Агент № 1

IV «NON VERBIS, SED GLADIIS»

Гитлер выкрикивал свои последние угрозы, государственные мужи Запада высказывали все более туманные и умиротворительные формулы, на которые должен бы был опираться их компромисс с Третьей империей. Однако время слов уходило в прошлое, наступал период меча, пожаров, разрушений и слез. В эти трагические годы, 1938—1939, если можно было бы знать правду и предвидеть будущее, следовало бы просто опустить руки в отчаянии…

В это время молодой инженер и великолепный спортсмен бурно шел к финишу в осуществлении своих жизненных планов. Прежде всего он не почил на лаврах. Ему удалось поступить на годичные курсы усовершенствования в Парижский агрономический институт заморских территорий. В институт этот допускались не более двух десятков выпускников всех высших учебных заведений Франции, Бельгии и Германии.

После летних спортивных триумфов, после варшавских каникул Париж показался Георгию скучным и негостеприимным. Регулярно посещать лекции Георгий начал только в ноябре. В самом же начале — непредвиденный расход: плата за право допуска к занятиям вырвала из его бюджета 250 франков, столько же понадобилось выложить и за первый квартал, право пользоваться лабораторией обошлось ему в 275 франков, а тут уже и второй квартал — новые 250 франков. Каждый экзамен, помимо нервного напряжения, обходился еще в 100 франков. Финансовое положение отчима было неважным, а скудные запасы молодого инженера уходили, как вода в песок, — то нужны были консультации, то требовались приборы, то предъявлялся счет за разбитую лабораторную посуду, а то и просто на традиционные чаевые швейцарам… Одна только комната, кстати сказать, неотапливаемая, съедала 300 франков, самое скромное питание — 600… Не хватало уже ни на фрукты, ни на театр, визит к зубному врачу был аварией, а повторение несданного экзамена — катастрофой. А именно это и произошло с экзаменом по химии, которую он сдавал уже давно, на первом курсе в Лувене, и успел уже основательно забыть.

«Никогда еще не случалось мне так мрачно праздновать рождество, как в этом веселом Париже», — шутил он позднее. Канун рождества Георгий просидел в зале пригородного кинотеатра, а потом вернулся в свою комнатенку и мерз два дня, потому что лили холодные проливные дожди. Развлекаться в Париже мог только тот, у кого были деньги или друзья…

Зато здесь Георгий почувствовал аромат своей будущей работы. Он восхищался огромными теплицами с экваториальными растениями, бесчисленными коллекциями и экспонатами, представляющими картины африканской жизни, — одним словом, всем тем, с чем европейцу придется столкнуться в тех краях, начиная от природы и вплоть до медицины, от верований и обычаев африканцев до истории миссионерской деятельности. Нашел он здесь также и свидетельства эксплуатации темнокожих, поразительные доказательства тщетности их надежд на более счастливое будущее. В этой связи он строил планы какой-то еще не вполне ясной ему самому деятельности в пользу негритянского населения. Может, удалось бы организовать что-нибудь и учредить в Польше стипендию для будущих инженеров-африканцев… Пусть бы они учились в польских университетах строить машины, дороги, суда…

Помня о предстоящих задачах, Георгий раздобывал новейшие книги по самым различным отраслям знаний, которые пригодились бы ему в Африке. Он постоянно носил с собою и заучивал французско-суахильский разговорник, чтобы продвинуть вперед медленно идущее изучение языка суахили.

Тем временем политическая обстановка становилась все более напряженной. Георгий понимал грозящую миру опасность, и его поражала наивность товарищей, которым казалось, что война грозит Франции исключительно только из-за Гданьска и так называемого Данцигского коридора, в то время как было совершенно ясно, что устремления Гитлера и его зарвавшихся почитателей распространяются на всю Европу, на целый мир, и притом на целую «1000 лет»!

— Не было бы ничего дурного или неестественного, если вы и в самом деле подставили бы шею ради Польши, — пытался втолковать он своим коллегам, — ведь в предшествующей войне за вас сражались англичане, американцы, бельгийцы, сербы, греки, да и поляки тоже…

Против этого, однако, выступало большинство студентов. Юноши из националистских группировок считали, что одна только Франция является колыбелью культуры Европы и поэтому заслуживает помощи со стороны остальных наций. «Pologne, ça ne compte pas»[1], — заметил один из них, а второй доказывал, что Германия в конечном счете не так уж к не права в своем стремлении к мировому господству, если осуществлять его она будет рука об руку с Францией.

«Вообще, ни один идеал для большинства французских буржуа не представляет собой такой ценности, чтобы ради него стоило пожертвовать жизнью, — так заканчивал молодой инженер свое письмо, адресованное одному из знакомых в Польше по поводу ситуации во Франции. — Да и вообще, — писал он, — самые различные идеалы и идеи, якобы исповедуемые моими коллегами, чаще всего служат лишь прикрытием страха обычных мещан, беспокоящихся за свою собственную шкуру, и мало кто здесь заслуживает того, чтобы рассматривать его всерьез…» — жаловался он, не предполагая, что это частным образом высказанное мнение сможет ему со временем повредить. И в самом деле, до сих пор единственным отношением французов к немецкому диктатору были пока что лишь насмешки, карикатуры и игрушки вроде резинового поросенка, который при нажатии превращался в «фюрера». В политике же знаменитого французского «эспри» явно недоставало.

