Адъютант Пилсудского

Дервиз назвал Кольберга немецким агентом, даже употребил более определенное слово: «шпионаж». Это слово употреблено сведущим человеком, но частным лицом, имеющим право на предположения и обобщения. В информации Курбатова упоминалось, что Кольберг подбивал Дервиза на создание сильной немецкой партии при русском правительстве, не обязательно даже монархической. И это в канун войны с Германией? Кому это было на руку? Но была ли это самодеятельность немца или прямой посыл?

Дзержинский поручил сведущим людям поработать в архивах, изучить, сколь это возможно, Кольберга.

В архиве натолкнулись на интересные указания. Обнаружилась косвенная связь с одним из агентов немецкой военной разведки, разоблаченным и судимым военно-полевым судом уже во время войны с Германией. Пошли дальше. Нашли следователя, который вел допрос Альтшуллера, немецкого агента. Следователь работал в одном из советских учреждений, не скрыв своего прошлого. Он дал интереснейшие показания о том, как по прямому указанию из жандармского корпуса изымаюсь некоторые признания Альтшуллера и бесследно исчезали. Эти показания вели к высокопоставленным лицам при дворе, следил за ходом следствия жандармский полковник Кольберг.

Следователь показал, что одно из признаний Альтшуллера он не решился даже занести в протокол, усматривая в этом уже опасность и лично для себя. Слишком большие влиятельные лица втягивались в порочный круг. Альтшуллер прямо указал на Кольберга как на резидента немецкой военной разведки, как на доверенное лицо полковника Николаи в русском жандармском корпусе.

Осторожно опросили Дервиза, после того как пришло первое сообщение Проворова. Дервиз подтвердил свой рассказ о мотивах визита Кольберга к нему в имение в Кирицах и разъяснил, что это предложение подкреплялось и другими такого же рода предложениями из немецкой военной разведки. Картина деятельности Кольберга в России в канун войны и в годы войны получила некоторое завершение.

На совещании в ВЧК были тщательнейшим образом рассмотрена создавшаяся ситуация.

В информации, полученной от Проворова, сообщалось также, что Кольберг, по словам Ставцева, доверительно сказанным Курбатову, ищет агентуру ВЧК, засылаемую в белую эмиграцию. Именно это место в информации подверглось всестороннему анализу.

«Вы знаете, кого он ищет? Он ищет тех, кто заброшен большевиками в наш лагерь... Он не тронет такого человека, напротив, он будет ему всячески помогать, чтобы потом в белой эмиграции, в Европе знать агентов ВЧК. Знать, чтобы за это иметь деньги. Поэтому он так и копается, ищет, кого же забросили чекисты».

Из всего предыдущего явствовало, что у Ставцева дружеские отношения с Кольбергом сложились давно, задолго до войны. Возможно, что Кольберг имел свои, особые интересы к этой фигуре. Ставцев последние годы работал в генеральном штабе русской армии. Во время войны имел отношение к планированию крупных операций на германском фронте.

Три причины могли обусловить столь неожиданную откровенность Кольберга со Ставцевым.

Это могла быть доверительность в дружеской беседе. Это могло быть прощупывание самого Ставцева, не ценой ли согласия сотрудничать с ВЧК он получил возможность бежать.

Это могло быть прощупыванием Курбатова. Нарочно подкинутая ему подсказка, как себя вести на расследовании. Не запираться.

Означать же эта фраза могла только одно: Кольберг ищет возможные кандидатуры для двойников.

Какие могла дать деньги расшифровка большевистского агента в среде белой эмиграции? Это сказочка для Ставцева, для человека, который, подавшись в эмиграцию, оказался бы без средств, без работы в Европе. Кольберг имеет свой кусок хлеба, и даже больше. Кому он мог выдать или продать агента ВЧК? Эмигрантам? Много ли ему за это заплатили бы? Гроши, а то и вообще ничего не заплатили бы. Прямых и точных доказательств он никогда не имел бы. А вот возможность перевербовать сотрудника ВЧК, заставить его работать на немецкую разведку не сейчас, конечно, позже, когда немецкая военщина вновь обретет силу, это было бы для Кольберга большим капиталом. Он ищет двойника. Он ищет страшное оружие для своих хозяев, ушедших в силу сложившихся обстоятельств в глубокое подполье, и надолго к тому же. Впрок, впрок готовит свои кадры. Он хочет с богатым багажом вернуться в Германию.

Что же делать в этой ситуации?

Курбатов рассматривался лишь как человек, который мог бы проникнуть в высшие сферы в окружении Пилсудского, готовившего вторжение, здесь перед Курбатовым раскрывались более обширные возможности. Но возникают и особые трудности: ему придется работать под пристальным взглядом Кольберга, который не оставит его в покое, под пристальным наблюдением немецкой военной разведки. Способен ли к такой миссии Курбатов? Выдержит ли он до конца такой искус, что его связывает с судьбами революции, так ли дорога ему судьба России, чтобы он устоял против всех соблазнов, которыми сумеет его окружить Кольберг?

Вопросы поставлены. Но ответить на них нет никакой возможности. А надо решать. Вступать ли в игру с Кольбергом, в затяжную игру, рассчитанную на много лет вперед, или немедленно выходить из этой игры?

Что делать?

Дзержинский опять на этом совещании повторил и развил свою мысль, что прошлое не дало никакого наследства, что из этого наследства, оставленного царской Россией, надо создавать новое общество. Где же искать готовых людей хотя бы и для острейших операций в разведке? Их нет, их надо искать в окружающей действительности, даже в том мусоре, который получен в наследство.

Высокие идеи революции. А почему бы они не могли стать доступными Курбатову? Его раскаяние, переворот в его сознании были искренними. Надо только развить, усилить этот переворот. Сказать ему прямо, что его ждет, какие перед ним встанут трудности, от чего он должен отречься во имя интересов революции и Родины, ничего от него не скрывать, сказать, какие тяготы это принесет ему в личной жизни. Он же совсем недавно обвенчался. Он любит, и его любят. Разлука надолго. К чему она приведет? Кто это может предугадать? Все раскрыть перед ним и оставить ему право выбора. А дальше? Дальше покажет ход дела. Сейчас все рассчитать и учесть невозможно. Но если он согласится, поняв всю сложность своей миссии, то в игру вступать не колеблясь.

