Агентство «Золотая шпилька». Дело вахтерши Ольги Васильевны. Сверху видно все

Глава 4 НЕ ТОГО РАЗБУДИЛИ

Десять дней сурка, как называл профессор Кабиров затяжные новогодние праздники, наконец кончились. Первая рабочая неделя года оказалась на удивление богатой криминальными событиями.

В начале недели в метро состоялась массовая драка скинхедов с кавказцами. Милиция задержала не меньше дюжины участников с той и с другой стороны. Часть из них постепенно отпустили, но двое из бритоголовых (которые оказались вовсе не бритыми) были оставлены под стражей. У органов были серьезные основания подозревать этих двоих в убийстве фотографа Грищенко В.Ю., но парни стояли на своем: никого не убивали и никакого Грищенко не знают. Каким-то образом детали этого пока еще невнятного дела просочились в прессу, которая связывала убийство с именем политика-националиста Л. В. Березина, а точнее, с его дачей, где якобы происходили тренировки уличных погромщиков. Сам Березин в своих интервью гневно отрицал, что имеет какое-либо отношение к любым убийцам, бритым или волосатым. Но о регистрации новой партии больше речи не шло, потому что момент был совершенно неподходящим.

Примерно в эти же дни неизвестными был убит директор одного из московских рынков. Его «мерседес», почему-то не имевший бронированных стекол, расстреляли в упор, когда он подъезжал к своему дому. Коммерсант сам находился за рулем; вместе с ним погиб еще один человек, сидевший в машине. Впоследствии во втором убитом опознали известного уголовного авторитета азербайджанской группировки в Москве Арифа Алиева. После его смерти группировку возглавили прежде никому не известные братья — Джафар и Гейдар Магомедовы.

Кабирову эту весть принес на хвосте помощник Арифа — Али. Он не решился прийти, как он объяснил, «из-за той ведьмы в подъезде», но на самом деле боялся самого профессора, а может, своей нечистой совести. Они разговаривали по телефону. Чуть ли не полчаса Али каялся и просил прощения за участие в «суде» над профессором, который едва не кончился исполнением смертного приговора; клялся, что никогда не желал Мурату Гусейновичу зла, что прекрасно понимал, какой хороший у него утюг — термостат будет работать несколько часов, а потом Али придет и освободит Кабирова. Освободить не получилось, Ариф не отпускал его, заставил везти на другой конец города, но Али надеялся на качество немецкого утюга, и вот же, правильно надеялся — профессор жив! А Ариф мертв, и Али тут же станет мертвым, если кто-то узнает, что он пытался убить профессора Кабирова, особенно если узнает этот Джафар. Ведь Мурат Гусейнович не хочет его, Али, гибели, Али может оказаться ему очень полезен! Например, рассказать, кто подложил листовки в квартиру к армянам. Никакой тайны тут нет: он сам же и подложил, когда узнал, что в соседнюю квартиру въезжает армянская семья. Откуда узнал, уже не помнит, да и какая разница откуда, вот же, факт, он признается.

Вскрыть дверь ему, с его уголовным опытом, не составило труда. Зачем он на это пошел, сам не может объяснить. Захотелось сделать армяшкам какую-то пакость, а листовки у него все равно лежали без дела, кто-то привез их уже сто лет назад, а в Москве они никому не нужны. То, что армяне не поймут азербайджанского языка, Али не сообразил, так что стоит ли его осуждать. Ничего страшного не случилось, никто этих листовок не прочитал и не оскорбился…

Кабиров хотел было припугнуть негодяя — мол, не прощу и не спущу и знаю, кому сообщить. Сообщать он, разумеется, никому не собирался, но пусть Али побегает, потрясется. Особенно разозлило Кабирова упоминание о листовках: те несколько часов, что он провел связанный в кресле до прихода Саши, его угнетало не столько ожидание близкой смерти (пожил достаточно, многие достойные люди уходят совсем молодыми), сколько посмертный позор, который уже нельзя будет смыть. Именно в антиармянских листовках, подложенных ему на балкон, а не в «казни» через сожжение, видел Мурат Гусейнович главное злодейство своих палачей. Да еще его собственные рабочие записи — какого черта их забрали эти варвары?

Услышав про записи, Али оживился и затараторил, что они целы и невредимы, и он их может принести сию же минуту, прямо сейчас. Теперь профессор видит, что он, Али, ему не враг, а преданный друг и помощник…

«Шайтан тебе друг!» — огрызнулся Кабиров по-азербайджански, чего не делал уже лет сорок. Он велел Али положить пакет с записями в почтовый ящик, а на глаза не показываться. И пообещал этому слизняку, что не будет рассказывать о его художествах новому шефу Джафару, который, по-видимому, и без того не жаловал Али.

После этого разговора Мурат Гусейнович пришел в отличное настроение — и из-за уцелевших материалов для новой книжки, которые не надо будет восстанавливать, и из-за разгаданной тайны листовок. Ему хотелось немедленно поделиться с кем-то этой новостью, он уже предвкушал, как расскажет ее соседу Саше, а потом Карине, когда девочка вернется из больницы. Кстати, неплохо было бы ее навестить.

Профессор хоть и хорохорился, но весть о смерти Арифа пришла как нельзя более кстати. Он понимал, что очень скоро Алиев со товарищи узнают о его спасении и повторят попытку казни, которая может оказаться более успешной. Сообщать в милицию о своих, даже если эти свои хотели его убить, он считал недостойным. Тем более что такое сообщение перечеркнуло бы все его усилия, направленные на то, чтобы доказать той же милиции, прохожим на улице, вахтершам в подъезде и всей России: азербайджанцы — такие же люди, иногда плохие, иногда хорошие, но не более чужие и опасные, чем вы сами.

Вот уже несколько дней с того страшного вечера Кабиров не выходил из дому, и Саша приносил ему нехитрые продукты, за которые не хотел брать денег. Теперь Мурат Гусейнович наконец свободен, никто не будет на него покушаться, а значит, можно пойти прогуляться, посмотреть, что это за оттепель, какой не было уже двести лет, промочить ноги, выбрать в магазине любимый сорт яблок, поскандалить с ленивой кассиршей, вернуться домой сердитым, простуженным, усталым… Какое же это счастье!

Он решил, что, испытав все эти радости жизни, тут же поедет навестить Карину.

Карина уже вставала, хотя врачи советовали ей побольше лежать. Но как можно валяться в постели с утра до вечера! Она ходила по коридору, смотрела в окно, где снег уже почти растаял и на газонах зеленела мокрая травка — не успела пожелтеть осенью, что ли? Оттепель, слякоть, небо обложено серыми тучами, и никаких уже следов красавицы зимы. Каким грустным оказался этот год с самого начала…

Светило отечественной гинекологии и акушерства Саидов говорил, что главная опасность миновала, и теперь будущей маме нужно просто беречь себя. Возможно, она даже выйдет на работу, не сейчас, конечно, но в феврале — вполне реально, если все будет в порядке. Карина готова была вернуться в салон хоть завтра — так ей надоело болтаться без дела и даже новости узнавать раз в несколько дней, когда к ней выбирался кто-то из девочек. У Саши в автомастерской, как всегда, ничего нового не происходило.

Тем не менее Саша замахал руками на Мурата Гусейновича, когда тот, сияя, сообщил ему о том, что тайна листовок раскрыта и это должно быть очень интересно для Карины.

— Ни в коем случае! Пожалуйста! Я стараюсь, чтобы она об этом вообще не вспоминала.

Под «этим» Саша имел в виду и труп на лестничной клетке, и самого Кабирова, и все, что с ним было связано: листовки, межнациональные конфликты и подонков, которые чуть не довели Карину до выкидыша. Саша вполне резонно опасался, что даже воспоминания об этом кошмаре могут иметь для нее и будущего ребенка самые губительные последствия.

Но Кабиров ведь не вчера родился, и сначала отправился к Саидову, которого знал еще со студенческих времен. Саидов, полный, почти двухметрового роста узбек, похожий не на врача, а скорее на японского бойца сумо, заверил его, что на нынешнем этапе беременности выкидыш вряд ли случится. Она действительно испытала нервное потрясение, но это не значит, что ее надо держать под колпаком и ограждать от любых эмоций и переживаний, тем более положительных. Беременные — тоже люди, заключил великий акушер, после чего посетовал, что встречаться приходится только наспех и по делу, похлопал маленького Кабирова по спине, наскоро расспросил о детях и внуках, которым в свое время помогал появиться на свет, и убежал на сложные роды.

С Сашей Мурат Гусейнович спорить не стал, решив, что посмотрит сначала на Карину — как она выглядит, как держится, и вообще. В больничном коридоре в тот приемный час они столкнулись втроем: Кабиров, Саша и Каринина сослуживица, маленькая симпатичная женщина по имени Люба. Эта Люба напомнила профессору его любимую актрису Джульетту Мазину, о чем он не преминул ей сообщить (она знает, но все равно спасибо), добавив, что лучшую свою роль Мазина сыграла в фильме «Ночи Кабирии» и имя главной героини созвучно с его, Кабирова, фамилией. А следовательно, у него с Любой тоже есть нечто общее.

Любочка посмеялась и придержала профессора за рукав, чтобы дать возможность Саше одному войти в палату. Они отошли к окну, за которым сгущались влажные сумерки и звякала капель, и Любочка шепнула:

— Обязательно расскажите Карине про эти ваши листовки. Даже не сомневайтесь. Только попозже, когда Саша уедет.

— А он разве уезжает? — удивился Кабиров.

— Да, ему срочно нужно в Ереван по семейным делам, — произнесла Любочка как-то чересчур гладко, и ее живое личико стало озабоченным. — Вы приходите тогда почаще, хорошо, Мурат Гусейнович? Мы с девочками тоже постараемся, но у нас работа, мужья, дети. А ей будет совсем тоскливо. Вот тогда ваша раскрытая тайна и пригодится. Кстати! Вы знаете, что уже практически нашли убийц вашего покойника? Ой, да вы же ничего не знаете!..

Саша действительно уезжал. Пока он мялся в течение дня, не в силах принять никакого решения, Ашет вызвала его на разговор. У нее самой не было денег звонить в Москву, и такой «вызов» приходил к Саше самыми окольными путями. Когда кто-то из диаспоры говорил с родственниками, их просили: «Знаешь, женщина одна, Ашет, соседка двоюродного брата дяди Акопа, ну того, который нам потолки белил… У нее муж тоже в Москве, передай ему, пожалуйста, чтобы позвонил срочно». Не было случая, чтобы Саша не получал этого сообщения в тот же день, даже если не был знаком с людьми, через которых его передавали.

Итак, он позвонил Ашет, и она сказала ему следующее: если Саше так сложно бросать работу даже на несколько дней, она сама приедет с Ашотиком в Москву. Конечно, жаль, что в этом случае он не повидает Карэнчика, но ничего, может быть, потом, ближе к лету. И пусть он не беспокоится, она поселится у дальних родственников, — ведь понятно, что в общежитии автосервисного центра для нее с ребенком места нет. (Саша на этих словах весь залился краской, чувствуя себя самым подлым обманщиком на свете.) Главное, продолжала она, чтобы Ашот повидался с отцом, потому что он очень волнуется. А в Америку они тогда полетят прямо из Москвы, так даже проще.

Разве это удобно, растерянно попробовал возразить Саша. Жить у чужих людей, в чужом городе. Для мальчика это дополнительный стресс, а тут еще и лишняя дорога. В Москве сейчас холодно, вдруг он простудится перед операцией?

Все верно, согласилась Ашет, но ведь нет никакого другого выхода. Что он предлагает?

Она говорила мягко и дружелюбно, даже вроде бы спрашивала у него разрешения. Но он понял, что она настоит на своем. А допустить, чтобы она приехала в Москву, никак нельзя. Родственников и знакомых здесь достаточно, кто-то да расскажет ей о Карине. А это должен сделать он сам, и не в чужом городе, где несчастная женщина и так будет чувствовать себя потерянно и одиноко, а в ее родном доме, в спокойной обстановке. И уж, конечно, не перед операцией сына, когда так много зависит и от ее настроения и состояния.

Как же все неудачно совпало!

— Погоди, Ашет, — сказал он вслух. — Не надо таскать ребенка туда-сюда. Я сам приеду.

— У тебя получится, Сашик? — спросила жена с тревогой. Она действительно беспокоилась за его отношения с хозяевами сервиса или боялась, что он обманывает ее и тянет время? Этого он не понял.

— У меня получится, — твердо ответил он, подавив вздох. — Я приеду. Дай-ка мне с детьми поговорить. На этот раз они не спят?

Карина его поняла. Она выслушала его внимательно, не сказав ни слова, только еще больше побледнела, хотя и так уже была бледнее некуда после такой потери крови и многочасового лежания в постели. Потом улыбнулась, устало, но ободряюще, и сказала, что он, разумеется, должен поехать. Разве дети должны страдать из-за того, что их отец влюбился? Они ведь не виноваты. Она идет на поправку, скоро ее выпишут, и если это произойдет без Саши, то о ней позаботятся родители, сестра и братья. Сейчас главное, чтобы у маленького Ашотика все прошло удачно. Только об этом Саша и должен думать. А у него действительно получится взять отпуск в мастерской?

Только когда он ушел, она заплакала, встав в коридоре и отвернувшись к окну, чтобы ни соседки по палате, ни дежурная сестра не видели ее слез и не позвали, не дай бог, врача, чтобы дать ей успокаивающую микстуру. Первое время к ней ходил невропатолог, и она послушно пила всякую дрянь, от которой все время хотелось спать, но для ребенка это не очень хорошо, предупредил доктор Саидов. Поэтому прекращай, как только почувствуешь, что можешь справиться со своими нервами сама. И Карина прекратила. У нее это получилось довольно быстро, и больше глотать вредные микстуры она не собирается. Лучше она поплачет, совсем чуть-чуть, пока никто не видит, и ей станет легче.

Саша тоже плакал, сидя возле больницы за рулем своего джипа. Но легче ему не стало.

Уголовное дело об убийстве Всеволода Грищенко между тем продвигалось вперед шаг за шагом. Участковый Казюпа, который был специальным приказом присоединен к следственной группе, оказался вдруг занят так, что даже текущие районные заботы пришлось передать практиканту из милицейского училища. «Красавицы» из салона обижались на него люто, особенно Марина Станиславовна, которая после операции «Стар…», то есть, простите, операции «В бой идут одни старики» почувствовала вкус к агентурной работе и жаждала новых подвигов.

По настоянию вахтерши Морозовой итоги вышеуказанной операции были преданы гласности в узком кругу коллектива «Шпильки». Любочка не рассердилась на коллег за такую самодеятельность; она только поддержала предложение Ольги Васильевны о том, что впредь все должно быть суперпрозрачно и участники расследования обязаны в интересах дела регулярно собираться и делиться информацией.

Капитан, в общем-то, не возражал, но собираться с парикмахершами ему теперь было некогда. А они, понятно, злились, считая, что он прибегает к ним за помощью, попадая в затруднительное положение, а потом беззастенчиво пользуется плодами их трудов и мозгов. Все это было недалеко от истины, и Казюпа иногда испытывал угрызения совести, но что же делать, черт возьми, если и правда некогда!

Найденный с его помощью руководитель клуба парапланеристов Николай Синчук опознал среди задержанных за драку хулиганов двух молодых людей, которые приходили к нему на поле и искали инструктора, летавшего в определенный день над поселком, то есть Олега Егорова.

Подозреваемые продолжали играть в несознанку: искать искали, но убивать не убивали, и вообще между этими событиями никакой связи нет. Парашютисту они просто хотели объяснить, что нехорошо подсматривать за людьми поверх забора, и его начальнику сказали то же самое. Угрожали пожечь все парашюты? Нет, не угрожали, во всяком случае, ничего такого они не помнят, дело было давно. Но ведь факт, что ничего не пожгли. Про встречу с Егоровым тоже сказать нечего, то ли была, то ли не была, покажите нам этого Егорова, может, и вспомним. Следственная группа ждала возвращения Олега Егорова с лыжного курорта, «как ждет любовник молодой минуты верного свиданья», но это радостное событие могло произойти только в начале февраля. Поэтому следователи продолжали «колоть» двух парней, которые путались в показаниях, и было очевидно, что врали, но правды не говорили и в убийстве не признавались. А на нет, как говорится, и суда нет — для предъявления обвинения в убийстве Грищенко оснований было пока еще недостаточно, и адвокат дачных бойцов каждый день требовал освободить этих безобидных юношей из-под стражи. Разумеется, нельзя было добиться от них и ответа на вопрос, почему труп фотографа оказался под дверью профессора Кабирова.

