Агнец. Евангелие от Шмяка, друга детства Иисуса Христа

Глава 20

Дорога была такой ширины, что мы вдвоем едва помещались на ней бок о бок. По сторонам трава вымахала до уровня слоновьего глаза. Над головой мы видели синее небо, а тропу впереди — лишь до поворота, который мог оказаться на любом расстоянии, ибо перспективы в сплошной зеленой канаве не бывает. По дороге этой мы шли уже почти весь день и встретили только одного старика да пару коров, однако теперь к нам донесся шум какой-то немаленькой компании — не очень далеко, ярдах в двухстах. Мужские голоса, причем довольно много, шаги, неблагозвучные металлические барабаны, но самое неприятное — несмолкающие вопли какой-то женщины. Ей было больно, жутко или то и другое сразу.

— Молодые господа! — раздался голос где-то рядом.

Я подпрыгнул и моментально принял оборонительную стойку, с черным стеклянным кинжалом наизготовку. Джошуа оглянулся: откуда голос? Вопли между тем приближались. В нескольких футах от дороги зашуршала трава, и вновь:

— Молодые господа, нужно прятаться.

Из травяной стены рядом с нами вынырнуло до невозможности худое мужское лицо с глазами на полтора размера больше, чем полагается такому черепу.

— Нужно идти. Кали выбирает себе жертву. Идите или умрете.

Лицо сменилось морщинистой смуглой рукой, поманившей нас в траву. Женский вопль достиг крещендо и оборвался, точно голос лопнул слишком туго натянутой струной.

— Пошли. — Джошуа толкнул меня в траву.

Едва я соступил с дороги, кто-то поймал меня за руку и потащил сквозь травяное море. Джош успел схватиться за подол моей рубахи и безропотно волокся следом. Мы бежали, а трава хлестала и стегала нас. Я чувствовал, как на лице и руках выступила кровь, но смуглое умертвие тянуло нас все дальше — в глубины зеленого океана. За собственным сопением и пыхтением я слышал, как позади что-то орут мужские голоса, потом кто-то кинулся топтать траву.

— Они бегут за нами, — сообщило на ходу умертвие. — Бегите, если не хочется, чтобы ваши головы украсили алтарь богини Кали. Бегите.

Через плечо я бросил Джошу:

— Он говорит, надо бежать или выйдет паскудство.

За спиной моего друга я уже видел, как небо царапают обоюдоострые наконечники длинных копий — то, что надо, если хочешь кого-то обезглавить.

— Ясен пень, — отозвался Джош.

В Индию мы добирались больше месяца — сотни миль по самым пересеченным плоскогорьям, что нам только попадались на свете. Сотни миль колдобин. Поразительно: по горам были разбросаны деревеньки, и, завидев наши оранжевые тоги, селяне распахивали перед нами двери и кладовые. Нас неизменно кормили, спать клали в тепле и приглашали оставаться сколько пожелаем. В обмен мы предлагали им невнятные притчи и раздражающие слух песнопения. Такова традиция.

И лишь когда мы спустились с гор на зверски жаркую и душную травяную равнину, стало понятно, что платье наше вызывает скорее презрение, чем восторг. Какой-то человек — зажиточный, судя по тому, что ехал на лошади и облачен был в шелковый халат, — проклял нас мимоходом и плюнул в нас. Да и пешие странники начали обращать внимание, так что мы поспешили укрыться в траве и сменили прикид. Стеклянный кинжал Радости я заткнул за пояс.

— Что он там молол? — спросил я у Джоша.

— Что-то насчет ложных пророков. Самозванцев. Врагов какого-то Брахмана. Насчет прочего не уверен.

— Что ж, похоже, евреи здесь больше ко двору, чем буддисты.

— Это пока, — ответил Джош. — У всех тут на лбу эти отметины, как у Гаспара. Мне кажется, без такого пятнышка нам следует вести себя осторожнее.

Чем дальше в низины, тем гуще становился воздух — теперь он превратился в теплые сливки, и своими легкими мы ощущали его тяжесть. Мы столько лет провели в горах. В конце концов мы вступили в долину какой-то широкой и грязной реки, и всю дорогу забили странники — они входили в город, состоявший из деревянных хижин и каменных алтарей, и выходили из него. Повсюду толокся горбатый скот — он пасся даже в садах, но на это, судя по всему, никто не обращал внимания.

— Последний раз я ел мясо, оставшееся от наших верблюдов, — сказал я.

— Давай найдем ларек и купим говядины.

Вдоль дороги выстроились торговцы — они продавали всякую всячину, глиняные горшки, притирания, травы, специи, медные и бронзовые клинки (похоже, здесь у них дефицит железа) и крохотные резные портреты примерно тысячи разных богов: у большинства имелось больше конечностей, чем необходимо, и ни один не выглядел чрезмерно дружелюбным.

Мы нашли зерно, хлеб, фрукты, овощи и бобовую пасту, но мяса нигде не увидели. Остановились на хлебе и остром бобовом месиве, заплатили женщине римской медной монетой, потом отыскали местечко под огромным баньяном, устроились там и принялись за еду, разглядывая реку.

Я уже забыл, каким коктейлем пахнут города: зловоние людей и отходов, дыма и животных, — и резко заскучал по чистому воздуху гор.

— Джош, мне тут не хочется ночевать. Может, найдем ночлег в деревне?

— Чтобы добраться до Тамила, мы должны двигаться вдоль реки. Куда течет река, туда и люди идут.

Река — шире любого потока в Израиле, но мелкая, желтая от глины и совершенно неподвижная под гнетом тяжелого воздуха — скорее казалась гигантской стоячей лужей, чем живым и проворным существом. По крайней мере — в это время года. На мелководье полдюжины костлявых голых мужчин с торчащими дыбом седыми шевелюрами и максимум тремя зубами на рыло во всю глотку декламировали какую-то гневную поэзию протеста и сверкающими радугами подбрасывали воду над головами.

— Интересно, что поделывает братец Иоанн, — задумчиво промолвил Джошуа.

На илистом берегу женщины мыли одежду и младенцев, в двух шагах от них в воду заходил пить и гадить скот, мужчины удили рыбу или шестами толкали длинные плоскодонки, детвора плескалась в воде или барахталась в грязи. Там и сям в нежном течении дрейфовал поплавок — раздувшийся и облепленный мухами собачий труп.

— Может, где-нибудь подальше есть дорога и там не так воняет?

Джошуа кивнул и поднялся.

— Вон. — Он показал на узкую тропу, уходившую в высокие заросли травы на противоположном берегу.

— Нужно переправиться, — сказал я.

— Славно будет, если мы найдем лодку, — поддакнул Джош.

— Может, стоит сначала спросить, куда ведет тропа?

— Нет. — Джошуа посмотрел на толпу, собравшуюся неподалеку на нас поглазеть. — Настроены они недружелюбно.

— Что ты там втюхивал Гаспару про любовь как состояние, в котором обретаешься, или типа того?

— Да, но не к этим же. Эти жуть нагоняют. Пошли.

И теперь вот маленький смуглый жутик тащил нас в чащу слоновьей травы. Звали мужичонку Руми, и нужно отдать ему должное: в хаосе и суматохе погони, в полоумной гонке по какой-то монструозной топи, удирая от банды кровожадных, лязгающих, громыхающих, орущих и потрясающих копьями поборников обезглавливания, ему удалось отыскать тигра. Свершение немалое, если учесть, что за собой Руми тащил мастера кунг-фу и спасителя человечества.

— Ик, тигр, — только и сказал Руми, когда мы выломились на полянку — на самом деле просто ложбинку, — где кошак размерами с Иерусалим злорадно обгладывал олений череп.

Руми нашел точное и адекватное выражение для моих чувств, но будь я проклят, если позволю, чтобы последними словами в моей жизни стали «Ик, тигр», поэтому я помалкивал и слушал, как журчит моча, стекая в мои башмаки.

— По-моему, шум должен был его спугнуть, — вымолвил Джош, когда тигр оторвался от закуси и глянул на нас.

Я не мог не подметить, что погоня готова обрушиться на нас в любую секунду.

— Так оно обычно и бывает, — сказал Руми. — Только шум гонит тигра к охотнику.

— Может, он это знает, — сказал я, — и потому никуда не пойдет. А они больше, чем я себе представлял. Тигры то есть.

— Сядь, — велел Джошуа.

— Прошу прощения?

— Верь мне. Помнишь кобру?

Я кивнул Руми и жестами убедил его сесть, а тигр тем временем весь подобрался, напряг задние лапы, как бы готовясь прыгнуть. Вообще-то он и собирался это сделать. Едва первый из наших преследователей вырвался на полянку, тигр скакнул и проплыл у нас над головами с зазором в пол человеческого роста. Приземлился на первых двоих, что высунулись из травы, сокрушив их огромными передними лапами, а затем ободрал им все спины, оттолкнувшись для следующего прыжка. Потом я только видел, как по небу разбегаются наконечники копий, —охотники… ну, в общем, сами понимаете. Орали мужчины, орала женщина, орал тигр и, ковыляя к дороге, орали те два бедолаги, на которых тигр приземлился.

Руми перевел взгляд с мертвого оленя на Джошуа, на меня, на мертвого оленя, на Джошуа, и глаза его стали еще больше.

— Я глубоко тронут и вечно благодарен тебе за твою духовную близость с тигром, но это его олень, и, похоже, он еще не закончил трапезу, а потому, быть может…

Джошуа встал.

— Веди.

— Но я не знаю куда.

— Только не туда. — Я ткнул в общем направлении орущих плохих парней.

Руми вывел нас к другой дороге, и по ней мы дошли до его жилища.

— Это яма, — сказал я.

— Не так уж плохо, — озираясь, сказал Джошуа. Поблизости располагались другие ямы. И в них жили люди.

— Ты живешь в яме, — сказал я.

— Эй, чего наехал? — возмутился Джошуа. — Он нам жизнь спас.

— Яма скромная, зато своя, — сказал Руми. — Чувствуйте себя как дома.

Я осмотрелся. Яму вытесали в песчанике — глубиной по плечи, а ширины еле хватало, чтобы перевернуть в яме корову. Как я понял впоследствии, это и есть главная мера здешнего домостроения. В яме не было ничего, кроме одного-единственного камня высотой по колено.

— Садитесь, пожалуйста. Можете расположиться на камне, — пригласил Руми.

Джошуа улыбнулся и сел на камень. Сам Руми устроился на дне, прямо в черной слякоти.

— Садитесь, прошу вас. — Он показал на грязь рядом с собой. — Простите меня. Мы можем позволить себе лишь один камень.

Садиться я не стал.

— Руми, ты живешь в яме! — Я не мог снова не привлечь его внимание к этому обстоятельству.

— Это правда. А у вас в стране где неприкасаемые живут?

