Агнец. Евангелие от Шмяка, друга детства Иисуса Христа

Воскресенье

Мать Джошуа и брат его Иаков нашли нас у Золотых ворот Иерусалима, где мы ждали Иоанна и Варфоломея, отчаливших искать Нафанаила и Филиппа, что должны были вернуться с Иаковом и Андреем, ушедшими за Иудой и Фомой, коих отправили в город на поиски Петра и Мэгги, разыскивавших повсюду Фаддея и Симона, которым поручили найти осла.

— Пора бы уже найти, — сказала Мария.

Согласно пророчеству, Джошу следовало въехать в город верхом на осляти. Естественно, искать осла никто и не собирался. Таков был план. Даже брат Джоша Иаков согласился участвовать в заговоре. Он вошел в ворота прежде остальных — на тот случай, если кто из апостолов прощелкал клювом и притащит за собой осла.

На дороге к Золотым воротам собралась примерно тысяча галилейских последователей Джоша. Они выстроились по обочинам с пальмовыми ветвями в руках, дожидаясь триумфального въезда Джошуа в город, и весь день кричали «ура» и пели осанну, однако вечер уже был не за горам, а никаким ослятей и не пахло. Толпа стала потихоньку разбредаться: все проголодались и пошли в город искать съестное. Ждать остались только Джошуа, его мама и я.

— Я надеялся, хоть ты мозги ему вправишь, — тихо сказал я.

— Я этого уже давно боюсь, — ответила Мария. На ней было прежнее синее платье и шаль, а обычный свет в лице точно потускнел — не от прошедших лет, но от горя. — Зачем, ты думаешь, я два года назад за ним посылала?

Это правда, она действительно отправила младших сыновей Иуду и Иосия в капернаумскую синагогу — чтоб они привели Джоша домой. Она утверждала, что Джош спятил, а тот даже не вышел наружу поздороваться.

— Вы б не шушукались, как будто меня здесь нет, — сказал Джошуа.

— Привыкаем, — сказал я. — Не нравится — откажись от своего дурацкого самопожертвования.

— А ты думал, мы к чему все эти годы готовились, Шмяк?

— Если б я думал, то и помогать бы тебе не стал. Ты б так и жил у Мельхиора в кувшине.

Джош прищурился и всмотрелся в толпу за воротами.

— Ну где же все? Неужели так трудно найти обыкновенного осла?

Я посмотрел на Марию, и, хотя в глазах ее плескалась боль, она улыбнулась.

— Чего ты на меня смотришь? — сказала она. — По моей линии в семье никто бы не додумался жертвовать собою так тупо.

Все это уже чересчур. Я сдался.

— Все у Симона, Джош. И сегодня уже не вернутся.

Джошуа ничего не сказал. Поднялся с земли, отряхнул пыль и зашагал к Вифании.

— Не мешайте мне! — орал Джошуа на апостолов, собравшихся в большой комнате у Симона. Марфа вообще оттуда выскочила, когда Джош на нее глянул. Симон смотрел в пол, как и все мы. — Жрец и писцы меня схватят и будут меня судить. И будут плевать на меня, и бичевать меня, а потом меня убьют. И на третий день я восстану из мертвых и пройду меж вас снова, но сейчас вы не должны меня останавливать. Если вы меня любите, то примете то, что я вам говорю.

Мэгги вдруг выбежала из дома, на ходу выхватив у Иуды общественный кошель. Зилот попробовал было ее остановить, но я толкнул его обратно на подушку: — Пусть идет.

Мы сидели молча, пытаясь хоть что-нибудь придумать, хоть что-нибудь сказать. Уж не знаю, о чем размышляли остальные, а я сочинял Джошу какой-то ход, чтоб он мог доказать свою правоту, не лишаясь жизни. Марфа вернулась с вином и чашками, разлила нам всем по очереди. Наливая Джошу, на него даже не взглянула. За ней следом из комнаты вышла мать Джошуа — помочь с ужином, видимо.

Вскоре вернулась и Мэгги — проскользнула в дверь и сразу направилась к Джошу. Опустилась на пол у его ног, вынула из складок плаща общественный кошель, а из него — алебастровую шкатулку. В таких обычно хранились драгоценные мази, которыми на похоронах женщины умащали тела покойников. Пустой кошель Мэгги швырнула Иуде. Ни слова не говоря, сломала на шкатулке печать и вылила мирру Джошу на ноги, а потом распустила длинные волосы и принялась вытирать ими масло. Комнату заполнил густой аромат специй и благовоний.

В следующую секунду Иуда перепрыгнул через всю комнату и подхватил шкатулку с пола:

— Да на эти деньги сотни нищих можно было накормить!

Джошуа поднял голову. В глазах его блестели слезы:

— Нищие у вас всегда будут, Иуда. А вот я — не всегда. Оставь ее.

— Но…

— Оставь ее, — повторил Джошуа. Он протянул руку, зилот сунул ему шкатулку и выбежал из дома. Я слышал, как на улице он что-то орет, но слов не разобрал.

Мэгги вылила остаток мирры Джошу на голову и начала пальцем рисовать ему на лбу какие-то узоры. Джош попытался отстранить ее руку, но Мэгги убрала ее и отступила на шаг, пока рука учителя не упала.

— Покойник не может любить, — сказала она. — Сиди тихо.

Когда утром мы направились вслед за Джошем к Храму, Мэгги нигде видно не было.

Понедельник

В понедельник Джошуа через Золотые ворота ввел нас в Иерусалим. На сей раз — ни пальмовых листьев, ни осанны. (Нет, один парень вообще-то пел, но он всегда пел осанну у Золотых ворот. Если дать монетку, он ненадолго затыкался.)

— Не помешало бы купить чего-нибудь на завтрак, — сказал Иуда. — Если б Магдалина не истратила вчера все наши деньги.

— Зато Джошуа приятно пахнет, — отозвался Нафа-наил. — Правда ведь Джошуа пахнет очень приятно?

Порой бываешь благодарен за самые невероятные вещи. В тот момент, наблюдая, как Иуда заскрипел зубами и на лбу у него взбухла вена, я вознес быструю благодарственную молитву за наивность Нафаиаила.

— Он и впрямь пахнет приятно, — согласился Варфоломей. — Так и хочется переосмыслить собственные ценности касательно материальных благ.

— Спасибо, Варф, — сказал Джошуа.

— Да, ничто не сравнится с приятно пахнущим мужчиной, — мечтательно произнес Иоанн.

Тут нам всем вдруг сделалось очень неловко, мы принялись откашливаться, прочищать горло и вообще как-то рассеялись. (А я вам про Иоанна ничего не рассказывал, да?) Иоанн же спешно переключился на проходящих женщин. Жалкое представление.

— Ух ты, какая телка пошла — вот уж точно способна принести мужчине крепких сыновей, — громыхал Иоанн нарочито мужественным голосом. — Мужчине точно есть куда тут семя бросить. Совершенно точно.

— Заткнись, пожалуйста, — попросил брата Иаков.

— Быть может, — встрял Филипп, — твоя мамочка согласится эту женщину тебе склеить?

Все захихикали, даже Джошуа. Ну то есть все, кроме Иакова.

— Вот видишь? — сказал он брату. — Видишь, что из-за тебя тут началось? Чертов педик.

— А вон половозрелая дева, — неубедительно восхитился Иоанн.

Он показал на какую-то женщину — группа фарисеев как раз волокла ее через ворота, а одежда висела на ней лохмотьями (сквозь них проглядывало тело, на вид действительно вполне половозрелое, так что Иоанн, действуя вне своей стихии, не осрамился).

— Перекройте дорогу, — скомандовал Джошуа. Фарисеи достигли нашего человеческого шлагбаума и остановились.

— Пропусти нас, ребе, — сказал самый старый. — Эту женщину сегодня застали за актом прелюбодеяния, и теперь мы ведем ее за город, чтобы там побить камнями.

Женщина была молода. Грязноватые кудри свисали на искаженное ужасом лицо, глаза закачены. Еще час назад она, вероятно, была хорошенькой.

Джошуа присел на корточки и начал что-то писать в пыли.

— Тебя как зовут? — спросил он.

— Иамал, — ответил фарисейский вожак. Я видел, как Джошуа написал его имя, а рядом — список грехов.

— Ух ты, Иамал! — воскликнул я, заглядывая Джошу через плечо. — С гусем? Я вообще не знал, что такое возможно.

Иамал отпустил руку прелюбодейки и попятился. Джошуа посмотрел на второго фарисея: — А тебя?

— Э-э… Стив, — ответил тот.

— Врет он, не Стив его зовут, — раздался голос из толпы. — А Иаков.

Джошуа написал в пыли «Иаков».

