Афганский дневник

11. По старому адресу

Самолет зарулил на дальнюю стоянку. В салоне торопливо отстегивали растяжки от уазика, у которого недоставало брезентового верха и наверняка чего-нибудь внутри: при погрузке его кое-как завели с попытки этак пятидесятой. Но в Н. знали, что борт доставил машину, и лишний транспорт на стоянку решили не гнать. Простился с летчиками, пошел напрямик: через рулежную полосу, потом через взлетно-посадочную.

Сюда, на этот относительно близкий аэродром, попал сам не пойму как: то ли случайно, то ли неотвратимо. В первую афганскую командировку провел три дня у наших десантников, стоявших лагерем на краю аэродрома, подружился и побывал в кое-каких внелагерных экспедициях с майорами Вячеславом Жуковым и Николаем Мамыкиным, работал (как журналист, конечно) в местных охранениях, несколько раз выбирался к афганским летчикам и зенитчикам — короче говоря, информацию и впечатления собирал добросовестно, с запасом. В нынешней поездке планировал посетить другие гарнизоны, далекие углы страны, что и выполнял без отклонений. И вдруг, высаживаясь из одного самолета, чтобы спешно бежать в другой, улетающий именно в «угол», услышал переговоры экипажа: обед откладывается, приказано срочно перебросить людей и груз в Н. Стал в тенек под крылом — плоскостью, как чаще говорят летчики, и занервничал: так захотелось вдруг рвануть по старому адресу!..

Мой товарищ по газете однажды рассказывал: до сорока лет неудержимо тянуло в памятные места, туда, где много пережито, а после сорока — как отрезало, не тянет. Я решил, что мне в Афганистане не обязательно дожидаться, пока перестанет тянуть по старым адресам…

Выпрыгнул из люка борттехник: «добро» на взлет получено, убрал тормозные колодки. Махнув рукой на свои рефлексии, влез следом за борттехником в самолет.

И вот шагаю по громыхающим железным секторам рулежки, по бетонным плитам взлетно-посадочной полосы знакомого аэродрома Н., ориентируюсь по интуиции — вроде бы лагерь десантников там, за полосами, а спрашивать неудобно, да и не у кого: авиаторы почти не вылезают из самолетов и вертолетов, взлетают, садятся — работают, в общем. Между взлетно-посадочной и предполагаемым лагерем промчался по грунтовой дороге грузовик, поставил высоченную пылевую завесу. Сквозь оседающую пыль постепенно, не сразу, узнаю приметы лагеря. Трудно дышать, даже когда уже форсировал пылевую завесу. Не сразу понимаю, что тяжело дышится от волнения.

В лагере те же палатки — выгоревшие, выцветшие, но стоят они теперь на фундаментах. В глубине замечаю ряды деревянных скамеек, белый экран с дощатым навесом, голубую кинобудку под шифером — все аккуратно, красиво. На солнечной стороне, на возвышении, в аккуратно сбитой загородке сушится лук, в двух десятках метров левее сверкает под полуденным солнцем стеклянный фасад маленького походного магазинчика военторга, похожего на игрушечный сказочный домик, встречные солдаты и офицеры одеты в добротные, хорошо выглаженные хэбэ. Короче говоря, по всем внешним признакам чувствуется, что Вячеслав Жуков — он у десантников был тогда заместителем командира по тылу — никуда не уехал.

Дежурный охотно подтверждает, что Жуков здесь, ведет меня к домику командира. В домике, в правом от входа углу коридора, на половике стоят израильский автомат, английская винтовка БУР и старинное инкрустированное ружье — мултук, как называют в Афганистане. Сразу после знакомства спрашиваю командира (он человек относительно новый, с ним раньше не встречались) о Жукове.

— Слава! Покажись на минутку! — весело кричит командир.

Розовая занавеска, перекрывающая вход в соседнюю комнату, мгновенно взлетает, и я попадаю в могучие Славины объятия, отрываюсь от пола — сила у Жукова прежняя, десантная.