Наступил 1939 год, с которым молодой инженер связывал столько надежд. «Всего каких-нибудь несколько месяцев, — давал он себе торжественное обещание, — и я выеду в Конго, где буду занимать приличную должность… Со временем куплю матери домик под Варшавой, чтобы она могла приезжать туда сколько захочет, не рассчитывая на помощь родственников, а кузину Лилю она сможет взять к себе и выдать замуж за приличного парня…» Так он строил далеко идущие планы, а пока что вводил режим строжайшей экономии: конспекты лекций вел на оборотной стороне выброшенных в типографии контрольных оттисков, в содружество студентов-поляков записался только в качестве «почетного» члена (то есть без вступительных взносов и уплаты членских), наконец, ему пришлось отказаться от часов и фотоаппарата. Перед ним стояли две главные цели: завершить занятия в Институте агрономии и обеспечить себе небольшую сумму денег для каникул.

31 июля профессорский совет института признал Георгия Иванова агрономом заморских территорий, выдав ему диплом за номером 751. Узнав, что экзамены сданы им успешно, молодой инженер решил больше не ждать. Еще в мае, почти с последнего экзамена, он помчался на восток. В Будапеште, едва успев перевести дух, он уже оказался на парных тренировках с венграми, которые устроили для команды АЗС спортивный лагерь на острове Маргит. «Ура! Приехал, не подвел!» — радостно приветствовали Георгия его старые друзья, столь отличные от расчетливого Косты Пандоса и рафинированных французских коллег. И здесь, в тренировочном лагере в Венгрии, как и в июне на Лазенковской улице в Варшаве, он чувствовал себя среди друзей, среди своих, с которыми бы только жить да жить. Радостно похлопывали его по спине «патер фамилиас» секции плавания АЗС Барановский и опекун водного поло Хенцинский, обнимали оба Казика — мастер Бохеньский и отличный ватерполист Карпинский, радовались его приезду верные друзья из команды Ленерт, Маковский, Гумковский, Рупперт вместе со всеми веселыми и гордыми «азетэсовцами», для которых мужество и спортивная закалка казались лучшим ответом на нависшие над страной тучи. Он чувствовал, что уже успел побрататься с ними во время прошлого трудного сезона и во время пребывания в тренировочном лагере на Белянах, куда потихоньку он успел сбежать из Лувена.

Сразу же поляки бросились в битву с соперничающими клубами. Прежде всего с «Легией», которой они «влепили» 6:0, а потом с катовицким ЕКС, где счет был ни больше ни меньше как 10:0. Единственные соперники на пути к званию чемпионов Польши отпали быстро и весьма убедительно. Подтвердилось мнение венгерского тренера Райка, который еще в прошлом году высказался следующим образом: «Бохеньский — лучший организатор атак, Маковский играет умнее всех, у Зубовича сильный бросок, однако все их положительные качества объединяет в себе Георгий Иванов, подающий большие надежды на будущее… Ему, правда, следует только не выступать с «сольными номерами», как это было на матче с Финляндией, в противном случае соперникам удастся прекрасно подстраховать подобного солиста…»

Наконец пришло и время расставания: молодому инженеру еще раз приходилось ехать во Францию за дипломом. Однако все эти радостные, великолепные дни все более омрачались тенью приближающейся военной угрозы, миллионы сердец сжимались от горестных предчувствий. В середине августа юноша уже мчался в Салоники попрощаться с матерью. Собирая по дороге различные не предвещающие ничего хорошего наблюдения, он машинально повторял про себя любимое отцовское изречение, девиз рода Ивановых: «Non verbis, sed gladiis», что можно было перевести: «Делом, а не словами», или: «Мечом, а не словом». Пассивным свидетелем событий он отнюдь не собирался оставаться…

Уже в пути он написал три письма, и все адресованные в Варшаву: к капитану Белому в отдел пополнений, к майору Маевскому и к полковнику Левандовскому, с которым он недавно познакомился. В письмах этих он просил о приеме в армию, только бы поскорее, только бы не оказалось слишком поздно…

Георгий проснулся свежим, веселым, восстановившим свои силы. «Наконец-то я дома», — подумал он, услышав в открытое окно крики уличных торговцев.

— Стафилия, стафилия, — тянул продавец винограда, а вслед за ним на разные голоса: — Карпазия ме то махери (то есть арбузы на разрез), даматес, пиперис, ангуриа…

Выглянув из окна, Георгий увидел нагруженного фруктами ослика. Следом за разносчиком ехал на своем ослике рыбак, расхваливающий «фресика псариа» недавнего улова, а еще дальше катила телега мусорщика.

— Скупидиа, скупидиа, — неслось по всей улице Маврокордато, и можно было видеть, как из соседнего домика выбежала стройная девушка с большой корзиной мусора. Георгий с трудом узнал в ней Пенелопу, дочь старого рыбака Бугаса. «Здорово выросла», — поразился он, и тут же ему припомнилось все то, с чем он сюда приехал.

Мать… Она будет в отчаянии, пытаясь отговорить его. Он об этом знал. Все матери одинаковы: не хотят отпускать сыновей на войну, но до этого целыми годами воспитывают их патриотами!

Предвидения его оказались правильными. Мать все время повторяла одно и то же:

— Я считаю, что тебе незачем торопиться… Жалко твоих способностей… Во всяком случае, не на фронт… Ты мог бы и в штабе…

Ежи шагал из угла в угол, дожидался почтальона, как спасителя, выскакивал к нему на лестницу, а от материнских уговоров у него только разгоралось нетерпение. Он знал, чего ему хочется, — если уж не героизма, то по крайней мере добросовестного исполнения своего долга. Его место над Вислой, а не здесь… Но из Варшавы не шло ни официального уведомления, ни частного приглашения.

