Александр Башлачёв: человек поющий

Кипело строительство, высились краны

Таскались на стройку пудовые балки

Этаж на этаж без конца громоздился

В испуге взирал потревоженный лес.

Под стук молотков обезумели галки

Собаки выли, вороны взлетали

и сумрачным карканьем гибель вещали

из хмурых чуть-чуть удивлённых небес.

Крестились, из окон выглядывая, жители

Художники строили общежитие.

И вот... построили

Сам директор училища, критически оглядев здание,

сказал: «Товарищи! Считаю открытым посвящённое открытию заседание!»

Третий час ночи. Дым коромыслом

Тёмные окна в пьяном угаре

Крики, звон стёкол, разбойничий свист...

Словом, веселье в самом разгаре.

Хрипят простуженно магнитофоны

На каждой лестнице, в каждой комнате,

В гранёных стаканах (тосты без счёта)

«Экстра», наливка, вермут, зубровка

Портвейн, ликёр, разливное, перцовка

Белое, красное и креплёное... Что там ещё-то?

Без закуски? Без закуски!

За искусство? За искусство!

Классный наставник — Нина Петровна

20 лет в училище — опыт огромный

Заглянула как-то раз

Навестить свой новый класс.

Дверь открыв остолбенела

Моментально побледнела

И попятилась назад

Гоморра и Содом!

Пьяный сумасшедший дом!

«Дорогой ты наш учитель!» — от восторга все визжали.

«А ты, Нинка, наша Нинка!

Наливай на брудершафт».

А под грязною простынкой 2 отличника лежат.

«Нинка! Закуси капустой!

За искусство? За искусство!»

«Ребята, художники всех стран!..»

Рука набита — разлив искусно

Максим влил в глотку четвёртый стакан.

Нинка рюмку пригубила, и еще, и еще

Осчастливил кто-то справа —

Робко сел ей на плечо.

«Нинка, что, в стакане пусто?»

«Ну-ка, Нинка, за искусство!»

«Нет ребятки выпьем нынче

За Леонарда да Винчи!»

Всем пятёрки она ставит,

Надышавши на стекле

А потом в одной рубашке

Пляшет танго на столе

Гуляй веселей! Вина-водки не жалей!

Удивляя совершенством принимающихся поз

Двое стоя в коридоре тренируются взасос

— Я люблю!

— И я люблю!

— Я тебя

— И я тебя

— Кто ты?

— Колька

— И я Колька. Это ж надо Колек сколько.

— Все сроднились, все слюбились

От любви к искусству спились

Общежитие — общепитие

Туалеты «Мэ» и «Жэ» пересмотрены уже

Лампочки перебиты...

И теперь в кромешной тьме

Куда хочешь заходи ты

Хочешь в «Жэ», а хочешь в «Мэ»

Здесь и там, там и тут

Стыд и срам: все блюют

Что украли, что пропили

Что продали, что разбили

Общага — наш дом, наливай — долбанём

Артур, давай за сюсюреализм,

За фрески Репина ей-богу выпить стоит

А этот, как его, по-моему, Ван-Гоголь

Вот гениальное и вместе с тем простое

А помнишь, Левитан, его «Девятый вал»...

Пора и нам прославить бы свой век

Ведь даже первобытный человек

И тот на стенах что-то рисовал

Ну, бухнем, как говорится

И за наш с тобой талант

На реку пошел топиться

Поседевший комендант.

Что нам ваша Донна Саммер, 33 и 1/3

Раз Артурка нынче сам нам

Нашу песню будет петь:

«Художник, художник, художник молодой!

Нарисуй нам женщину...» Все хором: «...с бородой!»

За иконопись Рублёва

Вермут наливай рублёвый

Да здравствует Врубель

Портвейн ценой в рубель.

Эх-ма!!! Гуляй веселей!

Каблуков не жалей!..

Вскоре уснули,

Сном тяжёлым забывшись

Летели снежинки из разбитого окна

А за окном хихикала

Глупая, пьяная в стельку

Луна.

Ты поутру взглянул в своё окно,

И небо было ласковым и ясным.

Тебе казалось — будет день прекрасным

И в нем чему-то сбыться суждено.

Тебе казалось — что-то впереди,

Такое, что не каждому дается.

Смеялся, как довольная смеется

Красавица, что в зеркало глядит.

Ты сознавал свой будущий удел.

И избранность, среди различных прочих.

Они казались до смешного проще,

И ты великодушно их жалел.

Казалось — много света и тепла

Тебе дано. И ты без сожаленья

Смотрел однажды, как по той аллее

Единственная женщина ушла.

Неслышно удалилась по аллее.

А то, что было где-то впереди,

То ни на шаг к тебе не приближалось.

Но торопиться некуда, казалось,

Ты это без конца себе твердил.

Чего ты ждал? Того ли ты достиг?

Плетёшься ты среди таких же ждущих.

И ненавидишь впереди идущих,

И презираешь всех, кто позади.

От солнца ты спешишь укрыться в тень.

И кутаешься, если дует ветер,

И вот уж вечер. Разве ты заметил,

Как он прошёл, единственный твой день?

Давно погашены огни,

Но в зале старом

Тот музыкант не положил гитару...

Он просто не заметил,

Как они

Ушли, те двое-трое зрителей

Случайных...

Но ты, шагая сквозь свою пустыню,

Услышал, как к шагам твоим печальным

Вдруг примешался одинокий блюз...

Танцуй, танцуй свой одинокий блюз,

Танцуй, пока не свалишься однажды,

Танцуй, танцуй свой одинокий блюз,

Танцуй, пока не свалишься однажды...

Тогда тот музыкант неслышно встанет,

Раскланяется грустно — и растает...

И всё ж, пока бредешь через пустыню

Танцуй, танцуй свой одинокий блюз,

Танцуй, танцуй, пока не свалишься однажды...

Ах, до чего ж веселенькая дата!

В углу притих парящий на весу

Мой добрый Ангел. Словно виноватый

Смущенно ковыряется в носу.

Налью ему. Что на него сердиться?

У нас с ним, право, общая беда.

Совсем не там нам привелось родиться.

А если там — то, значит, не тогда.

Здесь тупиком кончается дорога.

Любого цвета флаг повесьте на сарай —

В нем все равно и пыльно, и убого.

Здесь скучно. Самого занюханного бога

Не привлечет наш неказистый рай.

Давным-давно здесь время захромало.

С тех пор любому в голову стреляй —

Увидишь сам — прольется слишком мало

Холодного, густого киселя.

Бездарный повар, принявшись варить

Его, не справился с упрямыми комками.

И вот уже давно погасло пламя.

И некому дровишек нарубить.

Здесь нет дождя. Бывает просто сыро.

Здесь неба нет, а только кислород.

Давным-давно — слыхали? — пятая часть мира

Превращена в бесплодный огород.

Здесь нет цветов, конечно, никаких.

Здесь, правда, вызревают помидоры,

Которым пятки чешут сорняки,

И по утрам слагают гимны хором.

...Кричать! Куда там... Не хватает голоса.

Нелепо и ужасно тяжело

Себя за коротко постриженные волосы

Тянуть из вязких и гнилых болот.

Я сегодня устал. Стал сегодня послушным.

Но не нужно похвал равнодушных и скучных.

И не стоит труда ваша праздная милость

Что со мной? Ерунда... Ничего не случилось.

Цепи долгого сна неразрывны и прочны.

И в квадрате окна ночь сменяется ночью.

В этом медленном сне мне единой наградой

Всех лежачих камней пересохшая правда.

Мелко тлеет костер... Наконец, я спокоен.

Пыль надежд моих стер я холодной рукою

И заснул до утра. А наутро приснилось,

Все, что было вчера, да со мной

Не случилось.

Оковы тяжкие упали

Темницы рухнули — и вот

Открылись голубые дали

Всем, кто кривил в присягах рот.

Октябрьский ветер пел недолго,

Недолго ветер ликовал.

Церквям — пожар, поэтов — в Волгу

И новый царь к кормилу встал.

Он не в короне, а в фуражке

Во лбу не бриллиант — звезда

И в той метели новой, страшной

Волками выли поезда.

Россия, бедная Россия!

Как часто мы с тобой вдвоём

Ломаем руки от бессилья

И водку пьем...

Всю ночь я рыл окоп. Рубил лопатой

Тела давно забытых мертвецов

Они мне зубы скалили в лицо

И я колол их черепа прикладом.

И падал снег. И звезды громко выли.

И никуда спешить не нужно было мне.

Улечься поудобнее в могиле

Ещё хватало времени вполне.

Ко мне уже слеталось воронье,

Голодные, безумные вороны...

Я медленно считал свои патроны,

Последнее сокровище свое

Рассвет лепил бездарнейшую плесень,

И долго полз ко мне безногий день.

Я молча ждал, когда же из-за леса

Появится привычная мишень...

Я твёрдо их решил не пропустить

Я честно ждал, доверенно и строго,

Но, вот беда, забыв меня спросить,

Они прошли совсем другой дорогой

И о колено разломив ружьё,

Я отряхнулся, с плеч сорвал погоны

Побрёл домой, разбрасывал патроны,

Последнее сокровище своё.

И — как смешно — я не нашёл оконца

Где хоть немного ждали бы меня.

А вороны уже клевали солнце

Слепое солнце завтрашнего дня.

Светилась лампочка. И капала вода...

— Оставь, дружок... Рассказывать не нужно.

Скажи, дружок, что было просто скучно,

А можно проще — было, как всегда.

Больная кровь текла во мне уныло.

Я засыпал в своей дырявой лодке.

И ночь вливала синие чернила

В мою распухшую, ободранную глотку.

Стригите кудри, вздорные поэты!

Довольно глупых сказок про луну.

Луна — не больше, чем фальшивая монета,

Что катится послушно по сукну.

В тех казино, где потными комками

Сплелись тела угодливых и лживых.