— Неприкасаемые?

— Да, нижайшие из низких. Мразь земли. Подонки общества. Никто из высших каст не может признать, что я существую. Я неприкасаемый.

— Так не удивительно. Ты живешь в копаной яме.

— Нет, — вмешался Джошуа. — Он живет в яме, потому что он неприкасаемый, а не наоборот. Если б даже он жил во дворце, он бы все равно остался неприкасаемым. Верно я говорю, Руми?

— Ага, щас он возьмет и там поселится, — не выдержал я. Извините, конечно, но… парень жил в яме.

— Тут стало просторнее после того, как у меня умерли жена и большинство детей, — сказал Руми. — До сегодня оставалась еще Витра, моя младшенькая, но теперь и ее нет. Если хотите погостить, места много.

Джошуа возложил руку на костлявое плечо Руми, и я увидел, как действует божественное касание: вся боль испарилась с лица неприкасаемого, точно роса под жаркими лучами солнца. Я стоял рядом и варился в собственной низости.

— Что случилось с Витрой? — спросил Джошуа.

— Ее пришли и забрали брахманы — в жертву на пиршестве в честь богини Кали. Я как раз ходил ее искать, когда вас увидел. Они забирают детей и мужчин, преступников, неприкасаемых и иностранцев. И вас бы забрали, а послезавтра поднесли бы ваши головы Кали.

— Так твоя дочь не умерла? — уточнил я.

— Ее продержат до полуночи перед праздником, а затем вместе с другими детьми зарежут на деревянном слоне Кали.

— Я схожу к этим брахманам и попрошу вернуть твою дочь, — сказал Джошуа.

— Они и тебя убьют. Витру я потерял, ее теперь от гибели даже твой тигр не спасет.

— Руми, — сказал я. — Посмотри на меня, я тебя очень прошу. Объясни: брахманы, Кали, слоны, всё. Медленно. Так, будто я бестолочь.

— Можно подумать, для этого фантазия требуется, — вставил Джошуа, явно нарушая мое подразумеваемое, хоть и не выраженное в недвусмысленной форме авторское право на сарказм. (Ну да, у нас в номере есть канал Судебного Телевидения, а что?)

— Есть четыре касты, — начал Руми. — Брахманы — жрецы, кшатрии — воины, вайшьи — крестьяне или торговцы и шудры — работяги. Еще множество подкаст, но эти четыре — главные. Человек рождается в какой-то касте и остается в ней, пока не умрет, а перерождается в касте повыше или пониже, в зависимости от своей кармы, иначе говоря — всех своих действий в прежней жизни.

— Мы про карму знаем, — перебил я. — Мы буддистские монахи.

— Еретики! — прошипел Руми.

— Ну, укуси меня, лупоглазый бурый доходяга, — ответствовал я.

— Сам ты бурый доходяга!

— Нет, ты бурый доходяга!

— Нет, это ты бурый доходяга!

— Мы все тут — бурые доходяги, — помирил нас Джошуа.

— Ага, только он — лупоглазый.

— А ты — еретик.

— Сам еретик!

— Нет, ты еретик.

— Мы все тут — бурые доходяги-еретики, — сказал Джошуа, опять восстанавливая мир.

— Еще бы мне не быть доходягой, — сказал я. — Поживи шесть лет на одном чае с холодным рисом, а тут во всей стране говядины ни ошметка не найдешь.

— Ты ешь говядину? Еретик! — возопил Руми.

— Хватит! — заорал Джошуа.

— Никому не позволено есть корову. Коровы — реинкарнации душ на пути к следующей жизни.

— Святая нетель! — ахнул Джошуа.

— А я что говорю?

Джош помотал головой, будто стараясь привести в порядок перепутавшиеся мысли.

— Ты сказал, что каст четыре, но неприкасаемых не назвал.

— Хариджаны, или неприкасаемые, не имеют касты. Мы — нижайшие из низших. Мы можем прожить множества жизней, пока не поднимемся до уровня коровы, и только после этого есть надежда перейти в касту повыше. Затем, если следовать нашей дхарме, нашему долгу уже в этой, более высокой касте, мы можем слиться с Брахмой, универсальным духом всего. Неужели вы этого не знали? Вы что — в пещере жили?

Я уже собирался было указать Руми: он не в том положении, чтобы критиковать нашу прежнюю жилплощадь, но Джошуа дал знак, что тему следует замять. Поэтому я спросил:

— Так, значит, в кастовой системе ты ниже коровы? — Да.

— И эти самые брахманы коровою побрезгуют, но заберут у тебя дочь и убьют ее ради своей богини?

— А потом съедят. — Руми повесил голову. — В полночь перед пиршеством ее с другими детишками выведут и привяжут к деревянным слонам. Всем детям отрежут пальчики и по одному раздадут главам брахманских семей. Кровь ее соберут в чашу, и все члены семьи сделают по глоточку. Палец могут съесть или закопать на удачу. А потом всех детишек на этих деревянных слонах изрубят в крошево.

— Как они могут? — вымолвил Джошуа.

— Еще как могут. Калипоклонники могут делать все, что им заблагорассудится. Это же их город — Ка-лигхат.[4] Я потерял мою маленькую Витру. Остается лишь молиться, чтобы она реинкарнировалась на уровень повыше.

Джошуа похлопал неприкасаемого по руке. — А почему ты назвал Шмяка еретиком, когда он сказал, что мы буддистские монахи?

— Потому что этот ваш Гаутама утверждал, что может с любого уровня идти и сливаться с Брахманом, не отрабатывая дхармы. А это — ересь.

— Но ведь так тебе же лучше, нет? Ты же в самом низу лестницы.

— Нельзя верить в то, во что не веришь, — отвечал Руми. — Я — неприкасаемый, ибо так диктует моя карма.

— Ну да, — опять не выдержал я. — Нет смысла несколько часов сидеть под деревом бодхи, если того же можно добиться несколькими тысячами лет жизни в яме.

— Разумеется — если не принимать во внимание тот факт, что он гой и в любом случае будет терпеть вечные муки, — сказал Джош.

— Ага, этого мы вообще не касаемся.

— Но дочь мы тебе все равно вернем, — заключил Джошуа.

Джошу хотелось немедля ворваться в Калигхат и потребовать возвращения дочери Руми и освобождения остальных заложников во имя всего доброго и нужного. У Джоша на все одно решение: вперед, с праведным негодованием. Однако этому свое время, как свое время коварству и пагубе (Псалтирь-девять, или типа того). Путем безупречной логики мне удалось склонить его к иному плану:

— Джош, неужели Вегемиты разгромили Мармитов[5] приступом, требуя справедливости под острием меча? По-моему, нисколько. Эти брахманы отрезают и едят детские пальчики. Я знаю, что заповеди про отрезание пальцев нет, Джош, но все равно у меня такое чувство, что эти люди мыслят как-то иначе. Будда у них еретик, а ведь он был их принцем. Как, по-твоему, они отнесутся к бурому доходяге, который утверждает, что он Сын Божий, а сам даже не живет в их округе?

— Верно подмечено. Однако ребенка-то все равно нужно спасать.

— Конечно. — Как?

— Крайней подлостью.

— Тогда начальник — ты.

— Во-первых, нам следует ознакомиться с городом и храмом, где приносят жертвы.

Джошуа почесал в затылке. Волосы у него почти отросли, но все равно были коротковаты.

— Вегемиты разгромили Мармитов?

— Да. Книга Экскреций, глава три, стих шесть.

— Не помню такой. Надо бы освежить в памяти Тору.

Статую Кали над алтарем вырезали из черного камня, и ростом она была в десять мужчин. На шее богини висело ожерелье черепов, а чресла перепоясывались связкой отрубленных человеческих рук. Из пасти торчала пила острейших клыков, изнутри лился поток свежей крови. Даже ногти на ногах у нее загибались ужасными лезвиями, а самими ногами она попирала высеченные в камне кучи сплетенных корчащихся трупов. У Кали имелось четыре руки: в одной — беспощадный карающий меч, другой она за волосы держала отрубленную голову, третьей, согнутой, как бы подманивала жертвы к своему темному алтарю изжития, куда всем нам суждено попасть. И четвертая рука указывала вниз, как бы подчеркивая опоясанные руками бедра и задавая вечный женский вопрос: «Эта юбочка меня не полнит?»

Алтарь располагался на возвышении посреди просторного сада. Его окружали деревья, а ширины он был такой, что в тени черной богини запросто разместились бы пятьсот человек. В камне вырезали глубокие канавы для стока крови, которую затем из сосудов можно было заливать богине в глотку. К алтарю вела широкая аллея, вымощенная камнем, и вдоль нее по обеим сторонам выстроились огромные деревянные слоны. Стояли они на громадных кругах, чтобы можно было вращать. Хоботы и передние ноги заляпаны бурой ржой, тут и там виднелись глубокие надрезы: лезвия, пронзая детей, втыкались в красное дерево.

— Витру держат не здесь, — заметил Джошуа.

Мы прятались за деревом у самого храмового сада. Заблаговременно мы переоделись в местных, с липовыми кастовыми отметинами на лбу и всеми делами. Поскольку жребий я проиграл, сари было на мне.

— Мне кажется, это и есть дерево бодхи, — сказал я. — Совсем как то, под которым сидел Будда. О, как это волнительно! Уже от того, что я стою здесь, на меня снисходит просветление. Нет, в самом деле — я ощущаю, как под моими ступнями чавкают спелые бодхи.

Джошуа посмотрел на мои ноги:

— Мне кажется, это не бодхи. Тут до нас корова побывала.

Я извлек ступню из этой пакости.

— В этой стране коров переоценивают. Гадят даже под деревом Будды. Ничего святого не осталось, скажи?

— Этому храму не выстроен храм, — сказал Джошуа. — Надо спросить Руми, где до праздника держат жертв.

— Откуда он знает? Он же неприкасаемый. А эти парни — брахманы, они ему ничего не скажут. Все равно что саддукей растолковывает самаритянину, как выглядит святая святых.

— Тогда придется самим искать, — сказал Джош.

— Мы знаем, где они будут в полночь. Там и зацепим.

— По-моему, лучше найти этих брахманов и заставить их отменить весь праздник.

— Возьмем штурмом храм и скажем: немедленно прекратите?

— Да.

— И они прекратят?

— Да.

— Очень мило, Джош. Пошли искать Руми. У меня есть план.

Глава 21

— Из тебя вышла очень симпатичная женщина, — изрек Руми, нежась в роскоши своей ямы. — Я рассказывал, что жена моя перешла в следующую инкарнацию и я теперь один и ничем не связан?

— Да, ты упоминал. — Похоже, он уже смирился с тем, что дочь ему не вернуть. — А что вообще с твоей семьей случилось?

