Африканскими дорогами

Со смешанным чувством дружелюбного гостеприимства и сдержанной настороженности встречают пришельца в африканской деревне.

Среди баконго я видел, что в каждом селении есть хижина, где приют ждет случайных путников. В час, когда женщины подают еду, и они имели право на чашку риса с рыбным соусом, на место у костра.

Вниманием окружали гостя в деревнях бамбара в Мали: женщины чисто выметали для него лучшую хижину, в каждой семье были рады его накормить и напоить. Все жадно слушали, когда он начинал рассказывать о своей деревне, о дороге, сообщал городские известия. И конечно, никто никогда не ждал денег за крышу и еду. Если же путник решался сам заговорить об этом, он рисковал жестоко обидеть своей неловкостью принявших его людей.

Но одновременно странная настороженность встречала случайного пришельца. Конечно, если обнаруживались общие друзья или сородичи — члены одного клана часто рассеяны по всей стране, отношение сразу же менялось.

Но так бывало далеко не всегда. Ведь кто же решится угадать, что таится в душе незнакомого человека? К тому же было известно, что в дальних краях люди обладают особенно могучими магическими средствами. Может быть, и гость — злой колдун?

Здесь не боялись грабителей: в пустой крестьянской хижине только термиты да ящерицы были бы способны найти что-то для себя интересное. Другое дело — заговор, дурной глаз, от которых может не найтись защиты. Здесь опасались злобы, зависти, которые внезапно отравляют жизнь всей деревенской общины.

Страшились крестьяне и дурного слова, которое мо-

жет занести чужак; он и не заметит, как обидит человека, а рана останется, зарубцуется нескоро.

Конечно, первое время многое удивляло меня в тех деревнях, где я бывал: и характер жилищ, и странный быт, и необычные на европейский взгляд отношения между людьми. Не раз приходилось мне наталкиваться и на отчужденность, через которую переступить было трудно.

В «Социологических очерках» французского ученого Марселя Мосса я прочел интересное замечание:

«В ряде древних и даже современных обществ в некоторые периоды общественной жизни граждане разделялись на возрастные группы, на религиозные братства, на тайные общества, на военные объединения, на политические иерархии. Все эти организации были отличны от фратрий, кланов и семей, которые, впрочем, сохранялись. Часто они переплетались с последними, а иногда и между собой. Дело в том, что все эти группы наделены той или иной функцией…

Изучение этих случайных, временных или постоянных групп необходимо… Именно в функционировании этих групп обнаруживается, какая группа думает или действует и как она думает и действует. Именно в этом функционировании раскрывается, почему общество обращается к той или иной группе за идеей или за действием, почему оно покоряется его внушениям, почему отдает ему право действовать».

Я часто вспоминал это высказывание французского социолога, когда, пользуясь гостеприимством окружавших меня друзей-африканцев, пытался преодолеть крестьянское недоверие и подозрительность и понять тайны африканской общины.

Власть вождей

Вождь — это громкое слово, с которым обычно ассоциируются представления о людях, окруженных ореолом реального либо призрачного величия. Люди, которых я встречал и которых в деревнях называли вождями, решительно не вязались с традиционными для европейца образами. Обычно худой, измученный тяжким земледельческим трудом крестьянский вождь вроде бы ничем не отличался от своих односельчан. Однако те явственно ощущали невидимый, но достаточно высокий барьер между ними и главой деревни. Его авторитетом никто не посмел бы пренебречь.

Этот авторитет, как я вскоре узнал, питался многими корнями.

Как правило, старшина деревни принадлежал к числу потомков основателя деревни, того, кто когда-то первым пришел на эти земли, взмотыжил здесь первым поле и его засеял или засадил. Тем самым он устанавливал с землей неразрывную, вечно живую связь, от поддержания которой в грядущих веках будет зависеть процветание нового поселения. Никто не был в состоянии лучше следить за ненарушимостью этой связи, чем прямые потомки первопоселенца, в чьих жилах текла его кровь.

«Ты не можешь строить дом там, где не жили твои предки», — гласит пословица баконго. Этот запрет был одним из самых строгих.

В конечном счете со всеми предками деревенской общины вождь должен был находиться в практически беспрерывном общении: им от имени деревни приносил он жертвы, на их алтаре зарезал кур, закалывал коз или баранов, к ним взывал, когда засуха угрожала урожаю. Духи умерших требовательны. В потустороннем мире они хотели жить столь же сытно и богато, как в родной деревне, и готовы были возмутиться малейшим проявлением невнимания. Их гнев мог быть опасен, и его боялись.

Авторитет старейшины поддерживался и авторитетом его рода. Сильный, процветающий союз сородичей легко удерживал влияние на деревенские дела в своих руках, но, когда его ослабляли эпидемии, внутренние раздоры, войны, разорение, соперники поднимали голову. Возможность продвинуть на видный пост своего выдвиженца сулила заманчивые выгоды.

Впрочем, далеко не простым делом было найти человека, способного вызвать всеобщее уважение. От будущего вождя требовались острое чувство справедливости, врожденная доброжелательность и мудрость. Иногда неделями заседал родовой совет, чтобы найти человека, который позже не возмутил бы сложившиеся в деревне отношения своей жадностью, невоздержан-ностью или пристрастной нетерпимостью, легкомысленной вздорностью своих решений. Будущий старшина был обязан обладать и дипломатическими навыками: временами ему приходится вступать в споры с соседями из-за земли или по другим поводам. Высокое умение требовалось также для приема наезжающих из города и часто вороватых чиновников.

В прочности корней, питавших власть деревенского вождя, не раз убеждались колониальные администраторы. Они, естественно, пытались всюду насаждать «доверенных» лиц и часто ставили их над деревнями, не считаясь с местными традициями. В результате возникало странное положение, когда подлинный хозяин общины прятался за спиной колониального ставленника. Первый не смел открыто проявлять свой авторитет, тогда как второй ничего не мог поделать без его поддержки. Временами такое положение сохранялось годами.

По мере того как деревня разрасталась, вокруг старшины складывался совет старейшин, в котором были представлены все группы кровных родственников, все большие семьи общины. Обычно старейшины собирались в тени раскидистого дерева, которое часто и называлось «деревом совета», на невысоком помосте. Вечером, когда спадал зной, они часами обсуждали общинные дела: перераспределение земли, сроки уплаты налогов, время проведения общинных праздников и ритуальных церемоний, конфликты между семьями. Вынесенное ими после неторопливого обмена мнениями решение принималось всеми крестьянами как закон.

«Старик не может упасть, самое большее — он споткнется», — говорят в деревнях баконго.