Кольберг ведет расследование. Ну что ж! Может быть, это отчасти и на руку всему замыслу. Это первое испытание Курбатова. Теперь уже ясно, если даже Кольберг получит доказательства, что Курбатов связан с ВЧК, то он его не тронет. Курбатову раскрытие ничем сейчас не грозит. Это и будет ответом на вопрос, готов ли он к столь сложной миссии. Теперь уже ясно, что никак он не сможет отвести подозрения Кольберга. Это усложнит для него обстановку, но это и даст ему поддержку Кольберга. Чтобы утвердиться в своих подозрениях, Кольберг поможет ему получить доступ в такие сферы, о которых нельзя было бы мечтать, в надежде, что когда-то Курбатов раскроется и даст возможность вести немецкой разведке сложную двойную игру.

И последнее. Игра предстоит тяжелая, рискованная, полная неожиданностей. В этой игре не поддающимся учету опасностям подвергался Проворов. Да тем более в такой неожиданно сложившейся для него роли, в роли денщика Ставцева. Проворову немедленно уходить, с Курбатовым установить связь с помощью ранее данного ему пароля.

На рассвете из Москвы вышел поезд специального назначения. Это Дубровин возвращался на восток к своим обязанностям уполномоченного ВЧК. Он вез с собой и инструкции по операции, связанной с Курбатовым. С ним ехал и новый человек для связи.

Кольберг сам себе казался полководцем, обложившим со всех сторон неприступную доселе крепость. С чего начать?

Шевров томится неизвестностью... Это хорошо, это заставляет человека обежать не один раз все закоулки души, и чем дольше неизвестность, тем прочнее входит в него уверенность, что ничто не может скрыться от глаз следователя.

Курбатову надо дать некоторую передышку и свободу. А вот денщиком Ставцева самое время заняться.

Установить за ним слежку? Кольберг даже поморщился от такой примитивной затеи.

Проворов! Спаситель Ставцева. Еще один спаситель! А может быть, ради него, ради этого Проворова, и затеяна вся комбинация там, в Москве? Затеян побег, чтобы где-то подвести к Ставцеву этого расторопного солдатика, на все руки умельца.

Проворов указал, что он родился в местах, подвластных адмиралу. Моста глухие и отдаленные. Новая администрация туда еще и не добралась. Трое суток верховой езды. Может быть, четверо суток. Раньше проверка Курбатова и не обернется... Четыре дня туда, четыре обратно, там денек. Вот и срок, похожий на что-то реальное для проверки Курбатова через Кирицы.

Отличная к тому же сама по себе плывет в руки комбинация.

Послать проверить Проворова, проверить точность его показаний, навести справки о его семье можно и Курбатова.

И сразу, сразу, чтобы не было случая у Курбатова перемолвиться с Проворовым, если есть между ними какая-то связь.

А кроме того, обнаруживалась возможность разыграть легкий, даже изящный психологический этюд, до которых Кольберг был тоже любителем.

Он послал нарочными за Курбатовым двух калмыков. Им было приказано взять его в гостинице осторожно, чтобы это не выглядело арестом, но вместе с тем чем-то было похоже и на арест. Привести его в контрразведку, не отступая от него на улице ни на шаг. Психологическая подготовка к встрече. Загадка! В такую минуту человек должен к чему-то подготовиться, у него напрягаются нервы, он идет на поединок, и вдруг широкая улыбка, обезоруживающее доверие, да в такой еще миссии! Если у них есть с Проворовым связь или Проворов здесь для связи, многое можно прочитать в безмолвном взгляде Курбатова. А если нет между ними связи, но Курбатов все-таки заброшен сюда Дзержинским? Он не сможет скрыть внезапного облегчения! Правда, облегчение все-таки наступить должно при любых обстоятельствах, даже если Курбатов и напрасно взят на подозрение. Но степень облегчения, степень разрядки нервной будет различной. Вот определить эту степень и входит в его задачу.

Кольберг все продумал в деталях, отработал каждый свой жест.

Ввели Курбатова. Ему надо пройти от двери до стола. Под кабинет Кольберг выбрал зал, когда-то предназначавшийся в этом особняке для танцев.

Кольберг на этот раз был в форме полковника. Курбатов подошел к столу, четко печатая шаг. Остановился.

— Я слушаю вас, господин полковник!

— Садитесь! — мягко произнес Кольберг и указал рукой на кресло.

Он сделал знак пальцами, и калмыки вышли за дверь.

Курбатов не сел.

«Сейчас он должен высказать недоумение, — рассуждал Кольберг. — Если он чист, то недоумения достаточно и в выражении лица, если не чист, то подчеркнет его, ибо в натуральном его возмущении не должно быть переигрыша, и в общем-то нет причин для особого возмущения».

Кольберг пристально посмотрел в глаза Курбатову, приподняв набрякшие веки.

Курбатов молчал.

— Садитесь! — повторил свое приглашение Кольберг.

Курбатов сел.

«Если это актерская игра, то талантливо, — думал Кольберг. — Актерское мастерство, талант актера для разведчика свойства необходимые. А как же будет теперь с внезапным облегчением?»

— Я пригласил вас, — начал Кольберг, — несколько опередив события. Вам еще не подписано назначение в штабе, я хочу вас побеспокоить по своим делам, по делам контрразведки...

Кольберг опять скользнул по лицу Курбатова.

Горят румянцем его щеки, в серых глазах непроницаемый туман. Надо, видимо, выразиться яснее.

— Я хочу вас попросить выполнить одно наше задание... Как вы смотрите на далекое путешествие верхом?

Спокойно, без всякого перехода к облегчению, как нечто само собой разумеющееся воспринял эти слова Курбатов.

— Верхом ездить обучен.

Нет, это невозможно! Не может быть, чтобы этот мальчик не лочувствовал какого-то облегчения! Вызов в контрразведку — это не простой вызов. А может быть, именно в этом спокойствии и искать ответа? Разыгранное, искусно разыгранное спокойствие.

— У Ставцева, — начал с расстановкой Кольберг, — состоит в денщиках некий Проворов...

— Состоит! — спокойно подтвердил Курбатов. — Он прибился к нам в дороге.

Кольберг остановил Курбатова.

— Я все это знаю... Я хотел бы, чтобы вы, Владислав Павлович, проехались к месту рождения Проворова. В его село или хутор. Я уж не знаю... Установить надо: кто он и откуда, чем он там был известен? Здесь мы и сами посмотрим за ним. Последим за его встречами, за его передвижением...