Некоторый свет на эти тайны мог бы пролить подполковник в отставке Грибоедов, тем более что о тренировочном лагере в поселке «Витязь» бойцы рассказывали охотно и не таясь. Видимо, их не успели предупредить, что надо молчать и об этом. Что касается бывшего афганца, то следователи опасались его трогать до появления веских улик.

В тот день, когда капитан Казюпа собирался пораньше закончить дела и все-таки зайти в «Шпильку», его позвали к телефону.

— Да, слушаю! — рявкнул Барабас, полностью оправдывая свое прозвище, о котором, кстати, давно знал.

— Виктор Семенович, это говорит Олег Егоров. Я вернулся в Москву, а у меня на автоответчике ваше сообщение, — светским тоном объяснил его собеседник, как будто звонил не в МУР, а в ресторан с просьбой заказать столик.

— Олег Егоров! — ахнул Казюпа так громко, что сотрудники за соседними столами подхватили свои бумаги, чуть не снесенные ветром капитанского крика. — Наконец-то, дорогой ты наш! Где тебя носит? Давай скорей сюда!

В трубке растерянно помолчали, а потом Олег Егоров все так же безмятежно спросил:

— А в чем, собственно, дело?

Пришлось напомнить ему, в чем, собственно, дело. Олег выслушал не перебивая, не пытался отмазаться, мол, все это было давно, он тут ни при чем и вообще ему некогда. Он просто спросил:

— Куда приехать?

Капитан Казюпа чуть не влюбился в него после этого спокойного делового вопроса. Но дать свидетелю руководство к действиям прямо сейчас он не мог — нужно было согласовать все их телодвижения с начальством. Егоров тем же дружелюбным голосом пообещал ждать дома его звонка и добавил, что сейчас у него каникулы и он абсолютно свободен.

Казюпа упал на телефон, получил все необходимые разрешения, пробил глухую оборону руководства СИЗО и отзвонил парашютисту:

— Вы можете подъехать в следственный изолятор на улице Матросская Тишина? Вам придется опознать людей, которым вы отдали визитку вашего пассажира.

— А разве они арестованы? — удивился Олег, и Барабас вдруг сообразил, что в погоне за экономией времени не успел сказать самого главного: что фотограф все-таки убит. Для парня это будет сильным потрясением, ведь он наверняка почувствует в смерти Грищенко свою вину.

— Арестованы, — коротко подтвердил он, решив пока не говорить Егорову об убийстве.

— Ух ты! — восхитился парашютист. — А еще говорят — наша милиция мышей не ловит.

— Вы на машине? — уточнил капитан.

— Я на мотоцикле, — жизнерадостно ответил Егоров. — Вообще-то я зимой не езжу, но сейчас все растаяло, дороги чистые.

— Лучше приезжайте на такси; если надо, мы вам оплатим, — заявил Казюпа. Неизвестно, как свидетель отреагирует на известие о гибели фотографа, да и на встречу со своими старыми обидчиками тоже. Еще разнервничается, расклеится — и как потом садиться за руль мотоцикла? Это ведь не послушная машина, дом на четырех колесах, в котором можно просто посидеть и расслабиться, это дикий зверь, который нуждается в управлении, в твердой хозяйской руке, а не то беда… Капитан в молодости и сам любил гонять на мотоцикле.

Егоров согласился, но с некоторым разочарованием в голосе. Всю зиму он держал своего коня в стойле, соскучился по ветру и скорости, а тут возможность появилась — и не разрешают! Капитан Казюпа решил, что правильно истолковал его огорчение. На самом деле Олегу просто хотелось потом подскочить в Плешку, поискать там Иру и, может быть, уговорить ее прокатиться на его скоростной «Ямахе». Может, тогда она поймет… Хотя у нее наверняка тоже начались каникулы, вспомнил он. А дома она не живет, родители отвечают вежливо, но телефон дать отказываются. Где ты, Ирка?..

Когда Казюпа притащился на такси к Матросской Тишине, Олег Егоров уже был там — высокий, загорелый, с ослепительной улыбкой, словно сошедший с рекламы горнолыжного курорта, в своей распахнутой куртке и яркой повязке на голове. Таких мажорных мальчиков новой закваски капитан не переваривал, и горе Олегу Егорову, если бы он попался в лапы участковому Барабасу не в качестве долгожданного свидетеля, а в каком-то ином. Но поздно — с сегодняшнего телефонного звонка они были лучшими друзьями.

Двух парней из команды Грибоедова Олег узнал сразу и даже не похоже чтобы особенно разволновался, пересказывая события того осеннего дня и подписывая свои показания. Он только повернулся к Казюпе и спросил:

— А где третий? Был еще один, пожилой. Но я его лица не видел…

Капитан сделал свидетелю страшные глаза, но было уже поздно. Подозреваемые переглянулись, и тот, что постарше, удовлетворенно кивнул младшему: «Мол, все отлично, держись, прорвемся».

«Ладно, — подумал Барабас, — может, и к лучшему, пусть господин Грибоедов думает, что мы о нем ни ухом ни рылом». В том, что между арестованными и внешним миром поддерживается связь, он не сомневался. На то оно и СИЗО.

Оба бойца заявили, что Олега Егорова видят первый раз в жизни.

— И хватит нам мокруху шить, начальник, — добавил старший, очевидно, получивший представление о блатном жаргоне из криминальных сериалов. — Никого мы не убивали.

— Ничего, запоют, — пробормотал Казюпа, когда парней увели и они остались с Олегом вдвоем в маленьком служебном кабинетике.

— А что он такое говорил, Виктор Семенович? — озабоченно спросил Олег. — Кого они не убивали? Или все-таки убивали?

Казюпа помолчал. В такой ситуации он оказывался первый раз. Когда-то в каком-то юмористическом журнале ему попалась переиначенная пословица: «В доме веревки не говорят о повешенном». Вот что это, оказывается, означает. И каково бывает веревке. Но ведь мальчишка не виноват, он сам чудом спасся, а фотографа убили преступники, бандиты, и они понесут наказание!

Именно так заявил капитан Олегу Егорову, когда тот шепотом спросил:

— Они нашли его? Да? По визитке? — и отвел глаза, не дожидаясь ответа. Его узкое загорелое лицо посерело и стало похоже на индейскую маску, сверкающие зубы спрятались под плотно сжатыми губами. Жизнь утратила краски и звуки. Олег смотрел на улицу сквозь зарешеченное окно и видел вместо неба кирпичную стену, но все это не имело значения. Из-за него убили человека. Не девочку Катю, не дай бог, и не Катиного папу, но все равно человека, который ни в чем не был виноват, просто поднялся с ним на парашюте и сделал несколько снимков большим профессиональным аппаратом.

— Ты слышишь меня? — повысил голос Барабас, снова переходя со свидетелем на «ты». — Кончай кисляк давить! Или тебе психолога вызвать?

Олег помотал головой.

— Пойдем, подвезу тебя, — пробурчал капитан, выходя из-за стола и открывая дверь. — Эй, лейтенант! Кто там есть? Вызовите такси!

В машине Олег немного оттаял и спросил, поможет ли следствию его опознание.

— Еще как поможет! — с жаром ответил Казюпа. — Мы ведь только тебя и ждали…

— Куда едем? — перебил их недовольный шофер.

— В Плехановский институт… Нет, домой — на Сокол! — поправился Егоров. В таком состоянии он не мог видеть Иру. То есть Ирка своя, родная, внимательная и заботливая, ему была сейчас ох как нужна. Но чужая, заносчивая Ирина Венецианова с вызывающе голыми коленками и высокомерным распутством в глазах… Хватит ему на сегодня приятных встреч!

Уже на подъезде к Соколу капитан вспомнил об одной формальности, но пожалел мальчишку и решил не тащить его еще и в следственный отдел. Он просто достал из папки посмертную фотографию Грищенко и показал Олегу: мол, твой клиент? Узнаешь?

Вот тут-то и грянул гром среди ясного неба. Олег довольно равнодушно взглянул на карточку и покачал головой.

— Что? — вскинулся Карабас. — Не узнаешь? Посмотри внимательно! Да, покойник, но что поделаешь? Потерпи, не барышня, да и не пахнет он.

— Это тот человек, которого убили те парни из тюрьмы? — уточнил Олег. Он взял карточку, послушно всмотрелся в нее и опять помотал головой: — Нет, это совсем не он. Этого я не знаю, никогда не видел.

— Ты уверен?! — тормошил его Казюпа. — Может, тебе кажется оттого, что лицо мертвое и глаза закрыты? Ну смотри же, смотри!..

— Да нет, Виктор Семенович, — спокойно возражал вежливый мальчик. — Тот человек был гораздо старше, с густыми черными волосами, кажется, даже с бородкой. Плотный такой, немного похож на большого гнома. А этот молодой, худой, стриженый. Совсем не он. А что, только этого убили?

Он хотел спросить: «Никого другого?», но устыдился своей внезапной радости. Что значит «только этого»? Убит другой человек, но предательство Олега не становится от этого меньшим злом. Еще неизвестно, что случилось с тем пассажиром. Но, по крайней мере, это убийство произошло не с его «подачи», он тут ни при чем. Или при чем?

— Ни ч-черта собачьего не понимаю! — проскрежетал сквозь зубы Барабас. — Ну не в морг же тебя тащить! Точно уверен? Стопроцентно? А этот тогда при чем? Ведь он же и есть фотограф!

— Я не знаю, — растерянно пробормотал Олег. — Я пытался найти его через журнал… Того, настоящего. Не получилось.

— Куда поворачивать? — встрял шофер.

— Да подожди ты! — огрызнулся Казюпа. — Встань у тротуара и жди. Какой журнал? Фамилию помнишь?

— Не помню, — сокрушенно сказал Олег, — у меня на имена память плохая. Обыкновенная какая-то фамилия. А журнал можно поискать, он где-то дома валяется. Если мама генеральную уборку не делала…

— Так дуй домой и шурши, пока не найдешь!.. Нет, давай я с тобой, чтоб время не терять. Куда ехать, командуй!

Они провели форменный обыск в просторной квартире Егоровых, и особенно в комнате Олега, уставленной лыжами и сноубордами, увешанной медалями и фотографиями хозяина на парашюте, на мотоцикле, на горном склоне, верхом на красивой белой лошади. Живет же сейчас молодежь, с невольной завистью подумал Казюпа, вспоминая свою скудную послевоенную юность. Он со знанием дела переворачивал дом вверх дном, а Олег Егоров шел за ним и кое-как приводил все в порядок.

Журнала они не нашли, и названия его Олег, конечно, не помнил. Он позвонил маме, застал ее в разгар работы с пациентом, и она раздраженно ответила, что уже сто раз выбрасывала какие-то журналы, которые валялись в самых неподходящих местах, а если Олегу что-то важно, то пусть держит эти вещи у себя.

— Глухо, — прокомментировал капитан Казюпа. — Ну и что будем делать?

Олег пожал плечами.

— Не знаешь? А я, кажется, знаю. У тебя время свободное есть, говоришь, каникулы? Ну вот и прекрасно. Поедем к девушкам.

— Спасибо, я лучше дома останусь, — вежливо ответил Олег и посмотрел на капитана с таким сочувствием, что тот расхохотался:

— Давай собирайся, не пожалеешь. Ты таких девчонок еще не видел. Да не шучу я с тобой! Ты мне там нужен — в интересах следствия.

— Ну и что ты на это скажешь? — спросила Любочка у Наташи, когда в салоне снова остались только свои. Барабас убежал по своим следственным делам, так и не получив от «девочек» внятного ответа на свои вопросы. А Олег, немного оттаяв за чаем и налюбовавшись столиком, который Марина Станиславовна уже вернула на место, пошел провожать Лену.

— Красивый мальчик, — ответила Наташа, — и положительный, судя по всему. Хоть бы Ленке на этот раз повезло. Помнишь того сумасшедшего, которого они с Кариной спасали от Стражников? Он потом еще куда-то на Урал поехал, в какое-то экологическое поселение. Туда ему и дорога, вон, Лена себе куда лучше нашла.

— Ну ты даешь! Они только глянули друг на друга, а ты их уже сватаешь! — фыркнула Любочка.

— А у них сейчас это быстро, — возразила Наташа. — Сама должна знать. Как у тебя Настя, чудит?

— Да нет, — с некоторым недоумением сказала Любочка, — все со своим Денисом. Даже странно. Оба такие капризули, что дальше ехать некуда. А друг с другом ладят.

— Значит, любовь.

— Да и любви-то никакой особой я не вижу. Скорее какое-то сотрудничество.

— Может, есть и любовь, а ты не видишь.

— Да, — согласилась Любочка, — кто их разберет. Вот ты говоришь: красивый мальчик, положительный, а тот был сумасшедший. А может, с сумасшедшим-то и счастье, а красивый и хороший — как собаке пятая нога.

— Бывает, — сказала Наташа. — Я все-таки предпочитаю счастье с красивым и положительным. Как там у Каринки дела?

— Уезжает Сашка, — вздохнула Любочка. — Ой, не нравится мне это…

— Да чему тут нравиться! Мужик себе живет на две семьи, а бабам слезы.

— Думаешь, жена его догадывается?

— Думаю, не догадывается, а знает. Шила в мешке не утаишь, особенно в их диаспоре. Оттого и требует, чтобы он приехал.

— Да ты что? — ахнула Любочка. — Ты считаешь, это все неправда про ребенка, про операцию?

— Может, и правда. А только Сашка, скорее всего, уедет. Не пустит она его назад в Москву.

— Ох, Наталья, что ты такое говоришь! И с чего ты взяла?! Они так любят друг друга, он на Карину не надышится.

— Любаш, ну ты как маленькая, честное слово. Одно дело любовь, другое — жизнь. Себя вспомни, иначе, что ли, было?

— По-всякому было, — скучным голосом сказала Любочка. Она обычно старалась не вспоминать свой первый брак, полный любви и отчаяния. Наташа права, жизнь — это совсем другое.

— Ты только Каринке не говори, — испугалась Наташа.

— Бог с тобой, конечно, не скажу. Ей и без того хватает… Слушай, ну мы с тобой хороши! Зацепились языками и давай сплетничать. Следователи называется! Я ж тебя спросила не про мальчиков и девочек, а что ты обо всем этом деле думаешь?

— Ну, привет! — удивилась Наташа. — Кто у нас тут думать должен? У кого думалка работает. Я-то что? Ты ведь уже что-то надумала, по глазам вижу. Говори, я послушаю.

— Не того разбудили, — медленно произнесла Любочка. Сна закончила собирать инструменты и села в кресло, подняв свои прекрасные глаза к потолку. Наташа поняла, что сейчас начнется дедуктивный процесс. Любочка будет высказывать гипотезы, а она, Наташа, возражать, добавлять, высмеивать и подхватывать — в общем, играть роль этакого ироничного доктора Ватсона при увлекающемся Шерлоке Холмсе. И в конце концов Любочка придет к какой-то версии и начнет ее раскручивать с упорством и терпением кошки, караулящей у норки мышь. Наташа, как всегда, была готова участвовать в этом пикировании мнениями, но только недолго, потому что день кончался, клиентов не было, и Марина Станиславовна уже шуршала пакетами у себя в кабинете, собираясь домой.

Да, так что же это значит — не того разбудили?

— Мне Настя в детстве такой анекдот рассказывала, — задумчиво продолжала Любочка. — Мужик идет по чужому городу, устал, хочет спать. Видит — гостиница, а на ней табличка: «Только для черных». А он как назло белый. Что делать? Купил ваксу, зашел в уличный туалет, намазал лицо. Пришел в гостиницу, снял номер, попросил разбудить его утром и лег спать. Утром встал, вышел из гостиницы, зашел в туалет, стал смывать ваксу. Трет, трет — не смывается. Не того разбудили.

— Ужас как смешно, — пожимая плечами, сказала Наташа. — И что из этого следует?

— А ничего не следует. Взяли и убили не того человека.