«Поеду сам», — решил он. И если Георгий не оказался в сентябре в растерянных толпах тех тысяч, которые тщетно пытались найти свое место в рядах польских призывников, то благодарить ему за это можно было только пани Леонардию с ее тактикой оттяжек. Пока что он удовольствовался лишь отправкой трех новых заказных писем с оплаченным ответом: в них он просил о ясном и точном приказе — где и к кому ему надлежит явиться. В варшавских штабах и военных управлениях в то время получали множество подобных обращений от поляков, пребывающих за границей. Штабисты в ответ только недоуменно пожимали плечами: что, мол, воображает о себе этот ура-патриот? Неужто считает, что без него здесь не обойдутся?

В эти беспокойные дни 1939 года поляки, работающие в табачной монополии и в ЛОТе, собирались в кафе Флоца на главной улице города. Поляки рассаживались по одной стороне зала, а местные немцы — по другой. Соотечественники и поклонники Гитлера вели себя вначале провокационно, пока к ним не подошел однажды офицер греческой полиции и не заявил довольно вежливым тоном:

— Мы, греки, являемся в данный момент нейтральными хозяевами и хотим, чтобы у нас был мир и порядок. Нам не хотелось бы, чтобы какая-либо из сторон спровоцировала беспорядки. Однако если это произойдет, то за последствия вы, господа мои, отвечайте сами. Вон тот высокий и отлично сложенный блондин, к которому вы относитесь столь вызывающе, великолепный спортсмен… И я не советовал бы вам с ним связываться…

«Великолепный спортсмен» и действительно готов был взорваться в любую минуту. Больше, чем провокации местных фашистов, его удручало отсутствие известий из Варшавы. Он написал, наконец, военному атташе в Афинах, однако и тот хранил молчание. Направил с оказией послание к полковнику Богдану Квецинскому — военному атташе в Лондоне. И этого своего знакомого он просил походатайствовать за него перед военными властями в Варшаве за право сражаться на родине. Безрезультатно…

На рассвете 1 сентября из репродукторов послышались гортанные истерически-приподнятые сводки немецкого командования о вторжении на территорию Польши. Столь же победные сводки появились и на газетных полосах. А три дня спустя крохотная польская колония, собравшись у Ламбрианидисов, со слезами радости встретила весть о вступлении в войну Англии и Франции. А еще несколько дней спустя Георгий услышал страшную весть: Варшава в осаде, правительство и президент будто бы спаслись бегством. Тем временем из посольства в Афинах пришло спокойное чиновное письмо, требующее от инженера представить свои анкетные данные. Юноша тут же заполнил анкету, выслал ее и снова принялся ждать. А в это время через Салоники начали двигаться первые беженцы.

Война в Польше была проиграна.

Вестниками поражения были высшие офицеры, важные чиновники, деловые воротилы. Они ехали собственными машинами или спальными вагонами, их элегантные саквояжи и чемоданы пестрели яркими ярлыками, женщины появлялись в самых дорогих греческих магазинах и ресторанах. После формирования польского эмиграционного правительства во Франции и зародыша новых вооруженных сил Иванов отправил новую партию писем, на этот раз в Париж. Совершил он и поездку в Афины и там, встретившись в посольстве с молодой Марианной Янату — дочерью пани Бальцеровой, с которой познакомился в дороге, — решил вместе с ней помогать проезжающим через Грецию полякам.

«Исход» поляков из Румынии и Венгрии, где возникли огромные скопления интернированных, а позднее и из самой Польши, через так называемые «зеленые границы», в Югославии разбивался на два потока. Часть поляков пыталась пробраться во Францию через Италию, многие же выбирали направление на Турцию и Грецию, откуда они уже плыли во французские порты в самой Франции или в Сирии. В Салоники приехал назначенный руководителем тамошнего эвакуационного центра офицер и поселился в отеле «Средиземноморье», где и начал свою работу, а Георгий Иванов в качестве бесплатного его помощника делал для него всю практическую часть работы. Она заключалась в опеке над транспортами поляков, о которых посылались специальные уведомления.

Каждое путешествие на вокзал в Салониках требовало специальных приготовлений и было делом чрезвычайно трудоемким. Майор обычно отправлялся спать, когда Георгий и еще один младший офицер, оба навьюченные чемоданами и свертками, начинали свое утомительное путешествие через весь город. Поезда ходили не по расписанию, а указанное в уведомлении количество людей на практике сильно расходилось с фактическим. В некоторых случаях дежурство в ожидании балканского экспресса длилось до самого утра, а иногда приходилось снабжать продовольствием значительно большее число солдат, чем было указано в телеграмме из Белграда или Софии. Но Георгий был подготовлен к подобным случайностям: в привокзальной камере хранения он постоянно держал запасной мешок с консервами и папиросами, но иногда бывало и так, что приходилось ночью искать хлеба или денег. Ему так и не удалось упросить майора, чтобы тот выделил какой-нибудь небольшой резервный фонд, и даже наоборот — майор очень часто не выдавал и того, что он сам собственноручно внес в смету; в таких случаях юношу спасали деньги, взятые в долг у знакомых железнодорожников. Так или иначе, но пани Леонардии постоянно приходилось подбрасывать что-нибудь для земляков, догадываясь по мрачному лицу сына о его хлопотах. Беженцы ехали дальше напоенные и накормленные, с небольшим запасом денег в греческой валюте, приободренные и благодарные своим неожиданным и мимолетным опекунам. Встречались и больные, которых Георгий снимал с транспорта, оповещая при этом Красный Крест или больницу, что опять требовало множества забот и означало новые расходы.

