— Вы забываете, батенька мой, с каким вас делом взяли!
— Взяли... Это верно! И вас взяли... И тоже с важным делом. Но вы сами мне обрисовали кольцо, которым окружена Москва. Неужели еще и на нас тратить силы? А? Все как было... Тихо на улицах. Патруль стоит у Покровских ворот. Но он всегда там стоял.
— А это мысль! — подхватил Ставцев. — Вы полагаете, что в Кирицы вас искать не поедут? А ведь могут и не поехать! Это же сумасшествие скрываться по известному им адресу! Не поедут, Курбатов! Конечно, не поедут! Они же знают, что я с вами. Меня они не могут считать плохим конспиратором! Два дня отогреться, и мы поедем.
Так Курбатов получил возможность еще раз свидеться с Проворовым. На другой вечер он опять вышел за провизией.
Сутки спустя Ставцев вынул из сейфа деньги, разделил их поровну. Ночью двинулись к Московской заставе. Ставцев частенько останавливался. Мучила его болезнь, ныли ноги. Только к рассвету добрели до Кузьминок. Объяснил Курбатов, что через того же спекулянта, который продавал продукты, сговорился о лошади. День перебыли в избе возчика, ночью, запрятав гостей в сено на возу, возчик повез их в Раменское. В Раменском ночью остановился поезд. Возчик усадил, пропихнул их в вагон. Днем сошли на станции Проня.
Перебыли в лесу день, промерзли изрядно, как стемнело, пошли в Кирицы.
В село вошли задами. Выли и подлаивали собаки. Безлюдье полное, окна позадвинуты изнутри ставнями. Время тревожное, с темнотой прятались все по домам.
У учителя в доме сквозь занавески свет. Не загораживается ставнями.
Курбатов, таясь, стараясь не шуметь, подошел к окну.
Затем он тихо, одними пальцами постучал по стеклу. Послышались в доме тяжелые шаги, огромная рука отдернула занавеску, к стеклу приникла высокая, огромная фигура. Занавеска упала, послышался звук снимаемых запоров на двери, выходящей в сад.
Не человек, а гора надвинулась на Курбатова.
— Вы ко мне?
— К вам, наверное... — ответил Курбатов. — Вы учитель Вохрин?
Вохрин подошел ближе. Взял Курбатова за подбородок и приподнял его лицо.
— Курбатов? — спросил он негромко.
— Курбатов...
Вохрин значительно хмыкнул. И даже обрадованно:
— Вы мне, Курбатов, очень нужны... Пошли!
Вохрин поднялся на крылечко. Курбатов остановился у первого порожка на лестницу.
— Я не один, со мной товарищ, и он болен, — сказал Курбатов.
— Ведите и товарища... — ответил Вохрин.
На лестничку Ставцева пришлось подталкивать под руки. Ослаб. Вошел в тепло, обессиленный, сел на стул и закрыл глаза.
Курбатов стоял возле Ставцева, поглядывал на Вохрина, тот нависал над ними огромной глыбой. Молчали.
— Вот пришли... — сказал растерянно Курбатов.
— В Чека я вас сдавать не собираюсь... Но объясниться придется!
За дверью быстрые, летучие шаги, дверь в залу распахнулась, и Курбатов почувствовал, как ему на плечи легли теплые руки Наташи...
Ставцев расхворался всерьез. Его уложили в постель, в маленькой горенке. Напоили горячим молоком, чаем с малиной, дали водки с перцем.
В большой столовой накрыли стол.
Курбатов приободрился: празднично встречали.
Наташа села рядом, глаз с него не сводила, не стесняясь своих.
Вохрин налил себе и Курбатову водки, подставила рюмку и Наташа.
— И тебе налить? — удивился Вохрин. — Ты же никогда и не пробовала этого зелья!
— Сегодня попробую! — ответила твердо Наташа.
— За что пить будем? — спросил Вохрин.
Курбатов встал. Посмотрел на Наташу.
— Если мне разрешат, — сказал негромко и сдерживая волнение, — я хочу выпить за нашу с Наташей жизнь. Я приехал просить у вас, Дмитрий Афанасьевич, руки вашей дочери!
Вохрин фыркнул.
— Чего же у меня просить, когда сами совершенно сладились. За вашу жизнь выпьем!
Выпили. Курбатов сел. Вохрин строго прищурился. Спросил:
— А какая такая у вас жизнь? Обрисуйте нам, Владислав Павлович!
— Неужели не проживут? — заговорила Вохрина. — Молодые, у обоих руки есть...
Вохрин встал, поманил Курбатова к темному провалу окна,
— Россия! — тихо произнес Вохрин. — Спит и не спит... Надвое разломилась Россия, вот и хочу знать, куда поведешь Наташу? В гиль, в пустоту, на корабль и за море или здесь зацепишься? Слышал я о какой-то там истории в Москве... Рассказывала Наташа. Что за история?
— Та история, — ответил твердо Курбатов, — ни меня, ни Наташи не касается. Иначе и она сюда не вернулась бы и я не приехал бы!
— Тихо! — остановил его Вохрин. — Я тебя в большевистскую веру не обращаю. Я и сам как бык на льду... Царя-батюшку не вернут, это я понимаю, а что там большевики, это дело еще мне неясное... Вы офицер, Владислав Павлович, у вас в руках оружие. В кого стрелять это оружие будет? В наших мужичков? Так знайте, мы не дворянского роду, мы из этих самых мужичков... Дед мой грамоты вовсе не знал, отец коряво расписывался. В меня стрелять?
Курбатов вздохнул с облегчением: легенда складывалась без обмана.
— Мне что в мужика стрелять, что в русского дворянина, — ответил Курбатов. — И туда и туда горько! Только за русским мужиком земля голая, а за дворянином сегодня иностранные войска стоят. А по ним стрелять для всякого русского честь и долг.
— Значит, в Красную Армию?
— Если возьмут — туда! Но есть у меня старый долг. Друга не друга, а своего старого учителя, отца командира, должен доставить до дома. Он уже отстрелялся...
— Офицер?
— Подполковник... На Волгу отвезу, и тогда свободный у меня выбор.
Нельзя сказать, чтобы повеселел или успокоился Вохрин. По-прежнему лежали тяжелым раздумьем складки на лбу.
Тихо вошел в залу Ставцев. Отлежался, обогрелся. Слышал он объяснения Курбатова. Так и уславливались. Но не выдержала душа, загорелась.
— Не то, не то лопочет мой юный друг! Никак не могу уговорить его... Сейчас самое время у меня отсидеться. За Волгой... Большевикам до лета жить, а дальше все опять перемешается.
Вохрин подвинул стул Ставцеву.
— Вы что же, монархист?
Ставцев рукой махнул.
— У русского человека, Дмитрий Афанасьевич, страсть к определениям! И чтобы такое определение в одно слово ложилось. Слишком много у нас придают значения власти, все всерьез, все тяжко и без юмора. Я долго жил в Англии... Современная страна. Король. Парламент. Король для ритуала, парламент для власти. Сегодня один премьер, завтра другого изберут. В Норвегии король ферму держит и молоко с той фермы на базар возит. И все с юморком. Там и власть судят как хочется, а от такого свободного суждения никто со злобой и не судит... А у нас или приемлют, как крестное целование, лбом в землю, царя за бога земного и небесного, а уж отвергнут, так и пикой пихнут в негожее место. Я не за монарха, но против большевиков!
Долго думали, как быть. Объявляться на селе гостями учителя или затаиться в его доме? Ставцев стоял за то, чтобы таиться, просил недельку на поправку, а потом хоть пешком идти. Курбатов помалкивал. Вохрин раскидывал и так и этак. Опять же решила все Вохрина, с обычной женской осторожностью. Кто, дескать, заставляет или торопит объявляться, нет в том никакой нужды. Увидят, услышат, тогда и объяснят. А венчаться все равно надо тайно. Теперь к этому обряду нет никакого почтения, напротив, могут и на смех поднять и историю сделать. Сама ночью задами прошла к отцу Савва-тию, священнику местного прихода, договорилась с ним, что обвенчает он Курбатова с Наташей у себя в домашней молельне.
Прокричали по селу вторые петухи. Глубокая ночь стыла над селом. Горели звезды. Низко припав к земле, перемигивался ковш Большой Медведицы.
Неслышно, задворками, повела Вохрина молодых, мужа и гостя в дом к священнику.
Отец Савватий облачился по чину. Варвара Павловна Вохрина утирала платком слезы. Вохрин стоял смущенный и ироничный от своего смущения. Ставцев за шафера — сразу и у невесты и у жениха.
Слова обряда отец Савватий произнес торопливым и не очень-то разборчивым речитативом. Молодые поцеловались.
Отец Савватий снял со стены Казанскую. Передал ее в руки Вохриной, чтобы благословила молодых. Жаром горела золоченая риза, глядели на Курбатова ясные и большие глаза богородицы, до странности напоминавшие ему Наташины глаза.
Обряд закончен.
Мужем и женой вернулись они в дом Вохрина.
— Разве такую свадьбу дочери хотел я играть... — с тоской говорил Вохрин. — Единственная у меня! И жизни не такой для нее ожидалось...
Бывают же и неожиданности, на которые никто не может никогда рассчитывать. Наутро явился новый гость в доме Вохриных. Скинул в сенях бобровую с котиковым верхом шапку, снял на хорьковом меху шубу. Загремел в доме его властный голос.
Наташа шепнула Курбатову, вбежав в отведенную им светелку, что приехал к отцу в гости барон фон Дервиз,
— Как же он так, не скрываясь? — удивился Курбатов.
— Чего же ему скрываться? — ответила Наташа, — Он же теперь в красных ходит. В Рязани в учительском институте математику читает. По распоряжению самого Ленина...
Гость засиделся, да и некуда ему было спешить, приехал с ночевкой, приглашал Вохрина покинуть Кирицы и перебраться в город. В институте не хватало учителей и знающих математиков. Специально сманить его в город приехал.
Перед бароном Вохрин не нашел нужным утаивать своих гостей. Представили Курбатова, Ставцева не успели объявить.
— Николай Николаевич! — воскликнул барон.— Откуда, какими судьбами? Да в такой удаленной от политических пересечений глуши? Я думал, по крайней мере вы полком командуете у Деникина или адмирала... А вы наш? Отрадно видеть!
Встретились, словом, как старые знакомые. Вохрин оказался избавленным от каких-либо объяснений.
За столом уже Ставцев зацепился за последнюю фразу Дервиза.
— Изволили вы сказать, барон, — начал Ставцев, — что вам отрадно меня здесь видеть...
Дервиз сейчас же перебил Ставцева:
— Простите, Николай Николаевич! Ваше обращение несколько устарело... Я больше не барон, я магистр математики, профессор Рязанского учительского института.
Ставцев поморщился, прикрыл лицо платком, чтобы чихнуть. Продолжал:
— Вы выразились в том духе, что я ваш... Я скорее ничей! Но коли вы так выразились, должен ли я понять, что вы в одном стане с большевиками?
— Николай Николаевич! Я всегда был с реальными людьми. Я строил железные дороги, конные заводы, фарфоровые и стеклянные фабрики.
— Где эти дороги, где ваши замки, где ваши заводы?
— Железные дороги, — спокойно отвечал Дервиз, — революция объявила народной собственностью. Я просил Председателя Совета Народных Комиссаров Ульянова-Ленина прислать комиссию и принять у меня по описи заводы, фабрики и замки.
— Жест, конечно, широкий, — язвительно откликнулся Ставцев. — Но я полагаю, что вы поторопились... У вас это и без просьбы все отобрали бы товарищи большевики, все отобрали бы!
— Я просил также у Ленина разрешения перевести все мои банковские вклады в Швейцарии и во Франции на счет большевистского правительства... Я рассказываю это вам не в доказательство своего благородства и широты, как вы изволили выразиться, а для констатации факта и объяснения, почему я обрадовался, что вы с нами. Вы не с нами? Это дело совести, Николай Николаевич!
— Куда уж мне! Есть и молодые, у кого здоровье покрепче. На большее, чем отсидеться в Саратове, где мои жена и дочь, я не рассчитываю. А там видно будет!
Дервиз укоризненно вздохнул.
— Прошлого своего боитесь? Не стоит! Я имел основания для большего беспокойства за прошлое. Капиталист, один из самых богатых людей России... Никто меня еще не попрекнул моим прошлым.
— Я будущего боюсь! — пояснил Ставцев. — Я участник ледового похода Корнилова... Подполковники шли в рядовых. Большевиков засекали шомполами и вешали на придорожных деревьях. Под Екатеринославом взяли в плен поручика Серебряной роты Семеновского полка. У большевиков он командовал ротой. Я видел, как его казнили... Согнули две березки, привязали его за ноги к макушкам. Березки выпрямились, но не разорвали... Нарочно подобрали слабее. Под ним развели костер и варили походную похлебку. Он дышал дымом, но молчал, а когда подбросили валежника в костер й волосы у него занялись огнем, он дико закричал! Так и горел, медленно, как спичка...
Курбатов зажмурился. Вот на что, наверное, намекал Артемьев, когда говорил, что о шомполах доставит свои доказательства. Об этаком и в такой откровенности он слышал впервые. Оберегали его в Петрограде от таких разговорчиков.
Вохрин в ярости ударил кулаком по столу.
— Ожесточение — это еще не убежденность!
Дервиз горько усмехнулся.
— Картинка страшная, Николай Николаевич! Сочувствую вам, что довелось все это видеть своими глазами... Ну, а русского мужика куда вы это в своем страхе дели? А?
Ставцев не сдавался.
— Вы же не будете отрицать, что очень много шансов у тех, кто сейчас рвется к Москве с юга, с севера, с востока, кто подошел к ближним подступам к Петрограду... Мы можем с вами тут до бесконечности разговаривать о мужицком возмущении, но там орудия, там снаряды, там воинский порядок. Это не времена Степана Разина, велика разница в вооружении восставших и тех, кто идет на подавление восстания. Вот поэтому я и страшусь будущего, оно сжимает, как железной колодкой, горло Москвы...
— И не сожмет! — добавил Дервиз. — Разожмется, как в дурном кошмаре. Вы никак не хотите понять, Николай Николаевич, что идут все эти полки и с севера, и с юга, и с запада без знамени. Это только агония мести и досады... Монархия в России рухнула, божественность царской власти развеялась, монарх невозвратим. На кого же думают опереться в становлении власти, в военных действиях все эти генералы? Есть, на мой взгляд, только две силы, которые могут править Россией. Дворянство во главе с царем и народ — пролетариат, как выражаются марксисты... Третьего не дано!
