! — твердо сказал он. — Выпьешь! Как дальше наш союз крепить? А? Что можешь, что умеешь?

— Все умею! — откликнулся на этот раз Тункин.

— Это xoрoшо! — одобрил Артемьев. — Я люблю, когда все умеют... Какая такая у тебя профессия?

Тункин тоже перешел на шепот:

— Стрелять умею... В копейку попаду!

— В копейку? — переспросил Артемьев. — Невелика цель!

— Крупнее цель — легче стрелять!

— А по крупной цели какая будет цена? — спросил совсем едва слышно Артемьев, прищурился и откинулся от Тункина.

Тункин вздохнул и опять покосился на штоф.

Артемьев плеснул четверть стакана. Туккин выпил. Понюхал хвост от воблы, закусывать не стал.

— Бумажками не возьму! — сказал он тихо.

— Найдем желтопузиков.

Тункин кивнул головой. Артемьев сунул штоф в карман и мигнул Тункину на выход.

Тункин попятился, ко Артемьев притянул его к себе за лацканы пальто.

— Чего? Чего это? О чем? — растерянно вопрошал Тункин, пытаясь вырваться, но Артемьев крепко его держал, даже слегка встряхнул.

— Обмишулят тебя твои-то, — продолжал Артемьев. — Всунут ассигнациями, где у них золоту быть!

— Чека? — по-щенячьи взвизгнул Тункин.

— Тише! Такие слова на ночь нельзя кричать!

И в темноте Артемьев чувствовал, как горят у Тункина глаза.

— Ты не из Чека? — спросил он как бы с надеждой.

— Да нет лее! Мне про тебя говорили, что человек ты отчаянный и никак тебе здесь нельзя больше держаться! Плачу золотом. Сколько?

— Мне дают тысячу.

Артемьев отпустил лацканы пальто и присвистнул.

— Только-то! Там тебе предназначалось больше! Кто перехватил? А? Этот...

— Шевров? — переспросил Тункин. — Шевров! Я так и думал... Сколько для меня у них?

— Две тысячи перехватили!

— А ты что дашь?

— Завтра... Встретимся здесь! Как стемнеет. В семь часов.

Тункин указал рукой на карман Артемьева:

— А сейчас давай штоф!

Артемьев сунул в руки Тункину штоф с остатками спирта.

Приказал:

— Теперь в разные стороны! — вытолкнул Тункина из подворотни в переулок.

По ночной Москве сквозь метель рысью мчался лихач. Брызгала снежная ископыть.

Снегопад вдруг перестал. Сразу посветлело, вынырнула на мгновение луна. Под полозьями визжал снег, заметно крепчал мороз.

Вот уже и город не город. Миновали Сокольнический парк, дорога взяла в гору. Перед извозчиком выросла темная фигура.

— Дальше нельзя! Спугнем!

Артемьев затаил дыхание и приник ухом к углу оконного наличника. Не всякое слово разобрать можно, но все-таки услышал. Чей-то бас пробубнил :

— Хвостов за собой не привел?

Потом все перешло в бормотанье, и вдруг вскрик, на этот раз голос Тункина:

— Обмишулить меня хотите? Не выйдет! Мне все сказано! Надоели вы мне со своим Курбатовым. Где он? Я его спрошу!

Скрипнул пол, звук как будто бы от удара, что-то тяжело рухнуло на пол, и опять возглас Тункина:

— Прочь, купчишка! Пристрелю как собаку!

Торжество в голосе и даже какая-то игра.

— Пристрелю тебя, лакейская душонка! Мне теперь до вас нужды нет! У меня есть люди! Клади деньги и убирайся. Я сам теперь все могу!

Но, видимо, слишком уж охватило Тункина торжество победителя. Раздался вновь короткий удар, металлический стук по полу, короткая борьба. Видимо, тот, с кем скандалил Тункин, выбил у него из рук пистолет.

Артемьев в один прыжок подскочил к крыльцу и постучал. Три коротких удара, пауза, два с растяжкой. В доме затихли. Долгая стояла тишина. Артемьев не знал, может ли он еще раз постучать или повторным стуком нарушит условленный знак.

Однако они могут и открыть. Что тогда? Надо знать, что он ответит на вопрос, кто он такой, и спрашивать будет не обезумевший от хмеля Тункин, а Шевров, может быть, даже тот самый Шевров...

И советоваться не с кем и некогда!

В сенях послышались осторожные шаги. «В валенки обут», — отметил для себя Артемьев. Шаги осторожные, но половицы шаткие. Звякнуло пустое ведро. Конспираторы!

Бесшумно снялся внутренний запор, дверь приоткрылась. Артемьев скользнул в сени.

В грудь ему уперся ствол нагана. Из темноты раздался голос Тункина:

— Это он!

— Тункин сказал правду! — ответил Артемьев. — Это я! Зачем, однако, шуметь? И убери наган, когда его вынимаешь — надо стрелять!

Басок ответил:

— И выстрелит.

— Сейчас не выстрелит, а потому убери!

— Это почему же не выстрелит?

— Пока не узнаешь, кто я и что я, стрелять не будешь.

— Из Чека?

— Из ВЧК! — ответил Артемьев.

Ответил и чуть зажмурился. Страшно при этом ответе только первое мгновение. Сгоряча могут и выстрелить, но только сгоряча. Выстрела не последовало, игра выигрывалась!

Теперь можно было стремительно переходить в наступление.

Артемьев отодвинул плечом темную фигуру и шагнул в глубину сеней.

— Этот дурак, — сказал он, указывая на Тункина, — таскается по притонам и болтает... Он сам все разболтал!

Указал рукой на Тункина.

— У него оружие есть?

— Нет! Его оружие у меня...

— Шевров?

— Шевров! — ответил человек.

— Слушай, Шевров! Тункин болтал и хвалился в притоне. Чем он мог хвалиться — ты знаешь. Наш человек, чекист, слышал его похвальбу. Записал. Мне это дело поручено расследовать. Случай вас спас, что ко мне это дело попало! Ясно? Или еще что-то неясно?

Шевров с наивным видом почесал в затылке.

— Ничего не ясно... Пьяная харя! Что он мог нагородить?

— Если он нагородил, завтра будет облава и вас загребут! Такие вы мне не нужны!

Шевров прищурился.

— А какие тебе нужны?

Артемьев огляделся.

— Так вот что, Шевров, — начал, словно бы в раздумье, Артемьев. Поднял глаза на собеседника. — Сергей Иванович Шевров?

— Сергей Иваныч.

— Отец держал бакалейную торговлю в Можайске?

— Держал.

— О том, что тебя наши ищут, известно?

— Известно!

— Что думаешь о моем приходе?

Шевров криво усмехнулся.

— Что думать? Дом, должно быть, оцеплен, убью тебя — меня убьют... Послушаю, что скажешь!

Артемьев стукнул пальцами по столу.

— Умные речи! Жандармская школа для тебя даром не прошла! О том, что ты у жандармов в осведомителях состоял, тоже известно. Нашли твое дело в архиве.». Вот такой-то мне человек нужен!

— Зачем?

— А как ты думаешь зачем?

— Не знаю... Сперва тебя послушаю.

— Я знаю, зачем ты здесь! Об остальном поговорим позже... Время у нас будет поговорить...

— Наверное, будет... — согласился Шевров.

Он как будто бы задумался. Встал, прошелся по кухоньке, остановился у двери.

— Бежать надумал? — спросил Артемьев. — Беги сегодня, завтра поздно будет!

— Я далеко не побегу. До Лубянки, а там все доложу о нашей беседе!

— А откуда ты знаешь, к кому ты там сегодня придешь? Может быть, как раз к моим людям придешь?

Шевров крякнул, вернулся к столу и сел на табуретку.

— Слушаю я тебя и не верю, а подумаю — деваться некуда. Давай! Рискну. Есть еще один. Курбатов, офицерик из юнкеров... Пострадать за идею хочет... Такие страдальцы самые нужные!

— Идейный-то стрелять умеет?

— Умеет.

— Он что знает?

Шевров поморщился.

— Курбатов должен стрелять! Тункина я держал для Курбатова. Курбатов выстрелит, Тункин в него... На допросе Тункин не страшен!

Артемьев поднялся с лавки.

— Смотри, Шевров! Шутки со мной не шути!

— Не до шуток! — мрачно ответил Шевров.

Артемьева он проводил. Запер за ним дверь.

Артемьев не мог уснуть, хотя и был перерыв для сна. Загадал сам себе загадку, и сон не шел.

Очень не хотелось Артемьеву беспокоить Дзержинского, но все же он решился с ним посоветоваться. Решил настаивать на немедленном аресте известной хотя бы части группы.

Все же есть здесь и некоторая неожиданность. Нашелся Шевров. А на его арест давно есть санкция.

Дзержинский принял его незамедлительно. Шел третий час ночи.

Артемьев доложил Дзержинскому обстоятельства дела, не пропуская ни одной мелочи. Дзержинский слушал не перебивая.

Артемьев закончил свое сообщение предложением немедленно арестовать Тункина, Шеврова и Курбатова, если такой найдется.

Дзержинский устало опустил голову на локоть, задумался.

— Нет! — воскликнул он, отвергая предложение Артемьева. — Нет! Рано! Они еще только готовились. У нас есть время вклиниться в эту группу и обнаружить ее связи. У меня два вопроса. Вопрос первый — это вы сейчас же можете установить у тех, кто занимался делом Шевровых, — с кем из работников жандармерии и по какому отделу был связан Шевров? На второй вопрос сейчас мы с вами ответить не сможем. Курбатов... Фамилия интересная! Я много читал о декабристах. Известен декабрист Курбатов... Я читал его письмо с рудников. Светлый, высокой души человек. Курбатов... А вдруг он сродни декабристу Курбатову?

Артемьев перебил Дзержинского:

— Я боюсь, что вообще нет никакого Курбатова...

Дзержинский покачал головой.

— Вас сбивает, Василий Михайлович, что он купчишка! А он не столько купчишка, сколько жандармский агент. Если к тому же он был связан с людьми умными, они его могли кое-чему научить. Допустим, что у них группа несколько шире, чем он ее обозначил. Вслед за приходом Тункина, неурочным приходом, раздается стук в дверь. У них мог быть обусловлен стук в дверь для каждого участника группы особо. Вы постучались точно так же, как постучался Тункин. Что мог предположить Шевров?

— Вы так подвели, Феликс Эдмундович, что и предполагать-то ему нечего. Просто уверен был, что явилась Чека! Выследили Тункина, по его следам и пришли!

— Я тоже так думаю, Василий Михайлович! В горячке и на всякий случай он вынул наган! Но он не выстрелил! Что ему мешало выстрелить?

— Испугался, что я не один?

Дзержинский отрицательно покачал головой.

Вышел из-за стола и сел в кресло напротив Артемьева.

— Что мог в его положении изменить один выстрел? Шевров не истерик и не мальчишка в этих делах. Он отложил стрельбу, решил разведать, с чем пришли и нельзя ли выскочить из страшного для него кольца. Теперь прикинем, Василий Михайлович, преступления этой известной семейки. Отец — активист «Союза русского народа», зубато-вец, провокатор. Сынок... Самому Шеврову известны его прегрешения.

— Тогда непонятно, почему он не стрелял. Я как дохожу до этого места, так мне блазнится, что поверил он мне... Почему ему не поверить?

— Теоретически и в аппарате ВЧК могут оказаться союзники Шевровых. Эсеровское восстание тому пример! Но у него глаз наметанный. Не из рабочих союзнички. А в вас он сразу признал рабочего. И я, посылая вас, и не примерял на то, чтобы вам поверили.

Артемьев даже кулаком по столу ударил.

— Тогда он должен был стрелять!

— Нет! Не должен! Он рассчитывал купить у нас отпущение грехов и начал выдавать своих. Вот на что он рассчитывал! Он надеется и сейчас, что живой он нам нужнее, чем мертвый! Он считает, что нам нужны его услуги, а не суд над ним! Ситуация, я сказал бы, обычная в работе разведок и контрразведок. Иногда выгоднее перевербовать лазутчика, чем его расстрелять! Для человека искушенного в жандармских штучках это не новость! Вот почему он выдал Курбатова и сидит дома. Он навязывается нам, чтобы вырваться из-под наблюдения, запутать следы и уйти. Вот почему он не стрелял.

— Что же с ним делать?

— Повторяю! Посмотрим, с кем он был связан по жандармскому управлению. Встретимся с Курбатовым. Если выбирать из трех, через кого врываться в их организацию, то Курбатов мне симпатичнее... Ни Шевров, ни Тункин не годятся. Курбатова увидим, тогда и решим!

Владислав Павлович Курбатов почти месяц жил в Москве, жил как во сне, опаленный страстным желанием послужить России.

Спроси его так кто-нибудь, наверно, и не ответил бы, слов не хватило бы объять все свои мысли. Все здесь смешалось: и мечты, и надежды, и горечь от рухнувших надежд, и семейка березок под его окном в далекой тульской деревеньке, куда он ездил на вакации к своей матушке.