— Ну как?

— Нормально. А ты?

— Хорошо, к тебе вот приехал.

Спрашиваю несколько фамилий. «Иных уж нет, а те далече…» Да, и в неполные тридцать случаются печали по старому адресу… Спрашиваю, по какому случаю выставили в коридоре чужеродное оружие. Оказывается, получили его на время от афганцев, недавно стреляли из-за дувала по нашему часовому, возможно, пуля вылетела из этих стволов, экспертиза покажет.

Вглядываюсь в Жукова. Некогда синие глаза выцвели до блеклой голубизны афганского неба, больше морщин, меньше волос, плечи чуть приподнялись, словно от долгого удивления, заметнее стала сутулость. Но энергия отнюдь не иссякла, скоро почувствовал это на себе.

— Командир, предупреди караулы: корреспондента сегодня на объекты не пускать, — обескуражил меня он. — Вечером баня и ужин. Расслабимся, повспоминаем, как здесь начинали. Санкционируй, командир, я отслужу Верой-правдой!

— Согласен, дело святое. Хочешь, прямо сейчас бросай все дела, действуй по личному плану.

— Бросить не могу, командир, — подумав и вздохнув, ответил Жуков. — Борт из Союза надо встретить. К медикам опять же обещался заехать. Призов на завтра тоже пока нет…

В итоге через пять минут сели вдвоем с Жуковым в ГАЗ-66, помчались на самолетную стоянку, куда с другой стороны синхронно заруливал брюхатый транспортник Ан-12. Жуков энергично поговорил с летчиками, организовал перегрузку. Ящики еще скользили по наклонным доскам из кузова грузовика в чрево лагерного склада, а мы уже пересели на легковой уазик и мчались к дальним палаткам медиков. Там Слава резко замедлил разговор: медицину он издавна уважал, к тому же знакомая медсестра что-то напутала и сообщила, будто от десантников поступили утром сразу пятеро больных. Жуков, ошарашенный, присел в палатке на койку. Опомнившись, потребовал книгу приема больных, открыл ее не сразу, после некоего внутреннего усилия, а прочитав, по-детски обиделся на сестру:

— Наших ни одного нет. Разве что меня теперь положите — с инфарктом…

Обижался, однако, недолго, начал расспрашивать медиков, в каких именно палатках и на сколько времени пропадало ночью электричество, пообещал прислать электромонтера, чтобы поменял проводку, осмотрел печки, которые готовили к надвигающейся зиме, спросил, нет ли других пожеланий, и мы уехали за призами. Дело в том, что на утро в лагере планировался спортивный праздник, а кубков и вымпелов для победителей в округе не сыщешь. Поэтому Жуков добыл на продскладе сладостей — сгущенки, конфет, на кухне приказал испечь торт и даже рассказал и показал, как нужно печь и какой примерно торт должен получиться.

До вечера побывали еще у аккумуляторщиков и связистов. В баню, естественно, не успели, наскоро окатились холодным душем, после чего Жуков переключился на ударную организацию ужина.

Сейчас уже трудно объяснить, почему в тот вечер мне вдруг стало так хорошо и надежно. Видимо, причиной тому Жуков, его самозабвение, желание и умение сделать все возможное для своих солдат и офицеров, для их службы, быта, отдыха. Пока в нашей армии есть такие люди, служба не будет воинской повинностью, как говаривали в старину. Если о человеке заботятся, он горы свернет, по крайней мере не убоится никаких гор, останется счастливым и сильным духом, перенося даже самые тяжелые нагрузки.