Мне приходилось встречать государей великих древних княжеств и мелких вассальных вождей. В их распоряжении были воины и полицейские, толпа чиновников всех мастей и рангов. Однако если отвлечься от этих административных «наростов», то обнаруживалось, что природа власти великих вождей имела ту же основу, что и авторитет незаметного деревенского старшины.

Великие князья — государи княжеств йоруба были наделены властью и окружены поклонением, потому что народ видел в них потомков мифического героя-гермафродита Одудувы, праотца и праматери всех йоруба. Поэтому же князья были наделены верховной жреческой властью и выступали посредниками в отношениях с Землей, с божествами природы, с духами предков. Наконец, от их мужской силы зависела численность всего народа, плодовитость его женщин.

Не только объемом власти объяснялось то, что вождям отдавались найденные самородки золота, шкуры убитых на охоте леопардов, что им приносились первые плоды. Сам их пост обладал особой силой, которая оберегала все племя, весь народ от возможных напастей, и именно этой силе предназначались вручаемые князю самородки, шкуры убитых охотниками зверей или первые плоды нового урожая.

В Сенегале верховный вождь королевства Уаало носил титул «брак». Историк Бубакар Барри писал, что подданные видели в государе священную особу, главной ролью которой было «приносить стране изобилие». «Брак» был к тому же и военным вождем. В общем его власть была велика, хотя было бы неверно сравнивать ее с самодержавием тиранов восточных империй. Европейские путешественники отмечали, что «брак» жил почти так же просто, как и другие.

Среди прав «брака» едва ли не самые важные были связаны с землей. Монархия не изменила принципов неотчуждаемости земли и общинного характера земельной собственности. Тем не менее, как отмечал Бубакар Барри, «брак» во все большей степени распоряжался незанятыми землями, которые распределял среди знати, военачальников, приближенных.

Это право распоряжения общинными владениями было чертой, общей и для эмира Кано и для деревенского старшины. И оно начало приобретать особенное значение в колониальную эпоху, когда в силу многих причин обострился земельный голод. В большей степени, чем политическая власть, сразу же ущемленная или ликвидированная в ходе колониального захвата, эта власть над землей временами оказывалась источником богатства и нового престижа давней знати.

Возможности в этой области появились у вождей в результате возникновения массовых миграций крестьянства.

Конечно, и доколониальная Африка знала переселения крупных племенных союзов в новые районы. Эти перекочевки, часто сопровождавшиеся войнами, были обычно обусловлены демографическими причинами и ничего не изменяли в характере землевладения в местах нового расселения.

Напротив, у миграций колониальной эпохи причиной была погоня за заработком, который давал бы возможность уплатить налоги и спасти семью от нищеты. Точками притяжения таких миграционных потоков оказывались районы выращивания так называемых доходных культур — кофе, какао или бананов.

Таким районом в Гане долгое время был край, населенный народом из группы акан — фанти. Эта холмистая страна, в недрах которой золото соседствовало с алмазами, бокситы с марганцем и железными рудами, первой начала расчищать леса под посадки шоколадного дерева. Экспорт какао-бобов из этих мест увеличивался стремительно, и столь же быстро разбухал приток мигрантов.

Переселенцы перебирались сюда из районов, климат и почвы которых не позволяли создавать плантации шоколадного дерева. Сначала их встречали гостеприимно, выделяли землю за чисто символическую плату, но вскоре атмосфера вокруг пришельцев начала сгущаться.

— От нас постоянно требовали, чтобы мы увеличивали денежные платежи вождю принявшей нас общины, — рассказывал мне старик крестьянин, еще в довоенные годы перебравшийся в эти места. По его мнению, это началось после того, как крестьяне-фанти сами поддались «шоколадной лихорадке».

— Они добивались, чтобы вождь отобрал у нас землю, — говорил старик. — Они заявляли, что это «их» земля. Но вождь получал от нас деньги…

Тысячи переселенцев создали богатство края фанти. Обычно они жили маленькими деревушками в некотором отдалении от собственно фантийских деревень. Эти «выселки» в два-три дома исчезали за банановыми зарослями, скрывались за сахарным тростником и кукурузными посадками. Однако кое-где с годами сложились целые мигрантские городки. На дороге из Аккры в Кумаси их было несколько.

Старшины деревень эксплуатировали, конечно, не только пришлое население. Они поправляли собственные дела и за счет коренных жителей подвластных нм общин. Старые традиции обязывали крестьян помогать вождю и трудом и различными подношениями, и знать пыталась использовать этот древний обычай к своей выгоде. Правда, часто нищала и она.

Некоторые вожди также испытывали на себе мертвящее воздействие колониализма. В свое время французская администрация превратила их в чиновников низшего ранга, не имеющих в глазах населения ни малейшего реального престижа. Используя остатки былых привилегий, прибегая к произволу, они безжалостно грабили подопечных крестьян. В большинстве случаев час их конца пробил вместе с независимостью, когда народное возмущение побудило многие африканские правительства осуществить оздоровлявшие обстановку административные реформы.

Несколько иным было положение в бывших английских колониях, особенно в Западной Африке. В отличие от французской администрации английские колониальные власти, осуществляя так называемое косвенное управление, превратили племенную верхушку в опору своей власти; в ней они разглядели возможный барьер на пути сил социального обновления.

В Ифе, древнейшем городе западнонигерийских йоруба, мне довелось наблюдать, как маршируют полицейские местного верховного вождя. Это были рослые парни в черных френчах и шортах, с тяжелыми деревянными дубинками у пояса. Они безупречно выполняли команды старшины, и вождь мог быть ими доволен. Пока его авторитет находился под их охраной, ему нечего было опасаться.

Верховный вождь распоряжался так называемой туземной полицией, был судьей, наконец, религиозным лидером. Отчасти поэтому его власть выглядела столь устойчивой. Даже демократически настроенные нигерийцы иной раз высказывали недоумение, спрашивая, какую же политику следовало проводить по отношению к вождям и знати, тем более, что среди «племенной» аристократии были люди передовых взглядов.

В том же Ифе я беседовал с группой студентов местного университета. Один из них в ответ на мой вопрос сказал:

— Нам представляется, что власть вождей — это часть наших исторических традиций. Они наши духовные лидеры, они носители нашей древней национальной культуры. Поэтому народ окружает их уважением и признает их власть.

Ему довольно резко заметили, что в народе есть люди, которые видят в знати враждебную интересам крестьянства силу. Не все готовы склонять свою голову перед дубинкой полицейского, защитника власти верховного князя.

