Агидель стремится к Волге

I

Осень 1553 года выдалась ранней.

Золотисто-бурая листва беспрестанно сыпалась с деревьев, устилая землю слой за слоем. Растения после первых же заморозков пожухли. И вот уже налетел студеный ветер, принесший с собой липкие хлопья снега.

Журавлиные косяки и стаи диких гусей спешно удалялись на юг, оглашая окрестности тревожными криками. Утки же все еще медлили, продолжая, как ни в чем не бывало, резвиться на озерах. Но вдруг бдительные птицы разом взмыли вверх, устремившись к прибрежным зарослям Сулмана-Камы.

Айсуак-бей напрягся и резко свернул с лесной тропинки, поворотя саврасого коня в сторону, откуда поднялась стая. Ехавшие следом джигиты взяли луки наизготовку, навострили стрелы.

Ближе к камышовым зарослям саврасый сбавил ход. Вьющаяся трава, облепившая копыта, цеплялась за стремя, мешая продвигаться вперед. Стоило же выбраться на усыпанный галькой открытый берег, конь и вовсе встал. Он громко зафыркал, притопывая на месте.

Айсуак-бей удивился и тут же спешился.

— Что это на него нашло, ни с того ни с сего? Никак, неладное почуял, — заподозрил он и, опасливо озираясь по сторонам, двинулся вдоль берега. Заметив вскоре в кустах лежащего ничком человека, Айсуак не удержался от вздоха:

— О Аллах!..

Его спутники молча подошли к неподвижному телу. Один из них нагнулся было к незнакомцу, чтобы перевернуть его, и невольно вскрикнул, увидев торчавшую из спины стрелу:

— Да ведь он ранен!.. Платье все в крови!..

Джигиты в недоумении переглянулись:

— Кто бы это мог быть? Явно не из наших.

— Может, из беглых?

— Похоже, подстрелили, когда реку переплывал.

— Кто бы ни был, главное — человек. Помочь ему — наш долг, — назидательно изрек Айсуак-бей и кивнул стоявшему поблизости товарищу: — Лукман-кусты, сообрази-ка что-нибудь!

Без лишних слов тот выхватил из-за кушака острый нож и, опустившись на колени, склонился над раненым. Уверенно и проворно орудуя инструментом, джигит сделал надрез возле лопатки. Когда он извлекал из раны наконечник стрелы, брызнула кровь, и лежащий в беспамятстве человек чуть слышно простонал.

— Вряд ли выживет, — с сомнением промолвил Лукман.

— Да уж, — отозвался пособлявший ему юноша. — Много крови, видать, потерял. К тому же на холоде столько времени провалялся. Не жилец…

— Чего вы там копошитесь? — недовольно пробурчал Айсуак-бей, забирая у Лукмана нож. Срезав кору с ветки молодой ивы, он приложил ее внутренней стороной к ране и, оторвав от своей рубахи кусок ткани, перевязал рану. — Одежка насквозь мокрая. Если не переодеть, точно помрет. — С этими словами Айсуак скинул надетый поверх камзола бешмет и протянул его Лукману. — Держи вот, поменяй!

Его примеру последовали остальные. Пожертвовав для бедолаги кое-что из вещей, молодые люди принялись помогать Лукману. Пока они возились, находившийся в беспамятстве скуластый бородач лишь время от времени постанывал. Даже после того как верзилу доставили в зимний дом Айсуак-бея, тот не пришел в себя.

С полмесяца незнакомец пролежал, находясь между жизнью и смертью, пока однажды не размежил, наконец, веки. Но и тогда не вымолвил ни слова.

Не отходивший от больного Айсуак-бей то и дело обращался к нему с одним и тем же вопросом:

— Егет, ты кто?

Однако тот, не спуская настороженных глаз с хозяина, продолжал упорно молчать. Лишь некоторое время спустя он пошевелил губами и насилу выдавил из себя:

— А вы кто?

— Мы — башкорты из племени гайнэ, — с достоинством ответил Айсуак.

Услыхав такой ответ, гость заметно успокоился. Под усами даже промелькнула слабая улыбка.

— Слава тебе господи, — вздохнув с облегчением, промолвил он и перекрестился. — Премного благодарен вам за заботу!..

— Ты кто будешь? — немало удивившись, снова повторил свой вопрос Айсуак.

— Я-то? — Словно не решаясь назваться, бородач сглотнул, отчего торчащий кадык выпятился еще сильнее. — Фамилия моя — Строганов, а зовут Григорием…

— С виду же вроде как мусульманин. Да и говоришь как будто по-нашему… — поразился Айсуак. — Только вот имя русское да крестишься в точности, как урысы.

— Так ведь я крещеный.

— Ке-ря-ше-е-ен? — еще больше удивившись, переспросил Айсуак. — Из крещеных башкортов, что ли?

Григорий Строганов притворился, будто ему стало хуже, и оставил его вопрос без ответа.

«Видать, боится лишнее сболтнуть, не доверяет», — отметил про себя Айсуак.

На том разговор их и закончился.

На другой день Строганов повел себя столь же осторожно. И тогда Айсуак решил рассказать ему о себе:

— Еще до черного нашествия был у башкортов из племени гайнэ предводитель по имени Мырдым-бей. Я — его потомок. И возглавляю наш род.

После этого сомнения молодого человека рассеялись. Взгляд стал приветливее.

— Ну, а я буду из отатарившегося булгарского рода, — сообщил он. — Дед мой, Федор Лукич Строганов, крестился по доброй воле, после чего заделался купцом, освоил солеварение. Отец, Аникей Федорович, исполняя дедов завет, продолжает варить соль и учит этому делу меня.

— Хорошее у тебя ремесло. Да вот только зачем ты в наши края явился?

— Признаться, оказался я среди вас, гайнинцев, случайно. Так уж вышло, — неторопливо приступил Григорий к рассказу о пережитом. — Погрузил я, значит, на подводы соль, разного товару и отправился в Казань продавать. По дороге же приключилась со мной беда. Нежданно-негаданно напала на наш обоз свора разбойников. Кончали они моих провожатых. Сам не знаю, как я тогда вывернулся и бежал. Тем и спасся. Спрыгнул с крутояра в реку и поплыл. Ближе к берегу настигла меня стрела, угодила в спину. Терпя жуткую боль и невзирая на озноб, я продолжал грести, пока не достиг земли. А как выбрался, так и ослаб. Однако крепился. Собрал последние силы и пополз по галечнику. Но стоило мне очутиться в тальнике, потерял сознание, и что было дальше, уже не помню…

— Сколько же в тебе силищи, раз ты такую широкую и глубокую реку одолел! — с восхищением заметил Айсуак-бей. — Если поправишься, бог даст, век твой долгим будет!

— Своим спасением я обязан тебе, — сказал Григорий.

— Не мне, а Всевышнему, — поправил его Айсуак. — Кабы не его воля, не отправился бы я тогда за утками и не наткнулся бы на тебя.

Строганов не стал с ним спорить. Полежав какое-то время молча, он медленно, с кряхтением, поднялся и сел.

— Как представлю себе, сколь моего добра тем разбойникам досталось, аж в жар бросает. Должно быть, знали, окаянные, кто я…

— Почему ты так думаешь?

— Да потому что мне доподлинно известно, что магометане давно затаили злобу на мою семью. Простить никак не могут за то, что в православие перешли. Когда дед мой крестился, его даже чуть не закололи острогой. С тех пор и прозвали его Строга. Потом эта кличка за нашей семьей закрепилась и стала нашей фамилией — Строгановы.

— Отец-мать живы-здоровы?

— Спасибо! Слава богу, покуда здравствуют.

— И где они сейчас?

— В Соли Вычегодской. Не иначе, как дошла до них весть, что обоз мой ограбили, и теперь, небось, убиваются по мне.

— А ты бы написал им.

— Нет у меня денег, чтобы человека с письмом отрядить, — с грустью произнес Строганов.

— Не унывай. Я что-нибудь придумаю.

Но тот покачал головой.

— Не нужно, я и без того доставил вам немало хлопот. Благодарствую… Нет, писать не стану. Слава богу, мне уже полегчало. На следующей неделе сам думаю ехать. Мне бы только лошадку где раздобыть.

— Насчет этого не беспокойся. Найдем и лошадку, и провожатого. Доставит тебя до самого дома.

— А как здешние дороги? Не опасно ли ездить?

— После того как Ак-батша[1] разгромил Казанское ханство, развелось было в наших местах множество беглых. Шалили на дорогах. Сейчас поутихло, — поспешил успокоить гостя Айсуак-бей. — А все потому, что башкорты с низовий Сулмана, Ика, Минзели, Кук-Идели[2] и Агидели поднялись сообща и задали разбойникам как следует. Так что покамест нас никто особо не беспокоит.

— Но не везде же так. Многие ваши собратья, как я слышал, все так и живут под игом Ногайской Орды, Астраханского да Сибирского ханств. Не так ли?

— Да, говорят, они по-прежнему мыкаются в неволе у татарских ханов.

— Отчего же тогда не попросят покровительства у царя?

— Неужто Ак-батша согласится помочь?

— Коли посулить ему дань выплачивать, что ханам причитается, непременно поможет. Да еще земли ваши у чужаков отвоевать пособит.

— Если бы так… Лучшего защитника нам и впрямь не сыскать. Только вот как к нему подступиться?

— Это уже другой вопрос. Первым делом соберитесь со старейшинами, обмозгуйте все хорошенько. А как надумаете к России присоединяться, засылайте к казанскому наместнику послов. И тогда уже легче будет с самим царем снестись.

Совет Строганова окрылил Айсуака. Возмечтав при помощи русского государя вернуть своему народу принадлежащие ему земли и волю, возродить утраченную вместе с другими невозместимыми потерями культуру, он с вдохновением принялся описывать гостю передаваемые из поколения в поколение рассказы о былом.

— Лет двести тому назад жили башкорты припеваючи, ни в чем не ведая нужды. А после черного нашествия, из-за бесконечных грабежей и насилия наш богатый и гордый народ обнищал. Еще бы, все городское население было вырезано, остались лишь племена язычников. И чтобы зажить как прежде, нужно нам избавиться от чужеземного ига и возродить государство.

— А что, разве у башкир имелось свое государство? — изумился Григорий Строганов.

— Да, и было у нашего рода семь десятков с лишним городов, — сообщил Айсуак. — Только вот некоторые вожди-язычники, что в ханы метили, не захотели никому подчиняться. Между ними и городскими мусульманами были вечные раздоры, из-за чего Башкортостан и ослаб…

— Чем же занимались башкиры в прежние времена?

— Те, что в аулах жили, разводили скот да хлеб понемножку растили — для себя. А городские ремеслами промышляли, добывали разные руды, камни драгоценные. Водилось среди них немало знатных умельцев, что медь выплавляли, серебро, железо, сталь да бронзу. А во время нашествия города были сожжены дотла. Ремесла после этого пришли в упадок. Возродить же их не давали.

— Где же башкиры руду добывали? — заволновался Строганов.

— На Урале.

— Может, и соль на Урале есть?

— Конечно.

— Вы и теперь туда за солью ездите?

— Соль гайнинцы нашли поближе.

— Где именно? — загорелись глаза у Строганова.

— Между Сулманом и Чусовой.

— Далеко ли отсюда?

— Да нет, не так уж и далеко, — ответил Айсуак-бей. — Верст семьдесят-восемьдесят от Перми…

— И что, много ли там, в междуречье, соли?

— Достаточно.

— А земли чьи?

— Гайнинцев.

— Насколько же велико ваше племя?

— В прежние времена не было нашим людям счета, говорят. Сейчас мало осталось. Прибрежные леса оскудели. Да и земли на пятьдесят верст вокруг пустуют.

Строганов заерзал на месте.

— Как бы мне на те места взглянуть?

— Хворому?

— Да я уж здоров, Айсуак-бей! Очень прошу тебя, покажи мне те земли! — взмолился Григорий.

— А ну как в дороге хуже станет, что тогда?

— Тотчас же повернем назад! Да пойми же ты, друг мой, разве я смогу теперь спокойно лежать?!..

Не решился Айсуак-бей его отговаривать. Заботливый и радушный, уступил он горячим просьбам гостя и повез его на соляные промыслы.

Вернулся Григорий оттуда сам не свой и вскоре, наспех собравшись, отправился в сопровождении целого отряда бравых всадников в отчий дом.

II

Почти сразу же после отъезда Строганова Айсуак-бея стали вдруг одолевать сомнения. Уж не провел ли его тот, представившись сыном купеческим? Не прикончил бы по дороге джигитов. Да и зачем он так рвался на соляное месторождение?..

Долго думал Айсуак-бей, пока не решил, наконец, встретиться по совету гостя с вождями соседних племен и родов. Встретились, поговорили по душам, но вопросы так и остались. И тогда надумал он собрать в мечети совет рода.

— Акхакалы, агай-эне! — обратился Айсуак к знатным сородичам. — Как вам известно, люди из рода гайнэ, проживающие в низовьях Агидели и Сулмана, минские и уранские башкорты с берегов Кук-Идели уже освободились благодаря Всевышнему от гнета Казанского ханства. — Воздев руки кверху, он произнес хвалу Аллаху, после чего продолжил: — Однако не буду скрывать от вас то, что лежит у меня на сердце. Скажу вам, как на духу: если мы не примкнем к какой-нибудь сильной державе, долго нам не продержаться…

— К России, что ли? А ты не боишься вероломства Белого царя?

Взглянув на перебившего его акхакала, Айсуак-бей призадумался, а потом, покачав головой, уверенно произнес:

— Не-ет, не боюсь, ведь никто иной, как Ак-батша победил Казанское ханство и избавил нас от гнета. Да и по всему видно, что он к нам благоволит. Вспомните, когда князь Курбский задумал истребить башкортов с берегов Агидели, Сулмана, Таныпа, Большого Ика, Мензели, Сюня, Базы, Кыдаша, Сармасана и Кармасана, царь не дал их в обиду. А перед возвращением своим из Казани в Москву, объявил, мол, не бойтесь ничего, государь вас жалует и всегда готов помочь. Только пускай, де, башкирцы ясак ему платят, что прежде казанским ханам. В грамотах про то написал и с гонцами разослал…

— А после этого кто-нибудь связывался с ним?

— Побывал у минцев недавно стряпчий по фамилии Ярцов и сказал им: так, мол, и так, явился я в вашу несчастную землю, наполненную пеплом и могилами, от самого царя Иоанна. Государь велел, де, передать вам, что страшные времена миновали и что верные подданные Белого царя могут жить отныне спокойно.

— А он не соврал?

— Нет, — не колеблясь, ответил Айсуак. — Да и купеческий сын, что у меня гостил, советовал искать защиты у Ак-батши. Говорил, если мы с ним поладим, никто уже не посмеет нас трогать. А без покровительства мы снова можем оказаться под ярмом Ногайской Орды.

— И что же ты предлагаешь?

— Нет у нас иного выхода, кроме как стать подданными России.

— Надо бы узнать, каково мнение других вождей.

— Да я уж пробовал потолковать с минцами, булярами, юрматинцами и бурзянцами… Они пока что сомневаются. А знаете, что сделали башкорты, что живут в долине Кук-Идели? Когда ногайские мурзы стали их уговаривать присоединиться к Казыеву улусу, они прогнали их на Кубань.

Услыхав это, присутствующие зашумели:

— Еще ногайских мурз нам не хватало! Они-то куда лезут?!

— Башкорты кое-как от Казанского ханства избавились, а теперь должны ногайцам подчиняться?! Не бывать этому!

— Вы правы, — с готовностью откликнулся Айсуак. — Без покровительства Ак-батши мы можем оказаться под Астраханским ханством или Сибирским. Ведь у нас нет пока таких сил, чтобы противостоять им. Потому и говорю вам: нам не остается ничего другого, кроме как присоединиться к сильной России.

Завязалась перебранка. Одни сомневались, высказывая недоверие Белому царю, другие уговаривали повременить, дождаться решения вождей остальных башкирских племен и родов. Третьи считали, что, если освободившиеся от гнета Казанского ханства башкиры объединятся, помощь русских не понадобится.

Едва спор затих, Айсуак-бей заговорил снова. Пусть не сразу, но ему удалось-таки убедить сородичей принять российское подданство. После этого он стал готовиться в дорогу.

Казанские наместники Белого царя Иоанна — большой боярин князь Александр Борисович Горбатый и боярин князь Василий Семенович Серебряный встретили представителя башкир-гайнинцев из уранского рода со всем радушием.

— Не сказать, как мы рады нашему союзу! Почтем за священный долг защищать российских подданных башкирцев от хищных ханов.

— Верно, после того как вы присоединитесь к России, никто уже не отважится вас обижать! Живите вольно на своих землях, в мире, ни о чем не тревожьтесь, растите детишек, разводите скотину, — наперебой распевали бояре, вручая Айсуаку государеву грамоту[3].

Обласканный представителями Ивана Грозного, первый посол Башкортостана беспрестанно улыбался, не скрывая радости.

— Нам было обещано, что наш ясак царю не превысит дани Казанскому ханству, — осмелился напомнить он.

— Все так и будет, не извольте сомневаться! — заверили его.

После переговоров воеводы затеяли богатое угощение. Потчуя делегацию, они не скупились на лесть. А как только гости уехали, Александр Борисович глубокомысленно заметил:

— Хорошо, что государь не послушался Андрея Курбского, призывавшего к истреблению башкирцев! Ежели бы царь Иоанн внял его совету, мы оттолкнули бы их от себя и не сумели бы склонить к переговорам.

— Не знаю, — с сомнением произнес Василий Семенович. — Навряд ли оные смогли бы противостоять нам после стольких испытаний: нашествия татаро-монголов, ударов полчищ Хромого Тимура, после долгого пребывания под игом Золотой орды и Казанского ханства. Куда башкирде деваться! Силы-то у них, небось, изрядно потрепаны.

— Ежели бы они кучковались в одном месте, мы бы их наверняка одолели, — сказал Александр Борисович. — Однако же их племена рассеяны по бескрайним просторам. Не с руки нам, с нашей ратью, за ними по всем их вотчинам гоняться!

— Уж ежели Хромой Тимур смог, неужто мы сплоховали бы?

— А зачем зря кровь проливать, раз башкирцы своей волей к нам тянутся?

III

С падением Казанского ханства произошли перемены и в жизни башкир племени Мин. Ногайский хан Тюрэ-Баба-Тукляс, в подчинении которого они находились, откочевал на Кубань. За ним собирались последовать братья-мурзы Аксак-Килимбет с Кара-Килимбетом, принуждая к бегству и подвластных им башкир.

Рассчитывая на помощь русского царя, минцы под предводительством Канзафар-бея уже открыто боролись за свою независимость. Только не было среди знатных минцев единства. Те из них, кому ногайскими правителями был дарован титул тархана, не поддерживали сопротивленцев. По этой самой причине Канзафар-бею приходилось иметь дело не только с мурзами, но и с преданными им башкирами.

Посещая аулы, переезжая с одного яйляу на другое, он убеждал соплеменников не покидать родную землю, не поддаваться на подстрекательства боявшихся прихода русских ногайцев и призывал к активной борьбе за независимость.

Однажды собрал Канзафар-бей сородичей-минцев на берегу Кук-Идели и обратился к ним с такими словами:

— Братья, одумайтесь! Вы знаете, сколь обширны наши земли. Они простерлись от низовьев Караидели и по Агидели до верховьев Кук-Идели и Уршака, до истоков Кармасана, Сармасана, Узеня и Ика. Ежели мы уйдем отсюда и бросим их, то когда-нибудь горько пожалеем об этом. И не будет нам прощения от наших потомков. Нигде не найдете вы земли краше и богаче нашей! А сила наша — в единстве! Только сплотившись в борьбе за свободу, мы сумеем избавиться от гнета ненавистных ногайских мурз…

— Где уж нам тягаться с ними! — выкрикнул кто-то.

— А мы пошлем гонца в Москву. Ак-батша нам поможет!.. — не унимался Канзафар-бей.

— Да не слушайте вы его. Разве вы не видите? Он же продался неверным! — заорал один из сторонников ногайского мурзы Кара-Килимбет-бея.

Его поддержали остальные:

— Сам ползает на коленях перед урысами, теперь и нас решил заложить!

— Видно, задумал окрестить всех, чтобы уподобить обрусевшим татарам Казанского ханства.

— А чего тут рассуждать, не нужна нам помощь Московии, и все тут!

— Не желаем жить вместе с урысами. Уж лучше уехать отсюда куда подальше!..

— Ногайцы, верно, не зря говорят, будто бы урысы страшнее лютой стужи…

Страсти все накалялись.

Стоявший на возвышении Канзафар-бей понял, что большинство соплеменников его не поддерживает. Но он постарался ничем не выдать своей растерянности. Несмотря на молодой возраст и отсутствие опыта, Канзафар держался достаточно уверенно.

— Братья! Да послушайте же меня, братья! Давайте потолкуем спокойно, без шума, без ругани. Будьте благоразумны. Раз уж собрались, надо обсудить все до конца.

Спорившие вскоре умолкли, и Канзафар-бей продолжил:

— Поймите, братья, верных ногайцам сородичей судьба нашего народа не волнует. Они думают только о себе, о своей выгоде. Лишь бы богатство приумножалось, да было б где стада пасти. И чтобы их не трогали. Больше им ничего не надо!..

Услыхав такие слова, сторонники Кара-Килембета вновь подняли шум:

— Ложь!

— Ты чьи слова повторяешь, кафыр?

— Попридержи свой болтливый язык. Нечего трепаться, напраслину на правоверных мусульман возводить!..

И тут из рядов собравшихся дружно выступили вперед родовые старейшины Чублек, Урман, Томан, Теней и Акман. Встав на сторону Канзафар-бея, они призвали к порядку остальных.

Воспользовавшись воцарившейся тишиной, тот снова заговорил:

— Братья! Триста лет прошло со времени черного нашествия. Мы знаем, как долго держались наши предки и чего стоило им упорное сопротивление. Враг не пощадил наш народ. Нас раздавили и почти поголовно истребили. От процветавших прежде городов, от зарождавшегося башкирского ханства ничего не осталось. Какое жалкое существование влачим мы с тех пор! Нет былой гордости и единства, сплошные распри. А попытки к мятежу беспощадно подавлялись. И вот, наконец, забрезжил луч надежды. Благодаря Ак-батше Ивану и его войскам башкорты, страдавшие доселе под гнетом Казанского ханства, добились свободы. Они смогут наладить свою жизнь. И если мы с вами избавимся теперь от власти ногайских мурз, башкорты смогут вновь воспрянуть и приняться за возрождение единого ханства…

— Где ж нам взять столько сил, чтобы прогнать с земли минцев ногайских мурз? — с сомнением спросил Урман-бей.

— Для этого мы должны объединиться с башкортами других племен. Да хотя бы с соседями нашими — юрматинцами.

— Верно, чего уж там говорить. Нам не на руку бежать на чужбину!

— Доверим судьбу свою Аллаху и Канзафар-бею!

После большого йыйына мурза Кара-Килембет и его сторонники начали расправляться с башкирами, согласившимися остаться на родине. Грабя, они сжигали их дома, хватали жен, детей, угоняли их вместе со скотом и продавали в Крым, Узбекское, Сибирское ханства и киргиз-кайсакам[4].

Как только ногайцы принялись за восстановление прежних порядков и стали требовать с башкир уплаты ясака, Канзафар-бей с сородичами оказал им решительное сопротивление. Их поддержала большая часть соплеменников и восточные соседи юрматинцы.

Противоборство кончилось тем, что Кара-Килембет-мурза перекочевал со своим улусом и немногими верными ему минцами на Кубань. Но некоторые из ногайцев, не пожелав уходить с башкирских земель, остались.

После ухода угнетателей минские башкиры, продолжая некоторое время платить подати мелким ногайским улусам, попали в кабалу к сибирскому хану, вынудившему их платить ясак. Устав от бесконечной борьбы и невыносимых поборов, они решили последовать примеру гайнинцев и послали своих представителей в Казань с челобитной. Белый царь их просьбу уважил, и в 1555 году одиннадцать беев — глав всех одиннадцати минских родов получили жалованные грамоты.

— Слава Аллаху, с помощью Всевышнего мы сумели вырваться из неволи. Но успокаиваться пока еще рано. Так что помощь Московии может нам не сегодня завтра пригодиться, — сказал Чублек-бей на посвященном большому событию йыйыне и оказался прав, потому что вскоре на земли минцев обрушились конники невесть откуда взявшегося султана Букея. Они попытались было подчинить себе минцев, но их выручили соседние племена и русские. Совместными усилиями захватчиков быстро одолели, а плененного главаря Букея сдали российским властям.

Вслед за минцами с просьбой о принятии в русское подданство обратились люди племени Юрматы, владения которых охватывали центральную часть Башкортостана по Агидели и ее притокам — Куганаку, Ашкадару, Стерле, Зилиму, Селеуку, Тибрюку и Тору до Нугуша. В Казань отправился их вождь — сын бея Бурнака Татигас-бей вместе с предводителями трех юрматинских родов — с Азнаем, Ильсекеем Тимером и Карамышем.

Царский наместник хорошо их принял и, положив юрматинцам ясак в сотню куниц, вручил послам дорогие подарки и пожаловал их от имени государя высокими чинами, так что домой Татигас-бей вернулся мурзой, а его товарищи — старшинами.

После их возвращения решение о присоединении было утверждено на народном сходе. Когда Татигас-бей спросил у соплеменников, согласны ли они стать подданными России, те дружно ответили, что хотят этого всей душой.

На том же йыйыне был согласован и территориальный вопрос. Свои земли юрматинцы разделили на четыре тюбэ. Берега Ашкадара достались по жеребьевке роду Татигаса, реки Тор — Азнаю. Ильсекей Тимер получил земли на Стерле, Куганаке, Селеуке, Карамыш — на Уршаке, Егяне, Карламане, Шишаняке.

IV

Чуть раньше этих событий, весной 1554 года, князь Юрий Пронский-Шемякин с постельничим Игнатом Вишняковым отплыли с отборным войском в направлении Астрахани. Вслед за ним отправился отряд под командованием князя Вяземского.

Астраханское ханство занимало земли по нижнему течению Волги, включая в себя Нижнее Поволжье и предкавказские степи. Северная граница его доходила до Сарая, южная — по Тереку, а на западе по Дону и Кубани. На востоке ханство граничило с Ногайской Ордой, основная часть которой разделяла его с Башкортостаном.

Подчинявшиеся астраханским ханам башкиры с незапамятных времен владели территорией между реками Большой и Малый Узень.[5]

Князь Пронский-Шемякин попросил их отказаться на время от стычек с ногайцами и воздержаться от помощи астраханцам. Заручившись также при помощи щедрых даров обещанием ногайских князей не вмешиваться в дела Астраханского ханства, князь продолжил прерванный путь.

Добравшись двадцать девятого июня 1554 года до Переволоки, что между Волгой и Доном, он расположился со своей ратью на привал.

После обеда Шемякин созвал воевод на совет.

— Что проку плутать, аки слепцам. Надобно разведать, что творится нынче в Астраханском царстве, языков добыть.

Посовещавшись, военачальники договорились выслать вперед отряды под командованием князя Вяземского и Чулкова. А спустя трое суток в стан пришла весть о том, что недалеко от Черного острова они столкнулись и расправились с несколькими сотнями астраханцев, на которых была возложена задача разведать, какая у русских мощь. Двоих из захваченных в плен доставили к Пронскому-Шемякину.

От пленников тот узнал, что хан Ямгурчей стоит в пяти верстах от города и что силы у неприятеля невелики. Князь поручил хана Александру Вяземскому, а сам тем временем направился к Астрахани.

Переправившись на рассвете второго июля через реку, отряд Пронского-Шемякина начал было наступление по двум направлениям, но, не встретив никакого сопротивления, вступил в обезлюдевший город.

Князь Вяземский тоже беспрепятственно продвигался вперед. Однако Ямгурчей не стал его дожидаться и бежал налегке, бросив в стане своем немало оружия. Преследуя его, русские нагнали плывших по Волге ханских жен и детей, а также важных сановников. Всем им, включая Дервиша-Али, предшественника Ямгурчея, пришлось принести клятву верности Ивану Грозному.

А седьмого июля в Астрахань прибыли с освобожденных территорий предводители башкирских родов. Они тоже заявили о своей готовности принять российское подданство.

Князь Пронский-Шемякин вручил башкирам от имени самодержца грамоту, закреплявшую за ними вотчинные права, и строго-настрого предупредил нового астраханского хана Дервиш-Али:

— Предписано тебе впредь не вмешиваться в жизнь российских подданных башкирцев и не требовать с них податей! Даровано им отныне жить по своему усмотрению…

— Да будет так, дорогой князь. Повинуюсь исполнять государеву волю, — с готовностью согласился тот.

Новый владыка Астраханского ханства принял условия Ивана Грозного, обещав разрешить башкирским баям селиться в городе, ежегодно выплачивать государству московскому дань в сорок тысяч алтын[6] и три тысячи осетров в сажень[7], а также не чинить препятствий русским людям промышлять рыболовством по всей Волге от Казани до моря.

Князь Пронский-Шемякин торжествовал.

— С божьей помощью взяли мы Астрахань без потерь и нового хана к шерти[8] привели. Теперь надобно, не мешкая, сообщить о том государю нашему, — сказал он и, проводив в стольный град гонца, уже без особой спешки снарядился со своим войском в обратный путь, прихватив с собой освобожденных невольников-россиян и пятерых ханш.

Четверых из них Иван Грозный отпустил потом в Астрахань, младшую же, разрешившуюся по дороге от бремени сыном, оставил в Москве, крестив ее под именем Иулиании и выдав замуж за дворянина Захария Плещеева.

Хан Дервиш-Али пребывал тем временем в напряжении и страхе, ожидая в любую минуту нападения Ямгурчея, не терявшего надежды вернуть себе Астраханское ханство. И в скором времени, решив обезопасить себя, он тайно перешел на сторону крымцев.

Откликнувшись на просьбу Дервиш-Али о помощи, те не замедлили прислать к нему войско в составе трехсот янычар и семисот конных турок, а также порох и пушки с пищалями.

С такими силами и вооружением неблагонадежный хан обрел уверенность и, воспользовавшись малочисленностью русских, предложил царскому наместнику покинуть Астрахань. Изменив Москве, он вновь подчинил себе башкир.

Иван Грозный не преминул отправить в Астраханское ханство стрельцов под командованием Черемисинова и Тетерина, дав им в помощь вятских ополченцев под руководством головы Писемского, донских и волжских казаков под началом атаманов Колупаева и Филимонова.

Выступившие весной 1556 года отряды должны были соединиться под Астраханью. Первым прибыл на место Ляпун Филимонов и, с ходу напав на город, нанес поражение астраханскому гарнизону, не успевшему запереться в кремле.

Дервиш-Али бежал из Астрахани и, остановившись в двадцати верстах от Каспия, разбил в недоступных плавнях[9] лагерь.

Между тем подоспели отряды Черемисинова, Тетерина, Писемского и Колупаева. Без труда заняв город, они немедленно двинулись к морю и вскоре окружили ханскую ставку.

Пока русские войска, разбившие неприятеля в ночном бою, возвращались назад в Астрахань, Дервиш-Али опомнился и, быстро нагнав, напал на них. Он нанес им серьезный урон.

Однако та победа не помогла вернуть хану утерянных позиций. После нескольких столкновений он был вынужден бежать в Азов, а затем — в Мекку.[10]

После завершения войны в конце августа 1556 года Астраханское ханство было присоединено к Русскому государству без какого-либо договора, а для управления Астраханью стали назначаться воеводы.

С этим завоеванием России достались огромные степи Поволжья. Вся Волга от истока до устья вошла в ее владение.

V

Пока кипели страсти вокруг Астрахани и на верность Белому царю присягали друг за другом гайнинцы, минцы и юрматинцы, предводители других башкирских племен раздумывали, мучаясь над вопросом, какие выгоды сулит им вхождение в Россию.

Следующими, кто решился искать покровительства сильной державы, стали люди юго-восточных племен Тамьян, Кыпсак, Бурзян и Усерган, союз которых занимал огромную территорию на Южном Урале. В нее входила долина реки Нугуш от верховьев до устья, северные границы тянулись по верхнему течению Агидели до ее поворота на север, а восточная и южная проходили по течению Яика до его поворота на юг.

Это было время, когда юго-восточные башкиры пытались сбросить с себя ярмо ногайского мурзы Бурсая и бея Актулуша. Воспользовавшись ослаблением Ногайской Орды, тамьянцы, кыпсаки, бурзянцы и усергане проявили решительность: они схватили своих мучителей и сдали их русским властям.

Представители четырех союзных племен Шагали Шакман-бей, Мушавали Каракузяк-бей, Искебей и Бикбау-бей прибыли в Казань в конце 1555 года.

Когда наместники Горбатый и Серебряный сообщили им, что русский царь пожелал встретиться с башкирскими послами, те растерянно переглянулись.

— Может, не стоит нам в Москву ехать?

— Стоит, — решительно произнес Александр Борисович. — Государь Иоанн изъявил желание самолично потолковать с башкирцами, примкнувшими к России.

— По всему видно, намерения у Ак-батши добрые. Стало быть, и нам будет от встречи с ним польза, — рассудил Бикбау-бей.

— Воистину так, — согласился с ним Шагали Шакман-бей и вопросительно взглянул на казанских начальников. — Только вот негоже в Москву с пустыми руками являться. Вы-то уж наверняка знаете, какие подарки царю по нраву придутся.

Те оживились.

— Государь наш батюшка жалует мед ваш башкирский! — сказал боярин князь Серебряный.

— А пуще всего любит он жеребцов да аргамаков, рухлядь мягкую: шапки пушистые да шубы на лисьем меху, а также ястребков ловчих, — добавил большой боярин князь Горбатый.

Гости обрадовались:

— Да кроме ястребов, все, что нужно, у нас с собой!

— Верно, бобровых шапок да шкурок лисьих и государю, и вам с лихвой хватит!

Приняв часть привезенных даров, царские наместники отрядили для башкирских послов сопровождающих.

До первопрестольной они добрались без хлопот. Однако в царские палаты попали не сразу. Стоявшие перед массивной дверью царедворцы и не думали пропускать башкирских послов к Великому князю.

— Государь занят. Оставьте дары свои нам, а сами ступайте, — надменно произнес один из них.

Послы заартачились:

— Белый царь сам звал нас к себе!

— Пока не повидаем его, никуда отсюда не уйдем!..

Настойчивость башкир обескуражила московских вельмож.

— Вот ведь какие настырные! — удивленно воскликнул дородный боярин с мясистым лицом.

— И какое же у вас до государя дело? — полюбопытствовал другой.

— Дело, которое выгодно и нам, и вам, — заявил с достоинством Шагали Шакман-бей, после чего извлек из глубокого кармана свиток, выданный в Казани.

Полный боярин несколько раз просмотрел протянутый ему документ и снизошел-таки до улыбки.

— Вот с этого и надо было начинать, чем шум-гам затевать, — пожурил он послов, после чего скрылся за дверью.

Боярин недолго отсутствовал. Выйдя к башкирам, он приветливо кивнул им:

— Милости просим. Великий князь ждет вас!

Проведя гостей через вход, боярин повел их куда-то вглубь.

Очутившись под низкими сводами мрачных переходов, скупо освещаемых тусклым светом мерцающих свечей, Шагали Шакман ощутил чувство тревоги. Так и казалось, будто он и его товарищи находятся под неусыпными, бдительными взорами притаившихся повсюду невидимых глазу царских соглядатаев.

Дойдя до конца полутемного коридора и переступив порог, гости очутились в большом, светлом помещении, где их встретил еще один разодетый по-праздничному сановник. Он склонил в знак приветствия голову и широко распахнул перед башкирами дверь, ведущую в царские палаты.

— Милости просим!

Увидев в просторной зале среди дорогого, нарядного убранства восседающего на троне великого государя, глава Тамьянского рода Шагали Шакман-бей оробел. Сердце в груди зашлось от волнения. Его бросало то в жар, то в холод.

Товарищи Шакман-бея, немало наслышанные о жестокости Ивана Грозного, одолевшего Казанское ханство, тоже трепетали. Нервно поглядывая на толпившихся по обеим сторонам вельмож, они топтались на месте, не решаясь сдвинуться с места.

Лишь после мановения всемогущей руки башкирские послы неуверенно засеменили к трону. Оказавшись перед Белым царем, они преклонили колени, но и после этого не осмелились заговорить, онемев под пристальным взглядом молчавшего самодержца.

Иоанн IV, прозванный Иваном Грозным, был, как и дед его Иоанн III, ростом велик, крепок и статен, с высокими плечами и широкой грудью. Густые длинные волосы обрамляли строгое и, в то же самое время, приятное лицо. Глаза у царя были небольшие, но взгляд — проницательный и живой.

С правой стороны возле трона застыл князь Василий Васильевич Шуйский. По левую руку стояли, едва дыша, конюший князь Иван Федорович Оболенский-Овчина и прочее многочисленное боярство.

Первым нарушил гнетущую тишину сам Иван Грозный:

— Ну, послы Башкирии, пошто молчим?

