Агуглу (Тайна африканского леса)

XII АЗРАИЛ

Для читателей, заинтересовавшихся моим рассказом, я привожу здесь несколько заметок, которые я делал изо дня в день во время наших скитаний по лесу ужаса.

21 сентября. Со вчерашнего дня мы идем вдоль русла потока. Сегодня вечером течение сделалось тише, и мы построили плот, связав лианами несколько стволов дерева, легкого и нетонущего, как пробковый дуб. Таково хрупкое судно, несущее нас к лесу.

22 сентября. Лес точно убегает от нас, так как поток ускользает каждый раз, как только лес пытается заключить его в свои оковы. Когда большие деревья на берегу закидывают свои корни, чтобы задержать его, он быстро поворачивает в сторону и поспешно скрывается под скалами.

24 сентября. Река понемногу покоряется и поддается обольщениям леса. Она течет вдоль рыхлых берегов, и плот тихо, замирая скользит по ней, так что нам нет надобности прибегать к шестам. Количество деревьев увеличивается, и некоторые, наклонившись у самого берега, растут почти горизонтально. Лианы обхватывают их там своими узловатыми руками; вьюнки и пассифлоры качаются по ветру; на каждом разветвлении произрастают удивительные растения, паразиты, — похожие на опухоли и наросты, грибы, — целый растительный мир. Нигде я не видел такого разнообразия гибких и извивающихся лиан и лоз, прицепившихся к стволам или приросших к коре. Деревья бросаются сразу целой толпой, толкают, душат друг друга, только бы скорее пробиться к свету; самые старые, угрюмо расстилающие свои корни по поверхности воды, оттиснуты назад в этой давке, искривлены и покрыты зобами и наростами.

26 сентября. Мы плывем в зеленом туннеле. Там и сям дремлют рыжие летучие мыши, зацепившись за нижние ветки. Вдруг, без всякой видимой причины, они всполошились и шумной тучей поднялись вверх, хлопая по воздуху своими тяжелыми крыльями. Все живое приходит в движение. Маленькие зеленые змеи, извивающиеся в ветвях, шипят и поднимают свои плоские головы. Они падают, как водоросли, на поверхность реки и ныряют быстрее удара меча.

— Ложитесь ничком, — кричит Абу-Гурун, — летят осы!

Их жужжание приближается. Они пролетают сплошной массой, бесчисленные и прижатые друг к другу, как песчинки на лагуне. Звучащая сеть, ткань из прозрачных и раздраженно бьющихся крыльев протягивается от одного берега к другому. Под нею все погружено в сумеречную полутьму. Растянувшись на плоту, мы закрыли себя одеждой. Рой пролетает над нами с шелестом беспрестанно разрываемого шелка.

27 сентября. Сегодня вечером обычная гроза застигла нас неожиданно. В мгновенье ока река была изрезана, изрыта и вздута бурей. Можно было подумать, что адский огонь вскипятил ее крупными пузырями. Наш плот, уносимый по воле течения, летит, как стрела из самострела.

Берег проносится мимо нас с быстротой молнии; бесчисленные болотные птицы с взъерошенными перьями прижимаются туловищем к земле и целиком зарывают в песок свои длинные окоченевшие клювы, чтобы устоять против вихря.

После урагана вода нанесла всевозможные обломки. Среди полузатонувших деревьев и испачканных грязью ветвей в беспорядке застряли осиные гнезда и гнезда ткачей, птицы, запачканные грязью, белки, улитки, пресмыкающиеся, словом, все мелкие обитатели листвы, которых унесла буря.

28 сентября. Течение начинает лениться. Оно только набегает чуть видными морщинками вокруг низких веток, купающихся в воде. А вода почернела от гниющих веществ, разлагающихся волокон и миллиардов микроскопических животных, плавающих, движущихся и ныряющих целыми тучами.

Изобилуют водяные растения; ленты водорослей тянутся, как щупальцы спрута; кувшинки и водяные папоротники образуют зеленоватые острова; тлетворный запах исходит от этих растений, когда концами наших шестов мы случайно приподымаем их студенистую изнанку.