— Однако и вы, Дервиз, не чурались земельных владений. А замок ваш или дворец и отсюда из окошка виден. Стоят красные башенки, готика в сердце России. Не щемит ли сердце?
— Нет, не щемит! Мы присутствуем при интереснейшем эксперименте. Идеи социального равенства и социального переустройства давно сотрясали Европу, в России прорвалось... И поверьте, Николай Николаевич, не будет на все двадцатое столетие движения более популярного. Знамение века и эпохи, но, конечно, такая ломка не может идти без сопротивления, но сопротивления обреченного. В России это получилось легче. Помещики помогли. Не хотели добром отдать землю. Теперь нет уже силы, чтобы у русского крестьянина отнять землю. Умные люди это давно видели. Понимал это и ваш приятель или знакомый, которого вы приезжали мне представить... Кольберг. Где он, кстати, сейчас?
Что-то невероятное происходило на глазах у Курбатова. Барон фон Дервиз! Крупнейший финансист и миллионщик. Когда подходили к Кирицам, Ставцев указал Курбатову на замок, обнесенный кирпичной стеной, с въездными воротами, как у дворцов, с плотиной и озерами у изножья. Зубчатые башни, островерхие и круглые с турьими бойнйцами. И он за большевиков. А Ставцев? Кем был Ставцев в том старом мире в сравнении с этим человеком?
Фон Дервиз спокоен и ровен, а Ставцев кипит, даже и не очень удается ему это скрыть. А надо бы! Вохрин уже с тревогой поглядывает.
Но все это было отвлеченным спором, и вдруг — Кольберг. Опять всплыла эта зловещая фигура.
Ставцев помедлил с ответом, как бы пытаясь что-то вспомнить.
— Нет, пожалуй, трудно представить, где может быть Кольберг. Если не убит, то скорее всего в эмиграции. Между прочим, он занятный человек.
— Очень! — быстро согласился Дервиз, но в его голосе легко улавливалась ирония. — Очень занятный! Вы знаете, зачем он приезжал ко мне? Или он вас не удосужился посвятить в свои планы?
— Отчасти... Он говорил, что его очень интересуют обрусевшие немцы.
— И только?
— Он работал в жандармском корпусе. У нас было не принято интересоваться его служебными делами.
Дервиз нахмурился.
— По-моему, он этим все вам объяснил. Он предлагал союз землячества. Он говорил мне, что Россия — это колосс на глиняных ногах, что очень скоро в России загорится зарево крестьянской войны. Все рухнет. Он считал, что немцам в России надо объединиться на случай смуты. Открывал мне заманчивые перспективы вложения немецких капиталов в русскую промышленность и установление через подставных лиц такой власти в стране, которая была бы послушна немецкому влиянию. Я счел это предложение противоестественным и в общем-то неосуществимым. Поэтому я не оставил его ночевать в замке...
Вохрин зло рассмеялся.
— Наверное, ему нужны были бы и ваши услуги?
— Наверное... — согласился Дервиз.
— Война нам показала силу немецкого землячества. Это имеет и несколько иное название... Шпионаж!
Ставцев поморщился.
— Это голословно.
— Нисколько! — воскликнул Дервиз. — Влияние такой немецкой партии при русском правительстве, о котором говорил Кольберг, лишило бы Россию национальной самостоятельности...
Ставцев что-то еще пытался сказать, но умолк на полуслове. Он воспользовался тем, что Вохрин разлил по рюмкам водку, выпил и уже смиренно закончил спор:
— Вот поэтому я и ухожу с арены... Пойдешь направо — жизни лишишься, поедешь налево — коня серый волк съест. Росстань — словом, лучше переждать на перекрестке.
У Дервиза тоже заметно пропал интерес к спору. Он обернулся к Курбатову.
— А вы, молодой человек, тоже предпочитаете переждать на росстани,, на распутье?
— Нет! — ответил Курбатов. — Я сделал выбор...
Дервиз нахмурился.
— Романтика мстителей, белая армия, белые одежды святых?
Курбатов посмотрел на Ставцева. Тот сделал едва приметный знак движением век: молчать надо!
— Нет! Я провожу своего друга и иду в Красную Армию...
Все тихо в доме, и все давно уже спят. Разметалась во сне Наташа, уронив голову на его руку. В темноте смутны черты ее лица, но Курбатов видит каждую его черточку. Он не спит, сон бежит от него...
Трудно вместить, трудно окинуть все с ним случившееся, понять, оценить, очертить каким-то определенным кругом. Может быть, невольно Ставцев в своем притворстве сказал правду о росстани... Как легко потеряться, как легко можно заблудиться во всей этой неразберихе, в этом отчаянном хаосе. «Ледовые мстители». Из Петрограда смотрел на них Курбатов как бы даже с восторгом. Ему нравилась романтика неравного боя. Романтика! Насмешка над романтикой! А если они придут сюда? Что им Наташа, что им Вохрин, что им этот странный барон? Виселица и шомпола... И нет никаких мстителей, а просто жажда власти, которая вырвана как жало, но которая сладка для них как сахар! И этот спокойный человек в ВЧК. Чему он так заразительно рассмеялся? Над бессилием рассмеялся тех, кто послал его, Курбатова. Смех над обреченными. А обреченные, послушать Ставцева, кольцом сжимают Москву. Московское великое княжество и то было обширнее по своей территории, чем большевистская Россия. Где взять силы, чтобы отодвинуть девятый вал? Значит, есть где-то силы, и не от бессилия ли мечутся там, посылая стрелять из-за угла?
Но это же страшно, страшно разлучаться в такое время... Курбатов обнял Наташу, прижал ее к себе, глядя сухими глазами в глухую темноту.
Кольберг... Немецкий шпион. Его не принял в своем доме барон, и тоже немец. Жандарм и шпион, и ему-то служить, за него Ставцев голову хочет положить. Где для них Россия? В чем она? Плакать хотелось от позора, от стыда, а слез не было.
Проворов! До Проворова бы добраться! Досталось томиться Курбатову несколько дней. Видимо, Проворов не торопился. Или, может быть, ему было очень трудно.
Чем помочь?
Однажды, когда в доме все уснули, Курбатов предложил Наташе пройтись погулять по лесу.
— Опасно в лесу... — заметила Наташа, но не очень уверенно.
Курбатов показал ей пистолет. Они оделись и неслышно выскользнули в сад.
Морозило. Светила в полную силу луна, раскидывая по парку причудливо переплетенные кроны голых лип и тополей.
Наташа с радостью вела Курбатова по любимым с детства местам, она провела его на обрыв за парком, откуда, как она не раз ему говорила, «плакать хочется».
— Если бы днем... Ты вот все о России. Здесь она, Россия! Когда научусь, напишу красками Оку и Проню... Пронюшку... Милая моя реченька..
Луна подсинила размах снежной равнины, сгладила, убрала все изгибы и всхолмья. Стыли луга под ее неверным светом, но все же виднелись резко очерченные головки стогов.
— Люблю, люблю... — говорила Наташа, прижимаясь, заглядывая ему в глаза. — Ты вернешься?
— Вернусь... Родная моя, вернусь!
— Я буду ждать... Не делай глупостей! Береги себя... Как лее я без тебя-то буду?!
Морозило. Они пошли обратно аллеями парка. Скрипел под ногами неотоптанный снег. И вдруг на аллее, прямо перед ними, возникла темная фигура.
Курбатов сунул руку в карман, но еще несколько шагов, и он узнал Проворова. Наташа отпустила руку.
— Ничего... — успокоил ее Курбатов. — Не бойся со мной!
Они сходились. Проворов в солдатской шинели, в солдатской шапке. Подошел и просительно проговорил :
— Браток! Нет огонька? Курить есть чего, нечем разжечь!
— Спичек нет! Дойдем до дома, вынесу..
— Вынеси! Будь человеком...
Курбатов вышел на крыльцо, подал Проворову спички. Вместе с коробком спичек — бумажку, на которой был записан разговор Ставцева с Дервизом о Кольберге. Спросил, когда трогаться.
— Днями... — пообещал Проворов. — Будет знак...
Что же греха таить, не от нетерпения спросил Курбатов у Проворова, «когда трогаться». Он не дни — часы считал, сколько ему еще быть рядом с Наташей. А там разлука. На год, на два... Если бы не Наташа, с каким легким сердцем он сейчас кинулся бы в этот круговорот, в эту дикую мельницу. Наташа...
Каким бы счастьем были напоены эти дни, если бы время не отсчитывало часы и секунды неумолимой разлуки!
Они все время вместе. Ставцев поправлялся и поговаривал, что пора уходить. Вохрин отмалчивался, Варвара Павловна плакала.
Курбатов, как-то перебирая книги, наткнулся на томик Лермонтова. Листая страницу за страницей, вдруг остановился. Прочитал стихи. Он и раньше их читал, читал Лермонтова запоем, а вот забыл и только теперь вспомнил. Они ожгли его, дочитывал последние строчки, подавляя подступавшие слезы:
Я, матерь божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль с покаянием.
Курбатова никогда не волновали религиозные чувства. В кадетском корпусе и в юнкерском училище выводили на молитвы, но давно уже он, как и его товарищи, был к ним равнодушен и смотрел на них как на одно из бессмысленных установлений. Старушечье дело, и конец с тем. Если бы его спросили, верует ли он в бога, Курбатов удивился бы. Как-то само собой отмерло, без извечных вопросов, какими мучился Достоевский и мучил своих героев. Наверное, даже излишне мучил, так по крайней мере казалось Курбатову, когда он вчитывался в строчки, посвященные Алеше Карамазову. И стихи Лермонтова отнюдь не молитвенным ритмом поразили его, а нежностью, перекликающейся с его ощущениями.
Окружи счастием душу достойную,
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость спокойную,
Сердцу незлобному мир упования.
Срок ли приблизится часу прощальному,
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную —
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.
Это все, что он хотел пожелать Наташе, уходя в неизвестность.
Он прочитал ей эти стихи, Наташа плакала всю ночь. Может быть, смутно она о чем-то догадывалась? Курбатов несколько раз ловил себя на отчаянной мысли рассказать... Все рассказать ей!
Какая же может быть в этом опасность? Неужели она могла бы его предать? Нет! Не могло этого быть! Не могло! Так почему же ее оставлять в неведении? Он уходит в Красную Армию... Но это же доступно, доступно для писем, можно подать весточку; оттуда, куда он идет, и весточки не подашь!
А вдруг в отчаянии, в ожидании, когда уже ждать не останется сил, и не то что проговорится, а искать начнет... Это грозит гибелью и ей, и ему, и всем тем, кто будет около него. Нет! Молчать! Он обязан молчать!
И вот свершилось.
Варвара Павловна пришла днем с базара, пошепталась о чем-то с мужем. Вохрин вошел в комнатку к Ставцеву и позвал Курбатова.
— Спрашивали сегодня мою хозяйку, где это муженек молодой моей дочки скрывается. Или отъехал куда?
Ставцев привскочил с кровати.
— Поп разболтался!
— Не знаю. Но если вам, Николай Николаевич, нет желания вступать в объяснение с властями... Словом, я не гоню. Можно и объявиться. Мои гости — это мои гости.
— Нет! Погостили, пора и край знать! Сегодня в ночь уходить!
Курбатов понял, что это Проворов знак подает.
На ночь Вохрин запряг лошадь. Когда заснуло село, задами на санях повез гостей. Наташа провожала Курбатова. Неподалеку от станции в лесочке остановились.
Вохрин взял Ставцева под руку, они отошли от молодых. Наташа заплакала. Курбатов обнял ее. Слов не находилось для утешения. Самого в пору утешать.
Вохрин отвел Ставцева подальше. Тихо сказал:
— Я не хотел при них говорить... Не торговки на базаре спугнули меня. В село приехали чекисты. Зачем приехали, я не знаю. Похоже, кого-то ищут...
— Спасибо! — сказал проникновенно Ставцев. — Спасибо!
— Не за что! Я не хотел, чтобы беда случилась в моем доме. А он, Курбатов, мой зятек, правда в Красную Армию идет?
Ставцев недобро усмехнулся. Вышло у него это без наигрыша.
— Наверное...
Вохрин ничего не ответил. Обернулся к своим.
Наташа плакала. Курбатов обнял ее в последний раз и пошел. Наташа долго следила за темными фигурками, пока они не скрылись за взгорком.
— Не нравится мне этот его друг, — сказал Вохрин. — Слава богу, если они расстанутся...
Движение поездов было похоже на кошмар. Никакого расписания. Вагоны забиты до отказа. И в стужу и в мороз пассажиры на крышах вагонов. Внезапные остановки в поле, в лесу. На больших станциях вагоны штурмовались толпами. Были случаи, когда напор толпы переворачивал вагоны.
Кто и куда ехал, разобраться не было никакой возможности. В этом месиве нельзя было отлучаться друг от друга ни на шаг. Оттеснят, отдавят, и останешься на платформе, отстанешь от поезда. Нельзя было показывать деньги в руках. Когда поджидали поезд в Пензе, на базаре один проезжий вынул из кармана пачку денег, чтобы расплатиться за вареную курицу, деньги у него выхватил из рук какой-то бродяга. Господин бросился к бродяге, на глазах у толпы бродяга перекинул деньги своему товарищу, упал под ноги господину, опрокинул его и, не очень-то торопясь, скрылся в толпе.
Слезы, трагедии, стоны, проклятия... Ехал только тот, кто мог локтями пробиться в вагон, отбиться от тех, кто вис на полах пальто или шинели. Курбатов работал кулаками, пробивая дорогу Ставцеву, однажды даже вынул пистолет и стрелял в воздух.
Станции... Это были только условные обозначения. Окна выбиты, крыши сорваны, на стенах следы от пуль, иные и совсем разбиты. Пожарища, одуревшие от людского напора железнодорожники. Ни о каких билетах не было и речи. И кто бы мог проверить билет в «максимках», в товарных вагонах, куда набивались — ладонь не протиснешь...
Дальний и трудный путь.
Ставцев ныл. Сожалел, что подался не на юг, к Деникину. Все же близко... Ругался. Показывая на разруху, убеждал Курбатова.
— Барон — это сумасшедший... Но, как все немцы, упрям, а потому и глуп. Поторопился, отдал добро большевичкам! Теперь, наверное, локти кусает от досады! Что в этой стране натворили большевички? Разве они могут навести порядок? А может быть, он хитрый. Отсижусь, а если все вернется, мне мои заводы вернут... Черта лысого мы ему вернем! Висеть ему на березе!