Высокий и худой майор, находившийся на своем боевом посту в ресторане отеля, неохотно принимал подобного рода донесения.

— А, не стоило с ним возиться, — осаживал он своего «подчиненного». — Это совсем не входит в наши задачи… Проталкивать, проталкивать дальше, не миндальничать…

— Так ведь у него же аппендицит, — пытался втолковать ему Георгий.

— Доехал бы и так! В конце концов сейчас война! — поучал майор. — Ну да ладно, если желаете, можете и дальше играть роль доброго самаритянина, это ваше личное дело… Мы не можем без конца расходовать государственные деньги, тем более что в наши задачи входит исключительно эвакуация: нам нужны солдаты, а не пациенты…

Подобно многим другим таким же офицерам, сам он со своей дражайшей половиной вел жизнь беззаботную и удобную, если не сказать роскошную.

Но работа не кончалась с уходом очередного транспорта. В ту же самую ночь, вернувшись домой, Георгий садился за составление рапорта. Майор требовал не только подробнейших данных о каждом из проезжающих, но требовал также и каких-то характеристик. Только позже Георгий понял характер пронырливых офицеров из так называемой «двойки»: они хотели знать, о чем люди из каждого транспорта разговаривают, как их оценивает комендант транспорта, сильно ли они ругают сентябрьское командование, каково их отношение к новому верховному главнокомандующему и как они вспоминают предыдущего.

Сначала в своей работе Георгий пользовался услугами Тиноса Пандоса, но очень быстро заметил, что молодой грек даже польских беженцев рассматривает как источник мелких заработков, и отказался от подобной помощи.

Правда об идеализированной отчизне и о ее гражданах быстро доходила до сознания работника эвакопункта в Салониках. Простые люди, младшие чины или молодые подхорунжие видели причину позорного поражения в сентябре главным образом в плохом руководстве государством и армией. Они признавали, что перед лицом столь сильного противника, как гитлеровская Германия, в то время выстоять было трудно, но просто кипели от ярости, вспоминая позорное растяпство, с которым им приходилось встречаться буквально на каждом шагу во время этой самой короткой из всех польских войн.

— Без министров и штабов мы бы продержались дольше, — утверждали они.

Пораженный инженер, в свою очередь, прислушивался к разговорам и людей образованных, высших офицеров или представителей интеллигенции, кандидатов в новые эмигранты.

— Польша оказалась в наихудшем месте Европы… Ах, если бы можно было перенести Польшу в какое-нибудь иное место! — мечтал один, а другой самым решительным образом заявлял:

— Сразу же после войны эмигрирую и выхлопочу себе английское или, на худой конец, французское гражданство… Хватит с меня забот с этой Польшей…

Георгий Иванов, сын русского, юноша, который вел такую длительную борьбу за формальное и фактическое польское гражданство, кипел от сдерживаемого возмущения, слушая такие высказывания. С отвращением думал он: «И это польские офицеры! Майоры, полковники… Они готовы отречься от родины… И до чего же глупы при этом! Неужто они так ничего и не знают о той борьбе и о тех страданиях, которые выпали на долю других народов — греков, армян, сербов?.. Им, видите ли, плохо на земле отцов и дедов… Да что же они думают? Что, став английскими или французскими гражданами, они будут жить вечно? Считают, что смерть за родину не имеет смысла?»

Такие случайно услышанные разговоры приносили ему огромное огорчение. Иногда он просто отказывался верить в то, что носители столь славных в Польше фамилий так низко пали в своем патриотизме. Различные недобрые вести о продажных министрах или депутатах сейма, о политических интригах или о вредных для национальных интересов сговорах отдельных клик он поначалу склонен был считать просто сплетнями. С юношеским прямодушием и с любовью к Польше, не обремененной никакими расчетами, он никак не мог найти места для сотен неприятных фактов, вокруг которых должна была бы появиться ржавчина неверия и сомнений.

Единственной защитой против одолевавших его мыслей и тревог вновь оказались занятия водным спортом. Теперь он вернулся к рейсам по заливу. И вообще он заметил, что после изрядного физического напряжения, особенно на воде, сжимаются и становятся мелкими всяческие заботы и огорчения как личного, так и общего порядка, уступая место новому наплыву оптимизма.

Однажды Георгий задержал в Салониках и взял с собой на «Леонардию» некоего Высоцкого, юношу исключительно симпатичного и высокой культуры, который привез ему первые известия от друзей в оккупированной Польше. Георгий долго слушал мрачные вести с родины, а потом опять решил про себя возобновить ходатайства о приеме в армию. Наконец он пожаловался Высоцкому о своих заботах: вот он ведет в Салониках удобную жизнь чиновника, в то время когда ему следовало бы как можно скорее стать в ряды сражающихся.

И пока они, разговаривая так, мчались в блеске солнца и соленых брызг, Высоцкий, помолчав, сказал:

— Слушал я вас и все понимаю… Но если быть до конца откровенным, то я уже перестал верить в Польшу…

— Так что же вам тогда остается? — воскликнул яхтсмен и резким поворотом руля как бы подчеркнул свое несогласие.