Ее хозяин — банкомёт плешивый

С необозримо длинными руками.

Поэты! Как серьёзны ваши лица!

Как вас пленяет звездная краса!

Да это ж я расстреливал небеса,

И мутный свет теперь из дырочек сочится.

Моё ружьё ещё чуть-чуть дрожит.

Свои ошибки нынче я исправил.

Я расстрелял былые миражи,

Воздушных замков купола дырявил.

И слов своих топил я корабли

Красивые эсминцы и фрегаты...

Вы не нужны причалом[2] той земли,

Что на фанерных лозунгах распята.

Поэты, сколотите себе крест!

Поэтом нынче стыдно называться!

Поэзия сегодня в резервации.

Поэзия сегодня рубит лес.

Иные выжили. Но больно им смотреть,

Как мерзнем мы в нетопленых квартирах.

Они теперь свои сжигают лиры,

Чтоб хоть на час озябших обогреть...

Больная кровь опять пошла толчками.

Под потолком гуляла чья-то тень.

И мутным киселем в оконной раме

Уже застрял толстяк — январский день.

Светилась лампочка всё так же равнодушно.

— Ну, что ж, дружок, все было как всегда.

— Да-да, ты прав... ужасно было скучно.

Ужасно скучно в свете, господа!

Тепло, беспокойно и сыро

Весна постучалась ко мне

На улице тают пломбиры.

И шапки упали в цене.

Шатаюсь по улицам синим

И, пряча сырые носки,

Во всех незнакомых гостиных

Без спроса читаю стихи.

Чужие курю папиросы.

И, пачкая пеплом ладонь,

На стенах сегодня без спроса

Окурком рисую мадонн.

Я занят веселой игрою.

Я солнечных зайцев ловлю

И рву васильки на обоях.

И их васильками кормлю.

Красивая женщина моет

Окно на втором этаже.

Я занят весёлой игрою.

Мне нравится этот сюжет.

Киваю случайным прохожим.

По лужам иду напрямик.

А вечером спрячусь в прихожей

Поплачу в чужой воротник.

Гаснут восковые свечи.

За окном белым-бело

Это мне январский вечер

Выбелил оконное стекло.

Встану у замёрзшего окна

И в узоре чистых линий

Нынче мне особенно счастливой

Видится далёкая страна.

Прячутся в еловых лапах

Замки необычной красоты,

Кавалеры в новых шляпах,

Парки и летящие мосты.

По мостам бегут кареты

Мимо ледяных дворцов.

Там, среди цветов и света,

Кружится твоё лицо.

Кружится там синий снег.

Ты летишь в сиянии бала.

Каждый вечер — карнавалы.

Каждый вечер — фейерверк.

Синий снег горит огнем.

Синий лед пылает в люстрах.

В марте за моим окном

Будет и тепло и пусто.

Чужой костюм широким был в плечах,

Но я его по глупости примерил.

И столько сам себе наобещал,

Что сам себе действительно поверил.

Порою мне карманы грели грудь.

Я находил тяжёлые монеты.

Казалось мне — счастливым будет путь

От первой до последней сигареты.

Теперь мне нечем заплатить по векселям

И рыться по карманам бесполезно...

Казалось — нет числа моим рублям,

Осталась только мелочь для проезда.

Скажите же, на сколько быстрых лет

Хватает пятаков, хотел бы знать я?

Скажите, сколько стоит мой билет

До станции Последнего проклятья?

В моём вагоне — божеский тариф!

Седой кондуктор в ватной телогрейке

За парочку довольно сносных рифм

С меня взимает ровно две копейки.

Я еду, не жалея, не скорбя

Я знаю — через год иль через сутки

Смеясь, однажды, высажу себя

На станции Моей Последней Шутки.

Нисколько не жалея, не скорбя...

Так мчись, вагончик мой, неси меня!

Я буду петь, не ведая печали.

Покуда медяки ещё звенят —

Мне кажется — я всё ещё в начале.

Так лей сполна и радость и беду!

И не жалей ни сахара, ни соли

И, захмелев, я спрыгну на ходу

На станции Моей Последней Боли.

Мы льем свое больное семя

На лезвие того ножа,

Которым нас срезает время,

Когда снимает урожай.

Демократичней всех растений

Величие простой травы.

И две мозоли на коленях

Иным полезней головы.

Я приглашаю вас к барьеру —

Моих испытанных врагов.

За убеждения и веру

Плеваться с десяти шагов.

Сегодня всем раздали крести —

И умному, и дураку.

Погиб поэт — невольник чести.

Сварился в собственном соку.

Давай жевательной резинкой

Залепим дыры наших ран.

Разбив любимые пластинки,

Уткнемся в голубой экран[3].

Шуты, фигляры и пророки

Сегодня носят «Фендера́»,

Чтобы воспеть в тяжелом роке

Интриги скотного двора.

И каждый вечер в ресторанах

Мы все встречаемся и пьем.

И ищем истину в стаканах,

И этой истиной блюем.

И льем свое больное семя...

Мы запряжем свинью в карету,

А я усядусь ямщиком.

И двадцать два квадратных метра

Объедем за ночь с ветерком.

Мы вскроем вены торопливо

Надежной бритвою «Жиллет».

Но вместо крови льется пиво

И только пачкает паркет[4].

Под тусклым солнцем трудно зреют

Любви святые семена.

Любовь подобна гонорее,

Поскольку лечится она.

Мы льем свое больное семя

На лезвие того ножа,

Которым нас срезает время,

Когда снимает урожай[5].

Мой Бог! Вы еще не одеты?

Поймите, нам нужно спешить...

За вами прислали карету,

Просили немедленно быть.

Ну, что вы стоите в халате?

Я вас дожидаться устал...

Вот ваше нарядное платье.

Пора собираться на бал!

Взгляните — над вашим балконом

Какая сегодня луна!

Какие волшебные кони

Сегодня храпят у окна!

Хозяйкою нашего трона

Вас встретит ликующий зал...

Давайте примерим корону —

Пора собираться на бал!

В окошко врывается ветер,

И тихий доносится вальс...

Пленительный Штраус весь вечер

Сегодня играет для вас.

Пылающим спиртом наполним

Мы ваш изумрудный бокал...

Сударыня, близится полночь!

Пора собираться на бал!

— Нет, нет... Не готов еще ужин,

И стирка опять же на мне.

Я знаю похмельного мужа —

Не верит он в ваших коней.

И сил моих женских не хватит,

Не сладить с ним будет с утра...

Давайте сюда ваше платье!

На бал собираться пора!

Сегодня у капеллы день рождения!

Исполнилось немало — двадцать пять!

И поздравляя, хочется сказать

«Мы любим ваше хоровое пенье!»

Одной семьею мы в ДК живем

Как старшим братом, мы гордимся вами

И, если мы немножко подрастём,

Возьмите нас хотя бы тенорами.

А подрастём мы не сегодня-завтра

И смело постучимся в двери к вам

Пускай же дядя Юра Александров[7]

Готовит место в летописи нам.

А может, сделать так уже пора,

Чтоб общая нас песня подружила

Нас видеть вместе был бы очень рад

На нашей сцене дедушка Разживин[8].

Хоть места мало, но в конце концов

Пускай нам будет весело и тесно

Зато просторно будет нашей песне

Звенеть в двух сотнях наших голосов.

Мы у ворот. Эй, отворяй, охрана!

Ровно в двенадцать нам разрешают вход.

Мокрый от пены и, безусловно, пьяный

Я удираю в новый грядущий год.

С треском разбив елочные игрушки,

Рвётся к столу общество ассорти.

Мне хочется стать взрывчатою хлопушкой

И расстрелять всех вас залпами конфетти.

Но нужно включиться

И-раз-два-три! — веселиться.

А лучше всего напиться

Вдрызг.

Рухнуть под стол пластом.

Кто-то из женщин

В маске лисицы

Приветливо машет мне своим пушистым хвостом.

Там, наверху, счетчик стучит все чаще.

Там, наверху, скоро составят счет.

Кто-то открытку бросил в почтовый ящик.

Может быть, ангел? Может быть, пьяный черт?

В этом году мне нужен черт лохматый.

Я с ним охотно чокнусь левой рукой.

Я объявляю восемьдесят пятый[10]

Годом серьезных мер по борьбе с тоской.

Но в комнате пусто.

Смазаны краски.

Слышен могучий храп за стеной.

Кто-то из женщин

Сбрасывает маску

И остается рядом со мной.

Как хорошо, когда некуда торопиться.

Славно проспать первый январский день.

Надо бы встать, чтобы опохмелиться,

Надо бы встать, но подниматься лень.

Город укрылся белой мохнатой шубой.

В мире объявлен длительный снегопад.

Лень одеваться, бриться и красить губы.

Но все равно нужно открыть мускат[11].

В куче кассет местный рок-клуб — по росту.

Маршевый шаг вперед, два шага назад.

Ровно в двенадцать — Всеволод Новгородцев

И модная группа «Фрэнки гоуз ту Ленинград»[12].

Мы засыпаем. Что нам приснится?

Лес и дорога. Конь вороной...

Кто-то из женщин в маске лисицы

Утром проснется рядом со мной.

Кто-то из женщин быстро с постели встанет.

Выгладит платье и подойдет к столу.

Кто-то из женщин все по местам расставит.

Где-то в углу на кухне найдет метлу.

Кто-то из женщин ловко сметет осколки.

Вымоет чашки с мылом и кипятком.

Снимет игрушки. Выбросит наши елки.

И, не прощаясь, щелкнет дверным замком.

А солнце все выше! Скоро растает...

Деды Морозы получат расчет.

А, сидя на крыше, скорбно глотает

Водку и слезы маленький черт.

Я твердо уверен, что где-то в Галактике дальней,

На пыльных тропинках, вдали от космических трасс

Найдется планета, похожая с нашей детально.