30 сентября. Берегов больше не видно, — не в центре ли мы пруда, неясные берега которого теряются в тумане? Имеет ли этот пруд выход? Мы наугад направляем наш плот, задерживаемый травами. Жарко, как в бане. Измученные и запыхавшиеся, мы, наконец, добираемся до черных корнепусков. Они погружают в тину обломанные ветви, сплошь усеянные бородавками и узловатостями. Мы проезжаем под ними, как под арками. Омертвелые, покрытые плесенью корни с висящей бахромой гниющего мха срастаются и сплетаются меж собой… Вдоль пней змеи, черные, как сажа, высовывают свои треугольные языки; в глубине каждой ямы кишат покрытые прыщами жабы, саламандры и большие гнойные мокрицы, но самые отвратительные чудовища гнездятся в грязи. Прожорливые земляные черви копошатся, расползаются и свиваются попарно. Нет ничего отвратительнее этих личинок, двигающих лапами, вертящихся, скользящих и опрокидывающих друг друга в зеленоватой пене. Каждый раз, когда наш плот, лавируя, задевает за дно этой клоаки, водяные пузыри поднимаются на поверхность и, лопаясь, выделяют тошнотворный запах.

7 октября. «О чем ты думаешь, Абу-Гурун?» Он поднимает бледное лицо, протирает глаза и тупо отвечает мне: «Ни о чем… о разных вещах!..»

Мы покинули наш плот. Перед глазами невообразимое пространство черных болотистых вод. Позади чаща. Если мы хотим спастись от дыхания заразного воздуха, необходимо завтра же пробить, во что бы то ни стало, путь через это море ветвей и зелени.

Голод буравит внутренности и Муни забирается в чащу в поисках чего-нибудь съедобного. Она возвращается и Абу-Гурун с трудом поднимает свои отяжелевшие веки.

Муни не спеша вынимает один за другим собранные в сумку плоды: пыльные, сиреневые фиги и амомы с алыми щечками, хрустящие на зубах.

О, дикие лесные фрукты, маленькие, кисловатые и терпкие, какими вы казались нам вкусными!

2 октября. Судьба нам благоприятствует. Мы только что открыли слоновую тропу. Она, как темное кольцо, проникает галереи вглубь леса и тянется, покуда хватает глаз. Листва плачет в ней бесчисленными каплями воды в сумерках, никогда не озаряемых ни единым лучом. Мы подвигаемся с трудом, по щиколотку в грязи. Вдруг шум тяжелых шагов возвещает нам о приближении слонов. Мы торопливо бросаемся под прикрытие и ждем с лихорадочно бьющимся пульсом. И вот они появляются. Во главе шествуют самки, маленькие глазки которых внимательно всматриваются в окрестность. Затем гуськом идут самые молодые, клыки которых едва еще прорезываются. Огромный самец замыкает шествие. Его хобот раскачивается во все стороны, срезая ветви, и под его ступнями лесные ягоды лопаются с треском, похожим на треск загорающихся сухих листьев. Не почуял ли он нас? Его уши беспокойно движутся и он испускает короткий пронзительный свист. Он совсем близко… почти около меня. Протянув руку сквозь листву, я мог бы дотронуться пальцем до черноватой кожи, покрытой шрамами.

3 октября. Абу-Гурун меня беспокоит. Его черты потеряли симметрию; глубокие складки, начинаясь у окончания носа, врезываются в контур его щек. Несмотря на ужасную жару, он дрожит и стучит зубами. По временам словно бред охватывает его мозг, и он шлепает вперед, не жалея своих худых ног, покрытых царапинами от укусов насекомых и падает, окончательно обессиленный. В отчаянии, он запрокидывает голову и там, в вышине, сквозь непроницаемую листву старается найти солнце, которого, быть может, никогда не увидит.