Кольберг опять глядит в лицо Курбатову. Вот оно! Наконец-то! Сквозь туман в его серых глазах что-то прочертилось ясно обозначенной тенью. Чуть расширились и опять сузились зрачки,

Мало этого, конечно, для доказательства такой психологический этюд к делу не пришьешь. Все это пока только для него, для Кольберга, имеет какое-то значение. Но фитилек разгорелся.

Кольберг по-прежнему ровным голосом разъяснял суть задачи Курбатова, но сам лихорадочно рассчитывал ходы вперед. Сейчас есть два пути. Первый — это дать отсрочку Курбатову, назначить выезд на завтра, дать ему возможность встретиться с Проворовым и предупредить его. Тогда с отъездом Курбатова попробует исчезнуть и Проворов. И его задержать в побеге... Или сразу же отправить Курбатова. Сразу на седло и в путь под конвоем двух калмыков и трех уссурийских казаков. Тогда Проворов не исчезнет, а лихорадочно будет искать, куда делся Курбатов, Этими поисками выдаст себя.

Оснований для беспокойства у Проворова достаточно. Он видел, не мог не видеть, как повели Курбатова два калмыка. А калмыки числились за карательными отрядами и контрразведкой.

Кольберг выбрал второй путь. Ему более соблазнительными показались поиски Проворова. Куда и как он кинется?

Курбатова продержали под различными предлогами в контрразведке до вечера. В ночь отправили. Два калмыка сзади и четыре казака. По две лошади у каждого для подставы, вещевые мешки с довольствием.

Ну конечно же, первым запросом о Курбатове должен быть запрос Ставцева. Этот запрос, собственно, ничего не мог означать. Ровным счетом ничего...

Ставцев примчался ночью. Кольберг разыграл удивление и беспокойство. О калмыках Ставцев ничего не знал. Это обрадовало Кольберга. Значит, будет второй запрос, когда Проворов его подтолкнет, тогда уже будет вопрос и о калмыках.

Кольберг заверил Ставцева, что примет все меры к тому, чтобы разыскать Курбатова.

Но, разыграв удивление и недоумение, Кольберг недоучел, что тем самым что-то подсказывает Про-ворову.

Проворов видел, что Курбатова увели калмыки. Арестован! Это было первой его догадкой.

Вечером он вышел из гостиницы, хотел пройти к Прохорычу, но не пошел, добрался только до винной лавки, приметил за собой наблюдение.

Выпил стакан вина, с тоской скосил глаз на порожек, там ничего не было.

Ставцев к ночи поднял тревогу. Спросил Проворова, куда девался Курбатов. Проворов на всякий случай ничего не сказал о калмыках, прикинулся вполне равнодушным к Курбатову и к его передвижениям. Ставцев сходил к Кольбергу. Вернулся еще более встревоженным. Проворов зашел за сапогами, Ставцев остановил его.

Он сказал, что в контрразведке ничего не знают о Курбатове, разыскивают его.

— Что это могло бы быть? — спросил он Проворова.

— Не могу знать! — ответил Проворов, холодея. Кольберг скрыл арест, значит, началось дознание с пристрастием. Но чем, чем он мог бы сейчас помочь Курбатову?

Кольбергу донесли, что Проворов не проявляет какого-либо беспокойства, что ни с кем, кроме Ставцева, не общается, забегает частенько пропустить стаканчик в винный погребок и, видимо, любитель выпить...

А Курбатова между тем начинала увлекать игра с Кольбергом, он вдруг почувствовал вкус к этой игре, к этому поединку. Он, конечно, без труда понял Кольберга. Если у того сложилось предположение о возможности связи его, Курбатова, с Проворовым, а оно должно было сложиться, то вся серия ходов в этой игре находила простейшее разъяснение.

Подумать об этом у Курбатова было время. Дорога дальняя, остановки у костров. Тишина лесного и дикого края...

Село Третьяки.

На взгорке деревянная, покосившаяся церквушка. Рядом звонница. Перекладины, на них колокола. Десяток домов, рубленных из кедра.

Все правильно, все как указал Проворов. Иван Тимофеевич, его отец, встретил гостей настороженно, но не пугливо. Обрадовался неожиданной весточке, что сын жив, что служит. К известию, что служит у адмирала, отнесся равнодушно.

Угостил гостя медовухой, медвежатиной. Сам выпил. Пустился в расспросы, а потом и разговорился. Узнав, что Курбатов недавно был в Москве, вдруг спросил, не слыхал ли его гость про Алексея Федоровича Дубровина. Говорят, дескать, у большевиков он большим человеком проявился, по старым временам чуть ли не генералом.

Такой неожиданный вопрос привел Курбатова в смятение. Он даже похолодел от ужаса, что вот этак старик вдруг может спросить и вслед за ним посланного Кольбергом. А старик рассказал, что лет с десяток тому назад стоял у него на постое царский ссыльный Дубровин. Отбывал он ссылку за «политику», вместе с ним жила здесь и его жена как вольная. Родила она даже в этих краях. И не было в селе и даже поблизости ни фельдшера, ни повитухи. И сынишка, Миша, Михаил Иванович Проворов, тогда подросток, повез жену ссыльного по тайге в соседнее село, верст за тридцать, к фельдшеру. Попали в пургу, и сынишка родился в розвальнях. Миша и помогал роженице... Урядник запретил ссыльному сопровождать жену.

Хорошо, что этот разговор шел с глазу на глаз, казаки да калмыки на дворе стояли, не повел их Курбатов в дом.

Попросить старика помалкивать об этой истории? Удержался Курбатов. Старик помолчит, урядник расскажет, сельчане не умолчат. Всплывет имя Дубровина. А связь-то прямая... Хоть и не может она многого обозначать, но в создавшемся положении все-таки зацепочка для Кольберга.

Переночевали, утром затемно отправились в обратный путь.

Ничего не мог придумать Курбатов, ничего. Твердо знал, что Кольберг сразу же к себе призовет, и не даст встретиться с Проворовым, и к старику зашлет дополнительную проверку.

Не мог знать Курбатов и тех перемен, что произошли за десяток дней, когда он был в отъезде.