— Нет, — выдохнул человек и толкнул женщину к нам.

Джошуа поднялся и взял камень из руки ближайшего фарисея. Тот отдал безропотно, не сводя глаз со списка грехов, начертанного в пыли.

— А теперь давайте побьем камнями эту блудницу, — предложил Джошуа. — Тот из вас, кто без греха, пусть бросит первый камень.

И он протянул им орудие. Толпа подалась назад. Через минуту вокруг уже никого не осталось — все сгинули туда, откуда явились, а прелюбодейка пала к ногам Джоша и прильнула к его лодыжкам.

— Спасибо, ребе. Огромное тебе спасибо.

— Да ладно. — Джош поднял ее на ноги. — Теперь ступай и больше не греши.

— А от тебя очень приятно пахнет, знаешь? — сказала она.

— Ага, спасибо. Ступай с Богом. Она двинулась прочь.

— Я должен убедиться, что она без проблем доберется до дома, — сказал я и шагнул было следом, но Джош поймал меня за тунику и подтащил обратно:

— Ты не уловил ту часть инструкции, где про «больше не греши», да?

— Слушай, я ведь уже совершил с нею прелюбодеяние в сердце своем, так чего добру пропадать?

— Нет.

— Ты же у нас нормы устанавливаешь. И по твоим правилам выходит, что даже Иоанн в сердце своем совершил с нею прелюбодеяние, а ему женщины даже не нравятся.

— А вот и нравятся, — буркнул Иоанн.

— К Храму, — скомандовал Джошуа и зашагал дальше.

— Напрасная трата качественной прелюбодейки, если хочешь знать мое мнение.

Во внешнем дворе Храма, куда пускали женщин и гоев, Джошуа собрал нас всех поближе, чтобы проповедовать Царство. Но всякий раз, стоило ему начать, к нам подваливал какой-нибудь торговец и принимался орать во всю глотку:

— Голубок, кому голубок? Покупайте жертвенных голубок! Чисты, как свежевыпавший снег! Без голубок никуда!..

Джошуа пытался начать заново, но появлялся следующий торговец:

— Пресный хлеб! Берите пресный хлеб! Всего по шекелю штука! Маца с пылу с жару, совсем как та, что Моисей кушал по пути из Египта, только свежее…

К Джошу поднесли хромую маленькую девочку, и только он взялся ее исцелять, спросив предварительно о вере, как вдруг…

— Меняю ваши динары на мои шекели — прямо на глазах! Любые суммы, большие и маленькие! Драхмы на таланты, таланты на шекели — меняю любую валюту не сходя с места!

— Ты веруешь ли, что Господь тебя любит? — спросил Джошуа у девочки.

— Горькие травы! Покупайте горькие травы! — над самым ухом у него заорал торгаш.

— Черт бы вас всех побрал! — в ярости завопил Джошуа. — Ты исцелилась, дитя мое, теперь пошла прочь отсюда. — И он отправил девочку восвояси, а она впервые в жизни встала и пошла своим ходом. Джош заехал торговцу в ухо, содрал крышку с клетки и выпустил в небо тучу голубей. — Это дом молитвы! А не вертеп разбойников!

— Только не меновщиков, — прошептал мне Петр.

Джошуа схватился за длинный стол, где люди меняли десятки валют на шекели (единственную монету, по закону имевшую хождение в торговле на территории Храма), и опрокинул его.

— Ну все, нам бздец, — сказал Филипп.

И правда — он. Жрецы имели с менял большой процент. Если раньше Джош еще мог проскочить незаметно, то теперь подрывал сам их доход.

— Вон, гадюки! Вон!

У одного торгаша Джош выхватил моток веревки и теперь размахивал ею, как бичом, гоня торговцев и менял в храмовые ворота. Гневную тираду подхватили Нафанаил и Фома — причем активно: они пинали разбегающихся коммерсантов, наставляя их на путь истинный, но все остальные стояли и смотрели или же беседовали с теми, кто пришел послушать Джошуа.

— Надо завязывать, — сказал я Петру.

— Думаешь, получится? — И Петр кивнул в угол двора, где кучковались как минимум два десятка священников, выглянувших из Внутреннего храма посмотреть, что за шум.

— Он на всех гнев жрецов навлечет, — сказал Иуда, не сводя взгляда с храмовой стражи.

Солдаты перестали мерить стены шагами и наблюдали за происходящим во дворе. К Иудиной чести, им с Симоном и еще несколькими парнями удалось угомонить небольшую толпу верных поклонников, что собрались получить благословение и исцелиться, но тут у Джоша случилась истерика.

За стенами Храма, с бастионов старого дворца Ирода Великого за нами наблюдали римские солдаты. Наместник приказал нескольким легионам на время праздника подтянуться в город. Римляне в Храм не входили, если не чувствовали назревающего бунта, но уж если они сюда войдут, прольется еврейская кровь. Целыми реками.

— Они не войдут. — В голосе Петра прозвенела крохотная нотка сомнения. — Они же видят — евреи между собой разбираются. А им наплевать, пусть мы друг друга хоть поубиваем.

— Ты за Иудой и Симоном следи, — посоветовал я. — Если опять затянут это свое «нет господина, кроме Господа», римляне здесь окажутся быстрее палаческого топора.

Наконец Джошуа выдохся, весь вспотел и уже едва мог пошевельнуть мотком веревки. Но торгующей братии в Храме не осталось. За Джошем уже следовала довольно внушительная толпа — и все орали на изгоняемых из Храма торговцев. Одна толпа — человек восемьсот, а то и тысяча, — не давала жрецам вызвать гвардию и накинуться на Джошуа тут же. Джош отбросил веревку и повел людей туда, где мы стояли в ужасе.

— Жулье, — запыхавшись, бросил он на ходу. Потом подошел к девочке с усохшей рукой — малышка ждала его подле Иуды. — Что, испугалась? — спросил у нее Джош.

Девочка кивнула. Джошуа положил ладонь на ее парализованную ручку.

— А эти дяди в высоких шапках сюда идут? Девочка опять кивнула.

— Ну вот, все. Можешь пальчиком сделать вот так? — И он согнул и разогнул средний палец. — Нет, не на этой ручке, на другой.

Джош отнял ладонь от сухой руки, и девочка пошевелила пальцами. Связки и мышцы расправились, налились жизнью, и рука стала в точности похожа на другую.

— Вот, — сказал Джошуа. — Теперь разогни пальчик. Очень хорошо. Теперь покажи его тем дядям в высоких шапках. Вот и умница.

— Какою властью производишь ты все эти исцеления? — спросил один жрец, очевидно старший по званию в группе.

— Нет господи… — заорал было Симон, но его подрезал удар Петра в солнечное сплетение.

Рыбак толкнул зилота наземь и сам шлепнулся сверху, яростно шепча Симону на ухо. Андрей придвинулся сзади вплотную к Иуде и, судя по выражению лица, читал ему такую же лекцию, не прибегая к полному контакту.

Джош взял маленького мальчика из рук матери и прижал к груди. Ноги мальчонки трепыхались в воздухе, будто в них не было ни единой косточки. Не отрывая от малыша взгляда, Джошуа спросил:

— А какой властью крестил Иоанн?

Жрецы переглянулись. Толпа придвинулась поближе. Мы в Иудее, на родной территории Иоанна. Жрецы соображали: перед такой толпой лучше не ставить под сомнение власть Иоанна, дарованную ему Богом, но играть Джошу на руку им было не с руки.

— Этого пока мы сказать не можем, — ответил старший.

— Ну вот и я не могу, — сказал Джош.

Он поставил малыша на землю и придержал его, пока ножки не налились силой и не приняли полный вес тела — тоже, вероятно, впервые в жизни. Мальчонка пошатнулся, как новорожденный жеребенок, Джош подхватил его и засмеялся. Потом взял за плечи, подвел к матери и лишь затем повернулся и впервые взглянул на жрецов.

— Будете испытывать меня? Валяйте. Спрашивайте, что захотите, ехидны, но я буду исцелять этих людей, и Слово Господа дойдет до них наперекор всем вам.

Пока он это говорил, Филипп подступил ко мне сзади и прошептал:

— Ты его можешь вырубить каким-нибудь восточным приемчиком? Надо утащить его отсюда, пока он больше ничего не наговорил.

— Мне кажется, уже поздно, Филипп, — ответил я. — Сейчас главное — не дать толпе разойтись. Ступай в город, приведи побольше народу. Толпа сейчас — его единственная защита. И найди Иосифа Аримафейского. Он может пригодиться, если тут все выйдет из-под контроля.

— А что, еще не вышло?

— Ты меня понял.