Отец погиб под Порт-Артуром. Был он героем, кавалером всех степеней «георгия».

Запомнил Курбатов, что у платформы и на запасных путях стояли длинные составы с красными вагончиками, как игрушечные. Гремел духовой оркестр. Какие-то люди говорили речи с дощатого помоста, потом отвечал его отец. Таким и запомнился он Курбатову. В военном мундире, тогда еще без орденов. Молодой, красивый, у него были светлые прямостойные волосы и рыжие усы.

И еще глухо рассказывала мать, что восстание на Сенатской площади для Алексея Курбатова принесло и личную беду. Он, спасая доброе имя невесты своей, в последнюю минуту отказался от нее. Но потом, некоторое время спустя, все вдруг вернулось у них, и дед его до сознательного возраста воспитывался под другим именем, Курбатовым он стал, уже вступив на военную службу. Он имел все возможности отказаться от имени отца, но сам его востребовал.

А мать у Курбатова была польской княгиней, из древнего и знаменитого рода Радзивиллов.

А в тульской деревеньке, в Тихих Затонах, польская княжна скучала. Но изменить своей судьбы после гибели мужа не смогла.

От нее заразился Курбатов и некоторым страхом, подозрительностью, смешанной с брезгливостью к русскому мужику.

Но вот странность: об Алексее Курбатове, о декабристе, она любила говорить, любила о нем рас сказывать, и в ее рассказах рождался образ героя, страдальца за народ, за тот самый народ, которого она боялась, рождался образ чуть ли не Прометея, который нес в своих руках свет разума в России.

В деревне учиться сыну было негде, мать определила его в кадетский корпус, а затем и в юнкерское училище. Она полагала, что он пойдет дорогой чести, как и его отец. И не ошиблась в сыне. Он учился все годы одним из первых, а в летние вакации много читал, и круг его познаний выходил далеко за пределы программы военных учебных заведений. Мать не любила и не уважала русского царя, в ней говорила природная полька, и она не стеснялась в присутствии сына, будущего царского офицера, насмехаться над царем, над мистическим влиянием Распутина, неграмотного мужика, жулика и мздоимца в царской семье.

Последние годы, перед выходом из юнкерского училища, Курбатов вдруг зачитался «Историей Государства Российского» Н. М. Карамзина, потом перешел к чтению «Истории России» С. М. Соловьева, зачитывался этими книгами, как романами, и начало ему казаться, что стала доступной его пониманию душа России, ее движение, ее исторически предначертанная судьба. Когда он нашел у Достоевского ответы на некоторые родившиеся у него вопросы, Курбатов утвердился в мнении, что именно России дано спасти европейскую цивилизацию от ожесточенного немецкого рационализма.

Когда грянула Февральская революция, Курбатова нисколько не огорчило изгнание царя. Он считал, что довершено то дело, которое начинал его прадед на Сенатской площади.

К тому же он был сторонником всяких перемен, ибо в смуте событий искал выражения и для себя, искал обстановку, в которой он мог бы совершить национальный подвиг. Это тоже, наверное, родилось из рассказов матери о польской старине, о роли, которую играл ее род. Он с детства привык считать, что ему начертано быть участником событий обязательно не второстепенных.

Но время, безжалостное время мешало, как колоду карт, все мечты и смывало идеалы.

В среде своих товарищей он, конечно, не раскрывал всех своих мечтаний, но о военной диктатуре говорил много и охотно.

Не знал и не ведал юный претендент на роль Наполеона, как умели эти высокие лица играть на самолюбии мальчишек, не знал и не понимал он глубины их коварства. Мальчик жаждал подвига, его осторожно подводили к нужному им пониманию подвига.

Он никогда и никому не признался бы про Аркольский мост, а нашелся человек, который в тихой задушевной беседе сам заговорил об Аркольском мосте, с какой-то даже тоской, что нет теперь возможности сосредоточить внимание, скрестить все страсти на одном герое, ибо нет героя...

Никто его никогда не называл на собраниях ни по имени, ни по фамилии.

Однако его фигура ни особой почтительности, ни восторга у Курбатова не вызывала. Тогда он уже рвался, куда-то летел в своем воображении, не обращаясь к мелочам. Почтительность, даже какую-то искательность вдруг выразил этот человек перед Курбатовым, чем и сразил его. И Аркольский мост, и Наполеон, и истерзанная большевиками Россия — все слилось в какой-то единый образ, как бы вдруг обозначенный этим человеком. Он ничего не подсказывал, он искусно следовал за воображением Курбатова, потому его вкрадчивый голос стал как бы внутренним голосом Курбатова.

В Москве ему дали явку к некоему Шеврову. Через Шеврова — связь со всей организацией, и только через него. Законы конспирации.

При встрече с Шевровым он не обратил на него внимания. Нужный человек, и все, пешка в схватке тяжелых фигур, стрелочник, соблюдающий перевод стрелок перед мчащимся поездом.

Шевров поместил Курбатова на квартире и приказал не выходить на улицы до назначенного часа.

Но предназначенный час откладывался, оттягивался. Нетерпение Курбатова возрастало. Шевров появлялся в три дня раз, приносил еду. Приходил всегда в один и тот же час, рано утром.

Он заверял Курбатова, что все готовится по заранее намеченному плану. Собираются люди осторожно, неторопливо, выступление же скорее всего придется на весну, когда установится дорога для наступательных операций армии.

Курбатов жаждал деятельности. Шевров сдерживал его, запрещая самому ввязываться в дело.

И Курбатов не вынес ожидания и одиночества. Нарушив запрет Шеврова, он сам начал искать людей и связи, надеясь ускорить своими силами предназначенный час.

Вечером Курбатов вышел прогуляться. На Тверском бульваре, возле памятника Пушкину, он наткнулся на толпу. Все больше молодежь, весьма разношерстная. На постамент поднимались юноши «со взором горящим» и читали стихи.

Падал редкий снег, морозило, ораторы и поэты, выскакивавшие на гранитный пьедестал памятника, утомились и замерзли. Толпа начала расходиться, но самые заядлые любители сговаривались пойти куда-то и к кому-то на квартиру.

Бойкая и восторженная девушка оживилась, засуетилась, с кем-то перемолвилась и объявила своей подружке:

— Нас приглашают! Пойдем!

И тут они столкнулись лицом к лицу с Курбатовым.

По своей натуре он был застенчив и никогда не решился бы на уличное знакомство, если бы не ставил перед собой, как он тогда считал, высокой цели.

— Простите! — сказал он. — А мне нельзя пойти с вами?

Девушка решительно протянула ему руку в варежке и представилась:

— Эсмеральда! Вы поэт? Или художник?

— Художник! — ответил Курбатов. Так ему было легче, стихов никогда не писал, но акварелью пробовал рисовать.

Эсмеральда была высока ростом, худа, но не терялась от этого ее женственность. На него глядели из-под длинных пушистых ресниц голубые глаза.

Она сейчас же выставила впереди себя свою подружку, представила и ее:

— Наташа Вохрина! Начинающая художница!

Он взглянул на Наташу.

Они пришли на какую-то квартиру. Расселись, окутанные табачным дымом, кто где успел: на стульях, на диване, на подоконниках и даже на столах. Это было импровизированное чтение поэтов из футуристического кружка «Центрифуга».

Поэт, не замечая, что с каждым ритмическим ударением, взлохмаченные, треплются у него волосы, кидал в душу стихи, в открытую душу, где они прорезали нерубцующиеся раны.

Может статься так, может, иначе,

Но в несчастный некий час

Духовенств душней, черней иночеств

Постигает безумье нас.

Курбатов оглянулся на Наташу.

Штопанная на локотках шерстяная кофточка. Волосы уложены в строгий пробор, по спине стекают две косы. Что-то от вечернего плача над лугом в ее облике. Как стога сена в сумерках. Строгие и четкие.

Эсмеральда лукаво и ласково поглядывала на них. С ним она сразу стала накоротке и несколько покровительственна.

У нее вообще ни в чем и нигде не чувствовалось границ, а здесь что-то нежное проглядывало.

На нее Курбатов удивлялся. И как не удивиться? Одна половина платья у нее ярко-зеленая, другая желтая. Волосы седые, а губы лиловые. Разукрасила себя как на картине, что приметил Курбатов на стене в той комнате, где читались стихи.

Он проводил их до дома, куда-то к Яузским воротам, страшно рискуя. Достаточно было бы наткнуться на первый попавшийся патруль...

А потом в пустой квартире на Козихинском метался в растерянности и в гневе на себя.

Где его вера, где идея? Тот господин с бледным, изможденным лицом и усталым голосом учил его, что нет препятствий, которые не мог бы преодолеть человек со стальной волей.

А он сразу же и оступился!

Или и взаправду он полюбил? А имеет ли он право, он, обреченный на подвиг, любить?

Невесту его прадеда тоже звали Наташей. Он нашел в себе силы спасти ее от своей любви, которая могла принести любимой только горе.

Курбатов усмехнулся. Теперь он вырос, теперь он не мальчишка-кадет. Тайком, чтобы никто не видел и не осмеял его, он, когда приезжал на вакации в деревню, вставал во фронт перед портретом Алексея Курбатова, героя батареи Раевского и Сенатской площади, отдавал ему честь и каялся во всех своих мальчишеских прегрешениях.

Отказаться, отодвинуть чувство! Иного не дано!

Откуда было знать Курбатову, что трагический оттенок только усилит его чувство?

А оно не было безответным. Наташа потянулась к нему, и Курбатов, сам себя обманывая, уверяя себя, что видит в Эсмеральде и в Наташе помощников в своем деле, приходил к ним по вечерам. Они уходили с Наташей гулять. Изъяснялся он с ней таинственно, на что-то намекая, но не договаривая, толковал о долге, чести, о своей даже обреченности, не замечая, что не очень-то Наташа и вникает в смысл его слов, больше слушая его голос.

Каждое утро, каждый час долгого дня Курбатов ждал условленного стука в дверь. Он метался по пустой квартире, взвинчивая свое нетерпение.

Он каждый раз вздрагивал, когда стучался в назначенные часы Шевров, прекрасно зная, что в эти часы ничего не может случиться.

Самыми трудными часами были утренние часы, часы до полудня. Самое время, как он считал,

Стук в дверь поразил его как гром. Он даже не сразу сообразил, что постучали условленно. Три частых удара и два удара пореже.

Он кинулся к двери и замер. Свершилось! Без дела Шевров в двенадцатом часу дня не мог прийти! Свершилось! Наташа! Он ничего не успеет ей сказать. А что сказать? Сегодня еще, через несколько часов, его имя прогремит на весь мир!

Курбатов распахнул дверь.

И никого не увидел. Он шагнул на лестничную площадку, думая, не началась ли у него галлюцинация.

Из-за двери выступил незнакомый человек.

Он должен был сказать пароль, хотя Курбатов ни о чем и не спрашивал.

Пароль, собственно, был уже не нужен. Но Артемьев не удержался от возможности поиграть с противником, да еще с таким разгоряченным.

— Здесь не требуется ремонт канализации? — произнес он слова пароля.

Курбатов с недоумением уставился на него и вдруг торопливо ответил:

— Канализация исправна, надо починить рамы. Мы едем?

— Едем! — ответил Артемьев и двинулся в глубь квартиры.

— Я же говорю, что я здесь один! Один я здесь!

Артемьев оглядел пустые комнаты и приказал:

— Одевайтесь!

Курбатов накинул шинель, надел солдатскую шапку.

Артемьев даже присвистнул.

— Ничему~то вы, господа, не научились! — сказал он.

— Что такое? — испугался Курбатов, испугал-с я, что этот мрачный посланец вдруг все почему-то отменит.

— В таком наряде? Хм! — Артемьев вздохнул. — Со мной сойдет, однако! У вас есть оружие?

— Оружие? Есть! А что с моим оружием можно сделать?

Курбатов вынул из кармана брюк наган.

Артемьев взял наган из рук Курбатова. Секунду, казалось, над чем-то раздумывал.

— Да... Оружие, прямо скажем, игрушечное... не в оружии дело. Но с оружием по улицам ходить сейчас опасно. Пусть пока ваша пушка полежит у меня в кармане. Так надежнее... Больше ничего нет?

— Нет! Зачем же?

— Я должен удостовериться.

Артемьев быстрым движением рук ощупал карманы Курбатова.

Курбатов с удивлением следил за Артемьевым.

— Это для спокойствия... — пояснил Артемьев. — Вы знаете, Курбатов, что вам предстоит?

— Что?

— А разве Шевров не дал указания?

— Я его не видел три дня...

Артемьев вздохнул. Под усами скользнуло что-то похожее на улыбку.

Курбатов вспыхнул.

— Я предупреждаю! Одиночный выстрел ничего не даст! Наши готовы к выступлению?

— Я вас повезу к человеку, который вам все объяснит! — ответил Артемьев.

Вышел первым, на секунду придержал дверь, как будто бы осматривался из предосторожности.