— Как это?

— Да очень просто. Этих парней их шеф с кудрявой фамилией накрутил: мол, быстро доставайте мне того фотографа живым или мертвым. Или сразу мертвым. Они стали землю рыть, но его не нашли. Фотограф, как колобок, — и от бабушки ушел, и от дедушки ушел. Олег ведь его не смог найти, вот и те бандиты тоже. Даже фамилии никто не помнит. А партайгеноссе рвет и мечет, у них же там дисциплина, казарма. Ну, они и отыскали первого попавшегося фотографа, обкололи его героином, и все. Отчитались о проделанной работе.

— Подожди, Любаш, что-то ты сегодня как-то путано излагаешь. То есть убили случайного человека, просто чтобы кого-то убить. А начальству сказали, что убит тот самый папарацци?

— Ну да.

— А разве его в лицо никто не видел? Того, который действительно летал с Олегом на парашюте?

— Вряд ли. Он же был высоко, никто его специально не разглядывал, да и на небо трудно смотреть снизу, даже если солнца нет.

— А если бы потом нашелся настоящий папарацци, да еще с теми самыми фотографиями? Представляешь, как бы этих парней по стенке размазали! И они не испугались?

— Ну… — задумалась Любочка. — Может, они решили, что раз он до сих пор не нашелся, то уже не найдется. Времени-то много прошло. Или… или знаешь что? Может, они до сих пор потихоньку его ищут. Вернее, искали, пока их не посадили.

— Бред, — сказала Наташа. — Взяли и убили ни в чем не повинного человека, да? И все-таки выбрали фотографа, чтобы убедительно было. Но ведь тех снимков у него быть не могло. А они, наверное, снимки тоже должны были отыскать.

— Ну мало ли! Ищешь-ищешь, не найдешь, не разыщешь — так пойдешь. Ты в детстве такие стишки читала? Может, он эти снимки в другом месте держал. Или им велели сразу все поджечь, не разбираясь.

— А как ты думаешь, почему именно тот бедный парень им подвернулся? Случайно?

— Скорее всего. Просто увидели на улице человека с фотоаппаратом, или с таким квадратным чемоданчиком, знаешь? Но это уже пусть Барабас проверяет. Ему же все равно надо доказать, что его подозреваемые фотографа убили. Я ему дала один совет…

Совет, данный Любочкой участковому Барабасу, заключался в том, чтобы еще раз подробно расспросить единственного друга покойного — студента Валентина Красильникова — о последних днях Севы Грищенко.

Красильников, конечно, так и стал им все рассказывать, ага. Тем более что он и сам почти ничего не знал.

Валя Красильников ничего не знал о телефонном разговоре, который подслушал Сева Грищенко, пока они вместе ходили по фотовыставке. Ну, не подслушал, разумеется, это слишком грубо сказано. Просто случайно услышал. Через несколько дней, когда по телевизору начали передавать первые ошеломляющие новости о разрушительном цунами в Юго-Восточной Азии, о тысячах погибших людей и о десятках пропавших без вести гражданах России, Вальке и в голову не пришло, что это может иметь какое-то отношение к Севке.

Сева тоже не сразу отреагировал на новости с другого континента. Репортажи о стихийном бедствии он смотрел с любопытством, как и все вокруг, да еще из-за уникальных съемок. Надо же, кто-то из его знакомых недавно уехал в Таиланд и как раз собирался там снимать… Севка только никак не мог вспомнить, кто, что было странно — не так много он имел знакомых, да еще снимающих.

И вдруг — словно жетон упал в игральный автомат, и из щели лавиной посыпались выигранные монетки. Севка вспомнил! Он чуть не подавился сухими макаронами, которые жевал в этот момент, как всегда, не замечая ни вкуса, ни внешнего вида того, что ел. Мысль заработала с бешеной скоростью. Он может, он должен воспользоваться этим стечением обстоятельств. Шанс невелик, но он есть, и возможно, это тот самый шанс, который судьба наконец предоставила Всеволоду Грищенко. Чтобы воспользоваться подарком судьбы, ему придется повести себя немного некрасиво, скажем так, довольно цинично, но в мире медиа на такие нежности давно уже никто не обращает внимания. Решено, он сделает это. Только бы не сорвалось, не обломилось, не повернулась бы судьба снова обратной стороной Луны…

В течение нескольких дней он изучал на сайтах списки пропавших без вести и погибших россиян. Потом позвонил в редакцию журнала, название которого не мог произносить без придыхания, и попросил к телефону одного сотрудника. Ему довольно резко ответили, что названный господин в отпуске. Когда вернется? Неизвестно, когда вернется. А в чем дело?

Час пробил, понял Сева Грищенко. Он потратил ночь, отбирая лучшие из своих работ, то и дело заменяя одни на другие, размышляя и сомневаясь. А на следующий день с толстым пакетом под мышкой отправился в тот самый заповедный журнал. Уже начались праздники, но в периодических изданиях, он знал, народ работал без отдыха. Разве что отдельные, особо заслуженные и маститые авторы могли в напряженные праздничные дни позволить себе отпуск в Таиланде.

Многоэтажное стеклянное здание, в котором помещалась редакция знаменитого журнала, а также несколько других редакций, тоже по-своему знаменитых, производило впечатление неприступной крепости. Попасть в него можно было, только миновав будку-проходную в высоком заборе. Но и дверь в будку казалась запертой, хотя Сева не обнаружил никакой кнопки или звонка, с помощью которой можно вызвать охранника и попытаться убедить его поговорить с тобой хотя бы с глазу на глаз, а не через стенку.

К этим препятствиям Грищенко был готов, и они его не смутили. Он только посетовал, что пришел поздно, — с утра через проходную наверняка ходили люди, и можно было попасть внутрь вместе с ними, или хотя бы спросить, как попасть. Но кто же знает, когда начинается утро в таких эксклюзивных учреждениях.

Он еще раз обошел будку, вернее, зазаборную ее часть, не нашел даже окна, в которое можно было постучать, и на всякий случай толкнул дверь. Она скрипнула и нехотя открылась, пропустив не верящего своей удаче Всеволода в узкий коридор. Проходная была пуста, обычный для таких мест турникет отсутствовал, а за стеклом, где должны были восседать два-три строгих молодых человека в форме, было темно. Грищенко специально заглянул в окошко, опасаясь, что услышит вслед властный окрик, но ничего не разглядел, кроме густого слоя пыли.

Так же спокойно открылась и дверь из проходной наружу. Сева миновал чахлый дворик, втайне мечтая, что когда-нибудь будет небрежно проходить здесь каждый день, озабоченный серьезными рабочими проблемами, и вошел в стеклянное здание, уверенный, что настоящие трудности начнутся сейчас.

Ничего подобного! Пожилой толстячок, с увлечением читавший газету (не из тех, что издавалась в этих стенах, отметил Сева), окинул его беглым взглядом и спросил: «Вы в секретариат?»

— Нет, — ответил Сева и назвал издание вместе с именем человека, с которым собирался говорить.

— A-а. Второй этаж, по коридору направо, — приветливо сказал толстяк и снова уткнулся в статью о монетизации льгот для пенсионеров. Эта тема интересовала его сейчас больше всего на свете — и не только его.

И Сева Грищенко вступил в святая святых своих мечтаний.

Он когда-то бывал в редакции этого журнала, наивным и самонадеянным старшеклассником. Сейчас даже трудно вспомнить, как выглядел человек, который перебрал его работы, сделанные еще «Лингофом», и прочитал короткую лекцию об учении и труде. Мол, старайтесь, юноша, учитесь у мастеров, но имейте в виду, что труд фотографа — дело неблагодарное, каторжное, требует полной отдачи и самозабвения, и лишь единицы достигают истинных вершин…

Сева тогда затаил жуткую обиду, потому что работы его было хороши, во всяком случае, не так плохи, чтобы небрежно сунуть их обратно в конверт и ограничиться нотацией. Некоторые снимки хвалил даже Илья Владимирович, один из тех мастеров, у которых действительно стоило поучиться даже такому самородку, как Грищенко. Правда, учил он их, если честно признаться, кое-как, спустя рукава, но Сева сумел кое-что от него перенять. Вот только составить ему протекцию старый фотограф не захотел, пренебрегая мудрой мыслью о том, что талантам надо помогать, бездарности пробьются сами. Он ответил другой цитатой, от которой шестнадцатилетний Севка покраснел, тут же разозлившись на себя за эту неуместную стыдливость: «Талант — как страсть. Трудно скрыть, еще труднее симулировать».

— Кажется, это сказал Довлатов, — задумчиво произнес Илья Владимирович. — Ну да, Довлатов. Человек, которому никто никогда не помогал, только гнали и гноили. А он все равно стал большим писателем. Иди, Сева, работай. Расцветет твой талант — не спрячешь, все увидят.

Так Сева остался поднимать свой талант в одиночестве.

Но сейчас-то он был уже не мальчик и знал, что работы его — на крепком профессиональном уровне. Знал и то, что для успеха таланта мало, даже если он заметен всем. Публика — бараны, они ничего не понимают и почитают красивым то, что им преподносится как красивое. А чтобы попасть в обойму красивого, модного, крутого и востребованного, нужен либо блат, либо невероятная удача. И опять же техника, аппаратура, деньги… До сих пор он предпочитал пахать — снимать, искать новые формы, вместо того чтобы околачиваться по редакциям и ловить удачу за хвост. Но сейчас она казалась совсем близкой и достижимой.

Того человека, который советовал ему когда-то учиться, учиться и учиться, в редакции уже не было — в таких местах народ вообще сменяется быстро. Должность с громким названием «бильдредактор» (по-простому говоря, ответственный за иллюстрации и оформление) занимал человек по имени Алексей Мозров. Ничего о нем Сева не знал, фамилию его нашел в выходных данных и был готов к самому худшему, одним словом — к бою. Тем более что разговор предстоял, прямо скажем, нестандартный.

Ему пришлось долго ждать, сидя перед заваленным бумагами и фотографиями столом, пока господин бильдредактор изволит добраться до своего рабочего места. Судя по неуверенным ответам сотрудников, Мозров уже пришел, но потерялся где-то в пампасах чужих кабинетов.

Из закутка, отгороженного стеклянными стенами, Сева Грищенко наблюдал жизнь редакции крупного иллюстрированного журнала. Она казалась враждебной и притягательной; его раздражали слишком громкие и бесцеремонные голоса, слишком развязные девицы, слишком вальяжные мужики. Мимо несколько раз прошел известный на всю страну журналист, одетый, несмотря на зиму, в футболку с олимпийским Мишкой на груди. Толстому кумиру публики и в таком пляжном наряде было жарко, и он обмахивался бумагами, которые держал в руках.

Наконец прибежал Мозров, щуплый, суетливый, одной рукой прижимая к уху трубку, а другую пытаясь выпростать из рукава пальто. Кивнул Севе, бросил какие-то листки на стол, освободился наконец от пальто, которое скинул на спинку стула, хотя рядом была вешалка. Крикнул в телефон: «Да-да-да, какой может быть разговор, но только не сейчас», сел, обхватил ладонями голову, пробежал глазами листки, что-то побурчал, что-то начеркал карандашом, который выудил из бумажной горы на столе.

Сева терпеливо ждал.

— Прошу прощения, сегодня какой-то сумасшедший дом, — пробормотал бильдредактор. — Впрочем, не только сегодня.

Он наконец поднял глаза:

— Вы ко мне? Слушаю вас. Только, если можно, коротко.

— У вас есть сотрудник Потапов, — осторожно начал Сева. Краткость вовсе не входила в его планы.

Мозров дернулся, как будто его ударили током.

— Есть! Вернее, был! Черт его знает этого Потапова! Я звоню ему третий день и не знаю, где его носит. Он в отпуске, но нужен нам позарез. Вы от него? Скажите, пусть срочно возвращается! Просто бегом, мигом! Потом сочтемся.

— Боюсь, что в ближайшее время он не вернется, — тихо и значительно произнес Сева. — Если не вернулся до сих пор. Вы знаете, куда он поехал?

— Черт его знает! Не знаю! Но на телефонные звонки не отвечает, сукин сын, а я просто горю синим пламенем.

— Господин Мозров, — сказал Сева, прерывая этот поток эмоций, — Потапов поехал в Таиланд, как раз перед цунами. И его фамилии нет ни среди погибших, ни среди пропавших без вести, ни среди живых. Я проверял.

Бильдредактор медленно поднялся из-за стола, глядя на Севу с таким ужасом, как будто у того изо рта начали расти вампирские клыки.

— То есть как — Таиланд?.. — пробормотал он, бледнея. — С какой стати?.. Вы с ума сошли… Так вот оно что…

— Леша, что происходит? — грохнул над их головами бас известного журналиста. — Ни от кого не могу толку добиться! Где иллюстрации к моей рубрике? И где Потапов?..

Мозров помотал головой, словно отгоняя наваждение.

— Вот, вот, — прошептал он, указывая на Севу, — послушай, что он говорит!..

Прошло не меньше четверти часа, прежде чем бильдредактор успокоился и взял себя в руки.

— Нет ни среди погибших, ни среди живых, — повторял он, качая головой. — Наверняка поехал через какую-то левую фирму, а то и по чужому паспорту, с него станется. Конспиратор. Даже мне не сказал, а мы с ним вроде как друзья…

— Мы познакомились с господином Потаповым на фотовыставке, — объяснил Сева, предвосхищая вопрос, который ему никто пока не собирался задавать, — и он рассказал мне под большим секретом, что едет в Таиланд. Боялся, что ему не дадут спокойно отдохнуть, будут даже туда звонить с работы. Он как раз купил новый цифровой «кэнон»…

— Да-да, про «кэнон» я слышал, он давно собирался, — рассеянно кивнул Мозров. — Боялся, что отдохнуть не дадут… Правильно боялся. Знай я, где его искать, из-под земли бы достал, все отели, все турфирмы бы на ноги поднял. Но что же теперь делать?..

— Думаю, что могу вам помочь, — произнес Сева решающую фразу, и бильдредактор посмотрел на него, как утопающий на соломинку.

Грищенко открыл пакет и вынул свои работы.

Преображение произошло мгновенно. Унылый ипохондрик, только что размазывавший слюни по лицу и вопрошавший мир, что ему делать, увидев фотографии, тут же превратился в цепкого, напористого профессионала. Он разглядывал работы подолгу, склонив голову, откладывал в сторону и брал снова. Низко наклонялся к изображению, едва ли не тычась в него своим острым носом, и отводил руку со снимком подальше. Уже просмотренные фотографии тасовал в стопки по какому-то ему одному понятному принципу. Ерошил и без того взлохмаченные редкие волосы, щелкал языком, закрывал глаза и снова впивался в изображение.

Про сидевшего тут же автора он словно забыл, а Сева молча ликовал, чувствуя, что вот оно, свершилось! Всемогущему бильдредактору его работы нравятся!

Алексей Мозров этого и не скрывал:

— Очень хорошо, — сказал он, отрываясь от фотографий. — Есть кое-какие погрешности, технические ошибки, спорные ракурсы. Но все равно очень хорошо. Как вас зовут?

— Всеволод Грищенко, — представился Сева, ожидая, что сейчас наконец произойдет формальное знакомство и рукопожатие. Но сотрудники престижного журнала были выше таких мелочей.

— А я Мозров, ну, это вы, вероятно, знаете, — небрежно бросил бильдредактор. — Так вот, Всеволод. Ваши работы хороши. Но.

Он задумался и снова стал ерошить волосы и разглядывать фотографии.

— Но, но, но… Мы, безусловно, будем вас привлекать и использовать. Но заменить вами Потапова, если, не дай бог… Тьфу, даже думать об этом страшно! Может, еще найдется, а? Может, сидит там, в джунглях, ни о каком цунами вообще не подозревает. Попугаев щелкает…

Сева вежливо пожал плечами: может, и так.

— Ладно! — встряхнулся Мозров. — Живем сегодня. Значит, заменить вами Потапова сейчас я не вижу возможности. Есть стиль, есть концепция, которую мы с ним вместе разрабатывали. Вы в нее сходу не впишетесь, и это понятно, стиль у каждого художника свой. Менять концепцию я пока не готов, хотя, боюсь, придется… Ай-яй-яй!.. Ну, это надо будет думать, думать, думать… Да! Так с вами… — он неуверенно посмотрел на Грищенко.