Утром на просторном плацу лагеря я увидел именно таких людей — немного усталых, но мужественных и веселых. Праздник начался, как и водится в армии, построением. На правом фланге поблескивали идеально начищенными хромовыми сапогами, пластмассовыми пуговками отглаженных до хрусткости рубашек офицеры штаба, рядом стоял оркестр, его медные трубы под ярчайшим афганским солнцем казались белыми, за оркестром в колоннах по четыре выстроились подразделения. Солдаты были в панамах, в черных, тоже начищенных до блеска ботинках. Все — с зачехленными флягами над правым бедром. Замполит — преемник Мамыкина усатый майор Сергей Кудинов энергично прокричал с трибуны короткую речь, начав ее словами: «Дорогие товарищи, ратные друзья…» После речи, во время построения к торжественному маршу, успеваю прочитать на стенде возле одной из ближних плацу палаток «Боевой листок 1-го взвода». В листке описываются события двухдневной давности, когда взвод занимался делами вдали от лагеря: сначала что-то у взвода не ладилось, но потом «расчеты действовали слаженно и умело, и поэтому у нас все получалось очень быстро и хорошо!»

Торжественный марш сменился прохождением с песней. Впрочем, песен звучало много, разные куплеты и припевы догоняли, подбадривали друг друга и полновластно звучали, стараясь заглушить пение друзей-соперников, только напротив трибуны. Командир гордо и счастливо улыбался, наклонялся вперед и подбадривал отличившихся:

— Молодцы! Лучше всех!

В итоге лучше всех прошли сразу несколько подразделений, но, как я почувствовал, одобрение командира было для десантников весомей «чистого» первого места. Возможно, поэтому спортивные состязания начались в атмосфере полного взаимопонимания и энтузиазма. Зрители сгрудились на пологой земляной стене и крыше длинного домика, сняли хэбэ и бело-голубые десантные тельняшки, загорали, подбадривали участников, обменивались мнениями и предупреждениями:

— Сейчас Леха Барсуков вашим замочит!..

— Как будто сам пятисотку бежал, еле дышу…

— А почему они бросают, а не бережно кладут? Это же, по идее, раненый. Нечестно!..

На крыше так засвистели, что я, оглушенный, пошел вниз. В небольшой толпе у судейского столика неожиданно столкнулся с афганским военным летчиком капитаном Мухтаром Голем.

Вот уж кто не изменился за прошедшие месяцы: столь же нарядная летная куртка, фуражка с традиционно высокой тульей и красной кокардой-гербом, щегольской белый шарфик вокруг шеи, черные короткие усы и мальчишеская улыбка. С виду и по манерам — счастливчик, баловень судьбы. Даже имя капитана переводится на русский довольно игриво: «Свободный Цветок». Правда, можно перевести и иначе: «Цветок Независимости». За независимость родины Мухтар почти ежедневно взлетает во фронтовое небо. За независимость родины погибли после революции два его старших брата — командир полка и командир дивизии. Мухтару двадцать восемь лет, а партийный стаж — тринадцать лет, ему доводилось посидеть в тюрьме и поработать в подполье. В тяжелые месяцы аминовского правления Мухтара отстранили от полетов, сослали в учебный полк на север страны. Перед отъездом он со слезами на глазах жаловался своему советскому учителю и другу Николаю Дмитриевичу Орлову: «Летать не дают, работы нет, а делать для революции что-то надо!..» Кстати, и в той ссылке Мухтар оказался полезным для революции: в день декабрьских событий участвовал в операции по задержанию сподвижника Амина, пытавшегося бежать за границу.

Когда я впервые был в Н., Мухтар Голь вернулся из ссылки в родной полк, быстро восстановил летные навыки, снова летал на задания, а вечерами любил погостить у советских десантников. И вот новая встреча по старому адресу. Согласно афганскому обычаю, троекратно расцеловались в щеки, Мухтар спросил, как дела, я в свою очередь тоже, и сразу начались воспоминания.