Инквизиция продолжалась два часа: жрецы применяли все риторические ловушки, которые только могли придумать, и Джошуа иногда выпутывался, а иногда лез напролом. Я тем временем изобретал способ вывести его из Храма, избежав ареста, но замечал, что все больше храмовых стражников покидает стены и скапливается у ворот.

А старший жрец тем временем бубнил:

— Человек умирает, не оставив после себя сыновей, но его вдова выходит замуж за его брата, у которого три сына от первого брака…[и так далее] Эти трое выходят из Иерихона и направляются на юг со скоростью три целых и три десятых фарлонга в час, но с собой ведут двух ослов, которые несут на себе по два…[и так далее] И вот Шабат заканчивается, и они могут продолжать путь сверх той тысячи шагов, что им положена по закону… а ветер дует в юго-западном направлении со скоростью два фарлонга в час…[и так далее] Сколько воды потребуется им на все путешествие? Ответ давай в бочонках.

— Пять, — сказал Джошуа, едва жрец умолк. И все поразились этому чуду.

Толпа взревела. Какая-то женщина завопила:

— Да он точно Мессия!

— Сын Божий пришел к нам, — крикнула вторая.

— От вас помощи, как от козла молока, — сказал им я.

— А ты решение не расписал, не расписал! — заголосил самый младший жрец.

Пока жрец бубнил, Иуда с Матфеем записывали задачу на каменных плитах, но очень быстро потеряли нить. Они переглянулись и покачали головами.

— Пять, — повторил Джошуа. Жрецы растерянно переглянулись.

— Ответ верен, но это не дает тебе власти исцелять во Храме.

— Через три дня не будет тут больше Храма, ибо я разрушу его, а с ним — и ваше гадючье гнездо. А еще через три дня воздвигнется здесь новый Храм, в честь отца моего.

Тут я не выдержал, схватил его поперек груди и потащил к воротам. Остальные апостолы по плану выстроились вокруг нас свиньей. На них снаружи напирала толпа. За нами шли уже сотни.

— Постой, я еще не закончил! — вопил Джошуа.

— Закончил-закончил.

— Воистину подлинный царь Израильский пришел и принес с собой Царство, — закричала какая-то женщина.

Петр дал ей подзатыльник:

— А ты не подсказывай.

Одной лишь массой толпы нам удалось эвакуировать Джоша из Храма и протащить по улицам к самому дому Иосифа Аримафейского. Тот впустил нас и провел в верхнюю комнату с высоким сводчатым каменным потолком, роскошными коврами на полу, целыми горами подушек и длинным низким обеденным столом.

— Вы здесь в безопасности, вот только не знаю, надолго ли. Уже созван Синедрион.

— Но мы только что из Храма, — сказал я. — Когда успели?

— Зря вы им не позволили меня забрать, — сказал Джошуа.

— Сейчас накроют стол для ессейского Песаха, — сказал Иосиф. — Оставайтесь к ужину.

— Праздновать Песах так рано? Почему? — спросил Иоанн. — Зачем нам праздновать Песах с ессеями?

Иосиф не смотрел на Джошуа.

— Потому что ессеи на Песах не убивают агнца.

Вторник

Ту ночь мы провели в верхней комнате у Иосифа. Наутро Джошуа сошел вниз, некоторое время его не было, потом он возвратился.

— Они меня не выпускают, — сказал он.

— Кто — они?

— Апостолы. Мои собственные апостолы меня не выпускают. — Джош снова подошел к лестнице. — Вы прекословите воле Господа! — крикнул он вниз и повернулся ко мне: — Это ты им велел меня не выпускать?

— Я? Ну да.

— Так нельзя.

— Я послал Нафанаила к Симону за Мэгги. Он вернулся один. Мэгги не захотела с ним разговаривать, зато поговорила Марфа. Туда храмовая стража приходила, Джош.

— И?

— Что значит — «и»? Они приходили тебя арестовать.

— Пускай им.

— Джошуа, чтобы настоять на своем, вовсе не обязательно собой жертвовать. Я всю ночь думал. Можно сторговаться.

— С Господом Богом?

— У Авраама получилось, не забыл? Насчет разрушения Содома и Гоморры. Начал с того, что Господь пощадит города, если Авраам отыщет полсотни праведников, но в конце сошлись на десяти. И ты попробуй. — Это не совсем то, Шмяк. — Джош подошел ко мне вплотную, но я понял, что не могу смотреть ему в глаза, и передвинулся к высокому стрельчатому окну, выходившему на улицу. — Я боюсь этого. Того, что случится. Я бы на этой неделе лучше занялся десятком других вещей, чем себя в жертву приносить. Но я знаю — так должно быть. Когда я говорил жрецам, что через три дня разрушу Храм, я хотел сказать, что исчезнут все мздоимство, все притворство, все храмовые ритуалы, которые не давали людям познать Господа. И на третий день, когда я вернусь, все обновится и Царство Божие настанет повсюду. Я приду, Шмяк.

— Ага, ты уже говорил.

— Ну так верь в меня.

— Тебе воскрешения не очень удаются, Джош. Помнишь старуху в Яфии? Солдата в Сефорисе-сколько он продержался? Три минуты?

— А на Симона посмотри. Он уже несколько месяцев как из мертвых восстал.

— Да, только пахнет странно.

— Ничего не пахнет.

— Да ей-богу — если к нему поближе подойти, отдает гнильцой.

— А ты откуда знаешь? Ты же к нему не подходишь — он раньше прокаженным был.

— Мне как-то на днях Фаддей сказал. Дескать, Шмяк, по мне, так этот парень, Симон Лазарь, протух.

— Правда? Пошли спросим Фаддея.

— Да он наверняка забыл уже.

Джошуа спустился в комнату с мозаичным полом и маленькими окошками, пробитыми под низким потолком. Апостолы вместе с матерью Джоша и его братом Иаковом сидели у стен, обратив к Джошуа лица, точно подсолнухи. Ждали: вот Мессия скажет им что-нибудь — и у них появится надежда.

— Я вам сейчас ноги мыть буду, — сказал Мессия и повернулся к Иосифу Аримафейскому: — Мне нужен тазик с водой и губка.

Аристократ поклонился и вышел.

— Какой приятный сюрприз, — заметила Мария. Брат Иаков закатил глаза и тяжело вздохнул.

— Я пошел, — сказал я и посмотрел на Петра, имея в виду: Не спускай с него глаз. Петр понял и едва заметно кивнул.

— Возвращайся к седеру, — сказал Джошуа. — Мне еще нужно вас кое-чему научить, пока время есть.

Дома у Симона никого не было. Я долго стучал, потом все-таки решил войти. Никаких следов утренней трапезы я не обнаружил, но миквой пользовались, и я заключил, что все омылись и отправились в Храм. Я бродил по иерусалимским улицам, пытаясь придумать решение, но все, чему я учился в жизни, казалось бесполезным. Сгустились сумерки, и я направился к дому Иосифа кружным путем, чтобы не проходить мимо дворца первосвященника.

Джошуа сидел внутри на ступеньках в верхние покои и ждал. Его караулили Петр и Андрей — явно чтобы Джош не улизнул к первосвященнику сдаваться за богохульство.

— Ты где был? — спросил Джошуа. — Мне нужно тебе ноги вымыть.

— Ты вообще представляешь, как трудно в Иерусалиме найти в Песах ветчину? — осведомился я. — Я просто думал, неплохо, ну, типа, сдобрить мацу ветчиной и острыми травками.

— Он нас всех вымыл, — сообщил Петр. — Варфа конечно, пришлось держать, но теперь даже он чистый.

— Я их вымыл, а потом они пойдут и вымоют других тем самым наглядно показав им, как надо прощать.

— О, я понял, — сказал я. — Это притча. Очень мило. Пошли есть.

Мы возлегли вокруг большого стола, Джошуа — во главе. Его мать приготовила традиционный ужин — только без барашка. Для начала вечери самый младший, Нафанаил, должен был спросить:

— Почему этот вечер отличается от прочих вечеров в году?

— У Варфа ноги чистые? — попробовал угадать Фома.

— По счету платит Иосиф Аримафейский? — сделал попытку Филипп.

Нафанаил рассмеялся и покачал головой: — Нет. Потому что в другие вечера мы едим хлеб и мацу, а сегодня — только мацу. Во как. — И он ухмыльнулся еще шире, вероятно впервые в жизни чувствуя себя умным — А почему мы едим сегодня одну мацу? — продолжал Нафанаил.

— Перемотай вперед, Наф, — перебил я. — Мы все тут евреи. Резюмируй. Хлеб — пресный, потому что ему не хватило времени взойти, ибо у нас на хвосте сидели солдаты фараона, травы — горькие, что означает горечь рабства, Гсподь привел нас в Землю обетованную, там было роскошно, давайте уже есть.