— Всеволод, — подсказал Сева, сообразив, что бильдредактор в процессе своей сумбурной речи забыл его имя.

— Всеволод! Сева! Можно так?.. Я оставлю кое-какие работы, с вашего разрешения. Кое-что мы, возможно, даже пустим в этот номер. Очень даже возможно… Но в основном пока будем затыкать дырки из архива Потапова, который у нас, кажется, есть. А вот интересно, где он есть?..

Мозров снял трубку и крикнул в нее:

— Светик, подползи ко мне, только быстро, на крыльях! Давай, рыбка, шевели панцирем! А к вам, дорогой Сева, у меня будет следующее предложение. Нет ли у вас…

Грищенко чуть не упал со стула, но усидел. А почему бы и нет?..

После беседы с приятелем убитого Грищенко капитан Казюпа ехал на Петровку голодный и злой как собака. Мистер Красильников-младший, этот наследный принц мебельной империи, был в плохом настроении из-за только что заваленного экзамена, на вопросы отвечал сквозь зубы, к тому же куда-то торопился и поминутно хватался за телефон. Он и беседовал-то с милиционером только потому, что тот пригрозил вызвать его повесткой к следователю. Следователя Валя не боялся, ему просто было жаль времени, а потому из двух зол он выбрал меньшее, то есть капитана Казюпу, который вертел его и так, и эдак, но ничего нового не добился. Да, у Севы явно наклевывались какие-то профессиональные перспективы, но он не раскрывал подробностей. Что могло бы его воодушевить? Ну, например, публикация в хорошем журнале. В каком? Посмотрите в киоске все иллюстрированные журналы в ценовой категории около ста рублей и выше (Казюпа про себя фыркнул — это кому ж такое добро за сто рублей надо!). В любом из них Сева был бы счастлив напечатать свои фотографии.

Не ездил ли Грищенко осенью за город снимать что-то с параплана? Валентин впервые об этом слышит. Но даже если и ездил, то вполне мог об этом не докладывать. У них не было принято делиться друг с другом всем подряд.

Про личную жизнь Севки у него уже спрашивали. Никакой информации.

Алкоголь? Пьяницей он не был, это точно. Все остальное — в рамках нормы. Наркотики? Ну вот, опять! Валя же объяснял следователю…

Хорошо, если капитану так неймется. В общем, среди их поколения трудно найти человека, который бы в какой-то момент не баловался травкой, колесами и даже чем-нибудь более серьезным. Так же, как все мальчишки вашего поколении пробовали курить, махорку таскали, самокрутки крутили. Но у нас это и мальчишки, и девчонки, сейчас равноправие. Многие переживают период бурного увлечения всякой дурью, но большинство вовремя и благополучно соскакивает. Некоторые балуются этим всю жизнь, понемножку, от случая к случаю, без каких бы то ни было серьезных последствий. Вообще опасность этого дела сильно преувеличена. Если бы все, кто время от времени употребляет наркотики, были наркоманами, мы бы давно уже вымерли, как динозаврики.

Какое это все имеет отношение к Грищенко? Самое прямое. То, что иногда он баловался дурью, не вызывает сомнений. Валентин просто пару раз видел его в определенном состоянии. Но наркоманом он не был, железобетонно. Потому что для Севки настоящим наркотиком была работа, его фотографии, а под кайфом серьезно работать нельзя, и не верьте лохам, которые будут с этим спорить. Делу время, а потехе час, как поет старушка Алла, а у Севки его съемки отнимали почти все время, свободное от учебы. Кроме того, на дурман нужны деньги; их, в принципе, можно добывать, если посвятить жизнь только этому и ничему другому, но жизнь Грищенко была посвящена иным целям. Они никогда не обсуждали подобный вопрос, но Валентин считает, что Севка скорее баловался, чем позволял себе что-то серьезное. Чем именно, он не в курсе, и где Сева брал «план», тоже не знает. Мест, как вы понимаете, полно.

— А где вы, уважаемый Валентин Алексеевич, берете «план»? — спросил Барабас, изрядно раздраженный нравоучениями, которые приходилось выслушивать от этого сосунка вместо толковой информации.

Красильников высокомерно усмехнулся.

— Нигде, товарищ капитан. — На этот раз ему удалось запомнить звание допрашивающего, то есть, пардон, беседующего с ним милиционера. — Или сейчас принято говорить — господин капитан? Я, офицер, психотропных средств не употребляю. Не замечался, не привлекался и не задерживался. И впредь буду отвечать на такие вопросы только в присутствии своего адвоката. Я ясно выразился, констебль?

Казюпа чуть не взорвался и не пригрозил наглецу арестом и штрафом за оскорбление при исполнении. Но потом успокоился, уразумев, что слово «констебль» вряд ли может считаться оскорблением. «Шоколадный» сыночек, можно сказать, даже польстил ему. Капитан взял себя в руки, довольно вежливо поблагодарил свидетеля за изложенные факты и отправился на Петровку с идеей прошерстить как следует все имеющиеся контакты из мира наркотиков. Может, где-то и обнаружится след Грищенко.

Но в отделе его огорошили сразу двумя известиями. Первое — один из подозреваемых по делу Грищенко совершил в СИЗО попытку суицида, к счастью, неудачную: парень попытался повеситься в душе, но сокамерники вовремя заметили, что он не вернулся в раздевалку вместе со всеми, и вынули его из мочальной петли.

Вторая новость состояла в том, что капитана Казюпу уже сорок минут дожидался некий гражданин по фамилии Грибоедов, именем Юрий Павлович. Он позвонил из проходной и очень ясно и четко сообщил, что у него есть важные сведения по делу об убийстве. Что за дело, гражданин уточнять отказался, но сотрудник убойного отдела, ответивший на звонок, слишком хорошо знал фамилию Грибоедов и без лишних вопросов выписал пропуск. Однако, оказавшись в отделе, свидетель пожелал беседовать только с тем оперативником, который вчера приезжал на опознание в СИЗО. Его оставили в покое, тем более что Казюпа как раз отзвонился и обещал скоро быть.

Для беседы им выделили отдельный кабинет и даже — неслыханное дело! — предложили капитану сперва подкрепиться чаем или кофе. «Без кофеина и без сахара», — польщенно буркнул Казюпа, который в отделе находился временно, на птичьих правах и к таким нежностям не привык. Кофе, который принесла пожилая секретарша, был отвратителен, гораздо хуже, чем в «Шпильке», хоть парикмахерши и заваривали его в пенопластовом стаканчике, да не кипятком, а горячей водой из автомата. Видимо, что-то особенное было в руках Карины, Наташи или Марины Станиславовны, а может, дело в том, что для салона просто покупали хороший кофе.

Но, глотая теплое горькое пойло, капитан успел перевести дух и собраться с мыслями. Мысли его главным образом были связаны с тем пикантным фактом, что Казюпа с Грибоедовым уже были знакомы по знаменитому «стариковскому» вечеру у Марины Станиславовны. Вопрос состоял в том, знает ли уже бывший афганец, что опер с Петровки и вальяжный гость приятельницы его шефа, тот самый Виктор Семеныч, которого он так агитировал поработать с ним вместе в тренировочном лагере, одним словом, что они — одно и то же лицо. А если не знает, то как на него сие открытие подействует? Не получится ли, что свидетель вдруг откажется рассказывать то, о чем приготовился чистосердечно поведать милиции?

Увы, проверить это можно было только опытным путем. Казюпа никого в отделе не успел предупредить о своем знакомстве с Грибоедовым, а тот целенаправленно ждал «оперативника с опознания». В конце концов Барабас решил, что эффект, произведенный его неожиданным появлением в роли капитана милиции, скорее обескуражит противника и заставит его выложить на стол те карты, которые он, возможно, собирался утаить. Итак, он встретил Грибоедова той самой знаменитой паузой, которая, по его разумению, была главным оружием опера при раскалывании объекта, обладающего важной информацией.

Ветеран паузу выдержал с достоинством, но соревноваться в умении молчать не стал. Он окинул милиционера довольно насмешливым взглядом и вполголоса произнес:

— А форма вам больше к лицу, чем костюм. Думали меня шокировать, капитан? Поздно. Я видел вас вчера возле Матросской Тишины. Неплохо сработано, а главное — эффектно. Как видите, я здесь. Вы этого добивались?

Он не ждал ответа на свой вопрос, а сразу начал говорить по существу. Еще раз упомянул о тренировках, которые проводит для пацанов на даче господина Переяславчикова. Теперь об этом знает не только Казюпа, но и пресса, а потому нет смысла играть в кошки-мышки. Он, Грибоедов, отпираться не будет и ничего плохого в таких занятиях не видит. Парни должны расти мужчинами, бойцами, а не истеричными барышнями. Он в Афгане навидался таких субчиков, которые хоть и прошли подготовку, но от настоящих выстрелов и крови бледнели, краснели — и первыми попадали под пули. Мужик должен уметь за себя постоять, женщину защитить, негодяя проучить — это аксиома. Что до того, что его ребята кавказцев лупили или еще в каких-то бучах участвовали, то, во-первых, это не доказано, во-вторых, не они одни, в-третьих, дело молодое: разве в наши дни не ходили стенка на стенку, деревня на деревню, а в городе — район на район? Так ведь, капитан?

«Еще один будет припоминать нравы моего поколения, — про себя огрызнулся Казюпа. — Как будто мы только и делали, что курили ворованную махорку и били друг другу морды». Его отец умер от фронтовых ран, когда Витька еще учился в школе, и ходить стенка на стенку ему было некогда — вкалывал после уроков уборщиком на фабрике, чтобы добавить хоть несколько рублей к материной зарплате.

— Ну, допустим, — сказал он вслух. — Но ваши подопечные задержаны как раз за участие в такой драке.

— Потому что болваны, умели бы драться, не попались бы, — жестко сказал отставной подполковник. — Но сидят-то они за другое. Убийство вы им шьете, товарищ капитан, то есть, простите, инкриминируете. А они никого не убивали.

Теперь была его очередь брать собеседника на паузу, но Казюпа не поддался. Он подождал немного и, видя, что Грибоедов ждет вопросов, спокойно сказал:

— Ну, так говорите, Юрий Павлович. Или вы пришли для того, чтобы рассказать, какие это хорошие мальчики, не способные никого пальцем тронуть?

Ветеран подавил вздох и продолжал.

Он пришел, чтобы изложить факты, а факты заключаются в следующем. Во время очередных занятий, даже не занятий, а своего рода показательных выступлений, когда ребята демонстрировали высокому начальству, чему они успели научиться, над домом появился параплан. Парашютисты всегда летали по выходным, у них на соседнем поле было что-то вроде полигона. Иногда их заносило к поселку, а может, специально подруливали посмотреть, как живут новые русские. Леонид Викторович, Переяславчиков то есть, собирался принять меры, чтобы летунов оттуда убрали, запретили им приезжать сюда, но руки все не доходили. Но этот параплан пронесся прямо над их двором, и у одного из парашютистов в руках блеснул объектив камеры. Высокое начальство в лице того же Леонида Викторовича тут же замандражировало, спряталось в доме, а потом потребовало найти папарацци как можно скорее и принять меры, чтобы эти снимки никуда не попали, а сам фотограф больше никогда ничего не снял.

Лично он, Грибоедов, считал, что дело не стоит выеденного яйца, — что там можно разглядеть с высоты птичьего полета, кроме копошащихся на земле козявок! — и попытался объяснить это шефу, но тот уперся рогом. Он немного разбирается в фотографии, раздраженно ответил он афганцу, и знает, что хороший объектив дает десятикратное увеличение, а изображение на снимке можно еще больше укрупнить. Нет никакой проблемы в том, чтобы мое или ваше лицо оказалось узнанным. Ваше-то никому не нужно, а вот мое всем хорошо знакомо, я человек публичный. И сейчас под угрозой находится будущее нашего движения…

Короче, Юрий Павлович сдался и обещал задание выполнить. В конце концов, кто он есть, как не исполнитель. А решение пусть принимает начальник, ему виднее.

Он отобрал двоих ребят понадежнее, но все равно пришлось им помогать на каждом шагу. После долгих мытарств они разыскали наконец этого фотографа, выследили, установили. На дело парни отправились одни, командиру уже не нужно было там светиться. Ну а дальше произошло неожиданное. И слава богу, а вернее, слава подполковнику в отставке Грибоедову, который сумел внушить своим воспитанникам полное доверие, и они ему честно все рассказали.

Короче, когда они пришли в квартиру фотографа, тот был уже мертв.

Капитан Казюпа сделал вид, что ничего особенного ему не сообщили, — мало ли что приходится слышать от свидетелей по делу об убийстве. И стараясь казаться равнодушным, деловым тоном спросил:

— То есть как — мертв?

Грибоедов и понял его вопрос по-деловому.

— Как именно, не знаю, меня там не было. Лежал без признаков жизни на диване, а кто и каким способом его убил — извините. Вы же следствие, вам это должно быть известно. Фотки и пленки всякие были свалены на полу кучей и тлели, часть уже сгорела, но огонь угасал. Ребята эту кучу затоптали, поворошили, чтобы найти снимки нашей дачи с парашюта, но не нашли. Может, уже сгорели, но могли и пропустить, там этого добра было по колено. Все, что осталось, они потом подожгли, уже грамотно, с ацетоном, дождались, пока бумаги прогорят, и залили водой, чтоб пожар не привлек лишнего внимания.

Юрий Павлович помолчал, но время для эффектных пауз было упущено.

— Когда ребят забрали, я не особенно беспокоился — подержат и выпустят, подумаешь, драка. Трупов там вроде не было, сильно покалеченных тоже. Даже когда их стали колоть по убийству, казалось, что обойдется — улик нет, адвокат обещал небо в алмазах, только советовал пока не зарубаться с прокуратурой и не требовать освобождения. В общем, пока я вас не увидел около СИЗО, да еще с тем парашютистом…

— То и не собирались являться сюда с повинной, — закончил за него Казюпа.

— Это с какой такой повинной? — вскинулся Грибоедов. — Мне виниться не в чем. Я пришел вам сообщить, что мои ребята никого не убивали. Я об этом готов давать любые показания, и на суде, и под присягой, или не знаю, как у вас принято. И каких угодно экспертиз добьюсь, пусть за мой счет, которые докажут, что они вашего жмурика не трогали.

— Ну как же не трогали? — вскинулся капитан. — А кто его в другой дом потащил, на лестничную клетку? И зачем, если не секрет?

— Какой секрет! — махнул рукой ветеран. — А я думал, вы сами догадались. Живет в моем доме такой неугомонный старичок, который повадился хачиков защищать. Сам азербайджанец, но его никто не обижал. Куда полез, спрашивается! Вот народ, а? Пустили тебя жить среди людей, за человека держат, так нет, давай гадить тем, кто тебе приют дал, и своих протаскивать! Ходило к нему всякое рыночное быдло, как к себе домой, аж в подъезд зайти стало противно. Ну вот, мы и придумали с Леонидом Викторовичем подкинуть ему трупик фотографа. Авось милиция на его бандитов подумает, а если и нет, то все равно притихнет наш профессор. Профессор! Диплом-то поди на бакинском рынке покупал. Вот так. По-вашему, это, может, и хулиганство, да еще особо циничное, но с убийством не сравнить.

— Юрий Павлович, — спросил Казюпа, немного теряясь от такого количества тайн, которые на его глазах раскрывались одна за другой, как коробочки каштанов, стукающиеся об землю, — а что же это вы своего шефа так закладываете? Придумали, мол, с Леонидом Викторовичем… Он что, вас уполномочивал? Он тоже будет за своих гвардейцев заступаться, показания давать и экспертизу оплачивать?

— А пошел он! — вдруг в сердцах сказал Грибоедов. — Шеф хренов. Как ребята за решетку попали, тут же обделался. Гнилой человечишка. Парни за него чуть на зону не пошли, а он в кусты. В Афгане такой бы не выжил. А я своих бойцов там не бросал, и здесь не брошу. Надо — так сам с ними сяду.