Где-то на узловой станции вышла история. С поезда красноармейская команда сняла несколько переодетых офицеров. На них указали пассажиры вагона. Их повели под конвоем. Один из них вдруг побежал и начал отстреливаться. Убил красноармейца. Раздались выстрелы. Всех взятых постреляли на месте.
— Вот, вот... — шипел Ставцев, не смея высказываться шире.
В одном месте поездная команда и красноармейцы, ехавшие в одном из вагонов, приняли бой с вооруженной бандой. Еле отбились. Два вагона были разбиты.
Обессиленный после одной из безуспешных попыток прорваться на поезд, Ставцев предложил идти до следующей станции пешком. Вышли из города,
До станции не дошли. Ставцев притомился, зашли в кустарник отдохнуть.
Ставцев мрачно молчал. Курбатов видел, что у него подрагивают губы, а в глазах стоят слезы. Встревоженно спросил:
— Что случилось, Николай Николаевич?
— Жить не хочется, вот что случилось... Устал!
Курбатов молчал. Возразить было нечего. Он тоже устал. Путь оказался слишком длинным и трудным. И что-то стала растрачиваться по мелочам уверенность в необходимости всей затеи. Там, на станции, где расстреляли переодетых офицеров, он просто испугался. А взяли бы их с Ставцевым?
— Я думаю о вас, юнкер, — вдруг начал Ставцев. — Я виноват, что завел вас в эти дебри. Наверное, вам было бы лучше ехать в Петроград... Там хотя бы по подворотням можно скрываться. Пустых квартир полно... А здесь? Здесь просто пропадешь под вагонами поезда!
Можно было бы, конечно, найти какие-то ободряющие слова. Но слов как-то сразу и не находилось, а может быть, и не надо их находить, пусть выговорится.
— Сорвал я вас из Кириц. Один вы в конце концов могли бы отсидеться на чердаке или в подвале у этого учителя... Прощения не прошу! Неделикатное время! Хотя говорят, что Стендаль, французский писатель, а тогда офицер, при страшнейшей и кровавой переправе через Березину, не изменяя своей привычке, успел побриться. Я бриться не стану, теперь это ни к чему. Я прощаюсь с вами, юнкер! Мне остается один исход. Пуля! Деньги вы можете взять, я их вам отдам. Этого хватит, чтобы куда-нибудь выбраться... Хотя бы надеяться выбраться!
Курбатов чуть скосил глаза на Ставцева. Неужели вправду задумал стреляться? С чего бы? С усталости? Слезы на глазах... Вот оно как дается, чтобы въехать на белом коне под малиновый звон колоколов в Белокаменную. Всерьез или себя жалко стало, хочет, чтобы пожалел? А черт с ним! Пусть стреляется, еще его беречь!
Ставцев вынул из кармана пистолет. Погладил рукой его вороненую сталь. Курбатов оробел. Д вдруг и правда застрелится? Долго ли? Рванулся вперед и выхватил пистолет из рук Ставцева. Тот, наверное, этого и хотел. Припал к земле, рыдания сотрясали его плечи.
«Раскис», — решил Курбатов. С тоской огляделся по сторонам. Брели по дороге такие же, как и они, несчастливцы, все те, кто не сумел сесть на поезд, обгоняли пеших сани, словно вся Россия в путь-дорогу двинулась.
Донесся тяжелый и мерный шум. С железнодорожного полотна. Бойкий и протяжный гудок паровоза. Над придорожным кустарником потянулся белый дым. Шел поезд, шел непохоже на то, как тянулись поезда, на которых им приходилось ехать. Дрожала насыпь, нарастал гром утяжеленного состава. Ставцев привстал. Странные очертания паровоза. Стволы тяжелых орудий, пулеметы. Шел бронепоезд. На бронированных платформах полевые орудия. Несколько обычных вагонов. Двери нараспашку. Сквозь шум доносились слова бойкой песни.
Ах, куда ты, паренек,
Ах, куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек,
Во солдаты.
Обрывок песни, обрывок смеха, улыбки.
Ставцев вдруг вскочил на ноги, резким движением поправил на голове шапку, строго бросил:
— Пошли! Мы еще нужны, нужны! Видишь — гонят! Мы еще поборемся!
«Истерик», — решил Курбатов. Тоже нужное наблюдение.
Бронепоезд смешал все движение. На ближайшей же станции застали тот поезд, который ушел от них из города. Красноармейцы выбивали из вагонов пассажиров. Выталкивали мешочников, всякую иную публику не щадили. Тут же на платформе шла проверка документов. Крик, истерики... Растрясли весь состав. Опять кого-то повели в сторонку. Грохнули залпы. Под надзором красноармейцев началась посадка. Мало кто решился идти в вагоны, растеклись от беды по сторонам. Бронепоезд дал гудок и, тяжело набирая скорость, пошел от платформы. За ним тут же ушел пассажирский состав. Опять давки на станции, неистовство.
— Бог спас! — сказал Ставцев. — То-то у меня так ныло сердце... Верните, юнкер, пистолет! Теперь я перемогся. Спасибо, что не дали возобладать душевной слабости.
Так продвигались.
Курбатов тосковал, что не было рядом, хотя бы невдалеке, Проворова. Правда, раза два на пересадках и остановках ему казалось, что в толпе мелькала знакомая фигура. Но легко обознаться, кругом полно людей в серых шинелях.
Потолкались на станции. Разговор смутный, почти панический. Разговор о том, что едет из Москвы какой-то важный комиссар, на дорогах порядки наводит, требует к себе местные власти, беспощадно карает саботажников и ленивых, облавы на белогвардейцев и на «всякий буржуазный элемент». И вдруг Курбатов услышал фамилию комиссара: Дубровин...
Чуть позже промчался мимо полустанка второй бронепоезд, с прицепленным к нему классным вагоном, было уже темно, чуть посвечивали окна этого страшного вагона.
Проехал. В нескольких шагах Курбатов стоял от промчавшегося мимо вагона.
К утру вдруг все переменилось. На станции появилась охрана. Подошел «максимка». Ни боя, ни суеты... Курбатов купил билеты. Они вошли в вагон. Теснилась толпа на станции. Надо бы ехать, а боязно стало. Спекулянты и мешочники не решились штурмовать состав.
Но и Курбатов был неспокоен. Пока при посадке проверили только билеты. В вагоне просторно. Могут проверить и документы. Ставцев рукой махнул, что так погибать, что этак. Но Курбатов никак не мог избавиться от беспокойства. И вдруг... Чуть ли не чудо. В вагон вскочил и протиснулся в уголок Проворов. Скользнул равнодушным взглядом по лицу Курбатова и отвернулся.
Поезда пошли живее, наметилась в их движении какая-то осмысленность.
Но как же в такое время можно обойтись без дорожных приключений? Стал поезд в лесу. По вагонам бежал помощник машиниста. Объявил, что кончилось топливо. Надо пилить и рубить дрова. Пилы и топоры получать у кондукторов.
Ставцеву и Курбатову кондуктор сунул в руки двуручную пилу и, торопя их, приказал:
— Дубок и березку... От сосны жару нет!
Проворов получил в руки топор. Но в лес не торопился. Нечего еще было рубить, сначала надо было пильщикам поработать.
Ставцев и Курбатов углубились в лес. Курбатов облюбовал дубок и расчистил у комля снег.
— Приступим, Николай Николаевич!
Ставцев скептически поглядывал по сторонам.
— А вы, Владислав Павлович, когда-нибудь валили лес?
— Видел, как валят...
— То-то и оно, что видели! А шинели на нас солдатские. Ну скажите, какой солдат не валил леса, какой не пилил? А вы что за пильщик! Не очень-то удачен здесь наш машкерад! Первый, кто к нам подойдет, сначала посмеется, а затем догадается, что никакие мы с вами не солдаты! Барина видно, как он за ручку пилы держится!
Курбатов воткнул пилу в снег,
— Что же делать? Пилу дали — надо пилить...
— Что делать, и я не знаю, но надо торопиться... Надо сходить к тем, кому топоры дали. Поласковее обойдитесь! Найдется кто-нибудь... Вы помоложе меня, слазайте по снегу. И поглядывать надо за ухваткой!
Курбатов пошел к своему вагону. Проворов здесь, Проворов поможет. Вот и случай словом с ним перемолвиться. Но до вагона и не дошел. Навстречу к нему двинулся Проворов. Подмигнул Курбатову.
— Догадались взять в помощь? Я с вас глаз не спускал... А подойти нельзя, все случая не было. Все хорошо, хорошо все идет. Не вешайте головы, Курбатов! Товарищ Курбатов!
К Ставцеву подошел с хитроватой широкой улыбкой на лице.
— Подсобить? В артель принимаете?
Ответа не дождался. Остановился под дубом. Глянул на макушку. Взял пилу, провел пальцем по зубьям.
— И это у них называется струментом! Хм! Топор неточечный — что конь леченый, а пила тупая — что жена глухая...
Ставцев подмигнул Курбатову через голову Проворова, вот, дескать, как я ловко придумал.
Проворов неторопливо отошел в сторонку, выбрал осинку, срубил для шеста. Вернулся. Сделал надсечку у комля. Шест упер в ствол дуба.
— Теперича начинайте! С богом! — и перекрестился.
Пошла пила. Без песни засмурыгала, сбиваясь с надпила.
Проворов подошел к Ставцеву и отстранил его плечом.
— Ты, дед, посторонись... У нас руки помоложе.
Курбатов разогрелся, шинель сбросил.
И вот затуманился великан, дрогнула его крона, по всему телу дрожь, как толчок, прошла.
— Напирай на шест! — приказал Проворов и прибавил крепкое слово.
Ставцев налег на шест. Еще несколько движений пилы, и великан скрипнул. Пошел, пошел, осыпая снежную пыль, и упал, раскинув волны снега.
Проворов отер со лба пот и мечтательно проговорил:
— Сейчас бы чарочку! С початием!
Выжидательно оглянулся на Ставцева.
— И я давно такой сладости во рту не держал! — ответил горестно Ставцев.
Проворов непритворно вздохнул, положил на ствол пилу. Взялись пилить с Курбатовым.
На раздышке Проворов спросил:
— Далече, братки, пробиваетесь?
— За Волгу! — коротко ответил Ставцев.
Проворов покачал головой.
— Э-вв-а! За Волгой только Россия, по-нашему, начинается... А мне за Омск! Слыхали, есть такой город?
— Слыхали... — осторожно ответил Ставцев. — Не приходилось бывать.
— В деревню я... Отец отписывал, хозяйство в упадок пришло. Нас у него было шестеро помощников, остался я один, и то не знаю, как добраться...
— Штык в землю, чего же теперь добираться?
— Не скоро еще штык в землю! С остановками уже два года пробиваюсь. То здесь, то там, а под ружье, нет, нет, а заметут...
— Помещика выгнали?
— Помещика? — удивился Проворов. — Какие у нас могут быть помещики? Мы государевы люди. К нам ни одного помещика не заманишь. Их в ссылку к нам пригоняли. Ссыльные больше из дворян. Разбойников не присылали.
— С документами как? — поинтересовался Ставцев.
Проворов поплевал на ладонь, взялся за ручку пилы.
— Две руки, две ноги, два глаза... А у тебя, браток?
Ставцев рукой махнул.
— То-то и оно, — понимающе протянул Проворов. — Ну ежели что, в мою деревеньку завсегда... У нас тихо. От дома до дома верст с десяток. Живем в лесу, ни одна душа не сыщет.
— А где деревенька?
— Да верст четыреста на пароходе...
Ставцев присвистнул.
— Хорошенькое приглашение!
— По реке все... На баржу сядешь, тихо этак плывет, вокруг лес дремучий. Душа богу молится...
Деревья валили дотемна. Пилили, кололи дрова, паровоз развел пары только к рассвету.
Двинулись по вагонам. Проворов прибился к Ставцеву и Курбатову.
Курбатов, отбившись чуть в сторонку от Проворова, шепотом выговаривал Ставцеву:
— Николай Николаевич! Не мне вас учить... Надо вам молчать. Никак у вас не получается с солдатской речью. Ну какой же это солдат скажет: «хорошенькое приглашение!»
— Он сам на птичьих правах.
— Хитер русский солдат, Николай Николаевич!
— Русского солдата, смею вас уверить, юнкер, я знаю лучше!
С Проворовым сразу стало легче. Он без нажима, тихонько взял на себя хозяйственные заботы. На станции кипятка раздобудет. У него и кружка нашлась в вещевом мешке. И на базар сбегает, не испугается наглого ворья. Курбатов дал ему для расчетов золотой кружочек. Проворов разменял его на ходовые денежки.
Ставцев поинтересовался, в каких частях служил Проворов в германскую. Тот и части назвал, и об офицерах рассказал, о своей денщиковой службе при каком-то полковнике.
С поезда на поезд вошли в прифронтовую полосу. Тут все уже усложнилось. И охрана усиленная, и проверка документов. Имя Дубровина не сходило с уст напуганных пассажиров и обывателей. «Комиссар из Москвы» — так его называли. Он твердой рукой наводил порядки.
Рассказывали, что вызывает он в вагон местных властителей, взыскивает за непорядки, смещает, заменяет новыми, на дороге разгрузил пробки, поезда пошли, двинулись на восток воинские эшелоны с красноармейцами. Готовит весеннее наступление.
Ставцев вознамерился заняться делом, расспрашивал о Дубровине встречных, вмешивался в разговоры о нем. Проворов, переглядываясь с Курбатовым, только головой покачивал, с трудом в иные минуты пряча усмешку. И однажды нашелся словоохотливый старичок, тоже явно из бывших.
— Как же, как же, — поспешил он ответить на вопрос Ставцева о Дубровине. — Известен... Пермский дворянин... Отец его еще был предводителем дворянства. С молодых лет увлекся цареубийством. На каторге сидел, по ссылкам его гоняли... А потом, по слухам, в Швейцарии отсиживался. Близкий Ленину человек... На Севере прославился, теперь на Урал прислали порядки наводить.
И непонятно было: осуждающе говорил старичок или даже с каким-то восторгом.
— В нашем городке, — продолжал он, — на сутки остановился. Председателя городской власти, самого здесь главного большевика, без суда и следствия к утру расстреляли.
— За что же большевика? — спросил Проворов.
— Бойкий был большевичок. Как вечер, так с мадамками на автомобиле по городу кататься. Подарки очень любил. За подарки любому купцу документы выправлял. Взятки, точнее выражаясь...
Старичок помолчал, пошамкал губами.
