Агуглу (Тайна африканского леса)

VI МУНИ

С недавних пор у меня есть подруга. Ее зовут Адуаде Муни: она, как и я, пленница Агуглу.

Это ребенок, едва достигший шестнадцатилетнего возраста, с лицом теплого оттенка полусжаренного кофе. Тонкие губы улыбаются на ее прекрасном овальном лице с прямым носом, которым отличаются некоторые племена эфиопской расы, происходящие от смешения с древними народностями Египта.

Довольно высокая, с длинными и стройными ногами, Адуаде Муни во время ходьбы высоко держит голову, украшенную густыми волосами, заплетенными в тонкие косички. Маленькое золотое кольцо блестит в носовом хряще у ноздрей; грациозная шея украшена ожерельем из мелких раковинок; и гибкий и безупречный стан стягивает кусок ткани из рафии[6].

Я познакомился с нею благодаря огню, который сделал из меня исключительное существо, возбуждавшее всеобщее любопытство. Каждый вечер я зажигаю огонь, чтобы опалить дичь или сварить клубни растений. Три камня и три небольших глиняных устоя образуют очаг. Пока я священнодействую, со всех сторон нерешительно приближаются группы желающих посмотреть на чудо; но, как только вспыхивает первая искра, все в испуге подаются назад.

Однажды вечером, в последнем ряду зрителей я заметил Муни, вытянувшую свою шаловливую головку.

Муни моя соседка. Пещера ее хозяина вырыта под той, в которой живу я. В час послеобеденного отдыха, когда ее оставляют одну, она приходит ко мне. Естественная лестница из камней и корней соединяет один выступ с другим. Муни не знает головокружения, она карабкается по лестнице с ловкостью обезьяны и ее бронзовое лицо всегда неожиданно появляется над моим карнизом.

— Где ты родилась, Муни? — спросил я ее в первый раз.

— За этими горами, — ответила она, — на берегу большого озера, окруженного лесом.

Ее глаза увлажняются при воспоминании о родном лесе. Но Муни скоро овладевает своей слабостью и гордо прибавляет твердым голосом:

— Там у моих родных большая хижина, а деревня густо населена, как пчелиный улей.

Помолчав, она доканчивает свою фразу, подчеркивая ее гримасой презрения:

— Мои родные не похожи на диких зверей: они не живут в ямах.

Мне хотелось бы узнать, при каких обстоятельствах попала она к Агуглу. Но объяснения затруднительны. Девушка говорит на неизвестном мне наречии и едва знает несколько слов по-английски и по-нубийски. Чтобы сделать свои слова понятнее, она вынуждена прибегать к помощи тысячи разнообразных гримас, на которые только способна ее физиономия.

История, впрочем, обычная. Нубийские торговцы поймали ее однажды вечером, когда она ходила за водой, и отвели в свой отряд. Ее связали лианами, били по каждому поводу, долго вели по неизвестным тропинкам. Маленький отряд, достигнув горных вершин, собирался уже перевалить их, когда появившиеся в темноте Агуглу утащили Муни от ее похитителей. Это случилось два года тому назад. С тех пор она живет здесь, в одной и той же пещере, ничем не занятая, более или менее свободная и почти счастливая.

— Счастливая? — повторил я, как эхо.

— Да, — сказала она, полуоткрыв улыбкой рот, украшенный белыми зубами.

Я прибавил, не смотря на нее:

— Сколько вас всех в жилье?

— Не считая меня, шесть мужчин, трое детей и одна женщина, — ответила она.

На мои губы просился другой вопрос, но перед чистыми глазами Муни, которая без всякого смущения смотрела на меня, я не осмелился его произнести. Она, несомненно, поняла мою мысль, так как тихо добавила:

— Они берегут меня для Каа.

Там, где она сидит, играет солнечный луч и в нем танцуют мошки; она мигает веками и отгоняет их рукой.

— Каа? — спросил я в изумлении.

— Да, — ответила она едва уловимым шепотом. — Каа — …старец… патриарх… Тот, с которым не говорят!

Ее палец снова указывает мне на вершины.

— Он живет там, высоко, среди туч. Это властелин, которому повинуется весь мир.