Они вышли в переулок. Артемьев осмотрелся. Могла быть и слежка, налаженная Шевровым. Свернули в подворотню, прошли двумя проходными дворами, вышли к автомобилю. Работал на малых оборотах мотор. Артемьев посторонился, пропуская к подножке Курбатова.

На хромированных колпаках колес Курбатов прочитал название автомобиля — «Pakkard». За рулем сидел шофер в кожаной куртке. Эта кожаная куртка чуть ли не порушила начатую Артемьевым по вдохновению игру. Курбатов попятился. Артемьев уверенно подтолкнул его под локоть и тихо сказал:

— Так надо! Я сейчас вас доставлю к человеку, который все устроит...

Курбатов внимательно посмотрел в глаза Артемьеву.

Автомобиль выскочил из переулка на Тверскую, спустился вниз, повернул у Охотного ряда и остановился у гостиницы «Метрополь».

Когда выходили из машины, Артемьев сунул наган в руки Курбатову, тот заткнул его за пояс.

На третьем этаже Артемьев постучал в дверь номера. Дверь открылась. В глубину номера отступил Дзержинский. Артемьев подтолкнул Курбатова и молвил:

— Знакомьтесь, Курбатов! Это и есть самый нужный вам теперь человек.

Курбатов стремительно шагнул вперед... и остановился.

Нет, его сознание не могло сразу совместить этого человека с теми фотографиями, которые ему доводилось видеть.

Курбатов резко оглянулся на Артемьева и отступил от него в сторону.

— Что это значит? — спросил он.

Артемьев лукаво улыбнулся.

— Как я понимаю, передо мной Дзержинский? — опять спросил Курбатов.

— Да, я Дзержинский!

— Я арестован?

— Нет! — резко ответил Дзержинский. — Я хотел с вами поговорить...

Курбатов опять оглянулся на Артемьева. Артемьев спокойно выдержал его вопрошающий взгляд.

Дзержинский с любопытством приглядывался к Курбатову.

Курбатов недоуменно, но с оттенком покорности пожал плечами.

— Вас что-то смущает? — спросил Дзержинский.

— Странно... — ответил Курбатов. — Я никак не ожидал такой прямой связи...

В автомобиле у Курбатова возникли вдруг подозрения: не арестован ли он? Но ему вернули оружие. Это уже не похоже на арест. На прямой вопрос, арестован ли он, Дзержинский ответил, что не арестован. В чем же дело? Что все это должно означать?

Теперь мгновенное недоумение мелькнуло в главах Дзержинского, но тут же погасло. Он сам задал себе вопрос и сам же на него и ответил. Он обернулся к Артемьеву.

— Василий Михайлович! Я не люблю играть в недоразумения. Мне кажется, что вы сыграли злую шутку с Курбатовым. Вы объяснились с Курбатовым?

Артемьев подошел к Курбатову, посмеиваясь в усы.

— Мне нужно было удостовериться, Феликс Эдмундович, не оговорили ли Курбатова? И Курбатов так торопился, так горячился, что и не потребовал каких-либо объяснений. Он слышал и видел только то, что хотел слышать и хотел видеть.

— Что здесь происходит? — воскликнул Курбатов.

Дзержинский спокойно разъяснил:

— Садитесь, Курбатов, я хотел бы с вами поговорить...

Курбатов отступил на шаг, рывком выхватил из-за пояса наган, приставил его к виску и спустил курок. Щелкнул боек, но выстрела не последовало. Курбатов взглянул на наган. В барабане зияли пустые гнезда. Он швырнул наган на пол.

— Я вам все равно ничего не скажу!

Курбатов кинулся к окну, Артемьев удержал его за руку.

— Что с вами?

Курбатов отступил от окна.

— Я прошу вас о милости, господин Дзержинский! Дайте мне оружие! Я застрелюсь!

— Вы боитесь отвечать за свои поступки? Или, может быть, вам стыдно, что вы бессильны доказать осмысленность своих действий?

— О нет! Напротив!

Курбатова всего ломало, он прошелся по ковру, расстеленному по полу. Подошел к вешалке.

— Можно раздеться? Я отвык от тепла!

— Разденьтесь! — разрешил Дзержинский,

Курбатов устроил на вешалку шапку и шинель,

Пока он раздевался, Дзержинский успел переглянуться с Артемьевым. Артемьев понял, что Дзержинский доволен экспериментом.

Курбатов вернулся к столу.

— Шевров арестован?

— Нет, Шевров не арестован. Пока не арестован... Он выдал вас, надеясь этим купить себе снисхождение.

— Это неправда!

Дзержинский поморщился.

— Правда, Курбатов!

Курбатов махнул рукой.

— Мне все равно... На ваши вопросы я отвечать не буду. Следствию ничем не помогу. Верните мне оружие, я застрелюсь... Если вам неудобно, чтобы это случилось здесь, в гостинице, отвезите меня за город, заведите в подвал, куда угодно! Я прошу у вас милосердия!

Дзержинский покачал головой.

— Где и когда мы обещали нашим врагам милосердие?

— Может быть, и не обещали... Неужели вам необходим суд? Мне нестерпимо разбирательство! Результат тот же. Я сам...

Курбатову могло показаться, что Дзержинский задумался. Он прошелся по комнате, остановился возле Артемьева.

— Василий Михайлович, у вас патроны из нагана?

Артемьев вынул из кармана горсть патронов.

— Когда мы ехали в машине, я разрядил наган,

Дзержинский расставил патроны на столе.

— Мы должны проверить, какие это патроны.

— Пули отравлены! Можете не проверять!

— Верю, Курбатов! — вдруг гневно воскликнул Дзержинский. — Подлость за подлостью! И вы еще требуете милосердия!

— Тогда арестуйте меня и обходитесь, как с арестованным!

— Может быть, Курбатов, придется прибегнуть к этой акции. Пока она преждевременна. Я хотел с вами говорить.

— Я не хочу! Это допрос? Я не буду отвечать на ваши вопросы.

— Нет, это еще не допрос! Я хотел бы спросить вас... Вопрос не относится к кругу интересов следствия. Вопрос чисто эстетический...

— Большевики — и эстетика! Хм! — усмехнулся Курбатов.

Дзержинский не обратил внимания на усмешку.

— Мне докладывали, — начал он, — что вы дворянин, Курбатов...

— Дворянин! И этим горжусь!

Дзержинский остановил его предупреждающим жестом руки.

— Я тоже дворянин, но не вижу в этом предмета для гордости. Вы дворянин, офицер... Скажите, Курбатов, как вы относитесь к жандармам?

Курбатов не ожидал такого вопроса.

Он переспросил:

— К жандармам? Как можно относиться к жандармам? Жандарм — это несчастье России...

Дзержинский обезоруживающе улыбнулся.

— Я рад, что у нас с вами совпадает отношение к жандармам. Хотя бы на один из вопросов у нас с вами одна точка зрения...

— Неужели вам так важно мое отношение к жандармам?

— Очень важно, Курбатов! Мне очень интересно, почему вы, офицер, дворянин, попали в компанию жандармов? Разве может исходить что-либо порядочное из их рук? Не может, Курбатов. И вы в этом со мной согласились!

— При чем тут жандармы?

— Шевров — жандарм. Даже хуже! Тайный жандармский осведомитель. Провокатор, убийца...

— Но он всего лишь мой связной. Лицо подчиненное.

Дзержинский отрицательно покачал головой.

— Это далеко не так! Он главная скрипка в вашем оркестре. А вас держали взаперти для какого-то темного дела. Какого? Вы знали, для какого дела?

— Вы можете мне доказать, что Шевров жандармский осведомитель?

— Это очень легко сделать! — ответил Дзержинский.

Он выдвинул ящик в столе, на настольное стекло легла папка из архива жандармского управления.

Фотографии Шеврова анфас, в профиль, его обязательство доносить в жандармское управление о всех неблагонадежных, потом приказ о зачислении тайным платным агентом.

Курбатов брезгливо захлопнул папку.

— Вы можете, Курбатов, — предложил Артемьев, — ознакомиться с содержанием его донесений.

— Не надо...

— Курбатов... — тихо, как бы в раздумье, произнес Дзержинский. — Владислав Павлович, не так ли?

— Так.

— Вы не состоите в родстве с генералом Павлом Алексеевичем Курбатовым?

— Я его сын.

— Сын? Сын героя Порт-Артура? Павел Алексеевич Курбатов из славной семьи. Это же всем известно! Он внук декабриста Курбатова! Вы правнук декабриста Алексея Курбатова! Я не ошибаюсь?

— Нет, вы не ошибаетесь.

— Правнук декабриста и — жандармы... Странное, дикое сочетание, противоестественное сочетают!

— Каждый борется за свою Россию, господин Дзержинский!

— За Россию! Высокое имя, высокая честь! Вы правы, Россия для каждого своя! За какую же вы Россию намерены бороться, Курбатов? Где вы бывали, что видели, кроме кадетского корпуса и юнкерского училища? Где вы бывали, кроме Петрограда?

— В имении.

— Где?

— В Тульской губернии.

— У вас было большое имение?

— Нет! Маленькое имение.

— Может быть, вас обидело, что вы потеряли это имение?

— Нисколько! Моя мать едва с ним управлялась. •»

— Стало быть, я могу считать, что вы лично имущественных материальных претензий к большевикам не имеете?

— Нет! Не имею.

— Итак, вы бывали в имении матушки. Учились... Какую же все-таки Россию вы хотите защищать? Россию дома Романовых?

— Нет! Что вы! — воскликнул Курбатов, даже с ноткой возмущения в голосе.

— Сколько вам лет?

— Двадцать один год. Через месяц исполнится...

— Двадцать один год — это и мало и много. У нас есть красные командиры, которые в вашем возрасте командуют армиями. Вы хотели бороться за Россию, даже, вероятно, спасти Россию! Какую Россию? На этот вопрос у вас нет ответа!

Жизнь свою Курбатов считал конченой, и все, что с ним происходило в эту минуту, он воспринимал почти как нереальность. Он даже где-то про себя отсчитывал, сколько ему часов осталось жить. Зачем тогда, к чему это длинное и трудное объяснение? Чего от него хотят?

Там, в той квартире в Петрограде, не проходило вечера, чтобы не сыпались проклятия на большевиков. Пришлось наслышаться всякого. Но человек с лицом, обтянутым бледной и мертвенной кожей, его главный наставник, сказал в последний вечер перед тем, как ему сесть на поезд:

— Все, что говорилось нашими старичками, забыть! Ни глупости, ни убожества у большевиков нет! За ними стройная и страшная логика жизни. Их вожди совсем не марионетки. Ленин — значительнейшее лицо современности. Запомните: это сильный человек, умный, образованный, блистательный полемист. Дзержинский... Это непосредственный ваш противник! По странной случайности мне довелось с ним однажды столкнуться. Ни одна разведка мира не имела такого руководителя! Страстная убежденность в своей идее. Ум философа, способности ученого, примененные там, где они нужны! В разведке. Если вдруг вам придется с ним столкнуться — лучше смерть! Вам не устоять!

Человек прохаживался, нависая длинной тенью над Курбатовым. После молчания добавил:

— Если бы я был моложе и мое лицо не было бы известно большевикам, я никому не доверил бы этой миссии. Только на минутку поколебаться вам, Курбатов, и все пропало, он не оставит камня на камне от ваших убеждений, от вашей мечты!

Это были последние слова наставления.

И вот все идет вперерез. Его предал сообщник. Они обезоружили его. Он не смог застрелиться, его втянули в объяснения, и выставленным аргументам ему нечего противопоставить. Он молчал, ему объяснили его же самого примером с Диодором Диалектиком. Перед ним противник? Но что же их разделяет? Вот сейчас, немедленно Курбатов никак не мог подобрать ответ на этот вопрос. А Дзержинский не торопит, он дает время подумать...

— Вы знали, Курбатов, на какое вас готовили дело?

— Это вопрос следствия! Я уже сказал, что на такие вопросы я не хочу отвечать.

Дзержинский резко разрубил ладонью воздух.

— И на этот вопрос, как и на первый, бы не сможете ответить! Одно из двух: или вам стыдно на него ответить, или вы и сами не знали, на что вас готовят! Дворянин, сын героя Порт-Артура, правнук декабриста, русский офицер... Как вы сможете признать, что из вас готовили ординарного убийцу?

— Нет! Это неправда! — вскричал Курбатов. — Восстание — это не убийство!

Дзержинский поморщился.

— Восстание? Кто же восставшие? Жандармский осведомитель Шевров, спившийся учитель фехтования из офицерского клуба, два-три еще каких-нибудь проходимца и вы, Курбатов? Так составляются террористические группы, но никак не центры восстания! Кто пойдет на восстание за жандармским провокатором?

— Он был только связным!

— Нет! Он не был связным, он руководитель террористической группы, где вам отводилась роль исполнителя и палача.

Дзержинский встал. Прошелся по номеру. Подошел к Артемьеву.

— Василий Михайлович! Объясните Курбатову, какое он имеет отношение к Тункину.