— Утонули.

— Соболезную. В Ганге?

— Нет, дома. У нас был сезон дождей. Мы с малюткой Витрой пошли на рынок купить немного помоев, и вдруг как хлынет. А когда вернулись… — Он пожал плечами.

— Я не хотел бы выглядеть бесчувственным, Руми, но велика вероятность того, что потерю твою вызвал… ну, не знаю… скорее всего, тот факт, что ты ЖИВЕШЬ В КОПАНОЙ ЯМЕ!

— Это ему не поможет, Шмяк, — сказал Джошуа. — Ты говорил, у тебя есть план.

— Есть. Руми, верно ли я понял, что в этих ямах — то есть когда в них никто не живет — дубят шкуры?

— Да, это работа, которую могут выполнять только неприкасаемые.

— Оттого и аромат. Я предполагаю, в дублении вы пользуетесь мочой, верно?

— Да, моча, толченые мозги и чай — основные компоненты.

— Покажи мне яму, где выпаривают мочу.

— Там живет семья Раджнеш.

— Все в порядке, мы принесем им подарок. Джош, у тебя в котомке не завалялось пыли?

— Ты чем собрался заниматься?

— Алхимией, — ответил я. — Искусные манипуляции элементами. Смотри и учись.

Когда ямой не пользовались для мочи, ее населяло семейство Раджнеш. Они были только рады оделить нас целой кучей белых кристалликов, из которых состояло половое покрытие дома. В семье было шестеро: отец, мать, почти взрослая дочь и трое малюток. Еще одного младшего сына забрали в жертву богине Кали. Как Руми и остальные неприкасаемые, Раджнеши скорее походили на мумифицированные бурые скелеты, а не на людей. Неприкасаемые мужчины разгуливали между ямами в чем мать родила или в одних набедренных повязках, и даже их дамы носили рвань, что едва прикрывала остатки тел. Полный контраст со стильным сари, которое я приобрел на рынке. Господин Раджнеш заметил, что я — очень симпатичная женщина, и пригласил заходить в гости после ближайшего муссона.

Джошуа мелко растолок белые кристаллы, а мы с Руми собрали древесный уголь в красильной яме с подогревом (топку там выдолбили прямо в каменном полу). Неприкасаемые в ней превращали цветы индиговых кустов в краску для тканей.

— Руми, мне нужна сера. Знаешь серу? Желтенький камень, горит синим пламенем, а дым воняет тухлыми яйцами.

— О да, им торгуют на рынке, это лекарство. Я дал неприкасаемому серебряную монету:

— Иди и купи, сколько унесешь.

— Ой, мама родная, да здесь денег больше чем достаточно. Можно, я на остаток соли куплю?

— Покупай что хочешь, только быстрее.

Руми испарился, а я отправился помогать Джошуа готовить селитру.

Для неприкасаемых концепция изобилия — абстракция во всем, что не относится к двум категориям: страданию и всякой требухе. Если вам требуется приличная еда, жилье или чистая вода, среди неприкасаемых вас ожидает жестокое разочарование. Если же вы ищете клювы, кости, зубы, шкуры, жилы, копыта, волосы, желчный камень, плавники, перья, уши, рога, глаза, мочевые пузыри, губы, ноздри, заднепроходные отверстия или какую угодно несъедобную деталь практически любого существа, что ходит по Индийскому субконтиненту, плавает под ним или летает поверху, у неприкасаемых скорее всего где-нибудь отыщется запас искомого — будет удобно храниться под толстым одеялом из черных мух. Чтобы соорудить требуемое оборудование, мне приходилось мыслить в категориях животных запчастей. Это, конечно, прекрасно, если не нужна, скажем, дюжина коротких мечей, луков и стрел или кольчуги для тридцати солдат, а у вас в наличии пачка ноздрей и три ануса в недокомплекте. Но я принял вызов, и все завертелось. Пока Джошуа бродил среди неприкасаемых и лечил исподтишка их многочисленные недомогания, я раздавал приказы. — Мне нужно восемь овечьих мочевых пузырей — сравнительно сухих, — две горсти крокодильих зубов, два куска сыромятной кожи длиной с мою руку и шириной с ее половину. Нет, мне все равно, от какого животного, только чтоб не слишком выдержанная, если можно. Мне нужен волос из слоновьего хвоста. Мне нужна растопка или кизяк, если угодно, восемь бычьих хвостов, корзинка пряжи и ведро топленого жира.

И сотня доходяг неприкасаемых толпилась рядом, глаза размером с блюдца, и на меня таращилась, а Джошуа ходил и врачевал их раны, болячки и безумия, и никто даже не заподозрил, что вообще творится. (Мы договорились, что это — самая разумная тактика. Нам вовсе не светило, если по Калигхату вдруг атлетически поскачет толпа цветущих неприкасаемых, вопя во всю глотку, что их от всех напастей исцелил какой-то чужестранец, и тем самым привлечет к нам лишнее внимание и сорвет все мои планы. С другой стороны, смотреть, как эти люди мучаются, мы тоже не могли, зная, что мы — то есть, конечно, Джош — в силах им помочь.) Кроме того, мой друг взял себе за правило всякий раз, едва кто-нибудь произнесет слово «неприкасаемый», тыкать его пальцем в руку. Впоследствии он мне рассказал, что не мог устоять перед возможностью продемонстрировать осязаемую иронию. Меня всего перекосило, когда я заметил, как он трогает прокаженных: я поймал себя на том, что после стольких лет вдали от Израиля крохотный фарисейчик взгромоздился мне на плечо и вопит: «Нечистый!»

— Ну? — спросил я, покончив с заказами. — Так вы хотите, чтобы ваших детей вернули?

— Хотим, но у нас нет ведра, — сказала одна женщина.

— И корзинки, — добавила другая.

— Ладно. Налейте топленый жир в овечьи пузыри, а пряжу увяжите в какую-нибудь шкуру. Только шевелитесь, у нас не так много времени.

Тем не менее они стояли и пялились. Здоровенные глазищи. Болячки вылечены. Паразиты изгнаны. Стояли и пялились.

— Послушайте, я знаю, что на санскрите говорю с акцентом, но вы понимаете, о чем я прошу, или нет?

Один юноша выступил вперед.

— Нам не хочется гневить Кали и отнимать у нее законные жертвы.

— Ты ведь пошутил, да?

— Кали несет уничтожение, без которого не бывает возрождения. Она разрушает узы, а мы привязаны ими к материальному миру. Если ее прогневить, она лишит нас божественного разрушения.

Я посмотрел на Джоша в толпе.

— Ты что-нибудь понимаешь?

— Страх? — спросил он.

— Поможешь? — спросил я по-арамейски.

— Страх не очень хорошо мне удается, — ответил Джошуа на иврите.

Я на секунду задумался, а две сотни глаз пригвоздили меня к песчанику, на котором я стоял. Я вспомнил кровавые борозды на ногах деревянных слонов. Для этих несчастных, значит, смерть — избавление? Ну хорошо.

— Как тебя зовут? — спросил я молодого человека.

— Нагеш, — ответил он.

— Высунь язык, Нагеш. — Он повиновался, а я откинул с головы капюшон сари и ослабил складки ткани. Затем коснулся его языка. — Уничтожение — дар, который вы цените выше всего, так?

— Так, — подтвердил Нагеш.

— Тогда я стану орудием божьего дара.

С этими словами я выхватил из ножен на поясе обсидиановый кинжал и продемонстрировал его толпе. Нагеш стоял передо мной — покорный, лупоглазый, — а я большим пальцем повыше задрал ему подбородок, голова откинулась, и я полоснул черным стеклянным лезвием Нагешу по горлу. На песчаник брызнула красная жидкость, и я медленно опустил обмякшее тело наземь.

Потом выпрямился и обвел взглядом толпу, воздев над головой кинжал, с которого еще капало.

— Вы передо мной в долгу, неблагодарные ебучки! Я принес вам дар Кали, а теперь тащите мне все, о чем я вас просил.

Кто бы мог подумать, что люди на грани голодной смерти способны так быстро двигаться.

Неприкасаемые разбежались выполнять мои указания, а мы с Джошем остались над окровавленным телом Нагеша.

— Фантастика, — сказал Джош. — Совершенно изумительно.

— Спасибо.

— И ты это все время репетировал, пока мы жили в монастыре?

— Значит, ты не заметил, как я ему болевую точку на шее надавил?

— Когда ты успел?

— Школа Гаспара. Остальное, разумеется, — от Валтасара и Радости.

Я наклонился и разжал Нагешу челюсти, снял с шеи пузырек инь-яна и капнул на язык противоядием.

— Так он теперь нас слышит? Как ты, когда тебя Радость отравила? — спросил Джошуа.

Я приподнял Нагешу одно веко и посмотрел, как медленно пульсирует на свету зрачок.

— Нет. Мне кажется, он еще без сознания — я надавил на болевую точку. Я не рассчитывал, что яд быстро сработает. Ядом на палец я смог капнуть, лишь когда распустил сари. Я знал, что это его наверняка вырубит, только не был уверен, что свалит.

— Ты поистине волхв, Шмяк. Весьма впечатляет.

— Джошуа, сегодня ты исцелил человек сто. Половина из них, вероятно, была при смерти. А я просто фокус показал.

Но с моего друга нелегко сбить восторженность.

— А красное — это что? Сок померанца? Где ты умудрился его спрятать?

— Нет, как раз об этом я собирался тебя попросить.

— О чем?

Я протянул руку и показал взрезанное запястье, из которого хлестала кровь на спектакле. Руку я все время прижимал к бедру, но теперь кровь забила снова. Я жестко хлопнулся задом на песчаник, и в глазах у меня потемнело.

— Я надеялся, ты мне поможешь вот с этим, — успел вымолвить я перед тем, как потерять сознание.

— С этой частью фокуса тебе нужно еще поработать, — назидательно сказал Джошуа, когда я пришел в себя. — Знаешь, я не всегда буду рядом, если тебе понадобится запястья чинить.

Говорил он на иврите, а это означало, что разговор — не для чужих ушей. Джош стоял передо мной на коленях, а за его спиной полнеба кляксами пятнали любопытные смуглые физиономии. В первых рядах толпы стоял недавно убиенный Нагеш.

— Эй, Нагеш, как прошло воскрешение? — спросил я на санскрите.

— Должно быть, в прежней жизни я отбился от своей дхармы, — ответил он. — Поэтому опять возродился неприкасаемым. И у меня та же самая уродина в женах.

— Ты бросил вызов учителю — левиту по прозванью Шмяк, — сказал я. — Естественно, ты не пошел на повышение. Повезло еще, что ты не жук-вонючка или еще какая дрянь. Видишь? Уничтожение — вовсе не такая большая услуга, как вы думаете.