Вот тут-то Шагали Шакман-бей опомнился и, склонив перед самодержцем голову, молвил:

— Великий падишах, башкорты четырех больших племен Усерган, Кыпсак, Бурзян и Тамьян пожелали стать вашими подданными и направили нас в Московию с важной миссией.

Иван Грозный нетерпеливо заерзал.

— Говорите, мы вам внимаем, — сверкнув очами, сказал он.

— Перво-наперво хотим мы выразить великую радость, оттого что избавлены от ига Казанского ханства. Вы помогли нам вновь обрести свободу. И мы будем усердно молиться, о великий государь, чтобы Всевышний ниспослал вам здравия и долгая лета!

Суровое лицо самодержца просветлело.

— А как нынче, не шибко ли недруги башкирду тревожат? — поинтересовался он.

Миролюбивый тон Ивана Грозного придал Шагали Шакман-бею уверенности.

— Слава Аллаху, с вашей помощью, государь, от Казанского ханства мы освободились, — вздохнув с облегчением, сказал он. — Да вот только сердце болит за братьев наших, что по-прежнему живут, страдают под гнетом Сибирского ханства и ногайцев. Если Московское государство не поможет, вовек не видать им воли и разобщенные племена башкирские уже никогда не смогут воссоединиться…

Иван Грозный слушал переводимую толмачом речь Шагали Шакман-бея внимательно, не прерывая. Когда речь зашла о желании башкир иметь в лице Великого князя покровителя и заступника, тот испытал гордость и некоторое волнение. И в тот момент Шагали Шакман-бею почудилось, будто острый взгляд его умных глаз насквозь пронзил его сердце.

— Ну, а сами-то вы как, чужаки вам боле не досаждают?

— Покамест не трогают, великий падишах, — ответил ему Шагали Шакман-бей. — Ногайские мурзы не единожды к нам наведывались, чуть не силой принуждали нас отказаться от союза с русскими, да башкорты их всякий раз прогоняли прочь.

— Хорошо, очень хорошо! — одобрительно кивнул Иван Грозный, потирая руки, и впервые улыбнулся. — Отныне принимаю башкирду под свое покровительство и берусь освободить от власти Ногайской Орды да Сибирского царства!

— Чем же заплатить нам за добро ваше?

— Про то написано в моем обращении башкирцам. Ежели станете отдавать мне причитавшуюся Казанскому царству дань, более того я с вас не стребую. Пользуйтесь всем, что оставили вам ваши предки, будьте хозяевами своим землям, живите вольно, как и в прежние времена. Слово царское даю вам быть надежной защитою от врагов, не навязывать магометанам иной веры, не менять обычаев ваших, — заверил царь Иоанн и, повернувшись к иконе в красном углу, троекратно перекрестился. После этого он торжественно вручил Шакман-бею и остальным послам жалованные грамоты одинакового содержания. Копия текста обязательств государства Российского перед башкирами осталась у него.

Послы Башкортостана упали перед Иваном Грозным на колени и с большим почтением склонили головы.

— Примите нашу глубочайшую благодарность, великий падишах!

— Да поможет Всевышний осуществить наши благие намерения и добрые ваши пожелания!..

Приняв от послов аргамака, лисью шубу, меховую шапку, шкурки и яндау, наполненный душистым бортевым медом, Иван Грозный не скрывал своего удовлетворения.

— Благодарствую за дары ваши щедрые! — осклабившись, промолвил он.

— В следующий раз пришлем вам отличных ловчих ястребов, — пообещал Шакман-бей.

Остальные беи дружно поддержали его намерение.

Иван Грозный снова расщедрился на улыбку. Но уже через мгновение лицо его приняло какое-то странное выражение, и в наступившей вдруг гробовой тишине Шакман-бею почудилось, будто на троне сидит перед ним не сам царь, а его призрак.

Испугавшись зловещих видений, Шагали Шакман-бей попросил дозволения откланяться. Однако Иван Грозный не спешил отпускать башкирских послов. Задумавшись, он поправил на голове венец. Потом, поерзав, уселся поглубже и откинулся на спинку трона.

— Погодите-ка, гости добрые, — вымолвил после некоторого молчания царь, выпрямился и, решительно сойдя вниз, увлек депутацию за собой в боковую дверь.

Увидав в соседней палате уставленный яствами длинный стол, башкиры оторопели.

«Хоть и суров Ак-батша, а вон как хлебосолен», — отметил про себя Шагали Шакман-бей, усаживаясь на предложенное ему место напротив царя.

Во время пиршества Иван Грозный держался запросто и был учтив. Зная о том, что мусульмане не жалуют водку, он не стал неволить гостей.

Немного подкрепившись и уже под хмельком, царь принялся расспрашивать башкир об их прежней жизни и теперешнем житье-бытье. Поинтересовался, чем занимается народ.

Послам было что рассказать. Разговорившись, они с вдохновением поведали царю о временах Сурман-хана, когда у многочисленного башкирского народа было немало просвещенных людей — ученых, писателей, поэтов и большое число ремесленников, проживавших в семидесяти четырех городах. Все это стало для русского царя настоящим откровением.

— Неужто всех горожан вчистую вырезали?! — воскликнул пораженный рассказом царь.

— Да, так и было, сказывают, — с грустью произнес Шагали Шакман-бей. — Сурман-хан тоже принял мученическую смерть. А те, кто остался в живых, так и не сумели оправиться…

— Вот уже триста лет беспрестанно грабят и терзают наш народ чужеземцы, оттого и оказались мы, башкорты, в таком плачевном положении, — вторили беи Мушавали Каракузяк и Бикбау.

— Вначале край башкирский разорил хан Батый. После него нас грабили ненасытные ханы Золотой Орды. С трехсоттысячным войском обрушился на Башкортостан хан Туктамыш. Дважды прошелся по нашей земле лютый Хромой Тимур. Потом оказались мы под игом Казанского ханства. Сколько же лишений и горя выпало на нашу долю! Неисчислимы беды наши!

— Да, вижу я, натерпелись башкирцы от завоевателей, — согласился Иван Грозный. — Так и ведь и русским досталось. Но Московия отстояла свою свободу. Мы отомстили Казанскому ханству за все. — Сказав это, царь немного подумал и уверенно произнес: — Помяните мое слово, не сегодня завтра настанет черед Ногайской Орды да Сибирского царства. Не век им бесчинствовать. Мы освободим ваших братьев из неволи.

— Башкорты навечно останутся должниками вашими, о государь. Рахмат! — приложив руки к груди, с чувством произнес тронутый до слез Шагали Шакман-бей.

Иван Грозный благосклонно выслушал заверения и слова благодарности, после чего решил приступить к главному. Царю не терпелось выведать, чем привлекательна для его государства страна башкирская. Разузнав же, какие звери водятся в уральских лесах, какие несметные богатства дает и таит та неведомая земля, он воодушевился. Да и было от чего прийти в восторг: тут тебе, кроме драгоценной пушнины, и золото, и серебро, руды медные, серные да железные…

— А что, башкирцы и поныне руду добывают? — с неподдельным интересом спросил Иван Грозный.

— Умельцев, рудознатцев у нас не осталось, — вынужден был признаться Иске-бей, предводитель бурзянского рода. — Одних завоеватели вырезали, других пленили и продали в чужеземные страны. Некому нынче промыслы возрождать. Кабы не горы да не леса уральские, думаю, башкирский народ вряд ли бы уцелел.

Остальные согласно закивали:

— Верно!

— Выживали только те, кому удавалось скрыться от врагов в глухих и непроходимых горных лесах.

Увлеченный беседой Иван Грозный не склонен был отпускать от себя гостей.

— Будут ли прочие пожелания?

— Будут, великий государь. Далековато нам ездить ясак платить. До Московии и Казани путь неблизкий. Вот бы где посередке городок заложить, — отважился замолвить слово Шагали Шакман-бей.

— А есть ли пригодное для оного место?

— Как не быть! И находится оно там, где сливаются три реки: Агидель, Кук-Идель и Караидель. Самое что ни на есть подходящее место! — с готовностью откликнулся Шагали Шакман-бей и принялся живописать замечательные для закладки города условия.

— Неужто прежде не нашлось охотников то место освоить? — удивился в свою очередь царь под впечатлением от услышанного.

— О, оно никогда не пустовало! До черного нашествия стоял там город. После того как его сравняли с землей, поселился в том месте ногайский мурза Акназар-Султан, после него — Исмаил-мурза, а потом — мурза Ахмет-Гарей. Он собирается возвести на холме, над рекой, крепость.

— Велики ли у тех ногайцев владения?

— Еще как велики! — широко раскинув в стороны руки, воскликнул Шагали Шакман-бей. — От Каспийского до Аральского моря. Вначале земли в центре и на юге Башкортостана, поделенные между Сибирским и Казанским ханствами, попали в руки двух братьев-ханов Басмана и Тюрэ. Потом власть перешла к Алтакару. А когда его убили, башкортами стал править Акназар-Султан. Часть наших земель досталась мурзе Шейх-Мамаю, а другая — Урусу. Мало слов, чтобы описать жестокость и алчность этих правителей, о великий государь!.. Они обирали башкортов до последнего, забирали не только скот и пожитки, но и детей. Заставляли платить непосильный ясак.

— Да, незавидная судьба у башкирских племен под властью ногайцев, однако… — тихо промолвил Иван Грозный.

Шакман-бей грустно покачал головой.

— Что правда, то правда, великий падишах! Нет предела страданиям наших людей, терпящих притеснения от иноземцев. Отныне вверяем вам нашу судьбу. Вы — наша защита и спасение! Будем питать надежду на то, что в скором времени на вершине холма, в месте слияния трех рек, будет заложен город. И тогда, может статься, наконец-то уймется и оставит башкортов в покое докучающий нам своими набегами и грабежами хан степных киргизов Хак-Назар.

— А как быть, ежели не все племена вас поддержат, не дадут согласия на закладку града? — выразил сомнение царь.

И тут послы заговорили все разом:

— О том не тревожьтесь!

— Это уж наша забота, великий падишах!

— Мы ведь сами желаем иметь новый город. Оповестим о том всех прочих вождей, разъясним им, что к чему.

— И сами поможем строить!..

Поддавшись горячим заверениям гостей, Иван Грозный уступил их просьбе.

— Убедили, — сказал он, после чего вызвал к себе немецких инженеров и велел им приступить к разработке проекта строительства города в центре Башкортостана.

VI

Это было время, когда Иван Грозный был бодр, задорен и полон грандиозных планов. Непосвященному не могло бы прийти и в голову, что всего двумя-тремя годами раньше он едва избежал смерти.

Однажды, почувствовав себя плохо, двадцатитрехлетний государь убрался в свою темную, захламленную всевозможной утварью опочивальню и, с трудом взобравшись на широкую, громоздкую кровать, в изнеможении распростерся на своем ложе.

Когда Иоанн пришел немного в себя, царский дьяк Михайлов подсказал ему, чтобы тот распорядился о завещании. С бумагой ознакомили знатных сановников. Узнав о том, что самодержец решил объявить своим преемником сына Дмитрия, родившегося во время взятия Казани, многие вельможи возмутились.

— Что за вздор?! Неужто государь наш бредит?

— Сажать на царство младенца — виданное ли это дело?!

Умирающий Иоанн велел позвать к нему боярство.

— Вижу, дни и часы мои сочтены, — сказал он, кое-как поднявшись. — Посему решил я, покуда в здравом уме, объявить вам свою последнюю волю. Желаю, чтобы вы присягнули на верность сыну моему Димитрию, целовали крест на имя его! Такова моя воля…

Не в силах более удерживать изнемогшее тело, царь откинулся на подушки. Какое-то время он лежал молча, устремив потухший взор на свод, затем, скосив глаза на застывших в немом ожидании бояр, строго спросил:

— Ну, чего умолкли? Я жду.

— Государь, негоже сажать на царский престол пеленочника, — осмелился высказаться кто-то.

Остальные бояре были того же мнения. Они заговорили наперебой:

— Кто ж согласится доверить трон несмышленышу?!

— Какой от младенца бессловесного прок?

— Нет, государь, ты не прав!..

Не скрывали сановники от государя своих опасений, что от имени юного Дмитрия будут править ненавистные им Захарьины-Юрьевы.

Узнав, что на трон прочат удельного князя Владимира Андреевича Старицкого, и что тот выпущен по такому случаю из темницы, Иван Грозный изменился в лице.

— Да вы… вы… — начал было он, но тут голова его запрокинулась, реденькая бороденка задергалась, явив вельможам трепещущую от судорожного дыхания шею. — Ы-ыых!..

Сразу же после прихода срочно вызванных лекаря и священника бояре поспешили убраться из царской опочивальни и, устроив в честь Старицкого пир, стали с нетерпением ждать, когда Иоанн преставится.

Но вопреки всеобщим ожиданиям, смерть обошла Ивана Грозного стороной.

«Посмели ослушаться меня, псы неверные! — негодовал он, едва оправившись от тяжелого недуга. — Ни в грош меня не ставят, подлые. Забыли присягу отцу нашему — не искать другого государя, кроме наших детей. Решили, что мы уже в небытии, и задумали посадить на царство князя Владимира, угодного им братца моего двоюродного, а младенца невинного погубить».

И вспомнил государь горькое свое детство. Он ничего не забыл.

…Иоанну не исполнилось еще и четырех, как он лишился отца, а на восьмом году — матери. Остался круглый сиротинка на попечении родственников-бояр. Те обращались с мальчонкой плохо, насмехались над ним, обижали его и оскорбляли, одевали во что попало, держали впроголодь, ни в чем не давали воли.

Юный государь видел в своем ближайшем окружении одних лишь врагов, но, глотая слезы, был вынужден терпеть до поры до времени дурное обращение.

И вот наступил момент, когда бразды правления государством оказались в его руках. Молодой царь был наделен властью карать и миловать. Принимая без церемоний людей, обращавшихся к нему с жалобами на вельмож и с личными просьбами, Иоанн не отказывал им в помощи и старался не забывать о данных просителям обещаниях.

…А прозвище Грозный он получил после взятия Казани. С падением Казанского ханства Россия стала считаться одним из крупнейших государств Европы.

В октябре 1552 года Иван Грозный покинул покоренный им город с титулом царя Казанского, но спустя всего два месяца получил сообщение о беспорядках — о нападениях на гонцов, чиновников, купцов и других русских людей, которые курсировали по дороге Васильсурск — Свияжск и Свияжск — Казань.

Царь отрядил человека к свияжскому наместнику, князю Петру Шуйскому с требованием разыскать разбойников. И тот отправил с этим заданием воеводу Бориса Салтыкова. Воевода выполнил царский приказ. Перехваченные им люди были повешены.

Наступило некоторое затишье, но уже в марте 1553 года казанский наместник князь Горбатый послал в Москву гонца со срочным донесением об измене луговых людей, отказавшихся платить подати и убивших сборщиков ясака. Нападения происходили из крепости, сооруженной мятежниками у реки Мешь в семидесяти верстах от Казани. Руководили первым отрядом восставших Хусаин-Саит и Сарый-батыр.

Посланные воеводами против повстанцев отряды были разбиты. Их потери составили восемьсот человек — триста пятьдесят стрельцов и четыреста пятьдесят казаков.

Сопротивление стало набирать силу. Когда мятежники напали на Горную сторону, князь Шуйский вновь призвал боярина Салтыкова, поручив ему разобраться с ними. Но на этот раз тот потерпел поражение. Повстанцы одолели карательный отряд, убив более двух сотен человек, включая самого Салтыкова, и захватив в плен еще двести ратников.

Тогда-то и вспомнил царь Иоанн предостережение опытных вельмож не оставлять Казань до полного покорения проживавших вокруг ее народов. Он впал в такое уныние, что ему посоветовали отказаться от прежней затеи и вывести войско с завоеванной земли.

Однако самодержец и не думал сдаваться, собираясь прибегнуть к решительным мерам. Да вот только слег не вовремя…

А вскоре объявилось еще более крупное повстанческое войско, организованное одним из сотников с Луговой стороны — Мамышем-Берды. В него вошли не только татары, черемисы, мордва и чуваши, но и верные разгромленному ханству башкирские тарханы. Намереваясь возродить Казанское ханство, Мамыш-Берды пригласил на трон мурзу Али-Акрама — сына правителя Большой Ногайской орды Юсуфа и брата Сююмбике. Столицей же была выбрана крепость Чалым, находившаяся на правом берегу Волги в пятнадцати верстах от Козмодемьянска и в ста шестидесяти верстах от Казани.

К тому времени Иван Грозный поправился. Он не мог допустить возрождения покоренного им ханства и направил на Каму карательные отряды под началом Данилы Адашева. Не довольствуясь этим, через несколько месяцев царь послал в Казань полки под командованием воевод-князей Семена Микулинского, Ивана Шереметева и Андрея Курбского.

За четыре недели они опустошили край. Идя от селения к селению, их отряды уничтожали все на своем пути, сжигая деревни, забирая с собой скот, угоняя жителей в плен. Всего было взято ими до шести тысяч мужчин, пятнадцати тысяч женщин и детей. Зимой 1554 года каратели захватили и сожгли крепость Мешь-Тамак.

К лету, когда к Мамышу-Берды и Али-Акраму присоединились луговые черемисы, война возобновилась. Московские власти не преминули ответить на это посылкой новых войск под началом Мстиславского и Михаила Глинского.

Последовали опустошительные походы карателей на волости, во время которых были уничтожены десятки селений. Им помогали новокрещеные местные жители. Тысячи непокорных и повстанцев были казнены или взяты в плен.

Государь щедро отблагодарил своих воевод и верных ему татар, отметил их ревностное служение золотыми медалями. Но луговые люди во главе с Мамышем-Берды продолжали сопротивляться.

Поняв, что от призванного им на царство Али-Акрама и его дружины нет никакой пользы, а есть лишь одни убытки, он отрубил ему голову.

К весне 1556 года у Мамыша-Берды было две тысячи человек. С таким воинством он подступил к острогу горных людей. Те вступили с предводителем мятежников в переговоры, пообещав поддержать его, и пригласили отметить сделку. Однако вероломные хозяева перебили пришедших с главарем стражников, самого схватили и доставили в Москву, где вскоре казнили. В благодарность за поимку Мамыша-Берды государь сократил людям Горной стороны подати.

Ногайский мурза Юсуф, отец умерщвленного Али-Акрама, лишил оставшихся без предводителя повстанцев помощи. И карательным отрядам во главе с боярином Морозовым ничего не стоило расправиться с ними. Они сожгли Чалымский городок.

Стремясь к окончательному усмирению местного населения, власти посылали все новые и новые отряды, которые продолжали карательные операции. Те, кому удалось спастись, являлись в Казань и били челом наместнику.

Однако волнения утихли не сразу. Попытки сопротивления какое-то время еще продолжались. Государь шел на все, чтобы навсегда покончить с любыми проявлениями неповиновения.

В течение пяти лет власти занимались усмирением населения бывшего Казанского ханства. Как раз в тот период посетившие Москву четыре башкирских посла получили от царя жалованную грамоту. И башкиры, храня ему верность, в большинстве своем не поддерживали повстанцев.

Иван Грозный был доволен новыми подданными, и карательные войска не стали нарушать их пределов в районе Сулман-Камы.

VII

Еще в начале 1555 года сибирский князь Едигер, потрясенный судьбой Казанского ханства, и находясь под впечатлением событий, происходящих вокруг Астрахани, забил тревогу. Предвидя, что зауральские башкиры и прочие народы, входящие в Сибирское ханство, попытаются освободиться от зависимости, он решил утвердиться в своих владениях. Для этого он должен был заручиться поддержкой Ивана Грозного.

Едигер перенес ханскую ставку из Чимги-Туры[11] в Кышлык-Искер[12] и созвал на совет ближайших помощников.

— Надобно кому-то из нас в Московию идти и сказать Ивану Грозному, что мы согласны быть его данниками. Нет у нас выхода. Ежели хан московский нам не пособит, мы не сумеем сдержать баламутов. Особенно трудно будет справиться с башкирами. Стоит только заварухе начаться, ханы козацкие тоже в стороне не останутся, на земли наши набросятся, станут грабить народ…

— А как же мы? Что нам самим после уплаты ясака останется? — спросил Боянд-бей.

— Положенную Ивану дань станем отбирать у непокорных башкир.

— Чтобы еще больше разозлить их?

— Они даже не пикнут, когда прознают, для кого ясак, — уверенно сказал Едигер.

— Ну что ж, дело верное. Надобно его ускорить.

Едигер кивнул в знак согласия.

И вот летом посланники хана Сибирского Тягрул и Панчады явились в Москву. Пав ниц перед русским самодержцем, они в выспренных выражениях поздравили его со взятием Казани и Астрахани.

— О великий шах, вы — самая надежная защита и опора Сибирского ханства… — изощрялся Тягрул, пытаясь льстивыми речами завоевать расположение Белого царя.

Ивану Грозному претила неискренняя лесть. Он задергался на троне и, сверкнув зловеще очами, вскинул руку и грубо оборвал велеречивого посла:

— Довольно!.. Ближе к делу!

— Великий шах! — обратился к нему Панчады. — Повелитель наш Едигер просит Вас принять во имя свое и под руку свою землю Сибирскую, дабы утвердить там спокойствие.

— Задарма, что ли?! — мрачно усмехнулся тот.

— О великий шах, хан обязуется высылать вам дань, положенную башкирам.

Выяснив, каковы размеры башкирского ясака, Иван Грозный досадливо поморщился и заявил без обиняков:

— Нам этого мало. Мы сами положим на вас ясак!

Выпытав, чем богато Сибирское ханство и сколько в нем жителей, он поставил условием, чтобы с каждого из тридцати тысяч с лишним человек ежегодно взимать по соболю и белке.

— Мы согласны, великий шах, — сказал Тягрул, смиренно склоняя перед грозным самодержцем голову.

— Ну что ж, тогда дело слажено… Коли будете верными слову своему, обещаем вам наши милости.

Выдав послам жалованную грамоту, государь объявил им, что забирать причитающуюся Москве дань доверит сыну боярскому Дмитрию Курову.

Из Сибири Куров вернулся назад спустя два года в сопровождении посла Боянда. Только вместо обещанных тридцати тысяч семисот соболей привез он с собой лишь семьсот.

Иван Грозный был разгневан и потребовал от посла объяснений. Принеся извинения, тот передал царю слова Едигера, который жаловался, будто земли их разорил царевич из рода Шейбана, угнавший многих людей.

Дмитрий Куров недовольно покачал головой.

— Посол лжет, великий государь.

— Ах ты басурманин поганый! Как посмел ты мне врать?! — в бешенстве накинулся на Боянда царь.

Поерзав на троне, он резко поднялся во весь рост и приказал забрать у посла имущество, а самого посадить под стражу. Для получения остальной части подати Иван Грозный снарядил в Сибирь группу татар, находившихся у него на службе.

Свою миссию они выполнили. Хаким Сибирского ханства Едигер подписал шертную грамоту, дав царю обещание впредь быть исправным данником, и скрепил ее печатью. Вернувшиеся в Москву посланники привезли свыше тысячи соболей.

VIII

Неуязвимым оставалось пока лишь Крымское ханство, за которым стояла сильная Турция. Для Москвы оно представляло вечную угрозу: крымцы постоянно досаждали России набегами и разбоями. Поэтому «Избранная рада» советовала государю не останавливаться на достигнутом и завоевать Крым. Особенно усердствовали, настаивая на продолжении войны, царский любимец Адашев и духовник Сильвестр. Но вместо этого Иван Грозный отправил их в ссылку, а сам решил начать войну с Ливонией[13].

В той кампании предстояло принять участие новым подданным России. Военная повинность для башкир была обговорена в Жалованной грамоте. И как только они получили приказ явиться в Москву со всем снаряжением, беспрекословно ему подчинились.

Объединившись, представители башкирских племен отправились верхом на своих аргамаках в поход и в составе русских войск зимой 1558 года вступили на территорию Ливонии.

Уже в самом начале рать Ивана Грозного взяла Нарву и Дерпт, а зимой следующего года продвинулась до границ Восточной Пруссии и Литвы. Ливонцы, опасаясь полного разгрома, были вынуждены просить перемирия. Оно продлилось с полгода. С возобновлением же военных действий Ливонский Орден потерпел окончательное поражение.

Когда прославившиеся своей доблестью башкирские конники вернулись домой, они тут же разъехались по летовкам.

Стосковавшийся по родным местам и близким Айсуак-бей тоже перекочевал со своей семьей на яйляу.

Как раз в это время к нему пожаловал с целым обозом купеческий сын Григорий Строганов. Выбравшись из тарантаса, он приветливо улыбнулся и зашагал прямо к вождю, стоявшему среди сородичей-гайнинцев.

— Как поживаешь, спаситель мой? — крепко обнял он растерянно взиравшего на него Айсуака, после чего обошел аксакалов, с каждым из них тепло поздоровался. — Всей душою рад нашей новой встрече!

«Такое знакомое лицо… Где ж я мог видеть этого молодца?» — недоумевал бей, разглядывая гостя. А когда до него, наконец, дошло, кто перед ним, восторженно воскликнул:

— Атак-атак, так это ты?! А ведь я поначалу тебя не признал!

— Неужто я так сильно изменился? — улыбнулся Строганов.

— Еще как! Ты теперь настоящий боярин. Вон как богато одет, — с восхищением произнес Айсуак-бей. — Хоть бы заранее известил, что приедешь.

— Да все недосуг было…

— И чей же это обоз?

— Мой, — сказал Строганов и, слегка понизив голос, добавил: — Я подарки привез тебе и твоим сородичам.

Айсуак-бей удивился:

— Подарки? Зачем так много?

— Да для вас мне ничего не жалко. Вы ж меня от верной гибели спасли, — ответил тот. — Не хочу никого обделить.

Приветливый кряшен покорил гайнинцев своей щедростью и редким качеством — умением быть благодарным. Не зная, как выразить переполнявшую душу радость, они наперебой восторгались Григорием:

— Есть ведь достойные люди среди кафыров!

— Надо же, сколько добра навез, не поскупился!

— И все даром велел раздать!

— Пусть Аллахы Тагаля наделит его крепким здоровьем!..

Строганов тоже был несказанно рад, что ему удалось поладить с башкирами.

После того как были розданы привезенные им дары — всевозможные яства, одеяние, серебряные браслеты, серьги, кольца с драгоценными каменьями и прочие побрякушки, начался настоящий пир.

А в конце второй недели Айсуак-бей собрал соплеменников на совет.

— Братья, я созвал вас для того, чтобы объявить: дорогой кунак Григорий Строганов желает построить на нашей земле небольшой завод, чтобы соль варить. Каково будет ваше слово?

— И где же намерен он строить свой завод? — спросил один из старейшин.

— Недалеко от Перми.

— А какая нам от той варилки выгода?

— Очень большая. Самим нам уже не придется соль добывать. Да и за покупками не надо будет в Казань ездить. Все, что нужно, мы сможем покупать в строгановской лавке.

После таких разъяснений вопросов уже не было. Аксакалы зашумели:

— Раз так, нечего медлить!

— Мы все как один согласны!

— Купец о нашем благе печется.

— Благороднейший человек!..

Получив разрешение на закладку соляной варницы, Григорий Строганов облегченно вздохнул.

— Даю слово никогда не забывать доброты вашей и помогать вам, чем смогу, — пообещал растроганный купец и вскоре объявил, что собирается в Москву.

Айсуак-бею захотелось узнать, за какой надобностью.

— Для постройки завода нужно царево дозволение, — объяснил гость.

Сидевшие в сторонке старейшины, услышав его ответ, удивленно переглянулись.

— Это еще зачем?! Какое Ак-батше дело до башкирских земель?

— Разве купцу не хватает нашего слова?

— В том-то и дело, что не хватает, — отозвался тут Айсуак и пояснил сородичам, на каких условиях башкиры объединились с Московским государством. — Теперь без разрешения царя никто не сможет затеять на наших землях дело — строительство завода или занятие охотой.

— Значит, Ак-батша получил право вмешиваться в нашу жизнь… К добру ли это?

— Конечно, к добру! Если он не будет вмешиваться и помогать нам, земли наши разграбят чужаки.

— Ну, тогда ладно!

— Очень хорошо!

— Пускай кряшен съездит в Москву, мы не против, — согласились успокоенные старейшины и не спеша разбрелись по своим жилищам.

Когда Строганов остался с вождем наедине, он с опаской огляделся по сторонам и, придвинувшись к нему поближе, доверительно спросил:

— Айсуак-бей, правду ли говорят, будто государь закрепил за башкирами вотчинное право[14]?

Тот согласно кивнул:

— Все верно. Это прописано в Жалованной грамоте. А зачем же мы, по-твоему, платим в царскую казну ясак?

— Москва так и будет следить за охраной ваших земель и имений?

— Мы сами просили его помочь, взять под защиту наше добро, земли-воды, оградить нас от чужеземцев, — заметил Айсуак-бей, достал берестяной свиток и, потрясая им, как самым важным документом, сказал: — Когда составляли эту указную грамоту, особо написали о наших землях и религии. Великий князь Иван Васильевич дал слово и поклялся: башкир, что ислам исповедуют, никогда в другую религию не насиловать, и чтобы мы, башкирские роды, стали нести искреннюю службу.

Выслушав его, Строганов какое-то время молчал, словно забывшись, потом вдруг встрепенулся и спросил:

— Ты давеча про ясак говорил. Вы и вправду платите в казну подати?

— Исправно платим.

— А велика ли дань?

— Не больше и не меньше, чем ханы татарские брали. Но мы не только ясак платим. Как сказано в Жалованной грамоте, башкорты должны снаряжать за свой счет людей и посылать их на службу в русское войско, в иноземные походы да на охрану юго-восточных границ.

— Границ? — переспросил Григорий. — Это еще зачем? Неужто кто отваживается нарушать ваши пределы?

— На чужое добро всякий польстится, — горько усмехнулся Айсуак-бей. — Особенно лютуют ногайские мурзы. После изгнания из Башкортостана они бежали в сторону Азова и Кабарды, обосновались там, ханство обустроить успели — Малую Орду. Укрепились при помощи крымского хана Давлет-Гирея и то и дело совершают набеги на башкирские селения, грабят людей, учиняют погромы, дома поджигают, угоняют целые стада, женщин и детей везут на невольничьи рынки, продают в рабство. Хорошо еще, что мы вовремя в Москву на поклон явились, а то бы нынче от башкортов, верно, ничего не осталось бы…

— Значит, по-твоему, союз этот вам на пользу?

— Никто не знает, что нас ждет впереди. На будущее загадывать не будем. А покамест, слава Аллаху, все вроде бы неплохо складывается. И мы не каемся, что примкнули к русским, — сказал Айсуак-бей. — Сам посуди: татарские ханы помыкали башкортами больше трех веков. Теперь же мы избавились от них и радуемся, что можем покончить с разобщенностью и наконец-то воссоединиться.

— Значит, ваш народ столько времени жил этой надеждой?

— А как же! Мы, башкорты, никогда не забывали, что это наши кровные земли, родовые владения, и мечтали когда-нибудь их себе вернуть…

Видя, что разговор принимает нежелательный для него оборот, Строганов решил переменить тему.

— Мне, пожалуй, надо будет доложить государю, что я уже получил от башкирцев дозволение на строительство соляной варницы между Чусовой и Камой.

— Доложи, конечно.

IX

В 1558 году Григорий Строганов докладывал царю, что по обе стороны реки Камы до Чусовой места пустынные, непаханные. Утверждая, что земли те не принадлежат никому и не приносят в казну дохода, промышленник бил челом, чтобы ему было позволено поставить там городок и укрепить его пушками. Просил Строганов государева дозволения вырубать леса для расчистки земли под пашни, ставить дворы и приглашать людей для поисков рассола, ну, а где таковой отыщется, ставить варницы и соль варить.

Иван Грозный уважил просьбы Строганова с условием, чтобы тот не принимал к себе тяглых людей и письменных, а также воров и разбойников. Кроме того, ему запрещалось самому, без царского ведома, разрабатывать полезные ископаемые. При обнаружении руд серебряных, медных и оловянных он обязан был извещать о том царских казначеев.

Льготы были даны Строганову на двадцать лет. И на этот срок жители построенного им городка и посадские освобождались от уплаты всякой дани, от селитряных и ямских денег, от оброка с соли и рыбной ловли. По истечении же урочных двадцати лет на Благовещеньев день[15] Григорий должен был уплатить в царскую казну первый налог и с тех пор возить все подати в Москву.

Получив желанную грамоту, Григорий Строганов с братом Яковом перебрались на новые земли и раскинули первым делом палатки. Разместив привезенную с собой утварь и обустроившись, огородили территорию будущего городка и расставили повсюду пушки.

— Чтобы окрестные разбойники не шалили да ногайские орды не досаждали, стражу надобно умножить, — сказал Григорий Строганов.

Обойдя еще раз и осмотрев свой лагерь, он решил пригласить к себе гайнинцев.

К назначенному часу те стали съезжаться на поляну, где должен был состояться мэжлес: мужчины — верхом, семейства — в повозках.

Радушно приветив своих гостей, Строганов позаботился и о детях. Для них устроили отдельный табын.

К тому же каждый получил в подарок сладости и по игрушке.

Все было как на Хабантуе. Собравшаяся на поляне возбужденная толпа копошилась и гудела точно пчелиный рой. В самом центре на изумрудном травяном ковре была расстелена огромная скатерть. Вокруг расселись, скрестив ноги, знатные мужи.

Тут подоспел подросток с накинутым на плечо полотенцем и с латунным кумганом в руках, и гости один за другим ополоснули руки.

Едва мальчуган удалился, Григорий Строганов взял слово.

— Други мои, я бесконечно рад, что мне выпала честь поселиться рядом с вами, — начал он. Восхвалив вождя Айсуак-бея, аксакалов и других членов рода и выразив им свою благодарность, он одним махом опрокинул в себя полную чарку водки.

Строганов не обиделся, когда башкиры, отказавшись от столь крепкого напитка, глотнули из тустаков привезенный с собой кумыс. Он тоже отведал шипучего напитка, после чего стал предлагать гостям медовуху, бузу и разные дозволенные мусульманам блюда.

— Ну, любезные мои, не стесняйтесь, угощайтесь на здоровье! Дайте срок, как запущу заводик да как пойдут дела на лад, уж я-то о вас позабочусь. Понастрою в селениях ваших мечети да школы, а самых способных деток стану посылать в страны магометанские учиться!

— Да сбудутся твои благие намерения, аминь!

— Мы тоже в стороне не останемся, будем помогать тебе, чем можем.

— Эх, побольше бы таких людей, как Строганов, — наперебой восклицали гости.

— Почли б за счастье жить рядом с ними.

— Верно, и земли для такого дела не жалко!

— Как прознают ногайские мурзы про нашу дружбу, больше не посмеют нас трогать.

— Ну, уж эти-то вряд ли угомонятся, — с сомнением произнес кто-то.

— А пищали да пушки на что?! Пускай только сунутся! Мы их ядрами угостим.

— Так ведь не про нас они, а для защиты городка…

Сидевший рядом с Лукманом крепкий джигит поерзал-поерзал на месте и осмелился, наконец, прервать сородичей:

— Братья, хватит тоску нагонять. Давайте-ка лучше встряхнемся!

Давно поджидавший случая кураист с готовностью заиграл плясовую, и Лукман, проворно вскочив на ноги, вышел на открытую площадку. Приосанившись, он вначале притопывал на месте, затем, раскачав богатырское тело, пустился в пляс.

— Хай-хай, глядите-ка, чего выделывает!

— Надо же, точно летает! Ногами земли не касается…

Только мокрый от пота Лукман вернулся на прежнее место и в изнеможении опустился наземь, его сменил другой бравый джигит.

В кругу женщин тоже царило веселье. Приплясывая, они бойко выдавали сочиняемые на ходу такмаки-частушки.

Когда разгоряченные кумысом, медовухой и бузой джигиты уже не могли танцевать, зазвучал чей-то голос, тут же подхваченный кураем:

Айсуак-бей сидел вдвоем с Григорием Строгановым в стороне от остальных. Вслушавшись в слова песни, он вдруг изменился в лице, резко поднялся и подскочил к певцу.

— Да как посмел ты, Саитгали?! Ешь да пьешь за счет хозяина, а сам при нем крамольные песни распеваешь! — трясясь от гнева, проговорил он сквозь зубы.

— Да уж, хорошенькое дело — проедать и пропивать наследство, завещанное нам дедами и отцами! — горько усмехнулся тот.

— Все решалось на сходе, сообща, — возразил ему Айсуак-бей.

— А мое мнение никто не спрашивал, — не унимался Саитгали.

— Значит, хозяин варилки тебе не по нраву… Зачем же ты тогда на мэжлес явился?

— Хотел донести до сородичей правду. Мы совершаем большой грех, разбазаривая нашу священную землю, и дорого заплатим за святотатство!

— Прошу тебя, не порти нам байрам! — взмолился Айсуак.

Но Саитгали пренебрег просьбой вождя. Едва тот вернулся к Строганову, он завел новую песню:

Поняв, что вразумить подстрекателя не удалось, Айсуак-бей решил пресечь его попытки взбаламутить народ. Недолго думая, он встал и обратился к сородичам:

— Ну что, братья, может и мне спеть?