Проворов получил, наконец, весточку из Москвы, извлек из-под порожка конверт. Сунул его в карман в минуту, когда никого не случилось на лесенке. Короткое посланьице с безоговорочным предписанием немедленно исчезнуть из города и вернуться обратно, не вступая в связь с Курбатовым.

Письмецо Проворов сжег, ночью вышел из гостиницы и быстро пошел по пустынной улице. Очень скоро он заметил, что за ним следует наблюдающий. Проворов свернул в переулок, наблюдающий свернул за ним, еще поворот, еще, человек не отставал. Проворов свернул еще раз и затаился за углом в темном переулке.

Шаги, тяжелое дыхание бегущего, и вот он вынырнул из-за угла. Удар кастетом, и шпик Кольберга завалился в снег.

У Прохорыч а переоделся, Прохорыч вывел его из города.

Кольбергу доложили о происшествии утром. В бешенстве и гневе, он внешне оставался всегда холоден. Он выслушал доклад, выслал всех из кабинета, чтобы не мешали думать.

Впервые он засомневался во всех своих построениях. Он, как никто другой, знал, что в (разведке иногда на поверхности лежит самое простое решение, самый простой ход, без сложных комбинаций.

Ну как ВЧК может довериться Ставцеву или Курбатову? Как? Что стоило бы им признание здесь? Ничего... Выпустили, чтобы привязать к ним «благодетеля» и спасителя Проворова, в нем все и заключалось. Военная разведка перед весенним наступлением.

Так все просто... И для этого с Лубянки был организован такой побег? Или он в действительности не был организован, и Проворов в пути — это простая случайность? А может быть, этот мужичок просто испугался? Или вообще дезертировал?

Нет, нет и нет! Расхождения в показаниях Курбатова и Шеврова, соприкосновение Шеврова и Курбатова с чекистом Артемьевым, огонек в глазах у Курбатова, вспышка искры, когда зашла речь о подозрении на Проворова, побег Проворова...

Вернулся посланец из Москвы.

Эсмеральда Лебедева существует, ничего о Курбатове толком не знает, считала, что он в заговоре против большевиков. В Кирицах была свадьба, и приезжали в Кирицы чекисты искать Курбатова.

Еще один узел. Что за бессмыслица? Неужели пустили бы Курбатова в Кирицы, если бы он был связан с чекистами? Никак не пустили бы.

Из поездки Курбатов вернулся в третьем часу ночи.

Калмыки точно выполнили указание Кольберга, отряд проследовал сразу же во двор контрразведки, Курбатов ни с кем не мог встретиться.

Кольберг угощал его, расспрашивал о дороге, о краях, что ему пришлось повидать. Осторожно подвел к делу, приглашая проследовать за собой в кабинет.

На немой вопрос, когда сели в кабинете, Курбатов ответил своим вопросом:

— Где Проворов? Он мне нужен... Я при вас хотел его кое о чем спросить.

Кольберг про себя усмехнулся. Нельзя резче себя выдать, чем этаким вопросом. Интересуется...

— Проворова позвать недолго... У вас нет опыта, Курбатов, ставить вопросы на следствии. Давайте вместе посоветуемся. Подготовимся. Тогда я пошлю за Проворовым.

— Все, что он указал, правильно... И село на месте, и отец-старик жив.

— Хм! Однако...

— Но есть одно маленькое соображение.

— Какое же?

— В доме Проворовых два года жил ссыльный поселенец... Большевик!

— Кто же? Вы имя большевика, надеюсь, узнали?

— Узнал! Дубровин... Алексей Федорович!

Долгая, тщательная тренировка у Кольберга.

Курбатов мог только восхититься этой тренировкой и умением владеть собой.

И не только восхищаться он мог этим мастерством, но и учиться. Ничто не обнаружило ни единого движения души у Кольберга, хотя внезапен и страшен был удар.

Кольберг в мгновение мог оценить известие. Все его построения вдруг зашатались, готовые вот-вот рухнуть. Все скомкано и смято. И вопросом-то своим он о Проворове как будто ничего не выдал, если привез такое известие, и значение этого известия оценил, и искру в глазах, огонек, на котором столько строилось, притушил, стушевал, и логическое объяснение дано случайности встречи с Проворовым, и даже преднамеренности этой встречи. Посланец Дубровина, лично ему известный. Ну как же не чекист! И уж конечно, если бы Курбатов был связан с Проворовым, не назвал бы Дубровина... Еще до того, как ввели к Кольбергу Курбатова, один из казаков, переодетый офицер контрразведки, доложил, что Курбатов беседовал со стариком Проворовым один на один. И ничего этот офицер не доложил о Дубровине, хотя имел встречу с урядником₀ Урядник сменился ли, или офицер не придал значения ссыльному поселенцу?

— Вы мне понадобитесь, — сказал Кольберг, еще не объявляя Курбатову, что Проворов бежал. —

Вы устали с дороги, можете подремать. Вас отведут в комнату. Но я потревожу ваш сон...

Кольберг приказал привести на допрос Шеврова.

Опять два калмыка встали за его спиной.

— Итак, — начал Кольберг, — к вам в дом вошел Артемьев. Он постучал условленным стуком... Но вам было известно, что это чужой. Вы спросили, не из Чека ли, он ответил — из Чека. У вас с Тункиным было в руках оружие, у вас были гранаты, стоял пулемет. Почему там, в темноте, на окраине, почему там не стреляли, почему ты стрелял, Шевров, в парке?

— Я хотел знать, зачем он пришел. Откуда он узнал пароль?

— Пришел чекист и на прямой вопрос дал прямой ответ... Примем за правду, что одолело тебя, Шевров, любопытство. Узнать. Узнал! И тут же даешь явку к Курбатову. Зачем?

— Я поверил в ту минуту, что это действительно наш человек, что он хочет нам помочь...

— Так и поверил? Хм!

— Были эсеры, были всякие люди...

— Ты выдал Курбатова.

— Надо было рискнуть... Он действительно оказался нашим.

— Нет! Артемьев не наш и не мог быть нашим, а ты выдал Курбатова. Выдал, а потом решил замести следы... Не в тебя открыли огонь чекисты в парке. Ты выстрелил в Курбатова, и тебе дали убежать! Зачем дали тебе убежать? Это что, цена предательства, или там, ночью, в Богородицком, у вас состоялось с Артемьевым более обширное соглашение?

