Афганский дневник

12. Без отметки на календаре

Тяжело дни напролет ходить в мокрых сапогах, урывками спать в уазике или в вертолете, мерзнуть в окопах сторожевого охранения, поджидать попутной машины или летной погоды, мучаясь тем, что где-то без тебя происходит самое важное и интересное. Но труднее всего — доехав, долетев, встретившись, снова прощаться. И никто не скажет, на сколько.

А сами встречи бывали порой очень коротки. Листаю блокноты: чья-то случайная фамилия, судьба без фамилии, эпизод без обстоятельств, пейзаж без всякого эпизода, а вот совсем личное, к делу вроде бы не относящееся, но не случайно же записал именно в тот день, в ту минуту — значит, относится к делу.

…Не курить мне теперь сигареты «Ту-134». Не смогу, раз, на свою беду, пожадничал.

Летели долго, сделали несколько запланированных посадок и еще одну, по просьбе летевшего с нами офицера-танкиста — незапланированную. Здесь, в этих глухих местах, недавно прошло наше танковое подразделение. В пути один из танков был поврежден. Буксировка тяжелой, многотонной машины в горах — дело практически невозможное. Командир подразделения приказал экипажу остаться, поджидать ремонтников.

…Еще крутятся по инерции лопасти, но борттехник уже дергает меня за рукав: пора, сейчас снова запустят движки. Четверо очень молодых ребят в застиранных танковых комбинезонах стоят в глубоком снегу, через силу улыбаются. Забрать бы их сейчас в вертолет, добросить до родного лагеря. Но нельзя, да и сами они, конечно, не согласятся — служба. Спрашиваю, есть ли еда, патроны, курево.

— Есть, есть… Спасибо… Все нормально!

— Сигарет, конечно, маловато, — признается командир экипажа, сержант. — Но по паре штук еще осталось.

Отправляясь в этот полет, положил в бушлат две последние пачки «Ту»; одну отдаю ребятам, вторую решаю сберечь: бог его знает, сколько еще мотаться, где приземлимся. Борттехник снова дергает за рукав, торопливо записываю в блокнот фамилии ребят из экипажа: сержант Харчев Виталий, рядовые Мухаметкалиев Оралбек, Шайкамалов Тимур, Шуминов… Имя Шуминова записать не успеваю — уже вовсю раскручиваются лопасти. Ничего о тех ребятах больше так и не сумел узнать, остались только фамилии в блокноте и зло на себя за то, что сигарет пожалел. Афганский старожил этого бы не сделал.

…В некоторых лагерях есть между палаток землянки, их часто называют бункерами. В землянках, честно говоря, ни разу не ночевал, но бывать приходилось.

Спускаюсь по крутым, очень узким ступеням, открываю дощатую дверь, затем откидываю брезентовый полог. В проходной комнатке на столе — телефоны и рация, во второй и последней — четыре кровати. Стены задрапированы белой сеткой, на тумбочке в углу стоит маленький телевизор «Юность-Р603». Майор Валерий Нестеров, посмеиваясь, рассказывает, как горячился командир части перед Московской олимпиадой: собрал связистов и всех, разбирающихся в электронике, произнес речь о славе советского спорта, пообещал пятнадцать суток отпуска тому, кто наладит телеприем. Тогда это оказалось невозможным, но скоро телевизионной проблемы для наших людей в Афганистане не будет: на Кабул через специальный спутник уже транслируется отечественная программа, на повестке дня — расширение зоны приема. Телевизоры, работающие и не работающие, в лагерях уже припасены…

В том бункере запомнилось и множество фотографий над кроватями. Вот подполковник Артуш Татевосович Арутюнян стоит у газетного киоска, обняв за плечи двух сыновей, у младшего на голове — отцовская форменная фуражка, все трое очень счастливы и, по всем признакам, горды тем, что снимаются в такой хорошей компании. Рядышком — целая фотогазета: Арутюнян сфотографировался с каждым из своих родственников, а их много…

Над кроватью майора Николая Андреевича Терещенко тоже строго семейные снимки. На одном из них двое мальчишек в школьной форме, с цветами. Наверняка сыновья, но Николая Андреевича видел лишь мельком, уточнить не успел.