— А чего у нас спрашивать, коли хочется?! — откликнулись люди. — Давай, пой!

Саитгали растерялся. Воспользовавшись наступившей заминкой, Айсуак начал:

Стоило ему умолкнуть, как тут же со всех сторон раздались восторженные возгласы:

— Афарин! — Да здравствует Айсуак-бей!

— Хвала вождю нашему!..

Убедившись в том, что большинство на стороне Айсуака, Саитгали приуныл.

— Вижу я, никто из вас пока не понимает, чем нам все это грозит. Но очень скоро вы увидите, что я был прав. Локти будете кусать, да только поздно будет, — мрачно произнес он и скрылся.

С его уходом сорванный было праздник возобновился.

Лишь на закате башкиры засобирались домой. Погрузившись на повозки, они приготовились к отъезду.

Провожая своих гостей, Строганов раздавал последние подарки и беспрестанно улыбался.

— Ежели кто захочет наняться ко мне на работу, милости просим. Уж я-то не поскуплюсь, обеспечу и жалованьем, и снедью да разным другим нужным вам товаром.

— Благодарствуем, — отвечал за всех Айсуак-бей.

…Спустя двое суток Строганов уже нанял целую партию башкир, и вскоре на месте будущего городка и соляной варницы закипела работа. Часть наемных работников хозяин отправил к мелким озерцам, других поставил на территории между Сулманом и Чусовой, остальные копошились у родника. На площади длиною в сто сорок шесть верст валили и корчевали деревья, готовили расчищенные земли под посевы.

Люди, не занятые в поле, строили избы, делали загоны для скота, возводили крепости или помогали тем, кто трудился на соляных промыслах.

Григорий Строганов зорко следил за происходящим. Работящих да исполнительных он не обижал, денег и подарков для таких не жалел, а лодырей прогонял прочь либо жалованья лишал.

Вскоре понаехали купцы, пооткрывали лавки, в коих можно было купить все, что душе угодно, были б только деньги. Торговали они беспошлинно. Прибывавшие к Строганову из других городов брали в Москве управные грамоты.

Варить соль, ловить рыбу в реках и озерах Строгановым разрешалось безоброчно. Зато сами брали пошлину, когда отвозили или посылали соль и рыбу в другие места.

Стремясь поскорее разбогатеть и везде и всюду поспеть, братья держали все под неусыпным, жестким контролем. Во имя достижения своих целей они становились беспощадными, заставляя наемных работников вкалывать день и ночь, не давая им никакого продыху.

В 1558 году близ устья Чусовой они построили городок, назвав его Канкором. Но одного городка оказалось мало, и спустя шесть лет Строгановы вновь обратились к царю за разрешением заложить в двадцати верстах от Канкора, где был найден рассол, крепость, чтобы разместить в ней людей, которым предстояло работать на варнице. Их просьба была уважена, и вскоре появился Кергедан.

Чем богаче становились братья Строгановы, тем ненасытнее. Не довольствуясь владениями на севере Башкортостана, они постепенно прибирали к рукам земли черемисов, вотяков, остяков, вогулов[16], возводили там крепости.

Шаг за шагом, промышленники все меньше считались и с людьми племени гайнэ. Осваивая их вотчины, они нарушали обговоренные с Белым царем условия, творили настоящее беззаконие.

Все это привело к тому, что башкиры начали понемногу роптать, противодействовать строительству на их территории новых городков и крепостей. И в самый острый момент противоборства с промышленниками на их тыл неожиданно напали перебравшиеся через Уральский хребет сибирские татары. Они грабили и громили башкирские селения, убивая стариков и глумясь над женщинами. Детей угоняли на чужбину и продавали в рабство. Башкирам не оставалось ничего другого, кроме как бить челом царю.

X

К несчастью, приезд башкирских посланников в Москву совпал с трауром по царице Анастасии. Поэтому государь выслушал их без всякого участия.

Раздавленный горем монарх не сдвинулся с места и даже не шелохнулся. Он сидел, словно каменное изваяние. Лишь некоторое время спустя Иван Грозный, скользнув рассеянным взглядом по толпе присутствующих, уставился вдруг на Айсуака, приехавшего в Москву просить помощи от имени соплеменников. Башкирский бей подумал было, что царь силится его узнать. Однако тот снова застыл и, посидев так немного, низко свесил голову.

— Час от часу не легче, — пробормотал Иван Грозный и тяжело вздохнул. — Хоть я и самодержец, а житие мое — не позавидуешь… С младенчества не видел радости, рос круглым сиротой, терпел от бояр унижения. И ныне не дают мне покоя. Отравили ненаглядную мою Настасьюшку, да и сыну, известное дело, яду подсыпали. Нет в царских хоромах надежных людей. Дружбой обойден, один я оставленный, покинутый…

Айсуак-бей был потрясен. Не ожидал он увидеть могучего, прослывшего своей свирепостью государя таким надломленным и жалким. Не к лицу ему плакаться на судьбу при посторонних, выворачивать перед ними душу. Значит, и в самом деле одинок, раз не с кем больше поделиться. А ведь многие думают, что жизнь царская — сплошные праздники да удовольствия. Видели б они его сейчас… Уж ежели самодержцу тяжко, каково же тогда другим?

«Да, вижу я, зря мы сюда приехали. Не на кого теперь нам надеяться. Ак-батша уже не тот, что прежде. Ослаб батша Иван. А без помощи его и заступничества начнут нас теснить, снова поработить захотят… Не до нас Ак-батше, даже не выслушал. Кабы вник в наше положение, наверняка что-нибудь придумал бы…»

Разочарованный Айсуак-бей решил откланяться.

— Великий падишах, ты уж прости нас, не ко времени мы явились…

Только после этих слов Иван Грозный встрепенулся. Воззрившись на стоявшего перед ним башкирского бея, он неожиданно сказал:

— Будьте покойны, без помощи я вас не оставлю. Как отойду немного, потолкую со Строгановыми. Они вам пособят. А сибирских царей не бойтесь. Не позволю я им своевольничать на подвластных мне землях башкирских.

— Может, войско к нам из Московии отрядить, великий падишах? — дерзнул попросить его Айсуак.

— Нет! — последовал твердый ответ. — Этого обещать я вам не могу.

Не осмелившись открыться, доложить царю о своих непростых отношениях с алчными промышленниками, Айсуак-бей почтительно склонил перед ним голову:

— Благодарствую, великий падишах!..

…Выезжая из первопрестольной, башкиры подавленно молчали. Лишь когда Москва была уже далеко позади, кто-то из них произнес со вздохом:

— Никакого толку от нашей поездки.

— Что верно, то верно, — согласился Айсуак-бей. — Если Ак-батша велит Строгановым взять башкортов под защиту, нам несдобровать!

— А почему же ты промолчал, не объяснил ему, что к чему?

— Ему сейчас не до этого. У Ак-батши свои заботы. Он обозлен, винит в смерти жены бояр. Если б я стал жаловаться на Строганова, кто знает, что взбрело бы ему в голову. Как бы самим не перепало.

— Да-a, с этим не поспоришь. На то он и самодержец.

Когда отряд приближался к Волге, Айсуак-бей вдруг приостановил коня, услышав какой-то шум и крики. Как оказалось, это были то ли мужики, то ли ратники, расположившиеся на берегу. Они громко бранились и колошматили друг друга.

— Фу-у, напились!.. — брезгливо поморщившись, промолвил Айсуак и спросил у товарищей: — Как же нам быть-то, ехать напрямик или спуститься, а потом на ту сторону перебраться?

— Нечего с пьяными связываться. Поедем низом.

Переправившись через реку, башкиры направились к дороге.

Дома их с нетерпением поджидала целая группа башкирских родоначальников.

— Ну как, Айсуак-бей, удачно ли съездили? — первым спросил Шагали Шакман.

Тот, зная, что в двух словах всего не передать, ответил не сразу — сначала завел гостей в дом. Описав в подробностях встречу с царем, он заключил:

— Теперь сами соображайте, что к чему.

Вожди растерянно переглянулись между собой и промолчали.

Тем временем расстелили на нарах скатерть, внесли большую деревянную чашу с только что отваренной кониной, и хозяин принялся потчевать своих гостей:

— Ну, кунаки дорогие, угощайтесь, берите мясо. Проголодались, небось.

Те не заставили себя упрашивать. Закатав до локтей рукава, они стали доставать из чаши жирные куски.

— Бисмиллахир-иррахман-иррахим!..

Когда все насытились и принялись за чай с привезенными Айсуаком гостинцами, заговорил глава кыпсаков Мушавали Каракузяк:

— Мы должны радоваться, что Ак-батша, несмотря на такое горе, все же принял башкирских послов. Ведь он мог отослать вас назад, мол, у меня и без вас хлопот хватает. Куда бы вы тогда делись? А так есть хоть какая-то надежда на помощь!

— Да не лишит Аллахы Тагаля нас этой надежды, — подхватил его слова вождь Усерганского рода Бикбау-бей. — Пускай Ак-батша от горя оправится, придет в себя. Мы подождем.

— Вот говорят про него, дескать, злой да свирепый и что, мол, не зря его Грозным прозвали. Чего ж он тогда не расправится с боярами, которые жену его отравили? — спросил Шагали Шакман-бей.

— А вот я слыхал, будто бы, когда он родился, гроза гремела. И не такой уж он, сказывают, жестокий, а скорее наоборот — справедливый, к людям уважительный. Грозный он лишь для врагов.

— Так и должно быть, ведь он — батша, — рассеянно произнес Айсуак-бей, думая о чем-то своем, и тут же перевел беседу в другое русло. — Как бы там ни было, а нам с вами никак нельзя сидеть сложа руки в ожидании помощи. Мы должны хорошо подготовиться, стянуть все силы в один кулак. И сообща отразим набеги сибирского хана, чтобы было ему неповадно соваться к нам.

Вождь тамьянцев Шагали Шакман-бей опустил глаза и покачал головой.

— Легко сказать — сообща. Да у нас чуть ли не каждый вождь мнит себя ханом. Попробуй-ка, заставь такого подчиняться единовластному начальнику?!

— Вот и дождемся, покуда сибирские татары не истребят башкортов поодиночке! Все наши беды как раз от этого — от нашей разобщенности, от того, что мы не только не любим, а еще и люто ненавидим друг друга, враждуем между собой!..

Вожди проговорили до самых сумерек, но так и не смогли прийти к единому мнению.

XI

Иван Грозный не сразу пришел в себя. Несколько суток напролет провел он в опочивальне, скорбя по усопшей супруге Анастасии. Горе его было безутешно.

Опасаясь за его здоровье, Андрей Курбский осмелился дать ему дружеский совет:

— Надобно тебе жениться, государь, да поскорее. Как возьмешь новую жену, так и успокоишься.

Иван Грозный пристально взглянул на наперсника.

— Значит, ты мне советуешь жениться? — переспросил он, немного подумав. — А ведь и впрямь дело говоришь. Может, уже есть кто у тебя на примете?

— Ты токмо прикажи. Вмиг сыщем тебе добрую русскую девицу… — Курбский чуть было не добавил «не хуже прежней», но вовремя осекся.

— Ну нет, не желаю жениться на русской, — неожиданно выпалил Иоанн и пояснил: — На сей раз я буду расчетлив. Мне нужен выгодный брак.

Князь безмолвно воззрился на царя, не посмев спросить, что у того на уме.

А вскоре стало ясно, кого Иоанн имел в виду. Строя далеко идущие планы, он обратил свой взор на Польшу. Зная, что у польского князя Сигизмунда две сестры, Иван Грозный решил посвататься к одной из принцесс. Но тот отказал ему. И тогда русский царь надумал взять в жены младшую дочь кабардинского князя Темрюка Идарова Кученей с расчетом, что могущественный тесть будет помогать его государству защищаться от разорительных набегов крымского хана.

Черноволосая и черноглазая царская невеста приехала в Москву в июле 1561 года и по крещении стала зваться Марией.

Женившись во второй раз, Иван Грозный почувствовал себя на какое-то время умиротворенным, проводя с новой избранницей бурные ночи. Но такой большой и пылкой любви, как к Анастасии, он к ней не испытывал. Страсть продлилась недолго.

Через три года после женитьбы и без того разочарованный Иоанн испытал настоящее потрясение, узнав о предательстве близкого друга и соратника Андрея Курбского, переметнувшегося к литовцам. Это вконец переполнило чашу его терпения.

Чтобы собраться с мыслями, решить, как быть дальше, в начале зимы 1564 года государь удалился из Кремля. Он объявил, что отправляется на богомолье, а сам уехал в Александровскую слободу.

За ним следовал целый обоз. Царя сопровождали не только домочадцы и слуги, но и верные ему приближенные бояре.

Через месяц в Москву прибыл гонец, доставивший две царские грамоты. Одна из них предназначалась митрополиту Афанасию, другая — простому народу.

В первом послании Иван Грозный обвинял боярство в вечных кознях, изменах и преступлениях, к коим причислял убийство царицы Анастасии и царевича Дмитрия. Он писал: «не хотя многих изменных дел терпети, мы от великой жалости сердца оставили государство и поехали, куда Бог укажет нам путь». Царь даже поименно перечислил знатных людей, на кого затаил обиду и гнев.

Вторая грамота была зачитана по его велению на городской площади во всеуслышание. Обращаясь к московскому люду, государь вопрошал: «Желаете ли над собой меня, Русского Православного Царя, Помазанника Божия, как символ и знак своего избранничества и своего служения?..» При этом он давал понять, что вовсе не простой народ считает виною его обид и недовольства, а бояр.

Толпа внимала чтецу в оцепенении. А когда замешательство прошло, началась настоящая паника.

— Наш государь оставил нас! — раздался чей-то душераздирающий вопль.

— Что ж теперича будет? — спросил кто-то, растерянно разводя руками. — Куды ж нам, без царя-то?!. Без него мы ровно сироты!

— Можно ли овцам быть без пастыря?! — восклицали люди.

— Пускай государь казнит лиходеев: в животе и смерти воля его! — Смерть, смерть изменникам!

— Укажите нам изменников: мы сами их истребим! — бушевал народ.

Жизнь в столице замерла: дела стали, суды, приказы опустели, позакрывались лавки.

Боярство, дворянство, окольничие и приказные люди пришли в ужас, засуетились и срочно отправили на поклон к царю депутацию — митрополита и епископов.

— Смилуйся, великий государь, вернись в Москву да царствуй, как прежде! — обратились к нему священнослужители.

— Без тебя не быть в государстве порядку!..

Царь Иоанн выслушал послов благосклонно и, покачав головой, изрек:

— Нет, не могу я вернуться в Москву, покуда там бояре бесчинствуют!

— Послушай нас, государь, — сказал митрополит. — Никто отныне не будет чинить тебе претительных докук. Живи, царствуй да твори по воле своей!

— Да разве ж бояре дадут! — зло усмехнулся Иоанн.

— Не бойся бояр, государь. Святая церковь на твоей стороне, — продолжал уговаривать его владыка. — Знай: коли помедлишь, не вернешься назад в Москву, быть большой беде. Простолюдины работу забросили, кричат, грозятся, тебя требуют…

Убедившись в том, что народ за него, как он на то и рассчитывал, Иван Грозный задумчиво произнес:

— Уж и не знаю, как мне быть-то. Дайте срок… — начал было он, но митрополит не дал ему договорить.

— Не гневайся, великий государь, но нет у тебя боле времени на размышления. Поспешай. Нынче дорога каждая минута. В первопрестольной с нетерпением ожидают нашего возвращения, — взмолился он. — Что прикажешь доложить православному люду?

— Не торопите меня. Как надумаю, дам знать!

— Что ж, в добрый час. Будем ждать! — С этими словами священнослужители откланялись.

XII

Второго февраля 1565 года Иван Грозный торжественно въехал в Москву и по возвращении своем созвал представителей духовенства, бояр и знатных чиновников.

Они смотрели на государя во все глаза и диву давались: надо же было так измениться! Прямо с лица спал. Черты лица заострились, щеки ввалились. Задорный прежде взор угас, густая некогда шевелюра оскудела, борода поредела. Иоанн осунулся, казался утомленным, больным и постаревшим. По всему было видно, нелегко далось ему добровольное отшельничество. Небось, тоскливо и нелегко было пережидать, думать да гадать, как все повернется, как сложится. Тяжелая это ноша — бремя ответственности за судьбу целого государства.

Тем временем члены совета выстроились чинно и стали ждать, что скажет им Великий князь. Но тот почему-то медлил. Уставившись рассеянным взглядом в одну точку, Иоанн стоял перед всеми и молчал.

Тут теряющие терпение мужи зашушукались, и царь, вскинув голову, грозно спросил:

— Ну, чего вам не так?

Не получив ответа, Иоанн зловеще произнес:

— Я собрал вас тут, чтоб явить вам волю свою: я беру власть по желанию и челобитью московских людей и духовных. Но зарубите себе на носу и другим передайте: отныне я буду править по своему усмотрению. Не потерплю боле непослушников. Никакой пощады изменникам! Не посмотрю на чин да заслуги прежние. Повинных буду карать со всею строгостью и забирать на себя их имущество.

В тот день Иоанн объявил всем о своем решении поделить державу Русскую на две части — на земщину и опричнину[17]. Ивану Грозному не терпелось осуществить задуманное.

В опричнину он включил многие города и участки столицы и установил над ними личное управление. А земскую часть России поручил боярам и жертвовал ею, когда было нужно, своей опричнине. Окружив себя буйными молодцами-опричниками, царь объезжал города и села, предавал их огню и мечу, творил над людьми насилие, казнил их в большом количестве.

Впоследствии, в ходе государственного переустройства, Иван Грозный додумался до того, что поставил главою земщины правнука последнего великого большеордынского хана Ахмата Саин-Булата, нареченного по добровольном крещении Симеоном Бекбулатовичем.

Посадив на трон и венчав Симеона в Успенском соборе царским венцом, Иоанн стал называть его Великим князем всея Руси, а себе оставил более скромный титул князя Московского.

Люди недоумевали, шептались, строили всевозможные догадки. А вскоре прошла молва, будто бы Иван Грозный поступил так из суеверия, мол, ведуны напророчили московскому царю скорую смерть, вот он и решил таким образом обмануть провидение.

Иоанн настолько увлекся ролью простого боярина, что даже подавал соправителю от себя челобитные, подписываясь как Иванец Васильев, и всем остальным приказывал писать грамоты на имя его.

Очень многим не по нраву пришлась эта вздорная царская прихоть. Но никто не решался перечить Ивану Грозному. Все решил случай.

Как-то раз митрополит московский явился к нему с челобитной и только было приступил к изложению своей просьбы, как тот недовольно одернул просителя:

— Ты, что, никак запамятовал, что я не у дел?! Коли есть нужда, ступай к Симеону Бекбулатовичу. Он — великий князь всея Руси!

— Да что проку к нему ходить, — пробурчал митрополит.

— А от меня, от простого князя, какой прок?

— Дался же тебе этот татарин! — в сердцах выпалил священник.

Иоанн нахмурился:

— Постой-ка, постой! А я? Али тебе неведомо, что и в моих жилах кровь татарская течет?

— Как так?

— Да вот так, — передразнил священнослужителя тот и напомнил, что мать его Елена происходит из рода князей Глинских, потомков бежавших в Литву сыновей золотоордынского правителя Мамая.

Но митрополит не унимался.

— Ты — наш истинный Богом данный государь! Ты взрастил, укрепил Россию, ее славу и величие. Подчинил Орду Ногайскую, победил царство Казанское да Астраханское… А Симеон Бекбулатович чего свершил? Неужто дашь оному до скончания века царствовать?

— А хоть бы и так… — загадочно произнес Иоанн.

— Свят, свят, свят! Не губи, государь, помилуй Христа ради! Грех-то какой… — судорожно перекрестился несколько раз кряду владыка.

Иван Грозный смерил митрополита пристальным взглядом.

— Экий ты, однако, пугливый. Я ж пошутил, — сказал он с серьезным видом и добавил: — Твоя правда. Пора и честь знать. Почитай, год прошел, как он на царском месте сидит. Побаловались и будет. Отпущу-ка я Симеона покуда в Тверь, а то, неровен час, нехристи казанские шутки наши по разумению своему истолкуют да за старое примутся.

— Воистину мудрые слова! — облегченно вздохнул митрополит. — Негоже херить великие дела усердного святителя Казанского Гурия, царство ему небесное, да чудотворного Варсонофия. Многоплодны труды сих благочестивых служителей. Сколь инородцев в стране мрака оные наставили, сколь душ ко Христу привели!

Иван Грозный оживился.

— Да, я и по сей день ясно помню, как отправлял обоих с наказною грамотой терпением татар к себе приучать да в крещение неволею не обращать, а приводить любовию, без страха и без всякого понуждения… — сказал он и вдруг помрачнел. — Да вот ослушались меня окаянные наместники, стали жестокости иноверцам чинить, новых подданных от нас отвращать.

И в самом деле, воеводы и наместники преследовали татар, бежавших от насильственного крещения. Тех, кого удавалось поймать, умертвляли или заточали в каменные темницы, в подземелья и держали их там месяцами, пока те не соглашались принять христианство.

XIII

Башкиры не пожелали предать избранную и завещанную предками веру мусульманскую и, в подавляющем большинстве своем, избежали участи быть новокрещеными. Отстояв и сохранив свою веру, они всерьез столкнулись с другой напастью: вот уже несколько лет с тревогой и неудовольствием наблюдали они, как наглеют Строгановы. То и дело прихватывая, прибирая к рукам их земли, промышленники прочно на них закреплялись, отстраивая остроги и городки. Между тем из центра России в Башкортостан прибывали другие предприниматели и валили без счета все новые партии людей.

В 1572 году башкиры не выдержали и взбунтовались, объединившись с черемисами, удмуртами и остяками. Узнав об этом, Иван Грозный отправил Строгановым грамоту, в которой писал: «Вы бы жили с великим береженьем, выбрали у себя голову доброго да с ним охочих Козаков, сколько приберется, с всяким оружием, ручницами и саадаками… Этих голов с охочими людьми, стрельцами, козаками… посылайте войною ходить и воевать наших изменников… А которые будут… добрые… таких вы не убивайте и берегите их, и мы их пожалуем; а которые… захотят нам прямить и правду свою покажут, таким велите говорить наше жалованное слово, что мы их не накажем и во всем облегчим, пусть только собираются и вместе с охочими людьми ходят воевать наших изменников, и которых повоюют, тех имение, жен и детей пусть берут себе, и вы бы у них этого имения и пленников отнимать никому не велели».

Имевшие собственное войско и управу Строгановы быстро усмирили бунт и снова взяли с мятежников присягу на верность государю. Уверившись в своей силе и безнаказанности, они уже с вожделением поглядывали на территории за Каменным поясом.

К тому времени Сибирское ханство давно порвало отношения с Москвой. С 1563 года за Уралом правил Кучум, разгромивший и умертвивший данника Едигера. Он представлял серьезную угрозу не только для башкир, но и для колонистов.

Строгановы уведомили царя о нападениях на русские поселения людей сибирского хана и били челом, чтобы тот позволил им расширить владения, распространить их за Урал, дал разрешение возводить крепости на реке Тобол и по его притокам и нанимать стражников для их безопасности. Они дали понять, что за счет освоения сибирских просторов смогут приобрести для России новых данников.

Обдумав предложение промышленников и найдя его всесторонне выгодным для государства, Иван Грозный послал к ним гонца с грамотой. Братья получили право укрепляться за Уралом на тех условиях, что были выдвинуты царем, когда речь шла о заселении земель по Каме и Чусовой: «Где Строгановы найдут руду железную, то ее разрабатывают; медную руду, оловянную, свинцовую, серную также разрабатывают на испытание. А кто другой захочет то же дело делать, позволять ему да и пооброчить его промысел, чтоб нашей казне была прибыль; если кто-нибудь за этот промысел возьмется, отписать к нам, как дело станет делаться, во что какой руды в деле пуд будет становиться и сколько на кого положить оброку — все это нам отписать, и мы об этом указ свой учиним. Льготы на землю тахчеев и на Тобол-реку с другими реками и озерами до вершин, на пашни, дали мы на 20 лет: в эти годы пришлые люди не платят никакой дани. Которые остяки, вогуличи и югричи от сибирского салтана отстанут, а начнут нам дань давать, тех людей с данью посылать к нашей казне самих. Остяков, вогуличей и югричей с женами их и детьми от прихода ратных людей-сибирцев беречь Якову и Григорью у своих крепостей, а на сибирского салтана Якову и Григорью собирать охочих людей — остяков, вогуличей, югричей, самоедов — и посылать их воевать вместе с наемными козаками и с нарядом, брать сибирцев в плен и в дань за нас приводить. Станут к Якову и Григорью в те новые места приходить торговые люди бухарцы и киргизы и из других земель с лошадьми и со всякими товарами, в Москву которые не ходят, то торговать им у них всякими товарами вольно, беспошлинно. Также пожаловали мы Якова и Григорья: на Иртыше, и на Оби, и на других реках, где пригодится, для обереганья и охочим людям для отдыха строить крепости, держать сторожей с огненным нарядом, ловить рыбу и зверя безоброчно до исхода урочных двадцати лет».

Ознакомившись с ответом царя на свое послание, довольный Григорий отправился тут же к главе тайнинского рода с визитом. Промышленник улыбался ему, как ни в чем не бывало.

— Не будем держать друг на друга зла, Айсуак-бей. За земли, что без спросу вашего освоили, обязуюсь заплатить сполна. Теперь же по велению царя мы будем защищать башкирцев от салтана сибирского, — объявил он и попросил помощи в строительстве укреплений на реке Тобол.

— Уж и не ведаю, кому на пользу будут те урысовы укрепления, — усомнился Айсуак и добавил с усмешкой: — Поручать Строгановым охрану наших земель все равно что волкам доверить стадо овец.

— Пошто так говоришь?

— А то не знаешь. Уж сколько ты нашего брата дурачил!

— Разве мало было от нас пользы башкирцам? — с притворной обидой произнес Строганов. — Соль, почитай, даром раздаем. Съестным да одежей обеспечивали, почитай, с самого начала.

— Что и говорить, насчет этого вы не скупились, — согласился Айсуак-бей. — А вот за то, что земли башкортов к рукам прибираете, нет вам больше доверия! Пускай лучше войско московское нас охраняет.

— Зачем упираешься, Айсуак-бей? Ведь не сами же мы это затеяли. Не веришь, так послушай, чего царь пишет, — сказал Григорий и зачитал грамоту Ивана Грозного с разрешением Строгановым закрепляться на Оби, Иртыше и на Тоболе, населять земли за Уралом людьми, пашни пахать и угодьями владеть, заниматься промыслами и строить острожки для их оберегания, держать там пушкарей и пищальников, вести войну с изменником Кучумом да защищать данников от его ига, от татарских нападений и разъездов.

Айсуак-бей и сам был не рад, что съездил в свое время к царю просить защиты от сибирских притеснителей. «Неспроста велел он Строганову укрепления за Уралом ставить. Хочет сделать вид, будто печется о нас, сам же хочет добраться до наших богатств. Как же нам выкрутиться? Если мы с урысами не поладим, на кого тогда опереться? Выходит, прав был Саитгали, когда предупреждал нас, настраивал народ против Строгановых. Эх, зря я его тогда не послушал…»

Видя, что грамота Белого царя произвела на башкирского бея впечатление, Григорий Строганов решил, что сумел переубедить его.

— Ну, что ты на это скажешь?

— Не знаю… Такие непростые вопросы в одиночку не решаются. Посоветоваться надо с другими родоначальниками. Как скажут, так и будет.

— Стало быть, царская грамота вам не указ?

— У нас тоже есть Жалованная грамота. И других грамот мы не признаем, — с достоинством промолвил Айсуак.

Хитрый Строганов, не желая портить с ним отношения, препираться не стал.

— Ну что ж, как говорится, ваше право, — отвечал он с улыбкой. — Сказать по правде, и мне недосуг с укреплениями возиться, потому как своих дел невпроворот. Токмо не могу я государя ослушаться. Посему соберитесь, обдумайте, обсудите, а как решите, дайте мне тотчас же знать.

— Ладно.

Проводив гостя в Кергедан, Айсуак-бей разослал повсюду гонцов с предложением провести общий сбор. Однако затея собрать вождей на йыйын не удалась. В тот же день на земли подданных Российского государства башкир обрушился племянник сибирского хана Кучума Мухаметкул[18]. Огнем и мечом прошелся он по селениям, уничтожая мужчин, угоняя в полон детей и женщин.

Не щадил Мухаметкул и поселения других народов, расправлялся со всеми, кто встречался ему на пути. Прознав, что посол Белого царя Третьяк Чебуков направляется в Киргиз-Кайсацкую орду, он бросился за ним вдогонку.

Уничтожив свиту и пленив посла, Мухаметкул нацелился было на городки по Чусовой. Но разведка доложила ему, что они находятся под надежной защитой хорошо вооруженной рати и грозных пушек. И тогда кучумовский племянник перекинулся на земли минских башкир.

Не в состоянии противостоять ему, те вынуждены были обратиться за помощью к Строгановым. Но братья-промышленники, сославшись на то, что у них недостаточно сил, не спешили на подмогу попавшим в беду башкирам, а сами тем временем готовились к войне с Кучумом.

Строгановы понимали, что добиться дозволения царя взять за Уралом земли и завести на ней промыслы, хоть и важно, но недостаточно — их предстояло еще отбить у сибирского хана. А для этого братьям нужны были не столько охочие инородцы да бродяги бездомные, сколько искушенные в военном деле, падкие на добычу, отчаянные и бесстрашные казаки.

Таковые разбойничали в ту пору на Дону и Волге. Они нападали не только на ногайцев, азовцев и крымцев, но и грабили царские суда, убивали русских купцов, персидских и бухарских послов. Несколько раз против них высылались дружины. Одной из них удалось поймать большое число казаков. Все они были казнены. Остальные бежали, но расправа над собратьями их не остановила. Они возвращались и продолжали свой воровской промысел.

Особенной дерзостью прославилась шайка волжских атаманов Ермака Тимофеева, Ивана Кольца, Якова Михайлова, Никиты Пана и Матвея Мещеряка. И именно к ним обратились Строгановы с «ласковою грамотой», призывая стать воинами царя и примириться с Россией. «Имеем крепости и земли, но мало дружины, — писали они. — Идите к нам оборонять Великую Пермь и восточный край христианства».

Однако случилось так, что Григорий и Яков слегли в одночасье и вскоре умерли, так что продолжать начатое ими грандиозное дело пришлось их младшему брату Семену, а также сыновьям Никите Григорьевичу и Максиму Яковлевичу.

А тем временем опальные казаки обдумали приглашение Строгановых и, откликнувшись на призыв, привели с собой в Соль Камскую пятьсот с лишним человек.

Промышленники тепло приняли казацких начальников, рассадили их за уставленным всевозможными яствами столом. Семен Строганов велел первым делом налить каждому по полной чарке водки, после чего обратился к гостям с речью:

— Повелев сколотить нам дружину, государь поставил условие не брать воров, беглых людей боярских, татей да разбойников. Скажу вам прямо: я вам не судья. Коли слово дадите впредь русских и полезных России людей не грабить, вести жизнь праведную и служить нам верно, мы похлопочем, чтобы вам простились грехи ваши прежние.

— И как же ты полагаешь избавить нас от кары неминуемой? — недоверчиво спросил Ермак Тимофеев и глотнул сивухи.

— Отпишу государю челобитную о помиловании!

— Будто Грозный тебя послушает!

— Ежели государь даст добро, чтобы вы служили в моей дружине, тужить вам не о чем.

Атаман огладил ладонью густую бороду и спросил:

— Возможно ли такое?

— Не сумлевайся! — уверенно произнес Семен и добавил: — Токмо взамен я буду требовать службы верной…

Разбойники, как по команде, вскочили и загалдели:

— Премного благодарны за великодушие!

— Повелевай нами! Мы за тебя — хошь в огонь, хошь в воду!

Ермак нахмурился, стиснул зубы до скрипа и, размахнувшись, ударил кулачищем по столу.

— Да уймитесь вы! — рявкнул он на подельников, и как только те притихли, вдруг размяк, пустил слезу и, обращаясь к Семену, проговорил со всхлипом: — Господин, благодетель, заступник наш! Коль сумеешь нашего брата выгородить, навек буду твой!.. Располагай нами. Отныне ты наш повелитель, отец родной!..

Поладив с разбойниками, обещавшими исправно служить в его войске, он назначил Ермака Тимофеева воеводой и поручил ему обустройство дружины.

Подготовив свою рать, Ермак в предвкушении скорого похода явился к своим благодетелям. Оправив усы и бороду, он с торжественным видом обратился к старшему Строганову:

— Дружина готова, барин! Мужики мои рвутся в бой, аки кони.

Но Семен, вопреки ожиданиям Ермака, восторг его не разделил.

— Мы вами вельми довольны, — сдержанно произнес он. — Но спешить не надо. Покамест крепости наши будете оборонять да соляные варницы.

— Так ведь в государевой грамоте, кажись, про Сибирь чего-то прописано. Али новая грамота была?

— Нет, новой не было.

— А тады чего тянуть? Выступим в поход без всякого мешканья.

Но Строганов не уступал.

— Прежде надобно царевым указом заручиться.

— Рази ж грамота не указ?

— Грамота, говоришь… Грамота, вестимо, в силе… Да вот государь витязями нашими дюже интересуется, мол, что за народ да откуда…

— Не ты ль, батюшка, сулил похлопотать за нас?.. — помрачнев, с упреком промолвил Ермак. — Али передумал?

— Нет, что ты, что ты! Не передумал я! — замахал руками Семен Строганов. — Просто нельзя прежде времени разговор о том заводить. Будем оказии ждать. А то неровен час, прознает государь про ремесло ваше прежнее, воровское, так и велит дружину, немалых хлопот нам стоившую, распустить, а самих вас схватить.

— Как же, накось, выкуси! — зловеще усмехнулся Ермак и, вытянув руку вперед, показал здоровенную фигу. — Поди, попробуй-ка теперича войско наше распустить, такая заваруха зачнется!

Но тот и сам хорошо понимал, чем это может кончиться. Головорезы вооружены. Стоит их завести, такой пожар всколыхнется, что не приведи господь! Лиходеев этих, коли сорвутся, ничем не удержишь. Разнесут купеческое добро, праведными и неправедными путями добытое, в пух и прах. Так что выгоднее всего будет, пока не поздно, избавиться от неблагонадежных защитничков, отправить дружину подальше да поскорее. А с другой стороны, перед царем боязно. Прознает, что Строгановы понабрали на службу колодников да смертников, самих не пощадит…

Как же все-таки поступить? Известить царя или помалкивать до поры до времени?

Семен пребывал в полнейшей растерянности. Ермак терпеливо выжидал, а потом все же не выдержал и спросил:

— Ну так что ж, хозяин, каково твое слово?

Тот еще раз все взвесил и решительно сказал:

— Нет, братец мой, спешить покамест не станем… Переждем малость. А там видно будет. Перемелется — мука будет…

— Сумлеваюсь я… — исподлобья зыркнул на него разочарованный Ермак.

— Ты о чем это, братец?

— Не верю я в государеву милость! — запальчиво выкрикнул атаман. — Токмо на поле брани сумеем мы доказать всем доблесть свою. Без этого не будет нам прощения.

— Ну и как же мне быть прикажешь, что присоветуешь? — спросил Строганов.

— Возьми это дело на себя, хозяин. Сам благослови дружину в поход.

— Да нет у меня права без царева ведома посылать вас супротив Сибирского ханства! — побледнел от страха промышленник. — А ну как проведает Иоанн Грозный про самоуправство, тотчас же велит всех казнить.

— Не пугайся ты так, барин, Христа ради, — сказал Ермак, вникнув в его положение. — Уж мы-то, небось, не подкачаем. А как одолеем вражину, государь ишо наградит тебя по-царски, милостями осыплет. Да и нас, грешных, бог даст, кара суровая минует. Помяни мое слово.

— Э-э-э, братец, пока вы еще Сибирь возьмете, Иоанн Васильевич успеет меня на виселице вздернуть.

— Знамо дело, — кивнул атаман. — Не сносить тебе головы, ежели что. Так ты помалкивай, не трезвонь прежде времени о походе-то.

Семен поскреб затылок.

— Так и сделаю, пожалуй… — неуверенно произнес он и, немного подумав, добавил: — Токмо потянем еще немного. Дай мне еще сроку чуток на раздумье.

Отпустив Ермака, Строганов метался весь день, не находя себе места, советовался с племянниками. Так ничего и не придумав, решил он наведаться к казанскому наместнику. Но не застал. Тот отбыл на Белую Воложку — к реке Агидель, чтобы посмотреть, как продвигается строительство нового града.

XIV

Возведение крепости на холме в месте слияния трех рек — Агидели, Кук-Идели и Караидели — шло с 1574 года. В помощь башкирам были отряжены русские стрельцы во главе с воеводой Нагим.