Тем не менее никто из моих собеседников не выступил против религиозного престижа вождя.

— Пока в народе сохраняются древние верования, — говорили мне, — вождь-жрец, от которого зависит плодородие земли, урожай, благополучие общины, будет занимать среди йоруба прочное положение.

Впрочем, нельзя и преувеличивать устойчивость этой власти. В деревнях Западной Нигерии уже не раз вспыхивали бунты против светской власти верховных вождей. Постепенно изменялось народное сознание, и крестьяне отказывались признавать и их религиозный авторитет. Распространение образования, изменение жизненного уклада подтачивали сами основы господства племенной знати.

…Если верховный вождь не соответствовал какой-либо из своих многочисленных обязанностей, его могли сместить или физически устранить. У некоторых африканских народов вождя душили или отравляли, как только он тяжело заболевал, начинал стареть, переставал посещать свой «гарем».

Впрочем, обычно смерть вождя, кем бы он ни был — скромным деревенским старшиной или всемогущим государем, была в прошлом окружена страшными обрядами. Французский исследователь Эммануель Терре писал о человеческих жертвоприношениях после смерти верховного вождя у народов акан: «Смысл человеческих жертвоприношений связан с представлениями о потустороннем мире, общими для всех народов акан: в ином мире повторяются общественные различия и иерархические отношения сего мира; когда исчезает важный человек, нужно, следовательно, дать ему средства поддерживать свой ранг в обществе умерших. Соответственно по случаю его кончины будет убито определенное число лиц, которые образуют его свиту и будут ему прислуживать так же, как прислуживали при жизни».

Знахари и кузнецы

Каждый вновь прибывший в деревню прежде всего знакомится с ее старшиной. Напротив, фигура колдуна долго остается загадочной и неуловимой.

Европейцы, живущие в Африке, обычно говорят с презрительным удивлением о влиянии колдуна, мага, знахаря среди местных крестьян. Но вот что писала 4 марта 1975 года выходящая в Париже американская газета «Интернэшнл Геральд Трибюн»: «Полицейские и скотоводы расследуют многочисленные случаи калечения скота в северном Техасе и в Оклахоме. Они считают, что это может быть делом рук поклонников Сатаны. Было сообщено более чем о 50 случаях калечения скота в 12 сельских графствах в окрестностях Далласа. У животных была выпущена кровь и отрезаны половые органы, губы и уши».

Африканское общество тщательно очерчивало круг обязанностей, которые должен был нести его защитник — маг. Оно же и формировало этих людей. Очень трудно четкой линией обозначить поле их деятельности; это противоречило бы и африканским традициям, которые не терпят резких социальных размежеваний, и народному сознанию, в котором колдун — то оракул, предсказывающий будущее, то ворожей, защищающий от злых сил, то знахарь, излечивающий от болезней, а иногда — все это сразу.

У некоторых племен эти обязанности передавались по наследству, у других существовали чуть ли не школы магии. В любом случае общение с силами, способными разрушить человеческую судьбу, требовало особого умения и осторожности, которыми наделены пожилые люди. Им следовало знать племенные традиции, бесчисленные клановые запреты — табу, очистительные обряды. К ним прибегали за помощью и отдельные люди и целые деревни.

Часто деревенский знахарь, приступая к лечению больного, использовал и магические средства и народную фармакопею. На Мадагаскаре, в столичном университете, мне рассказывали, что местные ученые изучали применяемые знахарями растения, корни и плоды и нередко обнаруживали сильнодействующие лекарственные средства. Об основательном знании целебных свойств растений африканцами писал и выдающийся английский этнограф Э. Э. Эванс-Притчард. Он отмечал, что среди суданских и конголезских азанде были известны и использовались буквально тысячи лечебных трав, корней, плодов.

На сельских рынках Ганы этими снадобьями торговали женщины. Их сторонились. В их ларях рядом лежали высушенные коренья, обезьяньи черепа, иглы дикобраза, различные камни и многое другое. Глядя на это странное смешение, было нетрудно заметить, что подлинно действенное и магическое таким же образом сплеталось между собой в представлениях и этих торговок, и их покупателей, и лекарей. Чтобы безбоязненно соприкасаться с этими предметами, торговка не должна была и сама чураться колдовства.

К оракулам у многих народностей обращались, прежде чем начать любое сколько-нибудь важное дело. Их мнение запрашивали при рождении детей, при выдаче замуж дочери, перед долгой и опасной поездкой. Считалось также, что оракулы способны помочь при поисках преступника.

Деятельность деревенского колдуна была направлена на то, чтобы создать вокруг общинников непроницаемую для дурных начал стену. Но всегда ли было можно ему доверять? Африканские крестьяне видели мир как арену бесконечно продолжающегося столкновения между добром и злом, и в этой борьбе они временами наблюдали странные метаморфозы.

Кто мог предсказать, не обернется ли могущество колдуна против тех, кого он обязан был защищать? Кто мог заранее предугадать, что зависть, досада, раздражение, обиды не подтолкнут колдуна использовать во зло свою таинственную силу? Вот почему в деревнях вместе с надеждами на помощь магов-кудесников всегда жил страх перед ними. Тем более что колдовство никогда не было социально нейтральным. Веками оно служило тому, чтобы поддерживать устои властей вождей, старейшин, чтобы освящать традиционные порядки в семейных отношениях, в землепользовании, в организации трудовой деятельности общины. Поэтому иной раз крестьянин видел в магии и ее служителях противостоящее ему консервативное начало.

Может быть, поэтому в периоды социальных кризисов, когда резко обострялись в деревне все ее противоречия, начинались жестокие, беспощадные преследования колдунов. Их «выявляли», подвергая испытанию ядом, пытками добивались самообвинения и даже казнили.

Уже очень давно предпринимались попытки полностью «извести» колдовство. Сжигались идолы — маски и скульптуры, служившие как бы посредниками во многих религиозных и магических обрядах. Едва ли не первые костры были зажжены еще в XVI веке королем-католиком Конго домом Аффонсу I. Итальянский путешественник Филиппо Пигафетта рассказал о них: «Когда королевство было умиротворено и обстановка улеглась, король созвал вождей всех провинций и публично им объявил, что каждый, у кого были идолы или другие противные христианской вере предметы, был обязан их доставить и передать его министрам под страхом сожжения без отпущения грехов в случае отказа это сделать. Этот приказ начал осуществляться немедленно, и меньше чем через месяц были собраны все идолы, колдовские средства, все почитаемые прежде и принимаемые за богов маски… Все эти омерзительные изображения были собраны королем в нескольких домах города. Он приказал каждому принести по связке дров, чтобы устроить большой костер, в который были брошены идолы, изображения и все то, чему раньше, словно божествам, поклонялся народ».