Нестеров повесил над койкой всего один снимок и одну картину — увеличенную копию этого снимка. А засняты его близнецы Кирилл и Димка, они же для наглядности перерисованы. Розовые, беспомощные, голые — лежат на животиках, прогнулись, демонстрируют один из первых навыков: умение держать голову.

Родились Кирилл и Димка два года назад, когда их отец уже шел через горы в Афганистан. Валерий Нестеров повидал сыновей однажды в отпуске, а затем получал известия об их подвигах только в письменном виде. В последнем по времени письме жена сообщала о трагической судьбе дорогого пианино, к которому близнецы долго не могли подступиться, но затем нашли гвоздь, вставили в замочек, стукнули молотком, подняли освобожденную крышку и начали лупить молотком по клавишам.

Для Нестерова рождение близнецов было делом престижа в то время он командовал батальоном, и его заместители — начальник штаба, замполит, зампотех уже имели двойняшек.

…Для ощущения ночи нужна земля. Эта фраза пришла ко мне в ночном вертолете. На аэродром прибежал в последние секунды, когда, сверкая фарами, отъезжали от вертолетов машины, а сами вертолеты ревели, гудели, и из открытых дверей вырывался включенный в салопах свет. После взлета свет выключили, глаза не сразу привыкли к темноте, и вдруг показалось, что так и надо: мир вокруг есть, был и всегда будет черным, ночи и дня попросту не существует. Лишь через три — пять минут, когда мы были уже высоко над горами, глаза начали угадывать землю: она была тяжело-серой. И я ощутил ночь.

Пока в салоне горел свет, успел записать фамилию своего соседа: старший лейтенант Юрий Татаринов, временно исполняет обязанности командира 9-й роты. О, это не простая рота! Когда-нибудь о ней сложат поэмы и повести, напишут песни. Впрочем, песни уже есть, но пока они понятны только тем, кто был в Афганистане в декабрьские дни 1979 года и знает о первых героях. С тех дней и до нынешних 9-я рота — особая рота.

Полет чрезвычайный, непредвиденный. Далеко в горах бандиты напали на объект, охраняемый нашими и афганскими солдатами, оттуда успели передать в лагерь, что положение критическое, потом связь прервалась. Командир части поднял по тревоге разведчиков, да не учел, что помощником дежурного стоял сержант из 9-й роты… Разведчики перекрыли норматив выдвижения к аэродрому, но их опередила 9-я. Пообещав Татаринову строгое наказание за «самодеятельность», командир все же отправил на последнем вертолете и его отборных парней.

Юрий успел при свете назвать мне фамилию своего солдата, которого очень просил упомянуть: рядовой Цолак Синдоян. Цолаку однажды в горах повредило ногу, но он остался в строю до конца марша, а потом, подлечившись в госпитале, приговоренный военно-врачебной комиссией к увольнению по состоянию здоровья в запас, всеми правдами-неправдами пробрался в родную роту, продолжает служить, да еще как!..

Пилоты дверь в свою кабину не закрыли, там, как красные угли, светились приборы — впереди, по сторонам, даже на потолке. В салоне на левой стене тоже алела россыпь циферблатов и стрелок — приборная доска бортмеханика. В ее скудном, тревожном, зыбком свечении взгляд различал, а может только угадывал, смутные контуры сидящих людей, короткие автоматы на коленях, подсумки, ящики, пулеметные и гранатометные диски на полу вертолета.

Солдаты невероятно быстро уснули. В этом не было даже намека на равнодушие к судьбам друзей, которые запросили с гор о помощи. Мужская солдатская дружба честна и не сентиментальна. Не переживания, не волнения, не сочувствие издалека, а только дело подтверждает солдатскую дружбу. Ну, а до дела еще с полчаса лету, почему бы эти полчаса не вздремнуть — во сне, говорят, человек растет…

Татаринов зашел к летчикам, прокричал им, что хорошо бы обогнать переднюю пару и приземлиться раньше разведчиков, не обиделся на отказ, потому что просил о несбыточном, вернулся на сиденье, откинулся головой на бортовую обшивку и затянул какую-то знакомую мелодию, от которой мне стало вдруг не по себе.