Муни замолкает, увидев Сао, появившуюся на площадке; Сао вглядывается в небо, чтобы измерить высоту солнца. Это час, когда Фои возвращается домой; он скоро будет здесь и довольная Сао улыбается нам, блестя своими белыми зубами. Когда она ушла, Муни снова тихо заговорила:

— Патриарх, который живет там, в вышине. Что я могу сказать тебе о нем, кроме того, что он один держит в своих руках нити нашей судьбы. Каждый год, во время дождей, различные кланы, рассеянные в горах, послушно приносят ему в дар своих пленников и девственниц. Приближается день, когда и меня поведут к нему. Может быть, мы попадем в одну партию.

Внезапным прыжком Муни вскакивает на ноги. Одно мгновение ее горячая рука дрожит в моей; затем я остаюсь один перед темнеющим горизонтом.

В эту ночь меня мучил странный кошмар. Я летал высоко над горами в звездном небе, вцепившись пальцами в шею большой птицы с распростертыми крыльями. Вдруг я почувствовал, что мы падаем с головокружительной быстротой. Я закрыл глаза, чтобы не чувствовать падения и, когда снова открыл их, таинственная птица исчезла.

Я находился один у входа в мрачное ущелье. Маленький гном с глазами, окаймленными краснотой, с лягушачьими щеками и короткими, как плавники, руками, сделал мне знак следовать за ним, и мы молча пошли вперед. Мы долго шли через целый лабиринт коридоров; наконец, мой проводник сразу остановился и ударил кулаком в стену. Каменная глыба целиком поднялась и открыла громадное помещение, освещенное со всех сторон сернистым светом, с мраморными колоннами и базальтовым портиком.

В глубине, на троне из зеленого нефрита, сидел высокий старик. Гном упал перед ним на четвереньки. Вдоль всего покоя распростерлись другие гномы, уткнувшись лбами в землю. Но я не видел ничего этого, так как мой взгляд был неодолимо прикован к низкой двери, пробитой в стене. Когда она открывалась, я видел искаженные лица и слышал зловещие стоны. Каждый раз из этой геенны выходили женщины. Они были всевозможных рас и национальностей: черные, желтые, одни с удлиненными к вискам глазами, другие с пышным станом, третьи с распущенными по плечам светлыми волосами. Они подвигались мерными, плавными шагами, устремив глаза куда-то вдаль. Каждую поддерживали под руки двое слуг и по ступенькам трона поочередно подводили к старику. Одним беглым, жестким взглядом Великий Старец осматривал ее руки и плечи, затем резко откидывался на спинку трона и мановением руки приказывал увести женщину.

Все совершалось быстро, и женщины в короткое время переполнили залу, где стоял какой-то тяжелый запах.

Внезапно я почувствовал, что от ужаса у меня выступили на висках капли пота. Среди вереницы жертв я увидел лицо Муни. Взойдя на первую ступеньку, она бросила мне такой взгляд загнанного животного, что я бросился вперед с криком смертельно раненого человека и все сейчас же исчезло: и большая, колеблющаяся зала, и распростертые карлики, и страшный старик. Я проснулся, порывисто дыша, царапая ногтями сбившуюся подстилку и чувствуя себя совершенно разбитым.

В пещере, переполненной миазмами, Агуглу спали тяжелым сном. Я тихонько вышел, стараясь заглушить шум своих шагов.

Ночь была светлая. Четыре симметричные звезды Южного Креста мерцали на стальном полированном небосклоне. Я сел, почти упал, в конце площадки, упершись локтями в колени. Скоро до меня донесся неясный шум голосов. Отдельные предметы, окутанные тенью, потеряли свои очертания, слившись друг с другом, и я с большим трудом различил фигуры двух существ, сидевших рядом; их глаза то вспыхивали фосфорическим блеском, то потухали.

В эту минуту в разрезе горного кряжа показалась луна и окрасила в лиловый цвет небо, наполовину затянутое облаками. Обе фигуры оказались залитыми светом. Я узнал Фои и Сао: обняв друг друга руками за шею, они покачивались, подобно коленопреклоненным статуям…

В данную минуту Фои, стоя рядом со мной, занимается своей хитрой работой. Сжав губы, образующие складку в углу рта, он неутомимыми пальцами полирует слоновую кость или дикий камень. Нас окружает рой мух. Иногда длинная лента птиц проносится в небе со звуком разрываемой ткани.