При отъезде Высоцкий крепко пожал ему руку и припомнил инцидент в заливе:

— Вы спрашивали, что мне остается? Ну что же, разве что только умереть с честью… А что касается вас, если вы можете, продолжайте верить дальше… С такой верой можно еще жить, даже нужно жить!

В противоположность бодрым и здоровым знакомым это был мужчина хрупкого сложения, элегантный, образованный и чувствительный. Зачем ему понадобилось заезжать так далеко только ради того, чтобы «умереть с честью», Георгий никак не мог понять.

Высоцкий между тем говорил, что он преисполнен уважения к англичанам.

— Я восхищаюсь ими, — заявил он.

— А известно ли вам, что сказал один из англичан, Байрон? — спросил инженер.

— Что ж, он много чего говорил. Вы имеете в виду мысли о горечи в прощании Чайльд Гарольда?

— Нет, меня интересует кое-что прозаическое. Он сказал — хорошенько подумай, прежде чем начнешь кем-либо восхищаться, и не забывай при этом, что восхищение является одной из форм комплекса неполноценности…

Недели через две после отправки новой партии писем из Афин пришел ответ. Начальник консульского отдела оповещал инженера, что посольство обращается к «центральным властям», то есть к эмиграционному правительству, с запросом, может ли посольство разрешить индивидуальный отъезд добровольца во Францию. В конце посольство просило, чтобы доброволец этот до получения ответа не покидал Греции.

Наконец в середине мая 1940 года посол прислал упрямому просителю письмо с указанием явиться к генеральному консулу в Салониках «в целях регистрации, а также урегулирования вопроса об отношении к воинской службе». Как оказалось, консулу было поручено пока что официально утвердить Иванова на должности гражданского служащего при местном военном центре. Таким образом, даже сотрудничая с армией, Георгий все же продолжал оставаться лицом гражданским. Ему растолковали, что подобным образом он может принести больше пользы, а кроме того, ему было обещано засчитать службу такого вида при его зачислении в армию. Предвидя это, Иванов просил почти каждого высшего офицера, проезжающего Салоники, об именном призыве в формирующуюся в Сирии польскую бригаду. Офицеры обещали, прием, оказанный им в Салониках, хвалили, но повестки не присылали.

Так продолжалось вплоть до весны, когда Италия неожиданно выступила на стороне гитлеровской Германии, а на Данию с Норвегией, а потом на Бельгию с Голландией, под конец же и на Францию хлынула страшная танковая и авиационная волна. В конце июня 1940 года германскому нашествию противостояли только Британские острова, поддерживаемые странами Британской империи, и многочисленные, размещенные почти по всему свету английские базы. Пробраться в Англию, где укрылось польское эмиграционное правительство, было почти невозможно. Оставалось одно — вступить в Карпатскую бригаду, которая не дала разоружить себя во французской Сирии и пробилась в Палестину, под прикрытие англичан. Георгий Иванов опять выслал слезные прошения, его энергичная натура бунтовала против создавшегося положения, его мужская гордость была уязвлена…

Наконец произошло событие огромной важности, которое почти всех жителей спокойной до того Греции сразу же втянуло в страшный водоворот войны. В тот день Георгий впервые столкнулся с ядовитой рыбой дракеной. Раненая рука начала распухать. Направляясь к берегу, незадачливый рыбак почувствовал, что у него резко повысилась температура. Дома из-за этого, естественно, поднялся переполох, однако, пока ему заливали йодом ранку, Георгий вдруг заметил, что вовсе не он является главной причиной суматохи. «Что-то случилось», — подумал он. И только когда из города вернулся отчим, все разъяснилось.

— Ну как? Неужто правда? Иреку я еще ничего не говорила… — бросилась к нему пани Леонардия.

— Правда. На нас совершено предательское нападение! — выкрикнул Ламбрианидис. Видно было, что он просто кипит от негодования и едва владеет собой.

Тем временем радио начало передавать неприятную новость. 28 октября у берегов острова Тинос, где собрались сотни тысяч пилигримов, таинственная подводная лодка затопила судно «Хелли», на котором прибыли высокие политические лица. Граница с Албанией была уже в огне, того и гляди итальянские самолеты прилетят к порту и железнодорожному вокзалу в Салониках…

— Пропадет у меня весь уже оплаченный транспорт с мельничными приводными ремнями из Марселя, — с горечью заметил Ламбрианидис.

И действительно, вскоре крупный порт и важный железнодорожный узел в Салониках стал мишенью воздушных атак. Налеты итальянцы производили часто, но довольно вяло и не особенно метко. Как-то направленная на порт связка бомб упала немного южнее и развалила несколько домов на берегу, а воздушной волной снесло несколько человек в море. Жертвой принудительного купания оказался также и Георгий, но сколько-нибудь серьезных повреждений он при этом не получил. Георгий спокойно подплыл к каменным ступеням набережной и переоделся в отеле. Домой ему пришлось возвращаться в слишком просторном для него костюме директора Зарембы. Все наперебой высмеивали итальянцев. Население Салоник от самолетов противника не убегало, наоборот, все жители города во время налетов высыпали на улицу и с превеликим любопытством следили за маневрами итальянских асов.