— Было темно, в меня стреляли, я отстреливался...

— Было темно... Это правда. Курбатов сидел на скамейке. Ты прокрался к нему кустами. Он встал, прошелся вдоль скамейки, ты прицелился и выстрелил. Курбатов упал. И тут только на тебя напали чекисты. Ты выстрелил в Артемьева и побежал. Тебе дали убежать... Все, Шевров! Теперь ты объясни, почему ты выдал Курбатова и почему ты в него выстрелил, а не в чекистов, которые ждали Курбатова в засаде?

Чего угодно, но только не этих подробностей ожидал Шевров. Даже если бы Артемьев был у них своим человеком, то и тогда не могло бы дойти сюда столь подробного рассказа. Может быть, кто-то из артемьевских людей? Или Курбатов? Но как он мог здесь оказаться, это же совершенно немыслимо, он выстрелил, он целился в голову, Курбатов упал...

— Ну! — приказал грозно Кольберг, нисколько, правда, не повышая голоса. Он сделал знак рукой калмыку, калмык вышел.

Шевров молчал. Кольберг больше его не торопил, он смотрел на него не мигая.

Скрипнула сзади дверь. Раздались шаги, Шевров обернулся. К нему приближался Курбатов.

Шевров попятился от него. Курбатов остановился.

— Ближе, Курбатов! — приказал Кольберг. — Ближе! Я слышал, что вы очень хотели добиться разъяснений, почему в вас стрелял Шевров? Теперь вы об этом можете спросить сами!

Строевым шагом Курбатов подошел к столу.

— Да, я хотел бы знать, почему в меня стрелял Шевров, почему в лесу оказалась засада чекистов и меня арестовали?

— Я не стрелял в Курбатова! — ответил Шевров. — Я не знаю, кто в него стрелял. Я сам отбивался гранатами... Вы видели, как я стрелял?

— Я не видел, как вы стреляли, Шевров! Я почувствовал ужас, я испугался и упал, и вы в это время выстрелили. Вас пытался задержать чекист Артемьев. Вы выстрелили ему в живот. Меня не интересует, почему вы стреляли в чекиста, меня интересует, почему вы стреляли в меня?

— Что еще вас интересует, Курбатов? — спросил Кольберг.

— Мне интересно было бы знать, почему Шевров дал мой адрес чекисту? Адрес и пароль...

Кольберг перевел взгляд на Шеврова.

— Почему ты стрелял в Курбатова?

Шевров молчал.

Кольберг сделал знак рукой калмыкам. Шеврова схватили за руки, вывернули ему руки за спину, бросили на пол. Калмык встал ему ногой на крестец, другою чуть повыше поясницы, потянул руки Шеврова вверх и назад. Тот застонал, сквозь зубы выдавил:

— Стрелял...

Калмык рывком поднял Шеврова.

Крупные капли пота катились у него по лбу, стекали на щеки.

— Стрелял... — повторил Шевров.

— Почему? — спросил Кольберг.

— Я считал, что Курбатов продался чекистам...

— Почему же ты так считал, Шевров?

— Он привел с собой засаду.

— Кто дал адрес Курбатова чекистам?

— Я дал.

— Где смысл в твоих словах, Шевров?

Кольберг подошел к Курбатову.

— Идите отдыхать, поручик! Если нужно будет, я вас позову. Мы, видимо, должны серьезно побеседовать с Шевровым...

Курбатов вышел.

Кольберг приблизился к Шеврову.

— Последний раз я задаю вопросы. Если я не получу на эти вопросы ответа, я не остановлю казни! Тебя сломают и выбросят в канаву! Ты понял?

Шевров начал кое-что понимать, что-то просверкивало, что-то приоткрывалось, появление Курбатова многое разъяснило. Но он уже все сказал, во всем признался. Что же еще? В мыслях своих признаться? Признаться, что затеялся играть с Артемьевым, затеялся выкупить себе жизнь предательством, что готов был даже и на службу, и запрос Артемьева рассматривал как попытку войти в связь и в сговор? Но в мыслях он подотчетен только себе, и никто никогда не слыхал этих его мыслей. Он молчал. Кольберг сел в кресло. Не торопил.

Шевров думал, лихорадочно искал: в чем выход, что хочет Кольберг, как спастись? И догадался. Ну конечно же, Кольберг ищет, кто вошел в контакт с ВЧК: он, Шевров, или Курбатов, кого могли завербовать в ВЧК? Кольберг подозревает, что он вошел в сговор и завербован Артемьевым. Конечно же, это! А что, если признаться? Так Кольберг того и ищет. Он ищет, кого определить двойником, тогда он будет вдвойне дороже Кольбергу. Сочинить историю, жалостливую к тому же, что, спасая жизнь, согласился сотрудничать с ВЧК, а потом страшно было признаться, боялся,.. Курбатова пытался убить, чтобы скрыть следы. Не знал, что за Курбатовым слежка, нарвался на засаду, хотя и было договорено, что дадут бежать. Слагалась какая-то история, легенда, похожая на те, что придумывались им вместе с Кольбергом. Похожая... Да вот беда, в суматохе застрелил чекиста. Теперь он им не нужен, теперь он для них опять же враг. Потому и молчал, что пользы не видел в порванной связи.

Кольберг сделал знак калмыкам. Они приблизились. Но Шевров махнул рукой.

— Не надо! Я сам все расскажу...

Невыразительно лицо у Кольберга, маска, а не лицо, но Шевров привык к чуть заметным оттенкам на этом лице. Он говорил и чувствовал, что Кольберг доволен.

Но он ошибался. Кольберг был недоволен. Погоня оказалась напрасной. Признание Шеврова ничего не давало, кроме какого-то объяснения истории с Артемьевым и Курбатовым. Шевров в двойники не годился. Курбатов как возможный объект для серьезной игры разведок ускользал.

Нелепость побега Курбатова и Ставцева оставалась нелепостью.

И Кольберг решился на крайнее средство. Он вызвал опять Курбатова. Теперь он брал последние аккорды в дознании.

Он объяснил калмыкам, что он от них хочет. Вошел Курбатов, калмыки встали у него за спиной, как перед этим стояли за спиной Шеврова. И это уже намек Курбатову, хороший намек на то, что с ним могут так же обойтись, как и с Шевровым.