…Припомнился российский маленький город, пыльные улицы, яблони за заборами, высокая, чуть надменная девочка, которую мы, ее одноклассники, звали то Людой, то Люсей. Все мы были влюблены в нее, а на танцы и на проводы ходили с девочками попроще. Потом был ее день рождения; да, кажется, именно день рождения, который справляли у нее дома. Я был среди одноклассников самым молодым, потому что год назад от нечего делать экстерном сдал экзамен за восьмой класс и перескочил из седьмого сразу в девятый, еще я занимался тогда спортом, вил только шампанское — очень помалу. И я выпил шампанского, сел в углу на диван, и вдруг она позвала меня танцевать, самовольно объявив белый танец. Магнитофон (мы называли его между собой «бормотографом») играл мелодию, которую через столько лет залалакал над ночными афганскими горами старший лейтенант Татаринов: «Как это все случилось, в какие вечера?..»

После вечеринки гулял с ней по ночному пустому городу, который, я сейчас это понимаю, и есть родина. Я был поражен, что если остановлюсь, то останавливается и она, а если захочу, то поправлю ее взметнувшиеся от ветра волосы и поцелую. Но в ту же ночь я горько плакал и переулками, чтобы никто не увидел, возвращался к военному городку, домой. Плакал потому, что, когда поцеловал ее по-настоящему, в губы, она с застенчивой глупостью сказала, что целоваться ее научил мой приятель Мишка, кудрявый балбес, который после школы пошел, конечно, в медицинский.

Но какое же это было все-таки счастье — останавливаться у каждой водопроводной колонки, придавливать железную рукоятку, подставлять заплаканное лицо под холодную шумную воду! Не верю, что в юности человек глупее, чем в зрелости: я уже тогда понимал, что эти слезы — один из вечных моментов моей жизни, миг ее полноты, слияния с миром…

Вертолет летит над ночью. Здесь, наверху, тоже темно, а все же ночь там, внизу. И в той ночи уже скоро летящих со мной ребят ждут настоящие испытания, а меня — привычная, немного суетливая работа военного журналиста, который волею судеб чаще всего остается в таких ситуациях чем-то средним между военным и журналистом.

Татаринов все-таки уснул, а мне не спится, повторяю одно и то же: «Как это все случилось, как это все случилось?..» Очень хочется заплакать, как когда-то, но уже разучился.

Далеко внизу вспыхивают и гаснут фонарики, разреженным пунктиром вычерчивают наш путь костры. Чужие горы, чужие огни…

Получилась бы совсем другая, не эта книга, если бы позволил себе сосредоточиться на собственных ощущениях и собственной памяти. Может быть, я возьмусь когда-нибудь за такую книгу, но напишу ее для себя: читателям же хочу рассказать о прекрасных людях, с которыми посчастливилось встретиться.

…Жду на военном аэродроме попутного самолета в Кабул. Вечер хороший: безоблачное звездное небо, розоватая полная луна, слегка покалывающий кожу морозец, таинственная чернота гор за огненным пунктиром взлетно-посадочной полосы. Провожавшие меня до аэродрома мотострелки вернулись в лагерь: по ночам передвижение пока еще ограничено, да и диспетчер твердо обещал, что самолет не задержится, через час-другой будет.

Иду пока во временное общежитие летчиков. Большая, сплошь уставленная двухъярусными койками, слабо освещенная комната. На дощатой стене — красочный откидной календарь с фотографией стюардессы, рекламирующей Аэрофлот. В календаре шариковой ручкой зачеркнуты прожитые дни и все будущие воскресенья, над последними надписаны понедельники. В дальнем темном углу кто-то заливисто, но нервно храпит, раза два, не просыпаясь, вскрикивает.

За самодельным, грубо сколоченным столом сидит авиационный майор, читает толстую книгу. На вид ему лет сорок, лицо мясистое, добродушное. Одет в расстегнутую кожанку. Читая, время от времени что-то выписывает на клочок бумаги. Оторвавшись от книги, майор предлагает мне чай — большой, солдатского образца чайник попыхивает на раскаленной «буржуйке». Пить не хочется: мотострелки, провожая, вдоволь напоили другими горячительными напитками.

— А я вот люблю чайком побаловаться, — говорит майор, ставя на стол железную кружку. — Давайте познакомимся. Шаповалов Александр Николаевич.

Обжигаясь, пьет из кружки, вздыхает. После затянувшейся паузы спрашивает:

— В Кабул?