Война с Италией шла преимущественно в Албании. Георгий восхищался дисциплиной и исполнительностью греческих призывников, которые с оружием в руках шли сражаться за честь своей родины. На борьбу за свободу встал, буквально весь народ. Пребывающий в то время в заключении секретарь ЦК Греческой коммунистической партии написал письмо, призывающее греков превратить каждый мост и каждую деревню в опорный пункт сопротивления захватчикам. Письмо было настолько красноречивым и убедительным, что по приказу диктатора Метаксаса оно было опубликовано в прессе и распространено среди солдат на фронте. Одновременно с этим на родину возвращалась политическая оппозиция, до этого искавшая за границей убежища от преследований диктатуры. Таким образом, в газетах можно было прочесть и патриотическое воззвание возвращающегося из изгнания митрополита Дамаскиноса. В грозный для отчизны час главным была теперь борьба с фашистской агрессией Италии и Германии.

Греция не разделила печальной судьбы Польши и не дрогнула перед вероломным нападением. Итальянцы сначала были остановлены, а потом их начали бить. В горных местностях технического превосходства итальянцев оказалось явно недостаточно для победы над греческой армией. Одновременно с этим англичане обрушились на итальянцев в Абиссинии, Ливии, на Средиземном море…

Поражения, понесенные итальянцами в Албании и Ливии, вынудили Гитлера обратить более пристальное внимание на южное направление. Уже тогда был готов пресловутый «план Барбаросса» — нападения на Советский Союз. И это, в свою очередь, требовало полного обеспечения с юга, чего итальянцы сделать не сумели. Наоборот, успехи греков в Албании и англичан в Ливии могли с течением времени привести к поражению Муссолини, уже сейчас теряющего оккупированную Абиссинию и свои другие колониальные владения в Африке — Эритрею и Сомали. Когда же оказалось, что помощи одних только немецких люфтваффе недостаточно, поскольку британские поставки в Египет и Грецию продолжали прибывать, Германия приступила к реализации гигантского плана захвата Балкан и Греции, а затем и к вытеснению англичан со всего бассейна Средиземного моря.

Первым сигналом назревающих событий были известия о крупных концентрациях немецких войск в итальянских портах, в Болгарии, на границах Югославии и Греции. Известия этого рода распространялись все шире, вызывая большое беспокойство как в Белграде, Афинах, Анкаре, так и в Лондоне. В этот период особенно усилились итальянские нападения на транспорты англичан, идущие из Александрии в Грецию. Атаки производились с баз, размещенных на Додеканесских островах.

6 апреля 1941 года Германия объявила войну Греции и вступила на ее территорию. Договор, заключенный между странами гитлеровской коалиции, предусматривал, что Греция будет оккупирована следующим образом: итальянцы займут Афины и Пелопоннес, к северу от них будут править немцы, под чью руку попадут Салоники и Лариса, болгарам же отойдет Кавала и пограничные территории.

Тем временем появившийся в Киренаике генерал Роммель предпринял контрнаступление. Его Африканский корпус сразу же согнал с позиций жиденькую английскую нильскую армию, кстати сказать, к тому же еще ослабленную отправкой нескольких крупных частей в Грецию. Англичане поочередно сдавали порты Бенгази, Эс-Саллум, Дерна и Бардиа, и только в песках вокруг Тобрука возник своеобразный укрепленный лагерь, который быстро превратился в осажденную крепость в пустыне. Быстро вытягивающийся в направлении Египта танковый и мотомеханизированный клин Роммеля составлял как бы южную часть огромных клещей, которыми будут стиснуты и раздавлены защитники Суэца и нефтепроводов Ближнего Востока, жизненно важных для дальнейшего ведения войны.

Северную часть этих немецких бронированных клещей составляла другая танковая и мотомеханизированная лавина, которая при мощной поддержке люфтваффе и десантников-парашютистов ударила сначала на Югославию, а затем на Грецию. Поглядев на карту, Георгий понял: направление нового удара выводит державы «оси» на Салоники, а отсюда прямо на Афины и Крит, где остается сделать один только бросок, чтобы соединить клещи на дельте Нила. Над судьбами британских коммуникаций и — что еще более важно — над судьбами огромных запасов нефти на Ближнем Востоке навис огромный вопросительный знак. Великобритания может оказаться на грани катастрофы…

Английская сторона не без успеха, но несколько нервозно пыталась залатать дыры. В начале апреля оборона Северной Африки была изрядно ослаблена отсылкой нескольких дивизий в Грецию, а в середине апреля, когда на Эгейском море положение становилось все более отчаянным, четыре английских эсминца внезапно вынуждены были отойти, чтобы помешать прорыву немецких транспортных судов с Сицилии в Сфакс в Тунисе. Тем временем тоненькая линия англо-греческой обороны, растянутая от заснеженных гор Албании до Эгейского моря, неожиданно была смята 250 тысячами немцев, вырвавшихся из Болгарии через Тракию, и окружена другой такою же силой, которая прорвалась по югославским дорогам в долину Вардара. Пытаясь затормозить молниеносные продвижения немцев, уцелевшие англо-греческие части стягивались к историческим Фермопилам, однако результаты этой короткой военной кампании были уже предрешены. Если говорить о поляках, то в этом разгроме у них было одно утешение — что Карпатская бригада, переформированная для ведения боя в новых условиях и даже частично погрузившаяся на корабли, была вовремя не послана в Грецию.

Уже через два дня после вторжения немцев на греческую территорию польский эвакуационный пункт свернул вещички и поспешно уехал, даже не оповестив о своих намерениях Иванова. Георгию оставалось сейчас держаться англичан и американцев, которые заверили его, что возьмут с собой. Тем временем он продолжал оформлять свой выезд из страны.