И люди на ней совершенно похожи на нас.

Мой город, и дом, и квартира отыщутся где-то.

Согласно прописке, там занял пять метров жилья

Мужчина, который курит мои сигареты

И пьет жигулевское пиво не реже, чем я.

У нас с ним одни и те же заботы.

Он носит мой галстук.

Он спорит с моей женой.

И так же, как я, по утрам он спешит на работу.

А вечером тем же автобусом едет домой.

Ему точно так же бывает и грустно, и скучно.

Бывает порою, что некому руку подать.

Поэтому нам поскорее с ним встретиться нужно,

Уж мы бы отлично сумели друг друга понять.

Итак, решено! Отправляюсь на эту планету!

Я продал часы, свою бритву и новый утюг.

Дождался субботы. В субботу построил ракету.

Встречай меня, парень! Встречай меня, преданный друг!

Ведь у нас с тобой одни и те же заботы.

Ты носишь мой галстук.

Ты спишь с моею женой.

И так же, как я,

По утрам ты идешь на работу,

А вечером тем же автобусом едешь домой[13].

Три дня я плутал переулками звездного мира,

И к этой планете пришел на крутом вираже.

Все точно совпало — и город, и номер квартиры,

И те же соседи живут на одном этаже.

Соседи сказали — случилось большое несчастье!

Соседи мне сразу сказали, что в эти три дня

Он бритву, часы и утюг променял на запчасти

И тоже решил полететь, поглядеть на меня.

Теперь его заботы — мои заботы.

Ношу его галстук.

Скандалю с его женой.

И так же, как он,

По утрам я спешу на работу.

А вечером тем же автобусом еду домой.

Я еду домой[14].

В гараже при совхозе «Победа»[15]

Был потрепанный, старенький «ЗИЛ».

А при нем был Степан Грибоедов

И на «ЗИЛ»е он воду возил.

Он справлялся с работой отлично.

Был по обыкновению пьян.

Словом, был человеком обычным

Водовоз Грибоедов Степан.

После бани он бегал на танцы.

Так и щупал бы баб до сих пор.

Но приехал в деревню с сеансом[16]

Выдающийся гипнотизер[17].

На заплеванной маленькой сцене

Он буквально творил чудеса.

Мужики выражали сомненье

И таращили бабы глаза.

Он над темным народом смеялся.

И тогда, чтоб проверить обман,

Из девятого ряда поднялся[18]

Водовоз Грибоедов Степан.

Он спокойно вошел на эстраду,

И мгновенно он был поражен

Гипнотическим опытным взглядом,

Словно финским точеным ножом.

И поплыли знакомые лица.

И приснился невиданный сон.

Видит он небо Аустерлица.

Он не Степка, а Наполеон.

...Он увидел свои эскадроны.

Он услышал раскаты стрельбы.

И заметил чужие знамена

В окуляре подзорной трубы.

Но он легко оценил положенье.

И движением властной руки

Дал приказ о начале сражения

И в атаку отправил полки.

Опаленный горячим азартом

Он лупил в полковой барабан.

Был неистовым он Бонапартом,

Водовоз Грибоедов Степан.

Эскадроны сошлись в рукопашной

Острой саблей взмахнул маршал Ней.

Эскадроны рубились бесстрашно,

Не жалея людей и коней.[19]

Пели ядра. И в пламени битвы

Доставалось своим и врагам.

Он плевался словами молитвы

Незнакомым французским богам.

Вот и все. Бой окончен. Победа!

Враг повержен! Гвардейцы, шабаш!

Покачнулся Степан Грибоедов

И слетела чудесная блажь[20].

На заплеванной сцене райклуба

Он стоял, как стоял до сих пор

А над ним скалил желтые зубы

Выдающийся гипнотизер.

Он домой возвратился под вечер

И глушил самогон до утра

Всюду чудился грохот картечи

И повсюду кричали «Ура!».

Спохватились о нем только в среду.

Дверь сломали и в хату вошли.

А на них водовоз Грибоедов

Улыбаясь, глядел из петли.

Он смотрел голубыми глазами

Треуголка упала из рук.

И на нем был залитый слезами

Императорский красный[21] сюртук.

Резво кипит черный кофе.

Дремлет коньяк, рассыпав звездочки в штофе.

В бокалах — кубики льда.

Все на столе — хлеб и масло.

Все на столе. Ну, что ж, совсем не напрасно

Мы заглянули сюда.

Ветчина, орехи и колбаса.

Нереально сладкие чудеса...

Хорошо в плохую погоду

Заглянуть к королеве бутербродов.

Забежать, заскочить, заглянуть к ней на полчаса.

Не сняв пальто и калоши,

Мы сядем за стол.

И все, что сможем, положим

На свой широкий кусок.

Здесь мы ничем не рискуем —

Яблочный крем пополам с поцелуем

И апельсиновый сок.

Ветчина, конфеты и пастила...

Как пчела, летает вокруг стола

Королева бутербродов.

Королева бутербродов

Удивительно предупредительна и мила.

Тепло, уютно и чисто.

Мы скоро уходим, скрипя золотой зубочисткой

В слоновых зубах.

— Ах, исключительно доброе сердце,

Но, знаете, в ней не хватает перца.

И откуда эта соль на ее губах?

Подметая пепел от папирос,

Заплетая в нитку алмазы слез,

Каждый день королева бутербродов,

Королева бутербродов

Каждый день ставит в воду

Букеты бумажных роз.

Но в колокольчик над дверьми снова

Кто-то звонит.

И королева готова

Принять незваных гостей.

И во дворце коммунальном

Вечный сквозняк.

Он выдувает из спальни

Сухие крошки страстей.

Так проходят зимние вечера.

Так проходят летние вечера.

Но никто с королевой бутербродов,

С королевой бутербродов

Вот беда, никогда не останется до утра.

О, как ты эффектна при этих свечах.

Смотреть на тебя смешно!

Ты слушаешь песни о странных вещах,

А я пью твое вино.

Я пил слишком быстро, я выпил до дна.

Ты увидела в этом обман...[22]

Но пойми, что для новой бутылки вина

Нужен новый стакан.

Минуты взрывались, как майский салют.

Я прыгнул в его кольцо.

Разбились часы, и осколки минут

Порезали мне лицо.

Сегодня ты безупречно нежна,

Но в постели спрятан капкан...[23]

Пойми, для новой бутылки вина

Нужен новый стакан.

И я оборвал свой последний аккорд

Мне нечего делать здесь.

Ты очень похожа на кремовый торт,

Но я не хочу его есть[24].

Сегодня ты чересчур пьяна.

Ну, что ж... Я тоже бываю пьян,

Когда для новой бутылки вина

Находится новый стакан.

На улице люди смешались в колоду

Помятых, таинственных карт.

Но падает снег. И в такую погоду

В игре пропадает азарт.

Наверно, скоро придет весна

В одну из северных стран,

Где для каждой новой бутылки вина

Нужен новый стакан.

Хотел в Алма-Ату — приехал в Воркуту

Хотел играть в лапту — а записали в хор.

Хотелось Беломор — в продаже только ТУ

Хотелось телескоп — а выдали топор.

Хотелось закурить — но здесь запрещено

Хотелось закирять — но высохло вино

Хотелось объяснить — сломали два ребра

Пытался возразить, но били мастера.

Хотелось одному — приходится втроем

Надеялся уснуть — командуют Подъём![25]

Хотел[26] перекусить — закрыли магазин

С трудом поймал такси — но кончился бензин[27].

Хотелось полететь — приходится ползти

Старался доползти — застрял на полпути

Ворочаюсь в грязи, а если встать, пойти —

За это мне грозит от года до пяти.

Хотелось закричать — приказано молчать

Попробовал ворчать — но могут настучать

Хотелось озвереть, кусаться и рычать

Пытался умереть — успели откачать

Могли и не успеть. Спасибо главврачу.

За то, что ничего теперь хотеть я не хочу.

Психически здоров. Отвык и пить, и есть.

Спасибо. Башлачёв. Палата № 6.

Посмотри

Сырая вата затяжной зари

Нас атакуют тучи-пузыри

Тугие мочевые пузыри

Похоже, наступает рыбный день

По всем приметам это рыбный день.

Всемирный праздник голубых соплей

Налей в бокалы канцелярский клей

Давайте праздновать рыбный день

Один из миллиона рыбных дней

Рыбный день

Шестьдесят минут молчанья в час

Мой растворимый мир открыт для вас

И в паутину заводных сетей

Попалась пара заливных гостей

Сегодня тает лед зеркальных глаз

Я применил слезоточивый газ

Смотри, сейчас начнется рыбный день

Похоже, это будет рыбный день

Веселый праздник голубых соплей

День рожденья голых королей

Я приглашаю вас на рыбный день

Международный рыбный день.

Рыбный день.

Не торопясь, глотаю рыбий жир

Я наблюдаю растворимый мир

Рыбный день

Налегке мы резво плавали в ночном горшке

И каждый думал о червячке

На персональном золотом крючке

Но вот сейчас начнется рыбный день

По всем приметам будет рыбный день

Сегодня все идет наоборот

Вот-вот нам перекроют кислород

Для тех, кто вовремя купил билет

Сейчас начнется новый рыбный год

Один из миллиона рыбных лет

Сегодняшний день ничего не меняет.

Мы быстро лысеем. Медленно пьем.

Сегодня на улице жутко воняет.

Откуда-то здорово тащит гнильем.

Мы снимем штаны, но останемся в шляпах.

Выключим свет, но раздуем огонь.

На улице — резкий удушливый запах.

Скажите, откуда взялась эта вонь?

Мне кажется, где-то протухло большое яйцо...

Нелепо все то, что нам может присниться,

Но мы разрешали друг другу мечтать.

Мы ждали появления невиданной птицы,

Способной красиво и быстро летать.