— Туда.

— В Кабуле сейчас хорошо…

Опять молчит, снова вздыхает:

— А еще бы лучше домой на денечек попасть.

— Семья?

— Семья само собой. Семьи у всех. Всех домой не отпустишь. Мне в институт позарез нужно.

— Сын поступает, дочь?

— Никто не поступает, сам учусь. Шестой год на истфаке, заочником. Раньше экзамены за счет отпуска сдавал, а сейчас не до отпуска. Три экзамена, два зачета осталось. Диплом — вот он, близко, а не дотянешься…

Предлагаю Шаповалову поговорить в Кабуле с кем нужно: пойдут навстречу, разрешат коротенький отпуск.

— Да я верю, что разрешат, спасибо. Только сам не соглашусь: мало нас здесь, каждый на счету… Домой вернетесь — приветы передавайте.

— Кому?

— А всем, кого встретите. Пусть иногда про нас вспоминают.

Отчего-то неловко сознаваться, но врать тоже не хочется: те немногие недели, которые провел среди наших солдат и офицеров в Афганистане, вспоминаются сегодня как самые счастливые в жизни. Возможно, это не совсем точное слово — счастливые. Надо бы сказать: насыщенные, памятные, волнующие… Нет, не надо. Все-таки счастливые. Для чего мужчины живут на земле? Для чего и в мирные дни армейские люди денно и нощно учатся воевать? Разве может быть солдат счастлив покоем, когда где-то тяжело друзьям? В Афганистане на все эти такие обычные на первый взгляд и такие непростые на самом деле вопросы дает ответы сама жизнь.

Отлично понимаю, что испытания, выпадающие журналисту, несравнимы с испытаниями, выпадающими бойцам. И все же есть у меня еще одно счастье — причастность, пусть косвенная, к нашим воинам-интернационалистам, к «афганцам», как они сами себя называют.

В январе 1980 года мы разминулись с Леонидом Хабаровым всего на час-полтора. Московские слухи о нем оказались преувеличенными.

Хабарова в Афганистане знали многие: «Рыжебородый такой капитан, он на Перевале сидит…» Перевал тоже знали многие, да и как не знать эту высокогорную седловину на важнейшей дороге Кабул — Ширхан с многокилометровыми тоннелями и галереями! Ее и охранял вместе с афганскими подразделениями батальон Хабарова. Снег, холод, ветер, разреженный воздух… Однажды я встретил машину, которая везла на Перевал хлеб, передал Хабарову через командира взвода обеспечения прапорщика Валерия Бауэра московские приветы. Хотелось и самому на Перевал, но были какие-то неотложные дела, а потом подвернулся самолет в далекий труднодоступный район.

Когда через полгода свиделись в Москве, правая рука Хабарова была упрятана в какую-то немыслимую железную конструкцию. Беда случилась уже после Перевала, когда батальон выдвигался по ущелью и его обстреляли душманы. Первая пуля, попавшая в Хабарова, была разрывной, вторая — обычной, обе ударили в одну руку, раздробили кость.

Больше года провел в госпиталях Леонид, перенес десять сложнейших операций. Ему предлагали инвалидность — отказался, предлагали спокойную штабную работу — отказался. Сейчас Хабаров — командир части, заочно учится в академии имени М. В. Фрунзе. Мы встреча: емся, когда он приезжает в Москву на экзамены или на сборы, любим вспоминать, как торопился посланный им с гор за мной бронетранспортер, пока я, такой-сякой, смывался на самолете…

Недавно прочитал в одной из центральных газет письмо-наставление школьникам к новому учебному году, подписанное «Гвардии майор В. Манюта». Так это же Володя Манюта, тоже десантник, с которым встречался в первые афганские дни и разминулся через год: он уехал сдавать экзамены в военную академию, а я приехал в его батальон, в ту долину, где навечно попрощался с Гладковым… О Федоре Борисовиче Гладкове, о последних часах его героической жизни и в меру возможного рассказал в главе «Долина испытаний». Не упомянул там его родословную: он внук известного советского писателя Федора Гладкова, сын фронтовика, капитана 1 ранга в отставке Бориса Федоровича Гладкова, встретившего Великую Отечественную войну командиром торпедного катера на Черном море. У отца — восемнадцать боевых наград за мужество в борьбе с фашизмом, у сына — два ордена за мужество в выполнении интернационального долга.