— Если все было так, как вы говорите, то, возможно, садиться не придется, — возразил капитан, пораженный благородством, которое он никак не ожидал встретить в железном афганце, только что спокойно признавшемся, что его «ребятам» не удалось убить человека. — Хотя… Покушение на убийство, избиение парашютиста Егорова, если он этот факт подтвердит… Как еще суд посмотрит на ваш гитлерюгенд. (Грибоедов дернулся, но промолчал.) Но вы правы — это совсем другой разговор, другие сроки. Вот только доказать вашу информацию будет трудновато. Единственный путь — найти настоящего убийцу. Так что помогайте мне, Юрий Павлович, коли хотите выручить ваших бойцов.

Барабас говорил вполне убежденно, но не потому, что поверил ветерану. Эти басни — пришел, а он уже мертвый, стоял рядом, но не убивал, — он не раз слышал за свою службу в органах. Но в данном случае его интересовало совсем другое, и он все ждал момента, чтобы задать свой самый главный вопрос.

— Так я за тем и пришел, — пробурчал Грибоедов. — Еще чего надо спросить — спрашивайте.

— Надо, — кивнул Барабас. — Скажите, почему вы решили, что именно этот фотограф летал над вашей дачей?

— Что значит — почему? — удивился ветеран. — Мы ж его искали и нашли. Я сам лично и нашел. По визитке, которую нам тот герой с парашютом отдал. Тоже быстро раскололся, сопляк, аж стыдно за него было.

— Вы уверены? — настаивал капитан. — Давайте подробно. Как вы его искали?

— Как искали! — фыркнул Юрий Павлович. — Как только не искали! На телефонные звонки он, падла, не отвечал. Но мы его через журнал вычислили, там и нашли.

Майя Арутюнова ворвалась в больницу как смерч, силе которого позавидовал бы южноазиатский цунами. Ее не смогли остановить ни охранник при входе, ни дежурная сестра на этаже. Профессор Саидов, на свою беду, закончив обход, не ушел сразу к себе в кабинет, а остановился поговорить с коллегами в коридоре. Он сам не понял, как перед ним вдруг материализовался этот сгусток энергии ростом всего в полтора метра, с густой гривой черных волос и горящими глазами. Маленькая женщина в одно мгновение оттеснила от него почтительную свиту в белых халатах, приперла массивного Саидова к стенке и рявкнула:

— Профессор, что вы сказали моей сестре?!

Саидов беспомощно оглянулся, но помощи ждать было неоткуда. Белые халаты неуверенно колыхались на заднем плане, но не решались вмешаться. Профессор и сам понял, что уйти от вопросов, какими бы они ни были, не удастся. Он вырос на Чиланзаре, шумном ташкентском районе, который в те годы был уменьшенной моделью многонационального Советского Союза, и с детства знал, что если есть на свете неукротимая стихия, то это — армянская женщина.

— Слушаю вас, — сказал он вежливо, делая знак коллегам, что все в порядке и не стоит вызывать подкрепление.

— Моя сестра — Карина Арутюнова! — выкрикнула незваная посетительница. — Что вы ей сказали? Что с ней не так?

— Успокойтесь, пожалуйста. Как вас зовут?

— Майя! Когда вы мне все расскажете, я успокоюсь!

Карина позвонила утром сестре по мобильнику, который ей принесли родители, но толком объяснить ничего не могла, только плакала и повторяла: «Плохо… операция». Сперва Майя подумала, что речь идет об операции, которую должен перенести маленький сын Саши, Карининого гражданского мужа. Но Саша уехал только что, и там, в Ереване, до операции наверняка дело еще не дошло. Тем более мальчика должны были везти в Америку.

Майя со свойственным ей напором попробовала добиться от Карины внятной информации, но это привело к новым рыданиям, сквозь которые можно было разобрать лишь слова «анализ» и опять «плохо». Майя поняла, что надо разбираться на месте, ничего не сказала дома и рванула в больницу.

— У вашей сестры действительно неважные дела, — сказал Саидов, глядя на нее сверху вниз через круглые очки, в которых его узкие глаза казались еще меньше. — То есть ничего страшного нет и ее здоровью ничто не угрожает.

— Выкидыш? — перебила его Майя.

— Нет, угроза выкидыша прошла, сейчас как раз такой срок, когда прервать беременность трудно…

— А ее надо прерывать? — похолодев, спросила Каринина сестра, предчувствуя ответ.

— К сожалению, надо. Мы сделали анализ околоплодных вод, и он оказался неважным. Попросту, даже плохим. Это означает, что плод развивается неправильно.

Майя хотела задать еще вопрос, но передумала. Стоит ли спорить с врачами? Допустим, есть какой-то ничтожный шанс, что ребенок родится нормальным, но можно ли на него рассчитывать…

Саидов еще что-то объяснял ей, но она почти не слушала. Теперь у нее была одна забота — Карина.

Сестра стояла у окна в палате и смотрела на улицу. Слезы застыли на ее щеках, и она их уже не вытирала.

— А сейчас вроде не время посещений, — проворчала Каринина соседка по палате, толстая и уже немолодая тетка. Майя только сверкнула на нее своими орлиными глазами, и та уже совсем себе под нос пробормотала: «Эти всюду пролезут».

Майя вывела сестренку на лестничную площадку, подальше от посторонних глаз, усадила на старую, залатанную липкой лентой банкетку, и стала ее утешать, чередуя слова с кусочками киви и виноградинами, которые она засовывала Карине в рот, как маленькой.

Утешения помогали мало. Карина не спорила, не возражала, только смотрела прямо перед собой, и слезы снова текли по ее лицу, как дождевые капли.

Один раз она сказала тусклым голосом:

— Ну и что, что он родится больной. Я буду за ним ухаживать.

— Каришенька! — взмолилась Майя. — Он может родиться больной, а может вообще не родиться. Доктор сказал, неправильное развитие беременности способно дать такие осложнения, что дай бог тебя спасти! Подумай о себе ради тех детей, которых ты еще родишь, — здоровых, сильных, красивых. Они у тебя будут, обязательно! Ты ведь еще молодая. Вон, наша соседка Галина Ивановна, помнишь, рассказывала маме, что у нее было три выкидыша. А потом двое детей — и все в порядке!

Майя сама не знала, откуда у нее взялось столько убедительных аргументов и ласковых слов. Она была моложе Карины, но посторонние люди были уверены, что именно она — старшая сестра. Майя не отличалась красотой и утонченностью, но ее энергия и темперамент могли пробить любую стену. Говорили, что она унаследовала характер дяди Манвела, который в свое время заставил все семью переехать в Москву и тем самым спас своих родственников от многих бед и страданий. Хрупкая Карина в трудных ситуациях полагалась только на Майю, которой приходилось оправдывать и надежды сестры, и данное ей в детстве прозвище «бульдозер».

В конце концов Карина немного успокоилась, проглотила несколько кусочков курицы, запила гранатовым соком и пожаловалась, что ей теперь снова дают успокоительное, и она все время хочет спать.

— Вот и иди отдохни, — обрадовалась Майя. — Тебе нужно набираться сил. Пойдем, я провожу тебя.

Она не стала рассказывать сестре то, что ей еще объяснил доктор. Операция по прерыванию беременности, которая ей предстоит, довольно сложная, учитывая срок — слишком большой для обычного аборта и слишком маленький для искусственных родов. Хорошенького понемножку, решила Майя, а на сегодня хватит плохих новостей. Она также не стала спрашивать, звонил ли Саша. Скорее всего не звонил, хотя знал, что у Карины теперь мобильник: там, в Ереване, ему приходится все время экономить деньги.

Больницу Майя покинула со вздохом облегчения. Нелегкое дело одновременно утешать страждущих и работать бульдозером, пробивающим стены. Особенно если тебе всего восемнадцать лет.

Адреса на визитке фотографа не было. Вместо него там значилось три телефона, из которых два не отвечали, а один отзывался то бодрым голосом секретарши, то ленивым и раздраженным — кого-то из случайных сотрудников. Но вышколенная секретарша скороговоркой называла свое учреждение, и так они узнали, что номер принадлежит редакции журнала, где работал фотограф.

Юрий Павлович Грибоедов пробовал позвать означенного господина к телефону, но он был то в командировке, то на задании, то на совещании, то пять минут назад вышел, то еще не вошел. На вопрос, будет ли этот сотрудник, скажем, завтра, ему отвечали либо растерянным молчанием, либо сочувственным смехом. В общем, Грибоедов понял, к какой породе людей относится их папарацци, — он вечно куда-то бежит, опаздывает, исчезает и имеет обыкновение прятаться от всех без особой причины, просто на всякий случай. По домашнему и мобильному телефонам он не отвечает, вероятно, потому, что видит на определителе чужой номер.

Иногда у Юрия Павловича интересовались, что передать отсутствующему на месте сотруднику. Передать фотографу, что они ищут его, чтобы заставить замолчать навсегда, Грибоедов по понятным причинам не мог. Да и вообще особо мелькать в редакции не стоило. Тем более что секретарша с детским голосом стала его узнавать и однажды довольно приветливо ответила, что разыскиваемого господина ждут из отпуска со дня на день, возможно, даже завтра. Хорошенькие порядки в этой свободной прессе, если обычного фотографа из отпуска «ждут», словно какого-то свадебного генерала, от которого все равно толку мало.

Назавтра Юрий Павлович отправился в редакцию, хотя на успех особенно не рассчитывал. Отправился сам, потому что запускать в такое место косноязычных пацанов с их солнцевскими замашками было бесполезно и просто опасно. Он придумал топорную легенду — мол, в Афгане у него был солдат с такой же фамилией, и тоже все бредил фотографией, вот бывший подполковник, увидев в журнале снимки, и подумал, что нашел однополчанина. А оказалось, что обознался, простите великодушно.

Для этого визита Грибоедов выбрал образ средний между бравым офицером и дряхлым ветераном. Спрятал свою молодцеватую осанку, но не сгорбился, черты лица смягчил и стал этаким улыбчивым балагуром, не вызывающим ничего, кроме доверия. Умел Юрий Павлович менять маски, и всегда его выручал этот дар.

Он бодро прошагал через пустую проходную, потом мимо снулого вахтера, поднялся на второй этаж, как ему указали, и очутился в странном зале, напомнившем ему кадры из американских фильмов. Зал был разделен перегородками на закутки, в воздухе стоял гул голосов и сигаретный дым, и оттого создавалось странное и раздражающее впечатление, будто находишься в густой толпе и одновременно не видишь ни одного человека.

Повертев головой, Юрий Павлович заглянул за ближайшую перегородку, где сидел худой смуглый юноша, почти мулат, с черной кудрявой паклей волос, завязанных в небрежный хвостик на затылке. Уши мулата были заткнуты наушниками (это на работе-то!), и он, ритмично подергиваясь, выстукивал на компьютере какие-то непонятные значки.

Конечно, стоило бы поискать источник информации, внушающий большего доверия, но Грибоедова так возмутил этот черножопый, который откровенно оттягивается на рабочем месте и наверняка за немалую зарплату, что он шагнул в закуток и похлопал парня по плечу. Тот оглянулся, сделал вопросительные глаза, но Юрий Павлович не собирался перекрикивать музыку, которая по-комариному звенела в наушниках, и стоял над ним молча.

Наконец меломан освободил одно ухо, но привстать, разговаривая со старшим, и не подумал. Мало того, оставаясь сидеть вполоборота к подполковнику, продолжал смотреть на экран и щелкать по клавиатуре.

— Извините, — сказал Грибоедов, но ничего извиняющего в его голосе не было. Русскому человеку он бы еще простил такое поведение, рассердился бы, но простил. А этой мартышке кто позволил здесь чувствовать себя как дома?

— Извините, — повторил он с металлом в голосе, — я ищу фотографа Потапова. Он здесь?

— Да вроде где-то должен быть, — меланхолически ответил парень, не отрываясь от экрана и отбивая пальцами ритм по столу.

— Где?

— Спросите у бильдредактора, он знает.

— У кого? — опешил Юрий Павлович.

— У бильдредактора, — раздраженно повторил парень и посмотрел через плечо на надоедливого тупицу. — Он сидит в конце прохода в «стакане».

Больше допрашивать черномазого хама не имело смысла. Дойдя до конца прохода, Грибоедов понял, что под стаканом имелся в виду кабинет со стеклянными стенами. Бильдредактором был, очевидно, маленький худой гуманоид с наморщенным лбом и напряженным взглядом. Он почему-то не сидел, а стоял над заваленным бумагами столом и раскачивался, опершись руками на столешницу. Глаза его были полузакрыты.

«Творческий процесс», — подумал Юрий Павлович, стараясь уже ничему не удивляться в этом заведении для особо буйных.

С другой стороны стола сидел худой парень в куртке-аляске. Его лицо с высокими скулами и острым носом подполковник видел в три четверти. В руках парень держал большой желтый конверт, из которого не спеша выкладывал на стол глянцевые фотографии, — не те, успел через стекло рассмотреть гость.

В этот момент, едва не сбив Грибоедова с ног, в «стакан» ворвался кудлатый толстый тип в футболке, совершенно неуместной зимой даже в теплом офисе.

— Что происходит? — завопил он. — Ни от кого не могу толку добиться! Где Потапов?..

Человек, чья должность звучала как-то похоже на бультерьера (ветеран уже забыл это замысловатое название) указал на сидевшего напротив парня.

— Ты послушай, что он говорит, — промычал он.

Но пожилой мужчина с военной выправкой, на которого никто не обращал внимания, уже не слышал этих слов. Он шагал к выходу из безумного муравейника редакции, потому что наконец узнал то, что хотел, и нашел того, кого искал. Ему удалось разглядеть человека, на которого показал гуманоид из «стакана», когда его спросили, где Потапов. Больше рисоваться здесь нечего, он подождет Потапова на улице и передаст его с рук на руки своим бойцам.

— Ну, точно ты говорила — не того разбудили, — сказала Наташа подруге. Любочка зябко поежилась. Невероятная оттепель кончилась, по улице гуляла метель, и в предбанник салона, где они курили, задувал холодный ветер с крупинками снега. Наташа с утра предусмотрительно облачилась в дубленую жилетку, а Любочка выскакивала покурить как была, в легком свитерке, а потому мерзла.

Барабас собрал их на большой военный совет. Всех, включая вахтершу Ольгу Васильевну. Последняя была несказанно рада — не столько факту своего приглашения, сколько тому, что восторжествовала ее концепция ведения дела: обсуждать все и вместе. Но спокойно посидеть вокруг чудесного столика не удалось — почему-то именно в этот вьюжный, труднопроходимый день в «Шпильке» была пропасть клиентов. Штаб пришлось разместить в кабинете Марины Станиславовны, куда девочки забегали в свободную минуту и где сесть больше чем втроем было просто некуда. Поэтому обсуждение стихийно выплескивалось в курилку, но курить ходили не все и в разное время. Одним словом, опять начался разброд, и единства места, времени и действия достичь не удалось.

— Мало того — не те разбудили. А кстати, этого Потапова так ведь и не нашли.

Потапов в редакции не появлялся. Барбос успел это выяснить перед походом в «Шпильку». Бильдредактор Алексей Мозров рассказал, что к нему явился молодой человек с неплохими, кстати, работами и сообщил, что Потапов уехал отдыхать в Таиланд. Сейчас уже вроде все найдены, и погибшие, и пропавшие без вести, но Потапова среди них нет. Может, юноша ошибся? Сам он тоже больше не появлялся, хоть они и договорились о сотрудничестве и Мозров возлагал на него большие надежды, особенно если страшные известия в отношении редакционного фотографа оправдаются.

С помощью медлительной секретарши бильдредактор откопал на своем заваленном бумагами столе листок с именем и телефоном того парня. Ну точно, Всеволод Грищенко. Но с тех пор он не приходил и не звонил, и редакция ничего о нем не знает, еще раз заверил Мозров, с тревогой заглядывая в лицо милиционеру. Казюпа в этом и не сомневался.

Он не стал рассказывать Мозрову о печальной судьбе Грищенко и лишь попросил немедленно сообщить ему, если в редакции появится Потапов. Бильдредактор в унынии покачал головой, показывая, что сам он в эту возможность почти не верит.

Таким образом, капитан Казюпа явился сегодня в салон не с протянутой рукой, а с фактами и ответами на многие вопросы. Теперь было ясно, как и почему убитый Грищенко оказался под дверью профессора Кабирова, а также кто подбросил на балкон Карине листовки (Саша успел рассказать ей об этом перед отъездом, а она передала Любочке). Непонятным оставалось главное. В деле был труп, к которому раскрытые тайны не имели никакого отношения, и убийца до сих пор не найден. Убойный отдел на Петровке был завален новыми делами, и на раскрытие убийства Грищенко группа получила еще неделю. Дальше дело превращалась в висяк.