Артемьев сел, подвинул стул поближе к Курбатову. Положил на стол чистый лист бумаги, вынул из кармана огрызок карандаша и нарисовал кружок. В кружке вывел «Тункин». Посмотрел из-под густых бровей на Курбатова и ласково усмехнулся.

— Сначала мы на Хитровке, в притоне, напали на след Тункина. Сей Тункин перед воришками, сутенерами и беглыми офицерами похвалялся, что он спаситель России...

Курбатов недобро усмехнулся.

— Не такие уж вы беспомощные. Мне рассказывали, что у вас на допросе и мертвые говорят.

Артемьев махнул рукой.

— Белогвардейская брехня. Пытки и все такое прочее. Не верьте, Курбатов. Что могут дать пытки при дознании? Нам нужно знать правду, добраться до истины. Под пытками человек будет говорить все, что от него захочет следователь. А следователь даже и не ведает, что спрашивать... Пытка — это гибель для следствия, это потеря следа и правды!

— Английская точка зрения на дознание...

— Я не настолько образован, чтобы знать, какая это точка зрения! Знаю, что не от русских жандармов она пришла и не от белогвардейских офицеров, которые на допросах засекают шомполами наших пленных!

Курбатов наметился было возразить, но Артемьев перебил его:

— Не спешите. И про шомпола я вам докажу!

Вернемся к делу. Арестовывать Тункина было рано. Я прошел в притон, сел рядом с Тункиным, поставил штоф спирта, подпоил его, и он мне все выложил. Я спросил, сколько ему назначили за выстрел. Он назвал сумму. Я надоумил его, что он, наверное, обманут своими. И знаете, что он сделал? Тут же помчался к Шеврову и раскрыл нам его явку.

— Провокация?

— Нет, Курбатов! — воскликнул Дзержинский.— Провокация — это выстрел из-за угла. А это работа. И, я вам доложу, отличная работа!

Артемьев начертил на бумаге еще один кружок и вписал в него: «Шевров». От первого кружка ко второму прочертил пунктирную линию.

— Теперь нам полегчало! Есть и второй... Уже и на допросе можно сопоставить показания. Тункин мне назвал фамилию и личность определил. Шевровы в Можайске держали бакалейную торговлю...

— Так он из купцов? — как бы с облегчением воскликнул Курбатов.

Артемьев понял, чему вдруг обрадовался Курбатов: все еще ищет доказательств, все еще не хочет верить в жандарма.

Артемьев пожал плечами.

— Из купцов, но это ничего не меняет. Его папенька, купец не из последних, был черносотенцем. Участвовал и даже организовывал еврейские погромы. Пограбил, еще богаче стал. А сынок, многих он на каторгу спровадил и под виселицу подвел.

Курбатов пожал плечами, но равнодушия изобразить ему не удалось. Его увлекли загадки Артемьева.

— Тункин к нему пришел! После такого визита Шевров должен был тут же сняться с места! А там у них скандал! Тункин требовал денег и грозился оружием. Шевров выбил у него из рук пистолет, драка пошла. Я и вошел в эту минуту к ним. Войти было не секрет. Объясняться было трудновато.

Артемьев умолк. Расчетливо подводил он к этому моменту. Теперь должен последовать вопрос Курбатова, очень важный вопрос для дальнейших целей.

Секунду-вторую длилась пауза. И Курбатов задал тот самый вопрос, который был необходим Артемьеву.

— Вы, надеюсь, представились, когда вошли к ним? Назвались, предъявили мандат?

— Назвался и предъявил мандат...

— И полномочия на арест?

Тонкая минутка. Но если иметь все же дальние цели на Курбатова, сочинительством заниматься нельзя. Только правдой можно обходиться с этим человеком. Но в спасительную простотцу сыграть все же необходимо.

— У меня и не было полномочий на арест. И арест был бы преждевременным. Я прикинулся их сторонником. Дело Шеврова: верить или не верить, что к нему за подмогой прибежал чекист. Он сделал вид, что поверил...

— А может быть, и правда поверил? Вы могли убедительно сыграть свою роль.

Артемьев засмеялся и отрицательно покачал головой.

— Нет! Он не поверил... Он просто решил, что может от меня откупиться, сообщив ваш адрес. Он и адрес мне дал на Козихинский и пароль... Продал, короче, вас, Курбатов!

Артемьев написал на листке бумаги: «Курбатов» и обвел написанное кружочком. Подвинул лист бумаги Курбатову.

— Вот и вся ваша группа.». Как вы полагаете, Курбатов, все на этом и заканчивается?

Курбатов не отвечал, «Продан, продан!» — билось у него предположение, и горько ему было и стыдно.

Артемьев повторил вопрос, несколько его расширив.

Он постучал пальцем по листу бумаги и спросил:

— Как вы полагаете, Курбатов, можем мы на этих трех точках оборвать расследование?

Курбатов подвинул к себе лист бумаги, поднял глаза на Артемьева.

— Это уже вопрос дознания... Я сказал вам, что не буду отвечать на такие вопросы.

— Я вам еще таких вопросов не ставлю, Курбатов. И наверное, вам их и бессмысленно ставить! Вы ничего не знаете, вы были исполнителем воли Шеврова. Мы Шеврову будем ставить такие вопросы...

Дзержинский вернулся к столу. Слегка прищурившись, взглянул на Курбатова.

— Теперь вам ясно, какое вы имеете отношение к Тункину?

Курбатов промолчал.

— Как это увязывается с именем, которое вы носите?

— Никак! — выдавил из себя Курбатов.

— Что же нам теперь делать?

— Я просил вас о милости!

Дзержинский отмахнулся.

— Это самое простое! А как же быть с Россией, за которую вы решили бороться?

— Как же я теперь могу за нее бороться?

— Я убежден, что вы хотите своей отчизне добра... Вы просто не нашли себя в этой борьбе. Какое мы должны вместе с вами принять решение? Хотите, я при вас спрошу, как я должен поступить с правнуком декабриста, у Ленина?

— У Ленина? — удивленно переспросил Курбатов.

— Да! Я ему должен доложить о результатах расследования вашего дела.

Дзержинский снял трубку с телефонного аппарата, попросил его соединить с Лениным.

— Здравствуйте, Владимир Ильич, — начал он. — Я готов выполнить вашу просьбу. Террористическая группа, о которой я вам вчера докладывал, обезврежена. Остается разрешить некоторые наши интересы. Произошла досадная случайность, Владимир Ильич! Замешанным в группе оказался правнук одного из декабристов.

Дзержинский умолк. Видимо, его перебил Ленин.

— Да, это установлено, Владимир Ильич. Правнук Курбатова. Он носит ту же фамилию. Да, да! Он сын генерала...

Ленин опять о чем-то спросил Дзержинского. Дзержинский ответил:

— По неразумению, Владимир Ильич! Он сам не знал, куда его вовлекли. Я предлагаю оставить деятельность Курбатова без последствий. Не было никакой деятельности!

После паузы Дзержинский закончил разговор:

— Спасибо за совет, Владимир Ильич!

Дзержинский положил трубку.

— Все разрешилось, Владислав Павлович! Владимир Ильич согласился с моим предложением. Вы свободны!

Курбатов встал.

— То есть как я свободен!

— Вы свободны! Это значит, что вы можете располагать самим собой, как вам это будет угодно!

— Не означает ли это, что я сейчас могу уйти?

— Можете уйти! Я же сказал, что вы свободны…

Курбатов недоверчиво покосился на Артемьева.

Артемьев посмеивался в усы.

Курбатов пожал плечами, направился к вешалке.

Артемьев принялся складывать бумаги в папку.

У вешалки Курбатов остановился. Секунду помедлил и вдруг вернулся к столу.

— Я не могу так уйти!

— Почему же? — спросил Дзержинский.

— С кем сегодня был бы мой отец?

Дзержинский задумался.

— Это очень трудный вопрос, Владислав Павлович! Он был патриотом России, он был талантливым военачальником. Это все, что я о нем знаю... Тот, кому воистину дорога Россия, не станет ее по клочкам распродавать европейским авантюристам. Брусилов с нами... Царский генерал и даже очень высокого ранга и не чета по таланту всяким там колчакам и Деникиным!

— Я буду стрелять в тех, кто против России!

— Как мне вас понимать?

— Я хочу быть с вами...

Дзержинский остановил Курбатова.

— Как это совместить с тем, что вы думали еще вчера? Не поспешно ли вы приняли решение?

— Слова! Что скажешь словами...

— Какую же вы думаете защищать Россию?

— Россию, о которой мечтал мой прадед! Именно об этой России и я думал... но я не знал, кто с ней и кто против нее.

— Хорошо! Я буду просить о зачислении вас в Красную Армию.

Курбатов указал на листок бумаги с карандашными кружочками и схемой, нанесенными Артемьевым.

— У вас здесь неполная схема... Я готов ее дополнить. Правда, я мало что знаю...

Артемьев положил руку на плечо Курбатову.

— В нашем деле, Владислав Павлович, никогда заранее не определишь, что окажется малым, а что большим. Если на то ваша добрая воля, мы можем потолковать...

...Артемьев после долгой беседы с Курбатовым, когда они вместе просмотрели всю его жизнь, пошел на доклад к Дзержинскому. Дзержинский тут же вызвал Дубровина и устроил маленькое совещание.

Курбатов остался в приемной председателя ВЧК.

Артемьев порывался докладывать, но Дзержинский его остановил.

— Вижу, вижу, что ваш подопечный меняет свои взгляды. Так оно и должно было быть. Мы в наследство получили человеческий материал, не всегда готовый к решению наших задач. Наше дело обработать этот материал, донести до каждого цели пролетарской революции... Я хотел бы посоветоваться с вами об одном варианте, связанном с Курбатовым. Невольно мы получаем возможность...

Дзержинский сделал паузу, словно бы еще раз про себя продумывая свое предложение.

— Нет! — сказал он. — Не будем торопиться... Я просил навести кое-какие справки. Курбатов правнук декабриста, отец его боевой генерал, погиб в Порт-Артуре. Генерал боевой, по нашим справкам никогда не числился в махровых реакционерах. Семья не из богатых, но мать Курбатова... Вот здесь начинается удивительная история. По нашим справкам, она полька из старинного аристократического рода, из рода польских Радзивиллов. Это княжеская семья. Она, правда, не от основной, не от главной ветви, но род Радзивиллов в Польше — это видные люди... Она жива, сейчас в Петрограде. Я полагаю, что все связи с ее родней у нее оборваны...

Об этом нам подробнее расскажет сам Курбатов. Это уточним! Не напрашивается ли в этой ситуации нечто иное, чем служба Курбатова рядовым бойцом в Красной Армии? Для нас, для наших задач?

— Группка нам эта ясна, Феликс Эдмундович! Для этой группки? Стоит ли? — спросил Артемьев.

— Не для этой группки! Я смотрю дальше... Кстати, что нам ясно в этой группе? Вам известно, кто направлял Шеврова?

— На допросе расскажет! — ответил Артемьев.

— Расскажет то, что захочет рассказать. Мы до сих пор не знаем, кто за ним стоит. Курбатов смог это объяснить?

— Нет, не смог. Он не знает. У меня сложилось убеждение, что ему до конца не доверяли. Молод, горяч!

Дубровин притворно вздохнул и спросил:

— Вы предлагаете, Феликс Эдмундович, еще на одного человека увеличить дворянскую прослойку в ВЧК? Вы сами же мне за это пеняли... Мне думается, Курбатов для нас фигура неинтересная. Мало мы его знаем...

— А чем мы рискуем, Алексей Федорович? — спросил в ответ Дзержинский. — Одним перебежчиком больше, одним меньше, что это изменит? А если он будет работать на нас? Вы представляете себе, какие открываются через Радзивиллов возможности? Мы можем попробовать его на деле с Шевровым...

— Трудновато, Феликс Эдмундович! Можем упустить Шеврова...

— Можем и упустить, — согласился Дзержинзкий. — Но подумайте и о другом. Если мы возьмем Шеврова, мы будем его судить. Расстреляем, тогда е Курбатовым перекрываются все комбинации. Тогда отпускаем его в Красную Армию... А я думаю о Радзивиллах. Отовсюду мы получаем сообщения, что силы Антанты кружат над Польшей. Я знаю Пилсудского, он не утерпит, его втравят в войну с нами. Не сегодня, так завтра... А это будет наш человек возле Радзивиллов... В Польшу сбегается побитое офицерье, зачастили в Польшу курьеры из Лондона и Парижа... Курбатов нам там нужен!

— Молод!

— Если далеко смотреть, то хорошо, что молод. Шевров сюда больше не вернется! И сам побоится, и не пустят его... Второй раз по одной и той же тропке в таких делах не ходят... Курбатов у Радзивиллов важнее для нас, чем расстрелянный Шевров. Вы с этим можете согласиться, Василий Михайлович?

— Пожалуй, что так!

— Ваше мнение, Алексей Федорович!

— Я всегда за острые комбинации...

— Вы установили, с кем был связан Шевров по жандармерии?