Очень часто Муни присоединяется к нам. Она учит меня языку Агуглу.

В этом зачаточном наречии замечательно, в особенности, одно явление: полное отсутствие слов для выражения отвлеченных и родовых понятий. Слов «жалость», «время», «цвет», «растение», «птица» не существуют в их словаре. Фои никогда не скажет: «я болен»; он скажет «у Фои болит живот» или «у Фои болит голова».

Качества вещей он не определяет прилагательными: «сладкий», «теплый», «холодный», «короткий», «нежный», «любящий» — их нет в языке Агуглу. Вместо «твердый» он скажет «как камень», вместо круглый — «как луна». Но зато диалект довольно богат словами, служащими для обозначения всего, что Агуглу могут видеть и осязать. Так, наиболее часто встречающиеся породы деревьев, животных и цветов имеют названия. Многие согласные отсутствуют. Множественное число получается через удваивание слова, например: «рука» — «ео», «руки» — «ео-ео». Счет у них очень скуден. Фои не способен пересчитать собственные пальцы. Его система счисления не идет дальше четырех. Следует еще заметить, что это число равносильно для него слову «много».

Но больше всего меня занимает изучение нравов. С самого первого дня я ищу удовлетворительного объяснения диких воплей, предшествующих закату солнца. Следует ли видеть в этих завываниях нечто вроде религиозной церемонии во имя неизвестного бога? Или Агуглу плачут при наступлении сумерек, испытывая смутное опасение, что солнце исчезает навсегда? Я склонен принять эту последнюю гипотезу. Действительно, когда я говорю Фои о силе, лежащей вне естественных законов, он не понимает. У него нет никакого представления о божестве, которое можно умиротворить жертвами. Однако, подобно своим сородичам, он, видимо, постоянно терзается какими-то таинственными страхами. Впрочем, мне удалось установить одну из причин этого страха, заставляющего его без всякого видимого повода трепетать и стучать зубами. Все дело в каком-то черном существе, представляющем собой нечто вроде оборотня-людоеда; этот оборотень бродит во мраке, и никто не может спастись от него.

Верят ли Агуглу в будущую жизнь? Я думаю, что нет, так как, вообще говоря, они не питают никакого уважения к трупам. Недавно у наших соседей скончался ребенок, страдавший какой-то скрытой болезнью, и родители не проявили ни малейшего волнения. Маленькое тело было грубо выброшено через карниз в пропасть и, зацепившись, повисло на скале. На следующий день большой ястреб, покружившись над долиной, опустился на добычу, запустил когти в тело ребенка и поднялся, никем не отогнанный.

Впрочем из этого правила допускаются исключения. Когда умирает патриарх Каа, или прославленный храбростью глава клана, или известный своей мудростью старик, Агуглу совершают в честь их настоящие погребальные обряды. Тело погребают в сидячем положении под кучей камней, расположенных с грубой симметричностью.

Я добился от Фои описания этих церемоний. Понемногу он рассказал каждую подробность, которую мне пришлось медленно и терпеливо выпытывать у него. С большим трудом удалось мне скоординировать все то, что он хотел сказать; фразы были отрывочные, непонятные, без видимой связи… Передать их можно только тарабарщиной, даже более непонятной, чем ломаный язык негров. Поэтому я предупреждаю читателя: когда на протяжении этого правдивого рассказа мне придется приводить слова Фои или его соплеменников, то я не буду воспроизводить их дословно, — настолько язык Агуглу неточен и речь бессвязна. В противном случае, я утомил бы читателя и лишил бы рассказ удобопонятности.

— Когда умирает Каа, — старательно объяснял Фои, — его жены приводятся к могиле, вокруг которой, под крики, вопли и хлопанье рук, они пускаются в неистовую пляску. Они кружатся без устали в продолжении долгих часов. Наконец, наступает минута, когда несчастные, уже ранее парализованные ужасом, одна за другой в изнеможении валятся с ног. По мере того, как они падают, их хватают, запрокидывают им голову и закалывают. Их трепещущие тела складывают в кучу около трупа Каа, затем сверху наваливают протухшие съестные припасы, ломаное оружие и предварительно разбитую домашнюю утварь.

— Зачем же ее разбивают, Фои?

Он мне отвечает с простодушной логикой:

— Если Каа умер, на что ему свежая пища, новое оружие и целая посуда?