Место для закладки города-крепости было во всех отношениях удачное. С восточной стороны защитой ему станет протекающая с севера на юг речка Сюльтэкэй-Сутолока, с запада — крутая гора и глубокий овраг. Да и сама река Агидель, на правом берегу которой ставится крепость, — хорошая преграда на пути врага. Ну, а с северо-востока город будет оборонять земляный вал.

Основу города составил кремль, занимавший южную оконечность высокого мыса на правом берегу Сутолоки-Сюльтекей при впадении ее в Агидель.

Поначалу крепость именовалась, как и холм, Тура-Тау. После того как она была обнесена частоколом из дубовых бревен, башкиры стали называть ее Имэнкала[19].

На севере и с южной стороны поставили две рубленые из дуба проезжие башни. Северную назвали Михайловской, южную — Никольской. Михайловской башне предстояло защищать главную дорогу в крепость, а ворота Никольской были обращены в сторону Сюльтэкэй.

В центральной части города в 1579 году была возведена и освящена каменная церковь. К югу от нее расположились закрома и пороховые склады, с северной стороны — усадьба воеводы, приказная изба, тюрьма и прочие учреждения. Чуть подальше, в более тихих местах, выстроили красивые особняки для знати.

Простой люд, как и башкиры, внутрь крепости не допускались. Им определили жительство в посадах и аулах на возвышенности за Сюльтэкэй.

Для базара было отведено открытое место за крепостной стеной. С тех пор как он начал действовать, в город стали прибывать купцы, и с каждым разом число желающих вести здесь торговлю прибавлялось.

Имэнкала-Уфе предстояло стать центром Башкортостана, куда должен был поступать ясак, уплачиваемый не только башкирами, но и проживавшими за Уралом народностями. И, таким образом, городу суждено превратиться в связующее звено между Сибирью и Европой.

Едва князь Большой Ногайской орды Урус[20] проведал о том, что на башкирских землях в междуречье закладывается новый город, он пришел в бешенство и открыто стал проявлять враждебность к России. Участились случаи нападения ногайцев на Уфу. Правда, местному стрелецкому гарнизону удавалось отражать их.

Так и продолжалось бы, наверное, если бы Иван Грозный не решил задобрить Уруса, отправив в Большие Ногаи послов. Вручая князю богатые дары, царские посланники объяснили:

— От нового града всем будет выгода великая. Он послужит ногаям для защиты от лихих людей — от донских да волжских казаков.[21]

Однако тот оказался не столь доверчив.

— Ой, хитрите! — сощурившись, молвил князь и высокомерно добавил: — На что мне защита ваша?! Думаете, не вижу я, зачем вы силы свои в то место стягиваете? Знаю, что у Белого царя на уме. Так что передайте ему мое слово: ежели не прекратит строить город, я разгромлю его войска и снесу все укрепления![22]

С таким ультиматумом отпустил он послов обратно в Москву.

Так и не сумев поладить с ногайцами, Иоанн призвал к себе из Астрахани находившегося под его покровительством царевича Мурата, изгнанного из Крыма родным дядей Ислам-Гиреем, убийцей его отца хана Мурат-Гирея. Несколько дней кряду государь ублажал, угощал его, сетуя на обострение отношений с ногайским князем.

— Грозится Урус Уфу и прочие города порушить. Ежели поможешь усмирить его, уж я не поскуплюсь.

Мурат-Гирей вначале противился, но под давлением царя был вынужден согласиться пособить московитам.

Вернувшись с царскими подарками в Астрахань, он зазвал к себе послов Уруса. Прикинувшись, будто ему неизвестно о недовольстве князя строительством нового города, он, как бы между прочим, поинтересовался:

— Вы, часом, не знаете, как идут дела в том самом граде на земле башкир, что строится по моей просьбе?

Вкушавшие московское угощение послы Больших Ногаев растерянно переглянулись.

— Впервые слышу, что город строят по просьбе царевича Мурат-Гирея, — удивился один из посланников.

— Я тоже не знал… — пожал плечами другой.

Мурат-Гирей громко рассмеялся.

— Что ж вы так оплошали, а? Неужто не слыхали, что земли по Идели, Дону, Яику и Тереку я получил в дар от Москвы? И все тамошние укрепления возводились и возводятся по моей просьбе, — не моргнув глазом, продолжал врать царевич и стал внушать гостям, чтобы ногайцы не трогали построенных русскими укреплений, не портили с ними отношения.

Довольные приемом, ногайские посланники внимали ему благосклонно и дали обещание повлиять на князя Уруса. Вернувшись с щедрыми дарами из Астрахани, они убедили князя скрепить договор с Москвой.

А тем временем колонизация Башкортостана шла полным ходом. Число переселенцев из центральной части России неуклонно росло. Направляемые из Москвы чиновники, стрельцы, пушкари, подьячие бесцеремонно сгоняли башкир с прилегавших к Уфе исконных вотчинных земель. К тому самому времени относится появление первых русских поселений в окрестностях города. Кроме русских, на башкирские земли стали переселяться верные царю татарские мурзы.

Иван Грозный, удовлетворенный тем, что ему удалось при помощи хитроумной уловки склонить князя Больших Ногаев Уруса к подписанию соглашения, начал было подумывать о том, чтобы наведаться как-нибудь в Казань. Но государю все недосуг было осуществить свое намерение. Во-первых, он никак не мог разобраться со своими женами и сожительницами, меняя их одну за другой. Во-вторых, в том же самом году Крымское ханство и Малые Ногаи попытались завладеть Астраханью. Правда, тщетно. В ноябре же следующего года погиб, попав под горячую руку грозного отца, наследник престола Иван.

Между тем царю все больше и больше досаждали неприятные вести, приходившие с востока. Сибирский хан Кучум, неоднократно нарушавший договор с государством Московским об уплате дани, продолжал совершать набеги на подвластные ему территории, в том числе на пограничные башкирские земли. Особенно активизировался он, когда проведал о неудачах русских в продолжающейся Ливонской войне.

Узнав о том, что тот подстрекает к разборкам с Россией ногайцев с казахами и, угрожая расправой, запрещает сибирским народам платить дань, Иван Грозный и вовсе разгневался.

— Вконец обнаглел Кучум-салтан, — проговорил он сквозь зубы. — И куда только смотрят купцы Строгановы? Разве не поручал я им укрепления ставить да защищать подданных российских? Что слышно-то?

— Не могу знать, потому как никаких вестей оттудова пока что не было, — сказал ему на это Федор Басманов.

— Стало быть, надобно немедля гонца слать. Пускай выведает, как выполняется мой приказ, — распорядился государь.

XV

Получив новую грамоту Ивана Грозного, Строгановы встревожились. А тут еще, как на грех, кучумовские татары с остяками да вогуличами нагрянули. Напали числом в семьсот человек на их городки.

«Ладно, Ермак с казаками выручили, отбили непрошеных гостей. Выходит, не зря мы их тут держали, кормили, поили да одевали. Хоть и накладно вышло, а все не без пользы…» — рассуждал старший Строганов.

А тем временем люди Кучума, получив отпор, отправились к Соликамску, захватили его и сожгли дотла, как и многие окрестные деревни.

Строгановы запаниковали.

— Грянул час! Вижу я, нет у нас выхода иного, — сказал Семен, обращаясь к племянникам. — Мешкать нынче уже нельзя. Приперты к стенке так, что дальше уж некуда. Придется Сибирского салтана воевать, воров на дело пускать.

— А кто ж наши-то городки охранять станет? — спросил Максим.

— Соберем новую дружину. Мало ли вокруг всяких бездомков…

Договорившись, Строгановы, не откладывая, послали за казачьим атаманом.

— Вот какое у нас до тебя дело, Ермак Тимофеев сын! Намедни был тут гонец от самого государя. Иоанн Васильевич требует доложить, что да как, мол, доколе салтан Сибирский своевольничать будет… — сказал Семен.

— Доверь нам с Кучумкою разобраться, хозяин, — не дал ему закончить Ермак. — Пошли казаков за Камень. Чай, казаки мои показали, на что способные, — с гордостью добавил он. — Не одни городки обороняли, а и вогуличей, вотяков да пелымцев по велению твоему воевали.

— Верно говоришь, дружину твою мы испытали. Да вот ума не приложу, как Иоанну Васильевичу про нашу затею доложить?.. Не осерчает ли, что мы без царского его ведома казаков на салтана Сибирского бросили?.. — все еще сомневался Семен.

— Неужто станете у царя дозволение испрашивать? Пока суд да дело… А ну как сибирцы в другой раз заявятся?

— Твоя правда, Ермак. Врага надобно упредить, — согласился Семен Строганов и, почесав за ухом, махнул рукой. — Эх, была не была! Как говорится, сто бед — один ответ. Готовь войско свое к походу. Токмо помни про наш прежний уговор: ежели чего, на нас не кивай. Сами, мол, решили грехи тяжкие подвигами во благо Руси великой искупить.

— Ладно, хозяин, по рукам! Положись с племяшами на нас. Вы — наши благодетели. Уж мы-то вас не подведем, — отвечал ему с поклоном Ермак. — Пока салтана Сибирского не одолеем, государю про нас не докладывайте.

— Прежде чем в поход выступать, снарядиться бы как следует…

— Верно, хозяин, — согласился атаман. — Перво-наперво должно удвоить число ратников и положить дружине поболе денег, платья, ружий, зелья[23] да свинца.

— Припасы — не твоя забота, Ермак Тимофеев. Ратных людей тоже тебе подберем…

И вскоре дружина, состоявшая поначалу из казаков и всех мастей лиходеев, пополнилась еще тремя сотнями ратников. Среди них были не только русские, но и татары, а также выкупленные из ногайского плена литовцы и немцы. У каждого из них была своя цель: казаки надеялись на помилование, разбойников привлекала добыча, пленных иноземцев — свобода.

Атаман-воевода Ермак, приобретший ратный опыт в брани под Москвой против хана Давлет-Гирея и в битвах во время Ливонской войны, организовал дружину со знанием дела, поделив ее на пять полков, назначив атаманов из числа близких соратников, есаулов, сотников и пятидесятников. Смертник Иван Кольцо получил чин податамана.

Строгановы же тем временем раздобыли для воинов три пушки, триста пищалей, порох, свинец, съестные припасы, а также барабан, литавры и духовую трубу, повелев грузить все в ладьи. Не забыли и о проводниках с толмачами.

Как только приготовления были закончены, назначили день отправления.

XVI

И вот наступило первое сентября 1581 года. Прежде чем отдать приказ спуститься к стругам[24], Ермак построил свой отряд на берегу. Подоспел священник. Отпели молебен, после чего к воинам обратился с наказом Строганов-старший.

— Витязи вы мои бесстрашные!.. Нынче выступаете вы в поход многотрудный, идете в неведомое нашему человеку Сибирское царство. Кучум-салтан с приспешниками все боле наглеют. Мало того, что оные нарушили уговор с Московией, отказались платить дань в казну царскую. Так они еще посягают на наши владения законные. Именно вам предстоит великая миссия — смирить супостатов, покорить Сибирь и присовокупить ее к государству Российскому. Ежели с отвагой и доблестью исполните сей долг священный, царь всея Руси Иоанн Васильевич одарит вас своею милостью. Будет вам и богатство, и честь, и вечная слава!..

Настал черед Ермака.

— Мы, свет наш батюшка Семен Аникиевич, с честию оправдаем доверие ваше и не успокоимся, покуда басурманов не одолеем, — дал обет атаман от имени дружинников, не забыв при этом поблагодарить солепромышленников за помощь.

Сразу же по окончании церемонии он выкрикнул зычным голосом команду, и под громкие звуки медных труб ратники заспешили к стругам. Как только расселись по местам, раздалась новая команда, после чего флотилия отчалила и величаво двинулась по реке.

Плыли долго по притоку Камы — Чусовой, причаливая время от времени к берегу и располагаясь на привал. Ели, выпивали и, передохнув, снова — на струги. Потом повернули на Серебрянку.

В один из ненастных студеных дней озабоченный Ермак решил созвать казачий круг.

— Браты! — обратился он к товарищам. — Гляньте-ка, вода уж стынет, по ночам ажно до льда промерзает, двигаться по реке все натужнее. Что делать станем?

— А ты сам-то как разумеешь, батька? — спросил Мещеряк.

— Как разумею, спрашиваешь?.. Верней всего будет, мыслю я, обождать зиму у волока[25].

Казаки зашумели.

— Обождать? Ишо чего! Перетащим струги да на Туру двинемся, — возразил кто-то.

— Ну, положим осилим волок, а дале как? По льду поплывем, что ли? — съязвил Ермак. — Поспешишь — людей насмешишь!

— Верно, батька! Зачем поспешать, будто кто за нами гонится? Подберем местечко удобное, городок земляной поставим по старому нашему казацкому обычаю да заляжем на зиму, — вторил ему Иван Кольцо.

— Вот и ладно, решено — зимовать будем! — заявил атаман.

И тут некоторые, опомнившись, зароптали:

— Нет уж, дудки! Зимовать на волоке не останемся. И в Сибирь не желаем на погибель верную!

— Погуляли и будя! Пора назад вертать.

Ермак нахмурился, зыркнул на горлопанов и осадил, грозя кулаком:

— Ишь, заскулили, псы шелудивые! Я вам дам народ баламутить!

— Не слухайте, браты, отступников! — поддержал атамана Иван Кольцо. — Дороги назад нам нет. Вон, вожи[26] гуторят, будто Тагил-река недалече, всего-ничего — верст двадцать. Переждем до весны и — айда в Сибирь!

Желающих перечить больше не было. А вскоре, обследовав местность, казаки отыскали подходящий для зимовья участок в устье небольшой речушки и принялись, засучив рукава, за работу. Одни валы насыпали, другие рыли рвы и землянки, третьи избы-времянки сколачивали да амбары. Потом, как водится, обнесли городок тыном. Струги, что полегче, вытащили на берег и разместили их на катках, тяжелые ладьи оставили в воде.

К середине января съестные припасы истощились, и разбойники запаниковали.

— Ну, и как же мы теперича? — спросил Ермак у помощников. — Охотиться станем в лютую стужу?

У тех был готов ответ:

— Не горюй, атаман, пока у окрестных дикарей в деревеньках скотинка не переведется, не пропадем!

Ермак подумал немного и махнул рукой:

— А и впрямь, незачем голову ломать! Деваться нам некуда. На охоту ходить — токмо зелье переводить. Так что будь по-вашему!..

Получив добро, разбойнички, горланя от радости, разбежались голодными сворами по окрестным аулам. А ближе к сумеркам к казачьему лагерю стали подгонять отнятую у местного населения скотину.

Обеспечив себя припасами, мужики успокоились, обленились. Да только праздная жизнь продлилась недолго. К концу марта забирать у местных было нечего. Оставшиеся без скотины и заготовок, те стали умирать от голода.

— Ежели заставить местных нехристей али рыбу удить, авось да продержимся, — рассудил Ермак и велел свести к речке из окрестных селений мужчин.

Вконец обессилевшие, они не в состоянии были долбить лунки и заниматься рыбной ловлей. В приступе свирепого отчаяния казаки изрубили их в куски. Жестокая расправа над местными положение не улучшила: некоторые из разбойников до тепла не дотянули.

Как только в воздухе пахнуло грядущей весной, началась подготовка к походу. Легкие струги решено было оставить, тяжелые — бросить, а вместо них долбить и смолить новые. Ермак принудил к этой работе и местное население.

Едва дождавшись, когда половодье пойдет на убыль, казаки надумали плыть, и вскоре груженая флотилия двинулась вначале по Жаровле, потом по Баранче добралась до Тагила. Тагил же принес дружину к реке под названием Тура, где как раз и начиналось Сибирское ханство.

Потехи ради решили попугать оружием не успевших откочевать на летовку жителей первого попавшегося им на пути городка. Те попробовали было встретить непрошеных гостей стрелами, но вскоре разбежались, обезумев от вида и грохота огнедышащих пищалей, от громовых раскатов пушек и бросив жилища на разорение.

Опьяненный первой победой Ермак, колотя себя кулаком в грудь, самодовольно изрек:

— Браты вы мои, быть мне теперича ентой земле хозяином! Богатство и жонки царька поганого — мое! Все, что отыщете, берите и делите по справедливости. Закатим пир. Душу отведите! Ликуйте, пейте да ешьте, сколь пузо примет, с молодухами порезвитесь.

— Ура! Атаману нашему слава! — завопили ошалевшие от радости Ермаковы подельники.

— Слава, слава! — Разбойники с истошными криками ринулись на поиски женщин.

Ермак остался наедине с Иваном Кольцом.

— Атаман, надолго ли мы тута осели? — спросил его помощник.

— Зачем спрашиваешь?

— Да вот думаю, забалуются мужики-то. Опосля их с места не сдвинешь.

— Пущай передохнут, порезвятся малость, с бабенками натешатся. Чай, изголодались. Весенние соки в жилах бродят…

— Наипервейшее ремесло наше — сеча! Казак без ратного дела — не казак!

— Верно! Ну так что?

— Так ведь и Сибирь — не юга. Обернуться не успеешь, глядь — а там уж и новая зима не за горами. Ежели загодя о припасе да об теплой одежке не похлопотать, будет как в прошлый раз. Так и без людей остаться немудрено.

— Ты чего это раскаркался, аки ворон? Пошто я должен казачков своих неволить? Сказано, обождать надо. Пускай передохнут покуда, а там поглядим.

— Доколе ждать-то? — упорствовал Кольцо.

— Ох, и достал ты меня пуще гнуса! — воскликнул в досаде Ермак, с остервенением расчесывая руки. — Приспичило, что ли? А ну, выкладывай начистоту, чего тебе от меня надобно?

— Дозволь по улусам пройтись…

— Э-э-э, брат! Так бы сразу и выложил, а то заладил!.. — повеселев, усмехнулся Ермак. — Отчего ж не позволить-то, сердешный мой, коли охота? Благое дело казацкое…

Одобрив почин своего помощника, атаман велел разыскать и привести к нему жен местного князька…

На другой день Иван Кольцо покинул стан. Пока Ермак кутил да развлекался, казаки опустошали ближние улусы, сжигая жилища тех, кто отказывался делиться с ними своим добром.

Завидев как-то со стругов укрепленный городок, Кольцо велел пристать к берегу. Представившись купцом, он уговорил стражников открыть ворота и проник со своими людьми внутрь.

В Тархане нашлось чем поживиться.

Неделю спустя отряд вернулся назад.

— Сказывай, где атаман? — первым делом осведомился Кольцо у казака, сторожившего вход в княжескую избу.

— Почивает.

Иван Кольцо вбежал внутрь без доклада.

Возлежавший на ложе бежавшего хозяина с самой юной из его жен Ермак лениво обернулся на вошедшего и, громко зевнув, протянул:

— A-а, вернулся?

— Как видишь.

— Ну и как, велика ли добыча?

— Велика. Ажно струги под грузом осели, чуть ко дну не пошли. Одежи теплой добыли, рухляди[27], хлеба да прочей снеди… Короче, не зря сходили.

Отстранив от себя наложницу, Ермак кое-как поднялся и тут же схватился за сивуху. Выдув без продыху с полкувшина, он тряхнул курчавой головой и с размаху хлопнул друга по плечу.

— Молодец, Иванец!.. Чем же мне одарить тебя за великую службу, а? — еле выговорил он заплетающимся языком и обвел затуманенным взором обстановку. Не найдя среди шкур, ковров-келямов, расшитых халатов ничего достойного внимания, он сорвал с молодухи ожерелье из драгоценных камней и протянул его Ивану. — На-ка вот тебе яхонтов, забирай! Да сверх того выбери себе среди княжеских жонок, какая приглянется!

— А на кой ляд мне евоные бабы! — гордо отказался Кольцо.

— Ишь зажрался, нос от знатных жонок воротит! А вот я, как вишь, не побрезговал… — засопел с обидой атаман.

— Не серчай, атаман, не со зла я. Никто мне ноне не люб. Положил я глаз на одну чернявую красотку из града Тархана. Крепко в душу запала.

— Как звать-то твою зазнобу? — заинтересовался Ермак.

— Не припомню. Имя мудреное, басурманское. Учить долго надо…

— Показал бы… Пошто скрываешь?

— Не отважился забрать ее с собою. А теперича вот жалею…

— Ить, чудной! Нашел, о чем тужить! У князя нашего пять жонок. С радостью поделюсь с тобой любою.

— Обратно ты за свое! — огрызнулся Кольцо. — Отлепись, не до того мне!

Ермак аж протрезвел от изумления.

— Да какой бес в тебя вселился, Иваха? — икнув, спросил он.

— Не в меня бес вселился… Все гуляете, как я погляжу, не просыхаете. Кабы вусмерть не загулялись. Неужто не чуете, в каком мы крае. Окрест — враги. Шуму наделали мы немало. Молва, небось, далеко впереди скачет. Посему должно быть нам начеку, атаман. А то, неровен час, подкрадется хан со своим войском, застигнет хмельных врасплох, и тады поминай, как звали.

Ермак промолчал. Еще раз жадно глотнув из кувшина, он утер пятерней усы и бороду.

— Щас, как же! Али забыл, кто в Сибири ноне хозяин? — возмущенно произнес он и погрозил пальцем. — Эх, Иванка!.. Кабы не знал тебя, какой ты есть, решил бы, что ты трус. Ишь, салтана поганого спужался! — Сказав это, он запрокинул голову, опорожнил кувшин и вдруг твердо произнес: — Нет, врешь! Не отважится Кучумка напасть. Небось, сам нашего брата дюже боится!..

— Не скажи, атаман. Думаешь, ждет он нас не дождется, стоит на воротах, хлебом-солью встречает? Кабы не так! Прознает, зачем мы сюды пожаловали, обрушится ночкой темною да перережет всех до единого.

Ермак хотел было обругать Ивана, мол, вечно тот каркает, но не стал и лишь хмуро спросил:

— По-твоему выходит, мы должны упредить супостата?

— Вот-вот. Да токмо не оружием, а словом ласковым.

— Не понял, куда ты клонишь! — угрожающе сдвинув брови, процедил сквозь зубы Ермак. — Не за тем я в Сибирь тащился, лишенья терпел, чтоб с Кучумкою-нехристем якшаться!

— Да не кипятись ты, атаман! — сам с трудом сдерживая гнев, сказал Иван Кольцо. — Сперва послухай меня да раскинь хорошенько мозгами. Чтоб добиться чего, нужно действовать другой раз не силою, а умом да лукавством. Не забывай, салтан Кучумка во сто крат сильнее нашего. Сперва надобно поводить его за нос, все выведать как следовает, а уж опосля…

— Чтой-то не пойму я тебя, братец, — перебил его Ермак. — То стращаешь, то повременить велишь. А ну, сказывай, чего задумал!

— Так вот, значитца, перехватили мои мужики в пути важного татарина… — начал Иван.

Ермак оживился.

— Пошто сразу не доложил? Кто таков?

— Мурза из круга Кучумова. По улусам тутошним шастал, дань собирал.

— Ишь ты! И где ж твой язык?

— Суда твово дожидается. Кликнуть, что ли?

— Валяй!

Мурзу в сию же минуту втолкнули к атаману. Тот обошел пленника, оглядел с головы до пят и, велев развязать ему руки, обратился к нему по-татарски:

— Здоров ли?

— Хвала Аллаху, здоров! — закивал тот подобострастно.

— А как величать тебя прикажешь?

— Кутлуй мое имя, эфэндэ.

— Верно ли говорят, будто ты сборщик ясака?

Мурза подтвердил, не сводя с атамана заискивающих глаз.

Пригласив гостя к трапезе, Ермак принялся расспрашивать его про житье-бытье и осторожно завел речь о Кучуме.

— Стало быть, ты состоишь на службе у славного Кучум-салтана?.. Наслышаны мы о сем могучем и мудром царе. Жаль, свидеться не довелось. Хотел наведаться к нему, потолковать о том — о сем, да уж видно не суждено…

— Отчего же? — полюбопытствовал мурза, расслабившись.

— В обратный путь снарядились мы, пора восвояси, — вмешался Иван Кольцо. — До снега бы поспеть, а то зимы в Сибири лютые.

— Ой, лютые! — с готовностью подхватил его слова мурза и, разговорившись, поведал хозяевам про хана, про его окружение, про достоинства и многочисленное воинство.

Радость Кутлуя была безмерна, когда атаманы торжественно объявили, что отпускают его. Наказав бить челом высокородному хану, они поручили также передать ему от них богатые дары.

Чуть позже, оставшись с помощником наедине, Ермак заметил:

— Кажись, и взаправду поверил татарин, заглотал наживку.

— Так и задумано. Пускай наплетет своим…

XVII

Хан Кучум благосклонно принял щедрые подношения, переданные ему Кутлуем, и стал допытываться, что это за люди — невесть откуда взявшиеся пришельцы. Интересовался атаманом.

— Ермякяй со мной ласково обошелся, — осторожно промолвил Кутлуй. — Добрый муж. По-татарски знает и к народу нашему благоволит, а особливо к тебе, мой господин.

Хан пропустил это мимо ушей, сказав:

— Слыхал я, будто есть у них страшное оружие, которое огнем пышет.

— Верно, есть. И когда урысы стреляют из луков своих, не только огонь, а и дым выходит и гром раздается. Стрел не видишь, а ранят до крови или до смерти пробивают, — подтвердил Кутлуй и тут же добавил с уверенностью: — Да только, думаю я, из-за урысов тревожиться нам незачем. В Сибири они, по всему, не задержатся, потому как обратно на Русь собираются.

— Обратно? — удивился Кучум. — За какой же надобностью они в наши края пожаловали?

— Искали башкортов зауральских да заплутались, говорят.

— Странно, а какое им до башкортов дело?

— За ясаком ехали по поручению…

Кучум досадливо поморщился, отметив про себя: «О времена! Нынче урысы забирают причитающуюся мне дань…», но вслух сетовать не стал. И то ладно, что не схлестнулись. Без кровопролития обошлось. Не хотелось бы испытать на себе силу огненных стрел.

— Слава Аллаху, отвел от нас беду! — воздел он кверху руки. — Вот и хорошо, пускай урыс домой уходит. А то ведь я собрался было напасть на чужаков, — признался хан. — Ладно, ты вовремя поспел…

А через несколько дней к Кучуму примчалась бежавшая от Ермака наложница и поведала все, что ей было известно о его планах. Хан не поверил, решив, что женщиной движет чувство мести, и велел ее умертвить.

Однако очень скоро ему пришлось пожалеть о содеянном. Когда до Кучума стали доходить слухи, будто казаки продвигаются в глубь ханства, грабя по дороге улусы, он понял, что его обвели вокруг пальца.

Коря себя за доверчивость, хан решил умножить и укрепить свое воинство, призвав из находившихся в его подчинении улусов мужчин, но он не успел собрать воедино разрозненные части и сосредоточить всех в одном месте.

Ермак же тем временем неотвратимо приближался. С Туры дружинники добрались по Тоболу до устья Тавды, где наткнулись на татарские разъезды и, разбив их, устремились дальше.

Вскоре они вновь столкнулись с татарами. Завязавшаяся на берегу Тобола сеча растянулась на трое суток и стоила казакам немалых потерь. Число же Кучумова войска росло за счет подкрепления. Видя это, Ермак понял, что ему не устоять перед натиском сибирцев, и обратился за советом к помощнику:

— Плохи наши дела, Иваха. Как думаешь, продолжать али отступить?

— Не-е, батька, отступать негоже. Пускай нас мало, одолеть татар можно ведь и хитростью.

— Хитростью? — переспросил Ермак и потребовал: — Растолкуй!

— Обожди, атаман, щас уразумеешь, — поднял руку Иван Кольцо. Утрамбовав и разровняв подметкой сапога мокрый песок, он отломил ветку и принялся чертить прутиком по поверхности, попутно разъясняя свои соображения.

Слушая его с большим вниманием, тот все больше воодушевлялся.

— Ну и башка у тебя, однако, Иваха! Ежели выкрутимся по замыслу твоему, победа будет наша, — воскликнул восхищенный атаман и тут же решил приступить к осуществлению хитроумного плана своего товарища.

По его приказу сложили из хвороста чучела, затем обрядили кукол в казачье платье и поместили на струги. Оставив все это у берега, в полночь ратники сошли на землю, подкрались незаметно к татарам с тыла и чуть свет обрушились на них. Бой продлился недолго. Приняв чучел за людей, те решили, что окружены, и были вынуждены бежать.

Удачно проведенную операцию разбойники отметили попойкой.

А между тем, хан Кучум, укрепившийся в устье реки Сибирки на берегу Иртыша под Чувашьим мысом, выслал им навстречу десятитысячное войско под началом племянника Мухаметкула. Царевич поджидал казаков на Тоболе у Юрта Бабасана и при их появлении приказал своим лучникам метать стрелы. Те ответили им грозными пушечными залпами и убийственным огнем. Конники Мухаметкула из первых рядов были сражены наповал. Прочие с нечеловеческими воплями бросились врассыпную.

Атаман облегченно вздохнул.

— Слава те господи, пронесло! — судорожно перекрестившись, воскликнул он и добавил, искренне удивляясь: — Одного не могу взять в толк, чего это нехристи поганые так сопротивляются. Стрелы да копья — вот и все их снаряжение, а ведь как бьются! Им бы наши пищали, порох да пушки, от нас и мокрого места не осталось бы.

— Одно слово — дикари. Невдомек невежам темным, что мы свет им несем от Руси святой да великой, — откликнулся Иван Кольцо.

Продолжая плыть, казаки несколько раз приставали к берегу, совершали набеги на городки и улусы, обирая с благословения атамана жителей, насилуя женщин и жестоко расправляясь с непокорными. Их барки с каждым таким налетом заполнялись награбленным — снедью, богатством местных князьков, включая золото, меха и сладкое лакомство — кадки с душистым цветочным медом.

Вскоре дружина достигла городка под названием Атик-мурза и, захватив его, расположилась там на ночлег.

За всю ночь Ермак не сомкнул глаз, ожидая с минуты на минуту появления татар, и лишь под утро, успокоившись, прикорнул на полчаса. Резко очнувшись, он тут же вскочил и потребовал созвать казачий круг.

— Братовы, небось, сами смекаете, об чем речь пойдет. Силы наши на исходе. Уж нету в нас прежнего задора. Давайте думать будем, что дале делать — пасть на поле брани али, покуда целы, назад вертать?

— Да пора бы уж и воротиться, — робко вымолвил Матвей Мещеряк, не поднимая глаз.

Яков Михайлов и Никита Пан подхватили его слова:

— Много мы ихнего брата побили, и впрямь хватит!

— Всех не перебьешь. Рассеешь тучу — ветер нагонит новую. Еще одна сеча, и нам хана!..

Но тут вмешался Иван Кольцо.

— Не-е, врете!.. — с негодованием воскликнул он и, сдвинув брови, обвел товарищей свирепым взглядом. — Полно скулить-то, хвосты поджавши. Покамест не изничтожим хищников, не выкорчуем с корнем поганое Кучумово отродье, дорогу назад забудьте. Нет у нас пути иного: али погибель, али победа! Без победы неча уповать на цареву пощаду!.. Вспомните, как нас Строгановы напутствовали, какое доверие выказали! Неужто подведем благодетелей наших и заступников?!

Ермак решил поддержать надежного друга и советника.

— Верно говорит Иван. Как ни крути, дорога у нас одна — вперед. Да и поздненько уже обратно. Лед на реках смерзается… Вот вам мой сказ: ежели Кучумку не одолеем, не подчиним Сибирь святой нашей матушке России, быть нам не токмо ворами, а и клятвопреступниками. Смоем же доблестью грехи наши смертные, послужим с честию отчизне родимой. Коли суждено — победим, а не суждено — так погибнем аки герои, покрыв себя вечной славой.

— Воистину так, — клятвенно произнес Иван Кольцо.

Остальные, кто — нехотя, кто — с охотой, поддались уговорам и заверили, что будут биться за интересы Российские до последнего вздоха.

— Вот и ладно, порешили… А уж Бог нам поможет, да святится имя его! — сказал Ермак напоследок, отпуская товарищей отдыхать, чтобы с первыми лучами солнца поднять их на новый подвиг.

На следующее утро казаки подобрались к засеке. Ловкие лучники-татары засыпали их из засады стрелами. Но зловеще жужжащий рой не испугал дружинников, вооруженных огнедышащими пищалями и пушками.

При первых же залпах встречный натиск сразу ослаб. Татары несколько раз предпринимали атаку, но оглушительные взрывы вновь и вновь отбрасывали их назад.

Разломав в нескольких местах собственную засеку, сибирцы бросились толпой врукопашную. В ход пошли сабли и копья, кося воинов с обеих сторон. Но малочисленных завоевателей снова выручило их огнестрельное оружие.

Ермак с Иваном и прочими атаманами сновали между казаками, подзадоривая соратников.

— Держитесь, браты!

— Позади — смерть!

— Назад нельзя, Махметкулова конница затопчет!

— С нами Бог, Христос поможет нам!

— Мы победим!

Расположившийся в засеке незрячий хан тоже не бездействовал. Теребя своих приближенных, он то и дело расспрашивал о ходе битвы, отдавал военачальникам все новые приказы.

Узнав о том, что очередная атака на русскую дружину потерпела неудачу, Кучум обратился с мольбой к Всевышнему дать силы и удачу правоверным в борьбе с ненавистными кафырами, посмевшими покуситься на ханство Сибирское.

Его молитвы поначалу как будто возымели действие. Невзирая на потери, джигиты из конницы Мухаметкула обрушились на неприятеля с тыла. Они нацелились на пушкарей, горя желанием изрубить их саблями.

— Слава Аллаху! Теперь-то уж с помощью Всевышнего мы одолеем неверных, — обрадовался хан Кучум, притопывая от нетерпения, будто норовистый конь.

Но вдруг невдалеке раздался душераздирающий крик:

— Ой, Алла!..

— Что случилось? — заволновался хан.

— Наш Мухаметкул вывалился из седла!

— А что его джигиты? — с упавшим сердцем спросил побледневший Кучум.

Имамы и муллы стали наперебой докладывать хану о том, что видели:

— Конники наши встали!

— Назад скачут!..

— А Мухаметкул? Где мой лучший воин? — нервничал хан.

— Что-то не видать!

«Неужто беглецы его бросили?!» — подумал в отчаянии Кучум.

Вскоре ему доложили, что раненого царевича подобрали татарские мурзы и увезли на ладье на другой берег Иртыша, а оставшиеся без предводителя джигиты-конники вместе с остяками-князьями разбежались по своим домам.

Хан совсем отчаялся.

— Ай, харап, харап! — схватился он за голову. — Тридцать тысяч воинов не устояли перед жалкой горсткой злодеев! Что же мне теперь делать, Ходай Тагаля? Неужто земле нашей быть под урысами?!

Не видя выхода и понимая, что ему угрожает смертельная опасность, Кучум был вынужден отступить в Кышлык.

Предвидя, что и там не продержаться, хан наскоро похватал самое ценное из своего имущества и, покинув город, ускакал с приближенными в Ишимские степи.

XVIII

Уже на следующий день Ермак с дружиной, потеряв в последнем бою сто семь воинов, беспрепятственно вступил в безлюдную столицу и возмущенно воскликнул:

— Пошто нас никто не встречает?! Где Кучумка, где народ? Куда все подевались?

— Прикажи вытурить поганых из изб да согнать на майдан ко дворцу-сараю! — подсказал Иван Кольцо.

Получив приказ, казаки со всех ног бросились исполнять его. Вернулись они без людей, зато с богатой добычей.

Как выяснилось, пусто было не только на улице, но и в юртах. Столица Сибирского ханства была полностью в распоряжении победителей.

Ермак торжествовал. Стуча себя кулачищем в грудь, он громогласно заявил:

— Кучумка — юк. Теперича я есмь салтан Искер-ский! Возрадуйтесь, браты, ликуйте! Нынче праздник великий. Закатим пир на весь мир.

— Атаман наш будто и взабыль царь! — восторгались довольные казаки в предвкушении разнузданного веселья.

А тот еще больше обрадовался, узнав, что в руки им попал огромный прибыток: много рухляди мягкой, парчи, ковров, золота, серебра и драгоценных каменьев.

— Выходит, Кучумка налегке убрался, с перепугу добро свое бросил! — чуть не задохнулся от восторга Ермак и осекся, заметив, что друг его не в духе. — Чего ж ты пригорюнился, Ивашка?

— Добра-то уйма, да вот харчей нема!

— Быть такого не могет!

— Я сам смотрел, атаман.

— Что ж, тады прикупим.

— Да где ж прикупишь-то? У кого? До базара ближайшего, чай, не близко, не скоро доберешься, — с горечью произнес Иван.

— Ну, а сивуха? — спохватился Ермак. — Водка-то али бражка где есть?

— Откуда ж им взяться?!

— Врешь, должны быть! Проверь погреба!

— Ты забыл, атаман, что басурмане хмельное не жалуют?..

— Ить, подлый народец! — сплюнул в сердцах Ермак и грязно выругался.

После этого он самолично обошел ханские покои и, не найдя нигде веселящего напитка, стал поносить последними словами старика Кучума. Кляня его, на чем свет, атаман отправился осматривать городские укрепления.