— Мы принесли тебе все, о чем ты просил.

Я вскочил на ноги, чувствуя себя невероятно отдохнувшим.

— Приятно, — сказал я Джошу. — Ощущение такое, словно я крепкого кофе выпил, что ты варил у Валтасара.

— Кофе очень не хватает, — вздохнул Джошуа. Я посмотрел на свежевоскресшего Нагеша:

— Вряд ли у вас найдется…

— У нас есть помои.

— Не стоит об этом. — И я произнес фразу, которая и не помстится мальчику, выросшему в Галилее: — Ладно, неприкасаемые, теперь тащите мне овечьи мочевые пузыри!

Руми рассказал, что богине Кали прислуживает целая бригада чернокожих демониц, которые на празднестве иногда затаскивают мужчин на алтарь и там с ними совокупляются, а сверху на них из пасти богини льются потоки крови.

— Так, Джош, ты — демоница, — сказал я.

— А ты кем будешь?

— Богиней Кали, ясное дело. В последний раз богом был ты, теперь моя очередь.

— В какой еще последний раз?

— Все последние разы. — Я повернулся к неустрашимым соратникам. — Неприкасаемые, раскрасьте его!

— Они же не поведутся на извозюканного еврейского мальчика в роли своей богини уничтожения.

— О маловерный! — ответил я.

Через три часа мы снова притаились за деревом у храма богини Кали. Теперь уже мы оба переоделись в женщин, и нас с головы до пят окутывали сари, но я в своем выглядел пухлее: под ним скрывались дополнительные конечности богини и ожерелье отрубленных голов — сегодня их роли исполняли и дублировали овечьи мочевые пузыри, набитые взрывчаткой и подвешенные за косички из слоновьих хвостов мне на шею. Любопытных наблюдателей, желавших приблизиться и поглазеть на наши с Джошем пышные формы, без сомнения, быстро отпугнул бы исходивший от нас смрад. Жижей со дна квартиры Руми мы вымазались черным. Ну не хватило мне мужества интересоваться, чем эта слякоть была при жизни, однако я в общем знал, что Руми называет домом такое место, где дохлым стервятникам позволяют дозревать до кондиции перед тем, как размолоть их в однородную пасту и смешать с нужным количеством буйволиного помета. Вокруг глаз Джошуа неприкасаемые намалевали огромные красные круги, на голову нахлобучили растрепанный парик из бычьих хвостов, а к торсу присобачили шесть дерзких грудей, вылепленных из смолистого вара.

— Только к огню не подходи. У тебя сиськи взорвутся, как вулканы.

— Почему у меня шесть, а у тебя только две?

— Потому что я богиня, и мне еще нужно таскать на себе гирлянду черепов и лишние руки.

Руки мы сделали из сыромятных кож, моделями послужили мои настоящие конечности, а вылепленные копии мы высушили над костром. Женщины изготовили мне сбрую, на которую протезы цеплялись мне подмышки, затем мы выкрасили их в черный цвет той же самой жижей. Получилось не очень прочно, но руки легкие и в темноте вполне сойдут за настоящие.

До полуночной кульминации, когда детей изрубят в куски, оставалось еще несколько часов. Но нам хотелось быть на месте вовремя, чтобы не дать минист-рантам оттяпать им пальчики. Если получится, то есть. Пока деревянные слоны одиноко стояли на своих вертушках, но алтарь Кали уже заполнялся жуткими подношениями. Перед богиней выложили тысячу козлиных голов, и по камням густо стекала кровь, заполняя громадные медные котлы по углам. Прислужницы втаскивали эти котлы по узкой лесенке за огромной статуей и сливали в некий резервуар, открывавшийся прямо в пасть. А ниже, при свете факелов, поклонники плясали под этим липким ливнем.

— Смотри, тут все женщины одеты, как я, — сказал Джошуа. — Только у них по две груди.

— Технически говоря, они не одеты, а раскрашены, — уточнил я. — Из тебя вышла очень привлекательная демоница, Джош, я тебе говорил?

— У нас ничего не получится.

— Еще как получится.

Я прикинул, что на храмовой площади собралось уже тысяч десять — они танцевали, распевали гимны и колотили в барабаны. По главной аллее шествовала процессия из тридцати мужчин, и у каждого на сгибе локтя висела корзина. Достигнув алтаря, мужчины вываливали содержимое корзин на ряды козлиных голов.

— Что это у них? — спросил Джошуа.

— Ровно то, что ты думаешь.

— Но это же не детские головы, правда?

— Правда. Мне кажется, это головы иностранцев, которые попались им на той дороге.

Распределив отрубленные головы по алтарю, прислужницы выволокли из толпы обезглавленный мужской труп и уложили его на ступени. Затем по очереди изобразили с ним пантомиму совокупления, после чего каждая потерлась гениталиями о кровавый обрубок шеи и, пританцовывая, удалилась. С их бедер капали охра и кровь.

— Тут у них некая тема в развитии, — заметил я.

— Меня, по-моему, сейчас стошнит, — сказал Джошуа.

— Внимательное дыхание, — напомнил я ему одну из любимых фразочек Гаспара: тот постоянно ее нам орал, когда мы учились медитировать.

Я знал, что если Джошу удавалось по несколько дней проводить в горах и не замерзать, телом своим он может управлять в достаточной мере, чтобы не сблевнуть и сейчас. Меня лично от рвоты удерживали только масштабы развернувшегося неистовства. Казалось, чистая жестокость происходящего не способна одним махом уложиться в человеческий разум, поэтому различал я лишь столько, чтобы рассудок и содержимое желудка не покинули меня.

По толпе разнесся вопль, я привстал на цыпочки и разглядел освещенный факелами паланкин, плывущий над головами смертепоклонников. Внутри возлежал полуголый человек с тигровой шкурой на бедрах. Кожа его была выкрашена пеплом в светло-серый цвет. Намазанные жиром волосы заплетены в косы, а вместо ермолки на голове — кости человеческой руки. Ну и конечно, ожерелье из черепов на шее.

— Верховный жрец, — определил я.

— Они тебя даже не заметят, Шмяк. Как ты обратишь на себя внимание после всего, что они здесь увидели?

— Это они еще не видели, что я им покажу.

Паланкин вынырнул из толпы перед самым алтарем, и мы разглядели процессию, что следовала за ним: за носилками плелась вереница голых детишек, в основном лет пяти-шести. Ручонки связаны, а по бокам малышей поддерживали более скромно одетые жрецы. Остановившись, жрецы принялись распутывать детей и разводить их к деревянным слонам вдоль аллеи. Там и сям в толпе замелькало острое оружие: короткие мечи, топоры и копья с длинными наконечниками — такие мы уже видели в джунглях слоновьей травы. Верховный жрец уселся на обезглавленный труп и начал во всю глотку декламировать стишок о божественном выплеске разрушения у Кали или нечто в этом роде.

— Поехали, — сказал я, вытащив из складок сари обсидиановый кинжал. — Держи-ка.

Джошуа глянул на черное лезвие, замерцавшее в свете факелов.

— Я никого убивать не стану, — сказал он. Слезы катились по его щекам, оставляя на черном гриме длинные красные полосы. Трудно вообразить физиономию свирепее.

— Прекрасный сантимент, но тебе придется резать веревки, чтобы освободить ребятишек.

— А, ну да. — И он принял у меня кинжал.

— Джош, ты знаешь, что сейчас будет. Ты все это уже видел. Этого тут не знает больше никто, а в особенности — эта мелюзга. Увлеки их за собой так, чтоб у них хватило мозгов действительно за тобой пойти и не испугаться. Я знаю, ты можешь. Теперь вставляй зубы.

Джош послушно подоткнул ряд крокодильих зубов на полоске сыромятной кожи себе под верхнюю губу. Клыки торчали славно. Я вставил себе такой же протез и ринулся во тьму.

Обогнув толпу и подбегая с тыла к алтарю, я вытащил из-под пояса человеческих рук заранее снаряженный факел. (На самом деле пояс этот мы смастерили из набитых соломой сушеных козьих выменей, но неприкасаемые женщины потрудились на славу — если никому не придет в голову считать на руках пальцы.) Меж каменных ног Кали я видел, как жрецы уже привязывают детей к слоновьим хоботам. Едва затянули все узлы, каждый жрец выхватил бронзовый клинок и воздел его повыше, готовясь отхватить детский пальчик, как только верховный жрец подаст сигнал.

Я чиркнул кончиком факела по краю алтаря, скинул сари и помчался наверх по ступенькам, вопя со всей дури. За мною летел шлейф ослепительных голубых искр. Я перепрыгнул через гряду козлиных голов, возведенную между ног богини, одной рукой поднял факел, а другой — отрубленную голову.

— Я — Кали! — заголосил я. — Бойтесь меня! — Из-за фальшивых зубов вышло не очень разборчиво.

Несколько барабанов примолкли, а верховный жрец обернулся ко мне — но скорее из-за яркого голубого света, чем из-за столь громогласного заявления.

— Я — Кали! — вновь возопил я. — Богиня разрушения и всей той срани, что у вас тут творится!

Публика не врубилась. Верховный махнул остальным жрецам, чтобы заходили с боков. Некоторые прислужницы уже пробирались ко мне по своему танцполу, усеянному плодами декапитации.

— Я не шучу, — прибавил я. — Склонитесь предо мною!

Жрецы кинулись в атаку. Внимание толпы-то я привлек, хотя, к сожалению, в страхе от моей разгневанной божественности никто не сжимался. Я видел, как Джош перебегает от одного слона к другому, — жрецы-опекуны покинули свои посты, чтобы разобраться со мной.

— Я кому сказал? Я не шучу! — Наверное, все дело в зубах. Я плюнул крокодильим протезом в первого смельчака.

Бегать по алтарю, заваленному склизкими отрубленными головами, — занятие самоочевидно непростое. Если, конечно, последние шесть лет жизни вы не скакали каждый день с кола на кол, даже под снегом и дождем. А заурядному — то есть одержимому и кровожадному — жрецу такое дело и вовсе не по ноге. Они с прислужницами скользили и падали, спотыкались друг о друга, врезались в ноги статуи, а один даже умудрился наколоться на торчавший козлиный рог.

Первый из нападавших уже подобрался ко мне на несколько футов — он старательно выпутывался из этой неразберихи, пытаясь не проткнуть себя собственным коротким мечом.

— Я принесу вам разрушение… ох, да ну его к буйволу, — сказал я и поджег фитиль отрубленной головы, которой все время размахивал. Потом раскачал ее между ног и подкинул прямо вверх. Разбрасывая красивые искры, голова спланировала в открытую пасть богини и пропала с глаз.