4 октября. В темноте, пропитанной испарениями листьев, ночи тянутся бесконечно. Ветви не пропускают ни отблеска звезды, ни лунного луча! Только там и сям вспыхивают огненные мухи, трепещут одно мгновение и снова гаснут во тьме. В этом густом мраке, окутывающем все предметы, бьется напряженная жизнь леса. Она — в жужжании москитов, которых мы давили горстями, она — в шелестящих извивах змей в траве, в скользящем беге маленького плотоядного животного; она в кваканье лягушек, в точащих стволы насекомых, в белках, грызущих орехи, в птицах, застигнутых хищной кошкой и бьющих крыльями на верхушке дерева. Вдали мяукает пантера; где-то совсем близко галаго[10] своим пронзительным криком вспугивает тишину; вокруг нас шимпанзе и большие бабуины барабанят кулаками по дуплистым деревьям.

5 октября. Нам положительно везет. Галерея, в которую мы проникли ползком сегодня утром, вывела нас на вольный воздух, к полянке, где поредевшие большие деревья дают возможность увидеть кусочек голубого неба.

Здесь происходил какой-то стихийный переворот. Молния и ветер сообща опустошили все на поверхности многих лье. Остались только несколько тысячелетних гигантов. Их листва качается над опустошенными лесными порослями.

Прислонясь к дереву и поставив левую ногу на правое колено, Муни длинным шипом, который держит в руке, старается извлечь клеща, снесшего свои яички под ногтем ее ножного пальца. Чтобы освежить гноящиеся на ногах раны, Абу-Гурун вошел до половины туловища в ручей, катящийся среди сломанных деревьев. Немного выше, склонясь над чистой водой, я большими глотками утоляю жажду, зачерпывая пригоршнями воду.

Мы пообедали тушеной черепахой и молодыми белками, взятыми из гнезда в дупле дерева. Стоя вокруг костра, бросавшего слабое пламя, мы похожи на лесных гномов, вышедших из старого пня и поймавших блуждающий огонек.

— Знаешь, о чем я думаю? — внезапно сказал Абу-Гурун, отрывистый голос которого разрезал, как резцом, великое молчание прогалины. — Я думаю о ночах в пустыне, когда сияют бесчисленные звезды, как муравьи в муравейнике, и когда спишь у палатки под беспредельным ясным небом!

Вдали поднялся шум, тот шум, который убаюкивает каждый вечер наш сон и который производят бабуины, мерно ударяя кулаками по коре деревьев.

— Ты слышишь? Можно подумать, что там в лесу празднуют свадьбу.

И, после продолжительного припадка кашля, он продолжал:

— Точно такой же шум раздается в пустыне, на привале, когда звуки там-тама призывают девушек и смуглые девы моей родимы пляшут поочередно в середине круга, бросая вызов звездам, меркнущим перед блеском их черных глаз!

Он вытянул свои ноги к огню и щелчком сбросил целую гроздь пиявок, присосавшихся к одной из кровоточащих ран.

— Странно, — прибавил он, — с некоторых пор я больше не владею своими мыслями; они все время возвращаются к моему детству и моей родной стране.

— Где же твоя страна, Абу-Гурун? — спросила Муни.

Я видел, как его глаза дрогнули, когда он ответил:

— Она тянется от Феццана к Дарфуру и от Дарфура до Канена. Моя страна так велика, что этот лес казался бы в ней пучком травы, затерявшимся среди дюн.

— А моя совсем мала, — сказала Муни, — но деревья, цветы и птицы там красивее, чем где бы то ни было.

Нубиец закусил губы, из которых сочилась кровь.

— Там, где родился я, нет ни цветов, ни деревьев, ни птиц, только песок, но какой белый, какой чистый! Поваляешься в нем голым и выйдешь чистым, светлым и гладким, как порошок.

Он разволновался и, словно галлюцинируя, уставил лихорадочно горевшие глаза в одну точку.

— Что ты говоришь о цветах? У нас есть цветы, расцветающие каждой ночью. У нас есть ручьи — волнующиеся дюны, на которых растянешься во весь рост и тебе кажется, что тело твое баюкают журчащие волны.

Крик задушенной лани прорезал воздух. Абу-Гурун вздрогнул и, закрыв лицо руками, погрузился в немое раздумье.