Все собранные до сих пор доказательства, как выяснилось, касались не Севы Грищенко, а другого человека — фотографа Потапова. Именно он летал на параплане над поселком «Витязь». Инструктор Олег Егоров вроде бы вспомнил фамилию Потапова, когда услышал ее от капитана по телефону, но дотошный Казюпа послал к нему курьера с позаимствованным в редакции номером журнала, где был портрет фотографа. Олег сразу узнал на портрете своего клиента, добавив при этом, что сам он занимался поисками в другом журнале. Неудивительно — Потапов, как оказалось, был признанным мастером и сотрудничал с разными изданиями. Но никто и нигде не знал, куда он исчез перед Новым годом.

Фотограф Потапов был объявлен в розыск, но ориентировка поступила только вчера, и вряд ли можно было в скором времени ждать результатов. А следственная группа опять осталась у разбитого корыта — то есть у трупа Севы Грищенко.

Оставались еще версии, связанные с наркотиками, но это было то, что называется ищи ветра в поле. Случалось, что находили и не такое, но на это требовалось время, которого не было.

— Это точно, что его не убивали те ребята? — допытывалась Любочка. — Мало ли что ваш афганец соврет.

— Точно, — сокрушенно подтвердил Барабас. — Афганцу я бы и сам верить не стал. Но нашлись свидетели, соседи, которые видели, как его бойцы днем входили в дом Грищенко. А тот умер ночью, часов на десять раньше, с экспертизой не поспоришь. Я проверял, где пацаны были в это время: у них алиби, сидели в ночном клубе, и сто человек могут это подтвердить.

— А может, это были другие бойцы? — не сдавалась Любочка. — Их же у вашего ветерана целая армия.

— Вот мы его и колем, — сказал Казюпа, — но только, чувствую я, напрасно. Здесь тупик. С Грищенко что-то совсем другое.

После этого Любочка с Наташей отправились курить, где их и застала Ольга Васильевна, только сейчас сумевшая добраться до салона.

— Вот это метет! — радостно сказала она, топая ногами и стряхивая снег с пальто. — Как вы тут, не замерзаете?

— Ничего, — ответила Любочка, которая и правда замерзала. — Вы проходите прямо к Марине Станиславовне, все уже там.

— Сейчас пойду, отдышусь немного, — ответила вахтерша. — Ох, как пахнет сладко, как будто душистым сеном. Это у кого такие духи, девочки?

— У меня, — сдержанно ответила Наташа. У нее с Ольгой Васильевной как-то не складывались отношения. Вроде ничего они друг против друга не имели, а найти общий язык не могли. И Наташе ничего не хотелось обсуждать с вахтершей, в том числе и свои привезенные из Германии духи, которыми она уже похвасталась всем, включая даже Карину. Наташа долго не открывала флакон, потому что духов у нее было много, а эти, неначатые, можно было кому-то подарить. Дома всегда надо иметь красивые коробки с конфетами, духи, дорогое вино — на случай внезапного приглашения в гости или необходимости кого-то отблагодарить за услугу. Но в конце концов она решила, что такую эксклюзивную вещь оставит себе, а отдариваться будет чем-нибудь другим. И сегодня она надушилась ими первый раз, но никто не успел этого оценить, кроме Ольги Васильевны, — все были заняты разгадыванием убийства.

— Наша Кариночка дома тоже такими душится, — добавила вахтерша, чтобы задеть заносчивую Наташу — мол, не ты одна у нас модница. — Ну ладно, я и правда пойду.

И она отправилась внутрь.

— Давай и мы пойдем, — сказала Любочка, бросая окурок в урну. — Ты еще не все? Докуривай, Наталья, я уже вся заледенела.

Но Наташа о чем-то задумалась, и пепел с ее сигареты падал на заснеженный пол.

— Что она врет? — наконец произнесла она сердито. — Не любит она меня — не надо, а врать зачем? Каринка уже три месяца вообще не душится, у нее токсикоз, и она никаких запахов не переносит. У меня у самой так было. Зачем эта Ольга Васильевна сочиняет?

— Ты думаешь, она сочиняет? Нарочно, чтобы тебя подразнить? — удивилась Любочка. — Это у тебя, мать, мания преследования. Ну-ка пошли, разберемся.

Вахтерша уже сидела в кабинете заведующей, разрумянившаяся, и пила из белого стаканчика горячий чай. Барабас, который уступил ей место, подпирал стенку, не зная, куда приткнуть свой живот. Лена поглядывала на широкий, заполонивший все пространство стол Марины Станиславовны, не решаясь присесть на краешек. Только сама хозяйка кабинета чувствовала себя вполне уютно и что-то нашептывала новой подруге Морозовой, перегнувшись через свой необъятный стол.

Любочке и Наташе в этом теремке уже вовсе не было места, но Любочка все-таки просочилась внутрь, а Наташа осталась в дверях.

— Ольга Васильевна, — сказала Любочка голосом мисс Марпл, которая сейчас объяснит всем присутствующим, что задача, над которой они бьются, не стоит выеденного яйца, и подобное преступление уже совершалось в одной английской деревне. — Ольга Васильевна, а почему вы вспомнили про Каринины духи? Когда это было? Она ведь уже давно не пользуется духами.

Наташа сзади толкнула ее в спину: мол, оставь, какая разница. Но Любочка даже головы не повернула.

— Вообще-то я только один раз заметила, что она надушилась, — с готовностью стала вспоминать Ольга Васильевна. Любочку она обожала, не то что Наташу. — Знаете, когда? В тот день, когда этого мальчика убитого к ним на этаж принесли. Я еще на площадке запах почувствовала, такой оригинальный.

— А вы уверены, что это были Каринины духи? — продолжала допытываться Любочка.

— Ну а чьи еще? — в свою очередь удивилась вахтерша. — Там из женщин были я, еще одна соседка, но она пожилая и одета так, что не похоже, чтобы у нее такие духи были. Изольда Ивановна потом подошла, но она не душится, да и запах появился раньше.

— А кто еще был на площадке?

— Профессор, другой сосед, из сороковой квартиры, рядом с Кариной. И все.

— Занятно, — сказала Лена. — И кто же из них пах духами?

— Дамы, вы, по-моему, какой-то ерундой занимаетесь, — заметил Барабас, уже жалея, что зря теряет время. Сегодня следователи из парикмахерской явно не в ударе и вряд ли придумают что-то умное.

— Ольга Васильевна, — тихо и настойчиво, как гипнотизер, произнесла Любочка, ни на кого вокруг не обращая внимания, — постарайтесь вспомнить, откуда именно пахло духами. И точно ли это были духи, такие, как у Наташи? Может, мужской одеколон или туалетная вода?

— В этой серии мужской парфюмерии нет, — заметила Лена. Любочка сердито мотнула головой в ее сторону: не мешай!

— Запах был такой, это точно, — задумчиво ответила Ольга Васильевна. — А откуда? Сейчас… Как будто бы из того угла, где стоял профессор…

— Виктор Семеныч, а вы запаха не заметили? — быстро спросила Любочка.

— У меня хронический насморк, — сердито ответил Казюпа, — а с профессором я потом разговаривал у него дома, ничем от него не пахло. Так что если кто в тот день и надушился, так это труп.

— Точно! — воскликнула Ольга Васильевна. — Если не от профессора пахло духами, то, значит, от того бедного парня на полу. И знаете, довольно сильно пахло, я еще подумала, кто это так надушился? И решила, что Карина, она одна там молодая была.

— Лен, это точно, что таких запахов в мужской серии нет? — напряженным голосом спросила Любочка.

— Стопудово, — немного обиженно ответила Лена. — У меня выпускная работа была по духам.

— Кто же надушил труп женскими духами? — насмешливо поинтересовалась Марина Станиславовна. — И зачем?

— В том-то и дело — кто! — воскликнула Любочка. — Шерше ля фам. Ищите женщину!

— Спасибо за совет, Любовь Ивановна, — с обиженной гримасой сказал Барабас. — Уже искали. С самого начала, и без ваших духов.

— И что?

— Глухо. Родители не в курсе, единственный приятель ничего не знает, а если знает, то молчит. Ни одной ля фам на горизонте, хоть ты тресни.

— А кто говорил с приятелем? — спросила Любочка.

— Сначала следователь, потом я. Кому же еще?

— А давайте-ка я с ним пообщаюсь, — предложила Любочка. — Все-таки женский вопрос требует женской деликатности.

— Ты этого фрукта сначала найди и заставь пять минут постоять на месте, — буркнул Барабас. — Он у нас занят, что твой министр.

— Найдем, — ответила Любочка. — Прямо сейчас и найдем. Где он там у вас учится или работает?

— Он учится в Плехановском институте, — сказал Казюпа. — Ты что, туда намылилась?

— Люб, сейчас сессия, студенты только на экзамены ходят, — проявляя неожиданную осведомленность, заметила Лена. — Ты его, скорее всего, там не застанешь.

— А вдруг повезет? — азартно произнесла Любочка. — Что-то мне давно не везло, значит, сейчас должно. Нет, поеду, а то я уже сто лет ничего путного не делала. Мариночка Станиславовна, отпустишь?

— Да подожди ты, ненормальная! — спохватился участковый, поскольку последние слова Любочка выкрикивала уже из раздевалки. — Ты же сейчас никуда не доедешь, посмотри, что на улице творится! Давай я хоть машину из отделения вызову, если тебе приспичило.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросила Марина Станиславовна Наташу, потому что остальные, по всей видимости, понимали. — Куда их черти понесли?

— Женщину искать, — ответила Наташа, улыбаясь. Не то чтобы она действительно понимала все, но в интуицию подруги верила безоглядно.

— Надо же! Может, и я поеду? — засуетилась Ольга Васильевна.

— Нет уж, никакой демонстрации трудящихся, — крикнул Барабас, навалившись боком на стол и набирая номер районного отделения. — Мы с Любой поедем, и хватит. И то не понимаю, для чего.

Охранник в Плехановском кисло посмотрел на удостоверение Казюпы и проворчал:

— Сессия уже кончилась, сейчас только «хвосты» пересдают. Никого тут не найдете.

— Разберемся, — на ходу бросил Барабас. И тихонько спросил у Любочки: — «Хвосты» — это кто такие?

— Не «кто», а «что». Это несданный экзамен. Кто пропустил или «банан» схватил — сдает по новой, если преподавателя уговорит, — щегольнула Любочка знанием студенческих реалий.

Капитан с уважением посмотрел на нее, но ничего не сказал.

В учебной части им сообщили, что сегодня действительно день пересдач, и если их интересует конкретный студент… как вы сказали? Красильников? Ну, Красильников-то как раз здесь, можете не сомневаться. У него «хвостов» хватит на все каникулы. Услышав знакомое имя, молоденькая сотрудница спрятала улыбку, из чего можно было сделать вывод, что успеваемость студента Красильникова интересует ее не только по долгу службы. Почему-то совершенно не насторожившись из-за расспросов двух посторонних людей, один из которых был в милицейской форме, она проверила по расписанию, в какой аудитории мается со своей пересдачей их свидетель, и даже рассказала, как туда пройти.

— Виктор Семенович, давайте я одна пойду, — попросила Любочка, когда они покинули гостеприимную комнату учебной части. — Вы его только напугаете.

— Опять под ведьму закосишь? — усмехнулся Барабас, напоминая Любочке ее старые подвиги. Но у него и правда не было никакого желания снова встречаться с этим мажорным хамом. — Ну иди. Я в машине посижу.

Коридоры института были почти пустынны, только кое-где у закрытых дверей стояло по два-три студента с несчастными лицами. Окна заволокло метелью, и казалось, что на улице уже почти ночь, хотя было едва ли три часа пополудни. Ориентируясь по номерам аудиторий, Любочка наконец попала в нужное место. Там была всего одна дверь, но зато высокая, двустворчатая, с какой-то табличкой. Возле нее топтался худой длинный парень в немыслимо пестром шарфе, несколько раз обмотанном вокруг шеи. Он со снисходительной улыбкой смотрел вслед девушке, которая, щелкая каблучками, шла от него прочь, — то есть по направлению к Любочке. У девушки было красивое и довольно несчастное лицо. Пройдя мимо, она обдала парикмахершу душистой волной. Любочка сделала еще несколько шагов по инерции и остановилась как вкопанная. Наташины духи! Парень удивленно смотрел на маленькую женщину, которая остановилась в двух шагах от него и зашевелила губами, словно в уме решала задачу.

— Вы Красильников? — спросила Любочка и оглянулась. Девушка уходила вдаль по коридору.

— К вашим услугам, — нисколько не смутившись, ответил юноша в шарфе. — А что, Павел Андреевич заболел? Вы будете принимать у меня пересдачу?

— Н-нет… — пробормотала Любочка, заметив, что девушка тем временем уже скрылась за углом. — Сейчас, подождите… Стойте здесь, ладно?

Она повернулась и бросилась в погоню.

Тонкие каблучки уже стучали где-то в дальнем конце коридора, потом замолкли — то ли изменилось покрытие пола, то ли девушка зашла в какую-то аудиторию. Любочка метнулась туда, сюда — и вдруг увидела светлую кудрявую голову прямо под собой: оказывается, девушка спускалась по лестнице, которую Люба никак не ожидала здесь найти. Размышляя, стоит ли окликнуть незнакомку, сыщик Дубровская все прибавляла шаг, но молодые ноги на острых каблучках оказались проворнее. Добравшись до выхода каким-то новым, но, несомненно, более коротким путем, Любочка увидела, что девушка уже надела короткую белую шубку, которая висела у нее на локте, и толкает дверь на улицу. По этой шубке она вдруг узнала клиентку их салона, то ли Ленину, то ли Викину, сейчас было некогда вспоминать.

Любочка выскочила наружу, в сумасшествие снега и ветра, и сразу потеряла свой объект из виду. Некоторое время она стояла на пороге, крутя головой, пока не заметила белую шубку в маленькой желтой машинке, отъезжающей от тротуара. Надо было все-таки ее позвать! Любочка бросилась вслед машине, размахивая руками, но желтая букашка уже развернулась и ринулась в метель, в сторону центра. Вместо нее возле Любочки притормозила милицейская «Нива», и капитан Казюпа, приоткрыв дверь, поинтересовался, чего это Любовь Ивановна скачет по сугробам и хлопает крыльями вместо того, чтобы сесть в машину и рассказать по-человечески, что происходит.

— Вон за той желтой, — выдохнула Любочка, залезая на высокую подножку «Нивы». — Можете сделать, чтоб она остановилась?

— Можешь? — спросил Барабас у шофера. — У тебя матюгальник пашет?

Тот пожал плечами:

— Сделать можно, только вряд ли кто услышит. Сами видите, что творится. Ну что, включаем мигалку?

— Без толку, — хмыкнул Казюпа. — По такой дороге все равно не пропустят, только побьются. Давай уж как есть. Где тот желтый — заметил хоть, кто?

— «Ниссан», — ответил шофер. — Новая малолитражка. Догоним.

— Осторожно, — предупредила Любочка, — там девушка за рулем.

— Тем более догоним, — флегматично отозвался шофер.

Ира Венецианова почти не видела дороги. Не только из-за метели, но и из-за слез, которые взялись неизвестно откуда и теперь застилали ей глаза. Она сама не могла бы сказать, отчего плачет. Скорее всего, сказалось нервное напряжение последних дней. А также страх и разочарование в самой себе. И отчаяние — что теперь будет?

Только что, пять минут назад, она обнаружила, что не способна сделать Вальке Красильникову ничего плохого, а тем более его убить. Она специально пришла на кафедру, где он должен был пересдавать очередной заваленный экзамен, ждала вместе с ним задержавшегося преподавателя, кокетничала, вертелась и так и сяк, позволяя ему любоваться свободно перекатывающимися под тонкой кофточкой шариками. Валентин, как всегда, шутил и балагурил, но поехать с Иришей в одно потрясное место не соглашался. В другой раз, весело отбивался он, сегодня он занят позарез, а тут еще этого козла преподавателя где-то носит, как будто Вальке больше нечего делать, как торчать полдня на кафедре.