Но и без калмыков Курбатов понимал, что настала решающая минута. Она когда-то должна была настать. Вцепившись причем так прочно и пристально, Кольберг легко не отступит.

Кольберг пригласил Курбатова садиться.

Окинул его долгим взглядом. Вздохнул. Всем своим видом он показал, что знает нечто большее, чем ему хочется говорить. Тихо и внятно сказал:

— Проворов бежал...

Курбатову не надо было разыгрывать удщшения. Он даже привстал. Кольберг сделал успокоительный жест и почти прошептал:

— Бежал, убив человека, приставленного к нему. Он чекист. Это большевистский комиссар Дубровин заслал его к нам перед наступлением. Я подозревал его, но не знал, кто стоит за ним, и никак не предполагал такой значительности... Он ушел, это очень досадно. Но Шевров не ушел. Прочтите его признания!

Курбатов читал показания Шеврова. Кольберг следил за ним тяжелым и холодным своим взглядом, под которым терялись на его памяти и не такие молодцы.

Вот он сейчас прочтет. Что он должен спросить, прочитав этот документ? Наверное, даже и не в форме вопроса последует его реакция! Если он связан с чекистами, то он должен выразить крайнее возмущение, сейчас он будет требовать расправы над Шевровым.

Когда Курбатов первый раз в эту ночь вошел в кабинет Кольберга, его клонило ко сну. Долгая дорога на морозе утомила, укачала. Он придремал. Когда его второй раз вызвали и он увидел Шеврова, сон растаял, он понял, что сейчас, сегодня, все решится. А теперь сон совсем убежал. Все в нем собралось. Нервы напряглись, и Курбатов следил теперь только за одним, обучившись кое-чему у Кольберга. Он следил за собой, он сдерживал все свои чувства. Полнее бесстрастие. Что бы ни случилось, какая бы ни предстала неожиданность, никакой внешней реакции.

Шевров писал неразборчиво, но Курбатов сразу охватывал страницу, не разбирая даже отдельных слов, улавливая суть дела.

Правда ли это? Вот первый вопрос, который, казалось бы, он должен был поставить перед собой. Для этого и сунул ему этот документ Кольберг.

Хотел этим документом расшатать Курбатова, а на деле только укрепил его и невольно дал подсказку, как держать себя, что на это ответить.

Курбатов откинул брезгливо листки.

— Все это чепуха! — воскликнул он. — Шевров лжет! Он спасает свою подленькую жизнь. Его не могли завербовать!

— Откуда вам это известно?

— Известно! — твердо ответил Курбатов. — Дзержинский показал мне дело Шеврова по жандармскому корпусу. Я слышал, как при мне он дал указание арестовать Шеврова, а если он окажет при аресте сопротивление, стрелять в него... Это Шевров хотел продать меня, купить себе индульгенцию на прощение грехов. И он меня продал! Но никто не собирался платить!

— А почему же ему дали бежать?

— Он отбился гранатами! Я же не знал, кто в меня стрелял в ту первую минуту. Я кинулся за ним, не зная, что это Шевров, меня отбросило взрывной волной. Так же и других. А тут и меня им надо было брать, и их Артемьев лежал на земле.., Вот и убежал. На него шли облавы. Никто ему не давал бежать!

— Два таких удачных побега, Владислав Павлович? И вы и Шевров?

— В Москве голод, Москва как пустой улей без матки.,. В редком районе горит свет, ночью орудуют банды. Притоны, Это распад! Там растерянность, на Дзержинском лица нет. Он не спит, но сделать они ничего не могут! Это же не Петропавловская крепость!

— К кому был приставлен Проворов, с кем он был связан?

— Мне никогда не нравился этот солдатик... Он сам нас нашел, вышел к нам, и Николай Николаевич так устал в пути, что обрадовался облегчению. За кипятком, купить что на рынке, он ловок был. И следил, я думаю, за нами с самой Москвы. Мелькалась мне как будто бы его физиономия на всем нашем пути!

— Вы хотите сказать, что вам дали бежать, чтобы приставить к вам Проворова?

— Все может быть, Густав Оскарович! Все может быть, если вы никак не верите, что побег наш не случайность. Удар автомобиля, упал конвоир, Нагорцев и я схватили винтовки. Мы стреляли в упор, Нагорцев пристрелил одного охранника и шофера.

Все рушилось, все построения распадались» Кольберг никак не мог примириться с этим. Ускользнуло что-то неощутимое из рук.

И он решился на отчаянный шаг. Он вдруг вспылил. Это на будущее, чтобы потом оправдаться перед Курбатовым. Он встал, у него задрожали щеки и осветились вдруг внутренним огнем глаза. Всегда мертвое лицо ожило.

— Я не верю, что Дзержинский и его люди такие увальни. Они не могли так промахнуться. Кто-то сюда заслан. И он мне нужен, этот засланный. Если это офицер, он может спокойно признаться в своей слабости. Мы с ними сыграем в игру, в отличную шру. Я не жажду крови, я ищу человека.., И этому человеку откроется головокружительная карьера в разведке. Мне надо знать, кого они завербовали? Вас, Ставцева ли, Нагорцева, Проворова? Кого? Я все прощу! Мне нужен этот человек, он будет делать вид, что работает на них, но будет работать за свою совесть, за честь России. Неужели не ясно, почему я столько времени копаюсь в этой истории? Вы боитесь, Курбатов? Вы купили себе жизнь согласием работать на них? Какая на них работа? Что вас с ними может связывать? А здесь! Здесь перед вами такая судьба! Я больше вам скажу. Я скажу то же, что говорил моему другу Ставцеву. Мы проиграли большевикам. Вы говорите, Москва — это пустой улей. Неправда. Россия проснулась, и ничто ее не уложит в прежнюю спячку» А для нас это агония. Большевики победили, а я сегодня, сейчас готовлю реванш. Не на сегодняшний день реванш, сегодня они на подъеме, и нет силы, которая могла бы их обуздать. Через десяток лет мы вернемся сюда, но для этого надо работать. И человек, которого они купили ценой его жизни₉ а не совести, может работать со мной. И не здесь, не на фронте, а в Европе, где мы копим силы для реванша. Вам ясно? Чего же вы боитесь? Почему вы не хотите признать, что минутная слабость побудила вас принять их предложение? А?

Курбатов пожал плечами.

— Я ничего не боюсь! Но как я могу признать то, чего не было!