Подбежавшего жреца я пнул в челюсть, протанцевал по козлиным головам, перепрыгнул через Верховного и был уже на полпути к Джошуа у первого деревянного слона, когда Кали оглушительно рыкнула, дохнула пламенем на всю толпу и у нее сорвало половину башки.

Вот — наконец-то на меня обратили внимание. Народ втаптывал друг друга в землю, ломясь прочь от эпицентра, но внимание я привлек. Я стоял посреди опустевшей аллеи, размахивая второй отрубленной головой и дожидаясь, пока догорит фитиль, а потом отправил бомбу в полет над быстро редеющей толпой. Взорвалась она в воздухе: все небо обмахнул круг пламени, а некоторых смертепоклонников, находившихся поблизости, вне всякого сомнения, оглушило.

Джошуа собрал семерых детей, и они цеплялись за его ноги, пока он перемещался к следующему слону.

Несколько жрецов на алтаре очухались и, выхватив ножи, ринулись ко мне вниз по ступеням. Я сорвал с ожерелья еще одну голову, поджег фитиль и протянул им.

— Ах, ах, ах, — предостерег их я. — Кали, а? Богиня разрушения. Гнев, ярость — ну, вы поняли.

Заметив искрящий фитиль, они пошли на попятный.

— Вот сразу бы так — с уважением.

Я принялся раскручивать голову за волосы над собой, и тут жрецы наконец отринули от себя все подобие мужества, развернулись и кинулись наутек. Я зашвырнул бомбу по-над всей аллеей на алтарь, где она и взорвалась, во все стороны разметав настоящие головы.

— Джош, пригнись! Козьи бошки!

Джошуа повалил детей на землю, а сам упал сверху, пока не прекратился град осколков. Потом свирепо глянул на меня и бросился дальше — освобождать прочих. Я разбросал в стороны еще три мозговые бомбы; вся храмовая площадь полностью очистилась, если не считать Джоша, детей, нескольких раненых смертепоклонников и реальных трупов. Бомбы я делал без шрапнели, так что мертвые были жертвами Кали, а раненые — панического бегства. Похоже, шоу удалось без потерь. Мы действительно никого не убили.

Пока Джошуа по аллее выводил детей с площади, я прикрывал отход: пятился за ними, размахивая последней взрывной башкой и факелом. Как только вся группа отошла на безопасное расстояние, я поджег фитиль, раскрутил голову и запустил ею в черную богиню.

— Сука, — сказал я.

Когда она взорвалась, я был уже далеко.

Мы с Джошем добежали до известкового утеса над самым Гангом и только там остановились, чтобы дети смогли передохнуть. Все они устали и проголодались, но главным образом — проголодались, а мы никакой еды для них не захватили. Но по крайней мере, они больше не боялись: Джош коснулся их, и какой-то мир воцарился в их душах. Нас же по-прежнему так колотило, что уснуть мы не могли и сидели на камнях. Детишки расположились вокруг и засопели, как котята. Джош держал на руках младшую дочку Руми Витру, и вскоре вся мордашка у нее почернела от того, что она постоянно тыкалась ему в плечо. Всю ночь, пока он укачивал малышку, я слышал, как он тихо твердит: — Хватит крови. Хватит.

С первыми лучами зари мы увидели на берегах реки тысячи — нет, десятки тысяч людей, и все были одеты в белое, за исключением нескольких стариков, что расхаживали голышом. Люди вступали в воду, поворачивались к востоку и выжидательно поднимали головы. Они усеивали речную гладь докуда хватало глаз. Вот солнце стало расплавленным ногтем на горизонте, и всю грязную реку вызолотило до боли в зрачках. Золотой свет от реки озарял дома, хижины, деревья, дворцы, и все вокруг, включая самих верующих, превращалось в чистое золото. А они поистине были верующими, ибо из нашего лагеря мы слышали их песни, и, хотя слов разобрать не могли, мы понимали, что песни эти — о Боге.

— Та же самая толпа, что и вчера? — спросил я.

— Должно быть. Тут больше некому.

— Я не понимаю этих людей. Я не понимаю их религии. Я не понимаю, как они мыслят.

Джошуа встал и посмотрел, как индийцы кланяются и поют гимны заре; он то и дело поглядывал на лицо спящего ребенка у себя на плече.

— Это свидетельство славы Господнего творения, знают люди об этом или нет.

— Как ты можешь? Приносят жертвы Кали. Чмо-рят неприкасаемых. Во что бы они там ни верили, обряды у них — отвратительны.

— Ты прав. Нельзя осуждать этого ребенка за то, что она не родилась брахманом, верно?

— Конечно, нельзя.

— И значит, нельзя осуждать ее за то, что она не родилась евреем, так?

— К чему ты клонишь?

— Человек, рожденный гоем, может, и не увидит Царства Божия. А чем мы, иудеи, от них отличаемся? Ягнята в храме на Песах? Богатство и власть саддукеев, пока остальные голодают? Неприкасаемые хотя бы рано или поздно получат награду — кармой и перерождением. А мы всем гоям в этом отказываем.

— Нельзя сравнивать их обычаи с Божьим Законом. Мы не приносим людей в жертву. Мы кормим бедных, ухаживаем за недужными.

— Если только недужные чисты, — заметил Джошуа.

— Джош, но мы — избранные. Такова Божья воля.

— Но правильно ли это? Он не хочет говорить мне, что делать. Поэтому скажу я. И я говорю: хватит.

— Ты ведь не только про бекон говоришь?

— Гаутама Будда показал людям всех рождений способ отыскать руку Божью. Без всяких кровавых жертв. А наши двери слишком долго были вымазаны кровью, Шмяк.

— Так что ты собираешься делать? Привести Бога к каждому?

— Да. Вот только вздремну сперва.

— Конечно. Я тебя не тороплю.

И Джош повернулся ко мне так, чтоб я увидел лицо маленькой девочки, спавшей у него на плече.

Когда все дети проснулись, мы отвели их домой — к ямам, к родителям; мы передавали малышей матерям, а те выхватывали их у нас, точно мы — воплощенные демоны. Утаскивая своих чад в ямы, они злобно косились на нас через плечо.

— Благодарный народец, — заметил я.

— Они боятся, что мы прогневили Кали. А кроме того, мы вернули им еще по одному голодному рту.

— И все равно. Зачем же они тогда нам помогали, если не хотели своих детей вернуть?

— Потому что мы им сказали, что делать. Они так и живут. Делают, что им говорят. Так брахманы и держат их в узде. Если они будут слушаться, может, в следующей жизни перестанут быть неприкасаемыми.

— Тоску наводит.

Джошуа кивнул. С нами осталась только маленькая Витра, и я был уверен, что Руми обрадуется дочери. Его горе, в сущности, и спасло нас с Джошем. Но, подойдя к брустверу из песчаника, мы увидели, что Руми дома не один.

Он стоял на своем каменном сиденье совершенно голый и солил свой восставший пенис, а всю остальную яму заполняла внушительная горбатая корова, и она эту соль слизывала. Джошуа поспешно развернул Витру так, чтобы она не успела заметить сего непотребства, а затем отошел и сам, дабы не нарушать интимной говяжьей идиллии.

— Корова, Руми? — воскликнул я. — А мне казалось, у вас есть убеждения.

— Это не корова. Это бык, — поправил меня Джошуа.

— О, ну в таком случае вот тебе мерзость с супербонусом. Там, откуда мы пришли, Руми, за такие штучки города уничтожают со всем населением. — Я дотянулся до Витры и закрыл ей лицо ладонью. — Не подходи к папе, крошка, а то превратишься в соляной столбик.

— Но ведь это моя реинкарнированная жена!

— Руми, вот только не нужно мне лапшу на уши вешать. Я шесть лет прожил в буддистском монастыре, где единственной дамой в компании был дикий як. Я знаю, до чего нужда доводит.

Джошуа схватил меня за руку:

— Как ты мог? Не верю.

— Успокойся, это риторика. Ты же у нас Мессия, Джошуа. Что скажешь?

— Мне кажется, нам следует двигаться в Тамил искать третьего волхва. — Он опустил Витру на землю, и Руми быстренько подтянул набедренную повязку, когда дочурка подбежала к нему. — Ступай с Богом, Руми, — напутствовал его Джошуа.

— Да хранит вас Шива, еретики. Спасибо за дочку.

Мы собрали свою одежду и котомки, купили на рынке риса и отправились в Тамил. Вдоль Ганга мы двигались на юг, пока не пришли к морю, и только там смыли со своих тел всю пакость Кали.

Мы сидели на пляже, солнышко сушило нам кожу, а мы выбирали мусор из волос у себя на груди.

— Знаешь, Джош, — начал я, сражаясь с особо упрямым катышем смолы, прилипшим к подмышке, — когда ты выводил тех детишек с храмовой площади, а они, такие маленькие и слабые… но никто не боялся… ну, в общем, как-то тепло на душе стало.

— Ага. Я, знаешь, люблю всех детей Божьих.

— Да ну? Он кивнул:

— Ну да. Зеленых и желтых, черных и белых.

— Это хорошо… Постой — зеленых?

— Не, зеленых не люблю. Я просто мозги тебе трахал.

Глава 22

Тамил, как выяснилось, — вовсе не крохотный городок в Южной Индии, а весь южный полуостров, район примерно в пять Израилей, поэтому искать в нем Мельхиора — все равно что входить на божий праздник в Иерусалим и спрашивать: «Эй, я тут одного еврейского паренька ищу, никто не видал?» Правда, мы знали, чем занимается Мельхиор: святой аскет, живет в уединении где-то на побережье, и, как и брат его Гаспар, — сын принца. Мы отыскали сотни различных святых, или йогов, и большинство существовали в совершеннейшей строгости в лесах или пещерах; кроме того, обычно они сворачивали свои тела в абсолютно невозможные позы. Первым я увидел йога, обитавшего под навесом на склоне холма, что спускался к рыбацкой деревушке. Ноги у него были заткнуты за плечи, а голова, похоже, росла из неправильного конца туловища.

— Джош, погляди! Парень себе яйца лижет! Как Варфоломей, помнишь? Это мой народ, Джош. Это все мои люди. Я обрел свой дом.

М-да… на самом деле дом как раз я себе не обрел. Мужик всего-навсего практиковал некую духовную дисциплину (именно это «йога» и означает на санскрите — «дисциплина»), а учить меня не желал: мол, намерения мои нечисты или еще по причине какой-то белиберды. К тому же он не был Мельхиором. Поиски отняли у нас полгода и остатки всех наших денег, и двадцать пятый год своей жизни мы оба встретили до того, как нашли Мельхиора.

А тот с удобством проживал в неглубокой каменной нише на вершине утеса на самом берегу океана. У ног его чайки устроили себе гнездо.