Он хохотал над Ириными шутками, мельком касался ее плеча, волос, и она почти забыла, что на даче ее ждет Макс. Милый верный Макс, ему уже пора возвращаться в Москву, у него куча работы, а он не в силах расстаться с ней и с их чудесным пристанищем. Ирочка как раз не возражала против возвращения в город: на даче уютно, но скучно, к тому же она надеялась, что за их переездом в Москву неизбежно последует визит в ЗАГС. Странно, что этого слова он ни разу не произнес, — неужели собирается ограничиться венчанием в церкви? Ну нет, быть гражданской женой Ира не согласна, Макс уже немолод, у него есть дети от предыдущих браков, и случись что, она окажется на бобах. Ирина уже раздумывала, как, не выходя из образа Мадонны, исхитриться и убедить его подписать брачный контракт…

Но прежде надо было покончить с ее проблемами, а для этого уговорить Валю поехать с ней в «потрясное место», и непременно в ее машине. Вместо этого Валька почти уговорил ее танцевать стриптиз в каком-то гнусном кабаре, причем не просто стриптиз, а траурный танец в честь его погибшего друга. Уразумев, о чем и о ком речь, она вдруг словно очнулась и посмотрела на себя со стороны — как она стоит в пустом коридоре рядом с Валей Красильниковым и ей хочется стоять здесь вечно, глядя в его смеющиеся глаза, а не ехать ни на какую дачу, ни к какому Максу. И уж тем более она никогда не сделает того, что собиралась…

А это значит, что все пропало и все было напрасно! От этой мысли Ире стало так плохо, что она бросилась прочь, глотая навернувшиеся слезы, оставив за спиной растерянного Вальку и чуть не сбив с ног какую-то тетку, идущую на кафедру. Она на автопилоте выбежала из института, завела мотор «ниссанчика» и медленно поехала сквозь метель и тьму в сторону кольцевой дороги и Московской области, потому что больше ей все равно деваться было некуда.

Она повернула к метро, пересекла отчаянно гудящую Добрынинскую площадь и вывернула на Люсиновскую улицу. Здесь движение было посвободнее, и дорога, как всегда, ее немного успокоила. Наваждение, которое охватывало ее в присутствии Красильникова, постепенно проходило, она снова стала думать о подвенечном платье, квартире, которую они с Максом купят в Москве, где-нибудь в историческом центре, на Патриарших прудах или на Покровке. О новой машине, потому что красивый как игрушка «ниссанчик» годится для любовницы, а жена такого человека, как Макс, должна ездить на чем-то более солидном… И о деле, которое так и не доведено до конца!

Может, обойдется, неуверенно подумала Ира. В легкомысленной Валькиной голове воспоминания надолго не задерживаются, он уже и думать забыл о событиях двухлетней давности. Ведь пригласил же он ее танцевать «траурный стриптиз», не подумав, что она прекрасно знает, кому этот пошлый реквием будет посвящен…

От этих мыслей у нее опять задрожали руки и застучало в висках. Ехать в таком состоянии было просто самоубийством, к тому же у нее вдруг закончилась жидкость для омывателя стекол, и «дворники» перестали справляться с наметаемым снегом.

Ира решила остановиться у магазина автозапчастей на Варшавке, но сперва посидеть в машине и постараться взять себя в руки.

«Все обойдется, — повторяла она про себя, стоя у обочины и глядя в окно на дорогу, движение на которой с приближением вечера становилась напряженнее, — все будет хорошо. Сейчас главное — добраться до дачи. Макс, наверное, уже волнуется, надо позвонить ему. Вот посижу еще немножко и позвоню. А с Валькой я просто поговорю, он ведь не злой, зачем ему разбивать мою жизнь? Да, но тогда он обо всем догадается! Если еще не догадался…»

Словно в ответ на этот новый, тревожный виток ее размышлений из снега вынырнула и встала прямо перед ней милицейская машина. Встала так, что никаких сомнений не оставалось: менты прибыли по ее душу.

Распахнулась дверь, кто-то выскочил из милицейского джипа в снег. Ира не стала дожидаться, что произойдет дальше. Ее охватила паника, и внезапно включился вечный, как природа, заячий инстинкт: когда за мной гонятся, я убегаю, рву когти, спасаю свою шкуру. Она дала задний ход и резко вывернула руль влево, пересекая все полосы. Не зря Макс учил ее экстремальной езде. Она вырвется!

Дорога была пуста, наверное, там, сзади, еще не дали зеленый свет. Тем более непонятно, откуда взялся в этом нетуристическом уголке Москвы, да еще в такую непогоду, экскурсионный автобус и зачем ему приспичило перестраиваться в правый ряд. От удара легкий «ниссан», как мячик, отлетел в сторону и по скользкому шоссе выкатился на перекресток, под колеса белой фуры-холодильника. За воем метели никто не слышал скрипа тормозов, да и толку от тормозов было мало… Пассажиры автобуса прилипли к окнам совершенно одинаковыми восточными лицами с одинаково раскрытыми от ужаса ртами. А от милицейского джипа к куче смятого металла, которая только что была симпатичным желтым автомобильчиком, бежали двое — женщина в расстегнутом пальто и полный мужчина с рацией в руках.

— Нет ли у вас какой-нибудь эротики? — спросил бильдредактор. — Только красивой, без пошлости. Очень красивой.

Сева опешил, но не потому, что в нем сохранилась юношеская стеснительность, заставлявшая краснеть, — просто мысли в этот момент работали совершенно в другом направлении. Но он быстро пришел в себя и кивнул: есть.

— Несите, — оживился Мозров, — прямо сейчас несите. Может, даже в ближайший номер… Нет, не успеем. Но все равно давайте скорее. На этой неделе сможете? Отлично. А из ваших работ я пока оставлю это… это… Черт! Пожалуй, оставлю все, не возражаете? Потом выберем, сейчас не до этого. Свой телефончик мне продиктуйте, пожалуйста.

Сева сказал телефон, пожал наконец-то протянутую ему горячую энергичную руку своего благодетеля и покинул его закуток, едва не столкнувшись с полной, томной девушкой. Вероятно, это и была Светик, которая на крыльях ползла к своему шефу.

Но покинул кабинет он совсем не так, как вошел, — скромным просителем и начинающим авантюристом. Теперь Сева шел по коридорам этого бестолкового помещения с высоко поднятой головой и восторгом, рвущимся из груди. Он уже не чужой в этих стенах, его будут печатать, его работы опубликуют в престижном издании, их увидят и оценят люди, имеющие вес в своей сфере, а дальше слава покатится, как снежный ком. Со славой придут деньги и настоящая, интересная работа.

Подумаешь, проблема — переделать стиль и концепцию! Сева Грищенко справится с этим играючи; если честно признаться, ничего выдающегося в иллюстративной концепции журнала сегодня нет. Ее можно построить куда интереснее, и спустя некоторое время все уже забудут о прежнем кумире Потапове. В журнале будет только один законодатель мод — Сева Грищенко. Его начнут переманивать в другие издания, подражать ему и приводить в пример…

Сева вышел из здания, снова пересек дворик, миновал обманчиво неприступную проходную и оказался на улице. Странно, мир совершенно не изменился, словно ему не было дела до того, что в жизни Грищенко произошел судьбоносный перелом. Ну и ладно, Севе тоже плевать на этот холодный, равнодушный мир. Ему пора домой, отбирать и печатать заказанные работы. Только прежде их надо найти.

Эротика у него была. Правда, всего одна серия снимков, и то сделанная благодаря неугомонному Красильникову. Но это действительно было красиво.

Дело происходило два года назад, когда его безбашенный друг еще не остепенился, если можно назвать остепенением должность сменного конферансье в кабаре с двусмысленным названием «Малина». Тогда Валька, который проводил эксперименты над другими с той же легкостью, что и над самим собой, достал где-то голливудские таблетки, якобы повышающее сексуальное влечение в несколько раз. Нет, не банальную виагру, пилюли для импотентов, а какое-то волшебное снадобье, которое вроде бы используется при съемках порнухи. Подходит и мужчинам, и женщинам. Говорят, действует офигительно. Надо проверить.

Для проверки Красильников пригласил приятеля из мажорной тусовки и тогдашнюю свою подружку, то или Ирочку, то ли Инночку. В последнюю минуту он встретил Севу Грищенко и позвал его тоже. Но не испытывать таблетки, а, как всегда, запечатлеть историческое событие.

Дело происходило дома у Красильникова, понятно, в отсутствие родителей и домработницы. Девушку об эксперименте предупреждать не стали; впрочем, она, кажется, и без экспериментов была на все готова, потому что с охотой села играть в карты на раздевание. В процессе игры Валька как бы невзначай принес три бокала вина с растворенным в них зельем. Сначала планировали использовать для этой цели пиво, но Валькин приятель резонно возразил, что девушки не большие любительницы пива, и неизвестно, сколько времени их дама станет мурыжить свою порцию, а тем временем кавалеры уже дойдут до кондиции, — и что же, прикажете ждать?

Итак, остановились на вине, и никому ждать не пришлось. Эффект оказался потрясающим и внезапным. Ирочка-Инночка, которая, проигравшись, уже сидела на диване в свитере и носочках, укрытая пледом, вдруг вскочила и стала срывать с себя всю оставшуюся одежду. И началось!.. Севка включил подсветку — у Вальки над диваном висело оранжево-красное бра, — и стал снимать.

Все, что написано о сублимации и преобразовании сексуальной энергии в творческую, — подлое вранье, понял он, дрожащим пальцем нажимая на кнопку. Он снимал фантастические кадры, один лучше другого: сплетающиеся руки и ноги, сливающиеся тела, облитые багряным светом, снимал вблизи и отходя подальше, менял ракурс, хотя они сами каждую минуту меняли положение. Он сходил с ума от восторга, что все так здорово, так ошеломляюще красиво, и первый раз в жизни испытывал возбуждение во время съемок, хотя никакого заморского зелья не пил. Во время Валькиных похождений ему приходилось видеть всякое, в том числе и групповухи, и они не вызывали у него ничего, кроме профессиональной оценки света и композиции и, быть может, брезгливости. А тут что-то на него нашло — то ли девчонка была слишком хороша, то ли трахались они так самозабвенно, будто исполняли ритуальный танец…

Короче, он не выдержал. В момент короткой передышки, когда Валька и его друг отпали в разные стороны, тяжело дыша, он рухнул на нее сверху, не раздеваясь. Она подалась к нему так же жадно, как только что прижималась к другим своим любовникам. И потом он долго воскрешал эти минуты в своих одиноких фантазиях, изредка расцвеченных ярким сном героина.

Валька предусмотрительно положил девушке порцию больше, чем себе с другом, — чтоб ее запала хватило на двоих. Ее хватило даже на троих, но в конце концов все они, исключая, конечно, Грищенко, обессилели, заснули жарким глубоким сном, который застиг их в самых вольных позах, напоминающих вакханалии Рубенса.

Сева встал и сделал еще один, пожалуй, самый красивый кадр: три молодых тела, сплетенные коленями и раскинувшиеся в стороны, как трилистник. И ушел проявлять фотографии.

Потом что-то произошло: то ли Вальку застукали по свежим следам эксперимента, то ли девушка закатила скандал, но он не любил вспоминать эту историю и даже снимки смотреть не захотел. И Севка убрал их в архив, хотя среди них были просто гениальные, а главное — Грищенко старался, чтобы лиц не было видно, так что Валентин боялся зря.

После визита в журнал он отыскал пленки, отнес их в печать, получил готовыми в тот же день и, возвращаясь домой, встретил Валю Красильникова. Не похвастаться было невозможно. Тем более что Валька уже перестал переживать по поводу того опыта. Он с удовольствием разглядывал краснооранжевые фотографии и даже попросил у Севки одну из них — ту, где ангельски прекрасное, озаренное страстью и янтарным светом девичье лицо склонялось к его бедрам. Выбор Красильникова был понятен: вряд ли кто-то мог бы узнать его по бедрам и прочим интимным деталям. Что касается лица девушки, то оно, хоть и размытое, было видно довольно ясно, поэтому Сева сомневался, подходит ли именно этот снимок для публикации. Валькина просьба решила дело: он отдал приятелю фотографию и с ликующим сердцем отправился домой. Еще два дня — и его работы попадут в журнал. Увы, через целых два дня, потому что завтра бильдредактора Мозрова на месте не будет. Но Севка подождет, он столько ждал этого момента, что пара дней — это полная ерунда.

Эмоции переполняли его, и, против обыкновения, ему не сиделось дома. На следующий день, промаявшись до вечера, он отправился в ночной клуб по-соседству, где был когда-то с Красильниковым.

Впервые он пошел в такое заведение за свой счет — обычно платил Валька. Грищенко никогда не имел пристрастия к подобным тусовкам, вот и сейчас освещение показалось ему слишком кислотным, а музыка — слишком громкой. Зато никто не обращал на него внимания, и он сидел себе в углу за стойкой, потягивая ядовито-синий коктейль и радуясь, что можно просто отдохнуть и никого не фотографировать.

Народу по случаю буднего дня было немного, все остальные сидели парочками и компаниями. Поэтому Сева не особенно удивился, когда эта девушка подошла именно к нему. Она не выглядела проституткой, скорее — такой же, как он, искательницей приключений, каких много порхает по ночной Москве. Нет, конечно, для проститутки она была слишком красива, слишком утонченна. Она даже напомнила Грищенко ту давнюю Валькину подругу, тоже на редкость хорошенькую. Но то, скорее всего, было влияние снимков, которые до сих пор стояли у него перед глазами. Валькина, а вернее, их общая возлюбленная была нежной блондинкой, а девушка в клубе принадлежала к породе, которую можно было бы назвать «наивный вамп». У нее были прямые черные волосы, наподобие шлема обрамлявшие бледное лицо, густо накрашенные глаза, светившиеся из-под черных ресниц игривой синевой, и откровенно сексуальные яркие губы.

Тем не менее что-то в ней вызывало доверие, и Севка, обычно опасавшийся женского напора, не сопротивлялся ее бесхитростным попыткам познакомиться. Он не умел поддерживать разговор, но Вера (так звали его новую знакомую) и не требовала этого. Они пили коктейль, сначала один, потом другой и третий, и практически все время молчали. Впрочем, агрессивная музыка все равно заглушала почти все звуки. Задавая редкие вопросы, Вера почти прижимала губы к его уху и обдавала его теплым, как будто телесным запахом своих духов, от которого сладкие мурашки бежали по коже. Под конец вечера Сева был слегка пьян, Верино лицо чудесным образом соединялось с гибким телом на фотографиях, сладкие воспоминания накатывали волнами, и он был бы невероятно несчастен, если бы она не сказала: «Поехали к тебе».

Она сказала.

Они сели в ее маленький, словно игрушечный, автомобильчик. По пути она пару раз положила ему руку на колено, и он сбился, объясняя дорогу. Ведь он, черт возьми, слишком редко приезжал домой на машине, в основном топал от метро пешком. Но ничего, скоро все изменится!..

Пока они ехали, плутая по темным переулкам, пока парковались — далеко от подъезда, потому что все было забито, пока шли по морозу и поднимались в скрипящем лифте, успели протрезветь и замерзнуть. Сева включил свет в квартире и устыдился голых стен своей единственной комнаты, обшарпанной бабушкиной мебели, бардака и разгрома.

— Я тут живу временно, — пробормотал он, хотя она ни о чем не спрашивала.

Вера в своих ажурных колготках и ярком макияже казалась экзотической бабочкой, нечаянно залетевшей в зимнюю Москву. Но ее ничуть не смущала убогая обстановка. Она вынула из кармана шубки плоский пузыречек какого-то хорошего виски и подмигнула ему черно-голубым глазом:

— Согреемся? Где у тебя посуда?

Он не успел и рта раскрыть, как она исчезла на кухне и снова появилась с двумя полными рюмками. Подошла к нему вплотную и подтолкнула к дивану. Сева почти упал на продавленные подушки, успев подумать, как удивительно просто и быстро все происходит. Вера уже наклонилась над ним, обволакивая жарким ароматом духов, сунула ему в руку рюмку: пей!

Он сделал глоток и обнял ее.

— Пей до дна, — приказала она.