В луже, у его ног, отражался уголок неба.

Тихо шелестел ветер, а в вышине виднелась только одна звездочка, робко мерцавшая между двумя ветками.

6 октября. Абу-Гурун, проснувшись испустил крик ужаса.

Взяв его под руки, я помог ему подняться. Его жалкие ноги совершенно обнажились и я увидел, что язвы еще увеличились от порезов острых трав.

— Поверь, — заявил он, — я могу идти, если понадобится, еще хоть восемь дней.

Обмыв его раны водой, Муни перевязала их листьями банана. Затем мы все трое начали ходить около преграды, выискивая хоть какую-нибудь щель.

— Подождите меня, — сказала Муни, — я сейчас вернусь.

Мы увидели, как она ползком исчезла в листве. Появившись через некоторое время, она сделала нам знак рукой и мы, лежа на животе, поползли за нею по проложенной ею борозде.

— Внимание! Налево осиное гнездо!

Продолжая лежать на животе, она посмотрела в противоположную сторону.

На земле копошилась кипучая жизнь, которая рождается из разлагающихся веществ. Рубя сучья справа, подсекая растения слева, согнувшись вдвое, мы пробирались сквозь заросли, извиваясь, как змеи, делая бесчисленные крюки, чтобы избежать терний, пресмыкающихся и колонн муравьев, характерный запах которых выдавал их на расстоянии.

— Ради бога, передохнем немного! — взмолился Абу-Гурун, лицо которого в сумраке казалось синеватым.

Мы находились в уголке, образованном несколькими стволами, ветви которых сплетались в подобие свода. Гнилое дерево, почерневшее от плесени, ломалось под пальцами и обнажало таинственные гнезда, копи и галереи. В их глубине двигались чьи-то лапки, работали челюсти и жвалы. Каждая дыра служила убежищем для насекомых-разрушителей. Жуки-долгоносики, термиты, уховертки были так многочисленны, что, приложив ухо к стволу, мы слышали беспорядочный шум от копошащихся насекомых, которые грызли, точили и пилили с неустанной прожорливостью.

— Берегись! — крикнула Муни, показывая на блестящих черных муравьев, которые среди складок коры длинными вереницами ползли надо мной.

— Ко мне! — раздался вдруг испуганный голос Абу-Гуруна. Сколопендра с красными ножками, гибкое туловище которой ерошилось зеленым шелком, впилась с таким остервенением в его затылок, что пришлось раздавить насекомое на месте. Его челюсти остались в коже, которая вздулась и приняла синеватый оттенок.

8 октября. С деревьев капает вода и ни единый луч света не пронизывает листвы.

— Идите одни, — стонет Абу-Гурун, — я отказываюсь продолжать путь.

Его ноги представляют сплошную рану. Пользуясь бессилием несчастного, пиявки не дают ему ни минуты покоя. Когда он проходит по чаще, они ливнем падают на него; пузыри на его ногах лопнули и образовали язвы, из которых самая большая — на икре — имеет размер монеты в пять су. Однако, он продолжает путь, опираясь рукой на мое плечо.

Почва губчата и грибы в изобилии растут на перегное. Они виднеются в глубине выбоин, на влажных мхах, вдоль откосов и усеивают старые пни. Тут и сморчки с карминовой прической, и волосатые подвишенники ультрамаринового цвета, и лисички с шафрановыми завитками, и бронзовые боровики, и багровые ядовитые грибы, словом, все виды, — от безобидных груздей до самых опасных мухоморов.

Я нашел грибок, шляпка которого равнялась почти двум метрам в окружности. Он был в лохмотьях и издавал неприятный запах плесени. Противные волосатые улитки, волосики которых при соприкосновении жгут сильнее крапивы, прилипли к его шейке, точно приклеенные; мошки ржавого цвета жужжали вокруг его гнилого ствола. Я наклонился, чтобы лучше разглядеть его, как вдруг плоская муха со сложенными крылышками скользнула под мою одежду. Резким ударом по моему рукаву Абу-Гурун раздавил ее наполовину и протянул мне насекомое, которое держал концами пальцев.