— А-а! — закричал Кольберг и ударил кулаком по столу. И вдруг щелкнул пальцами в воздухе.

Курбатов почувствовал, как схватили его сзади за руки. Острая боль мгновенно пронизала все тело. Его опрокинули — рывок, и он уткнулся лицом в ковер. На крестец наплыла тяжесть, руки потянули назад и вверх. Медленно потянули. Боль нарастала. Курбатову казалось, что он почувствовал скрип в позвоночных сочленениях. Еще секунда, и конец! Но он стиснул зубы. Ненависть к этому палачу превозмогла боль. Он так в эту секунду ненавидел Кольберга, ненавидел свое бессилие, что даже не вскрикнул. Все исчезло в мраке.

Он очнулся белым днем в номере у себя на кровати. Он ничему в первое мгновение не верил, даже тому, что он в гостинице, а не в контрразведке.

Пошевелился. Спина болела, но боль была терпимой. Значит, Кольберг остановил казнь. Кружилась и голова.

На столике стояла бутылка коньяка, недопитая ночью у Кольберга, в тарелках закуска. Лимон на блюдце. Это было похоже на форму извинения. Он все же офицер, дворянин, а не жандармский осведомитель. Это, что ли, хотел подчеркнуть Кольберг?

Курбатов встал. Позвоночник тихо ныл. Растянули, видимо, жилы, и только. И отпустили... Надолго ли? И что теперь делать?

Идти к Ставцеву? Зачем? Что это изменит?

Курбатов встал, налил полный стакан коньяку, выпил единым махом, закусил куском рыбы и, раздевшись, лег. Заснуть, чтобы на какой-то срок ни о чем не думать и быть готовым к ночной встрече. Курбатов не верил, что Кольберг так легко отступился после всего, что было им проделано.

Сон долго не шел. Мешали мысли, думы, но Курбатов давил их счетом. Он начал считать. Где-то на трех тысячах задремал.

И коньяк, и усталость с дороги, и напряжение у Кольберга на допросе сказались.

Он проснулся от головной боли и ощущения, что в комнате кто-то есть и пристально смотрит на него.

Было уже темно. Светлели проемы окон. Курбатов пригляделся. У кровати стоял стул, на стуле сидел человек, вырисовывалась его фигура на светлых пятнах окон. Недвижимо сидел, почти не дыша. Но дыхание его Курбатов все же расслышал.

Курбатов привстал, но тут же ему на руку легла чужая рука.

— Не тревожьтесь! — раздался тихий и вкрадчивый голос Кольберга. — Это я... Я пришел попросить извинения! Не сдержался! Но и вы можете понять мое состояние! Я думаю о будущем нашего дела, а не о настоящем. И я верил в вас, всегда верил, и вдруг! Такая оплошность! Вы страдаете? Пригласить доктора?

— Нет... Обошлось!

— Я рад! Оставим все вопросы. Проворов вам помог...

— Мне? Чем он мне помог?

— Вовремя бежал! Все подозрения сходятся на него. Неужели вы всерьез могли подумать, что я поверил признанию Шеврова?

— Не знаю! Я им не поверил!

Кольберг рассмеялся.

— Чехов, кажется, где-то говорил, писатель Антон Чехов, если зайца бить по голове, то он спички научится зажигать. Я не хочу от вас вынужденных признаний. Сегодня мы будем считать, что ваш побег организован ради побега Ставцева. И побег Ставцева организован, чтобы подвести к нему Проворова. А Проворова, сибиряка, забросили к нам для военной разведки перед весенним наступлением. На этих выводах я заканчиваю следствие. Вас это устраивает, Владислав Павлович?

— Вы ведете следствие, вас это должно устраивать или не устраивать.

— Вы еще сердитесь... Не надо сердиться. Я принес вам роскошный подарок. Вы потомок Радзивиллов! Что вам делать здесь, в Сибири? Здесь скоро заговорят орудия. Сначала наше наступление будет разворачиваться удачно, но отсутствие целей наступления, растянутые коммуникации от океана приведут к своим результатам. Мы вынуждены будем уйти отсюда. Все, чем мы располагаем для реванша, сосредоточится в Польше. Не знаю, этим ли летом выступит Польша или год спустя. Выступит! Все зависит от вас! Я помню ваши душевные устремления! Вот и случай пересесть на белого коня победителя! Я вас и Ставцева отправлю в Польшу! Это акт моего извинения за невольную грубость! Завтра вы можете собираться в отъезд. Кружным путем, но надежным! На Владивосток, через океан — в Америку. Оттуда в Европу. Мы с вами встретимся в Варшаве.

Кольберг пожал вдруг руку Курбатову, встал и почти неслышно вышел.

Раздумывай не раздумывай, а деваться было некуда. Некуда! Бежать? Безумие. Ни минуты Курбатов не верил, что Кольберг снял свои подозрения. Как бежать? Наверняка за ним слежка, он в кольце.

На сборы ушло два дня. К поезду им был подан автомобиль Кольберга. На вокзальной площади — внезапная встреча. На площади стояли виселицы. Здесь контрразведка Колчака приводила в исполнение приговоры. На этот раз только один повешенный.

Курбатов и Ставцев вышли из автомобиля неподалеку от крайней виселицы. Раскачиваясь на ветру, постукивал оледеневший труп. Курбатов узнал Шеврова.

Ну конечно! Кольберг заметает следы. Хочет дать знать, что он согласился на версии предательства Шеврова, что он, Курбатов, вне подозрений. Так, и только так, читалось это безмолвное послание Кольберга, его прощальный жест.

Поезд тронулся.

И на этот раз путь не близкий, но путь и неизвестный, конца ему не видно. Да, настала минута подумать. Дубровин говорил, что он вправе в любую минуту остановиться и вернуться назад. На большой остановке отстать от поезда. Отделаться от слежки и — в лес, в тайгу. Может быть, и удалось бы выбраться. А как оттуда, из Польши, вернуться? Наташа ждет... Какая возможность встречи вероятнее? А можно ли вообще раздумывать о вероятности встречи, пока он еще нужен? Нужен ли? Исчез Проворов. Правду ли сказал Кольберг, что Проворов бежал? Все это задача с неизвестными, превышающими возможность ее решения. Если Проворов действительно ушел, то уход его был своевремен. А ушел ли? Как связаться с чекистами? Как? Связь оборвана...