Столица Сибирского ханства раскинулась на высоком берегу Иртыша. С одной стороны Кышлык-Искер был защищен крутояром и глубоким оврагом, с другой стороны — тройным валом и рвом.

Казаки тем временем, разобрав легко доставшуюся добычу, вовсю кутили, проедая и допивая прежние запасы, так что опохмеляться наутро было нечем.

Победители приуныли было, да не надолго. Через несколько дней в Кышлык-Искер пожаловали с дарами и припасами остяки вместе с князем Боаром, а вслед за ними подоспели татарские семьи. Они присягнули новому властителю на верность и согласились платить дань.

Ермак встречал всех приветливо. Обговорив размеры ясака, он позволил прибывшим вернуться в их прежние жилища и упросил их отдать казакам молодых бездетных вдовиц.

Ермак усвоил, что ласковым обращением он может расположить к себе местное население и за счет этого выжить в суровых условиях. Это позволило ему снискать славу не только бесстрашного воина, но и справедливого, человечного правителя. А чтобы не лишиться доверия и авторитета, атаман становился все требовательнее к своим, крепя дисциплину, наказывая иных дружинников за произвол.

Казаки негодовали. Даже ближайшему помощнику и другу не по нутру пришлись его строгости. Оставшись как-то с атаманом наедине, Иван Кольцо решил высказать ему свои претензии:

— Пошто басурманам потакаешь, а людям нашим воли не даешь? Кабы не вышло чего…

— Эх, Ваня, да коли дать казачкам разгуляться, пойдет про нас слава худая. И побегут все к Кучумке обратно. Нам это надо?

Подумал Иван Кольцо и нехотя согласился.

— Твоя правда, атаман. Нет нам выгоды нехристей от себя отвращать. Вред один…

— Вред, говоришь? Оно, конечно, верно… — задумчиво произнес Ермак. — Токмо ты забыл про царя Грозного Иоанна! Да убоимся гнева царского. Не будет нам пощады, коли настроим дикарей против Руси. Разумеешь?

— Я-то разумею, атаман. А ты попробуй-ка втолковать казакам вольным, — развел руками Иван.

Не успели друзья разойтись, как тут неожиданно пришла весть от Строгановых.

Ознакомившись с посланием, они созвали казачий круг.

— Вот ведь беда какая, браты! Ровно в воду глядел… — начал Ермак.

Подельники в недоумении переглянулись и испуганно уставились на атамана.

— Что за беда? Не томи, выкладывай!

— Царь грозится Строгановым опалой.

— Опалой? За что?!

— А за то, что без воли царевой и ведома снарядили нас и послали за Камень на салтана сибирского. Государь грозится перевешать нас…

Иван Кольцо потемнел и весь затрясся от злости.

— Выходит, занапраслину мы кровушку проливали! — процедил он сквозь зубы.

Остальные тоже не скрывали своего возмущения.

— Вот тебе и справедливость!

— Дождались милости! Какой нам прок от житухи эдакой?!

— Остается одно — грузить добро на подводы и тикать отсель по-скорому, покуда целы!..

Ермак, не ожидавший такого поворота, всерьез обеспокоился, но, взяв себя тут же в руки, спокойно молвил:

— К чему горевать прежде времени, братва! Незачем горячку пороть. Поразмыслите, чем бегство наше обернуться может…

— А и так все яснее ясного, атаман!

— Ничего покамест не ясно, — возразил тот. — А вы о Строгановых подумали?! Неужто им через окаянство наше на плаху ийтить?.. Нет, браты вы мои, негоже нам отчаиваться прежде времени. Сдается мне, царь Грозный не ведает про подвиги наши великие. Ведь кабы знал, не стал бы гневаться, тревогу бить, козней кучумовых бояться…

— И то верно, — согласился Мещеряк.

Тут и другие помощники воспрянули духом.

— Да куды уж там государю, чай, самим Строгановым неведомо, кто ноне в Сибири властвует!

— А давайте-ка, браты, их разом про все известим! Рискнем? — предложил Ермак и тут же послал за писарем.

Окружив писаря, казаки велели составить ему два письма: одно — для Строгановых, другое — для Ивана Грозного:

Когда писарь кончил и зачитал вслух челобитную, Ермак спросил:

— Ну, и кто ж возьмется доставить грамоту царю?

Иван Кольцо резво вскочил со своего места и выпалил:

— Дозволь мне, атаман!

— Экий ты скорый, Ваня! Погоди, не рвись, — вскинул руку Ермак. — Никак забыл, что ты к смертной казни оглашенный? Посылать тебя к государю — все равно как на плаху! Попадешь под горячую руку, живым не воротишься. Да и провожатым твоим не поздоровится.

— Знаю я, каков у царя нашего норов. Потому и беру это дело на себя. Как услышите про погибель мою, не мешкайте. Спасайтесь, как можете!

Ермак не устоял, уступил настойчивой просьбе друга.

— Что ж, братец мой Иван, — с грустью промолвил он. — Быть по-твоему, езжай с богом. Даю тебе полсотни казаков. Ежели не свидимся на этом свете, прощай, не поминай лихом!

Глубокими были сугробы сибирские. Отряд под началом Ивана Кольца отправился по насту на санях, кто в оленьих, а кто в собачьих упряжках… Кроме челобитной, казаки везли с собой в Москву рухлядь мягкую: шестьдесят сороков[28] соболей, два десятка черных лисиц и полсотни бобров.

XIX

Бежавший в Ишимские степи хан Кучум словно в воду канул — уж сколько времени ни слуху о нем, ни духу.

Успокоились Ермаковы дружинники, потеряли бдительность. Как-то морозным декабрьским днем двадцать казаков отправились на озеро Абалак, что в тридцати-сорока верстах от Кышлыка, ловить рыбу. Прорубили лунки и только было настроились удить, как появился, откуда ни возьмись, неприятель. Застигнутые врасплох беспечные рыбаки не успели даже оказать сопротивление. Спастись удалось лишь одному. Он-то и сообщил Ермаку о случившемся.

Прихватив с собой уцелевшего после бойни казака, разгневанный атаман немедленно устремился к Абалаку и, настигнув вражеский отряд, разбил его. После этого тела убитых казаков были похоронены недалеко от Кышлыка на древнем ханском кладбище.

А вскоре в ставку Ермака пожаловали вогульские князья Ишбердей и Суклем. Признав себя ломанными России, они поклялись Ермаку, что будут платить ясак соболями. Вогулы были рады услужить казакам и дали слово при появлении Мухаметкула тут же известить их о его местонахождении.

Однако честь выследить и выдать царевича досталась татарскому мурзе Сенбахтитагину. Он явился однажды в город с вестью о том, что царевич находится неподалеку.

— Много ли душ в евоной рати? — осведомился Ермак.

— Совсем мало.

— И где же нам оного сыскать?

— Есть в наших местах речка, Вагай прозывается. Там его найдешь.

— Возьмешься нас проводить?

Мурза с готовностью согласился.

Ермак отобрал шестьдесят самых дюжих казаков и, не откладывая, вечером того же дня покинул Кышлык.

Уже за полночь казаки прибыли на место. Умертвив безмятежно спавшую стражу, они без труда захватили Мухаметкула и увезли его с собой.

На следующий день Ермак учинил ему допрос с тем, чтобы доподлинно узнать, где обитает хан Кучум.

Однако верный Мухаметкул не пожелал отвечать на его вопросы.

— Мало было тебе, разбойнику, нашего разорения, так теперь и хана хочешь сожрать. Убей меня, ежели хочешь, но о дяде своем я тебе, презренный пес, ничего не скажу!

— Не надейся, Махметкулка, — сказал ему с насмешкой атаман. — Не стану я тебя убивать, хошь и руки жуть как чешутся. Потому как ты мне живой нужон. Ишо как нужон! Как пожалует сюда хан с войском, послужишь ты мне заложником.

Долго издевался над пленником Ермак. А на рассвете приказал запереть в погреб.

Не прошло и недели, как в Кышлык пожаловали вогульские князья Ишбердей с Суклемом. Они сообщили, что хан Кучум перебрался за Ишим.

— Мы все выведали, атаман. Говорят, хан в большой печали из-за того, что Мухаметкул у тебя в плену.

— А велико ли ханское войско? — в нетерпении спросил Ермак.

— Прежде много людей было, — ответил Ишбердей. — А как прознали татарские князья про Мухаметкула, некоторые бросили хана и разъехались кто куда.

— Да-a, незавидная у Кучума доля, — добавил Суклем. — Слыхали мы, будто бы и Сейдек собирается вместе с бухарскими узбеками отомстить ему.

— За что?

— За то, что хан порешил отца его — татарского князя Бикбулата.

— Вон как! Выходит, дни кровавого Кучумки сочтены, — заключил Ермак, потирая от удовольствия ладони.

Поблагодарив вогульских князей за верную службу, Ермак дотошно расспросил их, как лучше добраться до ставки хана, и с наступлением весны, оставив часть дружины в Кышлыке, отправился по Иртышу на север.

Он не очень спешил, то и дело причаливал к берегу, завидев какое-нибудь селение. За время плавания никто не пытался оказать дружинникам сопротивление. И лишь жители татарской крепости в устье Аримдзяна встретили их градом стрел.

— У-у, проклятое отродье! — выругался Ермак и велел палить из пушек.

Когда в засеке образовалась брешь, казаки бросились с победными криками в атаку.

Захватив крепость, они учинили расправу над непокорными, рубя их нещадно саблями, расстреливая и вешая. Лишь смирившиеся избежали страшной участи. Принуждая поклясться в верности Белому царю, их заставляли целовать окровавленную саблю.

Жители целого ряда улусов, не осмеливаясь выказывать неповиновение, покорно согласились стать российскими данниками.

И все же не везде казаков встречали с почестями. Достигнув владений остяков и вогулов, они встретили вооруженное сопротивление. Князь Демьян, имевший под началом две тысячи воинов, приготовился к обороне своей крепости. Он гордо отказался принять выдвинутые Ермаком условия.

Обозленный, тот велел открыть по осажденной крепости стрельбу, после чего казакам уже ничего не стоило завладеть ею. Князь Демьян и его близкие приняли мученическую смерть.

Один из остяцких батыров, весь изувеченный, плюнул атаману кровью в лицо и изрыгнул напоследок:

— Будьте вы прокляты, душегубы! Пока золотой кумир[29] с нами, вам нас не одолеть!..

Атаман пришел в бешенство. Велев изрубить батыра саблей, он решил дознаться, где спрятан идол. Но никто так и не смог ответить на его вопрос. Поклявшись во что бы то ни стало отыскать золотого кумира, Ермак поплыл со своей дружиной дальше.

Завидев как-то группу людей, совершавших на берегу обряд жертвоприношения, казаки подплыли поближе и разогнали их одним лишь выстрелом. Точно так же поступили они и со встречавшей их вооруженной толпой жителей Цынгальской волости.

Потом казаки оказались во владениях остяцкого князя Самара. Тот давно уже поджидал пришельцев и, объединившись с другими князьями, готов был встретить их во всеоружии. Но от долгого ожидания он потерял бдительность. И казаки застали его врасплох.

Воспользовавшись тем, что остяки мирно почивали в своих шатрах, они беспрепятственно проникли ночью в их стан. Разбуженный шумом князь Самар вскочил со своего ложа и схватился было за оружие, но так и не успел им воспользоваться, сраженный насмерть вражеской пулей.

Оставшаяся без предводителя княжеская рать разбежалась. Ограбив жителей и обязав их стать данниками, казаки затеяли в честь скорой победы пир.

Атаман и его помощники веселились наравне с рядовыми казаками. Разобрав княжеских жен, они кутили всю ночь напролет, а на следующий день вереница казачьих стругов вновь пустилась в плавание.

В одном из боев за остяцкую крепость Назым на берегу Оби был смертельно ранен Никита Пан. Атаман неистовствовал. Он жестоко отомстил осаждаемым за погибшего товарища и других храбрецов. Но это доставило ему мало удовлетворения.

— Какого богатыря сгубили, нехристи поганые!..

Ермак пытался залить горе сивухой. Но это не помогло ему избавиться от душевных мук. Не видя более смысла плыть дальше, он оставил князя Алача править Обскими юртами и повернул назад.

На обратном пути казаки тоже время от времени причаливали, выходили на берег, принимая почести от жителей покоренных селений, и воочию видели плоды своих стараний — утверждение господства России в пройденных ими пределах.

Приближаясь к Искеру-Кышлыку, они еще издали заприметили встречавшую их толпу. Звучала музыка.

— Ишь ты, сколь народу-то собралось! — оживился Ермак. — А ну-ка, браты, принарядитесь, приосаньтесь да протрубите погромче, пускай знают наших!

Когда груженые добычей челны пристали к берегу, раздались восторженные возгласы:

— Слава нашим витязям!

— Слава бесстрашному атаману-победителю!

— Слава, слава!..

Вообразив себя едва ли не царем, Ермак торжественно ступил на землю. А славившая его толпа все не унималась.

Несколько разодетых казаков дружно подхватили атамана на руки, понесли его к возвышению и бережно усадили в накрытое келямом кресло. Началось праздничное веселье.

Похваляясь богатыми трофеями, казаки потчевали друзей-остяков водкой, учили их курить. Быстро захмелев, те, не желая остаться у щедрых и благодушных победителей в долгу, стали наперебой предлагать им на ночь своих жен.

Оглушенный и тронутый шумной, радостной встречей, атаман ощущал себя самым счастливым человеком на свете. Но когда Ермаку сообщили о том, что Иван Кольцо схватил по дороге простуду и слег, так и не добравшись до Москвы, им снова овладела хандра, а вместе с ней — навязчивая идея: «Не перст ли это божий? Не судьба ли? Может, не стоит государю кланяться? Провозглашу себя царем сибирским, сколочу могучее воинство, и тады все будет мне нипочем!..»

Развивая мысль свою дальше, Ермак все взвесил и усомнился: нет, Москва пошлет на него дружину. Людей, оружия и пороха-зелья осталось мало, и ему ни за что не справиться с царским войском. А каково выживать в далекой Сибири с ее лютыми зимними морозами среди враждебного окружения да без связи с другими странами!..

— Ничего не поделаешь. Придется налаживать сношения с Иваном Васильевичем да поскорее, — вслух произнес Ермак и велел позвать писаря.

Когда тот явился, атаман сказал:

— Приготовься-ка, братец. Будем сочинять челобитную государю.

— Сызнова, что ли?

— Ну да… Первая отписка наша в дороге застряла, потому как Иван в пути занемог, — пояснил Ермак и кивнул писарю: — Пиши давай, не мешкай!

Доставку письма атаман доверил Матвею Мещеряку.

— Будь начеку, друже! До Москвы добирайся не напрямки. Сперва наведаешься к Семену Строганову. Вручишь ему мое послание. А уж он-то придумает, как его государю передать. Царедворцев Строгановы знают. Небось найдут подходы к царю, сумеют как-нибудь усмирить его гнев.

— Все ясно, атаман. Повеление твое будет исполнено!

Матвей Мещеряк в тот же день отбыл с конными казаками из Кышлыка.

Сделав остановку в одном из башкирских аулов на берегу Тобола, он прихватил с собой проводника.

Через две недели казаки встретились с Иваном Кольцом и вместе с ним отправились в городок, где проживал Семен Строганов. Узнав об успехах снаряженной им дружины, тот, не помня себя от радости, обнял и расцеловал каждого, приговаривая:

— Дорогие мои, бесценные! Да вы не токмо себя спасли, а и от меня неминуемую погибель отвели! Теперь-то уж нам нечего бояться… Государю весть наша придется по нраву.

Наскоро собравшись, Строганов выехал в сопровождении казаков в Москву. Прибыв во дворец, он переговорил с Федором Басмановым. Высокопоставленный царский наперсник устроил заводчику встречу с государем, и тот взахлеб поведал ему во всех подробностях о великих событиях, произошедших за Уралом.

Иван Грозный давно не был так счастлив и на радостях допустил к себе казаков.

Те упали перед ним на колени, затем передали драгоценные дары сибирские и челобитную.

Царь велел зачитать послание Ермака. Выслушав обращение, он минуты две раздумывал, не меняя сурового выражения, но потом не выдержал и, скривив в улыбке губы, изрек:

— Вот истинные сыны Отечества нашего! И за беспримерное геройство заслуживаете всяческих похвал и почестей. Благодарствую за радение и верную службу вашу!

Не зная, как выразить безмерную радость, казаки один за другим припали к ногам Ивана Грозного и со слезами на глазах облобызали его сафьяновые красные сапожки и полы халата.

— О великий наш государь, мы лишь исполняли священный долг перед тобой и Господом Богом! — с чувством воскликнул прощенный преступник Иван Кольцо.

Иоанн наградил Ермаковых посланников, велев выдать им большую сумму денег и сукно. А в ознаменование присоединения просторов Сибири к государству Российскому были устроены пышные торжества.

Три дня отмечала Москва победу над Сибирским ханством. Возвещая о великом событии, заливались колокола, стреляли пушки, в церквях совершались праздничные благодарственные молебны.

Радостное событие обсуждалось не только во дворце и на Красной площади, но и по всей Москве. Люди славили Бога за новое царство, подаренное России, и подвиг сибирских завоевателей.

— Давно не знала матушка Россия столь могучих витязей, как Ермак и его казаки!

— Это ж надо же — малым числом да басурманов несчитанных одолели!..

Иван Грозный был в те дни болен. Но, не взирая на хворь, усидеть во дворце не мог. В сопровождении свиты царь вышел на улицу и, узрев всеобщее ликование, вновь испытал, как когда-то в молодости, великое потрясение. Такого с ним не случалось со времен взятия Казани и Астраханского ханства.

А москвичи все не унимались, громко обсуждали событие, передавая из уст в уста разные небылицы, будто бы казаки добыли в Сибири несметные сокровища и навезли ко двору всякого добра.

Ивана Грозного разбирало любопытство, ему хотелось знать, о чем толкует его народ, и продлить ощущение счастья. Но силы оставили его. Вернувшись во дворец, государь удалился в свою опочивальню.

Когда торжества закончились, он призвал к себе воеводу — князя Семена Дмитриевича Волховского со стольником Иваном Глуховым и велел им с пятисотенным отрядом ехать к Ермаку. А Ивану Кольцу царь наказал выискивать на обратном пути желающих переселиться в Сибирь и по прибытии раздать им самые лучшие земли.

Иван Грозный хорошо понимал, что трудно будет закрепиться на новой территории, площадь которой в несколько раз превышала площадь Древней Руси, без новых городков, а для их обороны нужны были надежные укрепления да пушки.

С целью христианизации местного населения он призвал епископа Вологодского и велел ему следовать в сопровождении десяти священников вместе с семействами в Сибирь.

— Ежели не позаботиться, дикари не оставят Русь в покое, — говорил Иван Грозный, напутствуя переселенцев.

Заслуги Строгановых он не оставил без внимания. Семен получил во владение Большую и Малую соль на Волге, а Максиму и Никите была разрешена беспошлинная торговля во всех городах.

Ивану Кольцу государь положил жалованье. Только в Сибирь он и сопровождающие его казаки попали не скоро. Узнав, что зимнего конного пути через Урал нет, Иван Грозный распорядился, чтобы князь Волховский переждал до весны, и поручил Строгановым подготовить для его отряда пятнадцать стругов со всем снаряжением.

Когда реки очистились от льда, двадцать пять казаков, побывавших в первопрестольной, отправились по Чусовой на восток. За ними плыл князь Волховский со своими стрельцами.

Ермак встретил соратников в Кышлыке с великой радостью, горя нетерпением узнать, какой прием был оказан его делегации в Москве. Он с восторгом принял в дар пару железных кольчуг, серебряный кубок и шубу с царского плеча.

Атаман был доволен, когда воевода, вручив ему «ласковую» грамоту, объявил, что государь благодарит покорителей ханства и обещает забыть их преступления. Ермак был растроган, услышав, что ему дарован титул Сибирского князя, но насторожился, когда сказали, что царь предписывал ему явиться зачем-то в Москву.

Прочие казаки, от атаманов до рядовых, тоже не были обойдены вниманием. Получив от Ивана Кольца московские гостинцы, они затеяли шумное веселье, славя справедливого российского государя, новоявленного князя Сибирского и воеводу. Это был настоящий праздник с богатым угощением, лихими казачьими плясками и песнями.

XX

Торжества прошли, и очень скоро наступили нелегкие будни. Непривычных к суровому климату пришельцев стали одолевать болезни. Но сибирская зима была страшна не только стужей и вьюгами. Жителям Кышлыка грозила также смерть от голода, ибо съестных припасов на всех не хватало, а добывать их не было возможности. Люди умирали один за другим. Князь Волховский тоже не избежал печальной участи.

Похоронив со всеми почестями воеводу, Ермак совсем приуныл. Под угрозой оказалось главное дело его жизни. Неужто не удастся сдержать данное им государю слово? Как сберечь и спасти вверенный ему народ от погибели и удержать завоеванные земли?

Ломая голову над этим вопросом денно и нощно, Ермак нашел-таки выход. Делать нечего — придется потревожить ближайшие улусы, заставить коренных сибирцев поделиться своими припасами.

До спасительной весны дотянули с полсотни стрельцов и около двухсот казаков. А когда открылись реки и очистились дороги, наладился подвоз. Продовольствие и живительное весеннее тепло исцеляли больных.

— Слава те господи! — радовался Ермак, крестясь. — Кажись, горести наши миновали.

Но он хорошо понимал, что без помощи Москвы удержать власть будет нелегко, и решил отправить царю послание. Уведомляя Ивана Грозного об улучшении обстановки, Ермак не преминул упомянуть и о нуждах, попросив серьезной поддержки. Отослав ко двору вместе с нарочным и плененного Мухаметкула[30], он с нетерпением стал ждать добрых вестей.

Однако надежды атамана не оправдались. Он был потрясен, узнав о кончине государя, случившейся восемнадцатого марта 1584 года.

— Как быть, как жить дальше? — сокрушался запивший со дня получения дурного известия Ермак. — Уж и не ведаю, сладится ли у меня с новым государем, с Федором Иоанновичем?..

Атаман все еще пребывал в тоске и сомнениях, когда в Кышлык пожаловал татарский мурза Карачей. Главный визирь Кучума сказал, что бросил хана, и поклялся служить Ермаку.

Тот обрадовался.

— А ратники твои где? — поинтересовался атаман. — Отчего не видать их?

— Охраняют наши юрты от ногаев.

— Стало быть, беспокоят вас мурзы ногайские… Может, вам подмога нужна?

— Нужна, повелитель мой! Ой, нужна! — с готовностью откликнулся Карачей, закивав головой.

Недолго думая, Ермак отрядил ему в помощь сорок воинов под началом Ивана Кольца.

Возле тальника у реки повстречался им конный татарский джигит.

— Спрошу-ка я у него, не видал ли он ногаев, — сказал Карачей, отправил отряд вперед, а сам задержался.

Пока князь толковал с молодым всадником, казаки успели переправиться через брод и тут же наткнулись на засаду. Застигнутый врасплох Иван Кольцо не сразу сообразил, что угодил в ловушку, расставленную вероломным князем.

Окруженный со всех сторон отряд попытался отбиться. Но силы были неравны, и расправа над казаками оказалась скорой. Не избежал трагической участи и предводитель: Иван Кольцо был сражен смертельным ударом.

А вскоре Ермак лишился еще одного давнего соратника — Якова Михайлова. Он был убит новыми российскими подданными, растревоженными слухами о последнем поражении казаков.

Восставшие татары и остяки не замедлили примкнуть к Карачею, существенно пополнив и укрепив его силы.

— Из крепости никого не выпускать, уморим неверных голодом! — распорядился уверовавший в победу князь и велел окружить Кышлык многочисленными обозами.

Ермак тоже не бездействовал. Зная о сокрушительной силе уже не раз испытанного им оружия, он сделал попытку обстрелять неприятеля. Однако осаждавшие находились достаточно далеко и выпускаемые из легких пушек снаряды до них не долетали.

Атаман-воевода вынужден был отказаться от своей затеи. Но вскоре не желавшие умирать голодной смертью казаки решились на отчаянный поступок. В ночь на двенадцатое июня Матвей Мещеряк выбрался с группой воинов из крепости через лаз в деревянной стене. Прокравшись сквозь кольцо обозов, русские пробрались к местечку под названием Саускан, где располагался неприятельский стан, и набросились на спящих людей.

При свете утра они узрели дело рук своих — кровавое месиво. Среди убитых оказались и трупы сыновей Карачея. Только самого князя нигде не было видно. Тот находился со своими приближенными уже за озером.

Получив подкрепление за счет подоспевших соплеменников из соседних станов, карачеевцы вернулись к своим обозам, но были встречены оружейным огнем из засады.

Вынужденный снять осаду татарский князь снова скрылся, бежав за Вагай, в низовья Оми, где находилась ставка Кучума.

Узнав об этом, атаман хищно оскалился и гневно воскликнул, потрясая стиснутыми кулаками:

— Никакой пощады изменщику, сгубившему лучших ратников, братов моих! Нагоним беглеца и порешим! Да и с Кучумкой пора уж счеты свести.

Оставив в Кышлыке за старшего Матвея Мещеряка, Ермак предпринял новый поход по Иртышу.

На второй неделе они побили воинство князя Бегиша, подчинив себе его городок, и двинулись дальше, жестоко расправляясь со всеми, кто оказывал им сопротивление.

Желая избежать кровопролития и напрасных жертв, мудрый князь Еличай из Тебенды встретил пришельцев хлебом-солью, а в знак верности и благорасположения предложил Ермаку, кроме ясака, свою дочь, сговоренную за сына Кучума. Но тот пренебрег его даром.

Затем в руках казаков оказался городок Ташаткан, и открылась возможность попытаться взять важную крепость у озера Аусаклы. Однако атаман не решился на это. Достигнув реки Шиша, за которой начинались голые степи, обремененные богатыми трофеями казаки повернули обратно в Кышлык.

Прошло больше года, в течение которого новопоселенцам удалось завязать торговые связи с азиатскими странами. Бухарские купцы стали поставлять им в обмен на пушнину восточные товары.

К тому времени Кучуму удалось собрать новые силы для борьбы со своим главным врагом. Чтобы выманить Ермака из крепости, хан велел распространить ложный слух, будто на Вагае его людьми задержан караван, направлявшийся к Кышлыку. Казаки с нетерпением ожидали бухарских торговцев и легко поддались на эту уловку. С отрядом в пятьдесят человек Ермак поспешил купцам на выручку к месту пересечения Вагая с караванным путем.

Потратив напрасно несколько дней на ожидание и поиски, казаки повернули назад. Преодолев долгий и утомительный путь, они лишь к ночи добрались до устья Вагая и решили заночевать там на небольшом островке. Оставив струги у берега, ратники разожгли костры, наскоро перекусили и, разбив шатры, расположились на ночлег.

Под покровом непроглядной ночи, под шум проливного дождя и ветра к лагерю, переправившись через брод, подкрались кучумовы лазутчики. Увидев, что казаки спят, они забрали три пищали с лядунками[31]и поспешили обратно к Кучуму.

Тот не стал раздумывать. Не дожидаясь рассвета, он послал своих людей на остров. Кучумовы воины напали на безмятежно спавших казаков и почти всех перебили.

Из двух уцелевших скрыться удалось лишь одному казаку. Он бежал в Кышлык. Вторым был Ермак. Ему повезло меньше. Раненый атаман, чудом сумев отбиться, пробрался к берегу. Но когда он попытался было запрыгнуть в один из стругов, промахнулся и упал в воду. Тяжелая кольчуга, пожалованная ему Иваном Грозным, потянула обессилевшего героя на дно.

Примерно через неделю тело Ермака прибило к Епанчинским юртам в двенадцати верстах от Абалака. Его обнаружил внук князя Бегиша по имени Яниш, когда ловил рыбу. Он тут же известил о находке сородичей.

Всем было любопытно посмотреть на прославленного русского витязя. А вскоре подоспел и сам Кучум. Незрячий хан первым делом осведомился, как выглядит утопленник. Однако никто не торопился с ответом, так как все были поглощены жутким зрелищем.

— Ну, чего молчите? — проявил нетерпение Кучум. — Говорите, сильно ли изменился мой враг Ермякяй?

И тогда Яниш, оторвав взгляд от покойника, обернулся к хану и, пожав плечами, сказал:

— Да кто ж его прежде видал!..

— Каков он из себя?

— Росту невеликого, в плечах широк, крепкий. Волосы темные, кудрявые. Борода черная. Лицо плоское… — старательно описывал Яниш внешность покорителя Сибири.

— А одет во что? — все допытывался хан.

— В железо. На груди — золотая птица…

— Так и есть, говорили мне про золотого орла, — полушепотом произнес хан Кучум и, вдруг сплюнув, злорадно выкрикнул: — У-у, дохлый шакал, кафыр проклятый! Получил свое?!

Люди словно только этого и ждали. Уложив бездыханное тело на рундук[32], принялись они, в угоду хану и себе на потеху, пускать в него стрелы, приговаривая:

— Самое место тебе в тамуке[33]!

— Вот тебе, вот!..

Глумление над мертвецом продолжалось долго. Когда чувство мести было наконец удовлетворено, сибирцы решили захоронить тело.

Могилу вырыли на местном кладбище под сосной. Нетленные доспехи были розданы. Нижняя кольчуга досталась мурзе Кандаулу, верхнюю отдали жрецам Белогорского идола, саблю с поясом получил князь Карачей.

В тот же день были забиты и съедены три десятка быков.

XXI

В то время как хан Кучум и его приспешники торжествовали, атаман Матвей Мещеряк все никак не мог опомниться от испытанного им потрясения.

— Нет боле с нами Ермака… — всхлипывал он, заливая себе в горло очередную чарку. — Все кончено! Дикари не оставят нас в покое. И на первопрестольную надежи нет. Помощь посулили — не шлют. Как почил Иван Грозный, так нет никому до нас дела. У нового государя, видать, свои заботы. Да и Строгановы нас подзабыли… Видно, пришла пора назад вертать…

Глухов был того же мнения. И вскоре, недели через полторы после гибели Ермака, они покинули Кышлык вместе с отрядом в сто пятьдесят человек, не ведая, что на помощь им спешит из Москвы сотня стрельцов под началом воеводы Ивана Мансурова.

Весть о том, что казаки оставили Сибирь, застала посланцев Москвы, когда флотилия уже вошла в Иртыш. Мансуров решил было повернуть обратно, но сделать это ему удалось лишь с наступлением весны. Отряд вынужден был перезимовать в Березовом городке, построенном на правом берегу Оби напротив устья Иртыша.

Будучи уже в пределах России, Матвей Мещеряк расстался с Глуховым и увел с собой остатки ермаковской дружины на Волгу. По дороге домой они совершили набег на одно ногайское кочевье и угнали целый косяк лошадей в полтысячи голов. Ногайский хан не преминул пожаловаться на разбойников самарскому воеводе Засекину. Тот, зная, что портить отношения с Ногаями не в интересах России, заточил атамана и пятерых его товарищей в острог.

Один из прославленных героев Сибириады Мещеряк был до крайней степени возмущен и пошел на отчаянный шаг, решившись на заговор по захвату Самарской крепости и свержению Засекина. Но ему не удалось осуществить свою дерзкую затею. Когда заговор был раскрыт и о нем доложили государю, тот направил в Самару грамоту с повелением казнить виновных.

В марте 1587 года на городской площади в присутствии ногайских послов смертный приговор привели в исполнение. Матвей Мещеряк, единственный из ближайшего окружения Ермака, кому удалось уцелеть после всех испытаний, закончил свою бурную жизнь на виселице.

Когда вернувшийся в Москву стольник Глухов сообщил государю о гибели Ермака Тимофеева, тот, не желая упускать из рук оставшуюся без российского присутствия Сибирь, отрядил войско в триста человек под командованием дьяка Данилы Чулкова, а также воевод Василия Сукина и Ивана Мясного.

В 1588 году Чулков пригласил к себе в Тобольский острог на переговоры мурзу Карачея и Сеид-Ахмада, занявшего Кышлык после гибели Ермака и объявившего себя великим ханом. В разгар пира воевода предложил мусульманам выпить наполненные до краев чаши за могущество Белого царя. Те отказались, что было воспринято принимающей стороной как доказательство недобрых намерений. Воспользовавшись этим поводом, Чулков приказал своим людям перебить стражу визитеров, а самих их схватить. После этого пленники были сопровождены в Москву.[34]

Спустя восемь лет воеводе Елецкому удалось победить войско Кучума в Тунусе. Хан сумел бежать. Пытаясь подчинить его, царские власти надумали использовать состоявшего у них на службе Мухаметкула и находившегося в плену сына Кучума Абулхаира. Их заставляли писать хану письма. Кучума приглашали в Москву на жительство на правах богатого вотчинника, суля ему спокойную, сытую старость. Но тот отвергал все предложения, продолжая оказывать сопротивление русским.

В 1598 году Кучум готовился напасть на город Тара. Проведав о его замыслах, Тарские воеводы Масальский-Кольцов и Воейков решили упредить хана, навязав ему бой на берегу реки Ирмень. В той битве отряд Воейкова одержал над противником сокрушительную победу, уничтожив около трехсот воинов, пятнадцать мурз, брата и двух внуков Кучума, а также пленив пятерых царевичей, старшего из которых звали Асманак, восьмерых дочерей, жен, двух невесток и детей. Сам же хан спасся бегством вместе с тремя сыновьями и тридцатью воинами.

Между тем семью его доставили в Москву, обеспечив ей по распоряжению Бориса Годунова торжественный въезд. Возглавляли процессию герои, отличившиеся при захвате знатных пленников. Но выглядели родственники сибирского хана не как пленные, а согласно своему высокому статусу — в дорогих парадных одеяниях, выделенных им властями для такого случая. Даже сопровождавшую семью Кучума свиту в полсотни человек обрядили во все новое. Царицы и царевны были в роскошных собольих шубах, привлекая к себе восхищенные взоры народа.

— Ух ты, лепые бабенки, на загляденье! — переговаривались люди.

— Верно, хошь и басурманки!

— Да ежли б наших баб так обрядить, чай, не хуже гляделись бы!

— И впрямь не хуже…

— Сколь же жинок у Сибирского салтана? — в недоумении воскликнул кто-то, сбившись со счета.

— Вроде как восемь, сказывали.

— Шутка ли! Да как же салтан со всеми ими управлялся?..

Оказав пышный прием семье старого Кучума, власти надеялись, что сумеют склонить его к согласию приехать в Москву. Но тот, несмотря на бедственное свое положение и понимание, что в Сибири он уже фактически не хозяин, гордо отверг выгодное для него во всех отношениях предложение.

После этого хан прожил совсем недолго — всего лишь пару лет. Никто не смог бы сказать наверняка, как именно он умер — своей ли смертью или насильственной, но всем было ясно, что с его гибелью Сибирское ханство кануло в лету окончательно.

XXII

На земли бывшего Сибирского ханства пришла ранняя весна. С отступлением беспросветных буранов и стужи природа менялась прямо на глазах. Освободились от снега уральские хребты. Исеть, Уй и Миасс, подпаиваемые озорными горными речушками, взыграли, руша, сбивая все на своем пути и увлекая с собой.

Точно так же сходили с ума от неудержимой радости зауральские башкиры, избавившись от гнета Кучумова царства, от беспрестанных набегов и грабежей. Это была первая весна, когда они, наконец, вдыхали чистый, живительный воздух полной грудью. И теперь им казалось, что темные времена миновали навечно, что отныне они смогут жить вольной жизнью, без страха откочевывать на яйляу, мирно пасти свои стада.

Весна царила и хозяйничала повсюду. Уже проклевывались на проталинах мать-и-мачеха и первоцвет, суетились и щебетали вернувшиеся из теплых краев перелетные птицы в ожидании, когда просохнет земля. Заботясь о продолжении рода, они вили гнезда и словно советовались друг с другом, как им воспитывать будущих птенцов…

Наблюдая и восхищаясь происходящим вокруг, Тюлькесура ехал трусцой, а за ним — небольшой отряд всадников.

— Вот ведь какая благодатная пора! Какое счастье — жить и знать, что ты снова хозяин этой земле, завещанной дедами и отцами?!

— Быть вольным — это уже само по себе счастье, — отозвался один из джигитов, восседавший на рыжем коне с белой звездочкой на лбу.

— Да, Хабибназар-кустым, — бросил через плечо Тюлькесура. — Только вот не все понимают, что такое настоящая свобода. Наш башкирский народ, чьи владения простираются от Тобола до Каспия, до Идели и Сулмана, так похож теперь на просыпающуюся от спячки весеннюю природу.

— Разве можно так говорить о людях, агай?

— Можно, Хабибназар-кустым, еще как можно! — усмехнулся Тюлькесура и, придержав коня, поравнялся с Хабибназаром. — Я многое узнал от своего олатая. Он рассказывал, будто предки наши жили богато и достойно, были не только сильными и бесстрашными, но и образованными. Всего у них было вдоволь, ни в чем не нуждались. А вот после черного нашествия все переменилось в одночасье. Ханов наших казнили, никого не пощадили. Ученых людей истребили. Было у башкортов больше семи десятков городов — ни одного не осталось, все спалили дотла. Ханства — как не бывало. Больше трех веков терзали с тех пор иноземцы землю нашу, грабили, унижали и уничтожали наш народ, довели его почти до вымирания. Жизнь — не жизнь, сон — не сон! И до того привыкли мы быть рабами, что даже сейчас, когда нет больше ни Казанского, ни Ногайского, ни Астраханского, ни Сибирского ханств, все так же безвольны. Все на кого-то надеемся.