— Аминь, — сказали все.

— Зря ты так, — сказал Петр.

— Значит, зря, да? — Я уже по-настоящему разозлился. — Вот мы сидим тут такие с Сыном Божьим, ждем, когда кто-нибудь придет за ним, чтобы его укокошить, и никто из нас, черт возьми, пальцем не пошевелит, включая самого Господа Бога. Поэтому вы уж меня простите, что я не писаюсь от восторга по поводу освобождения из лап египтян примерно миллион лет назад.

— Ты прощен, — сказал Джошуа и поднялся из-за стола. — То, что есть я, есть и во всех вас. Божественная Искра, Дух Святой — это объединяет всех вас. Во всех вас — Бог, вот что. Вы это понимаете?

— Ну разумеется, Бог — часть тебя, — сказал брат Иаков. — Он твой папаша.

— Нет, во всех вас. Смотрите. Возьмем, к примеру, хлеб. — Джош разломил мацу на кусочки, раздал каждому за столом, а один взял себе. И съел. — Теперь этот хлеб — часть меня, хлеб — это я. Теперь вы съешьте.

Все смотрели на Джоша.

— ЕШЬТЕ! — заорал он. Ну мы и съели.

— Теперь он — часть вас, я — часть вас. У вас — одна и та же часть Бога на всех. Попробуем еще раз. Передайте-ка мне вино.

Так оно все и шло. Часа два. Думаю, когда все допили, апостолы в общих чертах врубились в то, что Джошуа пытался им втолковать. Ибо начались мольбы: мы все по очереди и хором упрашивали Джоша отказаться от мысли, что ради нашего счастья ему необходимо умереть.

— Пока все не закончится, — сказал он, — вам всем придется от меня отречься.

— Да не будем мы отрекаться, — возмутился Петр.

— Будете, Петр. Причем — трижды. Я этого не просто ожидаю, я вам приказываю. Если вас заберут вместе со мной, некому будет нести благую весть. Иуда, друг мой, поди-ка сюда.

Иуда приблизился, и Джошуа зашептал ему в ухо, а затем услал на место.

— Далее. Один из вас сегодня же ночью меня предаст, — продолжал Джош. — Ты как насчет предать, Иуда?

— Что? — Иуда беспомощно огляделся, но никто не встал на его защиту, и он кинулся к двери и вниз по ступеням.

Петр рванулся было за ним, но Джош ухватил рыбака за патлы и дернул на себя.

— Пусть ему.

— Но дворец первосвященника — всего в одном фарлонге, — сказал Иосиф Аримафейский. — Если он прямо туда пойдет, конечно.

Джошуа воздел руку, призывая к молчанию.

— Шмяк, ступай прямо к Симону и жди. Один ты проберешься мимо дворца незаметно. Передай Мэгги и остальным, чтобы ждали нас. А мы обойдем дворец первосвященника через город и долину Еннома. Встретимся в Вифании.

Я посмотрел на Петра и Андрея:

— Вы не позволите ему сдаться?

— Конечно нет.

И я двинул в ночь, на ходу размышляя: может, Джош передумал и сбежит из Вифании в Иудейскую пустыню? Хотя уже тогда мог бы понять, что меня отымели. Только решишь, что парню можно доверять, как он врет тебе в глаза.

Симон открыл на стук и впустил меня в дом. Поднес палец к губам: тише, мол.

— Мэгги и Марфа в задней комнате. И они на тебя злятся. На всех вас, точнее. А теперь разозлятся на меня за то, что тебя впустил.

— Извини, — сказал я. Он пожал плечами:

— А что они сделают? Это же мой дом.

Я сразу прошел через переднюю комнату во вторую, что вела в спальные покои, к микве и во двор, служивший кухней. Из одной спальни доносились голоса. Когда я вошел, Мэгги подняла голову. Она заплетала Марфе волосы.

— Ну что — пришел сказать, что все кончено? — произнесла она. В глазах ее стояли слезы, и я понял: если она сейчас разрыдается, я тоже сорвусь.

— Нет, — ответил я. — Он с остальными идет сюда. Через Енном дорога займет несколько часов. Но у меня есть план. — И я вытащил из складок туники пузырек с инь-яном, давний подарок Радости, и помахал им.

— Ты хочешь подкупить Джошуа уродской безделушкой? Это и есть твой план? — спросила Марфа.

Я показал на крохотные пробки.

— Нет, мой план — его отравить.

И я объяснил Марфе с Мэгги, как действует яд, а потом мы принялись за ожидание. В воображении своем мы отсчитывали время, перед мысленным взором рисовали, как апостолы пробираются по Иерусалиму, проходят Ессейские ворота, спускаются в узкую долину Еннома, где в скале вытесаны тысячи гробниц, а некогда текла река, но нынче лишь полынь, кипарисы да чертополох льнут к расселинам в известняке. Через несколько часов мы вышли ждать на улицу — стало невозможно сидеть внутри, — и когда луна тронулась к горизонту, а ночь подалась перед ранней утренней зарей, мы увидели на западе одинокую фигуру. Не на юге, как мы рассчитывали. Когда фигура приблизилась, по тяжелым плечам и лунным бликам на лысине я ее опознал. Иоанн.

— Его забрали, — сказал он. — В Гефсимании. Анна и Каиафа самолично явились вместе с храмовой стражей и забрали его.

Мэгги бросилась ко мне и уткнулась лицом в грудь. Я протянул руку и привлек к себе заодно и Марфу.

— На кой черт он потащился в Гефсиманию? — спросил я. — Вы же должны были через Енном идти.

— Это он тебе так сказал.

— Наврал, скотина! Так арестовали всех?

— Нет, остальные тут неподалеку прячутся. Петр кинулся на стражу с кулаками, но Джошуа его остановил. И договорился со жрецами, чтобы всех нас отпустили. Иосиф тоже пошел, он и помог в переговорах.

— Иосиф? Иосиф его предал?

— Не знаю, — ответил Иоанн. — В Гефсиманию их привел Иуда. И показал Джошуа стражникам. Иосиф подошел позже, когда вязали всех.

— Куда его забрали?

— Во дворец первосвященника. Больше я ничего не знаю, Шмяк. Честное слово.

И он шлепнулся в пыль прямо посреди дороги и зарыдал. Марфа подошла и прижала его голову к груди.

Мэгги подняла лицо и посмотрела на меня:

— Он же знал, что ты без боя не сдашься. Потому тебя и отослал.

— План от этого не меняется, — ответил я. — Просто Джоша надо вернуть, а затем отравить.

Иоанн вырвался из Марфиных объятий:

— Пока меня не было, ты переметнулся?

Среда

С первыми лучами солнца мы с Мэгги уже барабанили в дверь Иосифа. Впустил нас слуга. Когда Иосиф показался из спальни, Мэгги пришлось удерживать, чтоб она не выцарапала ему глаза.

— Ты его предал!

— Я его не предавал, — ответил Иосиф.

— Иоанн сказал, ты пришел со жрецами, — сказал я.

— Правильно. Я специально за ними пошел, чтоб они прямо там, в Гефсимании, не убили Джошуа при попытке к бегству или в целях самообороны.

— Что ты мелешь, какая еще самооборона?

— Они хотят его смерти, Мэгги, — объяснил Иосиф. — Он им нужен только мертвый, но у них нет полномочий его казнить, неужели не понимаешь? Не будь там меня, они бы его убили и сказали потом, что он первый начал. Только у римлян есть власть убивать.

— Но Ирод сам приказал убить Иоанна Крестителя, — сказал я. — И никаких римлян ему не понадобилось.

— Иаакан и его прихлебатели постоянно забивают кого-то камнями, — добавила Мэгги. — И у римлян позволения не спрашивают.

— Да пораскиньте ж вы мозгами. Сейчас Песах. Весь город кишмя кишит римлянами — ходят и вынюхивают, не затевают ли евреи какой бунт. Здесь весь Шестой легион плюс вся личная гвардия Пилата из Кесарии. А обычно — всего горстка. Первосвященники, Синедрион, Совет фарисеев и даже сам Ирод дважды подумают, прежде чем хоть на йоту отступить от буквы римского закона. Не паникуйте. Синедрион еще и суда не назначил.

— А когда назначит?

— Вероятно, сегодня днем. Они должны всех привлечь. Обвинение сейчас собирает свидетелей против Джошуа.

— Как насчет свидетелей за него? — спросил я.

— У них так не полагается, — ответил Иосиф. — За него буду говорить я и мой друг Никодим. А в остальном Джошу придется самому себя защищать.

— Великолепно, — сказала Мэгги.

— Кто обвиняет?

— Я думал, ты догадаешься. — Иосиф поморщился. — Тот же, кто затевал все сговоры Синедриона против Джоша. Иаакан бар Иебан.