У бакуба провинции Касаи существовало предание, что самый первый знахарь был одновременно и колдуном. Он выдумал болезни и смерть, чтобы извлекать доходы из людских страданий. Люди попытались от него скрыться, убегали, но он всегда обнаруживал их след. Его били дубинами, рубили саблями, кололи копьями, а он не отставал. В конце концов пришлось людям смириться с его присутствием.

Он и сегодня где-то среди них.

Когда я расспрашивал, кто еще помимо вождя и знахаря находится в фокусе духовной жизни деревни, мне обычно называли или певца — гриота, или поэта — рапсода, знатока исторических преданий племени.

«В Руанде, — писал бельгийский этнограф Жан Вансина, — ответственность за надежное сохранение некоторых традиций возлагалась на генеалогистов, рапсодов, знатоков истории и абииру-хранителей династических тайн. Генеалогисты (абаку-рабвенге) должны были удерживать в памяти списки королей и королев-матерей, знатоки истории (абатеекерези) — самые важные события различных царствований, певцы абасизи — панегирики королям и, наконец, абииру — секреты династии». Каждая из этих групп пользовалась определенными привилегиями, например рапсоды абасизи получали подарки от двора за исполнение своих поэм, освобождались от различных повинностей.

Эти люди были окружены большим почетом и на западе континента. По словам малийского историка Бокара Ндьяйе, знатоки родовой генеалогии, родовых преданий, великолепные рассказчики племенного эпоса — гриоты играли в жизни общества роль, временами не лишенную величия. Хотя у них нередко бывала репутация людей, ловко пользующихся простоватостью и доверчивостью богатых и сильных мира сего, они, в сущности, были носителями истории всего народа, его коллективной памятью.

Эти придворные панегиристы и льстецы далеко не всегда ограничивались в своих речах славословием. По традиции они пользовались безнаказанностью и могли высказывать то, что приходило им в голову. Во многом именно от них зависела репутация вождя, и поэтому с ними не смели не считаться. Это помогало им временами подниматься до роли выразителей и настроений и мыслей широких слоев крестьянства.

В судьбе отдельных гриотов имели большое значение уровень их талантливости, проницательность и сила ума, различные свойства характера, но в жизни профессии в целом едва ли не все определялось отношением общества к собственной истории и ее носителю — мифу, легенде, преданию.

В этой связи вспоминается одно из высказываний ученого Бронислава Малиновского о месте мифа в культуре архаичного общества. Он писал: «Миф играет в первобытной культуре необходимую роль: он выражает, приподнимает и кодифицирует верования, охраняет мораль и ее навязывает, подтверждает действенность обрядов и содержит прямые предписания человеческого поведения. Таким образом, миф — это существенная составная часть людской цивилизации. Он является не пустой побасенкой, а тяжело доставшейся человеку действенной силой, не интеллектуальным комментарием или плодом художественного воображения, а достоверным документом первобытной веры и духовной мудрости».

В этом наблюдении много неточного: и отрицание того, что в легендах закреплено именно истолкование мира, и пренебрежение тем, что можно назвать философской и познавательной стороной донесшегося к нам из прошлого предания. Однако суть высказывания — об активной роли мифа в общественной жизни — верна.

Миф, рассказывающий о бесконечных приключениях прапредка племени, подтверждал его первенство в освоении сегодня принадлежащих этому племени земель. Он доказывал основательность его притязаний на господство над другими племенами, выделял в составе общины младшие и старшие роды, обозначал права тех и других на власть, на доминирующее положение. Легенды оправдывали и существование различных обрядов, многих запретов, в них описывались подробности ритуала церемоний и празднеств. Наконец, они несли громадный социальный опыт, сообщали множество исторических прецедентов, на которые мудрые племенные старейшины ссылались, истолковывая современную им действительность.

Подобно отсеченной голове Орфея, миф продолжает петь даже после своей смерти, заметил венгерский историк К. Кереньи.

Вот почему столь значительной продолжала быть роль тех, кто помнил предания и сохранял их из поколения в поколение. И сама ответственность профессии иной раз делала ее опасной: ведь за ошибку в пересказе легенды могли покарать даже смертью.

По мнению некоторых исследователей, замечательные бронзовые пластины Бенина с выразительными сценами придворной жизни использовались для запоминания исторических преданий. Этой же цели, кажется, служили рисунки, украшавшие дворец дагомейских королей в Абомее. Знание прошлого было делом настолько важным, что помощниками устных летописцев были сделаны и художники.

…По мере того как расширялся круг моих представлений о деревне, передо мной все полнее раскрывалась присущая ей удивительная органическая целостность.

Гармоничным было отношение крестьянина к природе. Нельзя сказать, что в сложном взаимодействии человеческого общества с окружающей средой природа подавляла людей или, напротив, крестьянин противопоставил природе себя, свой труд, свой уклад жизни Всюду — и в залитой солнцем саванне и в мрачном даже в ясный день лесу — деревня сливалась с природой, растворялась в ней. Она была ее частью, такой же органической составной частью, как склон холма, на котором ее основали столетия назад первопришельцы, или священная роща, где укрывались духи предков общины и куда был запрещен доступ всем непосвященным в секреты клана.

Если в Европе поле с его глубоко пропаханной землей, обозначенное межами, всегда было словно «вырезано» из окружающей его дикой природы, вокруг африканских деревень только наметанный глаз крестьянина сразу различит клочки возделанной саванны или расчищенного леса. Земледельцем сохранялись отдельные деревья и крупные кусты, различные культуры зачастую сажались вместе. Да и сама земля была едва процарапана мотыгой, которой пользовались крестьяне.

Тесная взаимосвязь складывалась постепенно между крестьянской архитектурой и окрестным миром. Силуэт широко разбросанных или же словно сросшихся в громадный человеческий термитник домов подчинялся ритму пейзажа, с которым деревня всегда образовывал нерасторжимое целое. Хижины, подобно деревьям и цветам, вырастали из плодородной земли и в ней исчезали если община решала переселиться на новые места.

Гармоничной была и внутренняя структура деревен ской общины.

Традициями и обычаями создавалась очень жесткая модель общественных отношений, в которой были закреплены обязанности и права каждого ее звена. Менялись люди, уходили из жизни поколения, а модель оставалась все той же, обеспечивая сохранение и процветание общинного коллектива. Важными частями этого сложного социального организма были система организации земледельческого и ремесленного труда, а также противоречивое, живое сочетание кровнородственных отношений с надродовыми, складывающимися в возрастных группах, тайных союзах, различных братствах. Это цементировалось своеобразной идеологической надстройкой, которая объясняла и узаконивала сложившиеся издавна порядки.