— А что же нам делать?

— Что делать, спрашиваешь… Мы должны объединить все наши земли. Иван Грозный дал нам большие права. Они прописаны в Жалованной грамоте…

— Неужто это такая важная бумага?

— А как же, кустым! Другой у нас нет. Да и не надо. Ни Федор-батша, ни Годунов не посмели нарушить слово Ивана Грозного. Вот уже полвека, как хозяйничаем мы на своих землях, отвоеванных у наших угнетателей. И хвала Аллаху — сумели сохранить обычаи и язык.

— Верно! — воскликнул Хабибназар с таким жаром, что конь его чуть не шарахнулся было в сторону. — А ведь могли и забыть. Ни слова нельзя было вымолвить по-своему. Стоило рот раскрыть, как мурзы ногайские начинали насмехаться. А язык казанских татар вроде бы на наш похож. Сразу и не сообразишь, то ли по-татарски, то ли по-башкирски лопочут.

— Еще бы, ведь не один век бок о бок живем! А те, что к нам перебежали, когда татар насильно крестили, и вовсе как мы разговаривают.

— Да, щедрый и незлобивый у нас народ, ничего не скажешь, — вздохнув, с горькой усмешкой промолвил Хабибназар.

— Ты это к чему, кустым? — удивился Тюлькесура.

— Кто бы к нам ни явился, наши люди всех подряд привечают. И землю выделят, и избу построить помогут, скотиной поделятся. Хорошо, ежели не забудут, а то ведь мало кто добро помнит!

— Я тебя понимаю. Сам об этом не раз думал. Не во вред ли нам самим простота наша? — задумчиво промолвил Тюлькесура и замолчал. Очнуться его заставил споткнувшийся обо что-то конь. Встрепенувшись, всадник резко поднял голову и сказал: — Не верю я в милосердие по отношению к нам, башкортам. Сдается мне, со временем кильмешяки закрепятся тут прочно, а самих нас погонят с наших же земель.

— Неужто посмеют? — удивился Хабибназар.

— А то… Слыхал про булгар — про великий народ, что проживал на Волге до черного нашествия? Кто скажет, где они теперь, сколько их осталось? — с горечью произнес Тюлькесура, ерзая в седле. — Да и тех, кто выжил, не сегодня — завтра тоже поглотят. Не знаю, были бы сейчас гайнинцы с минцами, кабы Казанское ханство не кончали.

— Нас, башкортов, пока что много!

— Вот-вот, в том-то и дело — пока что!.. Вся наша беда в том, что мы слишком доверчивы и не умеем хитрить, изворачиваться. Кильмешяки этим как раз и пользуются. Заговаривают льстивыми речами, дурачат наших людей всякими посулами. А те и рады — развесят уши и готовы последнюю рубашку с себя снять да отдать!

— Но как же с этим покончить?

— Не поучениями, конечно. Одними словами натуру не исправишь. Не знаю, прав я или нет, но думаю, выжить мы сможем лишь при помощи урысов. Уж навидались башкорты, каково быть без сильных покровителей…

Так, за разговором, доехали они до длинной и высокой горы под названием Бешэтэк, за которой располагалось яйляу Шагали Шакман-бея, деда Тюлькесуры. Джигиты свернули с большака на тропинку и вскоре добрались до Сапкына[35] — небольшого хутора у горной речушки. Дав коням отдых, они снова тронулись в путь.

Вскоре всадники доехали до аула, носящего имя Шакман-бея, и разошлись по своим жилищам.

Жена Тюлькесуры, завидев его, распахнула калитку. И тут же с радостными воплями сбежались сыновья.

— Атай вернулся!

— Мы по тебе соскучились, атай!..

— Я тоже соскучился. — Счастливо улыбаясь, Тюлькесура обнял и приласкал всех домочадцев по очереди. Затем, поручив оседланного коня работнику, он прошествовал к дому. Войдя внутрь, Тюлькесура прошел, не останавливаясь, к нарам, на которых лежал его больной дед.

— Как чувствуешь себя, олатай?

— Эй, улым! Да как может себя чувствовать больной и немощный старик? — невесело усмехнулся тот, показывая беззубый рот, и, взглянув на внука мутными глазами, добавил: — Ну, сказывай, улым, как съездил-то?

— Много мест объехать успел, олатай. Встречался с вождями… Канзафар-бея и Айсуак-бея тоже повидал. Они велели тебе кланяться.

— Неужто живы еще? — просиял Шагали Шакман-бей.

— Аллага шюгюр, живы-здоровы. Только уже не при деле. За них сыновья управляются.

— Иншалла! Хорошо, что есть у них такая замена. А твой отец, как ушел вместе с урысами на Ливонскую войну, так и не вернулся. Кабы был он сейчас с нами, не пришлось бы тебе одному такую ношу тянуть — заправлять всем нашим родом.

— Да мне не так уж и тяжко, олатай. Я бы и на большее согласился — кабы доверили, взял бы в свои руки судьбу всего Башкортостана!

Услыхав такой ответ, Шагали Шакман-бей скривил, точно от боли, худое, изборожденное морщинами лицо. Но, не желая расстраивать внука, не стал его переубеждать, а только сказал:

— Все в руках Аллаха. Кто знает, может, и впрямь суждено тебе стать башкирским ханом. А пока рановато тебе об этом думать, улым. Не спеши, поучись уму-разуму у пожилых, более опытных людей.

— А если захотят меня выбрать, неужто я должен отказываться, олатай? — приуныв, спросил Тюлькесура.

Оставив его вопрос без ответа, тот поинтересовался:

— Скажи-ка, улым, а все ли вожди согласны объединяться?

— Да вроде бы все, олатай.

— И когда же вы соберетесь на йыйын?

— Ближе к лету.

Шагали Шакман-бей медленно поднялся, держась за поясницу, и уселся, кряхтя.

— А пришлых мусульман позовете? — спросил он.

— Пускай приезжают, если захотят. Мы не против.

— Скажи-ка мне вот еще что: много ли кильмешяков теперь в окрестностях Имэнкала?

— У-у! — протянул Тюлькесура и махнул рукой. — В последние годы столько урысовых селений вокруг города развелось! А сколько татар казанских, мишарей, тептярей, мордвы, чувашей, черемисов да вотяков в тех местах обосновалось! Чую, не к добру все это… — с тревогой промолвил он.

— Так ведь кильмешяки платят в царскую казну налог — четверть того, что положено башкортам. Разве нам это не выгодно? — спросил Шагали Шакман-бей и, не дождавшись ответа, грустно вздохнул: — Да-а, улым, я и сам боюсь, как бы не вышла нам такая выгода боком. Кильмешяков становится, как я погляжу, все больше и больше. Даже подумать страшно, чем все это может кончиться…

— Ты что, олатай, никак жалеешь, что башкорты вошли в Россию? — удивился Тюлькесура.

Тот не сразу решился ему ответить.

— Это с какой стороны посмотреть, улым, — подумав, начал бей осторожно. — Конечно, чего греха таить, убытков нам из-за этого немало. Так ведь и польза большая… Разве плохо, что мы избавились от трехсотлетнего гнета? Да и заступиться за нас теперь есть кому…

Слушая его, Тюлькесура втайне радовался, что старый дед, побывавший некогда у самого Белого царя и добившийся его покровительства для своего племени, пребывает, несмотря на возраст и болезни, в ясном уме, рассуждает столь трезво и здраво.

Он прав. Это было очень важное событие для настрадавшегося, доведенного до крайней черты из-за постоянных завоеваний и притеснений, обнищавшего за долгие века народа — оказаться под защитой могущественного государства. Хоть и зависят башкиры от России, но теперь у них есть реальная возможность объединиться и стать одним целым…

Русские власти не вмешиваются в дела башкирских племен, все внутренние вопросы решаются на йыйынах родоначальниками и прочими знатными людьми. Если других насильно обращают в христианство, то башкир пока не трогают. Они по-прежнему исповедуют ислам и соблюдают обычаи своих предков.

Башкиры взяли на себя обязательство платить царю ясак, служить за свой счет в русских войсках, участвовать в иноземных походах, защищать юго-восточные границы России от набегов кочевников. Со своей стороны русское государство оказывает Башкирии помощь при вторжении чужеземцев.

Пребывание в составе России было выгодно и вождям добровольно присоединившихся родов, ибо согласно Жалованной грамоте Ивана Грозного за ними закреплялось право на вотчинные земли, а те, кто удостаивался титула тархана, освобождались от уплаты ясака…

— Интересно, а как живут наши люди в других местах? — спросил вдруг Шагали Шакман-бей.

— Пока не жалуются, — ответил Тюлькесура. — Похоже, ни в чем не ведают нужды. Жизнь после избавления наладилась, богатство растет, стада тучнеют, и настрой у людей хороший.

— Иншалла! — возблагодарил старый бей Аллаха и, огладив усы и бороду, добавил: — Наконец-то башкорты зажили по-человечески. Как тут не радоваться!.. Вспоминать не хочется те проклятые времена, когда приходилось платить непомерную дань Казанскому ханству. Отец твой был тогда еще мальчонкой…

— И что, олатай, намного больше платили, чем урысам?

— Конечно, улым. Наезжавшие из Казанского ханства вояки-баскаки выбивали из нас вчетверо, а то и впятеро больше положенного. Они были при оружии. Попробуй ослушаться! Заставят силою. Даже если нет ничего — найдешь да отдашь. Обирали так, что простые люди света невзвидели, дохли, точно мухи.

— А сейчас казанским татарам не позавидуешь. Не зря же они к нам толпами бегут.

— И не говори, теперь они уповают на нашу помощь, — согласился Шакман-бей. — Мы, конечно, не прочь пособить единоверцам. Да вот только сомневаюсь я в их благодарности.

— Зачем ты так, олатай?

— Эх, улым, много чего повидал я на своем долгом веку. И знаю не понаслышке — добро мало кто помнит.

— По-твоему выходит, в Казанском ханстве хороших людей как будто и нет.

— Ну что ты, улым. Я так не говорил. Хороших людей всегда больше. Только чаще всего они повинуются плохим. Есть, к примеру, такие, кто меняет веру и вредит своему народу. Знаешь, сколько зла причинили татарам кряшены Строгановы?

— Да, это они снарядили Ермака в Сибирь. А уж тот погубил немало татар… — закивал Тюлькесура.

Как только речь зашла о Сибири, Шакман-бей заметил:

— После покорения Сибирского ханства зауральские башкорты тоже решились, наконец, войти в Россию.

— Только вот пока еще не все, олатай. Мякотинцы, сынрянцы, кара- и барын-табынцы даже и не думают. Присоединились айлинцы, кудейцы, куваканцы, сызгынцы, салъюты…

— А катайцы?

— С ними вот какая история вышла. Когда в Сибирь пришли калмыки, тайша[36] Уруслан пожаловал к катайскому вождю. Погостив у Якуп-бея три дня, он потребовал, чтобы катайцы платили ему такой же ясак, что прежде ногайцы брали. Тот вначале промолчал, потому как не хотел портить с ним отношения. Но тайша все не унимается. Разозлился тогда Якуп-бей и говорит: «Ты, конечно, кунак. Но не будь муйнаком[37]. Веди себя пристойно. С какой стати мы должны платить тебе ясак?! Уж лучше Белому царю посылать!»

— Прямо так и сказал?

— Не только сказал, но и прогнал Уруслана. После этого бей и надумал примкнуть к урысам и перебрался с сородичами к Уралу.

— А что, зауральские башкорты тоже вошли в Уфимский уезд?

— Нет, олатай. Башкирские волости, что на северо-востоке[38], подчиняются Сибирскому приказу Тобольского уезда.

— Значит, нас опять разделили… Пусть так, лишь бы это не помешало нам оставаться единым народом, — задумчиво произнес Шакман-бей. — А ведь сейчас самое время объединять земли, что исстари принадлежали нашим племенам! И я верю, мы сумеем это сделать. Никто нам не помешает, ведь у нас есть грамота самого Ивана Грозного! Да поможет нам Аллах! Я сделал все, что мог, и ни о чем не жалею. Теперь и умирать не страшно.

— Ой, не говори так, олатай. А то ангелы скажут «аминь»… — испугался Тюлькесура.

— Эй, улым, я свое отжил, — перебил внука Шагали Шакман-бей. — Но родился на свет, думаю, не зря. Я вижу, судьба моей страны меняется к лучшему, и горжусь тем, что в этом есть и моя заслуга. Теперь настает твой черед, улым. Береги нашу землю как зеницу ока…

С волнением произнесенные слова отняли у старца остатки сил. Он лег и с того самого дня уже не поднимался. А однажды Шакман-бей позвал к своему одру Тюлькесуру, килен и всех остальных домочадцев.

— Вот и пришел мой последний час, дети мои. Прощайте… — тихо промолвил он, смежил устало веки и отошел в вечность.

XXIII

Истинную цену человеку чаще всего узнают лишь после его кончины. Пока Шагали Шакман-бей был жив, Тюлькесуре и его сородичам казалось, что тот вечен и что все незыблемо. Но когда многоопытного деда, всю жизнь возглавлявшего их род, не стало, джигит вдруг со всей остротой осознал, как ему не хватает его мудрых советов. Даже когда старый бей лежал на своем месте, ни во что не вмешиваясь и не подавая голоса, Тюлькесуре было достаточно одного его присутствия. Ему важно было чувствовать и знать, что олатай рядом, что у него есть мощная опора.

Теперь, за что бы ни брался молодой вождь, он постоянно вспоминал деда, представляя себе, как бы разговаривал, советовался с ним по самым разным вопросам.

Большую тревогу вызывала у него прокладка дороги через устье Караидели, беспрестанное возведение на западе Сибири все новых укреплений, бесконечные потоки прибывающих из центра России людей, безудержный рост числа новых поселений. Не могло не беспокоить его и то, что зауральских башкир стали большими партиями отправлять на строительство русских городков. А когда до Тюлькесуры дошла весть о том, что какой-то сын боярский из Тюмени, явившись в Кара-Табынскую волость с полсотней стрельцов и прочих людей и напав на аул Игибахти, истребил всех мужчин, а женщин и детей распродал русским переселенцам, он и вовсе растерялся. И невольно задался вопросом: а что бы предпринял его олатай, будь он жив?

Смог бы он смириться, узнав о жестокости боярина и русской дружины? Дерзнул бы пойти против них?

Еще один вопрос не давал Тюлькесуре покоя: знает ли о том Ак-батша?..

Долго размышлял отпрыск Шакман-бея, пока не надумал собрать на совет аксакалов и ближайших помощников. Поведав сородичам о том, что творится за Уралом, он обвел круг выжидающим взглядом.

— Что скажете, йэмэгэт?

Аксакалы подавленно молчали, зато молодые не стали себя утруждать поисками ответа.

— А нам-то какое до этого дело? — воскликнул один из них.

— Была нужда голову из-за кого-то ломать! — вторил ему другой.

— Вот если бы с нами такое сотворили, мы бы уж придумали, что делать!..

Пока Тюлькесура приходил в себя, глубоко потрясенный беспечностью соплеменников, равнодушием их к судьбе родной земли и собственного народа, вскочил Хабибназар.

— Только безумцы могут давать такие советы! — крикнул он, вращая от возмущения глазами. — Неужто не соображаете, что такая же участь ожидает всех остальных?!

— Ну ладно, а сам-то ты какой выход видишь? — спросил кто-то из аксакалов.

— Я?.. Я предлагаю помочь сибирским башкортам, отомстить обидчикам!

— Ишь, какой храбрый батыр выискался! — с издевкой произнес один из джигитов.

И все засмеялись.

Лишь Тюлькесуре было явно не до веселья.

— Не понимаю, что тут смешного! — встал он на защиту багрового от негодования Хабибназара. — Впору плакать, а не смеяться! По-вашему выходит, мы должны сидеть сложа руки, дожидаться, когда и за нас примутся?

— Так ведь нам нельзя отношения с урысами портить, — заметил кто-то. — А то много вокруг охотников до наших земель. Вон и сыновья Кучума все никак угомониться не могут…

— Воистину так, — согласился Тюлькесура. — Не по нраву им союз наш с урысами. Все так же верховодят кара-табынцами, барын-табынцами, сынрянцами и мякотинцами. Только и мечтают о том, чтобы возродить Сибирское ханство. А старший, Али, мнит себя ханом. Так что сами видите, что к чему, — заключил вождь и добавил: — Наши братья промеж двух огней. И кто скажет теперь, какое из двух зол хуже. Могу сказать только, что надо кончать с бесчинством, выручать зауральских башкортов. Но одним тамьянцам не справиться. Вот если бы помощи попросить. Может, послать кого в Имэнкала, к воеводе?

— А как же йыйын? — вспомнил Хабибназар про намечавшийся в конце мая общий сбор.

— Пока не решится судьба наших братьев за Уралом, йыйын проводить без пользы. Все равно мы не сможем объединиться.

— Тогда пошли меня к воеводе, Тюлькесура-бей! — вызвался все тот же неугомонный Хабибназар. — А по пути я буду оповещать вождей, что йыйын переносится.

— Ладно, поезжай уж, раз хочешь!.. — махнул рукой тамьянский вождь. И тот, наскоро собравшись, ускакал в Уфу.

XXIV

Уфимский воевода Михаил Нагой, внимательно выслушав гонца, доложил в свою очередь обо всем в Москву. И вскоре из стольного града прибыл нарочный с грамотой от Белого царя, требовавшего прекратить бесчинства и повелевавшего подвергнуть суровому наказанию сына боярского, повинного в беспричинном истреблении кара-табынских башкир.

Тюменский воевода Лука Щербатов, стремившийся выгородить его во что бы то ни стало, написал в Уфу письмо. Он прикинулся, будто ничего не знал о расправе над кара-табынцами.

Кара-табынские и сынрянские башкиры, узнав про его обман, возмутились. Они пошли на поклон к царевичу Али и попросили его помочь поквитаться с русскими воеводами. Тот обещал им помощь, однако слово свое не сдержал. Наказав младшему брату Кубей-Мурату ехать в Тюмень и сообщить воеводе о подготовке башкир к выступлению, Али перекочевал в верховья Тобола.

Вопреки его ожиданиям, сибирские воеводы оказали Кубей-Мурату плохой прием. Оскорбив младшего Кучумовича, они велели заковать его в кандалы, после чего отправили в Москву.

Из-за враждебного отношения воевод к нерусским, из-за грубого и бесчеловечного обращения с ними, вхождение зауральских башкир в Россию затягивалось. А вдобавок ко всему, они окончательно испортили отношения с царевичем Али и тем самым развязали ему руки. Тот стал чаще совершать набеги на русские поселения.

Тобольский и тюменский воеводы сговорились общими усилиями добиться подчинения его России, но сами не справились и обратились за поддержкой к Нагому.

Уфимский воевода не решился поддерживать их открыто. Задумав установить дружеские отношения с Али, он обратился к нему через посредников с предложением начать переговоры и пригласил к себе в гости. Но тот уклонился от личной встречи и послал в Уфу брата Ишима со свитой, в которую входили дети боярские, новокрещеные и толмачи.

Михаил Нагой принял послов царевича Али как подобает. Вручив гостям дорогие подарки, он три дня ублажал их, а потом ошарашил Ишима странной просьбой — съездить в Москву.

Тому было и самому любопытно посмотреть на русскую столицу, а заодно проведать и родственников, посмотреть своими глазами, как те устроились.

— Сперва спрошу дозволения брата Али, — заявил он.

— Конечно, бога ради! — не посмел возражать ему Нагой.

И тогда Ишим послал к старшему брату гонца-татарина с письмом, а сам остался в Уфе в ожидании ответа.

Али не стал отговаривать его от поездки.

Отправив Ишима в сопровождении стрельцов в Москву, уфимский воевода Михаил Нагой решил наведаться к пользовавшемуся всеобщим уважением Тюлькесуре-бею с тем, чтобы просить его поспособствовать вхождению в Россию проживавших за Уралом башкир.

Тамьянский родоначальник не преминул напомнить ему о беспределе, чинимом сибирскими воеводами, и в просьбе отказал.

— Не желаю я, чтобы наши братья, избавившись от Кучума, оказались под властью такого лжеца, грубияна и самодура, как Щербатов, — заявил он.

— Даю тебе слово, Тюлькесура-бей, повлиять на них, — продолжал уговаривать Михаил Нагой. — Разве ж я чинил вам какое худо?

— Нет, худого ты нам не делал, — согласился тот.

— Отчего же тогда упорствуешь? Посуди сам, друг мой, ежели зауральские башкирцы пойдут в Россию, все ваши племена смогут объединиться.

Тюлькесура и сам хорошо понимал, что гость его прав, но все еще колебался. Несколько столетий разделенные границами четырех ханств башкиры были разобщены. И он не мог не мечтать о едином государстве. Однако подходящий ли выбран для этого момент?

Когда-то дед его Шагали Шакман-бей с остальными послами просил Ивана Грозного принять в Россию освободившееся из-под гнета Казанского ханства племя Тамьян и все это время старался не портить с русскими отношений.

Отец тоже не изменял присяге. Служа Белому царю в составе русского войска, он погиб во время Ливонской войны… И Тюлькесуре придется продолжить дело своих предков.

«Кто же еще, кроме меня, позаботится о зауральских братьях-башкортах, похлопочет за них перед властями? А ведь уфимский воевода, кажется, и вправду желает нам добра».

Поразмыслив, Тюлькесура нехотя уступил:

— Ну ладно, попробую потолковать с вождями. Когда ехать?

— Важное дело откладывать на потом негоже, — сказал Нагой.

Тюлькесура согласился и вскоре после их встречи направился в сопровождении конного отряда и кряшена Рудака Федорова в Кара-табынскую волость.

Староста Утямыш Акбаров сообщил ему, что сынрянцев и мякотинцев нужно искать между реками Ишимом и Убой, как и то, что они готовятся к зимовке рядом с сибирскими царевичами.

— А почему они не хотят зимовать сами по себе? — удивился Тюлькесура.

— Урысов боятся. А с сыновьями Кучум-хана, говорят, надежнее. Да и с припасами полегче, мол, будет.

— Как я понял, вы не собираетесь объединяться с Россией… — задумчиво произнес Тюлькесура.

— Верно понимаешь.

— А почему?

— Ежели мы оторвемся от сибирских татар, урысовы воеводы нас кончают.

— Ну, а если ханские сыновья примкнут к России, тогда что? Вы ведь одни останетесь.

— Не знаю… — пожав плечами, тихо промолвил табынец и, подумав немного, добавил: — Надо бы посоветоваться с другими начальниками. А пока мне нечего тебе сказать.

Беседа затянулась. Тюлькесура с воодушевлением поведал о нынешней жизни башкир, прежде находившихся в подчинении четырех ханств, сказал, что теперь они вольны и снова владеют завещанными им предками землями-водами и лесами.

— Наши деды своей волей вошли в Россию и сделали башкортов свободными. Выгода нам от того союза была большая. Если бы Иван-батша не расправился с нашими врагами, мы вряд ли бы помнили теперь, что предки наши были башкортами, остались бы без своего языка.

Утямыш покачал головой.

— Да, вижу, польза вам от батши была немалая. Зато нам сибирские воеводы житья не дают. У них одно на уме — поскорее нажиться. Жадные да ненасытные, они без конца грабят, убивают наших людей. Хищников мы и то меньше боимся, чем душегубов этих. Потому и прибились к сыновьям Кучума. Не от хорошей ведь жизни, сам понимаешь…

Услышав такое, Тюлькесура понял, что ему не удастся здесь кого-либо переубедить, и, распрощавшись с хозяевами, поехал дальше.

Между реками Ишимом и Обаги он нашел царевичей Каная и Азима. Они встретили единоверца как дорогого гостя. Заведя Тюлькесуру к себе, Кучумовичи предложили ему угощение. Но как только тот завел разговор о союзе с Россией, гостеприимные хозяева насупились.

— Мы не верим вероломным урысам! — выпалил Канай.

К нему присоединился Азим:

— Эти чужаки страшнее лютого зверья!

— Знал бы ты, что они тут вытворяют! Сколько хозяйств, домов разворотили, женщин и детей распродали понаехавшим из России алпаутам[39]. Слыхал, как воевода Щербатов с нашим братом Кубей-Муратом поступил?! Тот приехал к нему по делу, а его — в кандалы да в Маскяу. Вон и Минлебай-абыз хотел Белому батше присягнуть, отправился к тюменскому воеводе. С тех самых пор ни слуху о нем, ни духу. И кто нам скажет, что стало с братом Ишимом, которого уфимский воевода к царю отправил?..

— Насчет этого не беспокойтесь. Нагой — хороший человек, умный. Другим воеводам — не чета. Слово свое держит, — сказал Тюлькесура, а сам подумал: «Если Ишима не отпустят, вина будет на мне. После этого никто уже не поверит ни единому моему слову…»

Канай покачал головой.

— Уфимского воеводу мы не знаем, а тебе доверяем.

Поблагодарив его, Тюлькесура, вспомнив про интерес Нагого к царевичу Али, высказал желание с ним встретиться.

Хозяева снова помрачнели.

— Про Али нам ничего неизвестно.

— Разве вы с ним не общаетесь? — изумился гость.

— Нет!.. — резко ответили ему.

«А еще говорили, будто доверяют мне», — с обидой подумал Тюлькесура и вышел из юрты.

Невдалеке, шагах в пятнадцати, его поджидала группа башкир-табынцев. Они радушно приветствовали знатного гостя:

— Ассалямагалейкум!

— Вагалейкумассаллям, — ответил Тюлькесура. — Как поживаете?

— Иншалла, покуда имен-аман!

— Какое у вас ко мне дело?

— Да вот, хотели спросить, не нужна ли помощь. Ты только скажи. Мы готовы пособить.

Прежде чем ответить, Тюлькесура подумал.

— Я хотел потолковать с Али-ханом. Кто-нибудь из вас знает, где его стан? — спросил он.

— Я знаю! — тут же откликнулся какой-то долговязый парень. — Али в пяти днях отсюда. И с ним наши братья сынрянцы и мякотинцы…

— А проводить меня к нему сможешь?

— Смогу, конечно! Когда поедем?

— Да прямо сейчас, — сказал Тюлькесура.

Их разговор подслушивали притаившиеся невдалеке кучумовичи. Один из них выступил вперед и подозвал к себе джигита:

— Подойди-ка, хочу тебе кое-что сказать!

Тот послушался и, отделившись от товарищей, направился было к царевичам, как в эту самую минуту навстречу парню бросился какой-то нукер и одним махом снес ему саблей голову.

— Тварь продажная! — крикнул Канай.

— И так будет с каждым, кто продастся урысовым соглядатаям, — вторил ему брат. Однако связываться с вооруженными конниками кучумовичи не посмели.

Тюлькесура был потрясен свершившейся на его глазах жестокой казнью безвинного человека, но лезть на рожон не стал.

— Да какие уж там соглядатаи! Мы приехали с добрыми намерениями. Что поделаешь, раз вы не понимаете, что к чему, — с болью произнес он и вскочил в седло. — Прощайте! Может, когда еще свидимся. Приезжайте к нам в любое время. Мы не злопамятные!..

Он возвращался домой не в духе, оттого что поездка за Урал не удалась. А вскоре до тамьянского вождя дошел слух, будто сынрянские башкиры из Верхотурского уезда отказались подчиняться воеводам и согласились платить ясак ногайским мурзам, вызвавшимся защищать их от произвола русских.

Потом Тюлькесура узнал, что после его отъезда братья-кучумовичи разорили несколько ближних русских селений. К ним примкнули кочевавшие на берегах Яика ногайцы, бежавшие туда после разгрома орды, распоряжавшейся некогда юго-восточной частью Башкортостана. Объединив силы, они готовились к нападению на основанные русскими сибирские городки. Однако начавшийся в самый решающий момент раздор помешал им осуществить задуманное. Ногайские мурзы, отделившись со своими отрядами от объединенного войска, разъехались. И оставшиеся без их поддержки кучумовичи были вынуждены вернуться в кышлау-зимовье.

Несмотря ни на что, Али-хану удалось-таки собрать большое войско числом свыше тысячи человек, с которым он намеревался напасть на Тюменский уезд. Но весть о том, что из Москвы возвращаются некоторые из его родственников, заставила его передумать, отказаться от затеи.

Эти события совпали по времени с начавшейся в России смутой…

XXV

С 1598 по апрель 1605 года государством правил Борис Годунов — родной брат царицы Ирины, удалившейся в монастырь после кончины государя Федора Иоанновича — сына Иоанна Грозного. Пора недолгого царствования Бориса ознаменовалась не только борьбой за власть и жестокими расправами, но и неурожаями, повлекшими за собой страшный голод. И как раз в это лихолетье Россию взбудоражил слух о чудесном спасении царевича Дмитрия, погибшего в Угличе еще в 1591 году.

Самозванец объявился в 1602 году в Польше, где был поддержан знатью, в особенности воеводой Юрием Мнишком, собравшим для него при попустительстве короля Сигизмунда частную армию. А спустя два года Мнишек и Лжедмитрий подошли к границе с Россией. Под началом у них было свыше тысячи польских гусар, с полтысячи пехотинцев и две-три тысячи примкнувших к ним запорожских и малороссийских казаков.

Получив в середине октября первые известия о вторжении войска самозванца в Россию, царь Борис потребовал срочно, в течение двух недель, собрать дворянское ополчение. Приказ пришлось повторять трижды, ибо многие дворяне пытались уклониться от службы. И ополчение собралось в Москве с опозданием на полмесяца.

Командование армией было поручено вначале московскому воеводе Дмитрию Шуйскому, затем — князю Федору Мстиславскому.

Двадцать первого декабря пятнадцатитысячная армия Лжедмитрия атаковала превосходившую ее в три раза царскую рать. В том бою Мстиславский был ранен, после чего войско перешло под начало Голицына, Телятевского и Шуйского. Не сумев использовать свое численное преимущество, они отступили.

Но Лжедмитрий недолго торжествовал: в самом начале 1605 года в его стане вспыхнул мятеж. Мнишек покинул самозванца под каким-то благовидным предлогом, уведя с собой основные силы и оставив ему лишь полторы тысячи поляков. Однако очень скоро в лагерь прибыло большое пополнение — двенадцать тысяч малороссийских казаков.

В разгар войны с самозванцем тринадцатого апреля скоропостижно скончался Борис Годунов. Его сменил сын Федор. Бояре-воеводы во главе с Прокопием Ляпуновым составили против нового царя заговор и подняли мятеж в правительственных войсках.

Когда самозванец пришел на помощь заговорщикам, некоторые из дворян и простых воинов бежали в Москву. Большинство же встало на сторону Лжедмитрия. Учинив расправу над плененными воеводами, отказавшимися ему присягнуть, тот в сопровождении тысячи поляков, двух тысяч казаков и русской конницы двинулся к столице.

В разгар подготовки москвичей к обороне в город проникли посланные самозванцем дворяне Пушкин и Плещеев с казаками и, собрав на Красной площади толпу, зачитали грамоту, обличавшую Годуновых и сулившую награды всем, кто признает царя Димитрия. Поднялся мятеж, приведший к свержению и гибели царя Федора Борисовича и его матери.

Двадцатого июня самозванец торжественно въехал в столицу в сопровождении московских бояр. Впереди гарцевали разряженные польские гусары. Замыкали процессию польская пехота и русские стрельцы. Вся Москва встречала Димитрия под колокольный звон.

Но на троне он продержался всего лишь год. Народ быстро разочаровался в новом государе, видя явное пренебрежение его к русским обычаям, непочтение к православной вере и предпочтение ей веры католической. Чашу терпения переполнила женитьба самозванца на католичке Марине Мнишек.

В ночь с шестнадцатого на семнадцатое мая 1606 года московские бояре-заговорщики пришли на Красную площадь во главе вооруженного отряда. По их приказу разом зазвонили все колокола, перебудившие население столицы. Вооружаясь на ходу чем попало, люди хлынули на площадь. И началось восстание, окончившееся гибелью лжецаря.

Уже первого июня на царство был венчан главный зачинщик заговора боярин Василий Шуйский. На протяжении года, начиная с осени, царю Василию пришлось воевать с Иваном Болотниковым и вместе с тем подавлять мятежи, стихийно возникавшие в разных регионах России.

А тем временем объявился новый претендент на престол. Говорили, будто бы это был все тот же Димитрий, которому якобы удалось спастись во время московского восстания.

Лжедмитрия поддержали польские паны. В его войске оказалось около десяти тысяч поляков, семь тысяч казаков и шесть тысяч русских. Разгромив в ходе двухдневной битвы под Волховом царские полки, самозванец расположился станом в подмосковном селе Тушино. Сюда стекались к нему противники Василия Шуйского.

Самозванца поддержали многие русские города, кроме Смоленска, Новгорода, Великого Устюга, Рязани, Казани и Нижнего Новгорода — едва ли не главной опоры Шуйских…

Осенью 1608 года, когда население Балахны, Арзамаса и Мурома перешли на сторону Лжедмитрия, жители Нижнего стали готовиться к обороне. Был создан совет города, состоявший как из представителей власти, духовенства, дворян, так и посадских людей. Вошли в него князь Василий Андреевич Звенигородский и дворянин Андрей Семенович Алябьев, который был утвержден вторым воеводой города после Александра Андреевича Репнина. В помощь воинским стали комплектоваться отряды добровольцев.

В ту пору к военным действиям привлекались также верные России чуваши, мордва, черемисы и башкиры. Помня завет своего прославленного предка, Тюлькесура-бей решил поддержать русских в столь трудный момент и созвал соплеменников на совет.

— Агай-эне! — обратился он к собранию. — Мы не можем оставаться в стороне, когда урысы в беде…

Произнеся речь, вождь велел сородичам готовиться к дальнему походу. И вскоре наступил тот день, когда бравые башкирские джигиты в полном боевом снаряжении и верхом на лучших конях собрались перед мечетью.

Пока мулла читал молитву и призывал воинов быть храбрыми, не посрамить имя башкорта, Тюлькесура неотрывно смотрел на свое семейство, стоявшее в толпе.

«Каково же им будет без меня? Женушка беременна, сыночки малы», — переживал он, хотя и понимал, что близкие не должны видеть, как ему тяжело.

Другие джигиты не меньше его были опечалены предстоящей разлукой. Они трепетали от волнения и страха перед неизведанным.

После прощания с родителями, женами, детьми, с невестами конники двинулись в путь. Никто из провожавших не показал уезжавшим слез. И лишь когда всадники удалились на почтительное расстояние, до них донесся одинокий женский голос.

Один из джигитов не выдержал и подхватил ту песню:

Остальные тоже к нему присоединились.

Башкиры Тамьянского племени держали путь до Нижнего Новгорода.

Добравшись до места, они поступили в распоряжение воеводы Алябьева и оказались как нельзя кстати: едва ли не сразу после их прибытия второго декабря тушинцы нанесли по Нижнему первый удар со стороны Балахны. Узнав о том, что другой отряд собирается ударить с востока, Алябьев решил предотвратить соединение обеих тушинских частей и в тот же день встретил неприятеля на подступах к городу.

Битва закончилась победой нижегородцев. По приказу воеводы башкирская конница преследовала отступавших тушинцев до самой Балахны. Остатки разбитого воинства предприняли было попытку запереться в крепости, но посадские люди открыли ворота и выдали их. Зачинщиков восстания отвезли в Нижний Новгород и казнили на городской площади.

После этого совет поручил воеводе Алябьеву продолжить боевые действия и распространить их как можно дальше. В следующих боях, происходивших пятого и одиннадцатого декабря в селе Вормсе, тушинцы также были разгромлены.

Всерьез озабоченные успехами нижегородцев, они обратились за помощью к Яну Сапеге, и тот выслал им на выручку большой польско-русский отряд во главе с Лазаревым и Вяземским. Он прибыл к непокорному городу в начале января 1609 года и был разбит.

С того времени Нижний стал превращаться в опорный центр борьбы против самозванца в Поволжье. Окрыленные успехом нижегородцы стали совершать походы на подвластные самозванцу города и вскоре с их помощью были освобождены Арзамас, Муром, Владимир, Шуя, Кашин и Кострома.

XXVI

Между тем царь Василий Шуйский, не надеясь самостоятельно справиться с самозванцем, решил обратиться за помощью к шведскому королю Карлу IX.

Договор со Швецией был заключен в феврале 1609 года. Шведы обязались выделить двухтысячную конницу и трехтысячную пехоту. Это обстоятельство дало повод польскому королю, враждовавшему с Карлом IX, начать войну с Россией. В сентябре коронное войско под началом Льва Сапеги появилось возле Смоленска, а несколько дней спустя туда же пожаловал и сам Сигизмунд.