Мельхиор являл собой волосатую версию своего братца — иными словами, был невысок и неширок, лет около шестидесяти, лоб помечен кастовым пятнышком. Волосы и борода у него были длинны и седы, лишь местами попадались черные пряди, а темные глаза глядели так напряженно, что казалось, белков у него нет вообще. На нем была лишь набедренная повязка, и худ он был, как те неприкасаемые, с которыми мы познакомились в Калигхате.

Мы с Джошем распластались по стене утеса, пока гуру развязывался из человеческого узла, в который сам себя скрутил. Процесс шел неспешно, и мы делали вид, что разглядываем чаек и наслаждаемся панорамой, дабы не смущать святого старца своим нетерпением. Когда наконец он принял позу, в которой уже не выглядел так, будто его переехала воловья упряжка, Джошуа сказал:

— Мы из Израиля. Шесть лет мы пробыли с твоим братом Гаспаром в монастыре. Я…

— Я знаю, кто ты, — ответил Мельхиор. Голос его звучал очень мелодично — как будто каждой фразой он начинал декламировать стихотворение. — Я узнал тебя, ибо впервые увидел в Вифлееме.

— Правда?

— Личность человека не меняется, меняется лишь его тело. Я вижу, ты уже вырос из свивальников.

— Ну да. Некоторое время назад.

— Больше не спишь в яслях? — Нет.

— Бывают дни, когда мне бы не помешали такие славные ясли, немножко соломы, может, даже одеяльце. Не то чтобы подобная роскошь мне требовалась — как и всякому, вставшему на тропу духовности, но все равно.

— Я пришел у тебя учиться, — сообщил Джошуа. — Я должен стать бодхисатвой своему народу и не очень уверен, как это сделать.

— Он — Мессия, — услужливо подсказал я. — Знаешь, да? Тот самый Мессия. Ну, типа, знаешь — Сын Божий.

— Ага. Сын Божий, — подтвердил Джош.

— Ага, — сказал я.

— Ага, — сказал Джошуа.

— Так что ты можешь нам дать? — спросил я.

— А ты кто такой?

— Мой друг, — ответил Джош.

— Ага, его друг, — подтвердил я.

— И чего же ты ищешь, его друг?

— Вообще-то мне бы хотелось больше не висеть тут на утесе, потому что у меня пальцы онемели.

— Ага, — подтвердил Джош.

— Ага, — поддакнул я.

— Найдите себе здесь пару ямок. У нас несколько пустует. Йоги Рамата и Махата не так давно переехали к своему следующему перерождению.

— Если ты знаешь, где тут найти какой-нибудь еды, мы будем тебе признательны, — сказал Джошуа. — Мы уже очень давно не ели. И денег у нас нет.

— Настало время твоего первого урока, юный Мессия. Я тоже проголодался. Принеси мне зернышко риса.

Мы с Джошем ползали по утесу, пока не нашли две пустые ложбинки, — вернее, пещерки, довольно близко друг к другу и не так высоко от пляжа, чтобы убиться, если вывалишься. Норки кто-то выдолбил в сплошной скале — такой ширины, что можно лечь, такой высоты, что можно сесть, и такой глубины, чтобы не заливало дождем, но только если он падал совершенно отвесно. Как только мы разместились на новых квартирах, я порылся в котомке и отыскал три старые рисинки, завалившиеся в шов. Я положил их в свою миску, взял ее в зубы и пополз к норе Мельхиора.

— Я не просил миску, — сказал йог.

Джош уже по стене перелез сюда и сидел рядом со стариком, болтая ногами. На коленях его устроилась чайка.

— Сервировка — половина еды, — сказал я, цитируя выражение Радости.

Мельхиор понюхал рисинки, взял одну и подержал в костлявых пальцах.

— Сырой.

— Ну да.

— Мы не можем есть его сырым.

— Если б я знал, что ты предпочитаешь его в ином виде, я бы его подал вареным с крупинкой соли и молекулой зеленого лука. (Ну да, молекулы у нас в то время уже были, так что отвалите.)

— Очень хорошо, сгодится и так.

Святой человек поставил миску с зернышками себе на колени и закрыл глаза. Дыхание его начало замедляться, и через минуту он, похоже, вообще сопеть перестал.

Мы с Джошуа ждали. Переглядывались. А Мельхиор не двигался. Даже грудь скелета не вздымалась. Я устал и проголодался, но ждал. А святой не двигался почти час. Учитывая недавно освободившиеся норки на этом утесе, я начал беспокоиться: вдруг Мельхиор пал жертвой какой-то смертельной йогоубийственной эпидемии.

— Он умер? — спросил я.

— Не могу сказать.

— Ткни его.

— Ну как же? Он мой учитель, святой человек. Я не могу его тыкать.

— Он неприкасаемый.

Джошуа не утерпел против иронии и ткнул йога под ребра. Тот неожиданно открыл глаза, вытянул руку к морю и завопил:

— Смотрите, чайка!

Мы посмотрели. А когда вновь перевели взгляды на йога, тот держал на коленях полную миску риса.

— Вот. Теперь приготовьте его.

Так началось ученичество Джошуа, которое Мельхиор называл поиском Божественной Искры. Со мной святой человек был суров, но с Джошем его терпение было безграничным, и вскоре стало очевидно: пытаясь учиться чему-то вместе с моим другом, я скорее тяну его назад. Поэтому на третье утро жизни на утесе я длительно и плодотворно пожурчал с высоты (а есть ли что-нибудь плодотворнее журчания с большой высоты?), затем сполз на пляж и отправился в ближайший городок искать работу. Даже если Мельхиор умеет устраивать пиршество из трех зернышек риса, все заблудившиеся рисинки из наших котомок я уже выгреб. Может, конечно, йог способен научить парня изгибаться и лизать яйца, но ничего питательного в этом я не видел.

Городок назывался Никобар. Раза в два больше Сефориса, население — от силы двадцать тысяч, и большинство живет морем: рыбаки, торговцы, корабельщики. Кое-где поспрашивав, я понял, что между мной и заработком в кои-то веки стоит не отсутствие у меня каких-то навыков, а кастовая система. Она укоренилась в здешнем обществе гораздо глубже, нежели рассказывал Руми. Подкасты четверки основных каст диктовали: если ты родился камнерезом, сыновья твои будут камнерезами, их сыновья — тоже, и самим своим рождением ты привязан к этой работе, и плевать, удается она тебе или нет. Если родился плакальщиком или колдуном, умрешь плакальщиком или колдуном, а единственный способ выбраться из всего этого плача или колдовства — умереть и в следующем воплощении сменить профессию. Судя по всему, единственное занятие, не требовавшее принадлежности ни к какой касте, — работа деревенского дурачка, но индусы, похоже, закрепляли эту должность за особо эксцентричными святыми, поэтому вакансий не было. Но миска при мне имелась, равно как и мой опыт по сбору подаяний для монастыря, и я попробовал нищенствовать. Но едва я намечал себе хорошенький перекресток, ко мне подскакивал какой-нибудь одноногий слепец и срывал все аплодисменты. К концу дня я набрал лишь одну паршивую медную монетку, а староста гильдии побирушек предупредил: еще раз увидит, как я прошу милостыню в Никобаре, — лично проследит, чтобы меня приняли в гильдию на основании немедленного усекновения моих ног и рук. На ту монетку я купил на рынке горсть риса и уже пристыженно уползал из города, держа перед собой миску и повесив голову, как примерный монах, когда узрел на земле перед собою два нежнейших комплекта выкрашенных киноварью пальцев, за которыми следовала изысканная ступня, элегантная лодыжка, побрякивающая медными браслетами, заманчивая икра, украшенная хинными узорами, причудливыми, словно кружево, далее яркая юбка перетащила мой взор через поясок к отягощенному драгоценностями пупку, полным грудям, подвешенным в желтом шелке к туловищу, губам, что были точно сливы, носику длинному и прямому, как у любой римской статуи, и широко распахнутым карим глазам, обведенным голубым и черным так, что размерами они казались с тигриные. И глаза эти меня оценивали.

— Ты чужестранец, — сказала она. Длинным пальцем, упертым мне в грудь, она остановила меня намертво. Я попробовал сокрыть свою мисочку с рисом в глубинах рубахи, и умопомрачительной ловкостью рук мне удалось опрокинуть ее себе на передок.

— Я из Галилеи. Это в Израиле.

— Ни разу не слыхала. Это далеко? — Она скользнула рукой мне под рубаху и принялась выбирать рисинки из моего пояса, то и дело проводя мне ногтем по мышцам живота и роняя зернышки обратно в миску.

— Очень далеко. Я приехал сюда с другом, чтобы обрести священное древнее знание, ну и всякое такое.

— И как зовут тебя?

— Шмяк… то есть левит по прозванью Шмяк. Мы в Израиле этим самым «прозваньем» часто балуемся.

— Следуй за мной, Шмяк, и я покажу тебе кое-какое священное и древнее знание. — И она зацепила пальцем мой пояс и вошла в ближайшую дверь, почему-то в совершенной уверенности, что я действительно за нею последую.

Внутри, среди холмов ярких подушек, разбросанных по всему полу, и глубоких ковров, подобных коим я не видел нигде после крепости Валтасара, стояла резная кафедра из камфарного дерева, а на ней лежал громадный открытый кодекс. Книгу переплели в желтую медь, украсили филигранью красной меди и серебра, а страницы изготовили из пергамента столь тонкой выделки, что я прямо не знаю.

Женщина подтолкнула меня к книге и забыла свою руку у меня на спине, пока я оглядывал разворот. Рукописный шрифт был вызолочен и столь причудлив, что я едва различал слова, от которых все равно проку не было, ибо взор мой приковала иллюстрация. Мужчина и женщина. Оба голые, оба совершенные. Мужчина уложил женщину лицом на ковер, ее ноги уцепились за его плечи, а руки она держала за спиной, пока он ее пронзал. Я попытался призвать на помощь все мое буддистское воспитание и дисциплину, чтобы не оскоромиться перед незнакомкой.

— Древняя священная мудрость, — сказала она. — Подарок покровителя. Называется «Камасутра». «Нить Желанья».

— Будда сказал, что желанье есть источник всех страданий, — ответил я, чувствуя себя мастером кунгфу, коим, без сомнения, и был.

— Разве похоже, что они страдают?

— Нет. — Я вострепетал. Слишком много времени провел я вне женского общества. Очень и очень много.

— Хотел бы так попробовать? Вот так пострадать? Со мной?

— Да, — ответил я. Все тренировки, вся дисциплина, весь самоконтроль вылетели из меня с этим коротким словом.

— У тебя есть двадцать рупий? — Нет.

— Тогда страдай. — И она шагнула прочь.

— Вот видишь. Я же тебе говорил.