Мэгги молнией развернулась ко мне и яростно сверкнула глазами:

— Зря ты его не прикончил.

— Я? У тебя было семнадцать лет, чтобы столкнуть его с лестницы.

— У нас еще есть время, — сказала она.

— Джошу это не поможет, — вмешался Иосиф. — Будем надеяться, что его дело не передадут римлянам.

— Ты говоришь так, будто приговор уже вынесли, — сказал я.

— Я сделаю все, что смогу. — Но в голосе Иосифа большой убежденности не слышалось.

— Проведи нас к нему, мы должны его увидеть.

— Чтобы вас тоже арестовали? Нет уж, увольте. Останетесь здесь. Располагайтесь в верхних комнатах как дома. Я вернусь или пришлю посыльного, когда что-то прояснится.

Иосиф обнял Мэгги и поцеловал ее в макушку, затем вышел из комнаты — одеваться.

— Ты ему доверяешь? — спросила Мэгги.

— Он ведь предупреждал, когда Джоша хотели убить.

— А я не доверяю.

Мы с Мэгги прождали в верхней комнате весь день, вскакивая на ноги всякий раз, когда с улицы доносились шаги. В конце концов сил у нас не осталось. Нас колотило от беспокойства. Я попросил служанку Иосифа сгонять ко дворцу и разузнать, что происходит. Вернувшись, она сообщила, что суд еще не кончился.

В широкой арке окна мы с Мэгги устроили из подушек гнездо — нам хотелось слышать все, что творится на улице. Однако спускалась ночь, шаги раздавались все реже, дальнее пение из Храма стихало, и мы наконец замерли в объятиях друг друга — единый ком приглушенной муки и скорби. Когда стемнело, мы любили друг друга — впервые с той ночи, после которой мы с Джошуа ушли на Восток. Прошло столько лет, но все оказалось до боли знакомым. В тот первый раз, много лет назад, мы отчаянно пытались разделить на двоих горечь разлуки с теми, кого любили. Теперь мы теряли одного человека. И мы опять уснули в объятиях друг друга.

В ту ночь Иосиф Аримафейский домой не вернулся.

Четверг

Утром в четверг нас разбудили Симон и Андрей — прогрохотав по лестнице, буквально ворвались наверх. Я накинул свою тунику на Мэгги и вскочил в одной набедренной повязке. При виде Симона кровь бросилась мне в голову.

— Ублюдский предатель! — Я так рассвирепел, что не в силах был даже двинуть ему по роже. Только стоял и орал. — Трус!

— Это не он! — завопил мне в самое ухо Андрей.

— Это не я, — сказал Симон. — Я дрался со стражей, когда они пришли за Джошуа. Мы с Петром вместе дрались.

— Иуда твой друг был. Со своим зилотским говном!

— Он и твой друг был.

Андрей оттолкнул меня подальше:

— Хватит! Это не Симон. Я видел, как он лез на двух стражников с копьями. Оставь его в покое. У нас нет времени для твоих истерик, Шмяк. Джошуа бичуют во дворце первосвященника.

— Где Иосиф? — спросила Мэгги. Пока я орал на Симона, она оделась.

— Ушел в преторию — Пилат устроил ее в крепости Антония, возле самого Храма.

— Какого черта он туда поперся, если Джоша избивают на другом конце города?

— Его потом туда переведут. Шмяк, ему предъявили обвинение в богохульстве. Они хотят смертного приговора. А в Иудее верховная власть — у Понтия Пилата. Иосиф его знает, он будет просить за Джошуа.

— А нам что делать? Что нам делать, а? — У меня и впрямь началась истерика. Сколько я себя помнил, дружба с Джошуа была моим якорем, смыслом моего существования, всей моей жизни; а теперь она, то есть он мчался к своей гибели, словно корабль, который буря гонит на скалы. И я не мог придумать ничего — только паниковать. — Что нам делать? Что же нам делать? — Я хватал ртом воздух, а он упрямо не лез в легкие.

Мэгги схватила меня за плечи и хорошенько встряхнула.

— У тебя же был план, забыл? — И она подергала за амулет у меня на шее.

— А, ну да. Правильно. — Я вздохнул поглубже. — Точно. План.

Я влез в тунику, и Мэгги помогла мне затянуть пояс.

— Прости меня, Симон, — сказал я. Он простил, от меня отмахнувшись.

— Что нам делать?

— Если Джоша переведут в преторию, то и нам туда. Если Пилат его отпустит, нужно будет его вывести по-быстрому. Бог знает, что Джош учудит, лишь бы его прикончили.

У дворца Антония мы смешались с огромной толпой, дожидавшейся, когда храмовая стража приведет Джошуа. Наконец они появились: процессию возглавлял первосвященник Каиафа — в синем одеянии, с нагрудником, усыпанным драгоценными камнями. Следом шел его отец Анна, предыдущий первосвященник. В середине шествия стражники обступили Джошуа так плотно, что мы его едва разглядели. Кто-то надел на него чистую тунику, однако на спине все равно проступали кровавые полосы. Джошуа двигался, будто в трансе.

Вдруг стражники загоношились, выставили копья и друг на друга заорали. Откуда-то из рядов процессии вынырнул Иаакан и принялся о чем-то с ними спорить. Ясно, что римляне и не думали пропускать храмовую стражу в преторию: либо передавайте узника у ворот, либо катитесь к черту. Я уже примеривался скользнуть сквозь толпу, свернуть Иаакану шею и незаметно вернуться, чтобы не сорвать наш план, но тут на плечо мне опустилась чья-то рука. Я обернулся и увидел Иосифа Аримафейского.

— Хорошо, хоть не римским бичом. Он принял тридцать девять ударов, но бич кожаный, без свинцовых наконечников, как у римлян. Иначе он бы сразу богу душу отдал.

— А ты где был? И почему так долго тебя не было?

— Процесс тянулся целую вечность. Иаакан гундел полночи — снимал показания со свидетелей, которые, совершенно очевидно, о Джошуа слыхом не слыхивали, не говоря уже о каких-то там преступлениях.

— А что защита?

— Ну, я строил ее на добрых деяниях, но обвинений было столько, что адвоката за шумом и ором даже не услышали. А Джошуа в свою защиту не сказал ни слова. Его спросили, Божий ли он Сын, и он ответил «да». Это упрочило обвинение в богохульстве. На самом деле им только того и надо было.

— А теперь что? Ты разговаривал с Пилатом?

— Да.

— И?

Иосиф потер переносицу, будто выдавливая из головы боль.

— Он сказал — посмотрит, что можно сделать.

Мы увидели, как римские солдаты втолкнули Джошуа внутрь, за ним просочились жрецы. Фарисеи — простой люд, с римской точки зрения, — остались снаружи. Один легионер створкой ворот чуть не прищемил Иаакану харю.

Краем глаза я заметил движение и поднял голову. Высоко над дворцовыми стенами тянулся широкий балкон — его, судя по всему, архитекторы Ирода Великого сконструировали, чтобы царь мог выступать перед массами во Храме, не подвергая свою жизнь опасности. На балконе стоял высокий римлянин в вызывающе кровавой тоге и смотрел на толпу сверху вниз. Похоже, зрелище его совсем не радовало.

— Это Пилат? — спросил я. Иосиф кивнул:

— Сейчас спустится вершить суд над Джошуа.

Но меня уже не интересовало, куда собирается Пилат. А интересовал меня центурион, стоявший за спиной у наместника, — человек в шлеме с пышным гребнем и в нагруднике командира легиона.

Не прошло и получаса, как ворота снова распахнулись. Взвод римских солдат вывел из дворца связанного Джошуа. Какой-то младший центурион тянул его на веревке, скрученной на запястьях. Толпившиеся снаружи фарисеи кинулись с вопросами к вышедшим следом жрецам.

— Сходи узнай, что происходит, — сказал я Иосифу.

Мы вклинились в процессию. Народ главным образом орал на Джошуа и норовил до него доплюнуть. В толпе я заметил знакомых — раньше они называли себя последователями Джоша, но теперь брели молча, украдкой поглядывая по сторонам, будто опасаясь, что станут следующими.

Андрей, Симон и я шли в некотором отдалении, а Мэгги сквозь людское скопление рвалась поближе к Джошуа. Я видел, как она ринулась на бывшего мужа, трюхавшего за жрецами, но Иосиф Аримафейский остановил ее буквально в прыжке — поймал за волосы и отдернул. Кто-то помог Иосифу ее удержать — на голове у человека был талес, и я не узнал, кто это. Вероятно, Петр.

Иосиф подволок Мэгги и толкнул ее к нам с Симоном.

— Ее тут просто-напросто убьют.