По маленькому значку, черневшему на его туловище, я узнал муху «цеце», укус которой убивает животное и вызывает у человека явления сонной болезни.

Но цеце редко залетает в высокие леса; она охотнее остается на пастбищах с редкими лесистыми полянками.

Уж не пришли ли мы к концу нашего пути?

С надеждой в сердце Абу-Гурун прибавляет шаг. За ним Муни со связкой густых веток в руке отгоняет мух и слепней, упорно преследующих нубийца с утра до вечера.

7 октября. Абу-Гурун стонал всю ночь. Утро уже оросило траву, когда он заснул, завернувшись в складки своего бурнуса. Муни тоже уснула; тихое, ровное дыхание вылетает из ее полуоткрытого рта и мерно колышет стебельки травы около лица.

День предстоит мучительный. Деревья, вырванные циклоном и наваленные в беспорядке друг на друга, образуют преграду, кажущуюся непреодолимой.

Я бродил, исследуя встречающиеся препятствия, когда Абу-Гурун вдруг проснулся. Он с беспокойством осмотрелся по сторонам. Увидев меня перед нагроможденным деревьями, он крикнул с рыданием в голосе:

— Не оставляй меня здесь одного! Сжалься, не уходи без меня!

В его взгляде горела тоска. Опираясь руками о землю, он попытался встать на ноги, но снова упал с глухим стоном.

— Не бойся, — сказал я ему, — никто и не думает покидать тебя.

— Где Муни? — спросил он меня.

— Она ищет дикие плоды в кустарниках.

— Не надо ждать дольше, — сказал он прерывающимся голосом, — я умру спокойно, зная, что вы в безопасности!

В ту же минуту появилась Муни с ужасом на лице.

— Мы погибли! Со всех сторон нас окружают карлики!

И, дрожа, прибавила:

— Вчера еще они расположились возле нас. Вся почва изрыта кожицей амомы[11] и недоеденными ягодами!

Абу-Гурун стал искать мою руку и, когда почувствовал ее в своей, сказал:

— Умоляю тебя, уведи ее скорее. Оставьте меня одного с надеждой, что вы увидите вашу родину. Я умру тогда спокойнее!

Муни наклонилась к нему и концами пальцев отерла волосы, прилипшие к его вискам. Нубиец взял ее лицо меж своих ладоней:

— Позволь мне посмотреть на тебя в последний раз. Там, в палатке, раскинувшейся около дюн Канена, у меня есть дочь, похожая на тебя. Что-то мне говорит, что ее судьба связана с твоей!

Он закончил, не переводя дыхания:

— Я сказал; теперь уходите… не делайте шума… а я повернусь в ту сторону, где встает солнце, чтобы встретить смерть.

Не желая раздражать его, мы удалились в молчании. Однако, в глубине чащи мы выжидали дальнейшего. Когда нубиец решил, что мы уже далеко, он приподнялся на локте; схватив тыквенную бутылку, содержавшую немного холодной воды, он поднес ее к губам и упал с подавленным стоном. Вскоре мы увидели вереницы красных муравьев, взбиравшихся по складкам бурнуса и набросившихся на лицо Абу-Гуруна. Муни подбежала к умирающему, протянув руки:

— Прости, Абу-Гурун, мы не в силах уйти.

9 октября. На рассвете первым делом я посмотрел на нубийца. Вытянувшись на спине, он созерцал листву, сквозь которую его глаза тщетно искали исчезнувшие солнце. Муни положила около него свою утреннюю добычу: несколько невкусных слив и с дюжину бобов в стручках жестче кожи. Он медленно отодвинул их рукой. Ни слова… ни движения… У него едва хватает сил шевельнуть веками, чтобы отогнать назойливых мух.

10 октября. Абу-Гурун только что умер. Ливень целую ночь хлестал по листве. На утро луч света пробился сквозь ветви. Нубиец не отрывался глазами от этого бледного отблеска и умер, когда его затуманили поднявшиеся от трав испарения.