— Жандармский ротмистр Пальгунов... Расстрелян! Шевров работал около орехово-зуевских ткачей... Но странно! Несколько раз выезжал в Финляндию и там успел выдать группу социал-демократов. Провал с переброской оружия в семнадцатом году тоже относится на его счет!

Дзержинский задумался.

— Плачет по нем пуля'. — заметил Артемьев.

— Кто был начальником у ротмистра Пальгунова? — спросил Дзержинский.

— Полковник Густав Оскарович Кольберг... Где он сейчас, установить не удалось. Бежал... На поверхности нашей бурной жизни пока не появился. Может быть, он и за границей.

— Кольберг? Это интересно! — ответил Дзержинский. — Он имел касательство и к моим делам. Помнится даже, что как-то присутствовал на моем допросе... Он занимался больше окраинами империи: Польшей, Прибалтикой...

— Совершенно точно! — подтвердил Дубровин. — Господин интересный. Из немцев... И недавних! Не из обрусевших немцев...

Дзержинский встал и прошелся по кабинету. Посмотрел на Артемьева.

— Что вам рассказал нового Курбатов?

— Кое-что рассказал. О петроградской явочной квартире рассказал... Обрисовал некоторые личности. Откровенно говоря, не знаю, на кого думать. «Союз защиты родины и свободы»? Может быть, остатки этой организации? Возможно, что-то и новое. Очень уж густое офицерье...

— Приглашайте Курбатова! — приказал Дзержинский. — Без него мы ничего не решим!

Курбатов вошел в кабинет. Вошел четкой строевой походкой — хорошо учили строю в юнкерском училище. Покосился на нового для него человека, на Дубровина. Бородка клинышком, очки в металлической оправе, шпак, интеллигент, так он совсем недавно охарактеризовал бы его со своими однокашниками. А когда услышал его фамилию — дрогнул. Слыхивал о нем. Командовал Дубровин армией и даже фронт держал, а рассказывали о нем с негодованием на той петроградской квартире, что вышел из дворянской семьи. И наставник, рассказывая о ВЧК, упомянул о нем как о противнике опасном и умном.

Дзержинский объявил Курбатову, что по просьбе Ленина ВЧК прекращает против него уголовное дело, что он свободный гражданин, что его просят дать показания как свидетеля.

По просьбе Дзержинского Курбатов подробно рассказал о встречах на петроградской квартире, рассказал, кто его туда ввел, о чем там шли беседы и, наконец, перешел к рассказу о наставнике.

— Ни имен, ни фамилий, и адреса, наверное, тоже уже нет! — заключил Дзержинский. — Квартиру эту надо будет проверить. Свяжитесь, Василий Михайлович, с петроградцами. А теперь, — сказал Дзержинский, когда Артемьев вышел, — поговорим подробнее о вашем, как вы его называете, наставнике. Штатский... Может быть, в чем-то обнаруживалась его военная выправка?

— Нет, — ответил Курбатов. — Я очень им интересовался. Спрашивать о нем не полагалось. Но он очень отличался от офицеров. Он штатский...

— Какие отличительные детали костюма вы могли бы отметить?

— Всегда в черном... При галстуке... Монокль...

— Монокль? Это уже деталь! — подхватил Дубровин.

— Деталь, — согласился Дзержинский. — Деталь... Еще раз опишите его лицо.

— Я нарисую, — предложил Курбатов.

Перед ним легли листок бумаги и карандаш.

Рисуя, Курбатов говорил:

— Череп, обтянутый кожей... Гладко выбрит. Худое лицо, как у святых на греческих иконах. Сильный, прямой, обрубленный подбородок.

Дзержинский встал за спиной Курбатова, глядя, как обрисовываются черты портрета. Курбатов кончил рисовать. Дзержинский подвинул листок Дубровину.

— Размножьте и срочно перешлите петроградцам. Перевернуть весь город, но найти!

И опять обращаясь к Курбатову:

— Это он назвал вам Шеврова и дал к нему явку?

— Он!

Дзержинский сел за стол, озорно взглянул на Дубровина.

— Вы догадываетесь, Алексей Федорович, кто это такой?

— Нет, Феликс Эдмундович, но по вашему виду чувствую, что вы знаете, кто это такой.

Дзержинский придвинул стул ближе к Курбатову.

— Вспомните, Курбатов, поворошите свою память! Это очень важно! Это стоит многих пулеметных очередей на фронте... Вспомните, может быть, кто-нибудь обмолвился, может быть, косвенно, не по отношению к нему прозвучала фамилия? Имя! Я вам назову его. Может быть, по созвучию что-то похожее.

Дзержинский сделал паузу. Затем раздельно произнес :

— Кольберг!

Курбатов закрыл глаза, несколько раз про себя, едва слышно повторил эту фамилию и покачал головой.

— Нет, не слышал... Такое в ушах не звучит...

Дзержинский несколько разочарованно откачнулся.

— В его речи что-нибудь похожее на немецкий акцент вы не уловили?

— Очень четкая речь, медленно выговаривает слова... Он очень правильно говорил.

Дзержинский опять приблизился к Курбатову.

— Теперь я назову имя и отчество. Может, имя прозвучало? Густав Оскарович!

— Густав! — схватился Курбатов. — Да, да, это я помню. Я забыл... Как-то его ждали... Вошел один из... Ну, словом, был там такой офицер, приходил почти всегда пьяный. Он вошел и спросил: «Густава нет еще?» От него отвернулись, и он понял оплошность. А может быть, никто и не реагировал на это... Он больше этого имени не повторял. А немного позже пришел этот человек...

Дзержинский встал.

Курбатову невольно передалось волнение Дзержинского.

— Маловато, Феликс Эдмундович! — заметил Дубровин.

— Достаточно! — ответил Дзержинский, указывая на рисунок Курбатова. — Портрет и имя! Густав не такое уж распространенное имя. Вы хорошо рисуете, Курбатов! Вы учились?

— Немного! У нас в кадетском корпусе был хороший учитель рисования.

Дзержинский взял рисунок и отошел с ним к окну. Вернулся. Усмешка гуляла у него под усами. Дубровин выжидательно смотрел на него, ждал и Курбатов.

— Кольберг Густав Оскарович! Живой его портрет! Вот она, ниточка, за которую Шеврова дергали... Жандармский полковник Кольберг! Посылал вас, Владислав Павлович, жандарм, направлял жандармский агент! Если бы можно было найти, как они связаны с Шевровым! Очень это нам важно! Похоже, что «Тактический центр» в Петрограде, который мы ищем, — это не только белые офицеры. Там и Кольберг замешан, а это... Это может далеко увести!

— Надо спросить Шеврова! — сказал Курбатов.

Дзержинский резко перед ним остановился.

— Как спросить? Он нам может ничего не сказать!

— Мне скажет! — ответил Курбатов. — Я потребую у него отчета!

Дзержинский наклонился через стол к Курбатову.

— Как я вас должен понять, Владислав Павлович?

— Я хочу очиститься от жандармов.

— И согласны помочь ВЧК?

— Да, согласен! Я встречусь с Шевровым и спрошу его. Я ничего ему не скажу о наших разговорах. Я спрошу его, как мне связаться с Кольбергом. Он обязан мне будет ответить! Он обязан мне дать явку, которой пока не имею...

— Вы отдаете себе отчет, Курбатов, в какое дело вы входите?

— Я просил зачислить меня в Красную Армию... Я не вижу разницы, с чего начинать. Я обязан помочь вам, вы мне помогли разобраться... Это опасные люди!

Дубровин объяснил Курбатову, что ему не понравилось в варианте с домиком в Богородицком. Там, в доме, нельзя было бы обеспечить охрану Курбатову. Это главное. Но Дубровин не забывал также, что Курбатов еще только утром целиком был в стане врагов. Прочно ли и надежно ли было его превращение? Не было ли его предложение лазейкой, чтобы предупредить Шеврова и попытаться с ним бежать?

Постепенно выстраивалась вся операция. Дубровин призвал на помощь Артемьева, и они, наконец, согласились, что можно рискнуть.

...На свидания к Наташе Курбатов обычно являлся затемно. Темноты ждать было некогда. Он спустился от Лубянки крутыми переулками к Воронцову полю.

Ночной мороз к концу дня истаял. Переменился ветер, и воздух наполнился влагой. Падали с крыш капели. На глазах темнел от дыма и копоти ночной белый снег. Радостно, словно бы вняв запахам надвигающейся весны, метались по мостовой воробьи.

Курбатов шел медленно, глядя в землю в глубокой задумчивости...

Дверь открыла Эсмеральда. Удивилась, но тут же и впала в восторг.

— Когда же? Когда? — зашептала она ему в прихожей.

— Что когда? — спросил он сдержанно.

— Не скрывайтесь, Курбатов! У вас на лице написано, что вы в заговоре... Когда?

— Сегодня! — ответил шепотом Курбатов.

— Наконец-то! Наконец-то проснется Россия! Я в вас верю, Курбатов!

Она подтолкнула Курбатова в комнату. Из глубины полузатемненной занавесями комнаты поднялась навстречу Наташа.

— Гость-то какой у нас сегодня! Нежданный, но загаданный! — возгласила Эсмеральда с порога.

У Наташи на плечах ее шубка, голова прикрыта платком. В комнате нетоплено, мороз плотно затянул узором стекла. Эсмеральда куталась в меховую расстегайку.

— Рассказывайте! — приказала она.

— Я сказал вам, сегодня! Сегодня! Я пришел к вам за помощью...

— Связь? Сигнал? К чему?

Наташа поморщилась. Что-то все-таки вывела Эсмеральда из ее туманных рассказов о Курбатове, такое вывела, чего она и не рассказывала и не предполагала.

— Не нужно столько восторженности, Эсмеральда Станиславовна! Все гораздо будничнее и проще...

Эсмеральда чуть склонила голову перед Курбатовым.

— Я все поняла... Откуда новые нотки в вашем тоне?.. Откуда такое философское спокойствие? Вы таким мне, Курбатов, больше нравитесь.

— Будет! — обрадованно пообещал Курбатов.

Эсмеральда подошла к столу, взяла листок бумаги и очиненный карандаш.

— Я слушаю вас! Адрес?

— Адрес нельзя записывать. Придется запомнить!

Курбатов назвал адрес. Объяснил, кого надо спросить. Назвал место встречи: Сокольники, начало третьей аллеи.

Эсмеральда вышла в другую комнату, переоделась против обычного довольно скромно и отбыла в Богородицкое.

Курбатов запер за ней дверь и остановился на пороге комнаты.

Уходящий зимний день вдруг вспыхнул перед сумерками холодным солнцем и заиграл в морозных узорах, в чудовищных переплетениях ледяных кристаллов. Наташа откинула тяжелые занавеси.

— Эсмеральда любит темноту! — сказала Наташа. — А я люблю свет...

Курбатов не ответил. Все отошло, все отодвинулось, он даже забыл о Эсмеральде... Все стало ненужным и неважным, он стоял как бы перед полетом в пропасть. Он знал, что должен начать с тех слов, которые написал в письме, но слова стыли, застревая в горле.

Молчание становилось затруднительным и даже невыносимым.

— Что ты задумал? — спросила озабоченно Наташа. — Куда поехала Эсмеральда? Что ты от нас скрываешь?

Курбатов махнул рукой.

— Пустое... Теперь все встало на место... Пусть тебя не тревожит! Я много наговорил тебе пустых и ненужных слов! Я свободен от них! Я ото всего свободен, я пришел, Наташа, сегодня, чтобы сказать тебе...

Курбатов шагнул в комнату и остановился.

На секунду он решился взглянуть на Наташу. Только на секунду, дольше он не мог выдержать ее настороженного и ожидающего взгляда.

Он сделал еще несколько шагов и опять взглянул на Наташу. Она, все так же широко раскрыв глаза, смотрела на него. В ее глаза падал яркий свет, они сверкали, как янтарь, и зеленоватые разбегались по янтарю искорки. Она сама ему говорила о странном свойстве своих глаз, в темноте они казались карими, на свет зеленоватыми. Она смирно и тихо ждала.

— Я люблю тебя, Наташа! — произнес он почти шепотом. — Люблю...

Он поднял голову. Она стояла все в той же позе, опустив руки. Краска медленно заливала ее лицо и шею.

— Это правда, Наташа, я люблю тебя, я...

Но он не закончил фразы, он быстро шагнул к ней, взял ее холодные руки и прижал к своему лицу.

Ему хотелось встать на колени, но он боялся показаться смешным, он решился поцеловать ее руку. И когда склонился к руке, почувствовал быстрый, короткий ее поцелуй на лбу. Он поднес к губам обе ее руки.

Он обнял ее за плечи, поцеловал в глаза, в губы...

Потом они долго сидели, обнявшись и прижавшись друг к другу, на диване. Она смотрела ему в глаза и спрашивала:

— Это правда? Правда?

Радовалась, купалась в его взгляде. А потом вдруг спросила:

— А что же дальше? Ты обрек себя на что-то невозможное!

Курбатов весело улыбался.

— То было, Наташа, страшным кошмаром! Не вспоминай! Я люблю тебя, и этим все сказано! Я на днях уеду на фронт. Идет война, я человек военный...