Генеральный консул Великобритании, оглядев его паспорт, вызвал сотрудницу консульства и приказал ей поставить визу Иванову как путешественнику с правом въезда в Палестину с 18 февраля 1941 года. Таким образом, польский паспорт оказывался действительным для английских властей и впредь. Это, конечно, было решением проблемы, поскольку греческие власти считались прежде всего с англичанами, тем не менее прежняя позиция польского посольства в Афинах продолжала вызывать у Георгия недоумение. Он где-то догадывался, что это было делом рук майора, который таким способом хотел сделать невозможным его индивидуальный отъезд во Францию…

— Отец, прошу тебя, не тревожься обо мне. Я наверняка буду на Крите, — сказал Георгий при прощании.

Подавленный и встревоженный событиями Ламбрианидис только позднее осознал значение этих слов. «Кто знает, — думал он, — возможно, англичане уже в Салониках обратили внимание на Ирека и нарисовали ему перспективы будущего сотрудничества… Недаром же его приглашали почти каждый вечер к английскому консулу, и, наверное, были свои причины, когда офицеры английской разведки подчеркивали свое дружеское расположение к нему… Особенно этот, как его… командор Болби… А поскольку оба они остались в Салониках до самой последней минуты, несмотря на то, что английская колонна уже покинула город, следует полагать, что их взял с собой американский консул…»

Так и произошло в действительности. Едва только яхта консула пока еще нейтральных Соединенных Штатов прошла мыс и вышла в открытое море, в город вступили немецкие бронетранспортеры и танки. Сначала они катили со стороны Вардара, позднее — с западного направления. Щупальца бронированной армады, правда, достигли Эгейского моря и захватили важнейший порт на нем, но им не удалось застать греческих и английских войск, а погасить пылающие нефтехранилища, естественно, теперь оказалось невозможным.

В Афины Иванов прибыл 15 апреля 1941 года. В армейском эвакуационном пункте при польском посольстве ему было выдано свидетельство о том, что он работал в Салониках, занимаясь эвакуацией польских беженцев вплоть до ликвидации салоникского пункта 8 апреля 1941 года. Польское посольство уже не функционировало — все в спешке бежали либо в Палестину, либо в Африку.

Следующий день, 16 апреля, прошел у Георгия, как и других выезжающих, в горячке. До отхода судна оставалось еще немного времени, поэтому инженер решил навестить пани Марианну Янату в надежде, что при ее помощи удастся передать весточку матери…

Марианна Янату только что получила письмо от мужа из действующей армии в Эпире. До сих пор муж ее не получил ни единой царапины, но ведь только сейчас и наступали дни, несущие настоящую опасность. Стараясь не думать об этом, хозяйка дома заварила кофе и принялась рассказывать:

— Как только приехала моя мама, вы помните это, я сразу осмелела, потому что Эдек, — вы знаете, мой прежний муж, жокей Эдвард Шень, — притих. Но как только он опять принимался за свое и пытался меня обидеть, тут уж мы брались за него вдвоем… Уложили мы свои вещи — и в отель. А потом — известное дело, развод и мой брак с Димитриосом Янатосом. А когда он открыл лавочку, мы и поселились все вместе…

Георгий дослушал до конца брачную историю, оставил письмо для матери и распрощался. По пути ему показалось, что в проезжающей автомашине мелькнуло знакомое лицо польского подполковника из посольства в Афинах.

Офицер этот уже давно был на плохом счету у наиболее проницательного начальства. Не говоря уже о пехотных войсках, его недолюбливали даже в штабах, однако он довольно ловко умел втираться в доверие к высокопоставленным чинам. Поскольку со своими служебными обязанностями он справлялся безукоризненно и в бумагах его все выглядело благополучно, то обвинения подполковника в двуличности, стяжательстве и аморальности кружили скорее вокруг да около. В конце концов он был офицером II отдела, так пусть эта польская разведывательная служба сама и заботится о соответствующем подборе своих кадров.

Офицера не поразил ход сентябрьской кампании. Поражение он предвидел и был к нему подготовлен. Заблаговременно перевел все деньги из Польши за границу, затем с чемоданами, полными нарядов, и хорошо набитым бумажником он всплыл в военном атташате в Греции. Развив лихорадочную деятельность, он несколькими удачными ходами укрепил свою позицию у новых польских властей в эмиграции и назначил людей, которые должны были заниматься переправкой поляков через Грецию, Турцию и Сирию.

Удирая из Афин почти в последнюю минуту, подполковник переменил решение и, вместо того чтобы ехать прямо в Пирей, приказал свернуть на улицу, где жили Янатосы. Он придумал, как избавиться от неловкого положения, в котором он мог оказаться в очень недалеком будущем: в обмен на переводимые на его имя значительные суммы он обязан был организовать в Греции разведывательно-диверсионную сеть, а одновременно с этим и секретную связь с Польшей. «Где же эта моя организация?» — вопрошал он себя. Однако продолжал рассчитывать на удачу, на какой-то счастливый случай. В конечном счете, поскольку он считал совершенно очевидным, что немцы завладеют всем миром, ему нужно было только переждать до того времени, когда это произойдет. Но, с другой стороны, как ему объяснить отсутствие греческой сети, если его бездеятельность выплывет наружу? «Ни единого агента!» — горевал он, и тут-то у него промелькнула спасительная мысль. Одного агента, а вернее, агентку, эдакое «парс про тото» — часть вместо целого, он все же мог заполучить… Искреннюю патриотку, честную женщину… Да, это действительно мысль!