— Анархистов тоже не жалует и разные там банды. Разоружает. Будет к весне литься кровушка. Спроста он не пропустит сюда господина адмирала.
Так вот и ехали.
Надо было бы перед последней остановкой сойти, пешком идти в обход города. Ставцев заупрямился. Отказывались ему служить ноги в пешем пути. И натолкнулись...
С двух сторон в вагон протиснулись люди в кожаных куртках. Раздались требовательные возгласы :
— Документы! Проверка документов!
Проворов присел на пол, словно собираясь скользнуть под скамейку. Ставцев покосился на Курбатова. Курбатов с деланным равнодушием отвернулся к окну.
Раздвигая пассажиров, по вагону двигались люди в кожаных черных куртках. Кто-то уже пустил по вагону:
— Чекисты...
Ставцев втиснулся в спинку сиденья.
Чекист с вислыми черными усами строго говорил в соседнем купе, громко, чтобы было слышно:
— У кого нет документов, граждане, предупреждаю! Дальше без документов не пустим.
В вагоне притихли, даже шепотом не осмеливались переговариваться.
Уже двоих вывели в тамбур для дальнейшего выяснения личности.
В полной тишине голоса:
— Документы!
— Ваши документы!
Проворов встал и вышел к проходу.
Чекист остановился перед ним.
Проворов протянул какую-то бумажку.
— Это не документ! — сказал чекист.
Проворов полез в карманы, долго в них рылся.
К чекисту с вислыми усами подошли его напарники.
Проворов вдруг нырнул между ними и кинулся к выходу. Но где там! Его перехватили, он вырвался из рук. На него бросились все три вошедших чекиста. Он отбивался, кричал, и вдруг у него из кармана выпал наган.
— О, голубчик! — воскликнул чекист. — А ты, оказывается, из птичек ястребок!
Проворов отбивался, его поволокли из вагона.
Курбатов оглянулся на Ставцева. Мертвая бледность облила его лицо.
В тамбуре Проворов вдруг тихо сказал чекисту:
— А документы у меня, браток, в порядке!
— Тебе волк браток! — ответил усатый. — Мы сейчас разберемся, станция недалеко...
И вот наконец-то!
Где-то вдалеке сотрясала землю прерывистая и ленивая канонада. В застывшем и безветренном лесу тишина. Разносисто стучит дятел.
Ставцев снял шапку и широко, неторопливо перекрестился.
— Вышли! — объявил он торжественно.
Порылся в кармане, достал тряпичный сверточек. Развернул. Пенсне с золотыми дужками. Надел пенсне.
— Вот и я теперь все вижу. Свет белый вижу, все в тумане плавало, а пенсне надеть нельзя. Признак классового врага! Вышли... Вышли! Ушли, князь, из вражьего стана!
Тропкой и лесом переход еще в несколько верст. Впереди дымы над хатами, слышалось в деревне движение. Пригляделись: казачьи шапки, лычки и даже сверкнули на плечах у кого-то погоны.
Ставцев даже как-то распрямился, словно сбросил с плеч давившую к земле тяжесть. Двинулись целиной, полем к деревне. Их заметили, на околице остановились несколько казаков. Один даже снял с плеча карабин. Ждали.
— Кто такие? — спросил картинный, как с пряничной обертки, казак. Зауралец.
— Подполковник Ставцев, поручик Курбатов...
Казак подтянулся. Стал во фронт.
— Прошу провести в штаб! — приказал Ставцев,
Казак козырнул и торопко пошел впереди.
Ставцев оглянулся на Курбатова и радостно подмигнул.
— Порядок! Порядок, строй, дисциплина! А вы говорите, поручик, большевики!
— Я ничего не говорю, подполковник!
— Вы, нет! Вы, нет, а вот когда в Москву войдем, вашему тестю одно спасение, что нас укрывал!..-.
Да, Курбатов имел возможность заметить, что порядок здесь был несколько иным.
Чешские вооруженные патрули на станции. Никаких мешочников, в вагонах стекла, при отправке поезда бьют в колокол, при станциях обильные базары, работают вокзальные буфеты. Можно выйти, пообедать, выпить, были бы деньги. А деньги были...
— Ну что? — вопрошал Ставцев. — В другой мир попали? Много ли вы сроку кладете на разлуку с молодой женой?
На запасном пути стоял вагон, прицепленный к бронепоезду. Близко не подойдешь, военное оцепление.
Чекист с вислыми усами предъявил документы и, подталкивая вперед Проворова, провел его к вагону. Пришлось подождать. Несколько минут стояли у подножки вагона. Вот открылась дверца, пошатываясь, бледный, из вагона вывалился человек в штатском. Его повели в сторонку под конвоем... Ясно было Проворову, зачем повели. А чекист объяснил:
— Сволочь! Разворовал военный склад, красноармейцев тухлятиной кормил... Ему сейчас наведут глянец!
Чекист подтолкнул Проворова в вагон. Вошли в салон.
— Ястребок, товарищ Дубровин! Оказал вооруженное сопротивление. Могли бы разобраться и сами, говорит, что до вас имеется что сказать.
— До меня? — удивленно спросил Дубровин. — Пожалуйста! Оставьте нас!
Дубровин запер дверь за усатым чекистом и обернулся к Проворову, раскрыв руки для объятий. Обнялись, расцеловались.
— Случай или с расчетом ко мне? — спросил Дубровин.
— Тут и расчет и случай... Все вместе, Алексей Федорович! Другого раза не случится толком поговорить...
— Где ваши подопечные?
— Ставцев совсем раскис... Не привыкло его благородие к революциям.
— Привыкнут!
— Надо было бы сойти в прифронтовой зоне, не сошел. На русское авось надеялся. А здесь опергруппа наших... Такая мелочь, и все сорвать могла! Прихватили бы их без документов, как тогда вытаскивать? Я на себя удар принял, зашумел. Меня повели, как опасного преступника...
— Всего, Михаил Иванович, не предусмотришь! Путь-то был очень трудным и далеким. Такую я здесь встретил мерзость, такое запустение, стыдно сказать! Так где же ваши подопечные?
— Теперь, наверное, пешком пробираются до линии фронта.
— Как себя чувствует Курбатов?
— Приуныл, Алексей Федорович! Приуныл. Приметно этакое. А как не приуныть? С нами свою судьбишку связал, а ежели посмотреть со стороны, да к тому если и непонимающий, то какая же наша здесь перспектива обрисовывается? Разруха, все в беде... А тот все жужжит ему, что большевичкам жизни до осени!
— Думаешь, струсил?
— Нет! Не струсил! Он не трус! Затосковал!
— Да, картина на дорогах безотрадная. Товарищ Ленин меня сюда откомандировал. Надо готовить тыл для весеннего и летнего наступления. Вы жену Курбатова видели?
— Довелось... Встретил их на дороге, прошли рядом по парку. Ночью.
— Любовь?
— Настоящая, Алексей Федорович! Вы успели от меня посылку получить?
— Успел! Весь вопрос: где Кольберг? Теперь мы можем считать, что в деле Курбатова интересы белогвардейщины смыкались с интересами... Я не спешу с определением. Но без иностранного вмешательства здесь не обошлось. Итак, связь, Михаил Иванович, можно держать со мной. Это ближе, чем до Москвы. Пока я здесь... Курбатов пусть занимается своими делами. Вы можете справиться и без Курбатова. Мне нужны сроки наступления Колчака, численность штыков и сабель, артиллерийский парк. Надо знать, сколько он держит на прикрытии Дальнего Востока. Части, названия частей, их командование. Если будет трудно и надо будет обратиться за помощью к Курбатову, обратитесь. Но чтобы он добывал сведения, не задавая вопросов. Он должен брать пока только то, что само плывет в руки. Лишний вопрос в его положении сейчас смертельно опасен. Я буду заниматься делами, от меня вы уйдете ночью...
— Мне кажется, — говорил с расстановкой, неторопливо, наслаждаясь звуком своего голоса, Ставцев, — мне все кажется сном, чудом! Я вернулся из ада, я прошел все дантовы круги, все кружится, кружится в кровавом водовороте... Россия в агонии! Миллиарды вшей копошатся на ее беспомощном теле. У вас тишина, свет, осколки милой сердцу России!
Речь эту Ставцев держал, сидя за изящно сервированным столом, покрытым белоснежной скатертью. Икра всех сортов, балык, заливная осетрина, бутылки французского коньяка, английского виски, испанский вермут.
Огромный зал с лепными потолками, в котором тонул этот стол, накрытый на несколько персон, приглушенный свет огромной бронзовой люстры под высоким потолком.
Ставцева принимал Кольберг. Он первым получил известие о прибытии Ставцева и его друга. Его встретили на вокзале, провезли на автомобиле в гостиницу. Номер Ставцеву, номер Курбатову. Ставцев принял ванну, переоделся. И вот они вдвоем, старые друзья. Ставцев отрезал кончик сигары и откинулся на спинку покойного мягкого кресла.
Бледное, изможденное лицо Кольберга бесстрастно и неподвижно. Под глазами обозначились синие круги, не скрывает синеву и толстый слой пудры.
— Я не верю, Николай Николаевич, ни в сны, ни в чудеса! — ответил он на восторги Ставцева. — Не верю ни во что, чего не знаю. Вам может вериться и не вериться, я должен знать. Вы вышли оттуда, откуда никто из наших не выходил. Я вам верю, Николай Николаевич, как себе, но я должен мысленно охватить весь ваш путь, рассмотреть каждый на этом пути порожек... Вы бежали с Лубянки, из рук Дзержинского. Не кажется ли вам, что здесь на вас могут смотреть или как на святого, или как на шарлатана? Третьего не дано!
Ставцев протестующе поднял руку.
— Густав Оскарович!
Но Кольберг не дал договорить Ставцеву.
— Николай Николаевич! Я ваш друг... Я знаю вас и вашу семью. Мне всегда было ласково и тепло в вашем доме. Неужели вы думаете, что я сомневаюсь в правдивости вашего рассказа? Я хочу только уточнений, чтобы все понять. Это моя профессия, наконец!
Кольберг придвинул бутылку виски, вынул пробку, разлил виски по рюмкам.
— Последнее звено не так необычно! Линию фронта многие переходят. Здесь у меня нет вопросов. Вас задержали в Москве, вот откуда начинаются чудеса. Вас взяли с нелегального собрания вашей боевой группы. Это называется взять с поличным,
Они знали, зачем вы в Москве, зачем вам боевая группа?
— Вопросы следователя были точны. Он был широко осведомлен о деятельности организации.
Кольберг пригубил рюмку и поморщился.
— Кто-то на допросе разговорился, вот все и посыпалось... Я не об этом! Деникин развивает наступление, Юденич под Петроградом, вы вербуете офицеров для Колчака и переправляете их через линию фронта. Как может в такой обстановке расцениваться ваша деятельность? Руководствуясь революционной законностью... Так, что ли, звучит их формула? Расстрел! За чем же дело стало?
— Не знаю... Мне казалось, что следствие закончено, мы ждали суда.
— Почему вас сразу не перевели в тюрьму?
— Я не искушен в делах контрразведки. Я не придавал значения этой детали.
Кольберг досадливо щелкнул крышкой сигарного ящика. Закурил сигару.
— Ах, господа офицеры, господа офицеры! Оказалось, мы с вами ни к чему не подготовлены. В делах контрразведки в наше время необходимо быть искушенным! Они закончили следствие и держат вас на Лубянке во внутренней тюрьме?
— Не только меня! И Нагорцева, и Протасова, и Тункина. Нагорцев был осужден!
— Осужден?
— И Протасов был осужден!
Кольберг задумался. Сделал несколько затяжек, положил сигару на край серебряной пепельницы.
— Не спорю... Может быть, у них и не разработаны правила содержания заключенных. Но вот к вам в камеру вводят двух заключенных. По их делу следствие не закончено. Тункина сначала, затем Курбатова. Они проходят по одному делу, и по делу особой важности. Как же это, пока не окончено следствие, их сводят в одной камере? Это уже странный знак!
— А почему вы полагаете, Густав Оскарович, что по их делу следствие не было закончено? Оно, на мой взгляд, даже затянулось. Наверное, их могли расстрелять на месте?
Кольберг снисходительно усмехнулся.
— Выстрел дело пустое и последнее. Им многое хотелось бы узнать в связи с этим делом. Кто в группе, например, велика ли группа, кто ее формировал, кто ее направлял?
— Курбатов мне сказал, что его поразила осведомленность Дзержинского. Он сказал мне, что Дзержинский знал больше, нежели он.
— Стоп! — воскликнул Кольберг. — Это деталь... Немаловажная деталь!
— Человек был на допросе у Дзержинского. Он был для нас героем, чудом. А чуда не было! Они все знали...
Кольберг закрыл глаза и провел по ним пальцами.
Ставцев сочувственно вздохнул.
— Вы устали, Густав Оскарович! Отдохните, час поздний, я не хочу быть вам в тягость!
— Сейчас отдыхать? Я не так богат, чтобы в такие дни спать и отдыхать! А вот русские люди любят поспать на этом свете. Проспали, продремали... Итак, меня интересует, Николай Николаевич, первый момент, самая первая минута, самые первые слова, как только Курбатов вошел в камеру.
— Тункин нам рассказал, на каком его взяли деле, как взяли. Он сидел на явочной квартире, ждал сигнала. Постучали в дверь условленным стуком. Он открыл, его схватили, вывернули назад руки, разоружили. Был обыск... Его на извозчика — и на Лубянку. На Лубянке провели к следователю. Туда, по словам того же Тункина, привели Курбатова и каких-то двух девиц, знакомых Курбатова. Начали их допрашивать, вошел Дзержинский. Девиц выгнали, Дзержинский увел Курбатова на допрос к себе... И вот к вечеру ввели Курбатова. Мы его не знали, Тункин сразу к нему кинулся.
— Что он говорил?
— Курбатов ничего сначала не говорил. Я спросил, каков Дзержинский. Он ответил «краток». Я спросил, всех ли взяли. Курбатов ответил, что один из его группы ушел. Отбился гранатами. Потом уже, на нарах, разговорились. Он сказал, что чекистам о его группе было все известно. Все!
— Вы говорили, что чекистам, по утверждению Курбатова, было известно больше, чем самому Курбатову.
— Так точно!
Кольберг опять задумался.
— Значит, отбился гранатами... Интересно! Вернемся, однако, к побегу!
Ставцев перебил Кольберга.
— Но здесь-то, здесь все произошло на моих глазах. Автомобиль занесло, он врезался в фонарный столб.
— И?
— Мы бежали...
— Курбатов, Ставцев, Протасов, Нагорцев и Тункин...