И в положении вождя и в роли поэтов-музыкантов и разного рода кудесников явственно ощущалось влияние модели, но еще более оно прослеживалось в быту ремесленников — ткачей, кузнецов, гончаров, сапожников и других мастеров, одевавших и обувавших деревню, создававших орудия труда и оружие для войны или охоты. Они образовывали отдельные касты, не смешивавшиеся с остальным населением. Их место в обществе было определено раз навсегда.

Кузнец, пожалуй, наиболее колоритная фигура среди деревенских ремесленников. В прошлом он не только ковал железо, но и сам выплавлял его в небольших печах, остатки которых еще кое-где сохранились. Часто он же делал и женские украшения из серебра или золота. Его мастерская всегда находилась на отшибе. Не только потому, что огонь кузни был опасен для крестьянских жилищ. Побаивались самого кузнеца. Древние поверья наделяли мастера способностью устанавливать отношения с духами природы, с предками.

Обычно жена кузнеца занималась гончарством. Она должна была принадлежать к той же касте, что и ее муж. Запрет жениться вне касты выделял ремесленников из крестьянской массы. К тому же очень часто кузнецы признавали, что имеют общего предка, а потому чувствовали себя связанными кровным родством. «Все члены одной касты, — писал малиец Бокар Ндьяйе, — считают себя братьями и в принципе обязаны помогать друг другу при любых, как плохих, так и хороших, обстоятельствах. Эта солидарность особенно проявляется, когда один из членов касты подвергается какой-либо обиде со стороны лица, не принадлежащего к данной группе. Но в первую очередь каста служит для самозащиты, и ее значение состоит в безопасности, которую она обеспечивает в повседневной жизни».

На деревенских рынках

Много бурь пронеслось над африканскими деревнями за последние десятилетия. И военный захват, и колониальная эксплуатация, и эпоха борьбы за независимость оставили здесь нестираемый след. Под соломенными конусами крестьянских домов появилось немало нового, но старое не было полностью разрушено, а лишь потеснено, отодвинуто в сторону. Прежние деревенские порядки оставались почвой, из которой вырастали первые побеги новой культуры и новых отношений.

Рядом со старыми фигурами вождя, знахаря, кузнеца, ткача даже в самых глухих деревнях появились новые — учителя, торговца, врача, шофера, партийного организатора. Их не давил жесткий панцирь общины, не душила клановая кабала. Будучи людьми более или менее образованными, с богатым жизненным опытом, они отвергали многие деревенские суеверия, сопротивлялись гипнозу страха перед миром духов природы и миром мертвых.

В деревнях Ганы, когда я просил мне рассказать, кто возглавляет местную организацию правившей тогда в стране Народной партии конвента, среди ее руководителей мне почти всегда называли людей одних и тех же профессий — учителя, чиновника, лавочника. И это, как правило, была молодежь.

Пожалуй, особенно характерной для новых времен была фигура торговца. Конечно, в Гане уже века назад торговали золотом, пряностями, тканями, орехами кола, наконец, рабами, но изменился и характер этой коммерции и характер посвятивших себя этому делу людей. Мне говорили, что, по местным представлениям, человек может разбогатеть, только разоряя других; он не создает богатство собственным трудом, умением или талантом. Кто же не стыдился пускаться в погоню за состоянием?

…У африканских рынков есть своя иерархия. На нижней ступени лестницы находится маленький придорожный базарчик, который я видел в Западной Нигерии, примерно в ста километрах от Абеокуты. Несколько женщин сидели рядом на низких деревянных скамеечках перед мисками с арахисом, орехами кола, апельсинами, коробками сигарет.

Некоторые рынки собирались только по определенным дням недели, другие работали постоянно. В Лагосе существовал ночной рынок, где покупатель при свете тысяч коптилок мог поесть, купить рубашку или сандалии, напиться. Имелись рынки специализированные, торгующие, скажем, только рыбой или орехами кола, и существовали громадные базары, странные прообразы универсальных магазинов европейских столиц.

Такой рынок я запомнил в Яунде. Его ряды были забиты яркими тканями, сверкающей эмалированной посудой, всевозможными бытовыми предметами. Штабеля бананов соседствовали с грудами ананасов и кокосовых орехов. Тяжелый запах сушеной рыбы смешивался со сладким ароматом фруктов.

Полными хозяевами здесь были бамилеке, предприимчивые, энергичные торговцы из самой крупной этнической группы Южного Камеруна. Мне рассказывали, что они держали в руках торговлю между югом и севером страны. Им принадлежали грузовички, на которых они транспортировали хлопок из северных районов к морю, а орехи кола, промышленные товары — в северные деревни. Они же под ростовщический процент ссужали крестьян деньгами, обеспечивая себе за бесценок будущий урожай с их крохотных хлопковых полей.

Невидимая паутина торговых связей опутывала всю страну. Однако совершенно независимые предприниматели были редкостью. Обычно африканский торговец служил как бы присоском щупальца, протянувшегося от колоссальных западноевропейских и американских компаний к африканской деревне. Благополучие такого коммерсанта зависело от согласия компании предоставить ему кредит, ссудить необходимыми товарами, поддержать в борьбе с конкурентом.

Лавка такого торговца почти не отличалась от крестьянского жилища. Глинобитный пол, окна без стекол, раскаленная железная крыша — здесь он принимал покупателей, здесь он и жил. Если бы не эта способность смиряться с самыми тяжкими условиями, торговец не был бы нужен западным компаниям, но характерно, что, даже разбогатев, он часто продолжал жить в предельно спартанской обстановке. Он оставался верен образу жизни своего детства.

А некоторым удавалось разбогатеть! Им помогали и терпение, и ловкость, и организованность. Они были хорошо осведомлены о ценах на разных рынках. В каждом крупном городе существовали своеобразные биржи, где торговцы могли рассчитывать на самую подробную информацию. Создавались ими и кредитные организации, позволяющие не прибегать к займам у европейских фирм.

В конечном счете некоторые торговцы сколачивали очень большие состояния. Деньги ими вкладывались в землю и дома, в золото и драгоценности. Щедро тратились они и на то, чтобы дать хорошее образование детям.

В конторах западных компаний не любили африканских дельцов. У них была дурная репутация людей ненадежных, без чувства ответственности. Ее подтверждали десятки историй о невозвращенных кредитах, об исчезнувших бесследно должниках, о стремительных банкротствах.