Подобное рассуждение указывает на просыпающееся сознание. И Фои часто подтверждает это на деле. Вот, например, осколком кремня он старается награвировать что-то на куске дерева. Линии, начертанные его неопытной рукой, глубоки. Гравер хотел изобразить силуэт дикого барана, часто встречающегося на этих высотах, и точно воспроизвел его существенные черты: схватил даже обычную позу этого жвачного животного, когда оно отдыхает, прислонясь спиной к стволу дерева. Недолго думая, Фои решительным ударом кремня начинает кромсать дерево, стараясь придать ему вид толстой дубины. Каждый удар портит рисунок, выполнявшийся с таким терпением. Рога животного, конец хвоста, профиль его морды, так естественно наклонившейся к земле, — все эти подробности, в которых таилась жизнь, понемногу исчезают. Фои не сумел соразмерить свои удары и душа рисунка пропала.

Фои остался ребенком; у него впечатлительный и непосредственный характер. Его волнуют безотчетные желания и осаждают неясные страхи. Он, например, опасается сообщать свое имя, полагая, что другой, узнав его имя, может этим самым получить таинственную власть над ним. Боюсь, что Фои первым додумается до всяких смутных страхов о загробной жизни. Близок момент, когда он высечет из камня первого идола.

Но пока заботы подобного рода не тревожат Агуглу. Они не думают о будущей жизни, не думают даже о завтрашнем дне. Никакой предусмотрительности! Они живут изо дня в день и охотятся только тогда, когда их к этому принуждает голод. А сезон бездождия кончается и ливни скоро повлекут за собою оскудение запасов.

Самцы уже беспокоятся и волнуются. Крупная дичь, предупрежденная своим инстинктом, покинула высокие плоскогорья, которые, благодаря разлившимся потокам, скоро сделаются непроходимыми. Охотники приносят только очень незначительную добычу. Вчера к ночи Мур и Нау вернулись с охоты, измученные бесполезным хождением, с блестящими от досады и гнева глазами.

Когда они вошли в грот, Муни бросила на меня тревожный взгляд. Без сомнения, перед ее глазами промелькнуло что-то виденное ею раньше, потому что она провела несколько раз рукой по векам, как бы отгоняя тяжелое воспоминание. Наконец, она решилась прервать молчание. Склонившись щекой на сложенные руки, она начала делиться воспоминаниями о пережитых ужасных часах. Отрывистыми словами она рассказывала о бесчисленных драмах, заливающих кровью пещеры, когда изголодавшиеся самцы остаются несколько дней лишенными пищи. Вихрь безумия потрясает горы. Желание поесть мяса возбуждает страсти. Даже самых мирных охватывает ярость. С пеной у рта, с налившимися кровью глазами, они выпрямляются, сжав кулаки; всякая жалость исчезает. Больные, калеки и слабые являются первыми жертвами безумия: здесь убивают ребенка, там привязывают к столбу пленника и разрубают его на части; или же, наконец, самцы устроив из палки, прилаженной к шее жертвы, нечто вроде рычага, душат свою самку, чтобы избегнуть потери хоть капли крови.

Я слушал, холодея от ужаса. Сумерки окрашивали только часть неба, развернувшуюся багровой полосой. Природа купалась в розовом воздухе, как будто чья-то чудесная рука рассыпала повсюду персиковые цветы. Со всех концов, раздавались уже вопли и испуганные птицы стрелой проносились по небу.

Чтобы отвратить последствия голода, я решил попытаться произвести опыт.

В это время года мириады рыб, опустившихся на дно спокойных вод для метания икры, поднимаются вверх и бесчисленными сплошными массами плывут по течению потоков, иногда в продолжение нескольких часов сряду. Агуглу, располагающие только грубо сплетенной из травы корзиной, ловят их в большом количестве. Какой же удивительный улов можно было бы получить, применяя другие орудия! Почему, например, не прибегнуть к плодам дерева «nette», оболочка которых, намоченная в воде с каменной солью, даст очень сильный дурманящий яд? Нескольких капель этого яда, часто применяемого черными, достаточно для оглушения самых крупных рыб, при чем мясо их не портится и остается съедобным.

Я заручился содействием Фои, Сао и Муни.