— На днях? Мы ничего не успеем! Я думала, что ты поедешь к моим родным.

— Поедем! Обязательно поедем...

Эсмеральда задержала извозчика, чтобы с ним ехать обратно, остановила его, правда, несколько не доезжая до дома, где скрывался Шевров. Постучала, как положено было, в дверь. Шевров открыл и, ничего не спрашивая, впустил ее сначала в сени, потом проводил в кухоньку.

Эсмеральда передала ему просьбу Курбатова. Он спокойно ее выслушал, пристально всматриваясь в ее лицо.

— Значит, никак не желает идти обратно на квартиру? — спросил он.

— Никак! Говорит: опасно!

Шевров крякнул.

— А чего же ему опасаться?

Эсмеральду раздирало любопытство, что затеял Курбатов, что у него был за заговор? Но она никак не хотела показать Шеврову, что ничего не знает.

— Он сегодня какой-то особенный! — пояснила она. — То все в тумане бродил, а сегодня не стихами, а прозой говорил.

— И он часто этак стихами разговаривает?

— Все больше о возвышенном, в стиле восемнадцатого века. Все державинскими одами, а современность требует другого языка.

— Позвольте поинтересоваться, какого такого языка? Французского, что ли?

— Вы не в курсе! Это и понятно!

Эсмеральда критически окинула взором кухоньку с поблекшими и обшарпанными обоями.

— Мы любим катастрофы! Все гибнет! Человек меняет кожу! Никаких законов, все на слом... Мы верим только в чудо! Все остальное ползучая проза. Вы будете воевать десятилетия, а мы все можем сломать только одним чудом. Пойдет мужичок гулять с топором и с пучком соломы в огне. Огнем Россия умоется!

— Умылась уже! — ответил Шевров и сторожко отодвинулся от Эсмеральды, видимо приняв ее за сумасшедшую. — А сегодня что же, или он рассказал, что делать надо?

Эсмеральда вздохнула.

— Все-то вы в секреты играете! А секреты все у него на лице читаются! Ладно, встречайтесь! Что мне передать?

— Ничего не передавать! Нет у нас никаких секретов, вы, наверное, спутали что-то, гражданочка! Я Курбатова и знать не знаю, мне было просто любопытно с вами побеседовать!

Эсмеральда подмигнула Шеврову, встала и пошла к двери. Он ее молча проводил до крыльца. Вышел на крыльцо. Постоял, дождавшись, пока она уйдет, размялся и вошел обратно в дом.

К Артемьеву полетело сообщение, что наведалась к Шеврову молодая девица, что он вышел ее проводить, постоял на крыльце, подышал в сумерках свежим воздухом.

Вышел на крыльцо. Над этим, конечно, стоило задуматься. Зачем? Что это? Хотел проверить, одна ли приходила к нему посланница или в чьем-нибудь сопровождении? Или проверял, обложен ли дом? Но он же достаточно сведущий человек, чтобы знать, что дом может быть так обложен, что и не увидишь обклада.

Свидание Курбатов назначил на десять часов вечера и передал, что больше на квартиру он не вернется.

Что он должен из этого вывести? Прежде всего он выведет, что к Курбатову приходили. Приходили, но не арестовали. Что же с Курбатовым произошло? Наплевать и забыть! Бежать? А как он там будет отчитываться? Он же дал адрес Курбатова, об этом могут там узнать. Дал адрес чекистам... Нет, все же есть вероятие, что придет на свидание, придет узнать, чем же дело кончилось. Курбатова не арестовали, значит, входят с ними в игру, значит, он может на что-то рассчитывать в этой игре, а для этого надо повстречаться с Курбатовым...

В Сокольники Артемьев выехал со своими людьми заблаговременно. Надо было надежно укрыться, выбрать позицию, чтобы в случае беды прийти на помощь Курбатову.

Вызвездило. Повернуло на мороз. Высокие сосны затемнили аллею, в нескольких шагах стволы тонули в темноте.

Курбатов пришел минут на десять раньше. Он стряхнул рукавицей со скамейки снег и сел.

Около десяти часов Артемьев и чекисты приметили темную фигуру, она мелькала от сосны к сосне, прикрываясь в тени кустарников. Шевров! Он шел, волоча ноги по снегу, оттого не скрипел у него под ногами снег. Он делал остановки, прислушивался. Опять скользил от сосны к сосне. Неподалеку от скамейки остановился и прижался к стволу. Он остановился буквально в четырех шагах от Артемьева. Глаза у Артемьева привыкли к темноте, и он мог различить каждый жест Шеврова. Все как будто бы складывалось удачно. Теперь Шевров в полной досягаемости. Уйти — не уйдет! И к Курбатову, по всей видимости, выйдет: зачем бы ему тогда сюда являться?

Курбатов посмотрел на часы. Минутная стрелка отсчитала пять минут одиннадцатого.

Внезапно его прохватил озноб, хотя и не очень-то было морозно. Охватила ничем не объяснимая тревога. Он встал, прошелся вдоль скамейки, повернулся. Тревога не проходила, она сделалась нестерпимой, он вдруг почувствовал себя на виду и как бы под прицелом. Он стремительно упал в снег, за скамейку. Падая, услышал звук выстрела. Раздался еще один глухой выстрел, как будто бы стреляли в упор, во что-то мягкое.

Курбатов кинулся к кустам на шум борьбы, услышал этот глухой выстрел и увидел в кустах бегущего человека. Но он уже догадался, что Шевров не один, что с ним вступили в борьбу чекисты. Стрелять по мелькнувшей фигуре не решился. Побежал вслед, но тут его ослепила яркая вспышка и повалила с ног взрывная волна. Рванулась ручная граната. Он не был ни контужен, ни ранен. Он вскочил и, слегка прихрамывая, кинулся в кусты, где допрежь слышался шум борьбы. Наткнулся на лежащую фигуру. Наклонился. Артемьев!

По лесу раздавались крики, топот бегущих, гремели выстрелы, затем еще раз громыхнула граната, и все стихло.

Курбатов наклонился над Артемьевым. Тот шевельнулся, пытаясь приподняться. Курбатов подложил ему под плечи руки. Рука ощутила что-то липкое. Кровь!

Артемьев застонал и попросил:

— Тихо, браток!

Уставился ему в лицо.

— Курбатов? Ранен?

— Нет! Не ранен?

— Живой! — с облегчением молвил Артемьев и тяжело поник.

Курбатов опустил его спиной на снег. Стремительно покрывалось инеем его лицо, индевели волосы...

В тот час ни Дзержинского, ни Дубровина не случилось на месте, а горе и негодование были столь велики, что начальник отдела, в котором состоял Артемьев, отдал команду: «Взять всех!»

Тункина захватили в доме в Богородицком, арестовали Наташу Вохрину и Эсмеральду. Доставили на Лубянку и Курбатова. Следователь сразу же приступил к дознанию, не стесняясь, что в его кабинете собрались все действующие лица одновременно: и Курбатов, и Тункин, и Эсмеральда с Наташей.

Следователь поманил к столу Эсмеральду. Она распахнула шубку и вышла на свет. Следователь взглянул на нее и сейчас же опустил глаза. Его поразил ее наряд и весь вид. Ее арестовали ночью, подняли с постели, она оделась как для решающего выхода. Была на ней желтая велюровая кофта, расчерченная черными зигзагами. На левой щеке она нарисовала синюю рыбу, пронзила ее красной стрелой. Брови подвела серебряной краской, губы сделала лиловыми.

Следователь спросил:

— Вы художница?

— Нет, я возбудитель.

— Что такое? — удивился он.

— Возбудитель катастроф и химер!

Следователь откашлялся и пожал плечами.

— Вам придется объясниться подробнее.

Но подробных объяснений не последовало. В кабинет стремительно вошли Дзержинский и Дубровин.

Дзержинский окинул быстрым взглядом собравшихся и остановил свой взгляд на Эсмеральде.

— Что это за маскарад? — спросил он резко у следователя.

Следователь встал и развел руками.

— Я не разобрался еще... Гражданка утверждает, что работает возбудителем...

Дзержинский поморщился, но сдержал гнев. Ему стало неловко за следователя. Он подошел к Эсмеральде и строго спросил:

— «Центрифуга» или «Долой стыд»?

— «Центрифуга»! — ответила Эсмеральда.

— Это вы ездили в Богородицкое?

— Я ездила.

— Вы видели там некоего Шеврова?

— Видела...

— Что вы ему передали?

— Я передала просьбу Курбатова встретиться с ним в парке на третьей аллее.

Эсмеральда обеспокоенно оглянулась на Курбатова.

— Вы разговариваете со мной! — строго сказал Дзержинский. — Я люблю, чтобы мой собеседник смотрел на меня. Что вы еще сказали Шеврову?

Эсмеральда оробела.

— Ничего, собственно... Был разговор,. >

— О чем?

— Я ему объясняла современность...

— Что вы ему говорили о Курбатове?

— Говорила, что он решился, что сегодня он особенный.

Дзержинский, прищурившись, с минуту смотрел на Эсмеральду, затем обернулся к следователю.

— Девушек из-под стражи освободить! Вы, — Дзержинский обратился к Эсмеральде, — запишите все дословно, что говорили Шеврову... Здесь запишете. Когда запишете, вас отправят домой.

Остановился перед Тункиным.

— Учитель фехтования? И трезвый к тому же?

Тункин приосанился и капризно произнес:

— Я прошу вас! Я дворянин! Вы обязаны считаться!

Дзержинский презрительно усмехнулся.

Опять вернулся к следователю.

— Тункина допросить как следует. А это кто? — спросил он, указывая на Курбатова.

— Это Курбатов! — растерянно ответил следователь.

— Курбатов? — переспросил Дзержинский. — Курбатова я допрошу сам!

Дзержинский указал Курбатову на дверь, пропустил его впереди себя. Они пошли коридорами. Вошли в кабинет Дзержинского.

Дзержинский усадил Курбатова в кресло.

— Я прошу извинения, Владислав Павлович, за скорое и бестолковое дознание. Следователь ничего не знал и не должен знать. Случай такой! Трагический случай... Как же все это получилось?

— Я не верил, что он будет в меня сразу стрелять...

— Это предусмотреть было невозможно! Поэтому я и выставил охрану... Как же с Артемьевым получилось, как вообще все это произошло?

Курбатов встал. Дзержинский сделал знак рукой, чтобы он сидел. Курбатов начал свое первое показание о свидании с Шевровым, которое сыграло решающую роль в его судьбе...

Дзержинский отошел к окну, уставился в темное стекло. От окна негромко сказал:

— Явку мы не получили, Шевров ушел...

— Вам надо быть осторожным, Курбатов, — сказал Дубровин. — Шевров на свободе... Правда, вы идете на фронт, там стреляют вообще без предупреждения, но...

— Я найду Шеврова! — тихо проговорил Курбатов.

Дзержинский резко обернулся.

— Вы? Зачем он вам нужен?

— Теперь он мне лично нужен! Я не прощу ему Артемьева.

— Как вы его думаете найти?

— Я вернусь в Петроград и найду тех, кто меня послал... Найду! Если я их не найду, они меня найдут!

Дзержинский покачал головой.

— Я понимаю ваши чувства! Но прежде чем вы найдете Шеврова, он или его люди найдут вас и уберут! За ним стоит организация, и очень могущественная!

— Помогите мне!

Дзержинский сел за стол, Курбатов сел в кресло возле стола. Дубровин придвинулся со стулом ближе.

— Это серьезно? — спросил Дзержинский.

— Очень серьезно!

— Вы отдаете себе отчет, Курбатов, к кому вы обратились с такой просьбой? Вы отдаете себе отчет в последствиях? ВЧК оружие партии, а вы провозглашали себя врагом всяких партий!

Курбатов вдруг улыбнулся.

— Я не мог отстоять своих взглядов.

Улыбнулся и Дзержинский.

— Не отчаивайтесь! Эти взгляды на партии отстоять невозможно. Итак, вы предлагаете нам союз... Союз на время или навсегда? В деле Шеврова у нас совпадают интересы... А дальше?

— И дальше... Так, как это будет нужно по Делу.

— Правильно ли я вас понял, Курбатов? Вы соглашаетесь сотрудничать с ВЧК?

— Я многое понял за эти сутки, Феликс Эдмундович! Я думаю, что смогу быть полезным...

— Я еще раз спрашиваю, Курбатов, вы согласны сотрудничать с ВЧК?

— Согласен!

Дзержинский обратился к Дубровину:

— Ваше мнение, Алексей Федорович?

— Я — за!

Дзержинский еще раз пристально посмотрел на Курбатова. Тот спокойно выдержал его взгляд.

— Я готов, Феликс Эдмундович!

— Поскольку вопрос о вашем вступлении в ряды чекистов решен, мы должны будем договориться о некоторых деталях. Работа в разведке требует особых правил конспирации. Нам надо вместе подобрать для вас другую фамилию... У вас есть по этому поводу какие-либо соображения?

— Какая в этом нужда?