И опять ему повезло, он застал Марианну дома, и притом одну, без прислуги. Она отворила ему дверь и не узнала. Однако подполковник мастерски выходил из подобных ситуаций. В его черных выразительных глазах блеснули настоящие слезы, когда он проговорил:

— Дорогая пани, я пришел к вам в качестве представителя высочайших правительственных органов Польской Республики… Мы переживаем трагический момент… Известно ли вам, что здесь скоро будут немцы?

— Значит, это правда? — горестно воскликнула она и прижила руки к груди, как бы защищаясь от зловещего известия.

Подполковник кивнул с самым торжественным и значительным видом.

— Да неужели же они и в самом деле победят всех? Весь мир? — прошептала она.

— Нет, дорогая пани, — из богатого набора интонаций подполковник пользовался сейчас самой убедительной. — Победить они не могут… Если все настоящие патриоты в Польше, в Греции и в других странах объединят свои усилия, немцы не победят. — Затем, доверительно наклонившись к ней, он многообещающе продолжал: — Мне хотелось бы получить от вас слово, что в случае необходимости вы окажете помощь…

— Кому? — деловито спросила Марианна.

— Конечно, соотечественнику, поляку… И если таковой обратится к вам…

— Уж не от вашего ли имени? — спросила она, и в голосе ее прозвучало недоверие.

— Нет, не от моего, а от имени нашего главнокомандующего генерала Сикорского… Речь ведь идет ни больше ни меньше, как о сохранении нашей связи с родиной! — И, внезапно вскочив со стула, он проскандировал: — Вы ведь полька? Настоящая полька? Не правда ли?

Немного оробев, та ответила:

— А как вы полагаете? Думаете, только вы один и являетесь патриотом, так, что ли?

Офицер деловито вынул бумажник, из бумажника пятидолларовую банкноту и разорвал ее.

— Что вы делаете? — изумилась она.

Офицер объяснил ей, в чем дело. Следует доверять и оказывать помощь каждому, кто придет со второй половиной, подходящей к той, которую он оставляет. Пани Марианна неуверенно взяла у него из рук свою половинку, оглядела ее и сравнила номера, которые, естественно, были одинаковыми на обеих частях банкноты. Решив, что стоит ковать железо, пока оно горячо, офицер вручил ей еще сто долларов, хотя за минуту до этого собирался дать тысячу (на непредвиденные расходы, связанные со служением родине, как он ее информировал), и, наконец, приступил к заключительному акту вербовки — взял с женщины клятву на верность Польской Республике. Ошеломленная всем этим Марианна осталась в одиночестве, а офицер, очень довольный собой, помчался в Пирей.

После исчезновения подполковника, едва только пани Янату успела прийти в себя, неожиданно оказавшись представительницей «подпольной Польши», в дверь опять позвонили. Марианна решила, что это подполковник забыл что-нибудь, а возможно, и передумал, но пришельцем оказался майор, начальник эвакуационного пункта в Салониках.

— Пришел попрощаться с вами, — заявил он прямо с порога.

Однако и этот разговор, начавшийся с военной катастрофы, быстро перешел на другие рельсы. Майор растолковал соотечественнице, что со временем дело дойдет до посылки курьеров с Ближнего Востока через Грецию в Польшу. Для таких вот курьеров офицер хотел оставить толстую пачку иностранной валюты, преимущественно югославских динаров. На этот раз не требовалось никаких клятв, майор только попросил Марианну сохранять тайну, после чего распрощался и уехал, но не так поспешно, как подполковник, хотя не раз поглядывал на часы.

На рейде Пирея среди других, еще не поврежденных кораблей и судов поджидала готовая к отплытию «Варшава». Как приятно было вновь увидеть польский флаг! Георгий совсем уже было поднялся на палубу, как вдруг заметил Тиноса Пандоса, который бросился к нему из толпы с распростертыми объятиями. Они молча обнялись, а потом Тинос прошептал:

— Видишь, вот они, твои англичане! Они всегда удирают, оставляя своих друзей на милость победителя…

— Война еще только начинается… Вернутся! — ответил Георгий. — На, мне они теперь не нужны, — и он вручил другу остатки греческих денег.

Тинос деньги взял, поблагодарил и пообещал сообщить родным, что видел отъезжающего Георгия, под конец попросил у друга фотографию «на память». Георгий растрогался и дал ему фотокарточку, на которой он был изображен в шляпе. Друзья детства еще раз обнялись, уже под гул орудий — собранная в порту зенитная артиллерия встречала новый воздушный налет.

26 апреля 1941 года, в день, когда немцы вступили в Афины, полицейское управление порта Хайфа подтвердило штемпелем прибытие Иванова и его группы.

Сразу же в польском лагере Георгий нашел множество знакомых. И это не удивительно, многие из польских беженцев, проезжавших через Салоники, запомнили услужливого и энергичного работника тамошнего пункта.

8 мая 1941 года Георгий Иванов получил повестку, в которой ему предписывалось явиться на сборный пункт Карпатской бригады. В качестве рядового на военно-врачебной комиссии он получил категорию «А». Мечта его осуществилась, он был теперь с соотечественниками. Правда, до времени окончательного призыва в ряды польской армии он был передан в распоряжение генерального консула Польской Республики в Иерусалиме, которому Георгий был необходим в качестве переводчика.