Меня всегда поражало в африканских бизнесменах другое — способность продолжать дело среди всеобщей нищеты, где невозможным казалось заработать и грош, потому что этого гроша никто не имел. Я знал одного из них — мелкого торговца тканями. Он не удовлетворялся тем, что дневал и ночевал в лавке. С кусками ткани, переброшенными через плечо, он обходил деревни, заходя в дома, торгуясь за каждый пенс с крестьянками. Его выручала эта нетребовательность к бытовым условиям, готовность удовлетворяться самым ничтожным доходом.

У многих мелких африканских предпринимателей я часто наблюдал эти качества: терпение и настойчивость, умение использовать любой шанс при основательной неразборчивости в средствах, острое чувство соперничества при привычках солидарности и взаимопомощи, причем обычно эти свойства сопровождались острым умом, наделенным силой и изворотливостью.

На мой взгляд, успех этих людей вытекал из их кровных связей с крестьянством. Деревня формировала их из тех, кто не хотел примириться с монотонностью однообразного существования, ценил независимость и свободу, обладал чувством инициативы. Они прекрасно знали свой мир — до мельчайших обычаев каждой деревни, до индивидуальных вкусов. Им поэтому было сравнительно легко действовать там, где европеец был бы совершенно беспомощен.

Если все же в конторах западных фирм предпочитали иметь в качестве своих непосредственных агентов сирийских, ливанских, греческих, пакистанских или индийских торговцев, тысячами нахлынувших в Тропическую Африку еще после первой мировой войны, то причиной была прежде всего предвзятость. Европейские бизнесмены, как правило, не понимали африканцев и не любили поддерживать с ними какие-либо отношения. Они с презрением говорили и об «азиатах», но все же ставили их ступенью выше. А это снимало перед теми немало барьеров.

В конце 50-х — начале 60-х годов всю Тропическую Африку можно было разделить на три зоны: в Западной Африке торговлю в деревне почти полностью контролировали сирийцы и ливанцы, в Центральной Африке это место принадлежало главным образом грекам и киприотам, наконец, на востоке континента господствовали индийцы и пакистанцы. Конечно, полной монополией не располагала ни одна из этих групп, и в западноафриканской Гане, например, именно греческой семье Левентисов принадлежали крупнейшие магазины Аккры. Налицо была скорее тенденция к установлению контроля, чем подлинно жесткая власть над рынком.

Сирийские и ливанские торговцы, с которыми мне часто приходилось встречаться, жили в кольце неприязни. Чем это было вызвано?

Конечно, они не брезговали заниматься ростовщичеством, а их конкуренция подрубала на корню попытки африканцев завести собственное дело. Это были упорные, настойчивые люди, редко действовавшие в одиночку, напротив, охотно помогавшие друг другу и деньгами, и опытом, и связями. Там, где они селились, без них уже никто не мог обойтись, потому что они быстро захватывали в свои руки все снабжение деревни. В полумраке их глинобитных лабазов с массивными, металлическими ставнями обычно скрывались и ткани популярного в этих местах рисунка, и любимая крестьянками эмалированная посуда, и различные орудия труда — топоры, мотыги, мачете, и кое-какие строительные материалы, и мыло, соль, спички, консервы, сахар.

Очень часто эти торговцы знали местные языки, женились на африканках. И все-таки на них продолжали коситься. Думается, они оставались как бы жертвами собственной социальной функции: крестьяне распространяли на них предубеждение, с которым относились к деньгам, к торговым операциям, к стоящим за спиной ливанцев и сирийцев крупным европейским торговым домам. Это было оправданное житейским опытом отношение. Ведь торговля несла деревне не богатство, символизирующееся пестрым базарным изобилием разных товаров, а прикрываемое этим изобилием разорение.

Помню, на рынке Зиндера, в краю хауса, я видел колоссальные пирамиды мешков с земляным орехом — арахисом. Местные крестьяне не скрывали, какую цену получили за арахис, стоивший им месяцы мучительного труда. Она была многократно меньше той, по которой он продавался в лавках Парижа, куда доставлялся дорогами Нигерии, Дагомеи[1], через океан. Транспортные расходы были велики. И все же…

С бананами история повторялась. На причалах абиджанского порта я видел, как зеленые кисти, издали неожиданно напоминавшие увеличенные виноградные гроздья, погружались запечатанными в прозрачные полиэтиленовые пакеты в трюмы кораблей. Они были срезаны на плантациях неподалеку от порта и стоили закупившим их компаниям гроши.

Напротив, цены на товары, завозимые из Европы, были высоки. Это било по кошельку крестьян каждый раз, когда они заходили в лавку ливанца купить ткань, керосин, мыло. Цены на все эти вещи были таковы, что деревня зачастую предпочитала обращаться за ними к собственным мастерам. Кузнецы, ткачи, гончары, сапожники изготовляли, как и в прошлом, все нужные крестьянину в его обиходе предметы.

Торговый «сезон» приходится в Тропической Африке на время сбора урожая. В это время скупщики, как стая саранчи, разлетаются по сельским рынкам. У камерунского писателя Монго Бети в его романе «Помни о Рубене» есть красочное описание того, как торгаши обманывают доверчивых крестьян. Он рассказывает:

«Среди многочисленных предписаний колониальной администрации существовало одно странное, совершенно нелепое запрещение продавать какао-бобы до восьми утра в любом поселении городского типа… Крестьяне, часто добиравшиеся из отдаленных мест или желавшие вернуться в свои деревни еще утром, чтобы не шагать по дороге, когда солнце в зените, прибывали в город очень рано и иногда должны были ждать долгие часы, во время которых на них обрушивались волны полубезумного красноречия зазывал…

Наконец на холме, где находились районные учреждения, зазвучали фанфары, указывая, что восемь часов наступило, что торговля могла начаться. Мужчины, несущие на голове или на плечах мешки, женщины, согнувшиеся от тяжелых корзин за спиной, крестьяне сбегались, теснились вокруг безмена, тараща глаза, чтобы лучше увидеть это чудо, воспеваемое неиссякаемым оратором-зазывалой. Каждая волна прибывающих вызывала новое движение в толпе; люди толкались и даже дрались, чтобы пробиться поближе к безмену, у которого стояли молчаливо улыбающийся желтокожий человек и здоровенный африканец с беспокойным взглядом.