С Борисом Федоровичем мы встретились позже, в Москве, долго и откровенно говорили о солдатских судьбах, о великой цене, которой достигается мир в этом непростом мире, о памяти. Священна память героев прошлого, но не должны оставаться безвестными и подвиги их сыновей.

И снова встречи, снова воспоминания…

В коридорах ГУК — Главного управления кадров Министерства обороны — столкнулся с Женей Скобелевым. Солидный, представительный, с повой звездой на погонах. Да полно, с ним ли накручивали десятки горных километров в боевой разведывательной машине, множество раз взлетали на вертолете в тревожное афганское небо, до рассвета говорили о семьях, о друзьях, о любви?..

На учениях «Запад-81» в заболоченном белорусском лесу случайно выехал к лагерю мотострелков. За офицерской палаткой, приладив на столбике зеркальце, брился мощный, красивый, голый по пояс парень. Ба, да ведь тоже старый знакомый: орденоносец старший лейтенант Виктор Ананьев, был замполитом разведроты на севере Афганистана. Виктор отлично отработал на учениях, и в политотделе прославленной Рогачевской дивизии его успех прокомментировали весьма коротко: «Так ведь «афганец»!»

А совсем уже недавно ездил в учебный центр Военной академии имени Фрунзе, где в офицерской гостинице каждый год собираются на традиционную встречу слушатели академии, служившие в Афганистане.

Был воскресный, хороший солнечный день. С первого этажа гостиницы доносился перестук бильярдных шаров, на кухне чадила пережаренная и уже отправленная в мусорное ведро картошка, мы отсиживали за столом, напоминавшим по богатству сервировки студенческий. Конечно, были рады вновь увидеть друг друга или познакомиться, если ни там, за южной границей, ни здесь, на Родине, пока еще не встречались. И, конечно, грустили, потому что не все дорогие друзья собрались за нашим столом.

В одну из таких грустных, тихих минут уединились в дальнем углу с Александром Цыгановым — ныне заместителем командира полка, слушателем-заочником академии, а в начальные афганские дни командовавшим парашютно-десантным батальоном — одним советским подразделением, прибывшим в ДРА для выполнения интернационального долга. В Афганистане мы мельком встретились, даже куда-то вместе выезжали, но не запомнили друг друга в лицо, и теперь с некоторым удивлением восстанавливали в памяти, как пересекались на афганской земле наши дорожки, а мы-то думали, что знакомы лишь опосредствованно, через общих друзей. Стали перечислять общих, и на одном имени я споткнулся, вздрогнул:

— Саша, а ведь он говорил, что ты…

— А я, как видишь, цел и невредим. Хотя и сам еще не всегда в это верю.

Тем временем снова загремел магнитофон, и мы с Александром вышли на улицу — договорить, проветриться. Обогнули здание гостиницы, увидели бредущую по аккуратной зеленой травке корову с теленочком.

— Мой маршрут, — с усмешкой сказал Цыганов.

— Когда проложил?

— После госпиталя…

О Цыганове хочется говорить подробно и много. Он из тех людей, кто своими руками делает и свою собственную жизнь, и нашу общую историю. Человек действия. Но действие само по себе не всесильно. Еще нужна любовь — к жизни, к родной стране, к людям. Обязательно нужна любовь.

Мы, журналисты, пишем. Это наша профессия. Нам тоже иногда пишут — по следам публикаций. В моей «афганской» папке читательских откликов добрая треть рассказывает именно о любви, о любимых людях.

«Вы писали о вертолетчиках, и он тоже вертолетчик. Может, вы видели его?» Так начинается письмо от Ольги Н., молодой учительницы с Дальнего Востока. Честно говоря, я его перечитываю, когда мне и самому бывает трудно. А ведь ничего особенного: четыре листка в клеточку со строчками про любовь.

«Вначале я ждала, он скоро приедет. Потом закралось сомнение — нужна ли я ему? Для такого сомнения было много оснований. Я сейчас вам все расскажу, потому что больше мне некуда обратиться.