Казалось, что сказка становится былью,

А все остальное — смешно и старо,

Что птица расправит могучие крылья

И, может быть, сверху уронит перо.

Весь мир удивится пернатому чуду.

Весь мир изумленно поднимет лицо...

Теперь этот запах буквально повсюду.

Теперь этот запах решительно всюду.

Похоже, что где-то протухло большое яйцо.

Часы остановились в час.

Как скучно нам лежать в постели.

Как жаль, что наше «Ркацители»

Нас не спасает в этот раз.

Скрипит пружинами диван.

В углу опять скребутся мыши.

Давай очнемся и вдвоем напишем

Трагикомический роман.

Давай придумаем сюжет,

В котором нам найдется место,

В котором можно будет интересно

Прожить хотя бы пару лет.

Я буду к зависти толпы

Тебя любить любовью страстной,

Когда исчезнет мой проклятый насморк,

А также скука и клопы.

На океанских берегах

Для нас пристанище найдется.

И нам с тобою больше не придется

Все время думать о деньгах.

Не нужно думать о вине.

Не нужно печь топить дровами.

Мы будем там дружить с медведями и львами,

Забыв о будущей войне.

Ведь нет границ у странных стран.

И наши перья мы не сложим.

Тьмы низких истин, как всегда, дороже

Нас возвышающий роман.

Итак, мы пишем наш роман.

Творим немыслимое чудо...

А на немытую посуду

Ползет усатый таракан.

Сегодня ночью — дьявольский мороз

Открой, хозяйка, бывшему солдату!

Пусти погреться, я совсем замерз —

Враги сожгли мою родную хату.

Перекрестившись истинным крестом,

Ты молча мне подвинешь табуретку.

И самовар ты выставишь на стол,

На чистую, крахмальную салфетку.

И калачи достанешь из печи

С ухватом длинным управляясь ловко

Пойдешь в чулан, забрякают ключи,

Вернешься со своей заветной поллитровкой.

Я поиграю на твоей гармони.

Рвану твою трехрядку от души.

— Чего сидишь, как будто на иконе —

А ну, давай, пляши, пляши, пляши!

Когда закружит мои мысли хмель

И «День победы» я не доиграю,

Тогда уложишь ты меня в постель,

Потом сама тихонько ляжешь с краю.

А через час я отвернусь к стене.

Пробормочу с ухмылкой виноватой —

«Я не солдат... Зачем ты веришь мне?

Я все наврал — цела родная хата.

И в ней есть все — часы и пылесос.

И в ней вполне достаточно уюта.

Я обманул — я вовсе не замерз,

Да тут ходьбы всего на три минуты».

Известна цель визита моего —

Чтоб переспать с соседкою-вдовою,

А ты ответишь: «Это ничего»,

И тихо покачаешь головою.

И вот тогда я кой-чего пойму

И кой о чем серьезно пожалею.

И я тебя покрепче обниму

И буду греть — пока не отогрею.

Да, я тебя покрепче обниму

И стану сыном, мужем, братом, сватом.

Ведь человеку трудно одному,

Когда враги сожгли родную хату.

Влажный блеск наших глаз...

Все соседи просто ненавидят нас.

А нам на них наплевать.

У тебя есть я, а у меня — диван-кровать.

Платина платья, штанов свинец

Душат только тех, кто не рискует дышать.

А нам так легко.

Мы, наконец, сбросили все то, что нам могло мешать.

Остаемся одни.

Поспешно гасим огни

И никогда не скучаем.

И пусть сосед извинит

За то, что всю ночь звенит

Ложечка в чашке чая.

Ты говоришь, я так хорош...

Это оттого, что ты так хороша со мной.

Посмотри — мой бедный ёж

Сбросил все иголки. Он совсем ручной.

Но если ты почувствуешь случайный укол,

Выдерни занозу и забудь о ней скорей.

Это оттого, что мой ледокол

Не привык к воде тропических морей[28].

Ты никогда не спишь.

Я тоже никогда не сплю.

Наверное, я тебя люблю.

Но я об этом промолчу.

Я скажу тебе лишь то,

Что я тебя хочу.

За окном — снег и тишь.

Мы можем заняться любовью на одной из белых крыш.

А если встать в полный рост,

то можно это сделать на одной из звезд.

Наверное, зря мы забываем вкус слез.

Но небо пахнет запахом твоих волос.

И мне никак не удается успокоить ртуть,

Но если ты устала, я спою что-нибудь.

Ты говоришь, что я неплохо пою

И, в общем, это то, что надо.

Но это очень легко.

Я в этих песнях не лгу.

Видимо, не могу.

Мои законы просты —

Мы так легки и чисты,

Нам так приятно дышать.

Не нужно спать в эту ночь,

А нужно выбросить прочь

Все, что могло мешать.

Долго шли

зноем и морозами.

Все снесли

и остались вольными.

Жрали снег

с кашею березовой

И росли

вровень с колокольнями.

Если плач — не жалели соли мы.

Если пир — сахарного пряника.

Звонари черными мозолями

Рвали нерв медного динамика.

Но с каждым днем времена меняются.

Купола растеряли золото.

Звонари по миру слоняются.

Колокола сбиты и расколоты.

Что ж теперь ходим круг-да-около

На своем поле, как подпольщики?

Если нам не отлили колокол,

Значит здесь время колокольчиков.

Зазвенит сердце под рубашкою.

Второпях врассыпную вороны.

Эй, выводи коренных с пристяжкою

И рванем на четыре стороны.

Но сколько лет лошади не кованы,

Ни одно колесо не мазано,

Плетки нет. Седла разворованы.

И давно все узлы развязаны.

А на дожде — все дороги радугой.

Быть беде. Нынче нам — до смеха ли?

Но если есть колокольчик под дугой,

Значит все. Заряжай, поехали!

Загремим, засвистим, защелкаем!

Проберет до костей до кончиков.

Эй, братва, чуете печенками

Грозный смех русских колокольчиков?

Век жуем

матюги с молитвами.

Век живем

хоть шары нам выколи.

Спим да пьем

сутками и литрами.

Не поем.

Петь уже отвыкли.

Ждали. Ждем. Все ходили грязные[29].

Оттого сделались похожие.

А под дождем оказались разные.

Большинство — честные, хорошие.

И пусть разбит батюшка Царь-колокол,

Мы пришли с черными гитарами.

Ведь биг-бит, блюз и рок-н-ролл

Околдовали нас первыми ударами.

И в груди — искры электричества.

Шапки в снег. И рваните звонче-ка

Рок-н-ролл — славное язычество[30].

Я люблю время колокольчиков.

Легче, чем пух, камень плиты.

Брось на нее цветы.

Твой player гоняет отличный рок,

Но зря ты вошел с ним за эту ограду.

Зря ты спросил, кто сюда лег.

Здесь похоронен ты.

Это случилось в период мечты

Стать первой звездой своего хит-парада.

Я жил радостью встреч

И болью прощания.

Смотри на меня.

Ведь мы говорим, значит можем петь песни.

Постой! Нас может сжечь

Минута молчания.

Не бойся огня.

Ведь, если сгорим, значит

Снова воскреснем.

Твой Телекастер красив, как кастет.

Но твой микрофон, как кляп.

И кто сосчитал, сколько монет

Брошено мимо протянутых шляп.

Несколько лет, несколько зим...

Ну, как ты теперь, звезда?

Несколько Лен, несколько Зин

И фото в позавчерашней газете...

Но чем пахнет вода

В твоем роскошном клозете?

Ты спекулируешь сказкой

О лучших мирах,

Нуждаясь в повышенной дозе наркоза.

И вновь прячешь свой прах

В стандартной кассете.

Я вижу, как ложь превращается в страх,

И это логичная метаморфоза.

Ты продаешь радужный грим.

Ты покупаешь дым.

Скучно дразнить мертвого льва

И пить с тобой спирт из высоких фужеров.

Ты не поймешь меня.

Ты не шагнешь

Через себя к себе.

Так не лги о борьбе —

Велики все слова

Тебе — лилипуту в стране Гулливеров.

Забудь боль наших встреч

И радость прощания.

Я вижу, огню больше нечего сжечь.

Тебе, как обычно, пора на конвейер.

И все же попробуй сберечь

Минуту молчания.

Но ты бросишь цветы

На край могильной плиты.

Потом улыбнешься и включишь свой player.

Ночь плюет на стекло черным.

Лето прошло. Чёрт с ним.

Сны из сукна. Под суровой шинелью

Спит северная страна.

Но где ты, весна?

Чем ты сейчас больна?

Осень. Ягоды губ с ядом.

Осень. Твой похотливый труп рядом.

Все мои песни июня и августа

Осенью сожжены.

Она так ревнива в роли моей жены.

Мокрый табак. Кашель.

Небо — как эмалированный бак

с манной кашей.

И по утрам прямо надо мной

Капает ржавый гной

Видно, господь тоже шалил весной.

Время бросать гнезда.

Время менять звезды.

Но листья, мечтая лететь рядом с птицами

Падают только вниз.

В каждом дворе осень дает стриптиз

У нас превращается в квас пиво. А у вас?

Сонные дамы глядят криво щелками глаз

Им теперь незачем нравиться нам

И, прогулявшись, сам

Я насчитал десять небритых дам

Кони мечтают о быстрых санях.

Надоела телега.

Поле — о чистых, простых простынях снега

Кто смажет нам раны и перебинтует?

Кто нам наложит швы?

Я знаю — зима в роли моей вдовы

В рабочий полдень я проснулся стоя.

Опять матрац попутал со стеной.

Я в одиночку вышел из запоя,

Но — вот те на! — сегодня выходной.

И время шло не шатко и не валко.

Горел на кухне ливерный пирог.

Скрипел мирок хрущевки-коммуналки,

И шлепанцы мурлыкали у ног.

Сосед Бурштейн стыдливо бил соседку.