Мэгги глянула на меня, и в глазах ее сверкнула такая дикость, что я даже не понял, это ярость или безумие. Я обхватил ее и прижал к себе, чтобы руками не размахивала. Мы двинулись дальше. Человек с покрытой головой пошел с нами, держа руку на плече Мэгги и тоже ее удерживая. Он обернулся, и я его узнал — действительно Петр. Жилистый рыбак со вторника постарел, казалось, лет на двадцать.

— Его ведут к Антипе, — сказал он. — Едва Пилат услыхал, что Джошуа из Галилеи, сразу заявил, что это не его юрисдикция, и отправил Джоша к Ироду.

— Мэгги, — сказал я ей в самое ухо. — Перестань, пожалуйста, изображать бесноватую. Мой план только что провалился в тартарары, и мне бы не помешало аналитически поразмыслить.

И вновь мы ждали у одного из дворцов Ирода Великого. Правда, на этот раз, поскольку хозяин — еврейский царь, фарисеев пустили внутрь, а с ними прошел Иосиф Аримафейский. Но через несколько минут вернулся.

— Он убеждает Джошуа показать чудо, — сообщил он. — Говорит, что отпустит его, если Джошуа ему чудо сотворит.

— А если Джош не захочет?

— Он не захочет, — сказала Мэгги.

— А если не сотворит, — пояснил Иосиф, — мы вернемся к тому, с чего начали. Только Пилат может утвердить смертный приговор Синедриона — или отпустить Джошуа.

— Мэгги, пойдем. — Я дернул ее за платье назад.

— Куда? Зачем?

— План не отменяется. — И я рванул к претории, волоча Мэгги за собой. У столба напротив дворца Антония мы притормозили. — Мэгги, Петр действительно умеет исцелять? По серьезу?

— Да, я же рассказывала.

— Раны? Переломы?

— Раны точно. Про переломы не знаю.

— Надеюсь, умеет.

Я оставил ее у столба, а сам подошел к воротам, наметив себе в охране центуриона рангом повыше.

— Мне нужно встретиться с вашим командиром.

— Ступай прочь, еврей.

— Я его друг. Передай, что к нему пришел Левий из Назарета.

— Никому я ничего передавать не буду.

Я шагнул ближе, выхватил меч из его ножен, на долю секунды приставил кончик к горлу центуриона и снова вложил оружие в ножны. Только он сообразил потянуться к рукоятке, как меч вновь оказался у меня в руке, а кончик меча — у центуриона под носом. Солдат и вякнуть не успел — оружие снова было в ножнах.

— Видишь? — сказал я. — Ты уже дважды обязан мне жизнью. Когда позовешь подмогу, не только твоя сабелька останется у меня, а сам ты будешь опозорен, но и голове твоей будет очень шатко сидеть на шее. Потому что я перережу тебе глотку. Или ты можешь взять и проводить меня к моему другу Гаю Юстусу Галльскому, командиру Шестого легиона.

Я поглубже вдохнул и стал ждать. Глаза центуриона метались от солдат ко мне.

— Думай, центурион, — подбодрил я. — Выбирай. Если меня арестуют, как ты думаешь, где я в итоге окажусь?

Такая логика, судя по всему, его потрясла, несмотря на все его раздражение.

— Следуй за мной, — сказал он.

Я дал Мэгги знак, чтоб никуда не уходила, и вслед за римским солдатом шагнул в крепость Пилата.

Похоже, в роскошных дворцовых апартаментах Юстусу было не очень уютно. По стенам комнаты он развесил щиты и мечи — будто гостям требовалось напоминание: тут квартирует солдат. Я стоял в дверях, а Юстус расхаживал по комнате, время от времени поглядывая на меня так, словно хотел убить. Он то и дело смахивал ладонью пот с седого ежика волос, затем отряхивал руку, и по каменному полу пролегала влажная полоса.

— Я не могу остановить исполнение приговора. Как бы мне этого ни хотелось.

— Я не хочу, чтобы ему было больно, — сказал я.

— Если Пилат его распнет, ему будет больно, Шмяк. В этом весь смысл наказания.

— Я про увечья. Чтобы не ломали кости, жилы не резали. Заставь их привязать его к кресту.

— Они обязаны использовать гвозди. — Рот Юстуса сложился в жестокую и мрачную щель. — Гвозди — из железа. А это материал подотчетный. Они за каждый гвоздик расписываются.

— Вы, римляне, — большие мастера снабжения.

— Так чего ты от меня хочешь?

— Хорошо, тогда пусть его привяжут, но гвозди вгоняют между пальцами. И прибьют снизу дощечку, чтобы он стоять мог.

— Добротой это и не пахнет. Так он продержится неделю.

— Не продержится, — сказал я. — Я дам ему яд. Но как только он умрет, мне нужно забрать его тело.

При слове «яд» Юстус перестал метаться по комнате и посмотрел на меня с явным презрением.

— У меня нет полномочий выдавать тело, но если хочешь, чтоб оно осталось целым, мне придется держать там солдат до самого конца. Иногда твои соотечественники любят помогать распятым и швыряют камни, чтобы они умерли быстрее. Лично я не понимаю, к чему эти хлопоты.

— Знаешь, Юстус. Из всех людей один ты и знаешь. Хоть на мочу изойди своим римским презрением к милосердию, но ты все понимаешь. Ты сам послал за Джошем, когда страдал твой друг. Ты унизился и попросил о милосердии. Я сейчас делаю то же самое.

Его презрение сменилось изумлением.

— Так ты что — хочешь его воскресить?

— Я просто хочу похоронить тело моего друга в целости и сохранности.

— Ты его оживишь. Как того солдата в Сефорисе, которого сикарии убили. Для того и тело тебе нужно неповрежденным.

— Ну, что-то вроде, — признался я, не отрывая глаз от пола, чтобы не встречаться взглядом со старым солдатом.

Юстус кивнул. Догадка его, кажется, потрясла.

— Распоряжение о снятии тела дает Пилат. Ведь распятие — наглядный урок остальным.

— У меня есть влиятельный друг, он вытребует тело.

— Но Джошуа еще могут отпустить, ты это понимаешь?

— Его не отпустят, — ответил я. — Он сам не захочет. И тогда Юстус от меня отвернулся.

— Я распоряжусь. Побыстрее прикончите его, а потом забирайте труп и катитесь из-под моей юрисдикции чем быстрее, тем лучше.

— Спасибо тебе, Юстус.

— И не позорь больше моих офицеров. Не то твоему другу придется забирать два тела.

Едва я вышел из крепости, Мэгги кинулась мне в объятия.

— Это кошмар. Ему на голову нацепили терновый венец, и толпа теперь в него плюет. А солдаты его избили.

Толпа вокруг нас бурлила.

— Где он сейчас?

Толпа взревела, народ тыкал пальцами в балкон. Там рядом с Джошуа стоял Пилат. Джоша придерживали двое легионеров. Он смотрел прямо перед собой — похоже, в трансе, как и раньше. Кровь затекала ему в глаза.

Пилат воздел руки, и толпа притихла.

— Я не нахожу никакой вины в этом человеке, однако жрецы ваши утверждают, что он богохульствует. По римским законам это не преступление, — сказал Пилат. — И что мне с ним, по-вашему, теперь делать?

— Распни его! — заорал кто-то рядом со мной. Я повернулся: Иаакан потрясал в воздухе кулаком. Остальные фарисеи подхватили:

— Распни, распни его!

Вступила вся толпа. Тут и там я замечал сторонников Джошуа — их осталось немного, они расползались в стороны, пока гнев толпы не обратился на них. Пилат изобразил, как умывает руки, и ушел с балкона.

Пятница

Одиннадцать апостолов, Мэгги, мать Джошуа и его брат Иаков собрались в верхних покоях Иосифа Аримафейского. Купец уже сходил к Пилату, и тот согласился в честь праздника Песах выдать тело Джошуа. Иосиф объяснял:

— Римляне — они же не дураки. Они знают, что тела моют наши женщины. Мы не сможем отправить за ним апостолов. Солдаты выдадут тело Мэгги и Марии. Иаков, ты его брат, тебя тоже пропустят — чтобы тело помог нести. Остальным надо будет прятать лица. Фарисеи теперь станут разыскивать последователей Джошуа. Жрецы и так уже почти весь праздник на это потратили, а потому уберутся в Храм. Я уже купил гробницу возле холма, где его распнут. Ты, Петр, ждешь там.

— А если исцелить не получится? — спросил Петр. — Я ведь мертвых воскрешать даже не пробовал.