И она пошла к дверям, унося с собой шлейф ароматов сандала и роз, и бедра ее, покачиваясь, прощались со мною, пока шла она через всю комнату, и браслеты на запястьях ее и лодыжках звенели крохотными храмовыми колоколами, призывая меня поклоняться ей в ее же тайном гроте. У двери она поманила меня пальцем, и я вышел.

— Меня зовут Кашмир, — сказала она. — Возвращайся. Я научу тебя древним и священным знаниям. По странице за один раз. Каждая по двадцать рупий.

И я забрал свои дурацкие, жалкие, бесполезные рисинки и пошел к своим святым, дурацким, бесполезным, дурацким друзьям мужского пола, торчавшим на береговом утесе.

— Я принес тебе риса, — сказал я Джошу, взобравшись по стене в свою нишу. — Теперь Мельхиор может провернуть свой фокус с рисом, и на ужин нам хватит.

Джош сидел на карнизе, сложив ноги в позу лотоса, а руки — в мудру сострадательного Будды.

— Мельхиор учит пути Божественной Искры, — ответил он. — Сначала ты должен угомонить свой разум. Именно поэтому требуется столько физической дисциплины и внимания к дыханию. Ты должен все так контролировать, чтобы иллюзия тела не мешала тебе видеть.

— А чем это отличается от того, что мы делали в монастыре?

— Разница тонкая, но есть. Там разум мчался на волне действия, и ты мог медитировать, прыгая по тренировочным кольям, стреляя из лука, сражаясь на мечах. Цели не было, ибо негде больше быть, кроме как в настоящем моменте. А здесь цель — видеть дальше этого момента, заглядывать в душу. И мне, кажется, там что-то приоткрылось. Я учусь разным позам. Мельхиор говорит, совершенный йог умеет продевать все тело через обруч диаметром с голову.

— Здорово, Джош. Главное — полезно. Но знаешь, я тут с одной женщиной познакомился. — Я перескочил на Джошев карниз и рассказал, как провел день: о женщине, о «Камасутре» и о том, что, кажется, это и есть та самая древняя духовная информация, без которой молодому Мессии — никак. — Ее зовут Кашмир, а это значит — мягкая и дорогая.

— Но она же блудница, Шмяк.

— Когда ты просил меня помочь тебе научиться сексу, блудницы тебя как-то иначе волновали.

— Они меня и сейчас не волнуют. Просто у тебя денег нет.

— У меня такое чувство, что я ей понравился. Вот я и подумал: может, она даст мне pro bono, если ты понимаешь, к чему я клоню? — Я ткнул его локтем в ребра и подмигнул.

— Ты имеешь в виду — «для блага общества», да? Латынь забыл? Pro bono это и означает[6].

— Ой. А мне казалось, что-то другое. Нет, для блага общества она мне не даст.

— Да, это вряд ли, — согласился Джош.

На следующий день первым делом я отправился в Никобар, полный решимости найти работу, однако к полудню очутился на обочине рядом со слепым и безногим мальчуганом-попрошайкой. На улице вовсю торговались, заключали сделки, наличные деньги обменивали на товары и услуги, а мальчишке то и дело перепадала сдача. Меня поразило, сколько уже накопилось в его миске, — хватило бы на целых триетрани-цы «Камасутры». Нет, у слепого я бы красть ни за что не стал…

— Слушай, Пострел, похоже, ты немного устал. Хочешь, посторожу твою мисочку, а ты пока передохнешь?

— Убери свою лапу! — Пацан поймал меня за руку — меня, мастера кунг-фу. Поспел пострел… — Я знаю, чего ты задумал.

— Ладно, ладно. А хочешь, я тебе фокусов покажу? Крибле-крабле-…

— Ага, хочу, аж хохочу. Я же слепой.

— Мое дело предложить.

— Я сейчас цехового старосту позову, если ты отсюда не свалишь.

И я свалил — отчаявшийся, сломленный, и денег у меня не было даже на поля от страницы «Камасутры». Я дотащился до утесов, вскарабкался в свою норку и решил было утешиться остатками холодного риса после вчерашнего ужина. Я развязал котомку и…

— А-а-а-ййй! — Я отскочил, едва не сверзившись с высоты. — Джош, ты чего там делаешь?

Из котомки выглядывала блаженная физиономия моего друга, и лицо его с обеих сторон, как огромные уши, украшали подошвы его же ног. Кроме того, в глубине мешка виднелись одна рука, мой пузырек с инь-яном и баночка мирры.

— Вылезай оттуда сейчас же. Ты как вообще туда забрался?

Про наши котомки я вам уже рассказывал. Греки называли их кошелями, а вы бы, наверное, назвали вещмешками. Делались они из кожи, имели длинный ремешок — перекидывать через плечо, — и, наверное, если б вы меня раньше спросили, я бы ответил, что да, человека в такой засунуть возможно — только не одним куском.

— Мельхиор научил. Я все утро тренировался. Хотел тебя удивить.

— Тебе удалось. А вылезти можешь?

— Не думаю. По-моему, я бедра вывихнул.

— Ладно. Где мой обсидиановый нож?

— На дне.

— Почему это меня не удивляет?

— Если ты меня отсюда вытащишь, я покажу, что еще умею. Мельхиор научил меня множить рис.

Через несколько минут мы с Джошем сидели на карнизе моей ложбинки под бомбежкой чаек. Чайки слетались на огромную гору вареного риса, наваленную между нами.

— Поразительнее я в жизни ничего не видел. — Разве что по правде увидеть, как они это делают, все равно не получалось: вот у тебя всего горсть риса в руках, а в следующий миг — целая корзина.

— Мельхиор говорит, у йога на то, чтоб научиться так манипулировать материей, обычно уходит гораздо больше времени.

— Насколько больше?

— Лет тридцать-сорок. По большей части они так и отходят в мир иной, не научившись.

— Так это, значит, вроде исцеления? Часть твоего… э-э… наследства?

— Это не вроде исцеления, Шмяк. Этому научить можно. Если хватит времени.

Я швырнул горсть риса в воздух — чайкам.

— Я тебе так скажу. Мельхиору я, совершенно очевидно, не нравлюсь, поэтому он меня ничему учить не станет. Давай меняться?

Я приносил Джошу рис, просил его преумножить, а избыток продавал на городском рынке. Со временем я переключился на торговлю рыбой, поскольку те же двадцать рупий делались за меньшее число ходок. Но прежде я попросил Джошуа сходить со мной в город. Мы пришли на рыночную площадь, где вовсю торговались, заключали сделки, наличные деньги обменивали на товары и услуги, а слепому и безногому мальчишке-попрошайке, сидевшему где-то сбоку, то и дело перепадала сдача.

— Пострел, познакомься с моим другом Джошуа.

— Меня не Пострелом зовут, — ответил пострел. Через полчаса Пострел снова мог видеть, а ноги его чудесным образом регенерировались.

— Сволочи! — только и сказал он, убегая прочь на своих новых розовых ногах.

— Ступай с Богом, — бросил ему вслед Джошуа.

— А вот теперь и поглядим, как это легко — зарабатывать на жизнь, — мстительно заорал я пацану в спину.

— Ему, кажется, не очень понравилось, — заметил Джошуа.

— Он только учится самовыражаться. Да ну его — другие тут тоже страдают.

Вот так и случилось, что Джошуа из Назарета прошел средь них, исцеляя и творя чудеса, и все слепые детишки Никобара вновь прозрели, а хромые — встали и пошли.

Маленькие ебучки.

И начался наш обмен знаниями: то, чему я учился у Кашмир и «Камасутры», на то, чему Джош учился у святого старца Мельхиора. Каждое утро перед тем, как мне идти в город, а Джошу — на утес к своему гуру, мы встречались на пляже и делились там идеями и завтраком. Как правило — рисом и зажаренной на костре свежей рыбой. И так слишком долго обходились без поедания чужой плоти, решили мы — несмотря на все, чему пытались научить нас Мельхиор и Гаспар.

— Вот с этой способностью увеличивать дары пищи… Представляешь, что мы можем сделать для народа Израиля? Куда там — всего мира?

— Да, Джош, ибо написано: «Дай человеку рыбу, и насытится он на один день, но научи его быть рыбой, и все друзья его будут сыты неделю».

— Это не написано. Где такое написано?

— Амфибии, глава пять, стих семь.

— Нет в Писании никаких, блин, Амфибий!

— А жабья чума? Ха! Попался?

— Скажи, тебе давно в ухо не перепадало?

— Я тебя умоляю. Ты не можешь никого ударить — ты должен быть в тотальном мире со всеми тварями Божьими, чтобы обрести Искру с Чудо-Фитильком.

— Божественную Искру, во-первых.

— Какая раз… аи! Великолепно — и что мне теперь делать? Заехать Мессии в рыло?

— Подставить другую щеку. Валяй, подставляй.

Как я уже сказал, начался просвещенный обмен святыми и древними учениями.

«Камасутра» гласит:

Когда женщина вплетает мизинцы своих ног в волосы подмышками у мужчины, а мужчина скачет на одной ноге, поддерживая женщину на своем лингаме и маслобойке, достигнутая позиция называется «Носорог, Балансирующий Пончиком с Джемом».

— Что такое «пончик с джемом»? — спросил Джошуа.

— Не знаю. Ведический термин, смысл которого утрачен во тьме веков, но, говорят, он обладает великим значением для хранителей закона.

— А-а.

«Катха Упанишад» гласит: Живые чувства выше мертвой материи, ум выше чувств, разум выше ума, а душа еще выше, чем разум.

— А это еще что за хрень?

— Над этим нужно думать, но означает оно, что во всех нас есть нечто вечное.

— Великолепно. А что с парнями, которые спят на гвоздях?

— Йог должен оставлять свое тело, если ему хочется приобщиться к духовному.

— Так он что — вылезает через дырочки в спине?

— Попробуем еще раз.

«Камасутра» гласит:

Когда мужчина натирает воском из бобов карнубы йони женщины и полирует ее мягкой тряпицей для пыли или папирусным полотенцем до получения зеркального блеска, это называется «Подготовкой Мангуста ко Встречной Продаже».

— Слушай, она продает мне куски пергамента, а всякий раз, когда мы заканчиваем, мне позволено срисовывать картинки. Потом я их все переплету и составлю собственный кодекс.

— А ты так делал? Больно небось.

— И это говорит человек, которого я вчера с молотком вытаскивал из винного кувшина.

— Ну, если б я не забыл смазать плечи, как меня учил Мельхиор… — Джошуа повертел рисунок так и эдак. — А ты уверен, что это не больно?

— Не больно, если задницу подальше от горелок с благовониями держать.

— Нет, я имею в виду — ей?

— А, ей… Ну кто ж знает? Спрошу.

«Бхагавад-гита» гласит:

Я никому не завидую и ко всем беспристрастен. Я равно отношусь к любому. Но тот, кто преданно служит Мне, тот Мой друг, он во Мне, и Я ему тоже друг.