Она ему наставила рога.

Я здесь ни с кем бы не пошел в разведку

Мне не с кем выйти в логово врага.

Один сварил себе стальные двери.

Другой стишки кропает до утра.

Я — одинок. И никому не верю.

Да, впрочем, видит бог, невелика потеря

Весь ихний брат и ихняя сестра.

Экран, а в нем с утра звенят коньки...

В хоккей играют настоящие мужчины.

По радио поют, что нет причины для тоски,

И в этом ее главная причина.

В «Труде» — сенсационная заметка

О том, что до сих пор шумит тайга.

А мне до боли хочется в разведку,

Уйти и не вернуться в эту клетку

Уйти — в чем есть — в глубокий тыл врага.

Из братских стран мне сообщает пресса:

Поляки оправляются от стресса.

Прижат к ногтю вредитель Лех Валенса,

Мечтавший всю Варшаву отравить.

Да, не все еще врубились в суть прогресса

И в трех соснах порой не видят леса.

Бряцает амуницией агрессор,

Но ТАСС уполномочен заявить:

«Тяжелый смог окутал Вашингтон.

Невесело живется без работы.

В хваленых джунглях каменной свободы,

Где правит ЦРУ и Пентагон.

Среди капиталистов этих стран

Растет угар военного психоза.

Они пугают красною угрозой

Обманутых рабочих и крестьян.

А Рейган — вор, ковбой и педераст —

Поставил мир на ядерную карту...»

Тревожно мне. Кусаю свой матрац.

Дрожу, как СС-20 перед стартом...

...Окончился хоккей. Пошли стрекозы.

А по второй насилуют кларнет.

Да как же можно? Ведь висит угроза!

И ничего страшней угрозы нет.

Да, вовремя я вышел из запоя...

Не отдадим родимой Костромы!

Любимый город может спать спокойно

И мирно зеленеть среди зимы.

Буденовку напялю на затылок.

Да я ль не патриот, хотя и пью?

В Фонд мира сдам мешок пустых бутылок

И из матраца парашют скрою.

Возьму аванс. Куплю один билет

На первый рейс до Западной Европы.

В квадрате Гамбурга — пардон, я в туалет! —

Рвану кольцо и размотаю стропы.

Пройду, как рысь, от Альпы[31] до Онеги[32]

Тропою партизанских автострад.

Все под откос — трамваи и телеги.

Не забывайте, падлы, Сталинград!

Пересчитаю все штыки и пушки.

Пущай раскрыт мой корешок-связной —

Я по-пластунски обхожу ловушки

И выхожу в эфир любой ценой.

Я — щит и меч родной Страны Советов!

Пока меня успеют обложить —

Переломаю крылья всем ракетам,

Чтоб на Большую землю доложить:

Мол, вышел пролетарский кукиш Бонну.

Скажите маме — НАТО на хвосте!

Ваш сын дерется до последнего патрона

На вражьей безымянной высоте.

Хочу с гранатой прыгнуть под колеса,

Но знамя части проглотить успеть.

Потом молчать на пытках и допросах,

А перед смертью — про Катюшу спеть.

Бодун крепчал... Пора принять таблетку.

В ушах пищал секретный позывной.

По выходным так хочется в разведку...

Айда, ребята? Кто из вас со мной?

Еловые лапы охотно грызут мои руки

Горячей смолой заливает рубаху свеча.

Средь шумного бала шуты умирают от скуки

Под хохот придворных лакеев и вздох палача.

Лошадка лениво плетется по краю сугроба.

Сегодня молчат бубенцы моего колпака[33].

Мне тесно в уютной коробке отдельного гроба.

Хочется курить, но никто не дает табака.

Хмурый дьячок с подбитой щекой

Тянет-выводит за упокой.

Плотник Демьян, сколотивший крест,

Как всегда пьян. Да нет, гляди-ка ты, трезв...

Снял свою маску бродячий актер.

Снял свою каску стрелецкий майор.

Дама в вуали опухла от слез.

И воет в печали ободранный пес.

Эй, дьякон, молись за спасение божьего храма!

Эй, дама, ну что там из вас непрерывно течет?[34]

На ваших глазах эта старая скучная драма

Легко обращается в новый смешной анекдот!

Вот возьму и воскресну! То-то вам будет потеха...

Вот так, не хочу умирать, да и дело с концом.

Подать сюда бочку отборного, крепкого смеха!

Хлебнем и закусим хрустящим соленым словцом.

Пенная брага в лампаде дьячка.

Враз излечилась больная щека.

Водит с крестом хороводы Демьян.

Эй, плотник, налито! — Да я уже пьян...

Спирт в банке грима мешает актер.

Хлещет стрелецкую бравый майор.

Дама в вуали и радостный пес

Поцеловали друг друга взасос.

Еловые лапы готовы лизать мои руки.

Но я их — в костер, что растет из огарка свечи.

Да кто вам сказал, что шуты умирают от скуки?

Звени, мой бубенчик! Работай, подлец, не молчи!

Я красным вином написал заявление смерти.

Причина прогула — мол, запил. Куда ж во хмелю?

Два раза за мной приходили дежурные черти.

На третий сломались и скинулись по рублю.

А ночью сама притащилась слепая старуха.

Сверкнула серпом и сухо сказала: — Пора!

Но я подошел и такое ей крикнул на ухо,

Что кости от смеха гремели у ней до утра.

Спит и во сне напевает дьячок:

— Крутится, крутится старый волчок!

Плотник позорит коллегу Христа —

Спит на заблеванных досках креста.

Дружно храпят актер и майор.

Дама с собачкой идут в темный бор.

Долго старуха тряслась у костра,

Но встал я и сухо сказал ей: — Пора...

Все на мази. Все в кайф, в струю и в жилу.

Эта дорога пряма, как школьный коридор.

В брюхе машины легко быть первым пассажиром,

Имея вместо сердца единый пламенный мотор.

Мы аккуратно пристегнуты ремнями.

Мы не спешим. Но если кто догонит нас —

Мы пригрозим им габаритными огнями.

Затянем пояса. Дадут приказ — нажмем на газ.

А впрочем, если хошь — давай, пролезай к шоферу.

Если чешутся руки — что ж, пугай ворон, дави клаксон.

А ежели спеть — то это лучше сделать хором.

Пусть не слышно тебя, но ты не Элтон Джон и не Кобзон.

Есть правила движения, в которых все молчком.

И спектр состоит из одного предупредительного цвета.

Дорожные знаки заменим нагрудным значком.

И автоматически снижается цена билета.

Трудно в пути. То там, то тут подлец заноет.

Мол, пыль да туман... Сплошной бурьян и нет конца.

Но все впереди. На белом свете есть такое,

Что никогда не снилось нашим подлецам.

Стирается краска на левой стороне руля.

На левых колесах горит лохматая резина.

Но есть где-то сказка — чудесная земля.

Куда мы дотянем, лишь кончится запас бензина.

Судя по карте, дорога здесь одна.

Трясет на ухабах — мы переносим с одобреньем..

Ведь это не мешает нам принять стакан вина

И думать о бабах с глубоким удовлетвореньем[35].

Мы понимаем, что в золоте есть медь.

Но мы научились смотреть, не отводя глаза.

Дорога прямая. И в общем-то рано петь:

— Кондуктор, нажми на тормоза...

Привольны исполинские масштабы нашей области.

У нас — четыре Франции, семь Бельгий и Тибет.

У нас есть место подвигу. У нас есть место доблести.

Лишь досугу бездельному у нас тут места нет.

А так — какие новости? Тем более, сенсации...

С террором и вулканами здесь все наоборот.

Прополка, культивация, милли... мелле-орация,

Конечно, демонстрации. Но те — два раза в год.

И все же доложу я вам без преувеличения,

Как подчеркнул в докладе сам товарищ Пердунов,

Событием принце... пренци-пиального значения

Стал пятый слет-симпозиум районных городов.

Президиум украшен был солидными райцентрами —

Сморкаль, Дубинка, Грязовец и Верхний Самосер.

Эх, сумма показателей с высокими процентами!

Уверенные лидеры. Опора и пример.

Тянулись Стельки, Чагода... Поселок в ногу с городом.

Угрюм, Бубли, Кургузово, потом Семипердов.

Чесалась Усть-Тимоница. Залупинск гладил бороду.

Ну, в общем, много было древних, всем известных городов.

Корма — забота общая. Доклад — задача длинная.

Удои с дисциплиною, корма и вновь корма.

Пошла писать губерния... Эх, мать моя целинная!

Как вдруг — конвертик с буквами нерусского письма.

Президиум шушукался. Сложилась точка зрения:

— Депеша эта — с Запада... Тут бдительность нужна.

— Вот, в Тимонице построен институт слюноварения.

Она — товарищ грамотный и в англицком сильна...

— С поклоном обращается к нам тетушка Ойропа.

И опосля собрания зовет на завтрак к ней...

— Товарищи, спокойнее! Прошу отставить ропот!

— Никто из нас не завтракал — у нас дела важней.

Ответим с дипломатией... Мол, очень благодарные,

Мол ценим и так далее, но, так сказать, зер гут!

Такие в нашей области дела идут ударные,

Что даже в виде исключения не вырвать пять минут.

И вновь пошли нацеливать на новые свершения.

Была повестка муторной, как овсяной кисель.

Вдруг телеграмма: — Бью челом! Примите приглашение!

Давайте пообедаем. Для вас накрыт Брюссель...

Повисло напряженное, гнетущее молчание.

В такой момент — не рыпайся, а лучше — не дыши!

И вдруг оно прорезалось — голодное урчание

В слепой кишке у маленького города Шиши.

Бедняга сам сконфузился! В лопатки дует холодом.

А между тем урчание все громче и сочней.

— Позор ему — приспешнику предательского голода!

— Никто из нас не завтракал! Дела для нас важней!