— Он не умрет, — сказал я. — Он просто не сможет двигаться. Я не нашел здесь компонентов для состава, снимающего боль, поэтому на вид Джош будет совсем как мертвый, но почувствует все. Я знаю, каково это, я сам так несколько недель провел. Петр, тебе придется исцелять только раны от бича и гвоздей, но они вряд ли смертельные. Как уйдем подальше от римлян, я дам ему противоядие. Мэгги, когда его тебе выдадут, сразу же закрой ему глаза, если они будут открыты, а то пересохнут.

— Я не смогу на это глядеть, — сказала Мэгги. — Я не смогу видеть, как они его прибивают к этому кресту.

— Тебе и не придется. Жди у гробницы. Когда настанет время, я за тобой кого-нибудь пришлю.

— А получится? — спросил Андрей. — Ты вернешь его нам, Шмяк?

— Ниоткуда я его не верну. Он не умрет, просто ему будет очень больно.

— Пора двигаться. — Иосиф посмотрел на небо через окно. — Его выведут в полдень.

У претории собралась толпа, в основном любопытствующие. Лишь горстка фарисеев — среди них Иаакан — специально пришла посмотреть, как казнят Джошуа. Я держался позади, чуть ли не в полуквартале, наблюдал. Апостолы рассредоточились — на головах шали и тюрбаны, лица закрыты. Петр отправил Варфоломея сидеть с Мэгги и Марией у гробницы. Никакой шалью не прикрыть ни Варфовых габаритов, ни вони.

У стены возле дворцовых ворот три тяжелые крестовины ждали своих жертв. В полдень вместе с двумя разбойниками, также приговоренными к смерти, вывели Джошуа. Крестовины взвалили им на плечи. Из ран на голове и лице Джоша текла кровь, и хотя он все еще был облачен в багряную тогу, навязанную ему Иродом, я видел, как по ногам его после бичевания тоже струится кровь. Джош по-прежнему казался в трансе, но сомнений не оставалось — боль он чувствовал. Толпа сомкнулась вокруг — выкрикивала оскорбления и плевалась, но я заметил и другое: стоило Джошу споткнуться, кто-нибудь бросался его поддержать. Учеников в толпе хватало — они просто боялись показываться.

Время от времени я окидывал взглядом сборище и ловил встречные взгляды апостолов. В глазах у всех застыли слезы, на лицах — мука и ярость. Я сдерживался, как мог, чтобы не броситься на солдат, не выхватить меч, не покрошить всех в капусту. Испугавшись собственной ярости, я отстал от толпы и поравнялся с Симоном.

— Я тоже не могу, — сказал я. — Смотреть, как они его на крест поднимают.

— Придется, — отозвался зилот.

— Нет. Иди ты, Симон. Пусть он увидит твое лицо. Пусть знает, что ты пришел. Я подойду, когда поставят крест.

Я вообще не могу наблюдать распятия — даже если казнят незнакомых людей. И уж точно не выдержу, когда это сделают с моим лучшим другом. Я не справлюсь с собой, на кого-нибудь кинусь, и нам обоим придет конец. А Симон — солдат, хоть и тайный. У него есть навык. Перед глазами встала кошмарная сцена у храма Кали.

— Симон, скажи ему два слова: внимательное дыхание. И что я просил передать: холода не бывает.

— Какого холода?

— Он знает. И, если вспомнит, сможет отключить боль. Он научился на Востоке.

— Передам.

Сам бы я не смог — я бы себя выдал.

Со стен города я наблюдал, как Джошуа вели к дороге, что бежала вдоль холма под названием Голгофа, — в тысяче ярдов за воротами Генаф. Потом отвернулся. Даже с тысячи ярдов я услышал, как страшно он закричал, когда начали вгонять гвозди.

Юстус выделил четырех солдат — наблюдать, как умирает Джошуа. Через полчаса они остались одни, если не считать дюжины зевак и родичей двух разбойников. Родия молилась у ног приговоренных и пела траурные песий. Иаакаи и прочие фарисеи задержались, чтобы увидеть, как Джоша вздернут на крест и установят столб. А потом удалились к семьям — праздновать.

— Игра, — сказал я, подойдя к солдатам и подбрасывая две кости. — Простая игра. — Тунику и дорогой пояс я позаимствовал у Иосифа Аримафейского. Еще он дал мне кошель, и теперь я поднял его повыше и позвенел монетами у солдат перед носом. — Сыграем, легионер?

Один римлянин заржал:

— И где нам, по-твоему, денег взять?

— А вон на ту одежду, что под крестом лежит. На багряную тогу.

Римлянин подцепил одежду острием копья и посмотрел на Джошуа. При виде меня глаза моего друга расширились.

— А чего бы и нет? Все равно тут торчать. Давай сыграем.

Сначала пришлось проиграть, чтоб у римлян образовались фонды, затем — отыграть все назад, но медленно, чтоб удалось совершить то, зачем я вообще сюда пришел. (Я мысленно возблагодарил Радость за то, что научила меня жульничать.) Кости я отдал солдату, что сидел поближе: лет пятидесяти, приземистый и крепкий, но весь покрыт рубцами, руки-ноги кривые — неправильно срослись. Слишком старый, чтобы воевать так далеко от Рима, слишком битый жизнью, чтобы в целости вернуться домой. Остальные помоложе, чуть за двадцать, у всех — темно-оливковая кожа, черноглазые, худощавые, подтянутые, на вид голодные. У двух совсем юных — стандартные пехотные копья, деревянные древки с узкими железными шипами в локоть длиной. Острия — аккуратные трехгранники: удобно пробивать неприятельскую броню. У двух других — короткие иберийские мечи с осиными талиями, я такой не раз видел у самого Юстуса. Должно быть, он специально импортировал их для своих легионеров — ему не по вкусу были римские мечи с прямыми клинками.

Я отдал кости старому солдату и рассыпал в пыли несколько монет. Пока римлянин кидал кости о подножие Джошева креста, я внимательно осмотрел всю линию холмов. Из-за камней и деревьев выглядывали апостолы. Я подал знак, и его передали по цепочке — женщине, ожидавшей на городской стене.

— Ой, мамочка, боги, наверно, сегодня против меня, — вздохнул я, накатывая себе проигрышную комбинацию.

— А я думал, у вас, евреев, бог только один.

— Я имел в виду ваших богов, легионер. Я же проигрываю.

Солдаты засмеялись, а сверху донесся стон. Я весь сжался — от боли в сердце ребра словно провалились внутрь. Я осмелился поднять взгляд на Джоша — он смотрел прямо на меня.

— Не нужно это все, — сказал мне он на санскрите.

— Что за ахинею этот еврей несет? — спросил старый солдат.

— Не могу знать, офицер. Бредит, наверное.

Слева к кресту Джошуа приблизились две женщины. Они несли кувшин воды, большую миску и длинную палку.

— Эй, а ну отойдите от них!

— Мы просто хотим дать им воды, господин. Ничего плохого. — Женщина вынула из миски губку и выжала. Сусанна, галилейская подружка Мэгги, и Иоанна. Они пришли сюда на Песах приветствовать Джоша на въезде в город, а теперь мы завербовали их для отравления. Солдат не сводил с женщин глаз — они макали губку в воду, привязывали ее к концу палки и поднимали к губам одного из воров, чтоб он ее высосал. Я отвернулся, ибо не мог.

— Верь, Шмяк, — сказал Джошуа, опять на санскрите.

— Эй, на кресте, — а ну заткнись и подыхай! — рявкнул легионер помоложе.

Я весь дернулся и сощурился, разглядывая кости, хотя следовало придушить этого ублюдка на месте.

— Дай-ка мне семерочку. Малышке нужны новые сандалии, — сказал другой легионер.

Я не мог смотреть на Джоша, не мог смотреть на женщин. По плану они должны были сначала напоить воров, чтобы не возбуждать подозрений, но теперь я жалел, что решили отложить.

Наконец Сусанна поднесла миску к нам, поставила на землю, а Иоанна полила губку водой.

— А вина для иссохшего солдатика не найдется? — спросил воин помоложе и шлепнул Иоанну по заднице. — Или другой какой подмоги?

Старый солдат перехватил руку молодого.

— Окажешься на одной палке с этим несчастным, Маркус. Евреи очень обижаются, когда их женщин трогают. Юстус не потерпит.

Сусанна поплотнее закутала лицо шалью. Она была хорошенькая — изящная, с тонкими чертами и огромными карими глазами. Для незамужней — слишком старая, но я подозревал, что мужа она бросила, решив пойти за Джошуа. Та же история с Иоанной, только муж ее одно время за нами таскался, а когда она отказалась возвращаться домой, развелся с нею. Иоанна была сложена покрепче, а при ходьбе переваливалась, как телега на колдобинах. Теперь она протягивала губку мне:

— Попьешь, господин?

Сейчас главное — выбрать момент.