— Что такое «Бхагавад-гита»?

— Это вроде длинной поэмы, где бог Кришна дает советы воину Арджуне, управляя его колесницей, на которой тот скачет в битву.

— Во как? И что он ему советует?

— Не морочиться, убивая врагов, поскольку те, в сущности, все равно уже мертвы.

— А знаешь, что я бы ему посоветовал, будь я богом? Я бы порекомендовал ему найти для своей дурацкой колесницы другого возничего. Настоящему богу западло быть кучером.

— Ну, смотреть на это нужно как на притчу, иначе/ от этого как бы ложными богами попахивает.

— Нашему народу с ними не везет, Джош. На ложных богов… ну, не знаю… косо смотрят. Только мы с ними спутаемся, нас убивают и порабощают.

— Я буду осторожнее.

«Камасутра» гласит:

Когда женщина опирается о столик и вдыхает пар эвкалиптового чая, полоща при этом рот смесью лимона, воды и меда, а мужчина держит женщину за уши и пронзает ее сзади, заглядываясь в окно на девушку, что через дорогу развешивает для просушки белье, такая позиция называется «Попутавший Тигр, Откашливающий Комок Шерсти».

— Я такую в книге не нашел, поэтому она продиктовала по памяти.

— Кашмир — особа довольно ученая.

— У нее текли сопли, но она все равно согласилась провести со мной урок. Мне кажется, она мною по-настоящему увлеклась.

— А как иначе? Ты парень очень обаятельный.

— О, спасибо, Джош.

— На здоровье, Шмяк.

— Ладно, рассказывай про свои финты с йогой.

«Бхагавад-гита» гласит:

Пойми, что, точно как могучий ветер, дующий повсюду, остается всегда в небе, так и все созданные существа всегда остаются во Мне.

— И такие советы дают тем, кто скачет в битву? Я б решил, что Кришне подобало бы орать, например: «Осторожно, стрела! Пригнись!»

— Я бы тоже, — вздохнул Джошуа.

«Камасутра» гласит:

Позиция «Оголтелая Мартышка, Собирающая Кокосы» достижима, когда женщина уцепляется пальцами за ноздри мужчины и бедрами производит обманные финты, а мужчина, твердым большим пальцем поглаживая увулу женщины, размахивает своим лингамом в ее йони в движении, противоположном тому, в котором воду засасывает сточная труба раковины. (По наблюдениям, воду в раковину повсюду засасывает в различных направлениях. Это есть великая тайна, однако неплохое эвристическое правило для достижения «Оголтелой Мартышки» заключается в том, чтобы двигаться в направлении, противоположном стоку воды вашей личной раковины.)

— Рисунки у тебя все лучше и лучше, — заметил Джошуа. — На первом мне показалось, что у нее — хвост.

— Я пользуюсь техникой каллиграфии, которую мы проходили в монастыре, только применяю ее к фигурам. Джош, ты уверен, что тебе нормально разговаривать про такие штуки, хотя самому не позволено ими заниматься?

— Нет, мне интересно. Тебе ж нормально говорить о небесах, правда?

— А не должно?

— Смотри, чайка!

«Катха Упанишад» гласит: Для человека, познавшего Его, свет истины сияет. Для того, кто не познал, царствует тьма. Мудрецы же, зрящие его во всяком существе, покидая эту жизнь, обретают жизнь вечную.

— Это как раз то, чего ты ищешь, а? Та штуковина с Божьей Искрой?

— Не для себя, Шмяк.

— Джош, я тебе не мешок с песком. Я не зря время тратил на всю эту учебу с медитациями — мне тоже вечность просквозила.

— Отрадно слышать.

— Конечно, все гораздо проще, когда появляются ангелы, ты творишь чудеса и всякое такое.

— Ну, наверное.

— Но ведь это же совсем не плохо. Дома пригодится.

— Ты ведь понятия не имеешь, о чем я говорю, правда?

— Ни малейшего.

Ученичество наше продолжалось, и только через два года мне явился знак, позвавший нас домой. Жизнь у моря текла медленно, однако приятно. Джошуа весьма эффективно множил еду, и хотя он настаивал на аскезе, чтобы не привязываться к материальному миру, я скопил немного денег. Помимо платы за уроки, мне удалось хоть как-то украсить свою пещерку (ничего особенного — парочка эротических рисунков, занавеси, шелковые подушки) и приобрести несколько предметов личного обихода — новую котомку, «чернильный камень»[7] с набором кистей и слониху.

Слониху я нарек Ваной, на санскрите это означает «ветер». Имя свое она заслужила сполна, хотя я с горечью должен заметить, что отнюдь не благодаря умопомрачительной скорости. Кормежка Ваны трудности не представляла: Джошуа умел превратить пучок трлвы в целую зернофуражную ферму, однако сколько он ни пытался обучить слониху йоге, в мою норку она не помещалась.

(Джоша я утешал, что, наверное, Вану отпугивает крутой подъем, а не Джошева педагогическая несостоятельность как гуру йоги. «Если бы у нее пальцы выросли подлиннее, Джош, она бы давно уже с комфортом расположилась в пещерке со мной и с чайками».) Вана терпеть не могла выходить на берег моря, когда прилив забивал ей песок между пальцев, поэтому жила на пастбище на вершине утеса. Но купаться она любила, и бывали дни, когда в Никобар мы с нею добирались не пляжем, а плыли прямо в гавань: Вана полностью погружалась под воду, сверху торчал только хобот, а я стоял у нее на лбу.

— Смотри, Кашмир, — я иду по воде! По воде, яко посуху!

Но моей эротической принцессе так не терпелось насладиться объятьями, что она не дивилась чуду, подобно прочим горожанам, а лишь торопливо отвечала:

— Паркуй слониху с тыла. (Первые несколько раз я думал, она имеет в виду какую-то позицию «Камасутры», которую мы ненароком пропустили, — может, страницы слиплись, — но оказалось, она не об этом.)

По мере того как я набирался ума-разума на занятиях, мы с Кашмир сближались все больше и больше. Пройдя со мной все позиции «Камасутры» дважды, Кашмир перешла к следующему курсу и ввела в наши любовные утехи тантрическую дисциплину. И столь изощренны мы стали в медитативном искусстве совокупления, что даже в приступах пылкой страсти Кашмир могла спокойно надраивать свои драгоценности, считать деньги или стирать исподнее. Я и сам так овладел дисциплиной контролируемого семяизвержения, что зачастую находился уже на полпути к дому, когда наступало долгожданное освобождение.

Я как раз ехал от Кашмир — мы с Ваной срезали угол по рыночной площади, чтобы я показал моим приятелям, бывшим мальчишкам-попрошайкам, чего может добиться человек дисциплинированный и с характером (а именно: у меня имелась слониха, а у них — нет), — когда на стене храма Вишну я увидел грязное мокрое пятно, вызванное конденсацией паров, плесенью и надутой ветром пылью. И в пятне этом проступали черты матери моего лучшего друга — Марии.

— Ага, она так умеет, — сказал Джошуа, когда я перевалился через карниз его ложбинки и огласил известие. Они с Мельхиором медитировали — то есть старик, по своему обыкновению, выглядел трупом. — Постоянно в детстве так делала. Гоняла нас с Иаковом мыть стены по всей деревне, пока люди не увидали. А иногда рисовалась в пыли дождевыми каплями, или шкурки виноградные так падали, когда из пресса вынимали жмых. Но обычно — на стенах.

— Ты ни разу не говорил.

— А я мог? Ты ж ее так боготворил, что у каждой стены с ее портретом алтарей бы понастроил.

— Так она голышом на них была?

Тут Мельхиор откашлялся, и мы оба посмотрели на него.

— Джошуа, либо твоя мать, либо Господь Бог прислали тебе записку. Неважно кто — записка и есть записка. Вам пора домой.

Наутро нам предстояло отправляться на север, Никобар лежал на юге, поэтому я оставил Джоша грузить багаж на Вану, а сам пошел в город сообщить новость Кашмир.

— Ой, мамочка, — сказала она. — Аж в самую Галилею. А у тебя деньги хоть есть на дорогу?

— Немного есть.

— Но не с собой? — Нет.

— Ну ладно. Тогда пока.

Готов поклясться, в глазах у нее блестели слезы, когда она закрывала дверь.

На следующее утро, нагрузив Вану моими рисунками и принадлежностями для рисования; моими подушками, занавесями и коврами; моим кофейником из желтой меди, моим заварочным шариком для чая и моей горелкой для благовоний; моей парой селекционных мангуст (мангустов?) для размножения, их бамбуковой клеткой, моей ударной установкой и моим зонтиком; моим шелковым халатом, моей шляпой от солнца, моей шляпой от дождя, моей коллекцией резных эротических статуэток и мисочкой Джошуа, мы все собрались на пляже, чтобы попрощаться. Мельхиор стоял перед нами в своей набедренной повязке, ветер трепал его седую бороду, а космы развевались, будто лютые тучи. В его лице не было печали, но, опять-таки, чего ждать от человека, всю жизнь положившего на то, чтобы отцепиться от материального мира, частью которого были мы. Он уже давно с нами попрощался.

Джошуа хотел было приобнять старика, но вместо этого лишь ткнул его в плечо. Единственный раз за все это время я увидел, как Мельхиор улыбнулся.

— Но ты же не научил меня тому, что мне следует знать, — сказал Джошуа.

— Ты прав. Я ничему тебя не научил. Я и не мог ничему тебя научить. Все, что тебе следовало знать, у тебя уже есть. Тебе просто нужно было подобрать для этого слово. Некоторым надо, чтобы Кали и Шива уничтожили весь мир, — только тогда они сквозь иллюзию разглядят в себе божественное; другим требуется, чтобы Кришна довез их туда, где они поймут, что в них есть вечного. Иные распознают в себе Божественную Искру, лишь раскумекав через просветление, что Искра эта живет во всех вещах, и только так обретают с ними всеми родство. Но одно то, что Божественная Искра пребывает во всем, не означает, что все способны ее обнаружить. Твоя дхарма — не учиться, Джошуа, а учить.

— Но как я смогу учить свой народ Божественной Искре? Прежде чем ответить, вспомни: мы и Шмяка имеем в виду.

— Ты просто должен подобрать правильное слово. Божественная Искра — бесконечна, но тропа к ней — отнюдь не такова. А в начале тропы лежит Слово.

— Именно поэтому вы с Валтасаром и Гаспаром пошли за звездой? Чтобы обрести тропу к Божественной Искре во всех людях? Потому же, почему и я тебя нашел?

— Мы были искателями. А искали мы, Джошуа, тебя. Ты и есть исток. Конец тропы — божественность, а начало ее — Слово. И это Слово — ты.