— Товарищи, спокойнее! Ответим с дипломатией...

Но ярость благородная вскипала, как волна.

— Ту вашу дипломатию в упор к отцу и матери! —

— Кричала с места станция Октябрьская Шахна.

— Ответим по-рабочему... Чего там церемониться...

— Мол, на корню видали мы буржуйские харчи! —

Так заявила грамотный товарищ Устъ-Тимоница,

И хором поддержали ее Малые Прыщи.

Трибуну отодвинули. И распалили прения.

Хлебали предложенья, как болтанку с пирогом.

Объявлен был упадочным процесс пищеварения,

А сам Шиши — матерым, подсознательным врагом.

— Пущай он, гад, подавится Иудиными корками!

— Чужой жратвы не надобно. Пусть нет — зато своя!

Кто хочет много сахару — тому дорога к Горькому!

А тем, кто с аппетитами — положена статья...

И населенный пункт 37-го километра

Шептал соседу радостно: — К стене его! К стене!

Он — опытный и искренний поклонник стиля «ретро»,

Давно привыкший истину искать в чужой вине.

И диссидент Шиши горел красивым синим пламенем...

— Ату его, вредителя! Руби его сплеча!

И был он цвета одного с переходящим знаменем,

Когда ему товарищи слепили строгача.

А, впрочем, мы одна семья — единая, здоровая.

Эх, удаль конармейская ворочает столы.

Президиум — «Столичную», а первый ряд — «Зубровую»,

А задние — чем бог послал, из репы и свеклы.

Потом по пьяной лавочке пошли по главной улице.

Ругались, пели, плакали и скрылись в черной мгле.

...В Мадриде скисли соусы. В Париже сдохли устрицы.

И безнадежно таяло в Брюсселе крем-брюле.

Мы хотим пить

Но в колодцах замерзла вода.

Черные, черные дыры

Из них не напиться

Мы вязли в песке и скользили по лезвию льда

И часто теряли сознание и рукавицы

Мы строили замок, а выстроили сортир

Ошибка в проекте, но нам, как всегда, видней

Пусть эта ночь сошьет мне лиловый мундир

Я стану хранителем времени сбора камней[36]

Я вижу черные дыры

Холодный свет.

Черные дыры

Смотри, от нас остались

Черные дыры

Нас больше нет

Есть только

Черные дыры

Хорошие парни, но с ними не по пути

Нет смысла идти, если главное — не упасть

Я знаю, что я никогда не смогу найти

Все то, что, наверное, можно легко украсть

Но я с малых лет не умею стоять в строю

Меня слепит солнце, когда я смотрю на флаг

И мне надоело протягивать вам свою

Открытую руку, чтоб снова пожать кулак

Я снова смотрю, как сгорает дуга моста

Последние волки бегут от меня в Тамбов

Я новые краски хотел сберечь для холста

А выкрасил ими ряды пограничных столбов

Чужие шаги, стук копыт или скрип колес

Ничто не смутит территорию тишины

Сегодня любой обращенный ко мне вопрос

Я буду расценивать, как объявление войны

Однозвучно звенит колокольчик Спасской башни Кремля.

В тесной кузнице дня лохи-блохи подковали Левшу[37].

Под рукою — снега. Протокольные листы февраля.

Эх, бессонная ночь... Наливай чернила. Все подпишу![38]

Как досрочник ЗК два часа назад откинулся день.

Я опять на краю знаменитых вологданьских лесов.

Как эскадра в строю, проплывают корабли деревень.

И печные дымы — столбовые мачты без парусов.

И плывут до утра хутора, где три кола — два двора,

Но берут на таран всероссийскую столетнюю мель.

Им смола — дикий хмель.

А еловая кора им — махра.

Снежок — сахарок,

А сосульки им — добра карамель.

А не гуляй без ножа. Да дальше носа не ходи без ружья.

Много злого зверья. Ошалело — аж хвосты себе жрет.

А в народе зимой — ша! Вплоть до марта — боевая ничья!

Трудно ямы долбить. Мерзлозем коловорот не берет.

Ни церквушка, ни клуб.

Поцелуйте постный шиш вам баян!

Ну, а ты не будь глуп.

Рафинада в первачок не жалей.

Не достал нас «Маяк». Но концерты по заявкам сельчан

По ночам под окном исполняет сводный хор кобелей.

Под окном по ночам то ли песня, то ли плач, то ли крик.

То ли спим, то ли нет. Не поймешь нас — ни живы, ни мертвы.

Лишь тропа в крайний дом над обрывом вьется, как змеевик.

Истоптали весь снег на крыльце у милицейской вдовы.

Я люблю посмотреть, как купается луна в молоке.

А вокруг столько звезд! Забирай хоть все — никто не берет.

Значит, крепче стал лед. Мерзни, мерзни, волчий хвост на реке!

Нынче славный мороз... Минус тридцать[39], если Боб нам не врет.

Я устал кочевать от Москвы до самых дальних окраин.

Брел по горло в снегу. Оглянулся — не осталось следа.

Потеснись, твою мать, дядя Миша — косолапый хозяин...

Я всю ночь на бегу. Я не прочь и подремать,

Но когда я спокойно усну,

Тихо тронется весь лед в этом мире.

И прыщавый студент — месяц Март

Трахнет бедную старуху-зиму.

Все ручьи зазвенят, как кремлевские куранты Сибири.

Вся Нева будет петь и по-прежнему впадать в Колыму.

Если б не терпели — по сей день бы пели...

А сидели тихо — разбудили Лихо.

Вьюга продувает белые палаты.

Головой кивает хрен из-под заплаты.

Клевер да березы. Полевое племя.

Север да морозы. Золотое стремя.

Серебро и слезы в азиатской вазе.

Потом юродивые князи

нашей всепогодной грязи.

Босиком гуляли по алмазной жиле.

Многих — постреляли, прочих — сторожили.

Траурные ленты. Бархатные шторы.

Брань, аплодисменты да стальные шпоры.

Корчились от боли без огня и хлеба.

Вытоптали поле, засевая небо.

Хоровод приказов. Петли на осинах.

А поверх алмазов — зыбкая трясина.

Позабыв откуда, скачем кто куда.

Ставили на чудо — выпала беда.

По оврагу рыщет бедовая шайка —

Батька-топорище да мать моя — нагайка.

Ставили артелью — замело метелью.

Водки на неделю, да на год — похмелья.

Штопали на теле. К ребрам пришивали.

Ровно год потели — ровно час жевали.

Пососали лапу — поскрипим лаптями.

К счастью — по этапу. К свету — под плетями.

Веселей, вагоны! Пляс да перезвоны...

Кто услышит стоны краденой иконы?[40]

Вдоль стены бетонной — ветерки степные.

Мы тоске зеленой — племяши родные.

Нищие гурманы. Лживые сироты

Да горе-атаманы из сопливой роты.

Приоткрой окно нам, мальчик равнодушный!

Мы снежок припомним там, где будет душно.

Вспомним зиму нашу — снежные кафтаны[41].

...Вслед крестами машут сонные курганы.

Уберите медные трубы!

Натяните струны стальные,

А не то сломаете зубы

Об широты наши смурные.

Искры самых искренних песен

Полетят как пепел на плесень.

Вы всё между ложкой и ложью,

А мы всё между волком и вошью.

Время на другой параллели

Сквозняками рвётся сквозь щели,

Ледяные черные дыры —

Окна параллельного мира.

Вы нам — то да сё, трали-вали.

Мы даём ответ — тили-тили[42].

Вы для нас подковы ковали.

Мы большую цену платили.

Вы снимали с дерева стружку.

Мы пускали корни по новой.

Вы швыряли медну полушку

Мимо нашей шапки терновой.

А наши беды вам и не снились.

Наши думы вам не икнулись.

Вы б наверняка подавились.

Мы же — ничего. Облизнулись...

Лишь печаль-тоска облаками

Над седой лесною страною,

Города цветут синяками,

Да деревни — сыпью чумною.

Кругом — бездорожья траншеи.

Что, к реке торопимся, братцы?

Стопудовый камень на шее.

Рановато, парни, купаться...

Хороша студёна водица,

Да глубокий омут таится.

Не напиться нам, не умыться,

Не продрать колтун на ресницах.

Вот тебе обратно тропинка

И петляй в родную землянку.

А крестины там, иль поминки —

Всё одно там пьянка-гулянка.

Если забредёт кто нездешний —

Поразится живности бедной,

Нашей редкой силе сердешной

Да дури нашей злой-заповедной.

Выкатим кадушку капусты.

Выпечем ватрушку без теста.

— Что, снаружи — всё ещё пусто?

А внутри по-прежнему тесно...

Вот тебе медовая брага —

Ягодка-злодейка-отрава.

Хочется — качайся налево.

Хочется — качайся направо[43].

Вот и посмеёмся простуженно.

А об чем смеяться — неважно.

Если по утрам очень скучно,

А по вечерам — очень страшно.

Всемером ютимся на стуле.

Всем миром на нары-полати.

Спи, дитя моё, люли-люли.

Некому берёзу заломати.

Крутит вьюга фонари на реке Фонтанке.

Спите, дети... До зари с вами добрый ангел.

Начинает колдовство домовой-проказник.

Завтра будет рождество. Завтра будет праздник.

Ляжет ласковый снежок на дыру-прореху.

То-то будет хорошо. То-то будет смеху.

Каждый что-нибудь найдет в варежках и в шапке.

А соседский Васька-кот спрячет цап-царапки.

Звон-фольга, как серебро. Шелковые банты.

Прочь бумагу! Прочь перо! Скучные диктанты.

Замелькают в зеркалах платья-паутинки.

Любит добрая игла добрые пластинки.

То-то будет хорошо... Детям на потеху

Дед Мороз несет мешок золотых орехов[44].

Будем весело делить дольки мандаринов.