Под городом оказалось пять тысяч пехотинцев и двенадцать тысяч конников. Ядро войска составляли немцы-наемники. Здесь же были малороссийские казаки и литовские татары.

Перейдя границу, польский король отправил две грамоты, одну — в Москву, другую — в осажденный Смоленск, заявив, что пришел в Русское государство с целью навести в нем порядок.

Недовольные вмешательством поляков тушинцы после долгих препирательств решили вступить с ним в переговоры через королевских послов. С Лжедмитрием они считаться перестали, и тот, поняв, что время его прошло, бежал из лагеря со второй попытки.

Русские тушинцы согласились отдаться под покровительство Сигизмунда и сочинили грамоту, где были такие слова: «…мы, бояре, окольничие… его королевской милости челом бьем и на преславном Московском государстве его королевское величество и его потомство милостивыми господарями видеть хотим».

Грамоту взялась доставить делегация, прибывшая под Смоленск в конце января 1610 года. Бояре и князья поблагодарили Сигизмунда за его намерение водворить в России мир, после чего к королю обратился дьяк Грамотин. От имени всех он предложил прислать на царство королевича Владислава, при условии, что в Московском государстве будет сохранена православная вера.

Сигизмунду, которому хотелось занять московский престол самому, удалось уговорить послов повиноваться ему до прибытия Владислава.

В марте русско-шведское войско торжественно вступило в Москву. Горожане били Скопину-Шуйскому челом и слезно просили очистить государство от иноземцев. Но в следующем месяце молодой, подававший большие надежды полководец внезапно занемог и вскоре после этого умер. Вместо него царь Василий назначил воеводой Дмитрия Шуйского. Тот проиграл битву в деревне Клушино гетману Жолкевскому. Полякам в результате победы досталась большая добыча, включая артиллерию и казну.

Победой поляков у Клушина не замедлил воспользоваться Лжедмитрий. Сумев собрать три с лишним тысячи человек, он двинул свои силы на Москву и стал у села Коломенского.

Несмотря на то, что у Шуйского под Москвой имелась тридцатитысячная рать, воевать за него никто не хотел. В самом же городе против царя был составлен заговор. Заговорщики насильно постригли Шуйского в монахи, и власть перешла к Боярской думе. А в конце августа москвичи присягнули королевичу Владиславу.

Между тем польские магнаты отказались снабдить Сигизмунда средствами для похода на Москву. И чтобы заплатить наемникам, державшим осаду Смоленска, он вынужден был расстаться со своими драгоценностями.

В то же самое время страну опустошали бродившие тут и там остатки тушинской армии, а шведы пытались овладеть северными крепостями.

Московские бояре, боясь выступлений горожан в пользу самозванца, стали предлагать гетману Жолкевскому ввести войска в Москву. Когда возникла опасность бунта, им стоило немалого труда уговорить людей не поднимать мятеж.

Польские войска вошли в столицу в ночь с двадцатого на двадцать первое сентября. Станислав Жолкевский с большей частью воинов занял Кремль, остальные разместились в Китай-городе, в Белом городе и Новодевичьем монастыре. Спустя некоторое время гетман оставил вместо себя Гонсевского, а сам уехал из Москвы под осажденный Смоленск.

Не все города присягнули Владиславу. Казань, Вятка и Пермь признали Лжедмитрия. На его стороне был и касимовский хан Ураз Мухамет. Но когда тот бежал из тушинского лагеря в Калугу, хан перешел к Жолкевскому. При первой же возможности Лжедмитрий расправился с ханом, велев утопить его в реке, и тем самым обрек себя на верную гибель. Татарская стража отомстила самозванцу, отрубив ему во время охоты голову.

Обезглавленное тело Лжедмитрия было доставлено в Калугу одиннадцатого декабря и захоронено в Троицком соборе. Среди вещей покойного обнаружили Талмуд, письма и бумаги, написанные по-еврейски…

Москва оказалась под властью «семибоярщины» и польских отрядов, которые пытались оттуда управлять всем государством. Смириться с таким положением народ не мог. Русские города активизировались, уговаривая друг друга вооружаться против поляков, чтобы отстоять православную веру. Назревало восстание. И возглавил его рязанский воевода Прокопий Ляпунов.

Ему удалось собрать под своим началом земское ополчение, состоявшее из городских дружин из Рязани, с нижней Оки и Клязьмы, а также из старых тушинских отрядов. К ним примкнули жители Мурома, Суздаля, Вологды, Ярославля и Костромы. Призывал к себе Ляпунов и христиан-казаков с Волги.

Ляпунова поддержал зарайский воевода Дмитрий Пожарский. При встрече они разработали план совместных действий. Пожарский взял на себя подготовку восстания в Москве, тогда как Ляпунов должен был привести ополчение и поддержать мятеж.

Узнав о готовящемся восстании, гетман Гонсевский и бояре стали принимать необходимые меры. По их приказу из Белого города в Кремль и Китай-город перетащили пушки, польские гусары патрулировали город.

Не дожидаясь прибытия ополчения Ляпунова, боярин Михаил Салтыков решил расправиться с москвичами до его прихода.

Ратники Пожарского, тайно проникшие в город, наблюдали, как поляки суетились, готовясь к обороне.

Заслышав доносившийся со стороны площади шум и крики, двое лазутчиков пробрались поближе и стали свидетелями перебранки между чужеземцами и московскими извозчиками. Один из них обратился к какому-то прохожему за разъяснением, из-за чего разгорелся сыр-бор.

Привыкший к потасовкам между местными жителями и чужестранцами, тот отмахнулся:

— Э-э, брат, обычное дело! Тут, почитай, кажный божий день такая свара…

Но лазутчик не успокоился:

— Нет, тут что-то не так. Иноземцы вроде как требуют чего-то…

Незнакомец насторожился, прислушался и с тревогой промолвил:

— А ведь и впрямь требуют… Пускай, де, мужики пособят им пушки на башни перетаскивать.

— Ага, а те, значит, упираются… — догадался один из лазутчиков. Он хотел было продолжить разговор, но молчавший его товарищ неожиданно схватил его за локоть и, ничего не говоря, увлек в сторону.

Тот не сразу сообразил, в чем дело. А когда раздались выстрелы, перекрестился, поняв, что чужеземцы взялись за оружие.

Как оказалось, первыми стали стрелять перепуганные шумом немецкие наемники, решившие, что началось ожидаемое восстание. Вслед за ними набросились на безоружных жителей поляки.

Битва, завязавшаяся в Москве, растянулась на целый день. Особенно жарко было в Белом граде. Укрывшись за баррикадами, русские стреляли в поляков и немцев. Горожан поддержали проникшие в город ополченцы.

Когда из Кремля подоспела помощь, неприятель воспрянул было духом, но тут появился князь Пожарский. Ему удалось загнать ляхов в Китай-город и закрыть им выход.

Отряд Бутурлина сражался тем временем у Яузских ворот, Колтовский — в Замоскворечье.

В результате решительных действий русских неприятель был заблокирован в Кремле и Китай-городе. Каменные стены окружали снаружи деревянные постройки Белого и Земляного города. И врагам пришло в голову поджечь их. Доброжелательный к полякам боярин Михаил Салтыков пожертвовал ради их затеи даже собственным домом.

В сторону от Кремля дул сильный ветер, и пламя очень быстро распространялось. Пожаром были охвачены Белый и Земляной город. Наутро на улицах валялись тысячи трупов. Сопротивление москвичей было сломлено. Бои продолжались лишь на Сретенке. Сражавшийся там князь Пожарский получил серьезное ранение в голову, и его увезли в Троицкую Лавру.

Вскоре к Москве подошел воевода Прокопий Ляпунов со всем своим ополчением и, когда поляки с немцами сделали вылазку и предприняли атаку, дал им бой близ Симонова монастыря. Иноземцы снова убрались в Кремль и Китай-город, а ополченцы вступили в Белый город и начали осаду.

За месяцы блокады запасы продовольствия польского гарнизона иссякли. Белый город, где оставался еще закопанный провиант, находился в руках ополченцев, и раздобыть продукты было невозможно без риска для жизни.

Ополченцы могли взять врага лишь измором, так как осадных орудий для штурма мощных каменных кремлевских укреплений у них было недостаточно.

Длительная осада кончилась тем, что Ляпунов пал жертвой заговора и провокации со стороны московского старосты Гонсевского. После этого большинство полков покинули лагерь. Под Москвой остались воровские казаки и кое-кто из дворян. Им-то и пришлось иметь дело с воинством Яна-Петра Сапеги, прибывшим с большим обозом провианта для голодающих осажденных.

Узнав о приближении литовского гетмана Ходкевича, атаман Заруцкий и князь Трубецкой с казаками решили взять Москву до его прихода. Обстреляв Китай-город калеными ядрами, они вызвали пожар и приступили к штурму. Но вышедшим из Кремля полякам удалось выбить их из Китай-города.

XXVII

По всей России прошла молва о страшном московском пожаре и о том, что стольный град продолжает находиться в руках врага. Говорили об осаде Кремля, о гибели Ляпунова и распаде его ополчения. А в начале октября 1611 года монахи Троицкого монастыря разослали грамоты по городам, извещая народ о том, что к Москве подошел литовский гетман Ходкевич, чтобы поддержать засевших там иноземцев и привести православных христиан к окончательной гибели.

Эти грамоты зачитывались принародно на городских площадях и в церквях. В Нижнем Новгороде текст обращения прозвучал в Спасо-Преображенском соборе.

Люди слушали чтеца-протопопа с нескрываемой тревогой, а едва тот кончил, раздались возгласы отчаяния:

— Что ж с нами будет?

— Как быть?

— Православные, что делать-то?

И тут прогремел чей-то бас:

— Как что делать?! Ополчаться станем!

Все разом посмотрели на храбреца, и многие узнали земского старосту Кузьму Минина Сухорука, солепромышленника, а также говядаря — владельца мясной лавки и скотобойни. Будучи земским старостой, он занимался сбором налогов и исполнял роль посредника между горожанами, городским воеводой и Москвой.

Минина поддержал протопоп собора Савва Ефимьев. Встав на колени перед святыми воротами, он обратился к народу с речью: «Увы, нам, чада мои и братия, пришли дни конечной гибели — погибает Московское государство и вера православная гибнет. Горе нам!.. Польские и литовские люди в нечестивом совете своем умыслили Московское государство разорить и непорочную веру в латинскую ересь обратить!.. Что сделаем, братия, и что скажем? Не утвердиться ли нам в единении и не стать ли насмерть за веру христианскую…»

Когда он закончил, по толпе прокатился гул одобрения. И тут снова заговорил Минин:

— Сами мы, вестимо, в ратном деле не искусны. Так станем клич кликать по вольных людей служилых!

— А казны нам для их откудова взять? — с сомнением спросил кто-то.

Староста глянул на него исподлобья и спокойно молвил:

— Я убогий с товарищами своими, всех нас две тыщи с половиной, а денег у нас в сборе тысяча семьсот рублей. Брали третью деньгу. У меня было триста, и сто рублей я в сборные деньги принес. То же и вы все сделайте. Не пожалеем животов наших, да не токмо животов — дворы свои продадим, жен, детей заложим, чтобы ратным людям скудости не было!.. И какая хвала будет всем нам от Русской земли, что от такого малого города, как наш, произойдет такое великое дело.

Большинство людей одобрили почин Минина. И начался сбор денег. У тех же, кто давать не хотел, отбирали силой.

После того как ополчение было вооружено, возник вопрос о том, кому его возглавить.

— Может, воевода Репнин возьмется? — предложил кто-то. — Оный был уже в прежнем ополчении.

— Репнин-то? Быть-то был да никак не прославился, — возразил боярский сын Болтин.

— А как убили Ляпунова, первым делом купил у Заруцкого воеводство во Свияже, — презрительно усмехнувшись, напомнил Кузьма Минин.

— Кому ж тады рать нашу доверить?

— Паче князя Дмитрия Михайловича Пожарского не сыскать, — не раздумывая, ответил Минин.

— Верно, — тут же откликнулся бывший соратник Пожарского Болтин. — Князь уже показал себя на Москве. Зело храбр, умен да искусен.

— Где же он теперь? — поинтересовался дьяк Василий Семенов.

— В последней сече был ранен в голову и увезен в Троицкий монастырь. С тех самых пор я с ним не виделся. Но слыхал, будто нынче он в своей вотчине — в Мугрееве.

— Так то ж недалече, всего-то сто двадцать верст от Нижнего! — обрадованно воскликнул воевода Андрей Алябьев.

— А ежели рана не зажила? — засомневался Семенов. — Надобно разузнать…

— Э-э, да чего голову ломать! Подберем кого среди других воевод, — предложил стряпчий Биркин.

Но Кузьма Минин был непреклонен.

— Искать никого не станем. Нам нужен князь Пожарский!

— Воистину так! — поддержал его Ждан Болтин.

— Вот и ладно. Тогда незачем попусту время терять, — сказал протопоп Савва Ефимьев. — Зашлем к нему гонцов с грамотой.

Договорившись, знатные нижегородцы отправили в Мугреево людей, но те вернулись ни с чем: Пожарский отказался возглавить ополчение.

Гонцы наведывались к нему не единожды и всякий раз получали отказ. И тогда было решено направить к князю посольство во главе с архимандритом Печерского монастыря Феодосием.

Увидев среди послов Болтина и других знатных нижегородцев, Пожарский был польщен, сказав:

— Благодарствую за доверие. Рад за православную веру страдать до смерти. Готов ехать тотчас же. Токмо прежде прошу вас выбрать человека из посадских, кому со мною в столь великом деле быть и казну для ополчения собирать.

— В Нижнем такого человека, кажись, нет! — растерянно ответили ему послы.

— А как же земский староста Минин? — прищурившись, молвил князь. — Кузьма бывал служивым. Ему это дело за обычай! Достойнейший муж. Да согласится ли?

— Что ж, потолкуем, небось не откажет…

По возвращении в Нижний Новгород делегация первым делом навестила Минина. На переданную ими просьбу Пожарского принять ответственность за общественную казну Кузьма ответил вначале отказом. Но визитеры так настаивали, что он уступил.

— Так и быть, токмо при условии.

— Говори свое условие!

— Подпишите приговор быть покорными мне и послушными. Где соберется доходов — отдаем нашим ратным людям, а сами мы, бояре и воеводы, дворяне и дети боярские, служим и бьемся за святые Божии церкви, за православную веру и свое отечество без жалованья. А если денег не станет, то я силою стану брать у вас животы, жен и детей отдавать в кабалу…

Переглянувшись, гости подписали договор, после чего Кузьма, не мешкая, отправился к Пожарскому.

Тем временем нижегородцы разослали по всем городам грамоты: «…междоусобная брань в Российском государстве длится немалое время. Усмотря между нами такую рознь, хищники нашего спасения, польские и литовские люди, умыслили Московское государство разорить, и Бог их злокозненному замыслу попустил совершиться. Видя такую их неправду, все города Московского государства, сославшись друг с другом, утвердились… прежнего междоусобия не начинать, Московское государство от врагов очищать… Мы, Нижнего Новгорода всякие люди, сославшись с Казанью и со всеми городами понизовыми и поволжскими, собравшись со многими ратными людьми… идем все головами своими на помощь Московскому государству…»

На призыв откликнулись очень многие, в том числе и башкирские племена, чья военная служба в пользу Российского государства была предусмотрена договором с Иваном Грозным.

А вскоре в Нижний пожаловал сам Дмитрий Пожарский. Он подъехал к городу во главе большого конного отряда. Высыпавшие на улицы горожане встретили главнокомандующего радостными криками.

Нижегородская знать ожидала его в кремле у Спасского собора. Здесь были руководители ополчения Кузьма Минин и Ждан Болтнев, протопоп Савва Ефимьев, архимандрит Феодосий, воеводы Алябьев и Звенигородский, дьяк Семенов, стряпчие Биркин и Юдин.

Переговорив с ними, Пожарский решил устроить смотр боевых дружин. Когда те построились, князь пришел в уныние, увидев перед собой скорее толпу, чем войско. Многие ополченцы были одеты кое-как, не у всех было оружие, мало кто имел хороших коней. Чувство удовлетворения он испытал лишь от созерцания башкирской конницы. Все джигиты были как на подбор — заправские наездники. Прибывшие с собственным снаряжением, они восседали на крепких, холеных лошадях. Их головы украшали пушистые меховые шапки.

— Много ли вас? — осведомился Пожарский у главы минского отряда.

— Четыре тысячи восемьсот, — ответил тот.

— Таких удальцов да хоть сей же час в бой! — одобрительно отозвался он о башкирских конниках, обернувшись к Алябьеву. — Полагаю, молва не врет про ихнее геройство.

— Знамо дело, не врет. Башкирцы взаправду сражаются аки львы! — с готовностью отозвался тот. — Добрую славу снискали еще в Ливонскую да в сече с ханом Крымским. Помнится, вожди башкирские удостоились даже царских даров. И к слову сказать, служит в моей дружине внук одного из знатных родоначальников. Много ратных подвигов мы с оным свершить успели…

Пожарский кивнул, невольно перевел взгляд на неоднородную массу ополченцев и, помрачнев, изрек:

— Срамотища, стыдоба да и только!.. Немедля выдать дворянам да детям боярским жалованье! Пускай купят себе коней добрых, доспехов да оружия.

— А как насчет людей наемных? — поинтересовался воевода Звенигородский.

Пожарский зыркнул на него исподлобья и пробурчал:

— Какие такие наемные люди?! Иноземцы нам теперь не надобны.

— И то верно, — согласился Минин. — Казне нашей наемных не потянуть. Дюже ненасытные. Да и к судьбе отечества нашего безо всякого сочувствия.

— Уповая на милость божью, оборонимся и сами, без оных! — заключил Пожарский. — Народ-то откликается, валом валит…

И в самом деле, в Нижний Новгород чуть ли не ежедневно приходили отряды из самых разных мест, даже из Сибири. А пока ополчение формировалось, пребывавшие на чужбине башкиры томились в тягостном ожидании.

— С ума можно сойти! — взорвался однажды Хабибназар. — Сколько времени тут торчим… Чего ждем? Может, домой повернем, а?

— Нельзя! — резко ответил Тюлькесура и задумчиво добавил: — Я думаю, мы еще пригодимся.

— Поскорее бы, что ли! Вдарим душманам, как следует, да вернемся к родным!.. — шумели джигиты.

Тюлькесура нахмурился. Не по нраву ему было бахвальство юных сородичей, знавших о настоящей войне лишь понаслышке, по рассказам дедов и отцов.

— Вы, что, думаете война — это игрище? Чем болтать, лучше приготовьтесь. Накормите хорошенько лошадей, проверьте оружие, отдохните!

— Зачем?

— Воевода Алябьев сказал, не сегодня — завтра выступаем…

Этот разговор происходил в январе 1612 года, после того как Пожарский объявил военачальникам, что нижегородская рать пойдет на выручку осажденному поляками Суздалю. Он собирался сделать город местом сбора ополчения со всей страны и даже думал созвать там Земский собор, чтобы решить вопрос об избрании законного царя.

Узнав о его намерениях, из подмосковного казачьего лагеря к Суздалю ринулись отряды первого ополчения во главе с атаманами Андреем и Иваном Просовецкими. Польские войска отступились без боя, и казаки быстро заняли город. Пожарский не стал с ними связываться и решил идти по Волге в обход Москвы.

Когда до князя дошел слух, будто атаман Заруцкий собирается захватить Ярославль, он срочно выслал туда передовой отряд под командованием двоюродного брата Дмитрия Петровича Лопаты-Пожарского, дав ему в помощь башкирскую конницу. Расчет главнокомандующего оказался верен. Отряду удалось занять город, опередив казаков Заруцкого.

XXVIII

Главные силы выступили из Нижнего Новгорода двадцать третьего февраля. Жители Балахны, Городца, Кинешмы встречали Пожарского хлебом-солью, предлагая ему свою помощь. Лишь костромской воевода Иван Шереметев, сторонник Владислава, попытался оказать нижегородцам сопротивление. Он не захотел впускать их в свой город и тем самым навлек на себя гнев посадских людей. От их самосуда Шереметева спасло лишь своевременное вмешательство Пожарского. Он назначил в Костроме другого воеводу.

В отличие от Шереметева, ярославский воевода боярин Андрей Куракин решил не рисковать и, когда в начале апреля под стенами его города появился конный отряд из ополчения Пожарского, вышел встречать его хлебом-солью и под колокольный звон.

В самом начале «ярославского стояния» Пожарский получил грамоту из Троице-Сергиева монастыря с неприятным известием: «…2 марта злодей и богоотступник Иван Плещеев с товарищами по злому воровскому заводу затеяли под Москвою в полках крестное целованье, целовали крест вору, который в Пскове называется царем Димитрием…»

Уведомив об этом, монахи просили Пожарского: «Соберитесь, государи, в одно место… и положите совет благ, станем просить у вседержителя, да отвратит праведный гнев и даст стаду своему пастыря, пока заводцы и ругатели нам православным порухи не сделали… Молим вас усердно, поспешите к нам в Троицкий монастырь, чтоб те люди, которые теперь под Москвою, рознью своею не потеряли Большого Каменного города, острогов…»

Минин и Пожарский в Троицу не поехали. Они занялись другими делами. Не дожидаясь созыва собора, руководители ополчения создали в Ярославле временное правительство, прозванное «Совет всея земли», которое стало управлять большей частью России. У них было много дельных планов по спасению отечества, но судьба распорядилась по-своему.

В июле до Пожарского и Минина дошло известие о том, что король Сигизмунд направил в Москву на помощь польскому гарнизону двенадцатитысячное войско под командованием литовского гетмана Ходкевича. Посоветовавшись, они рассудили, что оставаться в Ярославле уже нельзя, и стали готовиться к походу.

Хотя формирование ополчения так и не было завершено, за четыре месяца Минину и Пожарскому удалось собрать под свои знамена до двадцати-тридцати тысяч человек. Часть рати противостояла шведам на севере. Отдельные части стояли гарнизонами в разных городах. Приходилось также отвлекаться на борьбу с разбойными отрядами тушинцев.

Ополчение выступило из Ярославля в конце июля. Большой обоз, тяжелые пушки замедляли его движение. Кроме того, Пожарскому приходилось то и дело посылать в разные стороны конников для освобождения от чужеземцев близлежащих городов.

К Москве же он отправил заблаговременно два передовых конных отряда, велев им занять позиции между Тверскими и Петровскими, Петровскими и Никитскими воротами, с тем, чтобы прикрыть смоленскую дорогу, по которой должен был подойти Ходкевич.

Подтянувшиеся главные силы вначале расположились лагерем под стенами Троице-Сергиева монастыря, но, получив донесение о приближении Ходкевича, Пожарский срочно отрядил к Москве князя Туренина с приказом укрепиться у Чертольских ворот. Отряды Туренина, Дмитриева в паре с вождем бурзянцев Газизьяном, Лопаты-Пожарского вместе с вождем кыпсаков Караякупом, занявшие крепостную стену, прикрывавшую город с запада, должны были первыми встретить неприятеля и продержаться до подхода основных сил.

Сами Минин и Пожарский достигли предместий Москвы двадцатого августа. Они решили укрепиться на Арбате. Трубецкой со своими казаками по-прежнему находился в южной и юго-восточной части Москвы в районе Яузских ворот. У него было не более трех тысяч человек.

Пожарский с трудом убедил спесивого князя придвинуться к Крымскому мосту, чтобы не пропустить по нему поляков в Замоскворечье. Однако допуская, что гетман Ходкевич вздумает ударить по казакам и выведет их тем самым из строя, он выслал туда же на всякий случай пятьсот конников.

Отборную конницу, в которую входили и башкирские джигиты, главнокомандующий расположил у Новодевичьего монастыря. Именно здесь ранним утром двадцать второго августа Ходкевич форсировал реку и атаковал левый фланг ополченцев. Те оказали им сопротивление.

Чем дольше продолжалась сеча, тем больше становилось жертв. Поле брани было устлано телами убитых и раненых. К вечеру силы ополченцев были уже на исходе. Враги усилили нажим.

Видя, что коннице трудно разворачиваться среди лежащих на земле убитых и раненых, Пожарский велел конным ратникам сражаться пешими. Но и тогда не удалось ослабить натиск неприятеля. Положение становилось критическим.

Даже в эти драматические минуты казаки Трубецкого, наблюдавшие за ходом битвы с другого берега уже в течение нескольких часов, не делали попыток вмешаться. Вместо этого они поносили ополченцев, выкрикивая со злорадством: «Богаты дворяне пришли из Ярославля, отстоятся и одни от гетмана!».

Вместе с ними был вынужден простаивать отряд, посланный Пожарским к Трубецкому. Башкирские конники, недовольные бездействием казаков, в конце концов, не выдержали и зароптали, переговариваясь между собой.

— Зачем стоим?

— Давайте поможем!

— Так ведь казаки не хотят!

— А чего на них смотреть! Без них обойдемся!..

Военачальник минской конницы, послушавшись своих джигитов, пришпорил коня.

— Айда, братья! Все за мной, не отставать! — крикнул он на ходу, бросаясь вперед.

Следом за ним рванули остальные. Казаки попытались им помешать, но не тут-то было. Башкиры один за другим устремлялись к броду.

Быстро форсировав реку, они ударили полякам во фланг. Следом уже шли воодушевленные их решимостью четыре сотни казаков.

Самовольное вмешательство решило исход боя. Гетман Ходкевич, так и не сумев пробиться к кремлевским «сидельцам», был вынужден отступить обратно к Поклонной горе.

Дмитрий Пожарский ликовал от радости.

— Ой, молодцы!.. — с восхищением воскликнул он.

Его восторг разделили и остальные.

И тут прискакал гонец. Он сообщил, что дружина под командованием Алябьева вместе с башкирской конницей полностью оттеснила осажденных поляков, попытавшихся выбраться наружу через Алексеевские и Чертольские ворота. Понеся большие потери, те укрылись за кремлевскими стенами.

Следующий день прошел без особых столкновений. Намереваясь прорваться к Кремлю через Замоскворечье, Ходкевич перевел свое войско в Донской монастырь, а на рассвете двадцать четвертого августа напал на лагерь Трубецкого.

В помощь князю Пожарский выделил полки Туренина и Лопаты-Пожарского. Им удалось отразить нападение поляков. Зато казаки Трубецкого не выдержали нанесенного неприятелем удара и, бросив свои позиции, бежади.

В тот день обе стороны понесли большие потери. А ближе к ночи, захватив Климентовский острожек, гетман сделал попытку провести через Замоскворечье четыреста возов с провиантом для голодающего кремлевского гарнизона.

Когда поляки прорвались к берегу напротив собора Василия Блаженного и потребовались самые решительные действия для завершения баталий, казаки вдруг заартачились, наотрез отказавшись драться.

— Не станем помогать людям Пожарского!

— Верно, пускай сами с чужаками разбираются!..

Руководители ополчения, всерьез озабоченные таким поворотом, стали думать, как поступить. И тут Кузьму Минина осенило:

— А не послать ли нам за Авраамием?

— Чем же он поможет?

— Авраамий-то? Да он такой краснобай, кого хочешь, заговорит.

Келаря Троице-Сергиевой лавры Авраамия Палицына застали во время службы. Он тут же откликнулся на призыв и, перебравшись через Москву-реку, явился в казачий табор, находившийся у Яузских ворот. Увидев, что казаки пьянствуют, Авраамий, брезгливо поморщившись, перекрестился и обратился к ним с увещеваниями. Но те загалдели, перекрикивая друг друга:

— Не желаем воевать!

— Пускай дворяне дерутся!

— Они — богатеи, а мы кто? Оборванцы, голытьба! Вот и весь сказ!

— И впрямь, на пустое брюхо да нагишом не больно-то повоюешь!..

Палицын и сам видел, в каком плачевном состоянии находились мужики. «Да, казацкое воинство в прелесть велику горше прежнего впадоша, вдавшеся блуду, питею и зерни[40], и пропивши, и проигравши все свои имениа», — отметил он с горечью про себя и усомнился: нет, не с руки ему таких уломать.

Отученные от труда ежедневного, казаки привыкли к праздности и, промышляя разбоем, едва ли не сразу пропивали свою добычу. А игра, а девки из Лоскутного ряда? Про то каждому ведомо. И тут Авраамий, вспомнив, чего стоили русским селениям их воровские забавы, набрался решимости, поднял руку, требуя к себе внимания, и заговорил. Применив все свое красноречие, он убедил-таки казаков постоять за землю Русскую. И Трубецкой снова повел их в бой.

Битва продолжалась до самого вечера. Пожарский, дав Минину в придачу к отборной дворянской башкирскую конницу, велел атаковать польские роты, находившиеся у Красных ворот. Даже не попытавшись отбиться, поляки в панике бежали, увлекая за собой соседние роты.

В Замоскворечье стрельцы Пожарского и казаки перешли в наступление, оттеснив Ходкевича к Донскому монастырю. Башкирские конники вызвались преследовать их и далее, но Кузьма Минин охладил их пыл, сказав:

— Незачем, на сегодня нам хватит и одной победы!..

Перебравшись глубокой ночью на Воробьевы горы, гетман простоял там пару дней, раздумывая, как быть дальше, пока не решил послать в Кремль лазутчика с посланием. Жалуясь, что в коннице у него осталось всего лишь четыреста человек, Ходкевич просил осажденных потерпеть, пока он не вернется с пополнением обратно.

Двадцать пятого августа гетман покинул окрестности Москвы, отправившись с остатками своего воинства на запад на соединение с королем Сигизмундом.

— Эх, самое время ударить по врагам и погнать их из Москвы да из России! — потирал ладони Пожарский.

В начале сентября Кремль и Китай-город были обстреляны калеными ядрами, вызвавшими там пожары. Сократившийся с трех до полутора тысяч польский гарнизон голодал, дойдя уже до самой крайней черты — до людоедства. Но шляхтичи продолжали сопротивляться, презрев предложение князя Пожарского сдаться.

XXIX

После успешного штурма Китай-города в руках иноземцев оставался лишь Кремль. Поняв, наконец, что подкрепления не будет и что положение гарнизона совершенно безнадежно, осажденные согласились на все условия руководителей ополчения.

Капитуляция происходила двадцать седьмого октября. Принимал ее Кузьма Минин. Полк Струся сдался князю Трубецкому, а пленные из полка Будилы были отданы Пожарскому.

Войдя в Кремль, ратники пришли в ужас. Их взору предстала страшная картина полного разорения: пепелища, развалины, всюду грязь, кучи мусора, разграбленные и загаженные церкви. Кое-где были обнаружены большие чаны с разделанными и засоленными человеческими трупами…

Но победители быстро оправились от шока, и после обедни и молебна в Успенском соборе началось всеобщее ликование. Под колокольный перезвон люди вопили от радости и обнимались, поздравляя друг друга с освобождением.

Не меньше русских радовались и башкирские джигиты. Впервые собравшись все вместе с начала войны, они с особенным вдохновением совершили дневной намаз. Позже, переделав неотложные дела, башкиры разбрелись группами, каждый — со своим племенем, и начались возле костров долгие задушевные разговоры, обсуждение пережитых событий, обмен впечатлениями. Вместе вспоминали родину и погибших товарищей.

Предвкушая скорое возвращение домой, вождь тамьянцев волостной старшина Тюлькесура-бей обратился к своим соплеменникам:

— Ну что, джигиты мои, еще не наговорились? Может, хватит болтать! Завели-ка бы лучше песню про наш Бешэтэк[41]!

Стоило кураисту поднести к губам инструмент, как полилась до боли родная мелодия. И Тюлькесура-бей, вобрав в себя побольше воздуха, проникновенно запел:

Едва старшина умолк, как зазвучала другая песня, сочиненная Хабибназаром:

Когда веселье было в полном разгаре, к Тюлькесуре и другим башкирским вождям явились посыльные с приглашением от Дмитрия Пожарского.

Те быстро привели себя в порядок. Подправив усы и бороды и облачившись в парадные одежды, которые всегда были при них, родоначальники отправились на Арбат.

Собрав воевод, отрядных командиров и башкирских беев, князь Пожарский поздравил всех с победой.

— Други мои, сегодня великий день. Вся Россия нынче ликует с нами. Мы очистили град наш стольный от ненавистных чужеземцев, задумавших погубить Отчизну нашу, — торжественно произнес он, держа перед собой чашу с вином. И как раз в этот момент ему передали приглашение от князя Трубецкого.

Пожарский нахмурился, отметив про себя с неодобрением: «Ишь, за мной послал, боярин князь! Нет чтобы самому пожаловать!.. Будто в общей победе зрит лишь свои заслуги. А впрочем… Пускай себе тешится на здоровье. Чай, время рассудит нас. Не за себя, за Отечество я радею. И время покажет, кого восславят благодарные потомки наши».

Трубецкой, расположившийся в кремлевском дворце Бориса Годунова, не скрывал удовлетворения, встречая Пожарского.

— Милости просим, дорогой Дмитрий Михайлович! Проходи, присаживайся, — пригласил он гостя за стол.

— А где ж другие? — с удивлением спросил тот, озираясь по сторонам.

— Да не стал я больше никого звать, Дмитрий Михайлович. Хочу разделить торжество с тобой, а заодно и потолковать с глазу на глаз кое о чем!

— Победа — радость всеобщая, Дмитрий Тимофеевич. Уж куда веселее было бы отпраздновать ее, ежели не с народом, так хоть вместе с воеводами, — промолвил Пожарский с явным сожалением.

Трубецкой в ответ лишь рукой махнул. Велев слуге наполнить кубки, он произнес напыщенный тост. А стоило им осушить по первой, как снаружи раздались чьи-то крики.

— Что там за шум? — с тревогой спросил Трубецкой, позвав стражника, охранявшего вход.

Служивый растерялся, не зная, как ответить. Но тут вбежал какой-то сотник и впопыхах доложил:

— Ваша светлость, казаки набрались хмельного и тепереча жалованья требуют! Грозятся, мол, ежели им не заплатят, начальников перережут.

Трубецкой побледнел и процедил сквозь зубы:

— Доколе?! До чего ж утомился я от прихотей ихних!

— Хочешь, не хочешь, а придется тебе улаживать… — развел руками Пожарский. — Я вмешиваться не стану да и, правду молвить, не могу. Сам знаешь, как люто казаки нашего брата ненавидят. Вот ежели башкирцы пособят…

Трубецкой сразу же ухватился за эту идею. И вскоре общими усилиями удалось угомонить не на шутку разгулявшихся казаков, после чего им было обещано выплатить жалованье собранными по Москве вещами, оружием и деньгами. Некоторые даже получили позволение строиться в столице и других городах с освобождением от налогов в течение двух лет.

Пока ополченцы да горожане занимались восстановлением Кремля и очисткой столицы, польский король, соединившись с отрядом Ходкевича, осадил Погорелое Городище. В ответ на требование сдать городок князь воевода Шаховский ответил: «Ступай сперва к Москве. Будет Москва за тобою, и мы твои станем».

Сигизмунд двинулся в сторону первопрестольной, выслав вперед конницу Адама Жолкевского. Но когда отряд добрался до села Ваганькова, он был атакован русскими и разбит в бою.

Жолкевский бежал, прихватив с собой нескольких пленных, одним из которых оказался смоленский дворянин Философов. После предварительного допроса его доставили к королю. Сигизмунд первым делом поинтересовался:

— Ну, что скажешь, по-прежнему ли желают москали сына моего Владислава на царство?

— Нет, не желают. Готовы помереть за православную веру, а королевича брать не будут.

Сигизмунд помрачнел и задал следующий вопрос:

— А что Москва? Крепко ли стоит?

— Крепко. Москва людна и хлебна, — соврал пленный дворянин, чем сильно опечалил короля.

Узнав, что Сигизмунд не теряет надежды покорить Россию, Пожарский расстроился, ведь из-за надвигающихся холодов и перед угрозой голода он был вынужден распустить большую часть ратников-дворян по их вотчинам. А казаки доверия ему не внушали.

Ломая голову, он вдруг вспомнил про башкирских конников и, в надежде застать их еще в Москве, послал своих людей на поиски.

— Башкирцы уехать не успели, токмо готовятся, — сообщили вскоре Пожарскому.

— Вот и славно, есть бог! — обрадовался он и, перекрестившись, тут же послал за башкирскими военачальниками.

Однако король не дерзнул подступить к Москве и решил, на худой конец, завладеть Волокаламском.

Первый штурм не принес полякам успеха. Следующий тоже был отбит. А когда Сигизмунд, собравшись с силами, попробовал приступить к городу в третий раз, подоспела башкирская конница, отправленная на подмогу воеводам Карамышеву и Чемесову. В разгар сечи через лаз в стене наружу выбрались казаки. Совместными усилиями удалось отогнать неприятеля от города.

Бросив несколько пушек, воинство Сигизмунда спешно удалялось под свист и улюлюканье победителей:

— Ура, тикают ляхи!

— Ажно пятки сверкают!

— Поделом окаянным…

После очередного поражения король предпочел вернуться в Речь Посполитую, потеряв по дороге от голода и холода несколько сотен человек.

XXX

Воспользовавшись отступлением поляков и наступившим в связи с этим затишьем, оставшийся зимовать в столице Дмитрий Пожарский поднял давно назревший вопрос об избрании законного царя.