В вагонах шла пьянка, офицеры резались в карты, шныряли какие-то купчишки. Но Курбатов был уверен, что в этой разношерстной толпе пассажиров едут и люди, приставленные к нему Кольбергом. Он был крайне осторожен. Надежда, что его найдет связной, побуждала своей логикой к общительности. Чем больше встреч, больше дорожных разговоров, тем больше шансов, что связной может подойти к нему с меньшей опаской.

Где-то уже на перегоне к Приморью, рядом с ним у окна остановился офицер в чине штабс-капитана. Курбатов давно приметил его. Он ехал в том же вагоне. Несколько раз встречались, сходились вот так же у окна, расходились. Штабс-капитан был любителем карточной игры и пропадал в тех купе, где завязывалась партия в преферанс.

Они стояли рядом и смотрели в окно на пробегающие мимо заснеженные сопки. Перестук колес, клубы черного дыма за окном. Обычная дорожная картина.

И вдруг Курбатов услышал слова пароля, который был дан ему Дубровиным для связи. Этот пароль был неизвестен Проворову. Это было условием операции.

Курбатов произнес отзыв, штабс-капитан закончил пароль. Не меняя позы наблюдающего за дорогой, с лицом равнодушным, с лицом скучающего путешественника, штабс-капитан говорил:

— Мне приказано передать вам, что вы вправе приостановить операцию. Алексей Федорович просил вас еще и еще раз подумать... Если вы все же решили продолжать операцию, в Центре считают, что вы можете сделать много полезного! Куда вы едете?

— Через Америку в Польшу! Так мне сказано Кольбергом. Но он подозревает меня.

— Это сейчас вам ничем не грозит. Это вам сейчас только помогает. Кольберг заботится об интересах немецкой разведки. Ее интересы — сохранить вас на будущее. Нет ли у Кольберга данных, подтверждающих его подозрение?

— Данных нет! Домысел и анализ,,..

— Без данных это так и останется домыслом. Проворов благополучно ушел. Это был приказ Центра. Мы с вами обрываем связь. Мы сами вас найдем, сами не ищите связи. Это опасно. Пароль будет тот же. Я передам, что вы согласны и дальше нам помогать?

— Передайте, что согласен.

— У меня есть для вас посылка. Я сойду на следующей станции. Вы умеете играть в преферанс?

— Умею.

— У вас в купе я начну игру. Когда я сойду, вы займете мое место. Я забуду несколько книг и кое-какие выписки из книг и архивов. Те выписки, что в конверте, для вас. Этот материал никак не может вас компрометировать. Это письма из ссылки вашего прадеда. Они уже приводились в литературе о декабристах. Вы сможете объяснить, что вас заинтересовали мои бумаги, что в этих бумагах вы нашли копии с этих писем. Но я думаю, что вам пока ничего не придется объяснять. Эти копии с писем переданы Дзержинскому для вас. Переданы по просьбе Ленина. Он вспомнил вас и просил их вручить вам...

Перестук колес заглушал голоса. Штабс-капитан Бамолк. Все с тем же скучающим выражением на лице отошел от окна. Прошелся вдоль вагона. Постоял еще кое с кем у окна. Вошел в купе. Очень скоро он сколотил новую партию в преферанс. Курбатов подошел к купе и встал в дверях, словно бы заинтересовался игрой.

Проводник прошел по вагону, объявил название станции.

Штабс-капитан заторопился, собрал наскоро чемодан и встал. Растерянно оглянулся, ломалась партия. Курбатов предложил свои услуги. Произвели расчет, штабс-капитан выложил проигранное, распрощался и вышел к проходу. Курбатов сел на его место.

Партия затягивалась. Курбатов рисковал. Росли записи. Он прочно осел в купе. Перекладывая подушку, обнаружил под ней книги и пачку бумаг. Посетовали на рассеянность штабс-капитана. Книги пошли по рукам. Заглянули в бумаги. Выписки из книг. Выписки никого не заинтересовали. Курбатов, уходя из купе, забрал бумаги с собой. Ночью, лежа на верхней полке, когда все уже заснули при колеблющемся свете восковой свечки в фонаре над потолком, развернул посылку. В пакете оказались перепечатанные на машинке несколько писем Алексея Курбатова из Ялуторовска, помеченные 1832 годом, 1836 и 1841 годами. Письма сдержанные, письма как повесть о жизни людей, оторванных от семьи, от жизни. Ни слова жалобы, да жалобы и не могли проникнуть сквозь цензуру Третьего отделения.

А вот и еще одно письмо: «Родная Наташа!»

Так это же письмо к его невесте, к Наталье Михайловне Вяземцевой. Это же объяснение той романтической истории, о которой глухо говорили у них в семье.

«Родная Наташа! Простите меня за смелость, однако мне думается, что иное обращение и невозможно.

Сквозь острожные стены, просторы Сибири пронесут Вам мой единственный, а может быть, и последний подарок. Когда Вы были девочкой, Вы вынули из волос цветок ландыша и подарили его мне, и стал он знаком моего счастья и несчастья. Я отливал цветок ландыша из бронзы, вспоминая

Вас. Вся жизнь моя шла рядом с Вашей, пока не оборвалось все известными Вам обстоятельствами.

Я люблю Вас, нас разделяют огромные расстояния, но сердце мое с Вами, и мой бронзовый ландыш пусть будет для Вас напоминанием короткого нашего счастья. Ваш Алексей Курбатов».

Информация пришла окольными путями, листки бумаги пересекли линию фронта, кто-то бережно их пронес сквозь опасность, рискуя жизнью. Бушевала война в Белоруссии и на Украине. Красная Армия начинала развернутое наступление на войска пилсудчиков. В донесении подробно рассказывалось об обстановке, сложившейся в штабе Пилсудского. В одной строчке упоминалось, что Пилсудский приблизил к себе и назначил дежурным адъютантом нового человека из белой эмиграции, находившегося в родственных отношениях с аристократической семьей Радзивиллов. Называлось и имя нового адъютанта Пилсудского: Курбатов Владислав Павлович.

Дзержинский обвел эту фразу красным карандашом и пригласил к себе Дубровина, пометив на документе: « Хранить вечно ».

Дубровин прочитал донесение и взглянул вопросительно на Дзержинского.

— Не надо торопиться! — сказал Дзержинский. — Еще не время!