Кольберг, произнося фамилии, загибал для счета пальцы.
— Бежали пятеро смертников! Зачем, почему бежали?
Ставцев беспомощно уставился на Кольберга.
— Мы бежали, чтобы...
— Мотивы вашего побега мне ясны и не вызывают недоумения. Зачем нужно было руководству ВЧК, чтобы вы бежали? Ради кого из вашей пятерки устраивался этот побег? Вот в чем вопрос!
Ставцев встал, у него от возмущения задрожали щеки.
— Простите, Густав Оскарович! Ваше предположение... Это странно! Курбатов на моих глазах застрелил чекиста, Нагорцев тут же застрелил еще двух!
Кольберг беззвучно рассмеялся.
— Николай Николаевич! Святая душа! Сколько мы таких побегов устраивали! Дорого они заплатили бы, чтобы узнать, для кого мы устраивали такие побеги. Давний прием всех контрразведок мира. И беспощадный прием. Хорошо устроенный побег невозможно расшифровать.
Ставцев сел в кресло. Он еще не успокоился.
— Мысль о побеге родилась у Нагорцева. С первой минуты, как я его увидел, он твердил о побеге. Он подговаривал и Курбатова.
— Нагорцев? Почему вы мне не рассказывали об этом раньше?
— Вы и меня в чем-то подозреваете, Густав Оскарович?
Кольберг сокрушенно покачал головой.
— Ничего-то вы не поняли, Николай Николаевич! Вы боевой офицер, и я вас не виню, что в этой игре вы не знаете правил. Вас поразила тишина в этом городе, белая скатерть у меня на столе, обилие закусок. Вас радует призрачность порядка, призрачность старого порядка. Нижние чины вам отдают честь, сверкают погоны. Здесь на каждом шагу звучит «ваше высокоблагородие»j «ваше превосходительство»... Все как в старое доброе время. Не так ли? Это вас умиляет? Мы с вами старые друзья, очень старые... С вами я могу быть откровенным до конца! И только вам я скажу! Сегодня, сейчас, на ближайшие десяток лет мы проиграли. Большевики победят в этой войне!
— Что? — воскликнул Ставцев. — Что вы говорите, Густав Оскарович? В военном деле я кое-что понимаю. Вы сами выразились в том духе, что я строевой офицер. Они стиснуты со всех сторон, я проехал сквозь всю Россию... Развал, падение. Мы этим летом войдем в Москву!
— На белом коне, под малиновый трезвон всех колоколов! Патетическая соната! Для речи на офицерском собрании!
Ставцев не унимался. Он встал с кресла, пришел в возбуждение.
— В Москве голод... Страшный голод! Им нечем кормить войска. Красная Армия — это сброд анархистов, Они как пауки в банке грызутся. Одно летнее наступление — и им конец! Я ни во что не верю! Я верю в армейскую дисциплину. Здесь она есть, там нет. Я был в Москве. Прожил там месяц...
— Я тоже был в Москве и в Петрограде... Я недавно из тех мест.
— Вы? — удивился Ставцев.
— Мне интересно было увидеть все своими глазами... И все-таки я утверждаю, мы проиграли! Ленин выиграл эту войну одним росчерком пера: в крестьянской стране он отдал крестьянам землю,
Отдал безвозмездно, без выкупа, без кабальных условий. Отдал — и все тут! А крестьянин в это время оказался с винтовкою в руках. Так с какими же силами, с какими лозунгами прикажете отобрать обратно землю у крестьянина? Нужна армия в полтора десятка миллионов штыков! И еще не наверное с такой армией можно отнять землю у крестьянина. Где эта армия?
Ставцев налил себе виски и залпом выпил рюмку.
— Мы еще поспорим, поспорим с вами!
Кольберг прикрыл устало глаза.
— Нет, я спорить не стану. Для меня это бесспорно, и по роду своей деятельности я должен заглядывать вперед, а не топтаться на месте. У меня, Николай Николаевич, свой личный расчет. Мы ослабим сколь можно большевичков, пустим им обильно крови, чтобы подольше им зализывать раны, чтобы успеть нам собраться с силами к реконкисте... К реконкисте на новых условиях, на новых основах. Для этой грядущей реконкисты я здесь, а не в Париже или еще в каком-либо благословенном европейском городе! Вот почему меня заинтриговала ваша история с неким романтическим оттенком...
— Что же в этой истории романтического?
— Большевики знают, что они выиграли, твердо знают! И если раньше их контрразведка только оборонялась, то теперь она переходит в наступление. Я первый это почувствовал, первый угадал и нашел признаки этой новости... Они... они, Николай Николаевич, — это я говорю только для вас, для моего друга, для близкого друга, — засылают к нам агентуру с прицелом на десятилетия вперед. Ох как дорог мне, лично мне, каждый их такой вот агент!
— Охота захватывающая! Однако расстрел нескольких лазутчиков не может повлиять на исход войны.
— Расстрел? — удивленно переспросил Кольберг, — Помилуйте! Я всячески готов оберегать таких людей. Таких агентов сейчас не расстреливают — их берегут! Берегут, конечно, умные люди... Адмирал, если бы узнал о таком агенте, расстрелял бы!
— Наверное, у него были бы для этого основания?
— Только глупость и самонадеянность. Ни у меня, ни у вас нет вкладов в заграничных банках, нет и фамильных бриллиантов. Год-два мы еще здесь протянем. А дальше? Кто нас будет кормить в Европе?
— Если заранее думать о поражении... Если с таким настроением воевать, поражение неизбежно!
— Я знаю, поверьте мне, я знаю, и это моя профессия знать, с каким настроением живет белое офицерство. Прогулка в Москву, перевешать большевиков, вернуть обратно поместья и особняки. Не будет этого, Николай Николаевич! Не будет! Вы, русские, позорно затянули игру в самодержавие, это чудовище само себя пожрало! Европа! Вот место нашего спасения. На какие средства мы с вами будем там жить? В Европе и корочку хлеба не выпросишь! Вот для чего я собираю товар, свой товар, особенный товар. Большевистская агентура в рядах белой эмиграции. Я буду диктовать цены на этот товар. Вот почему, Николай Николаевич, я так тщательно копаюсь в вашей романтической истории с побегом. Кого они к нам забросили? Вот что я должен узнать, прочитать между строк. Вот вы, Николай Николаевич, почему вы пробирались в этот город? С такими нечеловеческими трудностями...
— Здесь адмирал, я ему лично известен, я для него вербовал офицеров, и небезуспешно. Здесь вы...
— А почему пробивался сюда Курбатов? Что его сюда влекло?
— Курбатов — агент большевиков? Густав Оскарович, это смешно!
— Я разве сказал, что Курбатов агент ВЧК? Нет, я только анализирую. Может быть, Протасов, может быть, Нагорцев...
— Нагорцев? Вы с ума сошли! Каратель, корниловец! У него руки по плечи в большевистской крови.
— Значит, Нагорцева исключаете?
— Исключаю! Его без суда могут убить, стоит лишь встретиться ему с теми, кому он лично известен!
— Долой Нагорцева, остаются Тункин, Протасов, Курбатов,.. Как вы видите, я вас исключаю из этого списка.
— Нет уж, пожалуйста, не исключайте! Все мы должны пройти это чистилище на равных.
— Хорошо! — согласился Кольберг. — Пополним список. Курбатов, Ставцев, Протасов и Тункин.,. Тункина я исключаю. Заранее и не расследуя. Он алкоголик, почти на грани гибели... Он не нужен, никому не нужен. Значит, Курбатов, Протасов, Ставцев.
— Протасов! — ухватился Ставцев. — Он взят всего лишь на связи...
— Что вы можете о нем рассказать, Николай Николаевич?
— Я в некотором роде лицо подозреваемое...
— Только по вашему настоянию. Мы тут же мысленно зачеркнем вашу фамилию жирной чертой. Я ваш друг, годами испытана наша дружба. Вы могли бы шутя, за рюмкой виски рассказать, что вас перевербовали чекисты, и из этого ничего не последовало бы! Мы включились бы через вас с ними в игру и еще как поиграли бы!
Ставцев выпил залпом еще рюмку виски. Закусил лососиной.
— С вами трудно, Густав Оскарович! Этак можно и умереть от разрыва сердца...
— Не стоит, Николай Николаевич! Из-за таких-то пустяков — и умирать! Курбатов или Протасов! Вот в чем вопрос!
— Ничего я не знаю о Протасове, ничего не могу о нем сказать! Протасов, и все!
— Нет, не все! Протасовы владели имениями в Воронежской, Калужской и в Рязанской губерниях. Он наследник земельных владений в несколько тысяч десятин... Земельный магнат!
— Знаю я еще более крупного магната. И вы его знаете. Дервиз! Отдал все имущество большевикам, выпросил у Ленина место преподавателя математики в Рязанском институте.
— Дервиз — немец, Протасов — русский. Немцы более реально смотрят на вещи. С Протасовым потом. Мне надо будет связаться с начальником контрразведки у Деникина. Остается Курбатов... Зачем ему понадобилось ехать в наш город?
— Это я его об этом просил.
— Просили? Давайте разбираться! Итак, вы выскочили из автомобиля. Прошли проходным двором... Дальше? Когда вы его просили ехать с вами?
— Там я не просил. Я приказал ему идти со мной. Я старше по званию. Я уже не помню, как возник разговор. Я его спросил: куда он теперь? Он ответил, что в Петроград. Я высмеял его и предложил идти со мной. Просил даже со мной, ибо одному трудно... Одному трудно. И мне было трудно, и без него я не проделал бы этот путь.
— Не торопитесь, не торопитесь, Николай Николаевич! Будем разбираться в каждой мелочи.
— Нагорцев сразу заявил, что ему на юг. И ушел. Я приказал Курбатову, именно приказал, следовать за мной. Потом спросил, куда ему. Он ответил: в Петроград. Можно ли ему было ехать в Петроград? Его перехватили бы на дороге или на улице. Я спросил его, имеет ли он явочные квартиры, он ответил, что надежных явок нет. Я повел его в Хохловский переулок. Шли ночью, таились, шли проходными дворами.
Кольберг задумался.
— Ну, а если бы вы его не позвали, он куда делся бы?
— Не знаю... Наверное, тут же вышел бы из Москвы.
— Без денег?
— А что было делать? Идти под пулю?
Кольберг вздохнул.
— Очень мне мешает ваше утверждение, что вы пригласили его с собой.
— Мешает выстроенной версии?
— О, вы уже начали изъясняться нашим языком.
— Ну кто же не читал «Преступление и наказание» господина Достоевского!
— Итак, отмечаем, что вы его пригласили с собой, что вы даже ему приказали следовать за собой.
— Да, и просил его помочь мне добраться до места. Деньги показал, денег дал. Тут он еще о свадьбе...
— О свадьбе потом! Денег дали. Гм!
— Он категорически мне заявил, что никуда не поедет, не побывав в Кирицах. У нас чуть ли не до разрыва дошло. «Потерять честь — это для меня потерять все», — заявил он. Я боялся этой поездки, считая ее безумием. Уже готов был отказаться от него. Думал добираться своими силами. Если бы не болели ноги и не простудился бы я сильнейшим образом, я отказался бы от него. Это был, если хотите, ультиматум.
— Ультиматум? — повторил это слово, отчеканивая каждый слог, Кольберг. — Николай Николаевич, этого вы знать не могли. Но сейчас я вам могу сказать. У Курбатова была явка... Явка сюда» в этот город!
Ставцев ворошил вилкой в горке маслин. Вилка повисла в воздухе. Он тяжело опустился в кресло.
Ну конечно, Кольберг мог бы не подвергать своего друга таким испытаниям. Герой романтического побега, преодолел столько испытаний в пути» трясся от страха быть раскрытым любым патрулем, и вдруг... Вдруг подозрение. Как же еще мог расценить этот пристальный, настойчивый допрос Ставцев? Он же знал, как ему было трудно уговорить Курбатова ехать в Сибирь. Он это доподлинно знал. Как же теперь все это оборачивается?
И шея и лицо налились краской у Ставцева. Он кипел.
— Неужели он вам этого не говорил? — спросил Кольберг. — Мальчик с двойным дном, скрытый мальчик!
Ставцев задыхался.
— Если он от меня мог такое скрыть... О-о-о! Я сам вместе с вами его допрошу!
Кольберг разлил по рюмкам коньяк. Поставил рюмку перед Ставцевым.
— Коньяк успокаивает! Это легче, чем виски.
Выпили по рюмке.
— Вот видите, Николай Николаевич, — начал умиротворенно Кольберг. — Мои опасения,, выходит, не напрасны...
— Кто ему давал здесь явку? спросил Ставцев.
— Я дал явку!
— Вы, Кольберг? Вы? Лично вы?
— Это я нашел его в Петрограде. Горел мальчик идеей послужить России, пострадать, горел совершить подвиг... А в общем скорее это честолюбивая жажда бонапартизма. Аркольский мост и прочее. Романтика личного героизма, слава и мечты, мечты...
— О чем мечты?
— Я его там разгадал. Странное сочетание. В роду у них декабрист. Страдалец! Отец генерал... Что же остается для славы? Одним махом взметнуться до неба, и надежда, что именно он тот национальный герой, которого недостает России. В таком запале он мог быть полезен. Я ему подсказал, в чем подвиг.
— Это вы организовали их группу?
— У меня под рукой случился надежный человек для такого дела. Жизнелюбец, реалист, хитрая бестия.
— А где он сейчас-то?
— Отбился гранатами! Следите? Совпали показания...
— Он здесь?
Кольберг вздохнул, но от прямого ответа на вопрос ушел.
— Я еще кое-что приберег для вас, Николай Николаевич!
Ставцев снял пенсне, начал тщательно протирать чистым платком стекла.
— Вам Курбатов рассказывал что-нибудь об обстоятельствах своего ареста?
— Рассказывал...
— Что же он вам рассказывал?
Ставцев выпил рюмку, поймал вилкой маслину.
— Что же он вам рассказывал? — повторил вкрадчиво свой вопрос Кольберг.
Ставцев покачал головой.
— Боюсь, Густав Оскарович, вас очень сильно огорчить. Курбатову понадобилось встретиться с вашим искусником. Дело затягивалось. Он почувствовал себя в опасности. Он вызвал через свою невесту и ее подругу Шеврова на свидание. Свидание было назначено в Сокольническом парке. Он пришел на свидание. Шевров опаздывал. Раздался выстрел. Стреляли из темноты. Потом раздалась стрельба, разрывы гранат, и его схватили чекисты. Кого-то преследовали... Дзержинский на допросе, как рассказывает Курбатов, утверждал, что стрелял в него Шевров! Он застрелил какого-то очень важного чекиста.