Будет радостно кружить елка-балерина.

Побегут из-под руки клавиши рояля.

И запляшут пузырьки в папином бокале.

То-то будет хорошо. Смеху будет много...

Спите, дети, я пошел. Скатертью тревога...

С восемнадцати лет

Он играл что попало

Для крашеных женщин и пьяных мужчин.

Он съедал в перерывах по паре холодных котлет.

Музыкант полысел.

Он утратил талант.

Появилось немало морщин.

Он любил тот момент,

Когда выключат свет и пора убирать инструмент.

А после игры,

Намотав на кулак электрические шнуры,

Он вставал у окна.

И знакомый халдей приносил ему рюмку вина.

Он видел снег на траве.

И безумный оркестр собирался в его голове.

Возникал дирижер.

Приносил лед-минор и горячее пламя-мажор.

Он уходил через черный ход,

Завернув килограмм колбасы

В бумагу для нот.

Он прощался со мной.

Он садился в трамвай.

Он, как водится, ехал домой.

И из всех новостей

Самой доброй была

Только весть об отъезде детей.

Он ложился к стене,

Как всегда повернувшись спиной к бесполезной жене.

И ночью он снова слышал

Эту музыку...

Наутро жена начинала пилить его

Ржавым, скрипучим смычком.

Называла его паучком

И ловила дырявым семейным сачком.

Он вставал у окна.

Видел снег и мечтал о стакане вина.

Было много причин,

Чтобы вечером снова удрать

И играть

Для накрашенных женщин

И их безобразных мужчин.

Он был дрянной музыкант.

Но по ночам он слышал музыку...

Он спивался у всех на глазах.

Но по ночам он слышал музыку...

Он мечтал отравить керосином жену.

Но по ночам он слышал музыку...

Не позволяй душе лениться.

Лупи чертовку сгоряча.

Душа обязана трудиться

На производстве кирпича.

Ликует люд в трамвае тесном.

Танцует трудовой народ.

Мороз и солнце — день чудесный

Для фрезеровочных работ.

В огне тревог и в дни ненастья

Гори, гори, моя звезда!

Звезда пленительного счастья —

Звезда Героя соцтруда.

Решил партком единогласно

Воспламениться и гореть.

В саду горит костер рябины красной,

Но никого не может он согреть[45].

Не мореплаватель, не плотник,

Не академик, не герой, —

Иван Кузьмич — ответственный работник.

Он заслужил почетный геморрой.

Его пример — другим наука.

Век при дворе, и сам немного царь.

Так, черт возьми, всегда к твоим услугам

Аптека, улица, фонарь.

Как славно выйти в чисто поле

И крикнуть там: — Червона мать!

Мы кузнецы. Чего же боле?

Что можем мы еще сказать?[46]

Когда душа мокра от пота,

Ей некогда ни думать, ни страдать.

Но у народа нет плохой работы,

И каждая работа — благодать[47].

Он был глашатай поколений.

Куда бы он ни убегал,

За ним повсюду бедный Ленин

С тяжелой кепкою шагал[48].

Не позволяй душе лениться.

В республике свободного труда

Твоя душа всегда обязана трудиться,

А паразиты — никогда.

Я не знаю имен. Кто друзья, кто враги,

Я здесь свой или гость, или, может быть, я здесь в плену...

Подымите мне веки.

Подошли с двух сторон. Навалились плечом.

Горячо. По спине течет пот. Но вот кто-то, тихо смеясь, объявляет мой ход.

Подымите мне веки.

Я не вижу мастей. Ни червей, ни крестей.

Я никак не могу сосчитать наугад, сколько карт у меня на руках.

Подымите мне веки.

Это кровь и вино, это мясо и хлеб.

Почему так темно? Я, наверно, ослеп.

Подымите мне веки.

Нет времени, чтобы себя обмануть,

И нет ничего, чтобы просто уснуть,

И нет никого, кто способен нажать на курок.

Моя голова — перекресток железных дорог...

Есть целое небо, но нечем дышать.

Здесь тесно, но я не пытаюсь бежать.

Я прочно запутался в сетке ошибочных строк.

Моя голова — перекресток железных дорог...

Нарушены правила в нашей игре,

Я повис на телефонном шнуре.

Смотрите, сегодня петля на плечах палача.

Скорей помолись и кончай меня!

Слышишь, кончай![49]

Минута считалась за несколько лет,

Но ты мне купила обратный билет.

И вот уже ты мне приносишь заваренный чай.

С него начинается мертвый сезон.

И шесть твоих цифр помнит мой телефон,

Хотя он давно помешался на длинных гудках.

Нам нужно молчать, стиснув зубы до боли в висках

Фильтр сигареты испачкан в крови.

Я еду по минному полю любви.

Хочу каждый день умирать у тебя на руках.

Мне нужно хоть раз умереть у тебя на руках.

Но любовь — это слово похоже на ложь.

Пришитая к коже дешевая брошь.

Прицепленный к жестким вагонам вагон-ресторан.

И даже любовь не поможет сорвать стоп-кран.

Любовь — режиссер с удивленным лицом,

Снимающий фильмы с печальным концом,

А нам все равно так хотелось смотреть на экран.

Любовь — это мой заколдованный дом.

И двое, что все еще спят там вдвоем,

На улице Сакко-Ванцетти, мой дом 22.

Они еще спят, но они еще помнят слова.

Их ловит безумный ночной телеграф.

Любовь — это то, в чем я прав и неправ,

И только любовь дает мне на это права.

Любовь — как куранты отставших часов,

И стойкая боязнь чужих адресов.

Любовь — это солнце, которое видит закат.

Любовь — это я, это твой Неизвестный солдат.

Любовь — это снег и глухая стена.

Любовь — это несколько капель вина.

Любовь — это поезд «Свердловск—Ленинград» и назад.

Любовь — это поезд сюда и назад.

Где нет времени, чтобы себя обмануть.

И нет ничего, чтобы просто уснуть.

И нет никого, кто способен нажать на курок.

Моя голова — перекресток железных дорог.

Час прилива пробил.

Разбежались и нырнули.

Кто умел — тот уплыл.

Остальные — утонули.

А мы с тобой отползли

И легли на мели

Мы в почетном карауле.

Мы никому не нужны.

И не ищет никто нас.

Плеск вчерашней волны

Повышает общий тонус.

У нас есть время поплевать в облака.

Есть время повалять дурака

Под пластинку «Роллинг стоунз».

Безнадежно глупа

Затея плыть и выплыть первым.

А мы свои черепа

Открываем, как консервы.

На песке расползлись

И червями сплелись

Мысли, волосы и нервы.

Это — мертвый сезон.

Это все, что нам осталось.

Летаргический сон,

Унизительный, как старость.

Пять копеек за цент —

Я уже импотент,

А это больше, чем усталость.

Девяносто заплат...

Блю-джинс добела истерты.

А наших скромных зарплат

Хватит только на аборты.

Но, как прежде, звенят

И, как прежде, пьянят

Примитивные аккорды.

Час прилива пробил.

Разбежались и нырнули.

Кто умел — тот уплыл.

Остальные — утонули.

А мы с тобой отползли

И легли на мели

Мы в почетном карауле.

Толоконные лбы!

Кто из нас смог разобраться,

Где храм, а где хлам?

В этом городе жуткий насморк,

Носовые платки по углам.

Голоден стыд. Сыт азарт.

Динамит да фитиль вам в зад!

Сырые спички рядятся в черный дым.

Через час — бардак. Через два — бедлам.

На рассвете храм разлетится в хлам.

Но мы не носим часы.

Мы не хотим умирать

И поэтому даже не спим.

А когда не хватает сил,

Воруем сахар с чужих могил.

И в кровь с кипятком

Выжимаем лимон греха.

И дырявые ведра

Заводят песни

О святой воде и своих болезнях.

Но — слава Богу! — все это исчезнет

С первым криком петуха.

Дым. Дым коромыслом!

Дым над нами повис.

Лампада погасла.

И в лужице масла

Плавает птичий пух.

Дым. Дым коромыслом!

Дым. Дым коромыслом!

Дай Бог нам понять

Все, что споет петух.

В новостройках — ящиках стеклотары

Задыхаемся от угара

Под вой патрульных сирен в трубе,

В танце синих углей.

Кто там — ангелы или призраки?

Мы берем еду из любой руки.

Мы не можем идти,

Потому что дерьмо

После этой еды, как клей.

Дым. Дым коромыслом!

Дым. Дым коромыслом!

Музыкант по-прежнему слеп,

Снайпер все так же глух.

Дым. Дым коромыслом!

Дым. Дым коромыслом!

Дай Бог нам понять

Все, что споет петух.

Ох, безрыбье в речушке, которую кот наплакал!

Сегодня любая лягушка становится раком

И, сунув два пальца в рот,

Свистит на Лысой горе.

Сорви паутину! Здесь что-то нечисто!

Но штыками в спину — колючие числа.

И рев моторов в буксующем календаре.

И дым. Дым коромыслом. Дым.

Дым коромыслом. Дым.

Дым коромыслом.

Дым.

Красною жар-птицею,

салютуя маузером лающим,

Время жгло страницы,

едва касаясь их пером пылающим.

Но годы вывернут карманы —

дни, как семечки,

валятся вкривь да врозь.

А над городом — туман..

Худое времечко

с корочкой запеклось.

Черными датами

а ну, еще плесни на крышу раскаленную

Лили ушатами

ржавую, кровавую, соленую.

Годы весело гремят пустыми фляжками,

выворачивают кисет.

Сырые дни дымят короткими затяжками

в самокрутках газет.

Под водопадом спасались, как могли,

срубили дерево.

Ну, плот был что надо,

да только не держало на воде его.

Да только кольцами года

завиваются

в водоворотах пустых площадей.

Да только ржавая вода

разливается

на портретах великих дождей.