Мы познакомились в прошлом году. Я училась на последнем курсе педагогического института. Одиннадцатого ноября ехали с подругой в автобусе. В центре зашли два офицера-летчика. Один — в кожаной куртке, другой — в длинной шинели, высокий, совсем еще молоденький, глаза сияют. Он спросил: «Как нам доехать до Большого аэродрома?» А это как раз наш район, где мы жили. «Вместе поедем», — сказала я и встретилась с его глазами. Ребята сели позади нас. Автобус, почти пустой, мчался в темноте.

Мы с подругой смеялись, громко разговаривали; они тоже говорили о чем-то своем, но мне уже было ясно, я затылком чувствовала, что мы уже связаны. Вышли на остановке, вместе пошли от автобуса. Познакомились. Под ногами был белый пушистый снег. Мы еще катались. Извините, я увлеклась.

В общем, мы были знакомы два вечера, ночь и утро…»

Читая письмо Ольги впервые, я на этих строчках не споткнулся и не остановился. Сейчас остановлюсь. Любовь или есть, или ее нет. Когда ее нет, о ней говорят осторожно, подробно описывают пробуждение и развитие, трясутся над тем, чтобы не показалась она кому-нибудь быстротечным романом. Когда любовь есть, о ней или вообще не говорят, или говорят откровенно.

«В первый вечер он сказал — они здесь на сборах, временно. А потом разъедутся по разным местам, его самого, скорее всего, направят под Б. Я обрадовалась: ведь в Б. живут мои родители, значит, мы будем рядом.

А на следующий вечер он сказал: «Ты знаешь, Шуру (его друга) отправляют в Б., а меня — Вафган». Он так это и сказал — слитно. Я не поняла, где этот «Вафган», переспросила, но еще раньше, чем он произнес, догадалась: Афганистан… Странно, ведь я Виктора почти не знала, но уже чувствовала, что он самый близкий человек. До сих пор я не задумывалась о том, что происходит в Афганистане. Слышала, знала, но не понимала. А тут я вдруг все-все поняла…»

И опять должен признаться, что при первом чтении Ольгиного письма эти строчки я не выделил, не остановился на них. Но ведь трудно поверить, что Ольга после месяцев незаинтересованности и, наверно, даже равнодушия к далеким событиям вдруг поняла в них «все-все» за несколько секунд! Нужна человеческая и гражданская зрелость, чтобы переживать события, в которых участвует твоя страна, так, словно ты участвуешь в них лично. Но до зрелости — долгий и трудный путь. Сократить его может только любовь.

«А утром он ушел. Если бы вы видели, как он изменился: повзрослел лет на пять. Он так старался быть мужественным. И не жаловался. Ничего не говорил, не обещал, не спрашивал, буду ли я его ждать. А когда я сама спросила: «Почему ты не говоришь мне, что хочешь, чтобы я тебя ждала?» — он усмехнулся. Наверное, не верил, что такое может быть, не хотел обмануться или разочароваться. А может, не хотел связывать меня обещаниями…

Так это или нет, но он улетел неожиданно, не успев забежать перед вылетом, только записку прислал с Шурой. Там были слова: «Обещают отпуск сразу, тогда буду». Вот и думай, когда это — сразу. Я ждала все это время. А теперь я уехала из города, где мы встретились, и он не знает моего адреса. Я все боюсь: он приедет, а меня там нет. Есть подруга, но она вот-вот уедет по распределению».

Дальше в письме — фамилия, воинское звание, наименование летного училища, которое окончил Виктор, новый адрес Ольги.

«Я сейчас буду работать учительницей в селе. Если бы вы знали, сколько сил прибавится, если я буду знать, что он приедет! Я готова ждать, сколько надо. Простите за такое длинное и нескладное письмо.

А если вы увидите его, передайте, что я никогда его не забывала и жду… Витя, милый мой мальчик, приезжай!»

Не знаю отчего, но, перечитывая эти последние строки, я каждый раз едва сдерживаю слезы.

И еще одно письмо — солдатское — хочу коротко процитировать. Его прислали за неделю до своего планового увольнения из армии и возвращения на Родину старшие сержанты Николай Михнов и Юра Никитин: «Обязательно приезжайте на встречу. Она будет у Михаила Кухарчика, бывшего нашего комсорга, в г. Минске, 10 июля 1982 года».

Обнимутся, вспомнят боевых друзей, потом возьмут, наверно, гитару и споют нашу, «афганскую»;