Настала минута удивиться Кольбергу. Он не посчитал нужным скрыть от Ставцева удивление.
— Николай Николаевич! Вы участник ледового похода, вы корниловец, вы святой человек в нашем движении. Вам полное доверие! Вы точно передаете рассказ Курбатова?
— Точно, Густав Оскарович! Мы сделали с ним долгий и трудный путь! Было время поговорить... Не совпадают показания?
— В том-то и дело, что очень совпадают! А совпадения не должно быть! В одной детали, правда, не совпадают!
Кольберг встал, прошелся по мягкому ковру, который начисто глушил его легкий, крадущийся кошачий шаг.
— Задали вы мне задачу, Николай Николаевич!
И Кольберг очертил рукой в воздухе большой знак вопроса.
К месту назначения Проворов прибыл сутки спустя после Ставцева и Курбатова. Он так их и не догнал до перехода через линию фронта.
В поезде он ехал в форме прапорщика по надежным документам. Но сколь они ни были надежны в дороге, в адмиральском логове ими пользоваться было бы опасно. Поэтому надо было идти на явку и там уже выработать план действий с местными людьми.
Поезд пришел днем. Проворов легко смешался с толпой приехавших, план города был им изучен еще в Москве, и он, не расспрашивая, нашел нужный ему адрес.
Старик, хозяин дома, был лудильщиком. В зимнее время дома сидел, летом отправлялся в поход по окрестностям, по деревням, по селам и казачьим станицам. Старый подпольщик, большевик, работал в подполье, работал на связи. Это был самый надежный адрес.
Но как бы ни был надежен, Прохорыч, так звали старика, сразу сказал Проворову, что денек он его передержать может, на большее не рискнет. В городе тяжелый и строгий режим. Колчаковская полиция весь город перерыла, среди рабочих идут повальные аресты, работает и контрразведка, делать ей больше пока нечего, как прочесывать стальным гребнем штыков весь город.
Форму и документы тут же сожгли. Даже закапывать в землю Прохорыч не пожелал, хоть и добротное было на шинели сукно. У Проворова еще в Москве были выправлены документы. Это были документы почти подлинные, на его имя. Документы проходившего воинскую службу на германском фронте солдата. И части были отмечены правильно. Здесь не было нужды вносить путаницу какой-либо легендой. Случайности всякие могли быть. Укажешь часть, а вдруг у Колчака служит офицер той самой части.
В легенду входила и служба в Красной Армии. А потом дезертирство.
Пробирается к своим, в свое село. Надоело шагать с винтовкой. Дезертиров из Красной Армии Колчак подбирал. Грозила Проворову принудительная мобилизация. А это как раз и нужно было.
Но в дороге возникла новая ситуация. Проворову удалось на повалке леса сойтись со Ставцевым. Теперь можно было попытаться прибегнуть к его покровительству. Как найти Ставцева? Прохорыч посоветовал переодеться в отрепье и выйти просить милостыню на билет на перекресток неподалеку от штаба. Ставцеву, если он в городе, не миновать штаба.
Проворов перевязал глаз бинтом, взял костыль и вышел к перекрестку с раннего утра. Место бойкое.
Он не беспокоил проходящих офицеров, высматривал Ставцева. Должен же был он пройти в штаб. Высмотрел.
Шли вдвоем с Курбатовым уже в новеньких формах. Ставцев в форме подполковника, Курбатов в форме поручика.
Вот она, решающая минутка. Если Курбатов вел двойную игру, то игра эта уже раскрыта. Ну что ему грозило, если бы он рассказал всю правду в контрразведке? Что? Ровным счетом ничего. В крайнем случае его заставили бы продолжать игру, посмеялись бы, порадовались, что ловко выскользнул из рук ВЧК. Сам выскользнул, Ставцева выручил, Нагорцева и Протасова... Даже за подвиг зачлось бы.
Страшна только первая минута встречи. Если признался во всем, тут же его и задержат. Если колчаковская контрразведка пошла на игру, сразу не задержит. Сразу не задержит, останется возможность присмотреться, определить, ведется ли игра, а тогда и найдется возможность вовремя скрыться.
Ставцев как будто и помятый и грустный. Курбатов бодро вышагивает строевым шагом, кокетничая своей отличной выправкой.
Ставцев и Курбатов шли прямо на него. Проворов отступил на шаг от забора и протянул руку.
— Подайте солдатику! Домой пробираюсь... На дорогу нет денег!
Ставцев было посторонился, Проворов вдруг отбросил костыль, вытянулся во фронт и воскликнул:
— Вашество! Ваше высокоблагородие!
Ставцев, удивленный таким превращением, остановился. Курбатов растерялся. Он сразу узнал Проворова, но не торопился это открыть. По наитию решил, что лучше будет, если узнает его Ставцев.
Проворов сорвал повязку с глаза.
— Честь имею! Ваше высокоблагородие! Простите за ради христа!
Около уже собирались любопытные. Офицеры. Они тоже видели чудесное превращение.
— Владислав Павлович! — воскликнул Ставцев. — Смотрите! Наш дровосек!
И строго к Проворову:
— Почему такой машкерад?
Проворов ел глазами Ставцева и молчал, как бы изумленный до онемения.
— Почему такой машкерад? — возвысил голос Ставцев.
— Ваше высокоблагородие! Не велите казнить! Не знаю, как домой добраться. Ни копейки...
— Хороший ответ, правдивый ответ! Домой, солдат? Не время солдату домой!
— Так точно! — ответил Проворов.
— Служить будешь?
Проворов замялся.
— Ну, ну... Я добро помню! Отправлю тебя домой! Но мне нужен денщик, верный человек.
— Ваше высокоблагородие! Я... Завсегда готов!
Проворов разыгрывал простачка с хитринкой.
— Идем! — приказал Ставцев.
Лучшей «крыши» и желать нечего. И Курбатов близко.
Связь... Вот больное место. К Прохорычу наведываться — это засветить его, встречаться с ним тоже опасно, довериться пересыльным в такой операции нельзя. Дубровин рекомендовал пользоваться тайниками.
Офицерскому денщику нечего делать в глухом и кривом переулке, где жил Прохорыч. Проворов подбирал тайник поближе от гостиницы. В этом городе подворотню или проходной двор, каких было полно в Москве, нелегко найти. Стояли на главной улице все больше купеческие особнячки, дворянские дома. Они обнесены заборами, ворота замкнуты на запоры. А надо выбрать такое место, чтобы не проглядывалось оно сквозь из окон, чтобы нырнуть к нему можно было непримеченным и чтобы на крайний случай можно было бы дать объяснение, если кто застигнет на месте.
Дважды Проворов прошел вдоль улицы, интереснее винной лавочки ничего не нашел. Самое популярное место. Сюда днем и ночью найдется предлог прибежать.
Лавочка — подвальчик, вниз четыре деревянные ступеньки, площадка и дверь. Ступеньки на лестнице протоптаны и подгнили. Шатаются под ногами. Дважды Проворов прошелся по ступенькам, пришлось для благовидности выпить стакан вина в погребке. И вот оно!
Очень все просто и наглядно. Вошел с улицы, мгновенно наклонился, с сапог стряхнул снег. Наклонился и под последнюю ступеньку, в щель, сунул пересылку. И за вином: выпить или бутылку прихватить. По таким делам господа офицеры посылали своих денщиков. Место бойкое, проскакивают его то бегом, то покачиваясь. Кому придет в голову, что этакие порожки, по которым шмыгают офицерские сапоги тысячу раз за день, можно использовать под тайник?
Прохорыч не стал посвящать Проворова в то, каким образом его письма будут переправляться через линию фронта. Да и не нужно было это знать Проворову. Лишние знания иногда бывают обременительны.
В присутствии Ставцева его подопечный держался надменно и сухо. Так и надо, возражений не имелось. Ставцев как бы притаился. Приглядывается, прислушивается, в глаза Курбатову не глядит. И ласковость его по отношению к Курбатову иссякла. Правда, встречались они не часто. По отрывочным фразам Проворов определил, что Курбатов еще не получил назначения. Ставцев определен в штаб, в оперативный отдел. С Курбатовым выходить на беседу Проворов пока воздерживался.
Однажды ночью услышал шаги в коридоре. Выглянул из своей каморки. Курбатов торопливо шел вслед за Ставцевым к выходу.
«Началось!» — решил про себя Проворов. А что началось, Проворов пока терялся в предположениях.
В тот же час, как Ставцев и Курбатов объявились на передовых постах расположения колчаковской армии и о них было доложено Кольбергу, он отправил Шеврова из города якобы по неотложному делу. Он мог его арестовать, спрятать во внутренней тюрьме, но этим он насторожил бы его. Пока требовалось, чтобы Шевров не знал о прибытии Курбатова.
После показаний Ставцева, пересказавшего версию свидания со слов Курбатова, возникли новые обстоятельства.
Шевров, докладывая Кольбергу о провале операции, заявил, что Курбатов был перехвачен чекистами. Как он был перехвачен, Шевров не показал. Он показал, что Курбатов вызвал его на свидание, что сидел и поджидал его на скамейке. Но это было не свидание, а засада. Он, Шевров, отбился граната^ ми и бежал. Курбатов, по его показаниям, несомненно, был арестован раньше, свидание устроил по требованию чекистов. Словом, мальчишка не выдержал допроса с пристрастием. Показал Шевров также, что явка сюда была им Курбатову передана.
И вдруг такой пассаж! Является арестованный чекистами Курбатов. Было над чем сразу задуматься.
Итак, новое обстоятельство. Незначительное, но очень вместе с тем существенное разноречие в показаниях. Почему же Шевров не показал, что он стрелял в Курбатова? Что там произошло?
О нет, в ту минуту Кольберг нисколько не подозревал Шеврова, но он знал, что на обман его агент всегда готов. На обман, но не на измену, хотя бы потому не на измену, что его грехи не могли бы быть прощены большевиками.
Кольберг послал вестовых за Шевровым, чтобы привезли его, не спуская с него глаз, никуда не давая заехать, сразу в штаб. Этим объяснялись некоторые задержки в определении судьбы Курбатова и перерыв в дознаниях.
Ставцев был смущен начавшимся дознанием, начавшимся и вдруг прекратившимся. Кольберг просил его ничего не рассказывать Курбатову, даже не упоминать ничего о встрече с ним и не называть его имени. В штабе имя Кольберга не называлось, значился под псевдонимом: полковник Николаев. В ставке Колчака вообще мало кто знал его настоящее имя. Именно поэтому в ВЧК и недоумевали, где пребывает Кольберг. В списке колчаковских контрразведчиков, которым располагали в ВЧК, значился вместо Кольберга полковник Николаев. Мало ли было полковников со столь ординарной фамилией?
Так сложилась обстановка к тому моменту, когда доставили Шеврова к Кольбергу.
У Кольберга было время проанализировать все детали дела.
Собственно, он спохватился и заинтересовался всем только после известия, что прибыл Курбатов, рассказ Ставцева о побеге навел его на размышления.
Курбатов был арестован, допрашивался Дзержинским. В этом необычного еще не усматривалось. Необычное начиналось с побега. Побег сразу насторожил и поманил неожиданными возможностями. В разговоре со Ставцевым Кольберг оставил под вопросом одну лишь фигуру: Курбатова. Но это только для Ставцева. Пасьянс оказывался гораздо сложнее. И сам Ставцев был вполне подходящей фигурой для вербовки чекистами. Начисто исключались только Тункин и Нагорцев. Кольберг знал Нагорцева, знал его бешеный нрав и прирожденную тупость. Не польстятся! Протасов? Земельный магнат. Однако этот земельный магнат достаточно умен, чтобы понять условность своих прав на землю. Жизнь дороже призрачных землевладений. Протасов тоже оставался под вопросом.
Поражали две вещи, связанные с Курбатовым. Почему Курбатов скрыл от Ставцева свою явку сюда? Что за этим стояло? И эта история с выстрелом Шеврова. Два таких разноречия наводили на размышление, это были зацепки. Мог ли Курбатов представлять интерес для ВЧК как возможный агент? Конечно, мог. В случайность побега Кольберг сразу же не поверил.
Итак, Шевров.
Его привели прямо с дороги. Он был участником карательной экспедиции в партизанском районе. Он весь еще дымился от возбуждения и крови. Подергивались его широкие ноздри, мутноват был его взгляд. Тут-то можно было быть спокойным. Такого в ВЧК не возьмут.
Кольберг усадил перед собой в кресло Шеврова, что редко случалось во время их встреч.
Начинать Кольберг решил издалека. Множество было вариантов, с чего начать допрос. Попросить повторить рассказ о последнем свидании с Курбатовым? Зачем бы ему, Кольбергу, это понадобилось? Это сразу насторожит Шеврова, подскажет, что возникли какие-то подозрения. Не годится.
Уточнить, давал ли он явку Курбатову? Он же сказал отчетливо, что явка им была дана. Повторение пройденного? Чем это вызвано? Опять Шевров насторожился бы.
Шевров упомянул, а через Ставцева получено подтверждение, что им убит видный чекист.
Здесь двойная выгода. Во-первых, чекист действительно убит. Показание Шеврова оказалось достоверным, стало быть, он, Кольберг, мог этому получить подтверждение и по другим каналам. Естествен интерес у контрразведки, кто убит. Важность фигуры, сосредоточение у этой фигуры в руках связей — словом, этот вопрос не должен вызвать настороженности у Шеврова. Он обычен, носит чисто профессиональный характер.
Так рассуждал в своих расчетах Кольберг, не зная, что фигура этого чекиста особенно болезненна для Шеврова, что именно из-за визита Артемьева Шевров, чтобы навсегда его скрыть, и стрелял в Курбатова.
Кольберг спросил:
— Иван Сергеевич, мы получили интересное сообщение из Москвы. В Москве чекисты хоронили одного из своих руководителей. При этом произносились горестные речи, скорбели о большой утрате. Вы не могли бы уточнить, кто был вами застрелен в Сокольническом парке? Может быть, это тот самый чекист, о котором так скорбели? Вы понимаете, нам очень важно установить, кого вы убили! Это же нам в актив, террористический акт в Москве! Адмирал может извлечь много важного из этого сообщения. Не может быть, чтобы так трогательно хоронили рядового чекиста.