Он выпил и прижался лицом к ее душистой груди. Свет в комнате стал янтарным, а девушка все-таки была блондинкой, она всосала его в себя, и он исчез, растворился в ее теле без остатка, успев подумать, что это неправильно, ведь природой задумано как-то по-другому…

Мир рухнул в тот момент, когда казалось, что она выстроила его безупречно, идеально, без единой бреши и просчета.

То был первый экзамен, на который она ехала с дачи и опоздала, не рассчитав время. У двери уже стояла толпа народа, пришлось занимать очередь, и это раздосадовало Ирочку, которая, как все отличники, обычно шла отвечать в первых рядах.

Стоять со всеми и обсуждать самые трудные и самые плохо выученные темы ей не хотелось. Она отошла к окну и раскрыла книжку — не учебник, а роман Мэри Хиггинс Кларк в оригинале, который подсунул ей Макс, велев к весне подтянуть английский. Не иначе у них планируется поездка в какую-то англоязычную страну, сразу догадалась Ира, но допытываться, зная любовь Макса к сюрпризам, не стала.

Кто-то взял ее сзади за плечи, и от этого дружеского жеста ее словно молнией ударило. Эти руки, руки Вали Красильникова, она бы узнала не то что не глядя, а даже во сне.

— Смотри, — сказал Валька, одной рукой обнимая ее, а другой подсовывая ей под нос какую-то фотографию.

Ира для порядка дернула плечиком — мол, отстань, — и вгляделась в снимок. Она не сразу поняла, что там изображено, потом не сразу узнала, но в конце концов густая краска залила ее лицо, так что слезы выступили на глазах. Она в гневе оглянулась на Валю, но он смеялся, кретин, не над ней, а просто смеялся от хорошего настроения. Ни капли смущения не было на его простодушной наглой физиономии. Ему нравилась эта мерзость, и он предлагал ей вместе с ним полюбоваться мастерством фотографа и повеселиться над пикантной историей, которая случилась сто лет назад и оставила не тошнотворный осадок, не желание повеситься от стыда, а лишь приятные воспоминания.

Ира выхватила у него гадкую карточку и стала рвать на мелкие кусочки, одновременно отбиваясь от его руки, по-прежнему приятельски лежащей у нее на плече. Красильников опешил, но не рассердился. Иркина вспышка даже показалась ему забавной, и он с улыбкой смотрел, как она бежит в дальний конец коридора к урне, сжимая в руках клочки погубленной фотографии.

Нет, поняла Ира на ходу, выбрасывать обрывки в урну опасно, мало ли кто их найдет. Фотография была большая, примерно со стандартный лист писчей бумаги, и клочков у нее в руках оказалась целая куча. Ирина наскоро запихала их в сумку, решив сжечь где-нибудь на обочине на обратном пути. Туда им и дорога.

Экзамен она все-таки сдала, на Красильникова больше не взглянула, но краснеть не перестала даже в машине, когда уже отъехала от института. Там же с ними был тип, который все время фотографировал! Она даже вспомнила его невыразительное лицо с прищуренными глазами, у нее всегда была хорошая память на лица. Кажется, он тоже к ней полез, и Иру просто затрясло от омерзения. Сколько еще этот позор будет ее преследовать?

Хуже всего, что их сладкий сон втроем был прерван утренним появлением домработницы. Тетка, не смутившись зрелищем голых тел, встала над ними, уперев руки в боки, и высказала все, что думает о хозяйском сынке и его приятелях, но особенно о девках вроде Иры, которых этот балбес прямо из-под забора тащит в приличный дом и не боится подцепить заразу. Ире так и пришлось одеваться на глазах у этой злобной бабы и двух ухмыляющихся парней.

А гадкий тип с фотоаппаратом к тому моменту уже ушел. Наверняка он сделал тогда много снимков. Где они теперь? К кому попадут в руки?

От этих мыслей ей стало нехорошо. Она невольно ловила насмешливые взгляды проезжающих мимо водителей. Казалось, все вокруг знают про фотографию, которая лежит в ее сумочке, видят, что на ней изображено, несмотря на клочки. Надо срочно уничтожить эту пакость! Не дай бог она забудет и приедет с обрывками к Максу.

Ира остановилась, едва выехав за кольцевую дорогу. Выгребла из сумки все обрывки, для достоверности сложила их вместе на сиденье, чтобы не потерять ни один фрагмент. Невольно отметила, что лицо ее на снимке выглядит одухотворенным, как будто она собирается молиться, а не… Сжечь, сжечь! Полезла в бардачок за зажигалкой, которую возила с собой на всякий случай, потому что они с Максом любили свечи и зажигали их везде, иногда даже в машине. От ее движения пара обрывков свалилась на пол, и, наклонившись за ними, Ира увидела на обратной стороне какие-то буквы. Она подняла упавшие кусочки и снова сложила фотографию, на этот раз картинкой вниз.

С обратной стороны была прилеплена наклейка. Ира знала, что многие фотографы, в основном известные, метят свои работы «визитной карточкой», чтобы их не перепутали в больших изданиях. Значит ли это, что Красильниковский приятель уже известен и его фотографии публикуются? Час от часу не легче!

Да нет, решила Ира, известный фотограф не будет помещать на работах свой домашний адрес и телефон, он, наоборот, скрывается от лишних контактов. А этот, Всеволод Грищенко, как сообщала наклейка, просто понтуется в надежде, что кто-то позвонит по указанному телефону и закажет ему съемку. И адрес тоже для понта, для солидности.

Ира немного подумала, пошевелила губами и запомнила наизусть адрес и телефон Всеволода Грищенко. Вышла из машины, сожгла зловредные клочки дотла на обрывке картонной коробки. И поехала на дачу к жениху уже без стыда, с отвагой и решимостью в сердце. Много лет она просто плыла по течению, позволяя жизни играть с собой как заблагорассудится. Теперь она готова бороться за свое счастье.

На следующий день она сослалась на необходимость заниматься в библиотеке и снова поехала в город. Заскочила к себе, взяла кое-что необходимое, потом заняла наблюдательный пост у дома Грищенко и стала ждать. Злополучного фотографа она узнала сразу — он вышел, но вскоре вернулся с тощим белым пакетом, наверное, ходил в магазин. Ира знала номер квартиры, но заходить побоялась — вдруг Грищенко живет не один. Она караулила целый день, благо неподалеку находился Макдоналдс, где можно было перекусить и сходить в туалет. После этих отлучек Ирина набирала домашний номер фотографа, чтобы убедиться, что птичка по-прежнему в клетке.

Никакого четкого плана у нее не было. И если бы Грищенко не подставился сам, она бы еще долго выбирала момент, не зная, как к нему приблизиться. Но к вечеру он снова появился на пороге (Ира стояла уже около самого подъезда, чтобы в темноте не пропустить объект наблюдения) и неуверенными шагами направился куда-то — по счастью, не в метро, где она неминуемо бы его потеряла.

Ей повезло несказанно. Он зашел во второсортный ночной клуб под мерцающей безвкусной вывеской. Дальше Ира уже знала, что делать: накрасилась при скудном свете автомобильной лампочки — пусть неаккуратно, но она ведь не собирается играть светскую даму, — надела мамин черный парик, поменяла утепленные джинсы на короткую кожаную юбку и ажурные колготки. И проскользнула в подозрительное заведение.

Подцепить этого лоха оказалось проще простого. Ира не лезла к нему с разговорами, да и вести их было бы затруднительно из-за бьющей по ушам музыки. Она лишь выяснила главное — он живет один. Больше сидеть в клубе и травиться кислотными коктейлями не имело смысла.

Ира Венецианова не была ни воровкой, ни проституткой, но в наркопритоне у Тото, где ей пришлось прожить несколько месяцев, она наслушалась всякого и про все, поэтому теоретический опыт у нее был немалый. Опыт не подвел: от клофелина, который так расхваливали девчонки, парень действительно вырубился мгновенно. Ира достала из сумочки ампулку с героином (жаль тратить последнюю, на всякий случай запасенную порцию, на такое чмо, но ничего не поделаешь), зарядила одноразовый «баян» и профессиональным движением вколола фотографу в вену. Да оказалось, что не так уж профессионально — после укола из вены потекла кровь. То ли Ира потеряла квалификацию, то ли у парня оказались такие слабые сосуды. Тут она запаниковала: ей показалось, что препарат может частично вылиться вместе с кровью, а значит, «золотой укол» не подействует. Ира лихорадочно нашарила в сумочке платочек и флакон духов, своих любимых, подарок Макса, с которыми она не расставалась, впопыхах выплеснула на платок чуть ли не половину и прижала к кровоточащей руке Грищенко. В комнате запахло, как на альпийском лугу, платок сразу стал из белого розовым, но кровь понемножку унялась.

Она бросилась к картонным коробкам и папкам, которые заполняли полкомнаты и явно были архивом фотографа. Заглянула в одну, другую — паскудных снимков не было. Искать их всерьез в этих залежах не имело смысла — это займет не меньше месяца. Наверное, стоило прежде заставить Грищенко показать фотографии, наплести что-то… Но теперь уже поезд ушел. Оглянувшись на неподвижное тело, ничком лежавшее поперек складного дивана, Ира вдруг растерялась. Она убила человека, угрожавшего ее счастью, он теперь не сможет никого погубить, но ведь его труп в конце концов найдут! Найдут, изучат архив и обнаружат компрометирующие снимки!..

Она почувствовала страх и слабость, но расслабляться было некогда. Семь бед — один ответ. Она стала вытаскивать коробки и папки и вытряхивать их содержимое на середину комнаты. Пленки летели в разные стороны и цеплялись перфорацией за колготки, когда Ира уминала их ногами. Еще, еще! Наконец на полу выросла цветная куча. Ира поднесла к ней зажигалку. Пленка свернулась в трубочку и выпустила кверху лоскут пламени, какой-то пейзаж потемнел, покрылся копотью. Пора было уходить. Ира еще забежала на кухню, протерла все, за что бралась, гигиенической салфеткой и выскочила из квартиры, откуда уже медленно тянуло паленым целлулоидом.

Это был единственный день, когда она ночевала дома, а не с Максом на даче. По дороге окровавленный платок, порванные колготки и использованный шприц со вскрытой ампулой отправились в мусорный контейнер, а парик вернулся в мамин шкаф. На следующий день отличница Ирочка уже с утра сидела в библиотеке и старательно готовилась к экзамену. Так, на всякий случай, чтобы ее здесь видели.

Одна проблема была решена. Оставалась вторая, может быть, не столь опасная, но вполне реальная — Валька Красильников, который никогда ничего не запоминал, но мог вдруг и очень некстати вспомнить про фотографии и про место, где они были сделаны. В таком месте, в таком положении Мадонна Ирина никак не могла оказаться. Лучше было умереть.

— Батюшки святы! — воскликнул Великий Журналист, застыв посреди коридора и раскинув руки, объемистыми окорочками торчащие из коротких рукавов футболки. — Глазам своим не верю! Максим Федорович! А мы уже панихиду по тебе справлять собрались!

— Какую панихиду? — беспомощно спросил Потапов. Он сидел за своим столом постаревший и какой-то обвисший, словно сдутый шарик. Вокруг постепенно собиралась толпа.

— Максим Федорович, мы же думали, что вы утонули в Таиланде, — жизнерадостно прощебетала секретарша Света. — Вас уже милиция спрашивала. Они сегодня снова звонили.

— Какого черта? Я не был ни в каком Таиланде! Откуда взялись эти слухи? Я только одному козлу, родственнику, соврал про Таиланд, чтоб не приставал на праздники. Послушайте, я ничего не понимаю — что происходит? Какая милиция? Я был на даче! У меня пропала невеста!.. Я не знаю… где ее искать…

— Найдется невеста, никуда не денется, — раздался сзади успокаивающий голос. — Такое добро не пропадает. А мы тут без тебя такую штуку сделали, смотри!

Маленький бильдредактор Мозров положил руку на плечо Потапову и торжественно раскрыл перед ним свежий номер журнала. Весь центральный разворот занимал бескрайний пейзаж, снятый с высоты птичьего полета. Внизу была какая-то деревенька, поле, покрытое яркими лепестками парашютов, на горизонте синел лес. Но больше всего там было неба, полного ветра, солнца и свободы, неба почти бесцветного и без облаков, но такого свежего и объемного, какое получалось только у великого Потапова на его лучших снимках.

— Кто-нибудь еще хочет? — спросил Олег, сверкая белоснежными зубами. И посмотрел на Карину.

Карина безразлично пожала плечами и отвернулась. Она уже жалела, что согласилась на эту поездку. Но с легкой руки Лены и по приглашению инструктора Олега в первые же солнечные весенние выходные на поле парапланеристов отправились все, даже участковый Барабас и вечно работающий Любочкин муж Паша. И Карину они тоже потащили с собой, только зачем, неизвестно.

Она не так давно вышла на работу. После прерывания беременности начались осложнения, и все закончилось нервным срывом. Всю зиму Карина провалялась по больницам, откуда вышла вроде бы здоровая, но утратившая всякий интерес к жизни. Девочек в «Шпильке», где ее дождались, не взяв нового администратора, это очень огорчало, и они тщетно старались ее развлечь. Но даже раскрытие очередного преступления не заинтересовало Карину, хотя именно она стояла у истоков расследования. Единственным человеком, с которым она общалась охотно и подолгу, был профессор Кабиров. Правда, виделись они редко: профессор был домоседом, а Карине слишком тяжело давались визиты в дом, где прошла ее недолгая семейная жизнь.

Саша так и не вернулся из Еревана. Операцию сыну удалось сделать гораздо дешевле в соседней Грузии, и жена настояла, чтобы Саша поехал с ними. Маленький Ашотик не отпускал папу ни на секунду, сжимал его руку, еще не очнувшись от наркоза, и в этой ситуации покинуть ребенка было просто преступлением. После операции Ашотик выздоравливал медленно, капризничал, признавал только папу, и Саша вынужден был задержаться в Армении. Всесильный американский дядюшка ссудил его деньгами на открытие автомагазина, чтобы семья не умерла с голоду. Дело шло не так чтобы очень, хуже, чем в Москве, но повода возвращаться уже не было. Саша рвался, пытался скопить денег на короткую поездку — и наконец смирился с судьбой. О том, что происходило в это время с Кариной, знали только сестра Майя и отчасти Мурат Гусейнович.

Теперь она равнодушно смотрела на сырое поле, покрытое первыми робкими ростками, на раздуваемые ветром парапланы, на счастливое лицо Лены, которая только что в обнимку с Олегом парила в яркой синеве. А Олег смотрел на нее и ждал, и ей пришлось ответить на этот настойчивый взгляд. Она прищурилась от солнца и улыбнулась — сначала просто вежливо, потом радостнее и смелее. И вдруг прекрасная Каринина улыбка, которую все не видели столько времени, вырвалась на свободу, как весенняя птица, ликуя и радуясь своему новому рождению.

Олег вспыхнул как мальчишка, протянул ей руку, и она пошла за ним к расстеленному брезенту, где были сложены шлемы и прочая амуниция. Воздух непонятным образом сгустился вокруг, и они внезапно оказались одни на этом поле, полном народу, и даже все Олеговы гости, не сговариваясь, отвернулись, как будто эти двое уходили в свою собственную страну, куда посторонним путь заказан.

Только Лена не отводила глаз и смотрела, как Олег осторожно надевает Карине на голову шлем и подтягивает ремешки парашютного «рюкзака»; как он, затаив дыхание, ведет ее к старту, словно принц, пригласивший Золушку на первый танец; как они бегут, держась за руки, по полю, дружно подпрыгивают и взмывают вверх, две стройные фигурки, словно вырезанные из бумаги, — мальчик и девочка, трубадур и принцесса, — и как надувается над ними ребристый голубой купол.

«Пускай, — думала Лена, глядя им вслед, хотя глаза слезились от нестерпимого весеннего солнца. — Карине это нужно, она столько всего пережила. А я еще найду себе свое, настоящее, чего уже никто у меня не отнимет».

Две фигурки под парашютом слились в одну и почти исчезли из виду, но продолжали тянуться ввысь, над полем, над просыпающейся землей и рассыпанными по ней лесами и поселками, и, кажется, были уже совсем немного, чуть-чуть, но все-таки выше неба.

Москва, февраль 2005