— Успокойтесь же, мои братья, успокойтесь! — орал оратор. — Придет очередь каждого. Я вам только что сказал, на этом складе мы храним множество похожих на этот ящиков. Посмотрите! Они также набиты деньгами, как этот. Каждый получит свою долю. Сам бог вознаграждает вас таким образом. Эй, ты, там! Да-да, ты, старшина, подойди сюда, к нам. Дайте же ему пройти! Иди ближе к нам, почтенный!

Выбираясь из плотной толпы, мужчина, выглядевший величественным патриархом, храбро прокладывал себе дорогу, расталкивая людей руками и локтями, словно юноша, гордый оказанным ему вниманием… Очень высокий, он еще поднимался на цыпочках, выпячивая грудь под пиджаком из плотного грязного коричневого драпа с нашитыми кроваво-красными погончиками. Его петли были обшиты позументом, а полы низко спускались на брюки, оказавшиеся ужасающе узкими, когда старик сумел выбраться на цементный помост…

— Почтенный отец, — сумел, перекрывая гам, сказать ему зазывала, — почтенный отец, хозяин спрашивает, сколько какао ты принес.

— В моей семье одиннадцать человек.

— Да, в твоей семье одиннадцать человек, — подхватил зазывала. — Но разве каждый из них что-то принес?

— Женщины принесли каждая по двадцать — тридцать килограммов, мужчины — не меньше сорока каждый.

Положение казалось безвыходным. Зазывала, близкий к отчаянию, сделал тогда единственно мудрое в подобных обстоятельствах предложение.

— Позови своих людей, скажи им, пусть они идут сюда. А вы дайте пройти носильщикам этого почтенного старца. Он среди нас старший, и позвольте закончить сначала с ним. Мы уважаем возраст, как вы думаете? Ну, носильщики этого благородного старика, где же вы? Где?

Вместо дюжины людей, о которых шел разговор, целое племя захватило подступы к безмену, поглотив двух его прислужников — по-прежнему блаженно улыбающегося белого Ниаркоса и зазывалу Роберта, внешне еще более взволнованного и подвижного, чем раньше.

Сегодня Мор-Замба убежден, что тактика Роберта состояла в заманивании толпы; с теми, кто первыми проходил через испытание якобы удивительного великодушия белого торговца, обращались по-королевски, даже завышая оценку их товара. Рассеиваясь, они распространяли слух, что Роберт и Ниаркос платят цены выше официальных. Крестьяне стекались, возникала сумятица. Но очевидно, что пришедшие после старика в пиджаке с позументами не могли столь же, как тот, радоваться своей встрече с Ниаркосом и Робертом.

В любом случае у Мор-Замбы больше не было времени ротозейничать. С этой минуты началась его работа, и он был занят до половины дня, так что лишь разрозненными частями доносились до него события, происходившие вокруг безмена, которым с ловкостью виртуоза в деле жульничества манипулировал Роберт. Весы колебались, раскачивались, крутились. С яростной мужественностью и быстротой жонглера Роберт, подчиняясь вращению безмена, цеплял на его крюк мешки или корзины, которые ему протягивали из толпы, быстрым и одновременно широким жестом передвигал гирю по плечу безмена, не давая ей остановиться на каком-либо делении, показывал знаком рабочим, что груз надо снимать и уносить, кричал в сторону, несомненно, фантастическую цифру, услышав которую Ниаркос лихорадочно склонялся над своей кассой, доставая оттуда толстую пачку мелких купюр, которые он бесконечно долго пересчитывал, передавая в руки крестьянина. Сама масса денег казалась тому невероятной. Затем он пожимал крестьянину руку и выпроваживал, похлопывая по плечу.

Продавший торопился проверить чудо; он нетерпеливо вырывался из толпы, которая становилась все гуще вокруг двух деляг и их многочисленных подручных, и присоединялся к семье, ждавшей его в стороне, на тротуаре, и постоянно оттесняемой невидимыми вышибалами Роберта. Ими распоряжался Мор-Замба, которому хозяин строго наказал отгонять возможно дальше крестьян, отошедших от безмена. Ибо теперь в семейных кружках чаще всего слышались плач отчаяния либо брань возмущения, усиливавшиеся с появлением новых людей. Конечно, некоторое время каждый молчал, пересчитывая свою выручку; может быть, ему повезло? Он брал одну бумажку за другой, передавал их в руки брата или жены. Как только подсчет заканчивался, было видно, как он начинался снова; указательный палец правой руки касался по очереди всех пальцев левой. От возмущенного изумления хмурились лбы. Сомнения больше не оставалось, их скандально обворовали. Но что можно было теперь сделать?

И с новой силой раздавались все более душераздирающие и всё более тщетные стенания».

Торговцы-мошенники, с таким богатством красочных подробностей описанные камерунским романистом, быстро наживали состояние. В деревнях Лесной Ганы мне часто приходилось видеть их большие и обычно пустующие дома. Сгоняя должников-крестьян с земли, они сами предпочитали жить подальше от своих жертв. Дома же строились ими скорее как подтверждение успеха, как своего рода гарантия удачливости и процветания. Это были громадные талисманы джу-джу, оберегавшие их владельца от разорения и от сглаза.

Учитель на севере Камеруна

Разбогатевшие крестьяне, лавочники, ростовщики, подкупные чиновники составляли отрицательный полюс новой деревни, но существовал и другой, положительный.

…Дорога, идущая в край разноязыких народностей кирди, в Северном Камеруне, пересекает бедные и малонаселенные земли. Местные мусульмане фульбе пренебрежительно называют кирди язычниками.

Среди пожелтевших зарослей саванны не сразу различишь желтые глинобитные хижины под коническими, напоминающими вьетнамские шляпы крышами. Селения невелики; видно, лишь очень редко больше трех-четырех семей собираются вместе. Обычно двор между отдельными жилищами огорожен изгородью, плетеной из толстой соломы сорго. По изгороди вьются побеги местной тыквы, а кое-где бросают жиденькую тень зонтики дынного дерева — папайи; сочные, с оранжевой мякотью плоды этого растения напоминают дыню и в жаркий полдень, после долгой дороги прекрасно утоляют жажду.

Автобус трясло как в лихорадке на бесчисленных ухабах, пыль ела глаза. И все-таки даже такая дорога была громадным прогрессом для края. Кое-где виднелись утоптанные площадки со следами уже вывезенного хлопка. С небольшого поля, которое местный крестьянин обрабатывает мотыгой, не собрать большого урожая, но в скудном деревенском бюджете весом самый малый денежный доход. Если бы не этот бегущий с холма на холм путь, еще беднее были бы окрестные деревни, еще заброшеннее земля.