О! Шевров имел время подумать, прежде чем отвечать на вопрос своего давнего шефа. Он же должен вспомнить. Вспомнить — это работа памяти. Она может протекать медленно. Кольберг не торопил его с ответом, прекрасно отдавая себе отчет, что Шевров сейчас обдумывает, как ответить, чтобы ничем себе не навредить и, конечно же, чем-то и помочь.
И никак Кольберг не думал, что вот сейчас, сию минуту, выпестованный им «искусник» провокационных дел, его любимец, подсечет его расчеты.
Версия о заинтересованности адмирала террористическим актом звучала убедительно. Ни на мгновение Шевров не почувствовал какой-либо угрозы в вопросе шефа. Но он отчетливо понимал, что согласно прежним своим показаниям он никак не мог установить, кого он убил. Он же сам рассказывал, что на него из темноты сразу набросилось несколько человек. Стрелял в темноте, и неизвестно, в кого стрелял. И как он мог, откуда он мог знать, в кого стрелял? Почему Кольберг задает столь наивный вопрос? Похороны. Ну что ж. Это могло быть, и об этом здесь могли получить сообщение. Можно было сопоставить день похорон с указанной им датой схватки в Сокольниках. Если получено сообщение о похоронах, о речах на похоронах, то неужели там нельзя было бы узнать и фамилию убитого? Нет, не так-то прост вопрос Кольберга. А вдруг Артемьев и вправду был своим для Кольберга человеком?
— Я ничего не могу ответить на этот вопрос! — сказал он. — Ничего! Я не видел, в кого стрелял, никаких имен не произносилось. Вообще все это произошло мгновенно...
Кольберг листал бумаги на столе. На Шеврова не смотрел.
— Еще раз расскажите, как это произошло.
Шевров повторил свой прежний рассказ. Он шел на свидание с Курбатовым, но сторожился. Шел кустами. Когда подошел к скамейке, на него напали из темноты. Все.
Шевров изучил своего шефа. Сейчас он поднимет глаза и посмотрит словно бы отсутствующим взглядом, но тяжелым, как свинец, всепроникающим взглядом, жестоким взглядом, от которого мурашки побегут по спине.
Кольберг поднял глаза, обведенные снизу синими полукольцами, густо припудренными, запавшие в глазницах резко очерченного черепа.
Медленно цедя слова, проговорил:
— Вам придется на этот раз, Шевров, записать подробнейшим образом эти показания.
Кольберг встал, положил перед Шевровым чистый лист бумаги, подставил ему чернильницу и передал ручку...
Шевров написал, передал Кольбергу. Он внимательно прочитал показания. Встал. Прошелся по кабинету. Остановился над Шевровым.
— Еще вопрос. Как вы объясните вызов на свидание?
— Предполагаю, — живо ответил Шевров, — его взяли в Чека. Допросили с пристрастием! Там могут...
— Тихо? — перебил его Кольберг. — Это мы пугаем наших пытками в ВЧК. Там пытки не применяются. Это я знаю доподлинно!
— Испугался юнкер! Вызвал по их заданию, чтобы на месте, с поличным.
— Зачем вызывать? Он же знал ваш адрес.
— В лесу легче взять, чем по адресу. Курбатов и сам не знал, что у меня за адрес. Может быть, там и пулеметы случились бы.
— Чекисты не боялись пулеметов в Трехсвятительском переулке! Вас мог спугнуть вызов, вы могли не идти на свидание, могли скрыться. Вызов был тревогой. Почему вы пошли на свидание?
Не мог же Шевров ответить, что ему надо было замести следы своего предательства, надо было убить Курбатова, убить, коли явился к нему чекист, посланный им, Шевровым.
— Я не мог оставить Курбатова в беде..,
— В какой беде? — нажимал своими вопросами Кольберг. — У него были деньги, у него было оружие, у него была явка сюда! Вы дали ему сюда явку?
— Конечно, дал! Я у него по два раза на неделе бывал на квартире.
— Это вы точно помните, что вы дали ему сюда явку?
— Я должен был это сделать, как только Курбатов приедет в Москву. Я это сразу к сделал...
Не объяснил Шевров, почему он не дал явку. Он не дал явку лишь для того, чтобы крепче держать Курбатова. На всякий случай. Так ему подсказывал опыт.
— Вы не откажетесь от своих слов, не будет» ссылаться на забывчивость?
Неосторожный вопрос задал Кольберг, недооценив своего воспитанника. У Шеврова сразу переменился 'весь ход рассуждений. Не от Курбатова ли весточка? Но почему, откуда, неужели та девица — агент Кольберга? Странная, дикая, просто сумасшедшая. Но среди таких и вербовала провокаторов охранка. Как же он об этом не подумал раньше? Но Курбатова нет, а стало быть, не надо отказываться от прежних показаний. Один раз собьешься, ни в чем веры не будет.
— Помню! — ответил Шевров. — Явка была дана...
Кольберг, опять расслабленный, вернулся за стол. Он нажал кнопку звонка под столом и приказал дежурному офицеру.
— Проводите Шеврова во внутреннюю тюрьму!
Шевров встал ошеломленный и онемевший. Так сразу! Что же случилось?
Офицер подошел и коротко приказал:
— Оружие!
Шевров вынул из кармана браунинг и лимонку.
Руки офицера скользнули по карманам, по пиджаку, по брюкам. Кольберг брезгливо скривил губы. Офицер торопливо подтолкнул к выходу Шеврова.
Курбатов лежал на кровати в номере гостиницы. Лежал, не раскрыв постели, в гимнастерке, свесив ноги на ковер. Как прилег в сумерках, так и не вставал. Смотрел почти неподвижным взглядом в потолок, на пробегающие по потолку блики от уличных фонарей, вслушивался в свист и шум сибирской метели.
Что с ним, где он и зачем он здесь? Тоску вызывало это раздумье, томило сердце, отчего-то было неспокойно, отчего?
Шли пятые сутки пребывания в этом далеком от всего, что близко ему в этом мире, городе. Ставцев получил назначение в штаб, Курбатову выдали форму, но назначения он не получил. Ставцев как будто бы даже отстранился от него, во всяком случае, здесь сразу дал почувствовать разделяющую их дистанцию подполковника, корниловца, и его, юнкера, офицера крайне условного...
И вдруг в первом часу постучали в дверь. Курбатов открыл. Ставцев.
Он чуть искоса, как-то неопределенно взглянул, сверкнул дужками пенсне и приказал:
— Пойдемте! Нас приглашает один мой влиятельный друг... На чашку чаю.
Курбатов надел шинель, они вышли из гостиницы. У подъезда легкие и изящные санки. Лошадь тронулась. Возница ее едва удерживал. Отличный, резвый рысак.
Вот миновали штаб верховного, свернули за угол, остановились возле трехэтажного особнячка. Окна не светились. Зашторены глухими шторами.
В подъезде охрана. Калмыки с карабинами в руках, дежурный офицер. «Не к адмиралу ли приехали? — подумал Курбатов. — Не в контрразведку же приглашают на чашку чаю...»
По широкой лестнице, застеленной пушистым ковром, поднялись на второй этаж. Ставцев шел уверенно, как к себе домой.
Большой зал с лепными потолками, огромные пролеты окон, углы и стены в полутьме, светлое пятно над накрытым столом. Зал пуст. Никого.
Потрескивали березовые дрова в камине. От их огня метались по стене тени.
Из зала приоткрытая дверь в другое помещение.
— Хозяина нет! — сказал Ставцев. — Наверное, отвлекли дела... Проходите к столу, Владислав Павлович, садитесь... С хозяином мы старые друзья, его дом — мой дом!
Курбатов подошел к камину погреть озябшие руки.
Приоткрытая дверь скрипнула. Курбатов услышал мягкие шаги и почувствовал, что кто-то смотрит на него. Оглянулся. К нему быстро подходил человек. Кого угодно, но только не этого человека ожидал увидеть Курбатов. Подходил его петроградский наставник, человек с голым черепом, с ввалившимися глазами. Он стал как будто бы еще страшнее, еще мертвеннее выглядело его лицо. Он улыбался, но улыбались у него только губы, глаза оставались холодными.
Готовил себя Курбатов к самым неожиданным встречам, готовил себя к схватке в контрразведке с любым офицером, но к встрече с этим человеком относился, как к невозможности, как к нереальности, она все во сто крат усложняла. И он растерялся. Растерялся, и удивился, и не смог, не сумел скрыть ни растерянности, ни удивления. Некогда было даже поразмыслить: а как он должен был реагировать именно на такую встречу? И если бы он даже и решил бы разыграть удивление и растерянность, так искренно у него это никогда не получилось бы.
Кольберг рассчитал эту встречу, этот первый момент. Если Курбатов заслан чекистами, рассуждал Кольберг, то там его должны были предупредить о встрече с ним. Внезапность встречи Кольбергу нужна была, чтобы прове|рить реакцию Курбатова. По версии, выстроенной Кольбергом, Курбатов должен был изобразить прибытие сюда, к нему, случайностью, иначе он давно уже явился бы по адресу, который ему назвал Шевров. Не явился. Значит, будет утверждать, что явки Шевров ему не дал. Значит, встреча для него должна быть неожиданностью. Как он изобразит эту неожиданность, как ее сыграет? Он же еще мальчишка и не искушен в такой сложной актерской игре, где он, Кольберг, научился за долгие годы улавливать фальшь моментально.
Реакция Курбатова, его растерянность, его удивление прозвучали для Кольберга без тени наигрыша и фальши. Не знал Курбатов, какую он задал сразу же задачу своему многоопытному и искушенному наставнику.
— Владислав Павлович! Дорогой мой юноша, мой герой, как я рад вас видеть! Мое сердце сжималось болью за вас! А я человек не жалостливый и не сентиментальный! Здравствуйте, я рад вас видеть в здравии и невредимым! Моя совесть была бы нечиста, если бы с вами случилась беда!
Кольберг взял Курбатова за руки и повлек к свету.
— Дайте мне на вас посмотреть! Вы возмужали! Мысли и думы старят человека!
Из-под бровей смотрели на Курбатова серые, стального оттенка неживые глаза. Кольберг сдержанным жестом указал на стол.
— Прошу вас, дорогие гости. Чем богат, тем и рад. Простите за поздний час. Я сегодня задержался у адмирала.
Изысканное угощение придумал Кольберг. Такое действительно устраивают только для близких друзей. Редчайшие вина, о которых Курбатов даже и не слыхивал. Белорыбий балык, что на языке тает, легкая, розовая лососина, холодные рябчики.
Начали с водки. Под водку шла соленая рыба. После водки передохнули. Кольберг и Ставцев закурили сигары.
Кольберг вздохнул.
— Не так я хотел чествовать моего героя... Не такая ждала бы вас встреча, Владислав Павлович! Вся Россия склонила бы голову перед вашим именем… Но я рад, что вижу вас живым, у нас! Вы опять с нами!
Кружил, кружил Кольберг и опять закончил все теми же словами. Но Кольберг ли это? Вопрос пока оставался без ответа.
Курбатов замкнулся. Он с удовольствием выпил водки. Он боялся, что напряжение сделало его несколько холодным, а водка разгорячила и придала блеск его глазам. Вот сейчас, думал он, самое главное, самое важное узнать: Кольберг ли перед ним? Кольберг ли? И держаться, ни одного лишнего жеста, ни одного движения. Не играть, здесь актерство не пройдет!
А Кольберг, сам того не желая, все еще исходя из своей ложной предпосылки, что Курбатов ехал; сюда в расчете на встречу с ним, дал Курбатову время, чтобы прийти в себя и как-то наметить линию поведения.
Кольберг не уставал наполнять рюмки. Но пил и сам, не пропускал. Он всячески подчеркивал радушие и радость, ничем и никак пока что не омрачая встречи.
«А здесь ли Шевров?» — вот о чем задумался Курбатов. Если Шеврова здесь нет, то именно так и должен был бы его встретить этот человек.
Именно так? Разве? Он никогда не был так ласков в Петрограде и всегда соблюдал некоторую дистанцию отчуждения. Да, но Ставцев? Старые друзья. Он спаситель Ставцева. Может быть, поэтому такая приветливость, такая непринужденность? И почему, кто сказал, что должны были возникнуть подозрения? Стоп! С чего же начать? Этот милый и обворожительный хозяин с лицом мертвеца, кажется, затянул его в кольцо. Они уже полчаса пьют, выпили за его, Курбатова, здоровье, за его будущее, а он не знает имени своего наставника. Там, в Петрограде, действовал закон конспирации, а что здесь может помешать назваться полным именем? И Курбатов решился. Он поднял наполненную коньяком рюмку и, взглянув на Кольберга, сказал:
— Простите... Мне очень неловко. Я до сих пор не знаю вашего имени, а мне хотелось бы вас поблагодарить.
Кольберг разыграл удивление, недоумение, как бы за помощью обратился к Ставцеву.
— Что случилось, Николай Николаевич? Разве вы не объяснили?
— Нет! — ответил Ставцев. — Я считал, что вы, Густав Оскарович, сделаете это лучше, чем я!
«Густав Оскарович!» Сходится. Курбатов внутренне похолодел.
Кольберг встал. Поклонился несколько церемонно, с некоторой иронией.
— Кольберг Густав Оскарович! Я полагал, что вам известно мое имя.
— Я очень хотел знать ваше имя, но я считал, что перед отъездом в Москву мне лучше его не знать.
— Похвальное правило, молодой человек.
— Разрешите, Густав Оскарович, предложить тост. За вас, за моего наставника и учителя! Я жалею о случившемся. Но я сделал все, что мог!
— Я знаю! Знаю, что вы сделали все, что могли, все, что было в человеческих силах!
Курбатов стоя выпил.
Кольберг вышел из-за стола и подошел к нему. Положил руку ему на плечо, как бы обнял.
— Николай Николаевич! У нас любят говорить, что наши молодые офицеры ничего не стоят! За этого молодого человека я отдам батальон корниловских офицеров!
Помолчал с секунду и вдруг спросил:
— А почему вы, Владислав Павлович, не явились по адресу: Торговая улица, дом десять?
Адрес Кольберг произнес быстро и невнятно. Курбатов даже не до конца расслышал.
И опять ему не надо было ничего разыгрывать. Он не знал этого адреса.
— Куда? — переспросйл он Кольберга.
И на этот раз сорвалось. Кольберг ждал вопроса, где, в каком городе эта Торговая. А произнес он слово «Торговая» так, что Курбатов не смог бы расслышать.
— Торговая, десять! — произнес он на этот раз внятно.
— Где это, Густав Оскарович?
— Здесь. В этом городе!
— Я ничего не знал! Вы мне в Петрограде явки не дали. Ее должны были дать в Москве.