— Пить хочет кто-нибудь? — спросил я, не прикасаясь к губке. В ладони я уже прятал амулет с инь-яном.

— После еврейской собаки-то? Маловероятно, — ответил старый солдат.

— У меня складывается впечатление, что мои еврейские деньги марают твой римский кошель, — сказал я. — Так я пошел?

— Не-е, деньги твои годятся. — Молодой солдат в припадке игривости ткнул меня кулаком в плечо. Я еле поборол соблазн избавить его от зубов.

Я взял губку и сделал вид, что пью. Якобы выжимая ее себе в рот, опрокинул на нее яд и сразу передал Иоанне, чтобы самому не отравиться. Не окуная губку в воду, женщина привязала ее к концу палки и подняла к Джошуа. Голова его мотнулась, язык свесился и ощутил влагу.

— Пей, — сказала Иоанна. Джош, похоже, не услышал. Она сильнее вдавила губку ему в рот, и несколько капель попали на солдата. — Пей.

— Отойди оттуда, Маркус, — велел старый солдат. — Он напьется, а потом из него потечет. Лучше близко не сидеть. — И римлянин хрипло расхохотался.

— Пей, Джошуа, — сказала Сусанна.

Джош наконец открыл глаза и прижался лицом к губке. Слыша, как он высасывает воду, я затаил дыхание.

— Хватит! — скомандовал молодой солдат и вышиб палку из рук Иоанны. Губка упала в пыль. — Все равно скоро подохнет.

— Не очень, раз он стоит на этой деревяшке, — заметил старый.

Время потащилось еще медленнее. Так медленно, что я даже не помню. Когда меня травила Радость, паралич наступил через несколько секунд, а когда я уморил индийца, тот свалился почти моментально. Я пробовал сосредоточиться на игре, но все время следил, когда же подействует отрава.

Женщины отошли подальше, но тоже наблюдали. Вдруг я услышал, как одна ахнула, и поднял голову. Джошуа весь обмяк, а из полуоткрытого рта потекла слюна.

— А как вы поймете, что он умер? — спросил я.

— А вот так. — И Маркус ткнул Джошуа копьем в бедро. Джош застонал и открыл глаза, а все нутро у меня ухнуло куда-то вниз. Иоанна и Сусанна всхлипнули.

Я кидал кости и ждал. Прошел час, но Джошуа стонал по-прежнему. Время от времени он тихо молился. Солдаты ржали. Еще час. Меня затрясло. Каждый звук с креста раскаленным железным костылем вонзался мне в позвоночник. Я не мог себя заставить взглянуть на Джошуа. Апостолы переместились поближе — наплевать, увидят их или нет; однако римляне ничего не замечали. Увлеклись игрой. В отличие от меня, к сожалению.

— Ну все, тебе каюк, — сказал старый солдат. — Если, конечно, плащ не хочешь поставить. Твой кошель пуст.

— Эта сволочь подохнет когда-нибудь или нет? — сказал молодой.

— Ему нужно помочь, — отозвался Маркус.

Он стоял над нами, опираясь на копье. Не успел я и на ноги вскочить, как он с размаху всадил его Джошуа в бок. Наконечник вошел под ребра, и кровь из сердца тремя толчками хлынула по железу, а затем иссякла до тоненькой струйки. Маркус выдернул древко. Склон холма отозвался эхом вопля — я тоже, кажется, кричал. Как зачарованный, стоял я, трясясь, и смотрел на кровь, хлеставшую из Джошуа. Чьи-то руки схватили меня, поволокли назад, подальше от креста. Римляне стали собирать пожитки — можно возвращаться в преторию.

— Во полоумный, — глядя на меня, произнес старый солдат.

Джошуа посмотрел на меня в последний раз, закрыл глаза и умер.

— Уходим, Шмяк, — раздался женский голос у меня над ухом. — Уходим.

Меня развернули и повели к городу. Поднялся ветер, я чувствовал, как меня колотит озноб. Небо потемнело: надвигалась буря. А вопль все звучал, не смолкая, и лишь когда Иоанна зажала мне рот ладонью, я понял, что все это время кричал я один. Я сморгнул слезы, потом еще и еще раз, чтобы хоть видеть, куда ведут, но едва зрение возвращалось, все тело мое сотрясали рыдания и вода снова текла из глаз.

Меня вели к воротам Генаф — это, по крайней мере, ясно. А со стены, над самыми воротами, за нашим приближением наблюдала темная фигура. Я сморгнул и за секунду ясности различил, кто стоял там.

— Иуда! — взвыл я. Голос у меня сорвался.

Я оттолкнул женщин, кинулся в ворота, забросил себя на высоченную створку и прыгнул на стену. Иуда побежал по гребню на юг, озираясь, где бы спрыгнуть.

В голове — ни единой мысли о том, что я делаю, ничего, кроме горя, обратившегося в ярость, кроме любви, ставшей ненавистью. Я мчался за Иудой по крышам Иерусалима, расшвыривая всех, кто попадался на пути, давя горшки, круша клетки с птицей, срывая веревки с развешанной стиркой. Добежав до последней крыши, которая не вела никуда, Иуда спрыгнул с высоты второго этажа, поднялся на ноги и захромал по улице к Ессейским воротам в долину Еннома. Я на полном ходу слетел с крыши и приземлился, не сбившись с шага. В лодыжке что-то хрустнуло, но я ничего не почувствовал.

У ворот стояла очередь желавших попасть в город. Наверное, хотели укрыться от надвигавшейся бури. Небо с треском расчерчивали молнии, на улицы уже падали огромные капли дождя, каждая размером с жабу. Они оставляли в пыли кратеры, и весь город постепенно окрашивался жидкой грязью. Иуда пробивался сквозь толпу, точно плыл в дегте, — люди не желали расступаться, он увлекал их за собой. С каждым шагом вперед его отбрасывало на шаг назад.

Я заметил у городской стены лестницу и взбежал наверх. По стене бродил римский патруль, и я просквозил мимо, уворачиваясь от копий и мечей, достиг ворот, перескочил их и оказался на противоположной стороне. Иуда был теперь прямо подо мной. Он вырвался из толкучки и быстро продвигался по гребню, бежавшему параллельно стене. Прыгать слишком высоко, и я следовал за ним по стене до угла с зубцами и бойницами — здесь стена полого опускалась к массивному основанию, как того для поддержки углов требует наука фортификации. На животе я соскользнул по влажному известняку и приземлился в десяти шагах за спиной у зилота.

Он еще не знал, что я рядом. Дождь хлестал сплошняком, а гром гремел так часто и оглушительно, что я не слышал ничего, кроме ярости, ревевшей у меня в голове. Иуда добежал до высокого кипариса на самом краю утеса. Между деревом и стеной с сотнями выдолбленных гробниц вилась узкая тропа. А сразу за деревом — откос, ярдов пятьдесят другой отвесной стены. Из-за пояса Искариот выхватил кошель, отвалил небольшой камень от входа в одну из гробниц и сунул кошель внутрь. Я схватил Иуду за шиворот, и он завизжал.

— Давай-давай, положи камешек, — сказал я.

Он попробовал извернуться и ударить меня. Я спокойно забрал у него камень и аккуратно положил на место. А потом единственным ударом сбил Иуду с ног и подтащил к обрыву. Одной рукой я держался за кипарис, другой сжимал ему глотку и перегибал зилота над пропастью.

— Не стоит сопротивляться, — предупредил я. — Вырвешься — просто упадешь.

— Я не мог оставить его, — хрипел Иуда. — Нельзя таких в живых оставлять.

Я втянул зилота на тропу и сорвал с его туники кушак.

— Он знал, что должен умереть, — бормотал Иуда. — Ты думаешь, откуда я узнал, что он пойдет в Гефсиманию, а не к Симону? Он же мне сам сказал!

— Но ты мог его и не предавать! — заорал я и одним концом кушака охватил ему горло, а другой перекинул в излучину кипарисовой ветви.

— Не надо. Не делай этого. Мне пришлось. Кто-нибудь все равно бы… Он бы нам напоминал, кем мы никогда не станем.

— Ну да, — ответил я.

И столкнул его спиной вперед, а сам поймал свободный конец кушака. Ткань на ветке натянулась до звона. Иудина шея хрустнула, точно щелкнул сустав. Я отпустил кушак, и труп рухнул во тьму. Я не услышал падения — все заглушил раскат грома.

И тут ярость вытекла из меня — будто скелет растаял и поплыл. Я посмотрел вперед, через всю долину Еннома, вгляделся в сплошной полог обесцвеченного молниями ливня.

— Прости меня, — сказал я и шагнул с утеса. Один раскат боли — и ничего.

Вот все, что я запомнил.