Наконец Румсики, деревня небольшой народности капсики. Сложенные из камня круглые дома ступенями спускались вниз, в ущелье. Клубился легкий туман. Из глубины пропасти вырастал колоссальный утес, похожий на уцелевшую колонну гигантского, предысторического храма. На его почти вертикально обрывающихся вниз плоскостях селились только птицы.

Трудно передать красоту крохотных, террасами лепящихся к скалам полей, круглых, сложенных из черного камня жилищ, странных изгородей из напоминающих кактусы больших молочаев. Кое-где доказательства глубокой древности поселения — обломок гранита в тени так называемого дерева совета с отполированной до блеска лункой в камне, на котором деревенские старшины растирали табак во время своих затянувшихся дебатов; следы тысяч шагов на узких каменных тропах, бегущих вниз и вверх мимо хижин.

Может быть, секрет очарования этого горного пейзажа с видными где-то далеко внизу купами деревьев и жмущимися к ним крестьянскими домами заключался в том, как неожиданно, как полно раскрывались гармоничность и совершенство установившихся здесь между природой и человеком отношений?

Солнце быстро скрывалось за нигерийской границей, проходившей неподалеку, за ущельем. Оно окрашивало весь этот сказочный древний мир в теплые, золотистые тона.

Как ни редки в этих местах туристы, а уже успели породить мелкий промысел. Чуть свет у лагеря, где мы остановились, появились деревенские мальчишки, выступавшие в роли «экскурсоводов» и предлагавшие «сувениры» — изделия деревенского кузнеца. Моим «гидом» стал Жозеф, милый мальчуган одиннадцати лет, начавший свою «работу» с того, что отогнал прочь конкурентов, а мне вручил бумажку, на которой было написано его имя и адрес его школы. Поглядев на меня своими блестящими круглыми глазами, он, в свою очередь, осведомился, откуда я:

— Из Москвы? Это в соседней Нигерии?

Жозеф учился в миссионерской школе, и, видимо, там географии уделяли не слишком много внимания.

Мальчишку все знали и везде принимали гостеприимно. Я видел, как крестьяне камнями укрепляли барьеры, поддерживающие их миниатюрные террасы-поля. В домах на стенах висели почерневшие буйволовые щиты, они были заброшены и медленно истлевали. Под щитами лежали выкованные местным кузнецом мотыги из кричного железа, которыми всё еще обрабатывают землю. В руках женщин, готовивших пищу, были ножи, также вышедшие из деревенской кузни. Посуду составляли либо глиняные горшки, либо калебасы с выжженным на них узором. Их привозили с рынков на нигерийской стороне границы.

Все, что нужно крестьянину, он либо изготавливал сам, либо выменивал на соседнем базаре. Была ли его бедность результатом разорения? Его хозяйство зижделось на крайне примитивных орудиях, впрочем достаточных, чтобы удовлетворить его весьма ограниченные потребности. Если не было засухи или иного стихийного бедствия, семья крестьянина могла не бояться голода.

Свои запасы зерна крестьянин складывал в амбары. Это тщательно вылепленные из земли цилиндры, диаметром в метр или чуть больше, установленные на деревянных или каменных столбах и прикрытые сверху конусовидными крышками из плетенной в два-три слоя соломы. Туда ссыпается вымолоченное зерно сорго, длинные красные шишки которого во время уборки урожая грудами сваливаются на небольших, плотно утрамбованных токах здесь же у дома.

Кто-то сообщил, что в соседней деревне происходит праздник быка. В жертву предкам племени должны заколоть быка, до этого три-четыре года «выдерживаемого» в глубокой яме. За обрядом жертвоприношения ожидались танцы и веселое пиршество, на котором мясо жертвенного животного распределялось между всеми собравшимися сородичами.

Это звучало заманчиво. Хотя день уже клонился к концу, а деревня была довольно далеко, заторопились все приехавшие в Румсики журналисты. Кто же, действительно, откажется посмотреть на «подлинную» Африку? Увы, мы опоздали. На горной тропе нам встретились несущие куски мяса путники, возвращающиеся с гуляния. Мы с трудом пробирались по обрывистой тропинке, пока не оказались среди лепящихся одна к другой каменных хижин, где нас сразу же окружили гостеприимно улыбающиеся люди.

Один старик держал в руке калебасу с деревенским сорговым пивом, крепким, быстро бьющим в голову напитком, и шутливо убеждал нас разделить с ним и его односельчанами трапезу. Мой спутник, французский журналист, явно вспомнил пугающие рассказы местных врачей и, смущенно улыбаясь, объяснял на французском, что обычно ужинает позднее. Видя его растерянность, собравшиеся крестьяне покатывались со смеху. Взаимное непонимание было полным, что, впрочем, никому серьезно не мешало.

Об этом эпизоде можно было бы не вспоминать, если бы, выбравшись из кольца крестьян и из деревни, мы не увидели в тени одинокого дерева двух монашек — сестер милосердия. К ним тянулась длинная очередь ребятишек, мужчин и женщин. Мы подошли. Оказалось, что сестры милосердия делали крестьянам прививки от оспы. Для них деревенское празднество было удобным в том отношении, что сюда собирались люди со всей округи. Эти женщины приехали в Камерун на несколько лет. Одна была уроженкой юга Франции, вторая — Бретани, и обе происходили из крестьянских семей. О своей работе они говорили спокойно, без пафоса, ни на минуту не переставая делать свое дело.

В моей памяти эта встреча связывается с еще одним впечатлением. Двумя днями позже, в горах Центрального массива, словно беспорядочно сложенных гигантами из отдельных кусков черного базальта, я на два часа стал гостем работающего здесь учителя. Его школа представляла собой домик-лепянку под соломенной крышей. Ни двери, ни стекол в окнах, а вместо нарт — высокие валы плотно утрамбованной земли, на которых и сидели школьники. В руках полуголых ребятишек были маленькие грифельные дощечки. Когда я приехал, шел урок арифметики, и на дощечках были написаны упражнения на сложение и вычитание.

Бедность кругом страшная. И все-таки это была школа! Завершив урок, учитель, молодой южанин, живущий здесь вместе с семьей, рассказывал, как трудно было его ученикам, которые не имели ни учебников, ни тетрадей, ни чернил, ни ручек. Их семьи были слишком бедны, чтобы позволить себе подобную роскошь. Учитель говорил, что желание знать у большинства ребят было очень сильным. Многие прибегали в школу за пять — семь километров.

— Жаль, что мало кому из них удается продолжить образование, — заметил он, поглаживая по головам жмущихся к нему детей. — Их энтузиазм был бы нужен стране…