— Именно в Москве! — воскликнул Кольберг и отпрянул от Курбатова. Удивление, умилительное удивление разлилось по его лицу.
— Разве Шевров вам не дал явку?
— Нет! Не дал! Из-за этого я и попал на Лубянку...
— Садитесь! — тяжело сказал Кольберг. — Надо нам в чем-то разобраться, Владислав Павлович.
Сели. Ставцев поблескивал стеклышками пенсне, поглядывая то на Кольберга, то на Курбатова.
— Я вам не мешаю? — спросил он у Кольберга.
— Что вы, Николай Николаевич! Напротив! Вы нам поможете!
— Вы упомянули Лубянку, — начал Кольберг. — Мне Николай Николаевич рассказал, что вы были на допросе у Дзержинского. Это крайне интересно. Вы об этом, надеюсь, расскажете. Но почему вам не дал Шевров явки?
— Не знаю... Мне нужно было немедленно уехать, я пригласил Шеврова на встречу.
— На встречу? Разве у вас не было обусловлено, что встреча может быть только на квартире Шеврова?
— Было обусловлено. Но все поломалось!
— Почему же? Что с вами случилось?
«Началось!» — мелькнуло у Курбатова. Но тут-то он был подготовлен, много раз этот момент проигрывался им с Дубровиным.
— Утром ко мне постучали. Я открыл. Вошел человек в кожаной куртке. Произнес пароль. Пароль обозначал, что он от Шеврова, что настала минута. Я пошел за этим человеком, хотя у меня сразу же родилось подозрение, что это чекист. Но я считал, что Шеврову виднее. Что я мог знать, что я мог предпринять без Шеврова? Этот человек усадил меня в автомобиль. За рулем сидел такой же, как и он, в кожаной куртке. Через плечо ремень, на ремне маузер. Я счел за благо ничего не спрашивать и ни о чем не говорить. Этот человек привез меня в гостиницу «Метрополь», поместил в номер и переодел меня в такую же кожаную куртку. Велел ждать. Сам с городом сносился по телефону. Ему тоже звонили. Из его телефонных переговоров я утвердился, что это чекист.
Кольберг медленно поднял глаза на Курбатова, холодные, даже затуманенные глаза. Курбатов не опустил глаза под его взглядом. «Началось! Наконец-то! Передо мной жандарм, убийца. Чья возьмет?» Курбатов чувствовал, как он ожесточается, а с ожесточением приходил азарт.
— Из его разговоров по телефону я понял, что имя этого человека Артемьев. Из тех же разговоров можно было понять, что он получает сообщения о передвижениях какого-то человека. Мы ждали несколько часов. Затем Артемьев мне сказал, что сегодня ничего не получается. Он вернул мне мою одежду, я переоделся. Мы расстались, он обещал прийти за мной на другой день.
Кольберг опустил глаза.
— Я пошел по набережной, вернулся в центр. Я оглядывался, забивался в подворотнях. Боялся, что за мной следят. Я спустился переулками к Воронцову полю, там ждали мои знакомые. Одна из них — моя невеста. Я решил, что с чекистами иметь дело опасно, что я могу выдать всю группу. Подруга моей невесты взялась вызвать Шеврова ко мне на встречу. Они ничего не знали ни о моих планах в Москве, ни обо мне, ни о Шеврове. Это была простая любезность. Я боялся идти к Шеврову, боялся привести за собой чекистов.
Кольберг отпил из рюмки коньяку, положил в рот лимонную дольку, и нельзя было понять, поморщился он от кислой дольки или от рассказа Курбатова. Ставцев как бы даже с ужасом смотрел на Курбатова.
— Я пришел на свидание, — продолжал Курбатов. — По моим часам Шевров запаздывал минут на десять. Я хотел получить от него явку и потребовать объяснений, кто такой Артемьев и почему он ему доверил мой адрес? В парке было тихо. Совершенно тихо. Мне сделалось жутко. Я даже не могу вам объяснить, как стало жутко. Почему? Не знаю. Я встал со скамейки, прошелся, вернулся назад... У меня явилось ощущение, что кто-то смотрит на меня из темноты. Недобро смотрит. Я упал. Когда падал, услышал выстрел, пуля свистнула у меня над головой. В кустах, откуда прогремел выстрел, послышалась возня. Еще выстрел. Я побежал. Рванула граната. Я упал оглушенный... Стреляли, еще раз рванула граната. Но это все как сквозь сон.
Курбатов выпил рюмку, взял лимонную дольку.
— Вы этого мне ничего не рассказывали! — воскликнул Ставцев. — Это ужасно! Как вас нашли чекисты?
Кольберг положил руку на руку Ставцева. Остановил его.
— Кого застрелил Шевров?
— Артемьева! — ответил Курбатов.
Лицо Кольберга было бесстрастным. Он не играл больше ни в удивление, ни в какие-либо иные чувства. Он даже прикрыл глаза. Вдруг усмехнулся одними губами. Наполнил рюмки коньяком. Покачал головой. Поднял рюмку, посматривая на ее содержимое, произнес:
— За ваше чудесное избавление, друзья мои! За чудесное избавление! Я не верю в чекиста, который нам помогал!
Слово «помогал» Кольберг произнес с издевательским оттенком.
— Артемьев? Имя такого помощника мне неизвестно! Или они у нас научились ставить покушения, или?..
Кольберг оборвал на полуфразе и встал.
— За ваше избавление, друзья!
Кольберг больше не сел. Он вышел из-за стола, давая понять, что ужин закончен.
— Спасибо, друзья, что навестили... Мне о многом придется подумать. О встрече с Дзержинским, Владислав Павлович, вы мне еще расскажете. Сегодня вы мне рассказали очень много интересного... До скорой встречи!
Утром пошла первая информация через тайник Прохорычу, через Прохорыча на поезд, с поезда в руки тех, кто переправлял такие послания через линию фронта, оттуда в руки Дубровина.
В этой информации Проворов сообщал, что Кольберг найден, что в контрразведке Колчака он занимает видное положение, числится под именем полковника Николаева, что он вызвал к себе Курбатова, признал его и начал расследование, заподозрив, что побег с Лубянки был инсценирован.
Кольберг, как только вышли из здания контрразведки Ставцев и Курбатов, приказал привести к нему Шеврова.
Его он принял не в зале — в служебном кабинете.
На этот раз прием был менее любезным. Кольберг не предложил Шеврову сесть. Шевров стоял у двери, на отдалении от Кольберга. Кольберг сидел за столом. Рядом с ним стояли два зверского вида калмыка, без винтовок, с кинжалами за поясом, с нагайками в руках.
После встречи с Курбатовым у Кольберга не оставалось сомнений в том, что Шевров заврался.
Побег для Кольберга стал еще более подозрительным. Он теперь был почти уверен, что стоит на правильном пути, но не выбрал еще главной фигуры. Пока его сбивало с толку искреннее удивление Курбатова. Вносил недоумение и рассказ Курбатова о чекисте. План допроса Шеврова еще не сложился. Поэтому Кольберг томил его ожиданием. У него были бумаги, над которыми надо было поработать. Так, держа Шеврова на отдалении, при угрожающих калмыках, о назначении которых на допросах Шевров был отлично осведомлен, Кольберг занимался довольно долго бумагами. Потом поднял голову и поманил рукой Шеврова. Остановил его, когда тот подошел шага на три к столу.
— Я имею сообщение, — сказал он. — Коварный и страшный вы сделали выстрел! Вы убили нашего человека, надежную нашу опору в Москве! Этот выстрел адмирал вам не простит. Вы убили некоего Артемьева. Знаете, кто таков Артемьев?
Шевров тоже подготовился к допросу, к встрече с Кольбергом, правда, все еще недоумевая, почему его взяли под арест. Курбатова нет в живых, Тункина тоже. Артемьев убит, некому правды восстановить. Если только кто-то из окружения Артемьева что-нибудь передал... Только это. Но в таком сообщении не может быть подробностей, и доказать никто ничего не сможет.
Держаться ранее сказанного. С таким намерением пришел Шевров. Кольберг произнес фамилию, ожидая, что Шевров чем-нибудь выдаст себя. Но тот спокойно принял вопрос.
— В темноте, когда на меня набросились, разве я мог знать, в кого стреляю? Секунду помедлил бы, не стоял бы перед вами, а допрашивали бы меня в подвалах Лубянки.
Кольбергу все стало математически ясным. Не тронули Шеврова, обманули, получили у него пароль и устроили засаду. И засаду можно объяснить. Они ждали дальнейшей расшифровки группы, никак не веря, что вся группа состоит из трех человек. Кольберг верил показаниям Курбатова. До известного, конечно, предела. Внешне, его канву он принял. Все так и должно было быть. За ним пришли. Пришел Артемьев, провез на автомобиле до «Метрополя», Курбатов прошел к Воронцову полю. Такие подробности говорили прежде всего о том, что это была правда. Курбатов и его наставники, если они были, должны следовать точной версии передвижений. Никто из них не был гарантирован от того, что за Курбатовым не ведется перекрестное наблюдение. Стало быть, Артемьев был у него и как-то получил пароль. Тункин не знал ни адреса Курбатова, ни пароля.
— Раньше, не в засаде, не в парке, вам не приходилось встречаться с Артемьевым?
— Нет, не приходилось!
— Кому вы передали явку Курбатова и пароль?
Вот он вопрос, главный вопрос. Убийственно точный вопрос.
Но Шевров не дрогнул. Решение было твердым.
— Никому и никогда я не сообщал адреса Курбатова. Его не знал даже Тункин.
Кольберг обернулся на калмыков. Едва заметное движение бровей.
Этой награды за свою верную службу Шевров никак не ожидал.
Калмыки неторопливо подошли к нему, схватили его под руки, тут же их вывернули за спину. Острая боль пронзила плечи и позвоночник. Его кинули на пол. Калмык наступил ему ногой на крестец. Из-за стола раздался тихий голос Кольберга:
— Говори правду, Шевров! Одумайся!
Калмык поставил вторую ногу на позвоночник, потянул вверх и назад руки.
Шевров знал: еще рывок, и сломается позвоночник. Он дико закричал:
— Стой!
Калмык чуть отпустил (руки.
— Готов говорить правду, Шевров? — скрипел сухой голос Кольберга.
— Готов! — ответил Шевров.
Кольберг сделал знак калмыкам. Они отпустили Шеврова. Подняли его под руки, поставили перед Кольбергом, удерживая руки на изломе сзади за спиной.
Кольберг медленно поднял глаза на Шеврова.
— Ну!
Шевров тяжело дышал. Он не поднимал глаз на Кольберга, но чувствовал его холодный, режущий взгляд на лице. И он понял одно: случилось что-то страшное, непоправимо страшное, уж ежели Кольберг применил к нему высшую категорию допроса.
— Писать? — спросил Шевров.
— Если правду, пиши! Но правду!
Шевров сел за чистый лист бумаги и, ничего не утаивая, изложил все до мельчайших деталей: и то, как в притоне разболтался Тункин, как Тункин привел на явку в Богородицкое за собой Артемьева, как вошел Артемьев, как предъявил свой мандат, какие слова говорил, как получил адрес и пароль к Курбатову. Дошел до рокового свидания, дошел до той минуты, когда выстрелил в Курбатова. И остановился. Здесь конец, здесь если писать правду, то это значило бы собственной рукой подписать себе смертную казнь. Кольберг не любил расстреливать, он вешал. Но кто же, кто же может доказать, наконец, что он, именно он, стрелял из кустов в Курбатова? Это же и сам Курбатов не смог бы доказать. Шевров отчетливо видел всю тогдашнюю обстановку. Темень, густые кусты. Выстрел из кустов. Не мог Курбатов видеть, что именно он стрелял, для этого должен воскреснуть Артемьев или кто-то из близкого окружения Артемьева оказаться здесь, в распоряжении Кольберга.
Шевров остановился.
— Все? — спросил Кольберг.
— Все! — ответил Шевров и протянул лист бумаги Кольбергу.
Кольберг начал читать. Калмыки стояли над Шевровым.
С кем затеялся играть Шевров, с кем? Кольберг про себя усмехнулся, эта усмешка отразилась лишь тем, что чуть покривились у него кончики губ. Он отчетливо представил себе всю сцену в домике в Богородицком, растерянность и метания Шеврова и его попытку сторговаться с чекистами, сторговаться за счет Курбатова, за счет... Он же мог назвать всю цепочку, спасая свою шкуру, мог все раскрыть и его, Кольберга, назвать. А может быть, и назвал? Еще раз закинуть ему руки за спину? Или подождать? Подождать! Подождать, пока не выкристаллизуется в его представлении линия чекистов, пока не обоснуется каждый их шаг. Стоило подождать... Стоило, Шевров опять не написал, что он стрелял в Курбатова. Именно потому и не написал, что это было бы подтверждением того, что он вступил в илру с чекистами.
И Кольберг похолодел от внезапной догадки, которую до этого высмеял бы, подскажи ему кто-либо другой!
Отбился гранатами, отбился от засады, в которой было несколько человек. Отбился и ушел! Тоже побег! И чем он реальнее побега Ставцева и Курбатова?
Кольберг сделал знак калмыкам. Шеврова увели.
Теперь можно подумать, подумать в одиночестве и в тишине. Шел шестой час утра. За окном не утихала метель.
Кольберг глубоко сел в кресло, положил ноги на мягкий стульчик и закрыл глаза. Он любил такие минуты, перед разгадкой, перед анализом трудной комбинации погрузиться как бы в дремоту...
Надо заслать человека в Москву, чтобы прошелся по определившимся адресам. Кто приходил с вызовом к Шеврову? Что это за девица, что за история с невестой и с венчанием? Вохрина Наталья, из Кириц. Ну что ж, тому, кто принесет ей весточку от Курбатова, она назовет адрес подружки. Не из ВЧК ли эта подружка? Почему их отпустили так легко с Лубянки? Еще одно косвенное, а то и прямое подтверждение.
В Кирицах агент повидает Наташу... Но что же, все ясно и опять же математически точно. Если возьмут на этих адресах агента, то и это будет косвенным свидетельством. И для легенды хорошо. Надо будет выправить для этого человека документы на командира, не очень высокого, правда, одной из частей Красной Армии...
И еще что-то беспокоило Кольберга. Весь день между другими занятиями возвращался к этой беспокоящей мысли. Ах вот оно что! Откуда взялся денщик у Ставцева? На улице подобрал. В дороге где-то пристал к ним, помог, бегал за кипятком, с проверкой документов какая-то история. И этим денщиком стоило заняться.