— Вы уезжаете в белый тыл... От вас мы будем получать информации. Они будут проходить по отделам, они будут изучаться... Мы вас должны обезопасить от случайностей. Нельзя, чтобы эти документы проходили под вашим именем.

— Тогда у меня есть просьба... Можно взять псевдонимом имя Артемьева?

В камеру на Лубянке ввели нового арестованного. Закрыли за ним дверь. Он остановился, переступив порог, и огляделся. К нему вприпрыжку из темного угла подскочил Тункин.

— Курбатов? И вы здесь?

Тункин обернулся в глубь камеры.

— Господа! Это я вам о нем рассказывал! Его увел на допрос сам Дзержинский!

— Дзержинский? — переспросил начальственный бас с верхних нар.

Секунду спустя на свет вышел приземистый, немолодой военный.

— Ставцев! — представился он. — Подполковник... Вас действительно допрашивал Дзержинский?

Курбатов в знак подтверждения кивнул головой.

— Вы по какому делу? — вновь прогудел Ставцев.

Курбатов настороженно огляделся.

Ставцев предупреждающе поднял руки.

— Провокаторов здесь нет! Будьте покойны!

— По нашему делу! — высунулся Тункин. — По нашему...

Ставцев вопросительно смотрел на Курбатова. Явно ждал от него подтверждения.

Курбатов молча, в знак подтверждения, наклонил голову.

Ставцев подобрался, ровно бы во фронт встал перед Курбатовым. Тихо и проникновенно сказал:

— За всех нас, за Россию, за русский народ... — Коротко поклонился и обернулся к нарам. — Поручик Нагорцев, капитан Протасов, прошу вас!

С нар сползли еще две фигуры. Ставцев указал им глазами на Курбатова.

— Герой!

Поручик Нагорцев — молодой человек, лет на пять, не более, постарше Курбатова. Небрит, щеки обросли густой щетиной. Подошел к Курбатову.

— Суда надо мной не было! — объявил Курбатов.

— Не было, так будет! — утешил Нагорцев. — Курить есть?

— Не курю! — как бы даже виновато ответил Курбатов.

Нагорцев лениво вернулся на нары, подвинулся, освобождая место Курбатову.

— Меня тоже, — начал он, — не судил суд присяжных... Руководствуясь революционной законностью!.. Такая нынче существует формула. Я не жалуюсь! Я сам этих «товарищей» шомполами... На суках вздергивал, суки выбирал покрепче и повыше! Жалею, что мало!

Свернул цигарку. Прикурил от теплющейся папироски у Протасова.

— Ну и как он, Дзержинский? Свиреп?

— Краток! — скупо ответил Курбатов.

— Всех взяли?

— Один ушел... Гранатами отбился!

— Это, эт-то молодец! — с восторгом воскликнул Нагорцев.

— Шевров ушел? — снизу спросил голос Тункина.

— Ушел! — ответил Курбатов.

Нагорцев наклонился к Курбатову.

— Нас за город повезут на расстрел... — зашептал он. — Неужели, как свиней, на убой? На убой? А? Если руки не свяжут, я рвану винтовку!

Ставцев прикрикнул на Нагорцева:

— Поручик, вы здесь не один!

— Провокаторов среди нас нет, Николай Николаевич! Это ваша мысль! Все мы здесь одинаково смертники...

Ночью в камеру вошли конвоиры. Приказали выходить. Грубовато, нарочито грубовато, затолкали в фанерный ящик, закрепленный в кузове грузового автомобиля. Арестованным пришлось сесть на пол. Горел фонарь «летучая мышь» в фанерном ящике. Конвоиры, двое, встали с винтовками сзади. Третий сел рядом с шофером. Автомобиль тронулся.

Нагорцев толкнул локтем Курбатова. Курбатов наклонился к Нагорцеву.

— Надо пробовать! — сказал Нагорцев. — Передай.

Курбатов шепнул Ставцеву. Голоса их надежно заглушал шум мотора.

— Нагорцев предлагает бежать!

Ставцев прикрыл глаза и тихо сказал:

— Бросайтесь на конвоиров. У них винтовки. Я подсеку им ноги...

Нагорцев торопил Курбатова. Курбатов удерживал его, предлагая подождать, когда машина подальше уедет от страшной Лубянки.

Автомобиль натуженно гремел и скрипел, надрывался мотор. С трудом брал подъем в гору. Буксовал на снегу. И вот оно! Автомобиль сильно вдруг занесло, удар! Конвоиры упали. Курбатов выхватил винтовку и тут же сделал два выстрела по лежащим.

Ему было известно, что винтовки заряжены холостыми патронами. Вторую винтовку схватил Нагорцев. Прикладами вышибли фанерную дверь.

Первым выпрыгнул Нагорцев. Прогремел выстрел. Это стрелял конвоир, что сидел рядом с шофером. Нагорцев выстрелил в него из винтовки. Курбатов подтолкнул Нагорцева и Ставцева к выходу. Спрыгнул сам. Выпрыгнули Тункин и Протасов. В стене зиял провал ворот. Сразу бросились туда.

Курбатов кинул на землю винтовку и побежал за Ставцевым. С ними бежал и Нагорцев, не выпуская из рук винтовки. Пробежали проходным двором, вышли в переулок. Безлюдье. Нагорцев отбросил винтовку в снег.

— Кому и куда? — спросил он.

— Из города надо выходить пешком! — сказал

Ставцев. — И поодиночке... Надо определить место, где встретимся,..

Нагорцев махнул рукой.

— Мне на юг...

— Нам не по дороге... — с явным облегчением ответил Ставцев.

Нагорцев приблизился к Курбатову, обнял его.

— Помните! Нагорцев добра не забывает! Может, и приведется встретиться!

Шагнул в сторону и растворился в темноте.

Затихли его шаги.

— Со мной, Курбатов! — приказал Ставцев.

Они пересекли переулок. Вошли еще в одну подворотню, прошли еще одним проходным двором.

Ставцев прочитал название переулка. Присвистнул.

— А везли-то нас, батенька мой, в Бутырки. На краю смерти стояли! Вам куда?

— Мне в Петроград! — ответил Курбатов.

— С ума сошли! — воскликнул Ставцев, т-С ума сошли! Вас тут же схватят! Если некуда, беру вас с собой. Вдвоем легче выбраться из этого ада. Но надо пересидеть... Сейчас пойдут облавы по железным дорогам. У вас есть надежные адреса?

— Надежных нет! — ответил Курбатов.

— У меня есть... Несколько дней пересидим... А там думать будем.

Ночью они пересекли почти всю Москву. Хохловский переулок. Постояли возле дома. Огляделись. Поднялись на третий этаж.

— Квартира пустая! — пояснил Ставцев. — Наша квартира, годится нам, а как войти? Ключ у меня забрали...

Отломали от окна в подъезде шпингалет. Долго возились с дверью. Наконец замок подался, и они вошли.

Пусто, пахло пылью, стоял подвальный холод.

Ставцев запер дверь на железные засовы, на ощупь заложил крюк. Долго стоял вслушиваясь, нет ли какого шума за дверями. Прикрыл вторую дверь.

В прихожей было темно. Ставцев, перебирая руками по стене, прошел вдоль прихожей, толкнул ногой дверь, пошарил на полке, в руках у него загремели спички...

Он раскопал где-то в комнатах старые одеяла, всякие обноски. Завернулись в них для тепла. Но холод стоял могильный... Продремали до света.

Утром Курбатов обошел квартиру. Четыре просторные пустующие комнаты. Огромный кабинет. По стенам книжные полки, под серыми от пыли стеклами книги. Тысячи книг. Тяжелый дубовый письменный стол. Слой пыли толщиной в палец. Массивный бронзовый чернильный прибор. Телефонный аппарат на столе с оборванным шнуром.

Ставцев проснулся больным, расчихался, у него слезились глаза, распух и покраснел нос.

Надо было топить или убегать отсюда хотя бы на улицу. Холод стал нестерпимым. Ставцев посоветовал Курбатову пройтись по переулку и поглядеть, дымится ли труба. Если дымится, то топить.

Ставцев воспрянул духом. Они наломали дров из стульев, Ставцев набрал пачку книг. В спальне затопили печь.

Ставцев сел у затопа, задумался, Курбатов присел возле него на ковер. Можно было в тепле, в полудреме подумать.

— Деньги у нас есть... — тихо проговорил Ставцев. — Всякие деньги.

И замолчал.

Курбатов помешал ножкой от стула дрова в печке.

— Есть у меня в Москве и явки... — продолжал Ставцев. — Но на эти явки сейчас идти — смерти подобно. Меня не одного взяли, явки могут быть известны в Чека. Уходить надо своими силами, а как уходить, когда у меня ноги отнимаются? На поезд садиться в Москве и на ближних станциях никак нельзя. Неужели у вас нет ни одного адресочка под Москвой? Нам отсидеться где-нибудь в тихой деревеньке... Надо сил набираться. Бросок предстоит длинный, сквозь тиф, сквозь большевичков и Чека.

— Есть один адрес... — сказал он, как бы раздумывая. — Не явочный адрес...

— Где?

— По дороге нам... В Рязанской губернии. Я не бывал там, Кирицы — село называется.

— Кирицы? — переспросил Ставцев. — Хм! Там только одни Кирицы, имение барона фон Дервиза. Я знавал барона... Привелось как-то там побывать. Завез меня к нему мой старый друг Густав Оскарович Кольберг. Он тогда очень интересовался обрусевшими немцами. Но у них с бароном дружбы не наладилось. Аристократ, богач, миллионер... Где-то он сейчас? Где? Все раскидано, все порушено! Что там у вас в Кирицах?

Курбатов смотрел на огонь, как он листает страницы книг, охватывая их желтыми языками.

Спокойствие. Только спокойствие. Вот оно! Началось...

Все так же, тоном раздумчивости, неторопливо Курбатов пояснил:

— В Кирицах живут родители моей невесты... Я думал, что, когда все кончится, поеду туда. Обвенчаемся... Отсижусь... Все тогда, конечно, переменилось бы!

— Ваша невеста там?

— Вчера была на допросе... Ее тоже взяли, но при мне Дзержинский приказал ее отпустить. Она ровным счетом ничего не знала.

— А они знают, что она ваша невеста?

— Нет! — ответил, помедлив, Курбатов. — Меня спросили, кто она такая. Ответил: знакомая... Нашими с ней отношениями не интересовались.

— И она назвала адрес?

— Назвала. У нее не было резона что-либо скрывать.

— Кто там у нее?

-— Отец — сельский учитель.

— Это не адрес! — определил Ставцев. — Не адрес... Туда прежде всего и кинутся вас искать...

Курбатов молчал. Нельзя было торопиться. Нужна остановка, чтобы все обдумать. Конечно, соблазнительно, ох как соблазнительно для его собственных целей заехать в Кирицы и обвенчаться, Когда-то теперь он вернется в эти края, когда-то он теперь встретится и объяснится с Наташей? Но с точки зрения Ставцева это, конечно, небезопасный адрес. Но он же все объяснил одним словом: «невеста». Ставцеву должно быть понятно его желание перед отъездом встретиться с невестой, А для него это не только желание. Для него это жизнь!

Курбатов все так же медленно, но тем не менее с возрастающей твердостью проговорил:

— Дело все в том, Николай Николаевич, что я все равно, при любых обстоятельствах заеду в Кирицы... Это решение мое бесповоротно! Я должен туда заехать...

— Вы сумасшедший! Вам там устроят засаду!

— Могут устроить.,,

— Это же смерть!

— Двум смертям не бывать, а одной не миновать! Если я туда не заеду, мне и жизнь не в жизнь, не нужна мне тогда жизнь!

— Мальчишка! — воскликнул Ставцев, но тут же тихо добавил: — Мальчишка... Не смею вас толкать на бесчестие,.. Молчу,,.

Огонь в печке набирал силу. Курбатов подбросил туда охапку книг. Комната медленно прогревалась. Курбатов разломал еще один стул. Огонь разгорался жарче.

Ставцев встал и поманил Курбатова за собой. Они прошли в библиотеку.

Ставцев остановился перед книжным шкафом. Вынул сразу три тома энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Открылась задняя стенка шкафа. Ставцев нажал на нее. Выпала дощечка, открылась стена. Ставцев тряхнул девятый том энциклопедии, из-за корешка выпал ключ. Он вставил ключ в отверстие в стене. Щелкнул замок. Распахнулась дверца вмурованного в стену сейфа.

Ставцев опять поманил к себе Курбатова. Курбатов заглянул в сейф. Аккуратными стопками сложены зеленые банкноты. Доллары. Столбиками — золотые монеты царской чеканки.

— Это все наше, Курбатов! Одному мне это без нужды... Наше с вами! Этого надолго хватит, с этими можно куда угодно бежать... Даже через финскую границу...

Ставцев захлопнул дверцу сейфа.

— Но бежать я не собираюсь! Я военный человек! Я вижу, что не видно гражданским лицам. Большевикам скоро конец!