Когда мы отправились на ловлю, солнце начинало окрашивать водяные пары над потоками, и золотистый пепел окутывал лес. Дорога, спускающаяся в долину, одна из самых крутых. Но мои глаза уже привыкли смотреть с высоты и я больше не испытывал головокружения. Тем не менее, иногда мой шаг колебался и в наиболее опасных местах Фои должен был меня поддерживать.

Муни же, наоборот, быстро подвигалась вдоль скал, не испытывая ни малейшего страха. Я любовался ее гибким, прекрасным телом. При виде того, как смело пробиралась она, повисая порой над пропастью, дрожь пробегала у меня по плечам.

— Осторожнее, Муни, идти трудно и скользко!

— Не бойся ничего, — отвечала она, нетерпеливо отмахиваясь, — в моей деревне тропинки еще круче этих.

Мы приближались к котловине долины. Деревья, еще окутанные густым туманом, трепетали под нами и скоро мы могли уже дотронуться рукой до их верхних ветвей. Вода плотной массой падала с грохотом, подобным реву разъяренных животных, и шум ее скоро сделался оглушительным.

Я остановился, чтобы вдохнуть аромат леса. Передо мной стояла Муни, вся облитая светом. Солнечный луч заиграл на ее лице и зажег искрами золотое колечко в ее ноздрях. Подняв правую руку, она посмотрела на меня сквозь свои расставленные пальцы.

— О чем ты думаешь? — спросила она. — О жене или детях, которых ты оставил?

— Я одинок и жалею только о своей свободе.

— Правда ли? Ты всегда так печален, всегда задумчив и никогда не смеешься.

Я почувствовал легкий укол в сердце. Это было мимолетное волнение. Когда я поднял голову, девушка уже убежала к реке и ее чистый смех раздавался за скалами.

В этом месте каскад вился между деревьями и в его падающих струях играли брызги света. Водяные канаты со свистом ползли по камням; вокруг них тянулись живые водоросли, похожие на кисею; иногда порыв ветра менял направление падающей воды, которая изгибалась со стоном.

Ниже река успокаивалась. Мириады рыб плавали в спокойных водах. Вися над пустотой, они словно летели, подвигаясь маленькими толчками вперед.

— Принеси мне яд, — крикнул я Фои прерывающимся голосом.

Он удивленно посмотрел на меня и, не говоря ни слова, протянул сосуд с одурманивающей жидкостью.

— Давай скорей, — повторил я, стиснув зубы. Дрожащей от волнения рукой вырвал я у него яд и вылил несколько капель на спокойную скатерть реки.

Муни и Сао подошли к нам. Мы вчетвером наклонились над водой, и молча ждали результатов действия сока нетте. Каждая капля его медленно соединялась с чистой водой. Скоро выплыли на поверхность первые рыбы. Оглушенные сильным ядом, они плыли по течению и их цветная чешуя блестела на солнце.

Через недолгое время в плетенках набралось громадное количество рыбы… Порой, большая, не хотевшая умирать рыба внезапно поднималась и резким ударом хвоста, точно молния, прорезала растревоженную кучу.

Зарыв руки в добычу, Фои смеялся от удовольствия.

— За один раз не унести всего улова, — сказал он.

Его взгляд встретился с моим и я прочел в нем удовлетворение.

— Иди, — сказал я, — мы подождем твоего возвращения.

Он ушел, сгибая плечи под тяжестью ноши. Жара, как удар дубины, тяжело опустилась в долину.

Ленивая Сао присела под ветками и закрыла глаза. Но Муни стояла на солнце, чтобы высушить свое мокрое тело.

— Иди в тень. Солнце падает отвесно и может повредить тебе, — сказал я Муни.

Она послушалась и пошла легким шагом, поддерживая руками влажные волосы на затылке. Сзади на песке оставался след ее мокрых ног.

В двух шагах от меня она остановилась и сказала тоном избалованного ребенка:

— Вот Муни и пришла, дай ей место рядом с тобой.

Она села. Ее профиль был в тени, но на ресницах дрожали огоньки. От поднятой руки, обвивавшей мою шею, около плеч образовались ямочки.

Мое волнение не укрылось от нее. Ее ноздри вздрагивали, она, видимо, ждала признания. Но я молчал, слишком взволнованный, чтобы говорить. Тогда ее лицо склонилось к моему и, закрыв глаза, я поцеловал ее.