С улыбкой припомнили вечер дружбы афганских и советских летчиков, когда заместитель командира афганского «полка старший лейтенант Расул поминутно подбегал к Орлову советоваться: чего бы еще сделать хорошего для гостей, и Орлов его успокаивал, потому что и так все было прекрасно. Вечер проходил в летной столовой, летчики — наши и афганские — выступали взволнованно и кратко. Впрочем, были выступления и подлиннее — признанные афганские асы делились боевым опытом, объясняли любимые, отработанные приемы, вычерчивали на доске схемы пилотажа. Затем сели ужинать, играл афганский оркестр. Мухтар не выдержал — пошел танцевать, за ним и другие: афганцы любят и умеют плясать. Начальник гарнизона пошептался с оркестром и вдруг самолично исполнил народный афганский танец. После такого потрясения оркестр уже не слушали, в разных углах запели разные песни, в большинстве русские, которые афганские летчики знают и любят: «Подмосковные вечера», «Дождливым вечером», «Перелетные птицы»…

Орлов на вечере рассказывал мне, как в Афганистане становятся летчиками. Кандидатов отбирают в обычной школе среди отличников учебы, нередко выходцев из бедных семей, переводят в военную школу, где они заканчивают двенадцать классов. Затем — военное училище. Такой путь в полку, где служит Мухтар Голь, прошли восемьдесят процентов летчиков, в том числе и герой революции старший капитан (есть такое звание в афганской армии) Тимур Шах. В день апрельской революции он первым взлетел с аэродрома И. на Кабул. Погода была сложная, гремела гроза, шел дождь, обычным порядком пробиться к столице оказалось невозможно, и самолет Тимура Шаха, едва оторвавшись от взлетки, лег на правое крыло, резко ушел в сторону обступивших аэродром гор. За те памятные сутки Тимур Шах сделал двенадцать (!) боевых вылетов, а всего после революции вылетал на боевые задания 146 раз. 31 июля 1979 года самолет Тимура был сбит в Пактии, душманы взяли летчика в плен, расстреляли уже на земле.

Орлов рассказывал и о присутствовавших. Вот старший лейтенант Дауран, командир эскадрильи: чуть выше среднего роста, двадцатипятилетний. Как и Мухтар, потерял в ходе революции близких людей: в августе 1979 года убили отца, в октябре — брата. Сделал после революции восемьдесят боевых вылетов, бесстрашен.

Старшего лейтенанта Расула я уже знал. До и после аминовского правления Расул был замполитом полка, в аминовские времена чудом остался жив. Предан революции, непоколебим в убеждениях. Пожалуй, один из самых уважаемых среди афганских летчиков человек — при всей своей скромности, даже внешней тихости. Ему тоже еще далеко до тридцати…

Да, очень молоды защитники афганской революции. Порою удивляешься — нет, не их возрасту, а насыщенности, крутому взлету жизненных судеб. Недавно встречался после боя с младшим лейтенантом пехотинцем Имамом Назаром. Ему двадцать два года, в партии уже пять лет — вступил в 1355 году, по мусульманскому солнечному летосчислению, как он объяснил, подбирая русские слова. Русский учил в горно-нефтяном техникуме в Мазари-Шарифе. Техникум закончить не удалось, надо было защищать революцию. Воюет третий год. Отец Мирза Назар, семилетний брат и четыре сестры были вынуждены (родственники революционного офицера!) уехать, бросив хозяйство, из родного Баглана и поселиться в Кабуле — как я понял, на частной квартире. Имам Назар воевал и на юге, и на севере, дважды штурмовал знаменитую в Афганистане «Гору воров» — Санги-дуздатт под Файзабадом, укрепленную базу мятежников. Совсем молодой, тонколицый, смущающийся паренек — и он же опытный воин, замполит роты, воспитывающий бойцов революции, поднимающий их в атаки. С любовью и болью рассказывал он о погибших героях:

— Был у меня солдат, Мусой звали. Из бедной семьи, очень бедной. Воевал всегда первый. Погиб десять месяцев назад в Урузгане, около Кандагара, его басмач из пулемета убил. На его друзей смотрю — их глаза плачут…

Наверно, когда доживу до сорока лет, начну вычеркивать из записных книжек и, если получится, из памяти старые адреса. Впрочем, кто знает, какими мы станем после тридцати, если нам двадцать, и после сорока, если нам сейчас тридцать…