Ставцев прошел к другому шкафу. Достал карту России, расстелил ее на столе.

— Идите сюда, юнкер!

— Поручик! — поправил Курбатов.

— Для меня вы еще юнкер. Настоящего производства вы не имели.

Ставцев посторонился, чтобы Курбатов мог подойти к карте.

— Как вы полагаете, юнкер, почему в России совершилась революция, почему в несколько дней рухнул императорский трон и в несколько часов рассеялось правительство Керенского? Мне говорят: восстал народ! Ерунда! Любое восстание в наше время подавляется силами одной дивизии. Тринадцатимиллионная армия прекратила войну и кинулась в Россию. Этот ужас парализовал империю и снес с лица земли существовавшие в тот час режимы. Перед этой силой ничто не могло устоять! Но тринадцать миллионов рассеялись, рассыпались, ее поглотили российские просторы. Все смешалось. Начался ураган, водоворот, хаос... В этом хаосе обрисовалась сила: большевики. Они сумели на какое-то время вырвать из этого смерча какие-то его части, организовать их и даже имели некоторый успех, Но вот в этот хаос вмешивается еще одна сила, оправившись от растерянности, вызванной революцией. Деникин на юге, Колчак на востоке, Юденич в нескольких переходах от Петрограда, Миллер на севере, на западе Польша, с занесенной саблей кавалерия! Большевики имеют против себя пять фронтов. Шестой фронт у них в тылу!

Ставцев прочертил пальцем на карте кольцо и замкнул его вокруг Москвы.

— Я старый штабной работник, я умею считать... Я не сумасшедший, как многие наши. В марте начнется движение армий на юге, в апреле развернет наступление Колчак. У него четыреста тысяч штыков и сабель... Встанут дороги, войдут в берега реки, и пылью займется Подмосковье от миллионной армии! Все! Поэтому я не думаю бежать, Курбатов! Я хочу войти с оружием в руках в Белокаменную!

Ставцев чихал, не отнимал лица от платка, но под конец не выдержал, вышел из-за стола и прошелся по мягкому ковру кабинета в веселом возбуждении.

Курбатов промолчал, стоя над картой.

— Потерпите, Курбатов! — сказал Ставцев. — Я обещаю вам, к осени мы вернемся в Москву. От Москвы до Кириц край недалекий. Я буду шафером на вашей свадьбе. А сейчас надо думать, как выбираться из Москвы.

Курбатов, не поднимая глаз, покачал головой.

— Николай Николаевич! Я не стал бы стрелять в конвоира и не бежал бы... Я готов был к расстрелу! И я не знаю, как принять позор за провал всего дела... Я бежал, чтобы еще раз увидеть Наташу!

— А если ее отец большевик и выдаст вас чекистам?

— Я буду отстреливаться, и последняя пуля моя!

Ставцев протяжно чихнул, отерся платком и махнул рукой.

— Едем в Кирицы... Дервиз нас тогда плохо принял, мы останавливались у местного священника. Если он жив, будет и мне где переждать... Едем, Курбатов! Я не хочу нарушать целостности вашего характера! Но вы запомните, вы не ставили меня перед выбором. Оттуда со мной! Такие условия приемлемы?

— Приемлемы! Если выбирать, я выбрал бы адмирала!

Ставцев даже несколько удивленно взглянул на Курбатова.

— А вы откуда знаете адмирала?

— Я его не знаю... Я слышал о нем! Это решительный человек.

— Вы, юнкер, заставляете меня поверить в нашу молодежь! А мне говорят, не с кем нам будет создавать новую Россию!

В вечерний час, запасшись несколькими золотыми монетами, Курбатов отправился за провизией. Он переоделся. Ставцев нашел потертое пальтишко, коротковатое. Но время было такое, люди ходили в одежде с чужого плеча, необычного в этом никто не увидел бы. Нашлись и брюки. Для большей маскировки Ставцев перебинтовал Курбатову один глаз.

Курбатов спустился вниз, вышел на знакомый ему уже Старосадский переулок, осмотрелся с горки и известным ему проходным двором вышел на Маросейку. Темно на улице, безлюдно. С Маросейки свернул в Кривоколенный переулок. Здесь квартира. Нашел дом, поднялся на второй этаж, тихо постучался.

Дверь открыл невысокий, плотный и коренастый молодой человек, чем-то отчасти напомнивший ему Артемьева. Он приветливо улыбнулся Курбатову, провел в комнаты. Было здесь светло, тепло, на столе стояли самовар, два стакана, лежал хлеб.

— Заждался я вас! — сказал встретивший. — Познакомимся. Михаил Иванович Проворов!

Проворов вызвал по телефону Дубровина. Курбатов начал рассказ. Дошел до прибытия на квартиру в Хохловский переулок. Дубровин посмотрел на часы и досадливо поморщился.

— Плохо! — воскликнул он. — Поздно... Нельзя сейчас выяснить, чья это квартира, за кем она числится. Наблюдение выставим!

И вот главное. Курбатов слово в слово повторил рассказ Ставцева о поездке с Кольбергом в Кирицы к барону фон Дервизу. Дубровин остановил Курбатова. Он попросил продиктовать буквальные слова Ставцева. Записал их. Затем спросил:

— Вы вспомните: это точно, что до этой минуты вы сами не назвали этой фамилии?

Курбатов подтвердил, что фамилии Кольберга не называл.

— Вы для себя, лично для себя как-нибудь выделили это сообщение Ставцева?

— Очень даже выделил! — ответил Курбатов. —

Но только для себя. Я сдержался, я даже прикинулся равнодушным, я как бы пропустил мимо ушей эти слова!

— Это очень важно! Вы это поняли?

— Понял! — ответил Курбатов.

— Вы знаете, почему я это спрашиваю? — спросил Дубровин.

— След Кольберга обнаружился?

— Этой фразой Ставцев раскрыл нам полдела! Ох как она еще может неожиданно отозваться и на вашей судьбе, Курбатов!

Курбатов продолжил свой рассказ. Он подошел к тому месту, когда взял на себя смелость испытать, сколь он необходим Ставцеву. И замолк...

Трудная для него наступила минута. По высшей человеческой совестливости он не считал себя вправе просить о чем-либо этих людей. Как решиться просить о своем, личном в такую минуту, когда каждый его шаг рассчитывается, взвешивается, просматривается намного вперед. А он своей просьбой должен смешать расчеты, внести в них неудобство. Но вместе с тем он чувствовал, что откровенность сейчас дороже совестливости, он не должен уходить от них, чего-то недосказав.

К тому же все развернулось столь стремительно, столь все смешалось, что новые обстоятельства в его отношениях с Наташей возникли уже после встречи с Дзержинским, после первого разговора в ВЧК, они сошлись во времени в одной точке. И Курбатов рассказал о Наташе, признался, что, заводя разговор с Ставцевым о Кирицах, втайне надеялся, что удастся поехать туда. И объяснил зачем. Рассказал о сейфе в библиотеке, о разговоре над картой. Золотые лежали на столе.

Дубровин долго молчал, что-то записывал у себя в блокноте. И вдруг повеселел.

— А вы знаете, я не против Кириц! Очень даже мне нравится эта поездка! Еще и еще перед окончательным прыжком мы сможем выверить, как строятся ваши отношения с Ставцевым. Там, у Колчака, нам трудно будет что-то скорректировать, поправить, Кирицы доступнее.

Дубровин обернулся к Проворову.

— Михаил Иванович, где сейчас Наталья Вохрина?

— Сегодня утром выехала в Рязань.

— Стало быть, в Кирицы! Все сходится, Владислав Павлович! Но детали, однако, придется тщательно обдумать. Я вам могу объяснить, почему я не против этой поездки.

И Дубровин раскрыл перед Курбатовым следующий этап операции.

Они едут в Кирицы. Там он приглядывается и примеривается к Ставцеву. Михаил Иванович Проворов теперь станет его постоянной тенью, его охраной, его связью с центром, его вторым «я». Он сообщает ему о своих взаимоотношениях со Ставцевым. Если будет свадьба, пусть будет. Если отношения с Ставцевым сложатся благоприятно, они поднимутся из Кириц и поедут сначала на Волгу, оттуда в Сибирь. Без добрых отношений со Ставцевым в Сибирь ехать нет смысла.

Что же делать в Сибири?

Пока они будут гостить со Ставцевым в Кирицах, отсиживаться и набираться сил для прыжка, как выразился Ставцев, здесь будет время подработать некоторые еще неясные вопросы. Может быть, теперь что-то прояснится с Кольбергом? Колчак — это тоже всего лишь переходный этап. Впервые Дубровин объявил Курбатову, что ВЧК рассчитывает на его работу в Польше. Там, в Польше, создается новый кулак для удара по Советскому государству, выходит на мировую арену новое лицо. Оно еще не вышло, оно еще в тени, но скоро на этой фигуре сосредоточатся все мировые скрещения, сгруппируются вокруг нее все антисоветские силы. Речь идет о маршале Пилсудском.

Почему Колчак, почему прямо не двинуться в Польшу?

Если считать, что его направил в Москву Кольберг — а это все же установлено с помощью его рисунка, если Шевров был по прежней своей осведомительской деятельности связан с Кольбергом, то фигурой первого значения встает Кольберг. Вопрос: где он? Надо сначала убрать из своего тыла Шеврова, ибо, пока он в тылу, пока он жив, пока не установлено, кто его направлял, как эти направляющие рассматривали Курбатова, до тех пор глубокое внедрение и невозможно и смертельно опасно. Шевров, по показаниям Тункина, имел явку в Омске, стало быть, все сосредоточивается у Колчака. Оттуда прыжок в Польшу нелегок, но он обрастет легендой, легендой проверенной, достоверной, подтвержденной свидетелями.

И вот он теперь-то, самый сложный вопрос. Раскрыв этапы операции, Дубровин спросил:

— А как же свадьба? Как Наташа? Это новое обстоятельство. Ваша разлука не на один год!

— А если бы я ушел на фронт? Разве это не разлука?

— Это близко, это под рукой, это ясность... — ответил Дубровин. — И наконец, эта разлука не столь длительная... Вы ничего не имеете права рассказать Наташе о себе, о своей судьбе, о своей работе. Вы не были в ее глазах человеком, сочувствующим большевикам, у нее в голове путаница, она сейчас скорее нейтральна... Но здесь начнет свой поступательный ход история, мы будем отвоевывать души у старого мира, мы будем бороться за каждого человека. И она пусть не сразу, но перейдет в наш стан, и в ее представлении вы окажетесь в стане враждебном. Конечно, когда вы вернетесь, все легко будет объяснить и поправить... Но сейчас, на ближайшее время, вы останетесь для нее заговорщиком, белым, должно быть, офицером...

Курбатов пожал плечами.

— Что я вам могу сейчас сказать? Что? Пока война, пока люди обречены на короткие встречи, все откладывается на будущее. Не так ли?

— Значит, решение твердо?

— Твердо!

— Если вдруг уже в пути у вас дрогнет душа, вернитесь! Вернитесь с полпути, мы это поймем. Не надо надрывов, на нашей работе надрыв — это гибель!

— Хорошо! Я это запомню!

— Ну, а в дальнейшем я полностью передаю вас на попечение Проворова. Он молод, но он будет вам надежным помощником...

Все было сделано с точным расчетом. Проворов собрал Курбатову провизию. Десяток картофелин, две луковицы, ломоть сала. Прикинул, что все это стоит на черном рынке, взял на эту сумму золотых, сдал сдачи. Нашлась бутылка спирта. Учли и ее стоимость. Не нашлось хлеба. И удалось собрать только спичечный коробок соли. К следующему разу Проворов обещал лучше подготовиться.

Курбатов, попрощавшись с Дубровиным, двинулся в Хохловский переулок. С Проворовым условились: если Ставцев задумает сразу подняться и у Курбатова не будет возможности зайти на квартиру, он должен будет на окно квартиры, выходящее во двор, выставить бутылку из-под спирта. Вечером у окна чиркнуть три раза спичкой.

В дверь Курбатов не стучался, а тихо поскреб пальцами. Ставцев тут же открыл. Курбатов скользнул в прихожую. Опять заперлись на засовы.

— Что? — спросил нетерпеливо Ставцев.

— Все есть, что надо!

Ставцев принял у Курбатова из рук сверток. Не стал дожидаться утра. Голод истомил его. Нарушая в некотором роде конспирацию, растопил печку и зажег свечи в спальне, прикрыв окна глухими шторами.

В золе испекли картошку, по стаканам разлили спирт.

Курбатов вернул сдачу.

— Оставьте у себя в кармане, — разрешил Ставцев.

Он явно приободрился. Жадно расспрашивал Курбатова, как он передвигался по городу, не обнаружил ли за собой слежки, нет ли на улицах усиленных патрулей, нет ли каких-либо признаков, что их ищут.

Дубровин дал хороший совет Курбатову. Он предусмотрел этот вопрос, и Курбатов воспользовался ответом, подсказанным Дубровиным.

— Николай Николаевич! — спросил он. — Вы всерьез думаете, что наш побег вызвал большой переполох?