— Мешкать нельзя, — сказал он. — Пчелы — и те без матки дохнут, а тут — государство! Куда нам без царя, без воли единой. Начнем, покуда башкирцы не разъехались.

— Верно глаголишь, — согласился Трубецкой, втайне имевший виды на престол.

После этого разговора они созвали ближайших соратников и, посоветовавшись с ними, разослали по городам и весям гонцов с грамотами, гласившими: «Москва от польских и литовских людей очищена, церкви Божии в прежнюю лепоту облеклись и Божие имя славится в них по-прежнему; но без государя Московскому государству стоять нельзя, печься об нем и людьми Божиими промышлять некому, без государя вдосталь Московское государство разорят все: без государя государство ничем не стоится и воровскими заводами на многие части разделяется и воровство много множится».

Так и не дождавшись прибытия всех выборных, в начале декабря Дума приступила к процессу избрания царя.

Первым обсуждался вопрос, на кого делать ставку — на иностранцев королевского происхождения или на своих.

— Давайте обойдемся без иноземцев, — высказался кто-то.

Все дружно поддержали это предложение, вследствие чего было решено: «литовского и шведского короля и их детей и иных немецких вер и некоторых государств иноязычных не христианской веры греческого закона на Владимирское и Московское государство не избирать…».

В этом вопросе было продемонстрировано полное единодушие. Страсти разгорелись, когда стали выбирать из своих.

Во время одного из заседаний собора Пожарскому подали письменное мнение дворянина из Галича. Ознакомившись с ним, Дмитрий Михайлович неуверенно объявил:

— Вот, значит, какое дело, православные… Предложено нам венчать на царство Михаила Федоровича Романова, мол, оный ближе всех по родству с прежними царями…

Пока разбирались, кто доставил письмо да откуда, к Пожарскому приблизился донской атаман и вручил ему другое письменное заявление.

Князь смерил атамана недоуменным взглядом и строго спросил:

— Что это ты мне подал, а?

— Желаем природного царя Михаила Федоровича! — без обиняков заявил тот, всем своим видом и тоном давая понять, что за ним стоят все казаки.

Думцы переглянулись.

— Да кто ж таков, этот Романов?

— Сын митрополита Филарета, в миру — Федора Никитича Романова.

— Сколько же ему годов-то?

— Шестнадцать, — с готовностью подсказал Иван Никитич Романов, дядя Михаила, намекая, что тот слишком неопытен, и пытаясь обратить внимание знати на себя.

Однако возраст претендента мало кого интересовал.

— И чем же славен сей вьюноша? — прозвучал еще один вопрос.

— А ничем, акромя того, что королевичу Владиславу крест целовал да в Кремле вместе с поляками отсиживался, — не без ехидства напомнил кто-то.

Таких сидельцев в соборе было много, и один из них не преминул сочувственно заметить:

— Куда ж ему было, бедолаге, деваться, коли отец его у ляхов в плену пребывал?..

Многие понимали, что лучше Пожарского — прославленного воеводы и прямого потомка Рюриковичей, по всей Руси не сыскать, но никто о нем даже не обмолвился. А поддержки у того не было. Зато казаков по Москве да по окрестностям собралось великое множество. Они же были за Михаила Романова.

Данное обстоятельство и предопределило выбор. Двадцать пятого февраля 1613 года по русским городам были разосланы грамоты следующего содержания: «И вам бы, господа, за государево многолетие петь молебны и быть с нами под одним кровом и державою и под высокою рукою христианского государя, царя Михаила Федоровича. А мы, всякие люди Московского государства от мала до велика и из города выборные и невыборные люди, все обрадовались сердечною радостию, что у всех людей одна мысль в сердце вместилась — быть государем царем блаженной памяти великого государя Федора Ивановича племяннику, Михаилу Федоровичу. Бог его, государя, на такой великий царский престол избрал не по чьему-либо заводу, избрал его мимо всех людей, по своей неизреченной милости. Всем людям о его избрании Бог в сердце вложил одну мысль и утверждение».

В начале марта из Москвы отправилось посольство на поиски Михаила, который, как выяснилось, находился в то время вместе с матерью в Ипатьевском монастыре Костромы.

Михаил Романов въехал в стольный град в начале мая, а венчание его на царство состоялось одиннадцатого июля. После всенощных бдений на рассвете вся Москва была растревожена звоном кремлевских колоколов, не прекращавшимся до тех пор, пока царь не прибыл в Успенский собор.

Во время коронации его дядя боярин Иван Никитич держал шапку Мономаха, боярин князь Трубецкой — скипетр, а боярин князь Пожарский — державу.

XXXI

В конце следующей недели после коронации царь собрал у себя бояр и вождей башкирского воинства, готовившегося к возвращению в родные места.

— Никогда не забуду отваги вашей, вечно буду благодарен за то, что помогли изгнать из Москвы поляков и шведов, — поблагодарил их Михаил Романов прилюдно. — Будем и впредь крепить наш испытанный в сечах союз.

С ответным словом выступил от имени башкир представитель племени Тамьян Тюлькесура-бей.

— Государь, самая великая русская река — Волга, у башкортов же главная река — Агидель. Агидель катит воды свои к Волге. И точно так же, как наша река вливается в вашу Волгу, мы вошли своей волей в великое государство Русское…

Бояре, в восторге от такого сравнения, тут же подхватили его слова.

— Надо же, здорово подмечено! Река ваша, пускай не напрямки, а все же сливается с Волгой-матушкой! И вы — навроде Воложки вашей — к нам примкнули…

— Вельми удачное сравнение!

— По всему выходит, на роду нам написано жить в дружбе!..

Тюлькесура не стал дожидаться, когда вельможи успокоятся, и продолжил:

— Воистину так!.. На то была воля Всевышнего. Никто нас не неволил, сами так решили. Еще мой дед Шагали Шакман-бей вместе с предками моих товарищей, которых вы здесь видите, был у самого государя Ивана Грозного и просил его взять под защиту земли наши. И мы рады, что не прогадали, присоединившись к России. Русские помогли избавиться от иноземного ига. И теперь мы, башкорты, считаем священным долгом защищать вашу отчизну от всяких напастей.

Завершив свою речь, Тюлькесура поздравил русских с избранием нового царя и в ответ услышал восторженные выкрики:

— Да здравствует наша дружба с башкирцами присно и во веки веков!

— Великая Волга множится водами вашей Белой Воложки!..

Тюлькесура был тронут проявлениями дружелюбия, хотя в глубине души и сознавал его истинные причины. От присутствия башкир государству Российскому никаких хлопот: денег из казны своей на башкирскую конницу, входящую в состав русского войска, затрачено не было. В отличие от неблагонадежных казаков-бузотеров, башкиры вели себя скромно и ни на что не претендовали, сами обеспечивая себя снаряжением, лошадьми и продовольствием.

Вручив башкирам подарки, молодой царь приветливо улыбнулся и спросил:

— Может, вам помощь какая нужна?

— Покамест нет, государь, — ответил за всех Тюлькесура-бей и добавил: — А вот просьба небольшая будет. Нельзя ли к нам в Уфу воеводой Алябьева направить?

Михаил Романов обвел взглядом присутствовавших.

— Где воевода?

— Тут я, государь, — откликнулся сзади черноусый и чернобородый молодой человек, резво вскакивая.

— Согласен ли ты быть в Уфе воеводой?

— Согласен, государь! Постараюсь оправдать доверие. Я ведь хорошо знаю башкирцев и мыслю далее крепить наш союз.

Царь, довольный ответом Алябьева, расплылся в улыбке.

— Вот и славно! Поезжай в Нижний Новгород, уладь свои дела да перебирайся в Уфу.

— Слушаюсь, государь!

На другой же день после приема башкирские воины отправились в путь. Истосковавшись по родной стороне, они очень спешили.

Несколько лет Тюлькесура-бей не был дома. Как будто целая жизнь прошла. Все семейные заботы легли на плечи его жены. Небось, ждет не дождется его возвращения, бахыркай-бедняжка. И то хорошо, что хоть не напрасно: Всевышний явил свою милость Тюлькесуре, оставив его живым и невредимым. А ведь сколько соратников и друзей сложили свои головы на чужбине. Не видать им больше родного Урала, любимых жен да детей!..

Прерывая горькие думы вождя, кто-то запел «Гильмиязу».

У Тюлькесуры защемило сердце от невыносимой тоски. И вместе с другими он присоединился к певцу.

Заметив возле деревни у самой околицы лисицу, Тюлькесура удивился.

— Что за чудеса? Надо же, прямо возле домов шныряет, людей не боится! — воскликнул он и только было прицелился, как Хабибназар удержал его.

— Не надо, не стреляй!

— Жалко стало тезку[42] мою, да?

— А что толку убивать? Весенняя шкурка все равно ведь ни на что не годится!

Лисица же вела себя очень странно. Топот приближающейся конницы ее не вспугнул. Навострив острые ушки, рыженькая зверушка с любопытством взглянула на джигитов, а затем, подметая пышным хвостом липкий снег, убралась в лесные заросли.

— Не зря говорят, голодная глотка в тамук заведет. В лесу-то, небось, поживиться нечем, вот и повадилась в аул!..

С того дня как башкирские воины покинули Москву, они толком нигде не передохнули. Останавливались лишь тогда, когда нужно было покормить лошадей. Путники очень спешили, рассчитывая попасть домой до того, как вскроются реки.

И вот, наконец, родной аул… Сородичи, обезумев от радости, с ликованием приветствовали возвращение воинов.

Сыновья Тюлькесуры подняли визг:

— Атай вернулся!

— Атай, а ты гостинцев нам привез?.. — кричали они наперебой.

Тот смотрел на мальчиков с изумлением, не узнавая. Еще бы, дети быстро растут. За время его отсутствия сыновья вытянулись, изменились. У старших пушок под носом пробивается. Средние — Баиш с Шакирьяном — намного от них отстали. А самый младший, родившийся в отсутствие Тюлькесуры, совсем еще кроха. Он крепко вцепился в руку матери и топчется на месте, не желая идти к отцу.

— Эсэй, боюсь! Айда, эсэй, айда отсюда!

— Ну что ты, улым, не бойся, это ведь твой атай! — объясняла мать маленькому Садиру.

Высвободившись из объятий старших сыновей, Тюлькесура ласково подозвал его к себе:

— Иди-ка сюда, малыш! Иди ко мне, мой хороший!

Но ребенок, дрожа всем телом, точно дикий маленький зверек, прижался к матери, уткнувшись личиком в юбку.

— Ну что ты, улым, так нельзя. Твой атай вернулся домой живой-невредимый, иди к нему, не прячься, — промолвила Сахипъямал, подталкивая мальчика к отцу.

Лишь после долгих уговоров тот нерешительно подался вперед.

Тюлькесура не успел толком поговорить с сыновьями, приласкать их, как к нему стали подтягиваться один за другим соседи.

Запивая привезенные им гостинцы душистым чаем, кунаки быстро освоились и разговорились.

— То-то у меня с самого утра нос чесался! — сказал один из них.

— Да уж, хороши гостинцы, — вторил другой.

— Ну разве это не счастье посидеть вот так, потолковать по душам!..

И так общались они за чаем при свете пламени чувала до самой полночи, выспрашивали о том, как Тюлькесура с соратниками воевал против поляков, хорош ли новый батша, сами рассказывали ему о своем житье-бытье. Лишь с первыми петухами гости стали нехотя расходиться по своим домам.

Так и не дождавшись, когда наговорятся словоохотливые дядьки, мальчишки давно уснули.

Тюлькесура хотел было разбудить их, но жена удержала его.

— Ладно уж, пускай спят.

— А мы с тобой?

— Давай еще посидим немножко, атахы, — предложила Сахипъямал и подкинула в раскаленный чувал еще полешек.

— Намаялась, небось, без меня? — с сочувстием и нежностью промолвил Тюлькесура.

— Да как сказать… Сперва тяжеловато было. А как сыновья подросли да помогать начали, вроде как полегче стало.

— Вот и ладно, Аллага шюгюр! Я рад, что все обошлось. Пускай и впредь Аллахы Тагаля не обделяет сыновей наших счастьем. Ак-батша к башкортам хорошо относится. Я просил его направить воеводой в Уфу своего друга. Он мою просьбу уважил. Как приедет Алябьев, уж он-то положит конец произволу. И будем мы жить, как в прежние времена, владея своими землями, водами и лесами.

— Тот урыс, что в Уфу приехать должен, тебя хорошо знает?

— Я же сказал тебе, что он мой близкий товарищ!

И тут в их разговор вмешался разбуженный Канзафар.

— Атай, а ты и вправду видел нового батшу? — спросил он, протирая глаза.

— Видел, улым.

— Он старый или молодой?

— Совсем молоденький. Ему всего-навсего шестнадцать лет.

— Как это? Разве такой юнец может быть батшой? — поразился Канзафар.

— Почему нет? Он ведь из царского рода.

— Когда умер прадедушка, твой атай тоже был совсем молоденький. Но ему все равно пришлось стать вождем нашего ырыу, — напомнила ему мать.

— Засиделись мы, однако! — сказал Тюльке сура. — Не пора ли на покой?

— Давно пора, — усмехнулась Сахипъямал и принялась расстилать на нарах широкий палас.

XXXII

Надеждам Тюлькесуры не суждено было сбыться. На обратном пути в Нижний Новгород Алябьев застудил легкие и умер. Вместо него в Уфу определили другого воеводу. В течение пятнадцати лет на этой должности перебывало человек десять. А с июня 1628 года уфимским правителем стал Желябужский.

Прибыв на место, он, как и его многочисленные предшественники, подчинявшиеся Приказу Казанского дворца, принялся за изучение местных порядков и устройства Башкортостана. Основная часть Башкирии составляла в тот период Уфимский уезд, и башкиры этого уезда находились в подчинении у казанских наместников и воевод. Зауральские волости входили в Тобольский и Верхотурский уезды. Земли, населенные в основном башкирами, входили также в состав Кунгурского и Мензелинского уездов.

Кроме того, вся территория Башкортостана делилась на четыре дороги: Казанскую, Ногайскую, Сибирскую и Осинскую. А когда уфимский воевода поинтересовался, каким образом осуществляется управление ими, ему доложили, что дороги те делятся на родоплеменные волости, подразделявшиеся в свою очередь на аймаки и тюбэ. Дороги и волости управлялись старшинами из числа «лучших людей», к которым были также причислены башкиры, удостоенные звания тархана как особо отличившиеся в войне с Речью Посполитой.

Воевода узнал, что башкирский народ состоял из тридцати с лишним племен, объединявших от двух до тринадцати родов. Важные межродовые проблемы улаживались на советах старейшин — курултаях или на йыйынах — собраниях рода. Право участвовать в них имел любой башкир, но пользовалась им, главным образом, знать, бравшая на себя решение самых важных вопросов: старшины и их помощники, юзбашы-сотники, тарханы, ахуны, муллы.

Уфа считалась центром Башкортостана. И поэтому общий йыйын проводился в ее окрестностях, в двенадцати верстах от города у речки Чесноковка. А башкиры Ногайской дороги нередко устраивали съезды у Азеевой мечети.

Родовые и всебашкирские собрания непременно завершались празднествами, включавшими в себя разного рода состязания — от поединков борцов-силачей, скачек-бэйге, стрельбы из лука до соревнований кураистов, певцов и сэсэнов.

Проведав о том, что под Уфой проводится очередной такой праздник, новый уфимский воевода не преминул этим воспользоваться и изъявил желание встретиться со старшинами всех четырех дорог.

Когда гости явились, Желябужский передал им приветствие молодого царя.

— Государь Михаил Федорович помнит и высоко ценит отвагу, явленную вами в войне с иноземцами. Он послал меня к вам с тем, чтобы я исполнял обязанности уфимского воеводы, — представился он и спросил, в чем нуждаются башкиры.

Вожди не стали таиться, рассказав все, как есть, что их волнует. С горечью поведали они, как бывшие воеводы, согнав местных жителей с их вотчинных земель, понастроили на них всевозможные укрепления. Старшины пожаловались на творящих беззаконие сибирских начальников и просили на них повлиять.

— Воевода по фамилии Годунов потакал пришлым служилым людям. Он не помешал дозорному[43] Ивану Черникову, прибывшему с прочими служилыми людьми из Москвы, присвоить пятьсот чет[44] башкирских земель. Пользуясь своим положением, он еще больше увеличил свои владения. Русская деревня, которая стоит теперь на том месте, его именем называется[45], — сообщил Мухаметкул-бей.

К нему присоединился старшина Ногайской дороги Караякуп:

— Другие тоже не отстают от Черникова. Только за десять-пятнадцать лет на башкирских землях вокруг Имэнкала развелось столько русских деревень, что всех не перечесть. Прежде там минские и булашевские башкиры хлеб сеяли, но их вытеснили в леса, в каменистую горную местность, непригодную для хлебопашества. Ежели и дальше так пойдет, если не положить конец своеволию пришлых людей, башкорты разучатся хлеб растить…

Воевода Желябужский слушал башкир, не прерывая, а тут не выдержал и спросил:

— По-вашему выходит, мы должны прекратить расширять Уфу?

— Зачем прекращать? Пускай город растет. Тогда и во время набегов чужеземцев башкортам будет где прятаться. А вот рядом с Бирью нужно построить новую крепость, — сказал Мухаметкул-бей.

— Кто же его строить будет, ежели приезжих не допускать?

— Башкорты сами справятся. Уж крепость-то мы сможем отстроить.

— Зачем вам крепость? Неужто кого боитесь? — спросил Желябужский.

— А то! Желающие напасть на нас пока что не переводятся… — невесело усмехнулся Караякуп-бей. Как у нас говорят, даже после того, как щука сдохнет, зубам ее ничего не делается. Так и с Кучум-ханом. Самого давно нет, а потомки его все не унимаются…

— Так ведь старшего сына его, царевича Алея, не так давно пленили, — перебил его воевода.

— Как?! — чуть не задохнулся потрясенный этой новостью старшина Тамьянской волости Тюлькесура-бей. — Неужто его казнили?

— Ничуть. Я слышал, он даже пожалован поместьем в Ярославле…[46]

— Да-а… — протянул тамьянский вождь и задумчиво произнес: — Значит, теперь за старшего Ишим остался.

— Сведав о пленении Алея, Ишим бил челом государю, хотел стать его подданным. Царь просьбу уважил и поручил тобольскому воеводе разыскать его и вручить грамоту. Но тот успел передумать, — поведал Желябужский, удивив гостей своей осведомленностью.

— Как не передумать! — усмехнулся Караякуп-бей и обвел всех лукавым взглядом. — Говорят, он недавно женился. А знаете, на ком? — На дочери калмыцкого тайши…

Башкирские старшины заохали.

— Ну и дела! — воскликнул Мухаметкул-бей. — А калмыки нападают на наши яйляу, грабят и жгут кышлау, угоняют целыми гуртами не только лошадей — забирают с собой женщин и детей, а потом продают их в неволю.

— Неспроста Ишим отказался ехать в Москву и объединился с калмыками, — нахмурился Тюлькесура. — Значит, задумал большую войну…

— Он так и говорит всем, мол, хочу воевать Уфимскую волость да городки сибирские. А про нас, башкортов, сказал, что мы его холопы.

— А велико ли войско у калмыков? — спросил встревоженный воевода.

— Только на границе Башкортостана у них восемьдесят тысяч человек и сверх того — больше двух сотен тысяч всяких других воинов[47]…

— Где же их главные силы?

— О-о, калмыки где только не живут! — вставил свое слово Тюлькесура-бей. — Вначале они поселились на Ишиме и Тоболе. Потом, когда подружились с сыновьями и внуками Кучум-хана, стали беспокоить башкортов, что живут по берегам Яика и Ори.

— Но и этого калмыкам мало. Теперь, как вы знаете, они зарятся на башкирские владения в окрестностях Имэнкала. Несколько раз ко мне наведывались, землю требовали, — сообщил Мухаметкул-бей.

— Вы уступили? — спросил воевода.

— Да какое там! — возмущенно произнес бей. — Я так и заявил, что близко не подпущу их к нашим вотчинам. А уж если задумают что худое, мы будем просить помощи у вас.

— Ладно, — быстро согласился Желябужский и, со своей стороны, попросил старшин отрядить для увеличения и укрепления уфимского гарнизона по пятьдесят-шестьдесят башкирских конников от каждой волости.

— За нами дело не станет, обязательно отрядим, — пообещал от имени всех Тюлькесура-бей.

После отъезда делегации воевода долго просидел в раздумье. Потом достал карту Башкортостана, развернул ее и расправил на столе. Желябужский окинул взором пределы Казанской, Ногайской, Осинской и Сибирской дорог, медленно провел указательным пальцем вдоль пограничной линии и покосился на соседние волости.

«Чтобы прекратить грабительские набеги на башкирцев, надобно составить договор с калмыками», — рассудил он и послал к тайшам служилых людей с грамотой.

Желябужский довольно скоро добился результата. После установления связи с калмыками Далай, Чокур, Урлюк и другие тайши прислали к воеводе своих представителей, и те обратились к нему с просьбой дать калмыкам разрешение кочевать на территориях в окрестностях Уфы.

— Вы можете свободно торговать на городском базаре. Но позволить вам кочевать на землях башкирцев я не могу. Договаривайтесь с ними сами, — ответил им тот.

А в отписке от двенадцатого января 1630 года он доложил царю Михаилу Федоровичу о принятии в подданство калмыцких тайшей при условии, если те не будут расширять территории своих кочевий в сторону башкирских вотчин.[48]

XXXIII

Даже спустя много лет после вхождения башкир в Русское государство и разгрома Сибирского ханства их земли подвергались опустошительным набегам со стороны потомков Кучума, действовавших в союзе с калмыцкими тайшами. Особенно доставалось от них башкирам Катайской, Бала-Катайской, Кущинской, Салъютской, Кара-Табынской и Айлинской волостей Сибирской дороги.

Белый царь, интересовавшийся жизнью башкир, был в курсе происходящего. И когда весной 1635 года до Москвы дошли слухи о том, что сибирские царевичи замыслили вместе с калмыками нападение на Уфу, Михаил Федорович направил очередному уфимскому воеводе Вельяминову послание с требованием принять срочные меры для защиты города и башкирских волостей от досаждавших соседей.

Получив послание, тот немедленно вызвал к себе стрелецкого голову Каловского и, зачитав царское распоряжение, сказал:

— Как видишь, Федор Иванович, государь изволит на нас гневаться. Отвечать за благополучие башкирцев Сибирской дороги поручено нам, — сказал он и приказал: — Так что бери-ка с собой конных стрельцов, детей боярских да башкирскую конницу в придачу и отправляйся за Урал стеречь летовки, защищать башкирцев от калмыков!

— Есть, стеречь! Токмо подскажите, с чего начать.

— Перво-наперво похлопочи перевести летовки башкирцев Бала-Катайской, Салжиутской, Кара-Табынской и Айлинской волостей в крепкие места, на запад. Затем выведай через лазутчиков, где кочуют тайши калмыцкие да сродственники салтана Кучумки, и дай мне о том знать!

— Прикажете затевать с супостатами сечу?

— Повременим покамест. Не станем с ходу в войну ввязываться. Сперва затаиться надо где-нибудь в укромном месте да выжидать, следить за каждым вражеским передвижением, — сказал воевода и, немного подумав, строго-настрого наказал ему: — Да смотри, ни в коем разе не давай ратным людям обирать башкирцев, не творить грабежу. А ежели приспичит, пускай за деньгу берут, чего надо!

— Понял, Николай Дмитриевич! — живо откликнулся стрелецкий военачальник. — Слово даю исполнять все так, как прописано в царской грамоте!

Прощаясь с ним, Вельяминов еще раз предупредил его быть осмотрительным.

Воевода как в воду глядел. Узнав о том, что он выслал за Урал вооруженный отряд, внуки хана Кучума Аблай и Тевкель решились-таки напасть на Уфу. Понимая, что одним им не справиться, они привлекли калмыков и вместе с ними окружили город.

Поднявшись на башню и увидев внизу рассредоточившееся вдоль стен вражеское войско, воевода похолодел от ужаса. Плохи дела. Он посылал за подмогой к старшинам. А от гонцов, между тем, ни слуху, ни духу. Неужто людей его перехватили в пути?

Да и отряда Каловского что-то не видать. Вельяминов велел стрельцам следить за противником, не смыкая глаз. Как же они проглядели вражину, допустили до города?

Без помощи башкирских старшин малочисленный уфимский гарнизон ни за что не устоит перед натиском объединенных сил неприятеля. А как только падет Уфа, на очереди окажутся Мензелинск и Бирск.

Царевичи-братья Аблай и Тевкель потребовали открыть городские ворота. Они заявили: мол, ежели через час воевода не ответит на ультиматум, начнется штурм…

— Что будет, то будет. Но живым я им не дамся, — сказал себе Вельяминов, после чего велел гарнизону готовиться к жестокой схватке.

И тут откуда-то издалека донесся какой-то гул и нечто похожее на победные крики. Воевода не поверил своим ушам — почудилось, верно, от напряжения…

Однако он все же прислушался: да ведь и впрямь кричат, причем все громче и громче.

Вельяминов с надеждой вгляделся вдаль и увидел, как к противоположному берегу Агидели мчатся во весь опор какие-то всадники. То были башкирские джигиты, возглавляемые Тюлькесурой-беем и его старшим сыном…

Словно гора с плеч долой. Воевода Вельяминов аж прослезился и, славя господа, трижды перекрестился.

Тем временем стоявшие под стенами калмыки с сибирскими татарами тоже пришли в движение. Подбадривая друг друга, они встретили приближающихся градом стрел. Несколько башкирских джигитов из передних рядов были сражены наповал. Но это не остановило напиравших сзади. Рой стрел полетел и в сторону неприятеля. Башкиры храбро приняли бой. А из городских ворот по команде Вельяминова высыпали наружу уфимские ратники.

И все же силы были неравными. Трудно тягаться с превосходящим по численности противником. Он теснит защитников к Сутолоке-Сюльтекей. Вот-вот они будут окружены со всех сторон…

Но в самый ответственный момент из леса со стороны Караидели показался стрелецкий военачальник со своим отрядом и ударил неприятеля в тыл. Завязалась кровавая сеча, кончившаяся тем, что изрядно потрепанная вражеская орда отступила к лесу, собираясь переправиться через Караидель. Но так и не успела это сделать…

Попавших в плен после разгрома царевичей отправили, как водится, в Москву.

Только победа не принесла Тюлькесуре радости: в том кровопролитном бою были смертельно ранены его сын и верный друг и соратник Хабибназар…

XXXIV

После разгрома вражеских орд под Уфой в Башкортостане воцарился мир. И несмотря на то, что старшины, чувствовавшие себя полновластными хозяевами на местах, открыто сопротивлялись объединению и даже не давали провести общий съезд — йыйын, жизнь у башкир заметно налаживалась. Стада росли, настроение было хорошее. У людей появилась тяга к творчеству.

Богачи почитали своим долгом строить на собственные средства мечети, отправляли способных мальчиков на учебу в Багдад, Каир и в другие города мусульманских стран. Деревенские ребятишки бесплатно посещали медресе при мечетях. Учителя-мугаллимы плату за их обучение не брали. А поскольку заниматься хозяйством было им недосуг, с родителей учеников собирали для них муку и крупы.

Девочек тоже обучали, но только дома, хотя башкирские женщины не были ущемлены в своих правах и какое-либо принуждение, насилие по отношению к ним не допускались.

Летом 1644 года, под Уфой, в верстах двенадцатипятнадцати от переправы, башкиры четырех дорог собрались на большой йыйын для обсуждения насущных проблем. С созданием единого ханства решили повременить. В первую очередь сочли необходимым позаботиться о том, чтобы увеличить число образованных, ученых людей, о возрождении национального духа народа, а для этой цели нужно было построить побольше школ и мечетей.

Вернувшись со съезда, старшина Тамьянской волости Тюлькесура-бей собрал курултай. Ему не терпелось доложить старейшинам о том, что происходило на йыйыне, поделиться с ними своими впечатлениями и соображениями.

— Агай-эне, как я понял из рассказов тех, кто был на йыйыне, во многих башкортских аулах делается все, чтобы обучать детей грамоте. Аллага шюкюр! Я несказанно этому рад. Не только у нас, но и в других волостях, говорят, будто бы почти уже не осталось безграмотных людей. Мечетей да медресе за последние годы прибавилось. Слышал я также, что нынче у нас в Башкортостане на шестьсот башкортов по одной мечети приходится, тогда как в центре России одна сиркяу[49] — на тысячу девятьсот человек…[50]

— Да-а-а… — покачал головой один из пятидесятников и тут же спросил: — А вот хотелось бы узнать, как у нас в сравнении с другими волостями — больше грамотных или меньше?

Тюлькесура-бей не был готов ответить на этот вопрос и повернулся к главному мулле Тамьянской волости.

— Хэзрэт, может, ты скажешь?

Тот не спеша поправил чалму и, несколько раз причмокнув, начал:

— Иншалла, образованных людей становится у нас все больше и больше. Прежде мы мулл в свои мечети со стороны приглашали, а теперь и своих хватает. К примеру, в этом году из Бухары да из Каира вернулись к нам муллами двенадцать шакиртов. А сколько еще таких молодых людей учится в медресе Имэнкала и Казани!

— Ну, а сам-то ты смену себе подготовил, хэзрэт? — поинтересовался кто-то.

Волостной мулла досадливо поморщился. Затем, огладив белую круглую бородку, склонил голову и невозмутимо произнес:

— Насчет этого не беспокойтесь, подходящий человек уже есть. И в свое время он займет мое место, если на то будет воля Аллаха.

— И кто же у тебя на примете?

— Младший сын Тюлькесуры-бея — Садир-мулла…

Бей, услышав это, запротестовал:

— Нет, нет, хэзрэт! До этого звания Садиру еще расти да расти. Пускай покамест у старших поучится…

— Так ведь я и в самом деле состарился, — с грустью промолвил мулла. — Невмоготу мне уже в дальние мечети таскаться…

Тюлькесура-бей, конечно же, гордился тем, что его отпрыск получил хорошее образование в Каире, но, понимая, что прочить его на столь высокую должность преждевременно да и неловко, решил замять разговор, переключить внимание старейшин на более злободневную тему.

— К великому сожалению, у нас не все так благополучно, как кажется. Меня по-прежнему тревожит то, что на наши земли зарятся переселенцы. А они все едут и едут без конца…

— Давайте воеводу попросим, пускай придержит, — сказал волостной мулла.

— Вы знаете, что воеводой нынче новый человек — Бутурлин. И это вам не Желябужа[51] с Вельяминовым! — с горечью произнес Тюлькесура. — Он на калмыков кивает: мол, до сих пор не дают покоя. И без конца приваживает сюда чужаков. Только за несколько последних лет в Имэнкала прибыло из Москвы три тысячи сто восемьдесят урысов.[52] Воевода выделил им самые лучшие башкортские земли под пашни. Отменные угодья по берегам Агидели он подарил крещеным Кара-мурзе да мурзе Рудаку, который получил дворянство за то, что перешел в христианскую веру и зовется теперь Андреем Федоровичем Ураковым. А возле Имэнкала по полторы сотни четей получили отставные стрельцы да потомки крещеного башкорта Кадыма — Кадомцевы. Земли рядом с городками Бюрю и Минзяля[53], на Сулмане, Ике и Караидели розданы дворянам-кряшенам и монахам…

Прервав невеселый рассказ бея, возбужденные сородичи зашумели, перекрикивая друг друга:

— Тамошние башкорты сами во всем виноваты! Зачем допустили такое?!

— Ротозеи! Сносят молча, как воевода их грабит!

— Гнали б в шею кильмешяков со своих земель!

— А если те упорствовать станут, пускай восстание поднимают!

— Верно, а мы их поддержим!

— Прежде нам ханы житья не давали, а теперь — кильмешяки!

— Разве для того мы к урысам примкнули, чтобы они нас грабили?!

— Нет такого права у воевод нарушать Жалованную грамоту самого Ивана Грозного!

— Воистину так!..

Дождавшись, когда люди выговорятся, Тюлькесура сдержанно произнес:

— Наш священнейший долг — оберегать от чужаков завещанную нам атай-олатаями земли-воды. Но поднимать восстание без всякой подготовки — безумство. Мы должны решить этот вопрос сообща — с братьями из других волостей и дорог!

— Когда в 1584 году башкорты поднялись, их было мало. Это потом к ним остальные присоединились, — напомнил один из сотников.

Тюлькесура-бей покачал головой.

— Ай-хай, кустым, какой же ты прыткий, однако. Да то время с нынешним разве сравнишь! Восстание — это тебе не игра! Думаешь, на йыйыне мы это не обсуждали?! Еще как обсуждали! Так вот, если хочешь знать, большинство — против того, чтобы пороть горячку. И все, кто там был, сошлись в одном — сперва с воеводой попробовать договориться.

Юный мулла Садир сидел в одиночестве в темном углу и внимательно слушал, не вмешиваясь в разговоры аксакалов. Еще многого недопонимая, осторожность отца он расценил как проявление старческого малодушия, и когда сородичи разошлись, осмелился спросить у него:

— Атай, а в том восстании, про которое сотник говорил, олатай твой участвовал?

— Нет.

— Почему?

— Да как тебе сказать… Видишь ли, мой олатай, а твой прадед, свято верил в Жалованную грамоту батши Ивана Грозного. Потому старался решать любые вопросы миром.

— И что, всегда получалось?

— Конечно… Именно благодаря его связям с Ак-батшой воеводы отступились от башкортов и думать перестали о том, чтобы крестить нас.

— Ну, а если бы сейчас подняли бунт из-за земли, ты бы как поступил?

Тюлькесура-бей попытался избежать прямого ответа.

— Куда уж мне, старику, в такие дела ввязываться?

— Не лукавь, атай. Небось, не остался бы в стороне, так ведь?

— А я и теперь не бездействую, улым. Надумал вот письмо батше писать. Хочу просить его прислать к нам другого воеводу, который бы не давал растаскивать башкортские земли.

— Ты думаешь, батша тебя еще помнит?

— Если и забыл меня Михайла Романов, так я напомню.

— А, может, я твое письмо отвезу? — с трепетом предложил Садир.

— Рановато тебе, улым, с такими поручениями ездить, — подавил улыбку Тюлькесура-бей. — Твой брат это сделает. С ним отправим еще кого-нибудь.

— Я тоже хочу! Отпусти меня с агаем! — взмолился Садир.

— Да пускай едет, раз уже так хочется, — замолвил за него слово брат Баиш.

Весной 1645 года, когда сыновья Тюлькесуры собирались с отрядом башкирских конников в Москву, до Тамьянской волости дошла весть о кончине царя Михаила Федоровича Романова и о том, что трон перешел к его сыну Алексею Михайловичу.

— Да-a, теперь и не знаю даже, как к батше подступиться. С новым государем я незнаком, — растерянно промолвил Тюлькесура-бей и, пройдясь взволнованно несколько раз взад и вперед, решительно произнес: — Ай, да ладно, как говорится, если в цель попадешь, то — в белку, а промажешь — в ветку. Раз уж снарядились, поезжайте. Только обязательно добейтесь встречи с самим. Доложите ему все, как есть. И не забудьте упомянуть, что башкорты освобождали Москву вместе с Пожарским и что отец ваш был соратником воеводы Алябьева. Про сына его скажите, мол, уважают его башкорты. А потом, как вручите подарки, упросите батшу направить его к нам в Имэнкала воеводой.

Сыновья послушно кивали:

— Все сделаем, как ты велел, атай!..

Весь башкирский народ с нетерпением и надеждой ожидал благой вести из Москвы. Лишь доведенные до отчаяния минцы, лишившиеся большей части своих земель, были настроены воинственно. Не дождавшись возвращения делегации, они взбунтовались было, но как только стало известно, что сыновья Тюлькесуры привезли с собой из первопрестольной указ Алексея Михайловича Романова о запрещении раздачи башкирских земель переселенцам, тут же угомонились.

А вскоре в Уфу вместо Бутурлина прибыл новый воевода — сын соратника Тюлькесуры-бея Федор Андреевич Алябьев. Устроив свою семью, он созвал волостных и дорожных старшин.

Прежде чем начать разговор, воевода поинтересовался:

— Есть ли среди вас старшина Тамьянской волости Тюлькесура-бей?

— Отец захворал и не смог приехать. Я — заместо него, — откликнулся, вскакивая с места, молодой мулла.

Узнав Садира, заезжавшего к нему в Нижнем Новгороде по дороге в Москву, Алябьев расплылся в улыбке:

— Как только кончим, задержитесь. Посидим, потолкуем, — сказал он, приобняв своего знакомого.

И опять завели башкиры речь о самом больном и насущном — о своих землях. Говорили, что исправно платят за них ясак, а их все равно обирают. Алябьев выслушал старшин, не прерывая, а под конец успокоил их, сказав, что земельные участки пришлым отдавать не будут, и подтвердил, что это узаконено специальным Уложением.

Желая произвести благоприятное впечатление на башкирских начальников и добиться доверия с их стороны, воевода решил для пущей важности зачитать грамоту Алексея Романова, где говорилось: