Аферистка

Раздел 3

Люля проснулась от ярких солнечных лучей, падающих на нее из окна, и по привычке, успевшей за последние годы стать ее натурой, впитаться в кровь, сначала прислушалась. Вокруг, если не считать перестука колес и всей палитры звучаний, связанных с движением поезда, стояла тишина. Даже Татьяна монотонно посапывала, нисколько не волнуясь тем, что сегодня должна была впервые появиться перед знакомыми со своим новоприобретенным лицом, еще не совсем готовым к парадному выходу. Это была не смятенная тишина ожидания счастья или горя, не могильная тишина утраченных надежд и безверия и не стрёмная тишина опасности, стерегущей где-то поблизости. Нет, это была тишина спокойной, безтревожной жизни, где есть всего понемногу, вернее, где нет каких-либо страстей, избытка чего бы то ни было. Люля улыбнулась: в конце концов, это просто фон, на котором разыгрываются события. Так как событие — это что-то отличающееся от монотонности и рутины ежедневности. По всему выходило, что сейчас этот фон был благоприятным. И это хорошо. А вот какие события на нем проявятся, неизвестно.

Неужели в самом деле оторвалась? — в который раз промелькнуло в Люлиных мыслях. Неужели удалось, да еще и полностью сохранив свое добро? Будто вторя этим сомнениям, прячущимся в эхе многочисленных «неужели», чаще всего употребляемым при оптимистичных обстоятельствах, под грудью возник сосущий холодок. Рано спрашивать об этом, ой рано! Люля отогнала от себя желание обратиться к этапным выводам. Надо сначала благополучно выйти из поезда, удачно потеряться в толпе. А потом… Далее она поняла, что отныне так будет всегда: сейчас надо позаботиться об этом, а потом… Чисто как писала Маргарет Митчелл в «Унесенные ветром», там ее Скарлетт тоже все время что-то откладывала: «Потом, потом…»

Совсем не лишне предположить, что Дыдык вычислит этот маршрут, неожиданный даже для нее самой, и появится на днепропетровском перроне с цветами в руках прямо перед вагоном: «Дорогая, я виноват перед тобой. Прости». Разыграет на людях спектакль, в который раз постарается развеять ее настороженность, усыпить бдительность, а потом задавит в темном уголке, как и планировал раньше. Это вероятно процентов на двадцать, и может объясняться его дьявольской сообразительностью или тем, что кто-то из общих знакомых видел ее возле этого поезда. Для реализации такого «щемящего свидания» ему только то и надо, что доехать сюда раньше нее, а это легко устроить, пользуясь скорым поездом прямого назначения, самолетом или авто. Зато вероятность оставшихся восьмидесяти процентов позволяет предположить, что вчера после «леривона», которого она ему подсыпала в чай от души, он спал бы даже при пушечной стрельбе. Нет, вот какая гадость: планировал убить ее ближайшими днями — во время поездки в Москву или где-то в Москве, — а сам накануне оставил без присмотра стакан чая с порошком от простуды, словно специально, чтобы лекарство нейтрализовало запах ее снотворного. Как она могла не воспользоваться такой замечательной возможностью и не избавиться от него и разом от смертельной опасности, нависшей над ней? И как же нелестно он о ней думал, коль держался столь беззаботно! А если так, то он и сейчас остается о ней не самого высокого мнения. Ага-га, дурачок, мне именно этого и надо! Тогда считай угощение снотворным, которое применяют для укрощения бешеных жеребцов, просто наглядным уроком от меня, а желтый чемоданчик с деньгами — платой за этот урок. Не глушить же такого бугая глицином — средством для изнеженных девиц.

Итак, проанализировав сумму всех опасений, можно сделать вывод об их практической напрасности. Тем не менее пренебрегать пусть мизерной долей риска нельзя и надо что-то изобрести, чтобы обезопаситься и в этом маневре — при высадке из поезда. Что же она должна придумать, учитывая невозможность стать невидимой и пройти незамеченной мимо своего врага, невозможность укрыться от его глаз под землей или пролететь высоко в небе?

Люля посмотрела на спящую подругу, на ее закрытое рассыпанными волосами лицо и вдруг поняла, что эта девушка послана ей провидением не просто на негаданное счастье, чтобы с ее помощью забиться в глухую щель, которой есть Днепропетровск, а на окончательное и безвозвратное спасения, ибо она, сама того не подозревая, постоянно подает Люле пример для подражания. Ведь еще вчера Татьяна маскировалась! И довольно талантливо, изобретательно, а в итоге — результативно. Люля осмотрелась по сторонам, ловко подобрала свои волосы, заколола на затылке и запнулась Татьяниным платком, вывязав его манером кубанских казачек, как вчера Татьяна. Глаза закрыла темными очками. Оставалось переменить одежду. Как хорошо, что в выдуманной ею истории так много правды и так удачно обосновано это бегство! Теперь можно без вранья, спокойно попросить у Татьяны старые шмотки, а свои выбросить. Люля засмотрелась в зеркало, отрабатывая соответствующую новому стилю внешности пластику тела.

— А тебе это к лицу, — вдруг услышала она замечание с той стороны, где спала подруга.

— Думаешь?

— Чистая тебе крестьяночка, — Татьяна уже проснулась и, опершись на локоть, полулежала на диванчике.

— Хорошо, тогда я забираю у тебя этот платок, — Люля еще раз осмотрела себя в зеркало и повернулась к Татьяне. — Доброе утро, подруга! Как спалось? У тебя есть лишняя одежда для меня? Во временное пользование. Я рассчитаюсь, — затарахтела она.

— Спалось, как давно уже не было. Ты знаешь, как-то улеглись мои тревоги, отчаяние…

— Отчаяние? — переспросила Люля автоматически, все еще занимаясь своей подготовкой к выходу из поезда. — Хорошо, не забудь об одежде для меня.

— На, — Татьяна схватилась на ноги и бросила к Люлиным ногам свой чемодан, набитый одеждой. — Бери что подойдет, — и продолжила дальше: — Понимаешь, если бы не аллергия и не эти шрамы… Но ты влияешь на меня позитивно. Мне даже захотелось что-то еще изменить в своей внешности, принарядиться. Поможешь?

— Еще бы нет! А что для этого нужно? — Люля принялась за переодевание.

— Ой, не скажу. Я сомневаюсь… Но так хочется! Я даже вчера перед сном об этом мечтала.

— Что ты надумала? Говори!

— Что? — шепотом спросила Татьяна и лукаво повела глазами, входя в игру, затеянную неожиданно, и ощущая уверенность, которая струилась от Люли. — Что? Догадайся сама.

— Я знаю одно: надо, чтобы твой ненаглядный не видел тебя в этой косынке, — сказала Люля. — Понимаю, ты закрываешь лицо, но лучше закрыть его другим способом, более естественным. Например, прической. Прикинь, тебе же не три дня и не три недели придется лечиться, может, и не три месяца. Не будешь же ты ходить все время в косынке, как старушка. Тем более что наступает лето, жара.

— Тогда мне нужно причесаться так, чтобы локоны падали на лоб и щеки, но они же длинные для этого. Разве что…

— Разве что? Какие могут быть сомнения? Сомнениям — однозначное нет…

— …надо постричься! — восторженно продолжила Татьяна. — Мне так давно этого хотелось, а повода не было. Ведь такие шикарные косы не обрезают ни с того ни с сего. Кто бы меня тогда умной назвал, правильно? Так ты как, одобряешь?

— А то! Пока восстановится лицо, твои шикарные косы отрастут. Даже станут еще длиннее.

Они продолжали обсуждать изменения, которые собиралась произвести в себе Татьяна, и во время умывания, и за завтраком, и когда уже готовились к выходу в Днепропетровске. И Татьяна не замечала внутренней отчужденности, верней, озабоченности своей подруги, даже казалось ей, что та совсем забыла о проблемах, в силу которых на самом деле не просто куда-то ехала, а убегала. Между тем Люля тоже готовилась к выходу из поезда и тоже была занятая своей внешностью, более того — и настроение у нее было так же трепетно тревожное, но в основе этого лежали другие причины. Что здесь сравнивать? Она старалась стать незаметной и забытой, а Татьяна — заметной и любимой; Люлю одолевал страх, а Татьяну — питала надежда; Люля старалась не думать о будущем, а Татьяна к нему стремилась и льнула всей душой; Люля чувствовала себя старой разбитной бабой, а Татьяна — юной девчонкой, только вступающей в большой мир. Так кто кого должен был больше понимать и кто кому должен был помогать?

Другого выхода у Люли не было, как только полагаться на себя во всех дальнейших одиссеях, потому что Татьяна окончательно вышла из игры — она принялась исполнять свои давние мечты, и быть хоть кому-то полезной не могла. Без преувеличения, девушка была оглохшей и ослепшей, как певчая птичка в мае при исполнении любовных рулад.

Вдруг перед их глазами замелькали какие-то тени. Люля тревожно осмотрелась по сторонам и заметила, что они едут по мосту через Днепр.

— Это уже конец? — спросила она у Татьяны.

— Да, сейчас будет конечная остановка.

— Тогда я побежала в другой вагон, — а увидев, что ее спутница ничего не поняла, объяснила: — Не к лицу такой простой крестьяночке, какой ты меня сделала, ездить в спальных вагонах — это бросится в глаза. Встретимся возле пригородных касс.

— Их там много, — спехом сказала Татьяна, — и возле всех очереди.

— Возле третьей!

Девушки словно по команде взглянули в окно, где перед ними разворачивала свои пространства Большая Степь; так как это таки была именно Большая Степь, вопреки повсеместным приметам человеческого присутствия.

Но пройти в пригородные кассы они не смогли и случайно встретились у входа в подземный переход, где нашли забитую крест-накрест деревянными досками дверь и близ нее почти полную безлюдность.

— Куда все подевались? — растерянно спросила Татьяна. — Ничего не понимаю. Здесь всегда такой кавардак стоял, а теперь только, вот вижу, таксисты, носильщики, грузчики с тачками, еще пирожки…

— Тань, что такое Амур-Нижнеднепровск, это далеко? — перебила ее Люля, неуютно чувствовавшаяся на открытом месте.

— На левом берегу Днепра, далековато. А что?

— Вот, — Люля показала на объявление, написанное от руки и прикрепленное к стене скотчем. — Теперь я поняла, почему нас высадили черте где и заставили ножками топтать шпалы до привокзальной площади.

В объявлении говорилось, что в связи с капитальным ремонтом вокзала, платформ и прилегающих железнодорожных путей прибытие и отправление пригородных электричек осуществляется со станции Амур-Нижнеднепровск по старому расписанию.

— Но мы же не успеваем на утреннюю электричку! Теперь только аж вечером удастся уехать домой. Слоняйся тут целый день, — чуть не плакала Татьяна от досады. — А я устала от поездки, где-то приткнуться хочу, отдохнуть.

Девушки отошли от двери подземного перехода и растерянно остановились в нескольких шагах от нее.

— А мне позарез нужно где-то пристроить этот чертов багаж, — сказала Люля, ударив коленкой по клетчатой сумке. — Не хнычь! — прикрикнула на Татьяну, нытьем мешавшую ей кумекать над своими проблемами. — Припечет, так на машине поедем. Но мне позарез нужны автоматы хранения вещей. Амур-Нижнеднепровск это большая станция, там есть камеры хранения?

К ним незаметно приблизился улыбающийся мужчина и заговорил, испугав Люлю.

— Я могу отвезти вас туда за пятьдесят червонцев, — предложил он.

— Ну? — вопросительно мурлыкнула Люля, глядя на свою спутницу.

— Нет, спасибо, — ответила Татьяна таксисту и повернулась к Люле с объяснениями: — Мы все равно не успеваем на электричку, а камеры хранения там разбиты так, что из них и ребенок поклажу вынет.

Тем не менее интересный и услужливый таксист далеко не ушел и при первой возможности снова вмешался в разговор. Он, видите ли, может быть им полезным и для поездок, и для консультаций по туристической части или по шопингу.

— Извините, что встрял, — снова возник он, вытирая вспотевшее лицо платком. — Я знаю банк, где недавно открылся зал с недорогими сейфами для частных лиц. Чем это отличается от автоматов хранения? Разве что лучшей надежностью. И можно оплачивать авансом, хоть на год, — и он хитро прищурил глаз, надеясь все-таки заработать на этих девушках.

— Это далеко? — почему-то спросила Люля, будто ей было не все равно.

— Нет, рядом. А куда вы хотели ехать от вокзала?

— В сторону Синельниково, — уклончиво ответила Татьяна. — Мы подождем вечерней электрички, — прибавила она, чтобы говорливый таксист не цеплялся к ним больше.

— Да просто в ту сторону недавно открыт новый маршрут маршрутных такси. Я могу подсказать, где у них конечная стоянка, и у вас не будет хлопот с электричкой и станцией Амур-Нижнеднепровск, куда километра два надо добираться пешком от проспекта Правды. А новые маршрутки ходят каждый час, ну может, чуть реже, смотря куда.

— Поехали сначала в банк, — наконец решила Люля. — Как он называется?

— Ю-Банк, странное название, правда?

Люля автоматически кивнула.

Ехали они недолго, банк располагался в нагорной части города. Оказалось, что, в самом деле, здесь можно арендовать небольшой сейф, тем не менее, когда Люля спросила, как ей воспользоваться этой услугой, то клиент-менеджер, взглянув на ее клетчатую сумку, замахала руками:

— У нас сдаются небольшие сейфы, девушка. Извините.

— А мне и нужен небольшой, но так, чтобы в течение года арендовать. Можно? А это, — она тоже красноречиво взглянула на свою сумку, — это я в дорогу собралась.

— А, тогда, пожалуйста, — работница банка повела рукой в сторону зала, переделенного многочисленными стеклянными перегородками на офисы free space — свободное пространство.

Эге, Люля много кое-чего знала, «что и не снилось нашим мудрецам». За полчаса ее хлопотами было все устроено. Она нашла Татьяну в сквере, разбитом вокруг банка. Та сидела на скамейке и с выражением удовлетворения на лице рассматривала прохожих.

— Ну, теперь я буду носить твои чемоданы. А ты у нас больная, тебе нужно больше отдыхать, — заявила Люля. — Из объяснений таксиста ты поняла, где останавливаются маршрутки на твой Славгород?

Татьяна даже не попробовала протестовать, послушно спрятала в неохватный чемодан целлофановый пакет и небольшую сумочку для документов, косметичку и кошелёк. Затем просто поставила чемодан на асфальт, молча передоверяя свое добро Люле. Было видно, что она в последнее время в самом деле мало двигалась, залежалась в больнице и вообще ослабла на скупых зимних рационах, без свежих витаминов, без воздуха, устала от операций и осложнений после них. Ей надо было выбросить из головы все заботы, медленно погулять по городу, потолкаться среди здоровых людей, может, побаловать себя покупками приятных безделушек или чем-то вкусным. У Люли потеплело на сердце, прокатившись быстрой волной. Подожди, подруга, я за тебя возьмусь, ты у меня быстро выздоровеешь, думала она и понимала, что это не какой-то порыв сочувствия или признательности — ей нравилась эта открытая и доброжелательная девушка, импонировало соединение в ней всевозможных добродетелей с решимостью и умением неуклонно продвигаться к цели. Ничего, вот теперь она стала красивее внешне, и ее жизнь наполнится новым содержанием, она узнает личное счастье, будет успешной в работе. А Люля, конечно, будет рядом и во всем будет помогать ей. Их теперь двое! Боже, какое счастье, что она встретила Татьяну, что Татьяна ее не раздражает, а наоборот, все больше и больше нравится как человек. Ведь это ручательство того, что Люля не сорвется с катушек, а рядом с Татьяной приспособится жить, как все нормальные люди. Татьяну ей Бог послал, а раз так, то и поручил проявлять заботу о ней, слабенькой.

Люле вдруг подумалось, что именно таких чистосердечных людей она в последнее время не замечала, не общалась с ними, обходила, как что-то ненужное ей, как черную кошку на дороге, как напоминание о детских мыканьях, как страшные призраки прошлого с его обнищанием и безвестностью и, конечно, обкрадывала себя. Она долго и старательно входила в иной мир, лучший, по ее мнению, а этот мир незаметно подготовил ловушку для нее, удар, который она теперь ощутила. Где был ее ум, где было ее сердце? Этот мир и люди, которые его населяют, — больны корыстью. И даже не в их материальных претензиях дело, в конце концов, главное, что они этим убивают доверие людей друг к другу, желание сочувствовать слабым, готовность помогать другим в горе. Они своим образом жизни и противоестественными идеалами обедняют мир, обделяют сердечным теплом, светом, доброжелательностью, искренней радостью, легкостью доверительных отношений. И вместо этого сеют порок, страх, подозрения, ненависть. Боже! Чего этот Дыдык раньше не захотел прибить ее, вот она раньше бы и прозрела. А так сколько времени потеряла, чуть не изуродовала свою душу, чуть не растоптала ее!

— Поняла, здесь можно пройти пешком, — неожиданно для нее прозвучал голос Татьяны.

— Что, моя милая? — вскинулась от неожиданности Люля, растроганная собственными укорами и развенчаниями. — Ну так вперед. Может, хочешь пройтись по магазинам, что-то купить себе или посидеть в кафе? Так ты не стесняйся, я тебя поддержу. Не забывай, что я твоя должница, поэтому и о деньгах не волнуйся, у меня сегодня на нас двоих хватит, если ты, конечно, не вздумаешь покупать норковую шубку или эксклюзивные швейцарские часики.

Татьяна только хило улыбнулась, и подруги неспешно побрели в сторону центрального проспекта. Город, над которым медленно поднималось солнце и будто тянуло за собой удлиняющийся мартовский день, уже проснулся и наполнился обычными звуками. Ленивый ветерок, убегая от холодных волн Днепра, пробегал вдоль его берега, парил над парками и скверами, обвевая девушек благоуханием прогретой земли, молодых почек и еще чего-то чрезвычайно чистого и пронзительного. От этого Люле показалось, что здесь тише и чище, чем в загаженной, шумной, утыканной грязными палатками, немытыми революционерами, засоренной их отходами, а еще бумагой и ящиками оранжевой столице.

— Разве мы не зайдем в парикмахерскую? — вдруг нарушила молчание Татьяна, когда они проходили мимо дома с красноречивой выносной рекламой у дверей, и ее глаза загорелись, как у ребенка.

— «Имидж», — прочитала Люля, — а там, напротив, магазин «Самшит», как на заказ. Все правильно, когда-то были «березки», а теперь сплошь «самшиты», мы же начали жить по-буржуйски. Так вот я туда загляну, пока ты красоту будешь наводить. А встретимся на бульваре, видишь скамейку напротив трамвайной остановки? Там.

— Договорились, — с замиранием сердца сказала Татьяна. — Ой, что будет! Сейчас вымою голову, принаряжусь… Сказать тебе одну вещь по-честному?

— Скажи, — в тон ей ответила Люля.

— До сих пор, как смотрю в зеркало, не узнаю себя. Все время ужасаюсь: ой, кто это у меня за спиной стоит? Представляешь?

— Скоро привыкнешь к себе.

Стрижка, которую сделали Татьяне, очень ей шла, главное, что ее украшала шикарная челка, как у молодой Валентины Малявиной, только чуть длинее. По бокам лица эта челка плавно переходила в пряди более длинные, овалом спадая на щеки. Волосы закрывали также шею и спадали дальше вниз. Впереди они рассыпались на груди, а сзади доходили почти до середины спины, т. е. стали чуть ли не втрое короче, чем были, но за счет этого будто наполнилось объемом, блеском и волнистостью, создавая вокруг головы Татьяны настоящую густую гриву, прибавляющую ей невыразимой юной грациозности и привлекательности.

А Люля купила себе новую одежду и переоделась, приобретя вид скромный, сдержанный, почти деловой, хоть предметы ее одежды были и не элитными, а просто добротными. Серый костюм из теплого драпа дополняла бледно-сиреневая дамская сумочка, довольно объемная, в которой удобно носить, например, деловые бумаги. Блузка, подобранная в тон сумочки, освежала практически нетронутое макияжем лицо. Черные туфельки на среднем каблуке с сиреневым стразом в блестящей оправе удачно соединяли цвета Люлиной внешности в приятную приглушенную гамму. Никто бы теперь не узнал в этой стройной холодной блондинке вчерашнюю беспутную Люлю, расхристанную, голопузую, дерзкую. И часы Parrelet она все-таки купила в подарок своей спасительнице, правда, копию бельгийского производства. А заодно купила такие часы и себе. А чего? Механизм швейцарский, как и должно быть; корпус — из нержавеющий стали с золотым напылением толщиной в восемь микрон; стекло — двухстороннее сапфирное антибликовое; ремешок из натуральной кожи; гарантия восемь лет. Что еще надо? И вдобавок такой хронометр весьма подходил под стиль и уровень достатка, который она для себя определила. Часы отличались лишь моделями — с белым и черным цветом циферблата и ремешков.

— Выбирай, какие тебе больше нравятся, — предложила Люля, когда девушки осмотрели друг дружку и обменялись комплиментами.

— Ой, я растерялась! — воскликнула Татьяна. — А ты чем руководствовалась, когда выбирала такие цвета?

— Честно говоря, я взяла, какие попались. Нет, там были еще розовые и сиреневые. Но ведь их не под любую одежду наденешь. А эти цвета универсальные.

Татьяна нерешительно показала, на то, что ей больше понравилось, и Люля одобрительно кивнула головой.

— Молодец. Понимаешь, — объясняла она подруге, закрепляя часы на ее запястье, — здесь совпали два важных события, очень важных: ты изменила свою внешность, а я благодаря тебе изменила свою судьбу. Поэтому не тушуйся, я не обеднею. Зато у нас, по крайней мере на срок гарантии часов, — пошутила она, — останется память о молодости, о наших надеждах, о том, как мы прорывались к счастью. Хорошо?

Люля умела уговаривать, ведь красное словцо было основным инструментом ее манипуляций с людьми. Она сама прониклась теми сентиментальными материями, которые провозглашала, их настроениями и чуть не выложила перед Татьяной правду о себе. Душа требовала: оставь враки, признайся, что ты просто неразборчивая дурочка, влюбившаяся в опасного брачного афериста. Но ум подсказывал, что надо молчать, не давать воли слабости. Конечно, думала она, переложи сейчас свои грехи на плечи этой хрупкой девушки, пусть она в чистоте своей мучается и казнится за тебя, сочувствует тебе, помогает тебе очистить совесть, а ты тем временем будешь отдыхать. Не смей беспокоить Татьяну своими проблемами! Сама с ними справляйся, тебе никто не мешает.

— Спасибо, ты меня растрогала, — все-таки сникла от такого трогательного внимания Татьяна, выйдя из потрясения и выведя Люлю из задумчивости. — Я знаю, что твой подарок стоит денег. Это безрассудно и с твоей, и с моей стороны, но ты уже его сделала. Лучше бы квартиру себе купила вместо потерянного в Киеве жилья. Это было бы к месту и, учитывая обстоятельства, справедливо.

— Ага, ты еще предложи зарегистрировать эту квартиру в бюро недвижимости, чтобы мой преследователь меня быстрее нашел и прибил.

— Значит, будешь жить у меня, места хватит. Что ж теперь? Буду носить, — покосилась Татьяна на часы. — Спасибо.

— Это же не элитные часы, а всего лишь их копии, чудачка! — засмеялась Люля. — Они дешевые. Дома просмотришь техпаспорт и успокоишься.

Приподнятое настроение от непонятной торжественности случившихся событий долго не оставляло девушек. Они зашли в ближайший ресторан и хорошо позавтракали, а потом еще гуляли по городу, сидели в кафе, наслаждались мороженым с земляничным вареньем, пилы кофе. Иногда перебрасывались ничего незначащими фразами, комментируя то, что наблюдали, большей же частью молчали. В течение всей прогулки Татьяна исподтишка посматривала на подаренные часы, а потом на преображенную новым нарядом Люлю, словно хотела что-то сказать. А Люля делала вид, что не замечает Татьяниного тихого счастья, только сама грелась от него. И про себя посмеивалась, что тоже делает это исподволь.

На стоянку нужной им маршрутки девушки пришли тогда, когда в салоне все места уже были заняты, и до отхода оставалось десять минут. Правда, свободными оставались два места в кабине, рядом с водителем, но и там лежали чьи-то свертки. Следующая машина отправлялась по этому маршруту через два часа.

— Я очень устала, — пожаловалась Татьяна.

— Может, махнем на такси? — предложила Люля. — Гулять так гулять. Сколько километров нам ехать?

— Около восьмидесяти. Какое такси, хочешь, чтобы над нами в селе люди смеялись: нищие, а с перцем?

— Тогда давай проситься ехать стоя. Выдержишь? — спросила Люля.

В это время к машине подошел замороченный своими неприятностями водитель, сердито бросил на сидение какие-то вещи, сел, так грохнув дверью, что аж стекла в окнах задребезжали. И Люля, не дождавшись Татьяниного ответа, пошла договариваться, чтобы их все-таки взяли в эту машину.

— Так вот же два места есть! — сердито воскликнул водитель и показал на сидения возле себя. — Садитесь, какой вам ляд не дает. Что за люди?!

— Там чьи-то вещи лежат, — объяснила Люля.

— Мои! — гаркнул взбешенный мужчина. — Разве не видно? Сто чертей ему в ребра, это же просто свертки! Попросили кое-что передать отсюда славгородским родственникам. Ни одного рейса без этих передач не обходится. У вас много вещей? — спросил сдержаннее.

— Одно место. Вот, — Люля показала на Татьянин чемодан, который держала в руке. — А это я с собой возьму, — прибавила, имея в виду свою сумочку.

— Объемная до чертяки. В багажник не поместится. Там уже забито.

— Тогда буду держать на коленах.

— А у подруги багаж есть?

— Нет. А что?

— Пусть подержит эти пакеты. Некуда положить. В салон не хочу отдавать, неизвестно, что там за люди сидят. Здесь мне, может, что-то ценное доверили, а потом голову оторвут. Гадство, дрожи за копейки!

В конце концов все расселись и автобус тронулся с места.

Вокруг них разворачивала свои пространства Великая Степь; так как это таки была именно Великая Степь, вопреки повсеместным приметам человеческого присутствия. Они быстро въехали на мост, пересекли его, проехали вдоль Днепра по довольно широкой и открытой дороге, миновали еще один мост и в конце концов оставили позади большой город.

Пока добирались сюда, кружили и путались по запруженным улицам и стояли в пробках, девушки, казалось, застыли, или чтобы не мешать водителю, или отдыхали от продолжительной прогулки по городу, или отходили от полученных впечатлений.

И вот глаз загулял по открытому пространству, по настоящей воле, по беспредельности земной, где до самого горизонта — ни одной помехи. Это только окончательно несчастные, обиженные Богом в лишней территории, могли назвать тип офисов, больше похожих на клетки для подопытных кроликов, — свободным пространством. В конце концов, такое название полностью отвечает вранью и лицемерию тех, кто тявкает перед мудрым четыре раза, умножая дважды два, и думает, что открывает ему страшные истины. Убогие. Эх, жаль, что высокая духовность и нравственность часто ослабляют человека, а не делают его сильнее, не прибавляют ему преимуществ над злобными тварями. Это не раз наблюдала Люля в своей жизни, даже сама пользовалась этим. Как же защитить в конкретном человеке духовность и мораль, как сделать такого человека неуязвимым для быдла, извращенцев и хищников? Люле еще хотелось подумать о сочетании гуманизма с техническим прогрессом, но она цыкнула на себя, еще раз обозвав глупой, неспособной устроить личное счастье, а поэтому, дескать, нечего умничать о высоких материях.

Она взглянула на Татьяну, словно испугавшись, что ее мысли вырвались наружу и прозвучали вслух. Та, заметив это, улыбнулась.

— Чего ты притихла? Волнуешься? — откликнулась через минуту на проницательный взгляд зеленых глаз подруги. — У меня тебе будет хорошо, и работу мы найдем. Все устроится, вот увидишь. Мне кажется, я теперь такая сильная, что смогу защитить тебя от любого злого Дыдыка.

— Конечно, волнуюсь, — созналась Люля. — Но думаю, что и ты волнуешься не меньше, поэтому не хотела мешать тебе настраиваться на встречу со своими знакомыми. Слушай, — Люля тронула Татьяну за руку, — скажи, ты не пробовала писать стихи?

Татьяна покраснела, опустила голову, как-то съежилась.

— Все-то ты видишь… Разве это стихи? Так — рифмоплетство, что-то наподобие составления кроссвордов, — ответила она тихо. — А почему ты спрашиваешь? Разве по мне скажешь, что я простая, наивная, легковерная? Я не такая, поверь. Я многое в тебе поняла, многое вижу, имею по поводу этих наблюдений собственное мнение, но не хочу тревожить тебя и вмешиваться в твои дела. Ведь сейчас главное, чтобы ты выпуталась из затруднений. А с тем, насколько сама в них виновата, разберешься позже и все исправишь. И если для этого тебе надо о чем-то умолчать или чуточку нафантазировать, то это допустимо. Ведь ты ничего не воруешь и никого не очерняешь, и здесь судить не другим, а тебе самой.

— Спасибо, девочка дорогая, — Люля сникла. — Ты ошибаешься, стихи пишут не слабые и легковерные, а мудрые и вдохновенные люди. Ты именно такая, вернее, такой я тебя воспринимаю. И, как видно из последних твоих слов, не ошибаюсь. Но мне кажется, что такие люди очень уязвимы прозой жизни, ее негативом. Мне страшно за тебя. Вот я и пристаю с вопросами.

— Извини, я не поучаю тебя, — перехватила нить разговора Татьяна, продолжая свою мысль. — Просто хочу, чтобы тебе рядом со мной было легко, понимаешь? Поэтому и сказала те слова. Прости еще раз.

— Нет, не перебивай. Ты права, во всем права. Но, думаю, каждому хоть раз в жизни приходится переживать момент, когда, с одной стороны, хочется выговориться, а с другой, — понимаешь, что нельзя выворачивать нутро перед посторонними или перекладывать на них свой груз. И тогда создается впечатление, что человек о чем-то умалчивает. Но он же в самом деле не договаривает всего! И это правильно. А мне и подавно надо помалкивать и больше размышлять о том, что я делала правильно и что нет. Но вот что интересно — я теперь поняла, что ничего в жизни человека не бывает зряшным. Чтобы добавить миру полезных и добрых дел, надо узнать подлость и зло. Чтобы обогатиться духовно, надо уметь защитить свое нравственное достояние и иметь мужество пронести его к людям. Как это соединить в одном человеке?

Теснота в кабине, невозможность свободно протянуть ноги, багаж на коленях мешали девушкам чувствовать себя комфортнее, а поэтому и говорить громче и откровеннее. Они пододвинулись ближе, склонились друг к дружке и шептались. Но, может, именно такие неудобства и нужны были для произнесения тех важных мыслей, которыми они обменивались, ибо не всегда в комфорте удобно озвучивать высокие истины, философствовать вслух, рассуждать о сокровенном.

— Я сразу почувствовала в тебе острый ум и силу воли, — говорила Татьяна. — Мне понравилась твоя независимость. Ты умеешь быстро схватывать первопричину ситуации, проникать в настроения людей и использовать это себе на пользу. Это было бы ужасно, если бы в тебе не было так много скрытой, возможно, не полностью открытой искренности и порядочности. Но они во всякое время проявляются неосознанно, и ты действуешь как настоящий хозяин жизни, лидер, которому можно довериться.

— Вот ты сказала, что ощутила себя сильной… — Люля уже давно ни с кем не говорила так откровенно и с удовлетворением, и теперь вслушивалась в Татьянин голос, как в музыку, которой хотелось вторить. — Я переживаю подобное же состояние. Тревожусь и вместе с тем ощущаю ответственность за тебя. Будто на меня возложена миссия охранять тебя.

— От чего? — засмеялась Татьяна.

— Не знаю, меня что-то настораживает, я все время хочу держать руки над твоей головой. Ой, — Люля прыснула смехом и прикрыла рот. — Это уже тоже стихи, только в прозе. Не смейся, иногда проще не скажешь. Просто я много видела грязи, а ты нет. Я это ощущаю и, симпатизируя тебе, стараюсь сделать так, чтобы тебе и не пришлось ее хлебнуть.

— Успокойся, я уже взрослый человек, и со мной ничего подобного не случится, — Татьяна обняла свою подругу за плечи, приникла еще ближе, почти положив голову ей на плечо. — Ты заботься о себе. Твоя правда в том, что ты, узнав изнанку жизни, можешь намного больше принести людям пользы, чем все другие послушные цацы. Это так. Но сейчас воспользуйся этим шансом, чтобы заслужить прощение своей вины, если она была и мучает тебя. Вылечи свою душу, успокойся. А хлопоты о других тебя еще достанут.

— Не удивительно, что я беспокоюсь. В моем состоянии смешно было бы не ощущать опасности. Меня удивляет другое — что я беспокоюсь не о себе, а о тебе. Знаешь, вот мы приедем домой, чуток отдохнем, а через день-два найдем хорошую бабку-травницу и махнем к ней за целебными рецептами для тебя. Хорошо?

Татьяна засмеялась и посмотрела в окно, определяя, где они едут. Уже позади осталась Игрень, старая закрытая свалка, — они подъезжали к Илларионово. Заходящее солнце освещало ряд теток, выстроившихся вдоль дороги с бутылками молока и сметаны, узелками творога, лотками яиц. Это было что-то типа местного стихийного рынка.

Вот Татьяна увидела корзину с яблоками, попросила водителя остановиться, чтобы купить их вместо воды — ей так хотелось пить, что мочи не было. Она ловко выскочила из кабины, мигом сторговалась с хозяйкой, пересыпала в целлофановый кулек крупные зеленые плоды и вернулась.

— Угощайтесь, — протянула покупку водителю.

И тот взял пару штук, не отрывая глаз от дороги, так как здесь крутилась ребятня на велосипедах, потер одно из них о свою одежду и надкусил. Яблоко вкусно заскрипело на зубах, и девушки переглянулись — им тоже захотелось не откладывать настолько невиновное удовольствие надолго. В самом деле они ощущали жажду. Пока ехали мимо Илларионово, а потом вдоль полей, уже покрытых зеленью оживающей озими, хрустели яблоками, прихлебывая сок, и молчали.

Солнце заливало кабину. Водитель отвернул козырек над лобовым стеклом, защищая глаза от прямых лучей. А девушки просто прищурились и смотрели в боковое окно.

— Уже скоро? — спросила Люля.

— Сейчас повернем на симферопольскую трассу и проедем еще столько же. Но здесь оно будет быстрее.

Татьяна видела, что ее подругу действительно что-то беспокоит. Какая здоровая природа у девушки! — восхищалась она, посматривая на Люлю. Как кошечка, попавшая в незнакомое место, — все время караулит, все время на стреме. Но держится, притворяется, что ей море по колени. Такой перелом в жизни — все начинать сначала, с нуля, Боже милостивый! Это же хорошо, что мы с ней встретились, нашли много общего, сразу объяснились. А иначе что бы она сейчас делала, где бы была? Страшно подумать.

— Люль, — Татьяна толкнула девушку в бок. — О чем ты призадумалась?

— Представляю, как тебя встретят подруги, что скажут, — сымпровизировала Люля. — Думаю, до твоего Григория уже дошли слухи, что ты ради него поехала в столицу за красотой. Интересно, как он это воспринял? Что скажет тебе при встрече?

— Можешь не очень напрягаться, я тебе и так скажу, кто и что скажет, — искренне рассмеялась Татьяна, польщенная тем, что кто-то пусть хоть и таким образом о ней заботится.

— Неужели? Ты так хорошо знаешь своих подруг?

— Так это же малое село! Здесь мы каждый день друг у друга на виду, знаем все обо всех. Смотри, — Татьяна начала загибать пальцы: — Если кто-то и скажет Григорию обо мне, так это только Дарка Гнедая. Во-первых, она недалеко от него живет, а во-вторых, такая воинственная, что начнет его стыдить, что он настоящего чувства не распознал, прозевал, не ответил на любовь.

— Но это же абсолютно бесперспективный ход! — живо заметила Люля. — На мужчин такие вещи не действуют.

— Ну, а еще она может пригрозить, что побьет его, если он не оценит моей жертвы. Она такая. Так, кто у нас еще есть? Ага, Ирина Змеевская. Эта Григория трогать не станет, зато будет регулярно прогонять от него всех претенденток. Это она его первую жену из села вытурила. Ирина непременно расскажет мне, кто к нему приходил, с кем он общался, что делал. Дальше, Клава Солькина. Ой, она когда-то сваталась к Григорию, представляешь? Он ей отказал… А теперь она не знает, как ему насолить. Так вот она, наверное, скажет что-то наподобие: «Ты теперь настоящая красавица, и махни на него рукой, пусть оближется. В селе есть и другие парни».

— Во, это по-нашему! — Люля залилась смехом. — А на работе, учителя?

— Подожди, еще есть Оксана Бегун, тоже Гришкина соседка, он у них молоко покупает. Эта будет рассказывать, как Григорий лечит ее Сашка, мужа то есть, и непременно посоветует мне обратиться к нему, чтобы он и меня на ноги поставил. Оксана считает Григория целителем, так как сама нисколечко не разбирается в домашней медицине. А коллеги по работе? Большей частью будут проявлять обычную вежливость. Разве что Тамара Трубич мне пару своих стихов о любви прочитает. Недавно она потеряла мужа, вдовствует, тоскует, пишет стихи.

— Это вас и сближает? — догадалась Люля.

— Да, мы вместе посещаем поэтические семинары при нашей районной газете, печатаемся там. А Григорий? Не знаю, может, будет извиняться за невнимание ко мне, может, комплиментов наговорит. Но непременно проведает, подарит цветы, банку меда, поздравит с выздоровлением. Он такой…

— Какой же он повод для этого найдет? Это, знаешь, смело очень, ведь такой визит можно расценить как аванс, вручение надежды.

— Да нет! Он пчеловод. Поэтому и проведывает всех больных из ближайшего и дальнего своего окружения и угощает их медом. Это у него реклама такая. Не будет же человек плохо отзываться о меде, которым его угостили, а будет нахваливать. И все село утвердился в мысли, что у него самый лучший мед во всей округе. Есть еще моя соседка баба Фекла, Фекла Несторовна Пиклун. Эта будет убиваться и причитать, что я совершила глупость, если бы не сирота, мол, то такого бы не случилось — родители бы не допустили. Еще одна соседка Мокрина Ивановна Зуева — учительница, кстати, — просто как заботливая старушенция принесет мне вкусных яств, она замечательный кулинар, и любит это дело. И покушать любит, сама такая пышная, дородная тетка.

— Понятно, — сказала Люля.

Маршрутка выехала на оживленную трассу и остановилась, в салон вошел молодой мужчина с ребенком на руках.

— Спасибо, что подобрали! — крикнул он так, чтобы его услышал водитель. — Уже устал стоять, никто не берет. Что за жизнь настала?

— Садитесь, пожалуйста, — послышался женский голос.

— Да я… — замялся мужчина.

— Садитесь, не стесняйтесь, вы же с ребенком.

Татьяна оглянулась, посмотрела на нового пассажира. Нет, он не славгородец. Прекрасно. Хотелось избежать встречи с теми, кто мог бы прицепиться в дороге с расспросами о ее делах. Автобус еще не выехал из Днепропетровска, а она уже изучила всю публику в салоне и облегченно вздохнула, что не нашла знакомых. Хотя они бы ни за что не узнали ее, разве по голосу. Тем не менее береженого Бог бережет.

Но о себе потом. Сейчас надо позаботиться о Люле, чтобы она прекратила трястись, чтобы успокоилась, вжилась в новую среду. Подходит лето, они вдвоем хорошо отдохнут после своих потрясений. В самом деле, поедут на море, оздоровятся. Молодец Люля, она, конечно, для нее, Татьяниной, пользы затеяла разговор о том, кто и как ее встретит дома, о чем будет расспрашивать, ведь она никого из Татьяниных знакомых не знает и ей не могло это быть интересным. Просто она ее психологически настраивала на возвращение домой. Какой тонкий и чуткий человек! Какая умница! Нет, она о себе не все рассказала. Ох, есть за ее душой грехи, что серьезнее легкомысленных, безответственных или неприглядных поступков… И они угнетают ее. Она несколько раз срывалась рассказать о себе, но все время что-то мешает сделать это, она опять не договаривает. Значит, несмотря ни на что, она порядочный человек.

Татьяна посмотрела на дорогу. Вдоль трасы то здесь, то там кипело строительство — возводились новые сервисные центры, кафе, мотели. Даже старые, ветхие дома кто-то прибрал к рукам и теперь восстанавливал и расширял их, под что-то приспосабливая. Ты, видишь, как быстро после зимы закипела работа! О, а вот и новая заправочная станция выросла там, где бабки из ближайших сел любили сиживать, продавая для живой копейки фрукты и овощи. Даже уже работает.

Настроение, которым прониклась Люля, беспокоило Татьяну, она ощущала его всем естеством. Что ее мучает? Но что бы там ни было, она сильная и сама справится с собой. Однако нельзя допускать, чтобы она провалилась в депрессию. Татьяна снова потрясла Люлю за рукав.

— Люль, слышишь, — тихо позвала Татьяна, и по голосу чувствовалось, что она настроена на шутку, хочет услышать в ответ какую-то пустую реплику или остроту.

Но Люля ответила не сразу, даже не сразу отреагировала на толчок, будто не заметила ничего. Казалось, она перегорела тем настроением, что недавно владело ими и требовало откровенности и признаний, искренних девичьих историй и мечтаний вслух. Но вот она тяжело вздохнула, слегка прокашлялась, как бывает, когда человек готовится сказать что-то важное.

— Таня, послушай. Неизвестно, что со мной будет завтра или послезавтра, ближайшими днями, короче. Я без шуток тебе говорю, что кожей ощущаю запах смерти. Не боюсь, нет. А не хочу, чтобы пропало нажитое мной, — она остановила Татьянину попытку перебить ее. — Ты же понимаешь, что я вляпалась серьезно и со мной может случиться всякое, — Татьяна замерла, не смея теперь что-то лепетать о непобедимости отчаянного воробья, ощутила, что девушка долго обдумывала то, что сейчас собирается сказать. А Люля тем временем продолжала: — Если со мной что-то случится, то в моей сумочке ты найдешь записную книжку, а там заметки. Ну, телефоны, женские рецепты, разную мелочь изучать не обязательно. А вот на записи типа: «Перечень использованной в статье литературы» — обрати внимание. Там будет стоять, например такое: «О творчестве С. Есенина см.: Метлицкая А. А.//Русская поэзия ХХ ст. — М.: Стр. б., вып. 4, код статьи УЮС 14071947. — С. 341–360». Это адреса банков, где я арендую сейфы под свои ценности и деньги, сейфы оформлены на предъявителя. Читай так: литера «М» означает название города, здесь — Москва; дальше, где обыкновенно значится название издательства, стоит название улицы или проспекта, здесь — Страстной бульвар; вып. — это номер здания; код статьи — это ПЕН замка. Другие детали этой записи — маскировка. Найдешь хотя бы один сейф, а в нем будет полный список и других моих тайников, я в каждом сейфе этот список продублировала, и ты легко все заберешь. Не бойся, это мои законные деньги, о них никто не знает и на них никто не претендует, кроме тех, что я оставила в Ю-Банке, как ты уже понимаешь. Итак, запомни сказанное, и больше не будем вспоминать об этом.

— Хорошо, — тихо ответила Татьяна. — Все сделаю, успокойся, — затем она закрыла глаза, примостила голову на Люлино плечо: — Я подремлю, а ты отдохни немного от своих тревог, мы скоро будем дома.

Люля кивнула и села так, чтобы Татьяне удобнее было отдыхать на ее плече, затем так же, как и до этого, слепо засмотрелась в окно, только теперь более спокойно. В самом деле, в последнее время ей так много пришлось пережить и такими эти эмоции были разными, такими неодинаковыми причинами были вызваны, такими непохожими по окраске и духу, что показалось — прошли не сутки, а год. Ее здоровая психика выдержала и чрезмерное количество переживаний, и непомерную их интенсивность и успела смириться с неотвратимым, подготовиться к нему. Да, для своего спасения она, Люля, сделала все что могла, остальное от нее не зависит. Теперь остается только ждать, куда судьба поведет. Сожалений не было, даже не упрекала себе в том, что забрала у Дыдыка деньги, оставила его без средств к существованию. Она имела право так сделать, ибо нажиты они были не только его трудами, так что это уже исправить невозможно. Не выбрасывать же их теперь. Значит, пришло время с толком использовать их или отдать в умные руки.

Еще издали Люля заметила указатель «Славгород, 13 км», что стоял справа по ходу маршрутки и указывал стрелкой налево. Машина сбавила скорость, пропуская перед поворотом на Славгород шеренгу машин, двигавшихся по встречной полосе. И Татьяна, будто ощутив приближение к дому, разлепила веки.

— Почему мы остановились?

— Притормозили на повороте, — ответила Люля. — Я волнуюсь.

Пока Татьяна протирала глаза, машина повернула и почти сразу воткнулась в новостройку, раскинувшуюся по обе стороны дороги. Здесь сновало множество машин, кранов, бульдозеров, еще какой-то техники. Все двигалось, шумело, что-то поднимало, везло, выгружало всяческие строительные принадлежности и материалы, что-то укладывало на землю. Кругом стоял грохот, крики команд, суета, а над землей клубилась пыль, поднятая идущими работами.

— О, все-таки начали строительство станции техобслуживания для грузовых машин! Это делают недавние выпускники нашей школы, такие молодцы предприимчивые, — Татьяна развернулась лицом к Люле, оживилась и с удовлетворением начала рассказывать о достижениях своих недавних воспитанников.

Маршрутка, притормозив, продвигалась по узкой части дороги, оставленной для проезда, медленно пробираясь в мешанине других транспортно-технических средств. Вдруг ее тряхнуло и отбросило влево, послышался скрежет металла, звон стекла и нутряной выдох людей, наблюдавших дорожное происшествие, — на проезжую часть, узкую и запруженную, сдавая задом, выехал грузовик с сантехническими трубами разной длины. Края труб свисали с кузова далеко за его задний опущенный борт. Грузовик маневрировал, чтобы проехать к подъемному крану, и зацепил кабину маршрутки, прошив ее с правой стороны. Это произошло в неуловимый глазом миг, и сразу же грузовик резко дернулся вперед, чуть проехал и остановилась. Но было уже поздно — из торца самых длинных труб скапывала кровь, а обе пассажирки, находившиеся рядом с водителем маршрутки, подкошено приклонились к сидению.

В первый момент разобраться в случившемся было тяжело. Естественно, люди из салона, отделенные от кабины перегородкой, не видели масштаба причиненного вреда как маршрутке, так и передним пассажирам. Им казалось, что эта досадная остановка продлится недолго. Да и водители обеих машин тоже надеялись, что дело заключается только в разбитом стекле и чуть деформированной дверце, они выскочили из-за баранок и побежали осматривать помятую машину снаружи.

Но вот на их глазах в кабине маршрутки возникло слабое движение, затем медленно открылась продырявленная дверца и на землю, почти под ноги водителям и зевакам, безжизненно вывались две женщины с лицами, превратившимися в месиво.

— Ой!!! — хором застонали те, что здесь сгрудились.

Звук человеческих голосов, казалось, вывел из шока одну из несчастных, она пошевелилась, затем изменила лежачее положение и села, исподволь подняла руку и махнула, будто призывая тех, чьи голоса услышала, на помощь, и сразу склонилась над второй пострадавшей, обняла ее. Или плач, или стон, или глухой рев вырвался из ее груди. Она долго и неистово плакала, что-то причитала, но разобрать ее слова, произнесенные разбитым и окровавленным ртом, не удавалось. Это был осознанный, отчаянный плач над покойником, так по обыкновению прощаются с родными, очень дорогими людьми.

— Девушка, успокойтесь, — к пострадавшим, вывалившимся из кабины водителя, подошли другие пассажиры маршрутки, окружили их кольцом. — Может, ваша подруга жива. Зачем вы так убиваетесь?

— Ой, нет ее, нет, — удалось разобрать присутствующим, и девушка снова повернулась к погибшей: — Пропали твои надежды, несчастная ты моя, дорогая моя, ты единственная любила меня. На кого же ты меня оставила, одну-одинешеньку на свете?

— Вы можете встать? — обратился кто-то к подающей признаки жизни девушке, стараясь вывести ее из тяжелого плача.

Но она скоро обессилела и беззвучно упала на тело, остающееся недвижимым.

— Они живы! — закричал водитель грузовика, и был в том вопле или ужас от того, что он травмировал людей, или радость, что они не очень пострадали, коли самостоятельно покинули кабину и сейчас реагировали на стоящих вокруг них людей. — Врача! Быстрее!

Он будто потерял голову: в беспорядке метался, куда-то бежал, где-то искал телефон, видно, не соображая, как позвонить на станцию скорой помощи через средства рабочей связи.

Медики и милиция приехали практически одновременно. Из машины с красным крестом поспешно спрыгнул на землю и побежал к толпе людей, окружавших пострадавших женщин, молодой мужчина в голубом халате с накинутой поверх него синей паркой. Он на ходу продевал руки в рукава и тут же подкатывал их обшлага к локтям. За ним вышло еще два человека с носилками, но они остановились около машины и ждали указаний врача. За врачом к толпе сострадающих подошла медсестра.

— Эта живая, — сказал врач, показывая на девушку, которая после падения из кабины плакала, подавая признака жизни. — Забирайте! — обернулся он к санитарам и поманил их взмахом руки. — А это ваша клиентка, — сказал он, обращаясь к милиционерам, терпеливо стоящим в стороне. Было видно, что они спешить не собирались, ждали его выводов, небрежно пока что покуривая. — Проникающее ранение черепа. Ее, бедную, зацепило трубой малого диаметра, труба вошла в висок и прошила голову почти насквозь. Во всяком случае, рана весьма глубокая.

— А эта? — спросил водитель грузовика, посиневший и дрожащий, как в лихорадке. — Вторая? Она будет жить?

Врач посмотрел на этого мужчину, потом на грузовик, на разнокалиберные трубы, причинившие травмы двум пассажиркам маршрутки, и грустно покачал головой.

— Держись, мужик, — сказал невыразительно, будто обращался сам к себе. — Марина, — позвал медсестру, а когда та подошла, распорядился: — Помоги водителю, — он кивком показал, какому именно, и продиктовал, что надо сделать.

Пока медсестра оказывала помощь водителю грузовика, а санитары грузили носилки с раненной в салон скорой помощи, к врачу подошел водитель маршрутки:

— А сумки на кого вы оставляете? На меня? Что я с ними буду делать?

— Где? — спросил врач, не ожидая такого вопроса.

— Вот, — водитель показал на дорожную сумку и дамскую сумочку, что остались лежать возле трупа. — Они выпали из кабины вместе с женщинами. Это их, я знаю. А вот два пакета — это мои. Я их заберу?

— Понятно, — индифферентно ответил врач. — Так, где здесь сумка раненной, а где погибшей?

Водитель, казалось, растерялся, что в этой ситуации что-то зависит от него. Он начал рассматривать ту девушку, что осталась лежать на земле, что-то припоминая, и в конце концов беспомощно пожал плечами.

— Не знаю, лица же не видно… Эти девушки вообще очень походили друг на дружку. Наверное, сестры. Одна была с вещами, а другая с пустыми руками. Она держала мои свертки.

— Кто же возвращается из города домой с пустыми руками? — засмеялся врач. — Вы хорошо себя чувствуете, может, вам тоже нужна помощь?

— Нет, спасибо. Я был поглощен своими заботами и не очень к ним присматривался, но запомнил, что одна из них подходила ко мне, и именно она была с этими вещами. Извините, я не смогу сказать что-то более определенное. И чего я сразу свои вещи не забрал, еще до приезда милиции? Теперь дрожи здесь… — с этими словами водитель маршрутки отошел к пассажирам, стоящим неподалеку тесным кольцом, и начал что-то объяснять им, жестикулируя.

— Они были вместе, водитель подтверждает. Говорит, создавалось впечатление, что они сестры, — объяснил врач милиционеру в звании капитана, который медленно подошел к нему с вопросом: «Ну что, мы можем начинать?». — Так кто заберет вещи, вы или мы?

Капитан остановился глазами на труппе и на рядом лежащих вещах, несколько секунд слепо рассматривал, как ветер играет роскошным волосами погибшей, подолом ее платья, и где-то блуждал мыслями. Он несколько раз перекинул сигарету, зажатую в зубах, с одного уголка рта в другой, что свидетельствовало о его нерешительности относительно того, как лучше поступить.

— Это точно ее вещи? — он кивнул на машину скорой помощи, где уже устроили раненную, имея именно ее в виду, и посмотрел в сторону водителя маршрутки.

— Что? — дрожащим голосом ответил тот вопросом на вопрос. — Это мои свертки, а то — пассажирок.

— Я не о том, — с досадой сказал капитан. — Вы говорите, что девушки ехали вместе. Это так?

— Да, именно так, — закивали головами и другие пассажиры маршрутки.

Они вдруг наперебой заговорили, обрадовавшись возможности выговориться.

— Одна из них несла вещи, а вторая просто шла рядом.

— Эта, которая шла с пустыми руками, выглядела уставшей. Кажется, кто-то кого-то сопровождал. А только кто кого…

— Девушки, действительно, были похожими.

— Забирайте вы, — процедил капитан сквозь зубы, обращаясь к врачу, — вместе с живой, чтобы мы не возили их туда-сюда. Ваша пациентка скоро придет в себя?

— У нее тяжелых повреждений нет, — сказал врач. — Труба тюкнула ее торцом в лицо, кости не задеты. Очнется от шока, думаю, еще до приезда в больницу. Мы вот ее потрясем чуточку в дороге, — он засмеялся. — Надо же, так повезло!

— Кому? — не понял милиционер.

— Да нашей пациентке! У нее просто чуть ободрана кожа с лица. Понимаете, — опять повторял он то, что считал чудом: — кажется, поранившая ее труба была такого же диаметра, как ее лицо, и по периметру ободрала кожу. И все, других повреждений нет. Легко отделалась. А представьте, если бы диаметр был больше? Удар пришелся бы по горлу… А так — удача.

— Счастливая, — сказал кто-то. — Если это уместно в данном случае.

— Уместно, продолжал потрясенный врач. — Она, конечно, помучается со швом, который получится после операции, поездит на лечение к косметологам. Да… — Он оглянулся, кивнул толпе: — Забирай чемодан и ридикюль, — махнул затем санитару, как раз нетерпеливо высунувшемуся из машины скорой помощи.

— Передайте, чтобы из больницы сообщили в морг фамилию погибшей, — напомнил капитан врачу, — когда ваша пациентка очнется и назовет ее.

Действительно, раненная пришла в себя еще в машине, минут через десять после оказания ей первой врачебной помощи. Она осмысленно обвела глазами салон, изучающе посмотрела на окружающих ее людей.

— Где я? — спросила тихо и хрипловато.

— В машине скорой помощи, — ответил врач.

— Почему я здесь?

— Вы с подругой или с сестрой ехали маршруткой из Днепропетровска в Славгород. Сидели в кабине, рядом с водителем. На съезде с трассы ваша маршрутка попала в аварию, и вас травмировало, — терпеливо объяснял врач. — Вы это помните?

— Не знаю… Надо подумать, припомнить, — вяло ответила девушка. — А где моя… спутница?

— Она едет в другой машине, — уклончиво ответил врач, профессионально изучая ее реакцию на свои слова.

— Почему в другой? Она погибла?

Девушка явно была при памяти и мыслила адекватно, так как сообразила, что если бы та была лишь травмирована, как она сама, то их везли бы вместе. Ведь в салоне было еще одно лежачее место и еще одни носилки. Но врач решил промолчать и обратился с каким-то незначительным вопросом к медсестре.

— Вы мне не ответили, — требовательно напомнила пациентка, трудно шевеля разбитыми губами.

— Что? — продолжал сомневаться врач, говорить ей правду или нет. — А-а… А кто она вам, ваша спутница?

— Не помню… Но я очень хотела ей помочь, я старалась заботиться о ней, доставить в безопасное место.

— Как ваша фамилия?

— Мое что? А-а, моя фамилия… — девушка задумалась, дернула рукой, будто хотела потереть травмированные места, но тут же положила руку обратно на грудь. — Я не помню.

— У вас с той девушкой была одна дорожная сумка на двоих, вспомните.

— Дорожная сумка? А где моя сумка? Где мои вещи? — заволновалась девушка.

— Вот ваши вещи, — показал врач на стоящий рядом багаж. — Все здесь, успокойтесь.

— Да, это они, — сказала раненная.

Затем посмотрела на поклажу и скоро затихла, отвернув голову набок и закрыв веки. Она тяжело дышала, все время пальцами перебирала край одеяла.

— У меня тяжелое ранение? — снова спросила она. — Почему вы не отвечаете на мой вопрос? Ведь вы должны помочь мне.

— Совсем нет, не тяжелое, и вы скоро поправитесь.

— А о девушке почему молчите? Что с ней? Я вспомнила, что мы лежали на земле, и она была в крови.

— Она там и осталась лежать, а вас мы везем в больницу, — уклончиво ответил врач.

— Погибла? Погибла, да? Скажите!

— Да, — еле слышно промолвил врач. — Это случилось мгновенно, смерть не принесла ей страданий. Она даже не осознала, что умерла.

— Не осознала… — повторила пациентка, и больше не разговаривала до самого приезда в больницу.

По приезде в больницу пострадавшую в аварии девушку срочно отвезли в операционную травматологического отделения, где уже шла подготовка к операции. А врач скорой помощи, привезший ее сюда, остался в приемном покое. Он заканчивал писать сопроводительную записку, по которой его подопечную должны были оформить на стационарное лечение. Эта справка удостоверяла, кто ее привез и с каким диагнозом.

— Что ты там возишься? — по-свойски спросила медсестра, регистрирующая больных, прибывающих в стационар. Она не впервые принимала пациентов от этого врача и знала его добросовестное отношение к своим обязанностям. — Снова диагноз уточняешь? Что здесь уточнять? Черепно-мозговая травма, полученная в дорожной аварии, и в Африке такой остается, — она явно не одобряла всяческих флегматиков. — Не задерживай меня! Я уже начинаю оформлять медицинскую карту. Как ее фамилия?

— В том-то и дело, — ответил молодой врач, — что у нее амнезия. Слушайте, а вдруг в ее сумочке есть документы? Давайте посмотрим.

— Вовремя вспомнил, — фыркнула медсестра. — А я уже хотела пломбировать сумочку и этот баул и передавать их в камеру хранения.

— Как это? Вам ее фамилия тоже нужна, вы же должны указать ее на бирке!

— Ага, так вот, — медсестра быстро взялась пересматривать содержимое сумочки. — Новенькая! — комментировала она. — Еще пахнет магазином. Документов нет, зато деньжат здесь до черта, аж страшно!

— Не забывайте, что я материально отвечаю за сохранность вещей доставленной пациентки. В таком случае, наверное, придется составить их описание и акт передачи.

— Испугался? — прошипела медсестра. — Нечего здесь возиться с описанием, хватит завизировать бирку нам с тобой на пару, — рассудила она.

— Тогда прошу ничего лишнего не трогать, — предупредил врач.

— Ох! Ох! Какие мы строгие, — медсестра взялась просматривать дорожную сумку. — Так и есть, здесь лежит ее старая сумочка, меньшая по размеру и довольно истрепанная. Ага, вот и документы. Проталина Татьяна Ивановна, дамочка со Славгорода, улица Сиреневая, дом девять. Записал?

— Записал, пломбируйте вещи. Я подожду, а потом распишусь на бирке.

— Авария? — просматривая на следующий день anamnesis morbi — истории болезни — новоприбывших, спросил врач реанимационного отделения. — Та-ак, что мы тут имеем, ага травма без повреждения костей. Прооперирована ночью, ликвидированы разрывы мышц и подшита кожа лица, сопутствующее сотрясение мозга и… О, амнезия! Этого еще не хватало.

— Пройдет, это временное явление. Шок, — успокоил его коллега, курирующий реабилитационные палаты. — Запиши консультацию психотерапевта. Не впервой нам.

На следующий день девушка рассказывала психотерапевту, что куда-то направлялась, может, ее кто-то вез домой, а может, она с кем-то ехала в гости. Почему такое предполагает? А потому что все время возле нее кто-то был, кто хорошо к ней относился. Потом, говорят, была авария. Аварию она не помнит, но верит сказанному, так как пришла в себя лежащей на земле возле недвижимой окровавленной девушки. И старалась ей помочь, хотела оттянуть в безопасное место. Помнит, что она чего-то очень боялась, хотела куда-то спрятаться, от чего-то укрыться. Может, раз это была авария, она боялась взрыва и убегала от него?

Пожилая женщина, суховатая, невысокая, со спокойными глазами, внимательно слушала этот рассказ. Она медленно поглаживала свои руки, как делала всегда, в предчувствии подходов к лечению больного. А подходы нащупывались, ибо она определила, что больная помнит свои ощущения, у нее исчезли только знания. Это обнадеживало.

— Что вы ощущали? — спросила психотерапевт, стимулируя единственный канал информации, который не давал сбоев в работе.

— Когда? — уточнила больная.

Во, смышленый человечек, осторожный, про себя отметила докторша и одобрительно кивнула больной. Ответственная, старается?

— Какие свои ощущения вы вообще помните?

— Тревогу, а еще чувствовала, что должна о ком-то заботиться, стремилась куда-то убежать или спрятаться, не отступал страх перед какой-то встречей, — внятно отвечала она.

— А имя Проталина Татьяна Ивановна вам ничего не напоминает?

— Знакомое имя… Я вроде бы слышала его. Это я?

— Да.

— А кто та девушка, что оказалась рядом со мной?

— Это и нам хотелось бы знать. Меня просили уточнить у вас ее имя.

— Не помню…

— Тогда вам не о чем беспокоиться, ведь у нее есть родные или знакомые, сотрудники в конце концов, которые ее хватятся и найдут. Ведь об аварии в районе уже знают. Я вот о чем думаю, вы представляете, где работали, чем занимались, каким было ваше окружение?

Девушка повела глазами куда-то в сторону, часто заморгала веками. Затем закусила губу.

— Кажется, вокруг меня всегда было много людей, — снова продемонстрировала она то, что помнит эмоциональный фон, свои настроения, но не больше. — Может, я в магазине работала? Подскажите, пожалуйста, я так быстрее вспомню, вы же, наверно, уже знаете все обо мне.

— Конечно, знаем. Хорошо, я уверена, что ощущения, которые сейчас в вас преобладают, приведут к восстановлению памяти. Поэтому не вижу препятствий к тому, чтобы подсказать правильный ответ. Вы работали в школе, библиотекаршей.

— А-а…

— Разочаровались?

— Нет, это мне подходит.

— На сегодня хватит. Скоро вас переведут в общую палату, врач разрешит видеться с посетителями, тогда к вам придут родные, друзья, а с их помощью вы полностью восстановитесь. Выздоравливайте!

— До свидания, — больная провела глазами врача, посмотрела на присоединенную к руке капельницу и закрыла глаза, чтобы поспать.

Психотерапевт покинула палату и энергично зашла в ординаторскую. Здесь оказалось пусто. Жаль, а ей хотелось поговорить с лечащим хирургом, сказать ему о своих впечатлениях от консультированной. Просто теперь придется больше написать в анамнезе. Женщина управилась с этим, назначив традиционные для такого случая лекарства, а потом, недолго посомневавшись, прибавила ноофен и витамины в таблетках. Наконец подчеркнула, что больная сохранила некоторые каналы памяти, а следовательно, по психогенным показателям ей рекомендовано слышать рассказы о своем прошлом, видеться с коллегами, друзьями, что поспособствует ускоренному достижению положительного эффекта. Причем где-то дня за два до того, как разрешить посещения, врач рекомендовала дать ей на ознакомление личные вещи. В комплексе это поможет больной адаптироваться к нынешнему состоянию, а затем начать обратной процесс — восстановление забытого с помощью живого общения.

Имя, которое назвала психотерапевт, начало свое восстановительное влияние — оставшись наедине, девушка несколько раз произнесла его по слогам, прислушиваясь, напоминает ли оно ей что-нибудь и что конкретно. Да, оно не было чужим, и это уже хорошо. А конкретика… Нет, не приходила.

Она даже не знала, кем была та девушка, с которой они познакомились в такое роковое время, как эта поездка. Но что-то же ей помнится? Да. Еще до того, как она провалилась в темноту, не ту, что подступала уже на улице, а раньше — ну, значит, до травмы и до аварии, чувствовала какую-то обязанность, дрожащую и радостную. И кажется, была она объята страхом, во всяком случае вот теперь, когда размышляет о тех событиях, то насквозь пронимается именно страхом. И как они оказались на улице? Говорят, что выпали из кабины спустя мгновение после столкновенья. Почему? Значит, кто-то кого-то вытолкал или выволок оттуда. Но их в кабине было всего двое, и живой осталась именно она, причем пребывала в беспамятстве, в таком, что могла только двигаться, больше ничего. Ею, безусловно, владело что-то более высокое, чем стремление к жизни, что-то, чем она была проникнута глубже, чем инстинктом самосохранения. Поэтому самопроизвольно совершила слабую попытку изменить положение, которое тогда сложилось. Спасалась или спасала? Убегала или, наоборот, спешила к кому-то на помощь?

Слышится ее собственный плач над погибшей… Тогда она еще все знала — плакала недаром, знала по кому! Вероятно, не сама травма, а понимание этой сверхчеловеческой потери доконало ее и привело к тому, что сознание отказалось воспринимать действительность, поэтому избегает любой ретроспекции, лишь бы не сравнивать, что было и что есть сейчас. Вернее: что было и чего не стало. Вот бы получить хоть какой-то знак о себе той, уходящей вдаль, бывшей…

Девушка вспомнила слова врача-психотерапевта, что через несколько дней разрешат ее посещать. К чему она больше стремится: чтобы ее узнавали или чтобы отказались узнавать? Почему-то ей это небезразлично! Но почему такое вообще приходит в голову? Проблема типа «или». Она ощущала, что когда-то была хорошим знатоком таких проблем, где были сомнения и выбор: или. Так вот, в таком случае лучше пойти по третьей дорожке: повернуть события так, чтобы самой выбирать узнавать или нет тех, кто придет ее навестить. А то и вообще контролировать посещения. Да, надо быстрее выздоравливать, дорогая, нечего здесь разлеживаться!

А получить знак от самой себя вполне возможно. Это очень просто. Ведь при ней должны были быть какие-то вещи, иначе откуда врачи знают ее имя.

Девушка нажала кнопку вызова медсестры. Та появилась минут через десять.

— Что случилось? — и, увидев, что пациентка улыбается с извиняющимся видом, дала волю раздражению: — Насело какое-то нетерпение среди рабочего дня или как?

— Да, именно или как, — чрезвычайно мило и непосредственно подтвердила больная, будто совсем не замечая недовольства медсестры, чем нейтрализовала и досаду, и неучтивость. И очень непосредственно, по-детски созналась: — Я хочу увидеть свои вещи. Психоаналитик сказала, что мне это полезно. Вы можете выполнить мою приватную просьбу и принести их из хранилища? Очень прошу как лучшую девушку в этих стенах!

Пристыженная этим чрезвычайно доверчивым тоном, «лучшая девушка в этих стенах» поколебалась, но уже было видно, что только для видимости.

— Немного не вовремя, у нас много работы, — пробубнила она, а потом, будто спохватившись, спросила: — А вы уже видели себя в зеркало?

— Себя? В зеркало? — озабоченно переспросила больная. — Почему это вас беспокоит? А-а, некрасивые бинты, синяки на физии… Подожди, подруга, итак: некрасивые бинты, синяки на лице… — промолвила уже без шуток и официального обращения на «вы».

Недавно такое уже где-то было. Такое у нее было… Да, да, со швами, спрятанными под косынкой или прической, надо было что-то делать: или идти к бабке-травнице, или ехать на море. Девушка растерялась и помрачнела, что-то выныривало из омутов ее памяти и снова туда проваливалось, и так быстро, что она не успевала ухватить те мысли или образы, хоть бы на миг за кончик хвоста.

— Ты обиделась? — участливо наклонилась к ней медсестра, изменяя отношение к больной на доброжелательное и дружеское. — Не сокрушайся, хотя, к сожалению, проблемы с лицом у тех, кто попадает в наше отделение черепно-мозговых травм, не редкость. Но ты осталась живой! Это главное. А при выписке здесь порекомендуют лучших пластических хирургов, которые тебе запросто помогут.

— Нет, все хорошо. Как тебя зовут?

— Лидия Антоновна, тебе можно — просто Лида, — отрекомендовалась медсестра.

— Ну а мое имя здесь все лучше меня знают. Да? — Лида неловко улыбнулась, пожала плечом, дескать, приходится. Пациентка продолжила: — Принеси мои вещи, Лида, — в ее голосе звенело что-то такое привлекательное и вместе с тем настойчивое, что не позволяло отказать в просьбе и в случае камнепада. — Ведь хранилище под вечер закроется, да?

— Сейчас принесу, но предупреждаю — персонал отделения не несет ответственности за сохранность вещей, находящихся в палате.

— А что, были случаи? Я же здесь одна!

— Но на днях тебя переведут в общую палату.

— Не волнуйся, — бодро сказала больная. — Что-то сообразим.

Просмотр дорожной сумки не произвел на больную значительного впечатления, она увидела там подержанные вещи и совсем новые, только что купленные, но это ничего не прибавило к сведениям о прошлом. Ни как носила их, ни как покупала — она не помнила. Очень смутно ей виделось, словно со стороны, как она их примеряла, но нет, как ни старалась, как ни насиловала воображение, однако ничего конкретного на его фоне не прорисовалось. Зато вспомнилось, и девушка даже задрожала от этого, что уезжала откуда-то спешно, в нервном смятении. Почему? Что происходило тогда с ней или вокруг нее? К чему она готовилась?

Взялась за ридикюль, раскрыла его, достала бумаги, свои документы. О! Тут кое-что было. Во-первых, понятно, почему она среагировала на напоминание, невольно вырвавшееся у Лиды, медсестры: пластический хирург, зеркало. Снова всего лишь на уровне ощущений восстановились в ней переживания о красных шрамах и своя озабоченность этим. Оказывается, в ее жизни уже была пластическая операция. А вот и справка о пребывании в клинике, выписка из истории болезни, рекомендации участковому терапевту о дальнейшем лечении и наблюдении прооперированной. Значит, она ехала из Киева! А сопоставление дат, проставленных на документах, с датой аварии дало и разгадку о спешке при отъезде со столицы: ее выписали из больницы, и она перед отходом поезда наскоро пробежалась по магазинам, впопыхах делая покупки, — торопилась не опоздать с отъездом.

С особым трепетом девушка открыла новую женскую сумку, довольно объемистую, с которой еще не успела снять ярлык, а лишь завернула его вовнутрь так, чтобы сверху не болтался. Там лежал кошелек с довольно значительной суммой денег и два пустых футляра из-под часов марки Parrelet. Интересно, почему два? Она подняла руку, взглянула на часы, которые успела надеть, так как их снимали перед операцией. Ага, тоже той же марки, с черным циферблатом. А другие какими должны были быть? Она изучила оба технических паспорта, отложила тот, что относился к ее часам. Открыла другой, посмотрела на цветную фотографию — здесь были изображены часы с белым циферблатом.

И будто в кино увидела кадры: бульвар какого-то города, скамейка напротив трамвайной остановки, две девушки сидят на ней. Вынырнул в памяти и диалог. «Выбирай, какие тебе больше нравятся» — сказала одна из них, когда они осмотрели друг друга и наговорили комплиментов. «Ой, я растерялась! — воскликнула другая. — А ты чем руководствовалась, выбирая такие цвета?» «Честно говоря, я взяла, какие были. Нет, там были еще розовые и сиреневые. Но такие часы под любую одежду не наденешь. А эти цвета универсальные». Девушка, которой предложили выбирать, нерешительно показала, на то, что ей больше понравилось, а ее подруга одобрительно кивнула головой. «Молодец. Понимаешь, — объясняла она подруге, закрепляя часы на ее запястье, — здесь совпали два важных события, очень важных». А дальше снова все затянулось туманом. Получается, это была она с какой-то девушкой? И кто из них — та девушка?

Чем больше вопросов задавала себе больная, тем больше находила ответов, вопреки инерции амнезии, свившей в ней свое гнездо. Девушка поняла, что ощущения, а еще воображение — это ее соратники. И она не щадила их, эксплуатировала и подгоняла, принуждала работать в шаткой среде исчезнувшего, отшумевшего недавно времени. Недавнее прошлое слегка покачивалось в мглистом сумраке и медленно отъезжало от нее вдаль, но при этом все же обретало некую четкость. Ее соратники кое-что подсказывали ей с той обложной беспросветности, проникали в щели истекших дней и добывали оттуда мизансцены событий или отражения настроений, эмоционального состояния, или образы людей, с чего холодным осознанием прочитывалась правдивая история ее жизни. В итоге она все вспомнила и подготовилась к будущему.

Долго сидела больная под окном, наблюдала ветер и то, как качались сиреневые ветки на кустах, как почти на глазах раскрывались почки каштанов, выпуская в мир хлипкую листву, как ворковали и ходили по подоконнику голуби и что-то собирали на земле скворцы, как высоко в небе плыли облака, изредка дерзко перекрывая лик светила. Между двойными рамами окон проснулась согретая солнцем муха и тыкалась во все стороны, билась о стекло, трепетно стремясь попасть на волю. Загуляли на солнце несмелые еще муравьи и куда-то спешили по оконным откосам, преграждая друг другу дорогу, будто просто разминали ноги перед длинными старательными гонками за продолжение своего рода. Вдруг, откуда ни возьмись, на глаза девушке попалась белка: села на рыхлой, волглой сосновой ветке и засмотрелась в окно, при этом ловко грызя персиковую косточку, подобранную где-то внизу под перетлевшей за зиму листвой.

Все кругом восстанавливалось и готовилось к новой жизни, вернее, к повторению еще одной ее спирали. А разве не то же дано человеку? Не каждому, к сожалению. Или к счастью? Иногда стекаются обстоятельства и подводят выбранного счастливца к новой точке бифуркации, точке ветвления, будто приглашают — или предлагают и даже вынуждают! — все повторить сначала: сделать собственный осознанный выбор и пойти новой дорогой, может, нисколько не подобной прежней. Это есть шанс прожить еще один круг жизни, избежав теперь совершенных прежде ошибок и найдя потерянное когда-то призвание или большую любовь — ту цель, которая не лежала на тропах уже преодоленного круга, сколько бы по ним ни идти. Вот так случилось и с ней, она должна выбрать: возвращаться к прошлой жизни или попробовать осилить другую. Такой шанс больше не повторится, потому что и за всю жизнь он не каждому падает к ногам. Так как? Что делать дальше?

Странно, что сейчас она вспомнила эти стихи Сергея Чухина, прекрасного вологодского поэта. Значит, она интересовалась поэзией? Впрочем, ничего удивительного: юность, ранняя молодость…

Девушка не заметила, как на улице потемнело, как в пропасти неба блеснула первая звезда, за ней несмело мигнула вторая, прорезала мрак третья, и скоро весь купол затеплился белым накалом далеких миров, словно оттуда на землю уставилось множество любознательных беличьих глаз, такие эти огоньки были острые и безмолвные. Она вздохнула, вернулась на кровать и снова потянулась к кнопке вызова медсестры. Та появилась почти сразу, это снова была Лидия.

— О, а ты почему до сих пор здесь? — удивилась больная, разговаривая с медсестрой уже как с доброй приятельницей.

— Я сегодня в ночь дежурю, — ответила Лидия, тяжело приседая на край кровати. — Устала за целый день. Ну, что у тебя? Уже познакомилась со своими вещами, обнюхалась? Расскажи, я возле тебя немного отдохну, а потом пойду уколы на ночь ставить.

— Я кое-что вспомнила, — сказала больная. — Скажи, где сейчас та девушка, что попала со мной в аварию?

— Неизвестно. Наверное, в земле уже. А если ее не забрали родственники, то еще в морге. Ты что, хочешь на нее посмотреть? Лучше откажись от этой затеи — там, говорят, все лицо снесено и утоплено в затылок. Ужас!

— Нет, я не любитель ужасов. Зачем? — девушка отвела глаза в сторону, взвешивая, говорить ли дальше и поймут ли ее. — И долго она там будет оставаться?

— Да откуда же я знаю! Обычно дольше недели не держат. Ты вспомнила ее имя?

— А потом? — пропуская мимо ушей последний вопрос, поинтересовалась больная. — Погребают?

— Ну, если родственников нет и имя не установлено, то да, хоронят в безымянной могиле. Но я же сказала «обычно», то есть если человек умер по понятным причинам. А в данном конкретном случае продолжается следствие, и, наверное, пока оно не закончится, ее будут держать в холодильнике, на всякий случай.

Больная ненадолго засмотрелась на потолок. Тоскливо-экономное освещение палаты не позволяло видеть окружающее достаточно отчетливо и не позволяло заметить тонкие изменения в выражении ее лица. Поэтому приглашенная сюда медсестра, больше поглощенная своими заботами, продолжала беззаботно потирать руки и покачивать свободной ногой, отдыхая от целодневной беготни и суеты, и не замечала взлохмаченных настроений пациентки. Ей было невдомек, что ту может беспокоить что-то другое, кроме собственного здоровья, которое, кажется, стабильно пошло на улучшение. Она вкусно зевнула, без стеснения клацнула челюстями, затем тряхнула головой, прогоняя сонливость.

— Еще что-то? — спросила на удивление услужливо: — Потому что мне надо бежать дальше.

— Ты очень внимательна, — безучастно ответила больная. — У тебя есть под рукой телефонный справочник? Пожалуйста, позвони завтра в школу, попроси, чтобы ко мне как можно скорее приехала Тамара Трубич. Сможешь?

— А то нет! Да я прямо сейчас ей и позвоню, домой.

— Ты ее знаешь? — изумленно округлила глаза больная. — Откуда?

— По роддому. Я когда-то работала там, так что полрайона женщин помню. Ну и твою Трубич тоже. Тем более что часто вижу ее фамилию под стихами в районной газете. Поэтесса! Это твоя подруга?

— Коллега, — сдержанно уточнила больная, почувствовав в слове «поэтесса» иронию. — Но… я никак не припомню ее отчество, — мрачно созналась она.

— Михайловна, — Лидия Антоновна успокоительно похлопала больную по руке, лежащей поверх одеяла. — Все будет хорошо, — сказала она и побежала по своим делам.

С утра в отделении поднялась особенная суета, шум-гам и нервозная беготня с непременным стуком женских каблуков, как всегда бывало в выписной день — а значит, и в день большого заселения новых плановых больных, поступающих на освобождающиеся места.

Обход начался сразу вслед за короткой пятиминуткой и продолжался дольше обычного — шло основательное обсуждение и подведение итогов по лечению выздоровевших. Эти счастливчики, выписывающиеся домой, оживившиеся на глазах, что-то выясняли с кастеляншей и со старшей медсестрой, ждали, когда им сделают выписки из анамнезов для дальнейшего амбулаторного лечения.

А те, кто только поступал сюда, сначала пугливо жались по коридорам, а после обретения места отрешенно сидели на кроватях и так жадно ждали визита лечащего врача, что их нетерпение зависало над другими и давило, как пасмурная погода.

Травмированную в аварии девушку решением консилиума — в составе ведущего хирурга, заведующего отделением и дежурной медсестры — выписали из реанимационной палаты и перевели в другую, общую, или, как начали называть эти палаты в последнее время, в реабилитационную, хотя до настоящей реабилитации больным, здесь довершавшим лечение, было далеко.

Ей повезло — попала к женщинам хоть и пожилым, но находящимся в сравнительно бодром состоянии. Их здесь было трое, девушка с амнезией — четвертая. Одна из женщин перенесла трепанацию черепа по поводу воспаления среднего уха и уже повеселела, избавившись от болей. Второй женщине удалили зуб мудрости, никак не прорезающийся наружу, потому что рос он под десной в поперечном направлении, причем в сторону сочленения челюстей. Этот зуб заклинивал ей челюсти и мешал не только есть, но и говорить, с болью реагируя на любые ее попытки сделать это — бывает же такое. А третья пациентка имела незначительную бытовую травму черепа в надвисочной области.

В палате царило хорошее настроение, звучали шутки, и непременно какая-то из женщин звонким шепотом исповедовалась другим о себе, начиная с тех пор, когда еще металась на пупочной привязи в своем утробном водохранилище, окруженная уютной тьмой.

— Очень приятно, — хором ответили они, когда новенькая пациентка, войдя сюда, поздоровалась и назвала свое имя; вслед за этим ее тут принялись обследовать откровенными прилипчивыми взглядами без слов.

Сколько в воцарившемся молчании было деликатности! А воспитанности! Старожилы палаты, конечно, слышали об аварии и об амнезии и просто горели желанием поглядеть, воочию, на такой редкий случай, так что деликатность и воспитанность им дорого обходились. Это сравнимо только с ценой свободы для заключенной в клетке певчей птицы. Женщинам от чрезмерного сердоболия даже хотелось внести свою лепту в восстановление памяти больной и вписать свои имена в анналы этого дела.

Минут через десять, едва девушка успела освоиться в новой палате, к ней впустили Тамару Михайловну, незамедлительно приехавшую после уроков на зов подруги.

— Та-анечка! — Тамара Михайловна переступила порог палаты и решительно направилась именно к травмированной девушке, удивив ее этим сначала. Но потом она поняла, что по возрасту больше остальных походит на роль той девушки, которую коллеги знали до пластической операции. Так вот, учительница могла проявить элементарную вежливость. Или нет? Или она узнала свою подругу? — Как ты себя чувствуешь, Танечка?

— Узнала? — несмело пролепетала больная. — Скажи честно, Тамара.

— Конечно, хотя ты и изменилась, — Тамара Михайловна деловито взяла свободный стул, пододвинула ближе к своей знакомой и села. Посмотрела с обязательным в таких случаях вниманием, принялась констатировать: — Похудела, кажется, стала меньше ростом. В толпе не заметила бы. И голос немного изменился. Но чему тут удивляться — ты же для того и оперировалась. Столько болеть, так похудеешь, конечно, и охрипнешь! Но в общем и целом, если присмотреться, то это ты, я вижу, — оптимистично сказала посетительница. — А ты меня узнала? А то ведь говорят, что ты… это…

Татьяна стыдливо улыбнулась, неуверенно махнула рукой, дескать, случается.

— Ничего странного. Конечно, что-то во мне изменилось, ведь многие изменения были запланированы, это ты правильно сказала. А потом в такую передрягу я попала, что не приведи Господи. Позже расскажу подробнее, не сейчас. Если честно, то… набиралась смелости для встречи. Забыла больше, чем помню.

— Все восстановится…

— Вот говорю с тобой… а кажется, что это не ты. Бред просто…

— Да ты не тушуйся! Я все понимаю. Преодолеем, Танюша. Вместе все преодолеем.

— Надеюсь. Меня не это беспокоит. Тамара, помоги в одном деле, — девушка поколебалась, вдруг ей показалось, что не к тому человеку она обратилась. Но вот сомнение отступило, и она решилась продолжать: — Ты знаешь, что в этой аварии погибла еще одна девушка?

— Слышала.

— Почему-то я знаю, что она, как и я, — сирота. Ее некому похоронить. Не могу я допустить, чтобы ее предали земле без батюшки, без креста, не отпели душу. Понимаешь?

— А кто она тебе?

Татьяна напряженно задумалась, словно прислушивалась — не тот ли это момент, когда сознание пронзают внезапные озарения. Затем отрицательно покачала головой.

— Ничего больше не помню. А может, ничего больше и не знала, — она с минуту помолчала. Потом вздохнула и продолжила: — Помоги, похорони ее по-человечески на нашем кладбище. Пусть хоть я буду посещать ее могилу, носить цветы. Ведь она меня прикрыла и этим спасла. Понимаешь?

— Даже так?

— Именно так. Меня толкнуло трубой уже тогда, когда она упала на мои колени, — Татьяна приложила руку ко лбу, прикрыла глаза, вспоминая. — Было так… Она упала на мои колени… И я тут же инстинктивно отклонилась от нее в сторону, прянула вправо, к дверце. Ну-у, я увернулась от проявившейся на этой девушке гибели! — рассказчица интонационно подчеркнула слово «гибели».

Говорила она медленно, словно не вспоминала, а комментировала картины, прокручиваемые ее восстановительным воображением, и будто с трудом находила каждое нужное слово. И будто несла суровую ответственность за все сказанное.

— Да ты не волнуйся, Тань…

— Это произошло мгновенно, но это помогло мне почуять опасность и среагировать на нее — я не просто увернулась. Я отклонилась. И естественно, при этом моя голова ушла вниз, словно я нагнулась набок. Вот что важно… — я… я отклонилась и нагнулась! Проникшие в кабину трубы прошли выше и остались в стороне, слева от меня. А меня все равно что-то зацепило… Н-не знаю. Но разве без этой девушки я выжила бы?

— У тебя всегда была хорошая интуиция, Танюша. И отличная реакция! Ты помнишь, как ловила подачи в волейболе?

Рассказчица подняла руку, помахала ею, вроде просила не мешать воспоминаниям. Тамара Михайловна притихла.

— Сначала мне казалось, что я опасность ощутила кожей, словно это был какой-то слабый толчок ветерка. Ну-у… и поэтому, придя в сознание или погружаясь в беспамятство, по инерции выволокла рядом сидящую девушку из машины — куда-то тащила ее, отдаляла от опасного места. Я тогда с уверенностью знала, что моя задача была спасти ее. А теперь точно так же знаю — закрыла она меня собой, я это тут же поняла и старалась отплатить ей взаимностью.

— Тебе не полезно волноваться… — робко произнесла Тамара Михайловна. — Я о тебе волнуюсь. Может, позже расскажешь остальное.

Татьяна покивала головой, соглашаясь.

— Да, собственно, это все, — она спокойнее и более открыто глянула на посетительницу; в глазах стоял уже не вопрос, а отсвет несомненного понимания, что ее просьба будет исполнена: — На вот, возьми на расходы денег, — Татьяна потянулась к сумочке, достала кошелек, подала подруге пачку купюр. — Этого хватит?

Тамара Михайловна сосчитала деньги, деловито вздохнула.

— Хватит, даже с избытком.

— Закажи поминки, пообедайте там, вспомните доброго и искреннего человека.

— Как же ее звали-то? Кого батюшке отпевать?

— Если бы я знала… Назови, как придумаешь, Бог разберется.

— Пусть будет Галина, как мою маму звали. А?

— Хорошо, — согласилась Татьяна. — А вот тебе мои часы.

— Зачем?

— Это опознавательный знак. У нее на руке должны быть точно такие же, только циферблат белый, а не черный. А еще у нее снесено лицо, и на бирке, какие привязывают к мертвецам, есть дата аварии. Тебе она известна. Что еще надо? Ага, вот технический паспорт на часы, здесь номер, по которому можно точно определить их после того, как совпадут внешние признаки.

— Неужели в морге напутают?

— Ну… это на всякий случай, для гарантии. Теперь такое время…

— Сама я не управлюсь, Таня, — грустно покачала головой Тамара Михайловна. — Надо же похлопотать, чтобы мне ее отдали и чтобы оформить все юридически. А это не так просто, когда ты не знаешь даже имени человека. А тем временем кто-то должен позаботиться на месте о яме, гробе, других необходимых вещах. Кого здесь позовешь, когда она чужая?

— Я все продумала, — Татьяна не хотела, чтобы этот разговор выглядел как просьба. Ведь с ее стороны это была обязанность перед погибшей, а со стороны ее подруг — обязанность перед нею. Правда, если бы она была на ногах, тогда все безоговорочно пришли бы к ней и помогали, а так… — Позови ко мне… Гришу, — решилась Татьяна выговорить это имя вслух. — Пусть завтра приедет, прямо утром постарается. Я с ним поговорю, он не откажет.

Воцарилась неловкая тишина. Тамара Михайловна посмотрела по сторонам, затем вынула из сумки целлофановый пакет с фруктами, угостила женщин, украдкой наблюдавших за беседой, и остаток положила на Татьянину тумбочку.

— Спешила утром, не приготовила ничего домашнего, извини. Как вас здесь кормят?

— Терпимо, — как-то суетливо промолвила Татьяна, явно размышляя о другом или готовясь к другому в разговоре. Так оно и оказалось, когда она продолжила: — Относительно моей памяти…

— Да выбрось из головы! — начала успокаивать ее подруга.

— Нет, Тамара, ты не понимаешь, как мне сложно. Ведь вот я смотрю на тебя и вижу совсем незнакомого человека. Можешь это понять? Я не знаю тебя. Я даже не знаю, на «ты» мы были с тобой или на «вы». Грустно, но очень нечетко помню только твои стихи, то, что они волновали мою душу, когда ты их читала. И все.

— Как же ты говорила сейчас со мной? — ошеломленно уставилась на больную посетительница.

— А я схитрила, чтобы ты не заметила моего недостатка.

— Как?

— А позвала тебя сама. И значит, знала, кто должен ко мне прийти.

— И правда!

— Тамара, — деловито наклонилась к ней Татьяна. — Моя память восстановится нескоро. Может, и не восстановится совсем и мне придется сызнова изучать мир, в котором я жила раньше. Может, с моей стороны эта бесцеремонность, но я и здесь полагаюсь на тебя.

— Полагайся, дорогая. Мы с тобой были на «ты», мы были подругами, тебя интуиция не подвела. Общими усилиями все осилим. Что я должна делать?

— Сейчас мы пойдем на прогулку, и ты расскажешь мне о каждом, с кем я должна встретиться ближайшими днями, напомнишь, как они выглядят. Затем будешь поочередно приглашать их ко мне от моего имени. Только о нашем уговоре никому ни слова. Понимаешь? Иначе говоря, пусть они знают, что у меня амнезия, но то, насколько она меня поразила, пусть останется между нами. Согласна? — Татьяна чрезвычайно мило улыбнулась, утишив голос: — Пойдешь на сговор с пострадавшей от глупости подругой?

— Это ты имеешь в виду аварию?

— Нет, свою пластическую операцию. Не поехала бы туда, так не возвращалась бы обратно и не попала бы в беду. Логично?

— О, ну да!

— Слушай, я тебе из Киева привезла чрезвычайно ценную вещь — свой горький опыт, — шутила Татьяна дальше. — Пользуйся и сама не совершай неосмотрительных поступков. Особенно ради бестолковых парней, которых потом узнать не можешь.

Может, она и не шутила бы вовсе, но ей хотелось развеять унылое настроение, которым прониклась подруга после ее признаний: Тамара должна уйти отсюда с легкой душой, без тяжелого осадка. Конечно, они еще погуляют и поговорят обо всем. Но время менять пластинку. Тамара не заметила преднамеренности этих шуток и искренне рассмеялась.

— Все ты сделала правильно. Теперь вот имеешь чрезвычайно хорошенькую внешность, даже эти бинты не могут скрыть овал лица, аккуратный носик, красивый разрез глаз. А как тебе идет прическа с распущенными волосами! Молодец, что подстриглась. Успеешь еще с бабскими калачиками на затылке походить.

Они вышли из палаты — Татьяна предупредила дежурную медсестру, что хочет немного погулять на свежем воздухе, — затем спустились на нижний этаж и вышли на улицу. Воздух, настоянный на первых цветах, окутал их теплом и ароматом. Вокруг стояла тишина, какая бывает вдали от городского грохота только ранней весной, когда нет даже шороха листвы на деревьях. Только звонкий стрекот, писк, чирикание и другие голоса птиц властвовали над миром, заполняли пространство.

— О, уже начинает цвести абрикос! — воскликнула Татьяна. — Как рано! Нынче ведь только середина апреля.

— В этом году и сирень к маю отцветет.

Девушки пошли тополиной аллеей, устеленной сброшенными недавно сережками.

— Так вот, сначала о Григории… — начала свой рассказ Тамара Михайловна.

Он не понимал, что с ним творится. В душе уже расцветала такая же весна, как и в природе, — его била дрожь нетерпения, он ждал возвращения Татьяны домой, себе в том не сознаваясь, а здесь вдруг — авария. Смешными, а иногда и небезобидными казались теперь его переживания и приготовления. Ведь, возможно, этим он спровоцировал эту беду, накликал ее? Григорий так и оставил не распакованными новенький жидкокристаллический телевизор, комплект однотипных осветительных приборов для гостиной, не говоря уже о некоторых предметах бытовой техники, блендере, например, новом утюге с навороченной доской и прочем. Покупал, старался, отгоняя от себя стыдливые мысли, что хочет выглядеть перед Татьяной более современным, более привлекательным, более тонким и отзывчивым на все новое. Разве эти его нескладные старания не были достойными ее поступка, ее отваги пойти на операцию? А что еще он мог противопоставить этой дерзновенности, этому мужественному решению, что мог поставить рядом? Чем отблагодарить девушку за самоотречение, чем возместить потери и ущерб, нанесенные операцией и всеми последствиями ее здоровью?

Григорий был сражен таким отношением к себе, тем, что для кого-то он неимоверно много значил. Прежде с ним ничего подобного не случалось. Никогда не ощущал он, пусть теперь о том ему сказала языкатая Дарка, чтобы кто-то отдавал ему предпочтение. Дарке он поверил безоговорочно и сразу же проникся ее словами.

А теперь случилась эта авария. И что, неужели все Татьянины старания выглядеть привлекательной персонально для него, о чем теперь знает все село, пропали напрасно? Разве он такой невезучий, излучает такое невезение, что заражает им других?

Говорят, ее травмировало как раз в лицо. Какое несчастье! Неужели все насмарку? Как же она перенесет такой удар, такую насмешку судьбы? А как быть ему? Ведь она на него надеялась, наверное, надеялась. Неужели ему не хватит духу подставить ей свое плечо? Она же пострадала ради него. А с другой стороны… Вдруг она останется инвалидом, так неужели ему судьбой назначено такое счастье? За что? Почему он должен калечить свою жизнь чьим-то отчаянным поступком, к которому имеет очень опосредствованное отношение?

Мучился Григорий, не спал ночами, осунулся. Знал, что если не воспримет Татьянино несчастье, как свое, не разделит его с нею поровну, то открыто его никто за это не осудит, но в душе не будут уважать. А воспримет — посчитают дураком, хотя в глаза будут хвалить. В конце концов, он живет не для людей, а для себя. А в себе он не находил ответа на эти тяжелые сомнения, не находил покоя, отстраненности от Татьяны, от ее сумасбродности с операцией, от этой аварии. Случалось, клял бедную девушку: кто ее просил осложнять ему жизнь? Лучше была бы такой, как была — неприметной, но вполне нормальной.

Ломало мужика малодушие, крушило, но, наверное, крепким он был, коли не сдавался никак. Налил уже меда в баночку, наготовил сумку с продуктами. Не знал только, под каким предлогом поехать в больницу, с какими глазами заявиться туда. Будто была в чем-то его вина. Вот глупый!

За этими размышлениями его застал звонок телефона. Это была Тамара Михайловна, учительница литературы. Он взял трубку, отрешенно поздоровался.

— Гриша, ты сможешь завтра утром быть в районной больнице? Тебя хочет видеть Таня Проталина, — просто сказала она.

Даже дернулся бедный Григорий! Не спросил зачем, не удивился этому нехарактерному для сдержанной и закрытой в себе Татьяны поступку — откровенно позвать его. Будто сразу стало ясно, что есть у нее к нему просьба, не просто так зовет — ей нужна сугубо земная помощь.

— Как она? — спросил он, и после этого первого звука сразу добавил взвешенное и конкретное: — Где ее там найти?

Трубич назвала ему палату, успокоила, что Татьяна выглядит хорошо, может, останутся рубцы от швов, но они со временем рассосутся, да и не на видном месте находятся — удачно прооперировали после травмы.

— Не знаю, что у нее получилось до аварии, но после — вполне приемлемо, — рассуждала позвонившая.

Григорий на это здорово посопел, слегка крякнул и сделал свое заключение:

— Чего уж теперь говорить…

— А почему ты не спрашиваешь, зачем она тебя зовет?

— Я и сам собирался навестить ее, — уклончиво ответил Григорий. — Надо же проведать девушку. Думаю, мужские руки ей нужны, у вас же в школе — одни женщины. Так?

— Почти, — засмеялась Тамара Михайловна. — Она нам с тобой поручает похоронить ту незнакомку, что прикрыла ее при аварии и погибла.

— Боже! — вырвалось у Григория.

— Ты что, не сможешь? — по-своему истолковала это восклицание собеседница.

— Поеду, смогу, — поспешил заверить Григорий. — Все сделаем по-людски. Конечно, и та погибшая девушка теперь нам не чужая.

Тамара Михайловна отметила, как метко Григорий назвал свойство, которое объединяло незнакомку, например, с ними — не чужая. В самом деле, фактом своего счастливого вмешательства в судьбу Татьяны та девушка стала всем славгородцам не чужой. Лучше не скажешь.

— Ты только не говори, что я тебе о ее просьбе сообщила. Я просто хочу, чтобы ты заранее настроился на хлопоты, ведь нам с тобой их больше всего перепадет. Но пусть она об этом не знает.

Григорий согласился, и они попрощались. Хорошо, что было еще довольно рано. Почти все соседи ковырялись в огородах — высаживали картофель, и то уже те, что опаздывали, так как передовики сразу после Благовещения управились. А Сашко с Оксаной высаживали лук, Сашко вынимал из корзины мелкие головки, а Оксана ловко втыкала их в грунт хохолком вниз.

— Бог в помощь, — поздоровался Григорий, подойдя так тихо, что Бегуны его не услышали.

— Ты за молоком? Так сегодня не твой день, — выпрямила спину Оксана, взявшись за поясницу правой рукой, а левой вытирая пот со лба. — Или что?

— Я к Сашке, — буркнул Григорий. — Можно тебя на минуту, — обратился он к своему законному пациенту.

— Иди, — снисходительно дернулась Оксана, отпуская мужа. — Я самая закончу.

Мужчины отошли подальше во двор, где Сашко взял старый тупой нож и начал им счищать с ботинок куски липкого грунта.

— Поможешь мне с похоронами? — без предисловий спросил Григорий. — Надо предать земле девушку, спасшую Татьяну, — объяснил, не дожидаясь вопросов.

— Спасшую? — удивился Сашко.

— Она ее закрыла собой от удара, — сказал Григорий.

— Как только успела… — удивился Сашко.

— У женщин инстинкт по этой части — зверский. Ну так что, поможешь?

— Если той, то конечно, — в своей манере выразил согласие Сашко.

Слова «если той» означали, что Гришке нужно договориться на работе, чтобы Сашка отпустило начальство.

— А ты один раз можешь сам подсуетиться? — спросил Григорий. — Заодно и мне выпросишь разрешение на отгул. Мне некогда. Я с утра должен буду ехать в морг. Согласись, не просто выхлопотать, оформить и забрать на погребение труп человека, чьего и имени не знаешь.

— Ладно, — буркнул Сашко. — Уговорил.

Сашко пообещал, что все устроит и на работе, и с копанием ямы, и организует бригаду мужчин, чтобы нести гроб. А он, Григорий, пусть позаботится о ритуальных услугах и транспорте. Затем мужчины обменялись рукопожатиями и разошлись.

Наутро Григорий был возле больницы чисто ни свет ни заря, но так рано пробиваться в отделение не посмел. Решил побродить по городку, немного успокоиться. Хотя и долго разгуливаться не мог, так как привез Татьяне не только мед, но и свежий отвар из курицы, пожаренные утром котлеты. Кто ей еще привезет свежей, вкусной и полезной еды, как не он? Учителя, живущие в государственных многоэтажках? Не смешите людей. Где они там кур возьмут? Да и не может Григорий полагаться неизвестно на кого. А так будет знать, что у Татьяны есть чем червячка заморить, если государственные харчи жиденькими окажутся.

Но вот забегали из корпуса в корпус женщины в белых халатах, и Григорий понял, что жизнь в стенах больницы забурлила — можно и себе туда отправляться.

Не описать его удивления, когда у двери палаты он нос к носу столкнулся не с кем-нибудь, а с самой Даркой Гнедой. Вредная молодичка уже выходила от больной. Значит, пока он топал вдоль забора и терял время на прогулку, она успела сюда заскочить. Как только смогла прошмыгнуть невидимой, он же от входа в корпус не отходил? А Дарка нет, не удивилась. По своей отвратительной привычке взяла руки в боки и прямо в коридоре начала на него наступать.

— Явился, не запылился! Кто тебя сюда звал? Чего приперся?

Ну точно как та зараза в рекламе, что мужу под руку язык в машине распускает, напоминая о страховке: «Чего стоим? Кого ждем?».

Григорий только отмахнулся от нее, как от мухи, и взялся за ручку двери. Но не тут-то было, напрасно он старался обойтись здесь без скандала.

— Я тебе обещала морду поцарапать, вот и поцарапаю, салабай[24] несчастный. Не стыдно теперь людям в глаза смотреть? Я Татьяне все про тебя рассказала! — она остервенело погрозила Григорию пальчиком.

— Ты закроешь когда-нибудь свою варежку? — Григорий двинулся на Дарку с недвусмысленными намерениями. — Что ты ей наговорила? Самой не стыдно больную нервировать? Вот зараза ты конская!

А Дарка, паразитка, только рассмеялась нахально, выставляя свои тридцать два.

— Что, струсил? Да иди уже, иди! Я, наоборот, похвалила тебя, сказала, что ты всех шалапуток разогнал, — Дарка энергично размахивала сжатыми кулаками, показывая, как Гришка расправлялся с шалапутками, — газеты с бесстыжими объявлениями порвал и телевизор новый домой припер. Готовишься к приличной жизни. Ха-ха-ха!!!

— Да иди ты кобылой необъезженной к чертям собачьим! У тебя язык, что помело, а я тут связался с тобой, как с нормальной, — выругался Григорий и зашел в палату, забыв, что перед этим им владело смешанное чувство страха, вины и конфузливости.

Он обвел взглядом женщин, прикидывая, кто из них Татьяна. Никого не узнал и остановился у порога. Заметив, что на него обратилось четыре пары глаз, не стушевался, а расправил плечи, провел свободной рукой по поясу, как малые дети штанишки поддергивают, поставил сумку на пол.

— Такие все красные и распрекрасные, что глаза разбегаются, — пошутил. — Которая из вас меня узнает, та и есть Татьяна.

— Это я, Гриша, — тихо отозвалась девушка с обмотанной бинтами головой и пластырем на лице. — Здравствуй! Чего на тебя Дарка набросилась?

— И здесь слышно было? Глупая молодица, я тебе скажу. Ну проходу мне не дает, цепляется и все, — Григорий приблизился к этой девушке, взял стул, сел рядом. — Я бы тебя ни за что не узнал, — тихо сказал ей. — Ты совсем непохожей на себя сделалась. Разве что голос немного прежний напоминает. Ну что ты это выдумала, зачем? — спросил, виновато опуская глаза.

— Но ведь лучше теперь стало, да?

— Да оно же недаром женщины бегают на ту пластику, — Григорий открыто посмотрел Татьяне в глаза. — Конечно, какие-то недостатки там устраняют.

Говорить, казалось, было не о чем. Посетитель закрутился на стуле, пару раз нервно откашлялся. А потом бросил придумывать какие-то учтивые слова и взялся за дело. Он вынул из сумки принесенные гостинцы, молча поставил на тумбочку возле Татьяниной кровати. Девушка смотрела на него с любопытством, изучая и впитывая под кожу каждый его жест, пластику тела, меняющиеся выражения лица и глаз.

— Какой ты… — промолвила низким грудным голосом, и у Григория что-то екнуло внутри, оборвалось и принялось колотиться там неистово.

— Вспомнила меня? — придыханно спросил он, намекая, что знает об амнезии.

— С трудом, — в голосе девушки звенело всамделишное волнение недвусмысленного свойства. Было видно, что Григорий и в состоянии амнезии нравился ей, вызывал у нее что-то, не обозначаемое словами. — Гриша, ты мне поможешь все вспомнить? Проклятая авария…

Григорий хмыкнул, дескать, какие здесь могут быть сомнения, конечно, помогу. Он придал своему голосу беззаботности:

— А Дарку ты сразу вспомнила?

— Нет, — Татьяна засмеялась. — Ее появление здесь было для меня полной неожиданностью, и я чуть не растерялась: кто такая, как с ней держаться, о чем говорить? Но когда она начала рассказывать, как крыла тебя нелестным словом у колодца Сопильнячки, как стыдила за то, что я поехала на операцию, я сразу поняла, что это она. Глаза ничего не помнят, только кое-что напоминают эмоции, — пожаловалась Татьяна.

Григорий вздохнул, вдруг поймав себя на том, что прикидывает, каких детей может народить Татьяна, — хорошеньких или таких, какой была еще недавно. Затем он нашел, что, оказывается, в своем сознании уже давно забрал ее к себе домой, спрятал под свое крыло и ни о чем другом не заботится, как только об их будущих детях. Как хорошо, что авария не испортила результаты пластической операции, какое это для меня спасение, — невольно думал он дальше, будто в нем сидело два человека: один хлопотал и прикидывал что и как, а другой это фиксировал в сознании.

— И тебя не узнала бы, если б не услышала Даркин голос в коридоре, — между тем продолжала говорить о своем Татьяна. — Гриша, — вдруг остановилась она.

— Что?

— Ты поможешь Тамаре Михайловне похоронить девушку, которая меня закрыла от удара? — Григорий только мотнул головой, дескать, помогу. — А на Дарку не сердись. И не воспринимай ее всерьез, шути побольше. Вот она и успокоится. Я ей поручила поминки организовать, так что она тоже помогает отдать долг моей спасительнице.

— Тебя скоро выпишут?

— Обещают через неделю отпустить… — Татьяна затаила дыхание, остановившись на интонации, свидетельствовавшей, что она еще что-то прибавила бы, но видит, что Гриша собирается продолжить свою мысль.

А Григорий тем временем положил свою руку на Татьянину, лежащую поверх одеяла, легко сжал в своей ладони, затем похлопал, как это делают люди, собираясь сказать что-то важное. Татьяна, без преувеличения сказать, сызнова знакомилась с окружением, и вот такой Григорий, которого она сейчас наблюдала, ей нравился: и его внешность, и голос, и спокойный характер, и то, что он умел так хорошо смотреть на собеседника — открыто, доброжелательно, доверчиво. Как можно его обижать, такого непосредственного, искреннего человека? Она незаметным движением откинула голову назад, прикрыла веки.

— Таня, — как выдохнул, тихо сказал Григорий. — Зачем теперь что-то выдумывать, усложнять? Ты своим поступком открылась в чувствах, я… Я их принимаю и разделяю.

— Хорошо.

— Так что собирайся отсюда ехать прямо ко мне.