Но ветки колючие

обернутся острыми рогатками.

Да корни могучие

заплетутся грозными загадками.

А пока вода-вода

кап-кап-каплею

лупит дробью

в стекло,

Улететь бы куда белой цаплею! —

обожжено крыло.

Но этот город с кровоточащими жабрами

надо бы переплыть...

А время ловит нас в воде губами жадными.

Время нас учит пить.

Чёрный дым по крыше стелется.

Свистит под окнами.

— В пятницу, да ближе к полночи

не проворонь — вези зерно на мельницу.

Чёрных туч котлы чугунные кипят

да в белых трещинах шипят гадюки-молнии...

Дальний путь — канава торная.

Всё через пень-колоду кувырком да поперёк.

Топких мест ларцы янтарные

да жемчуга болотные в сырой траве.

— Здравствуй, Мельник Ветер-Лютый Бес!

Ох, не иначе, черти крутят твою карусель...

Цепкий глаз. Ладони скользкие.

— А ну-ка кыш! — ворье заточки-розочки!

Что, крутят вас винты похмельные —

с утра пропитые кресты нательные?

...Жарко в комнатах натоплено.

Да мелко сыплется за ворот нехороший холодок.

— А принимай сто грамм разгонные!

У нас ковши бездонные, да все кресты козырные!

На мешках — собаки сонные

да бабы[50] сытые

да мухи жирные...

А парни-то все рослые, плечистые.

Мундиры чистые. Погоны спороты.

Чёрный дым ползёт из трубочек.

Смеётся, прячется в густые бороды.

Ближе лампы. Ближе лица белые.

Да по всему видать — пропала моя голова.

Ох, потянуло, понесло, свело, смело меня

на камни жесткие, да прямо в жернова!

Тесно, братцы. Ломит-давит грудь.

Да отпустили б вы меня... уже потешились...

Тесно, братцы... Не могу терпеть!

Да неужели не умеем мы по-доброму?

...На щеках — роса рассветная.

Да чёрной гарью тянет по сырой земле.

Где зерно моё? Где мельница?

Сгорело к чёрту всё. И мыши греются в золе.

Пуст карман. Да за подкладкою

найду я три своих последних зёрнышка.

Брошу в землю, брошу в борозду —

К полудню срежу три высоких колоса.

Разотру зерно ладонями

да разведу огонь,

да испеку хлеба.

Преломлю хлеба румяные

да накормлю я всех,

тех, кто придёт сюда

тех, кто придёт сюда

тех, кто поможет мне

тех, кто поможет нам

рассеять чёрный дым

рассеять чёрный дым

рассеять чёрный дым...

рассея чёрный дым...

Ой-й-й, спроси меня, ясная звезда,

Не скучно ли долбить толоконные лбы?

Я мету сор новых песен из старой избы.

Отбивая поклоны, мне хочется встать на дыбы.

Но там — только небо в кольчуге из синего льда.

Ой-й-й, спроси меня, ясная звезда,

Не скучно ли всё время вычёсывать блох?

Я молюсь, став коленями на горох...

Меня слышит Бог Никола-Лесная Вода[51].

Но сабля ручья спит в ножнах из синего льда.

Каждому времени — свои ордена.

Ну дайте же каждому валенку свой фасон!

Я сам знаю тысячу реальных потех,

И я боюсь сна из тех, что на все времена.

Звезда! Я люблю колокольный звон.

Ой-й-й, спроси, звезда, да скоро ли сам усну,

Отлив себе шлем из синего льда?

Белым зерном меня кормила зима, там

Где сойти с ума не сложней, чем порвать струну.

Звезда! Зачем мы вошли сюда?

Мы пришли, чтоб раскрыть эти латы из синего льда...

Мы пришли, чтоб раскрыть эти ножны из синего льда...

Мы сгорим на экранах из синего льда...

Мы украсим их шлемы из синего льда...

И мы станем их скипетром из синего льда...

Ой-й-й, спаси меня, ясная звезда!

Ой-ой-ой, спроси меня, ясная звезда!

Рука на плече. Печать на крыле.

В казарме проблем — банный день. Промокла тетрадь.

Я знаю, зачем иду по земле.

Мне будет легко улетать.

Без трех минут — бал восковых фигур. Без четверти — смерть.

С семи драных шкур — шерсти клок.

Как хочется жить... Не меньше, чем петь.

Свяжи мою нить в узелок.

Холодный апрель. Горячие сны.

И вирусы новых нот в крови.

И каждая цель ближайшей войны

Смеётся и ждет любви.

Наш лечащий врач согреет солнечный шприц.

И иглы лучей опять найдут нашу кровь.

Не надо, не плачь... Лежи и смотри,

Как горлом идёт любовь.

Лови её ртом. Стаканы тесны.

Торпедный аккорд — до дна!

...Рекламный плакат последней весны

Качает квадрат окна.

Эй, дырявый висок! Слепая орда...

Пойми — никогда не поздно снимать броню.

Целуя кусок трофейного льда,

Я молча иду к огню.

Мы — выродки крыс. Мы — пасынки птиц.

И каждый на треть — патрон.

Лежи и смотри, как ядерный принц

Несёт свою плеть на трон.

Не плачь, не жалей... Кого нам жалеть?

Ведь ты, как и я — сирота.

Ну, что ты? Смелей! Нам нужно лететь...

А ну от винта!

Все от винта!

Этот город скользит и меняет названия.

Этот адрес давно кто-то тщательно стер.

Этой улицы нет. А на ней нету здания,

Где всю ночь правит бал Абсолютный Вахтер.

Он отлит в ледяную, нейтральную форму.

Он тугая пружина. Он нем и суров.

Генеральный хозяин тотального шторма

Гонит пыль по фарватеру красных ковров[52].

Он печатает шаг, как чеканят монеты.

Он обходит дозором свой архипелаг.

Эхо гипсовых горнов в пустых кабинетах

Вызывает волнение мертвых бумаг.

Алый факел — мелодию белой темницы —

Он несет сквозь скупую гармонию стен.

Он выкачивает звуки резиновым шприцем

Из колючей проволоки наших вен[53].

В каждом гимне — свой долг. В каждом марше — порядок.

Механический волк на арене лучей.

Безупречный танцор магаданских площадок.

Часовой диск-жокей бухенвальдских печей.

Лакированный спрут, он приветлив и смазан.

И сегодняшний бал он устроил для вас.

Пожилой патефон, подчиняясь приказу,

Забирает иглой ностальгический вальс.

Бал на все времена! Ах, как сентиментально...

Па-паук — ржавый крест[54] спит в золе наших звезд.

И мелодия вальса так документальна,

Как обычный арест. Как банальный донос.

Как бесплатные танцы на каждом допросе.

Как татарин на вышке, рванувший затвор.

Абсолютный вахтер — и Адольф, и Иосиф.

Дюссельдорфский мясник да пскопской живодер.

Полосатые ритмы с синкопой на пропуске.

Блюзы газовых камер и свинги облав.

Тихий плач толстой куклы, разбитой при обыске.

Бесконечная пауза выжженных глав.

Как жестоки романсы патрульных уставов

И канцонов концлагерных нар звукоряд.

Бьются в вальсе аккорды хрустящих суставов

И решетки чугунной струною звенят.

Вой гобоев ГБ в саксофонах гестапо

И всё тот же калибр тех же нот на листах.

Эта линия жизни — цепь скорбных этапов

На незримых и призрачно-жутких фронтах.

Абсолютный вахтер — лишь стерильная схема.

Боевой механизм. Постовое звено.

Хаос солнечных дней ночь приводит в систему

Под названьем да впрочем не все ли равно.

Ведь этот город скользит и меняет названья...

Эй, налей посошок, да зашей мой мешок!

На строку — по стежку, да на слова — по два шва.

И пусть сырая метель вьёт свою канитель,

И пеньковую пряжу плетёт в кружева.

Отпевайте немых! А я уж сам отпою.

А ты меня не щади — срежь ударом копья!

Но гляди — на груди повело полынью.

Расцарапав края, бьётся в ране ладья.

И запел алый ключ, закипел, забурлил...

Завертело ладью на вёселом ручье.

А я ещё посолил, рюмкой водки долил,

Размешал, и поплыл в преисподнем белье[56].

Перевязан в венки мелкий лес вдоль реки.

Покрути языком — оторвут с головой.

У последней заставы блеснут огоньки

И дорогу штыком преградит часовой.

— Отпусти мне грехи! Я не помню молитв.

Если хочешь — стихами грехи замолю,

Но объясни — я люблю оттого, что болит

Или это болит, оттого, что люблю?

Ни узды, ни седла. Всех в расход. Все дотла.

Но кое-как запрягла и вон пошла на рысях.

Эх, не беда, что пока не нашлось мужика.

Одинокая баба всегда на сносях.

И наша правда проста, но ей не хватит креста

Из соломенной веры в «спаси-сохрани».

Ведь святых на Руси — только знай выноси!

В этом высшая мера. Скоси-схорони.

Так что ты, брат, давай, ты пропускай, не дури,

Да постой-ка, сдается, и ты мне знаком.

Часовой всех времен улыбнется: — Смотри!

И подымет мне веки горячим штыком.

Так зашивай мой мешок да наливай посошок

На строку — по глотку, а на слова — и все два.

И пусть сырая метель все кроит белый шелк,

Мелко вьет канитель,

Но плетет кружева...

Как горят костры у Шексны-реки.

Как стоят шатры бойкой ярмарки

Дуга цыганская

ничего не жаль

отдаю свою расписную шаль

а цены ей нет — четвертной билет

жалко четвертак — ну давай пятак

пожалел пятак — забирай за так

расписную шаль

Все, как есть, на ней гладко вышито

гладко вышито мелким крестиком

как сидит Егор в светлом тереме

в светлом тереме с занавесками

с яркой люстрою электрической

на скамеечке, крытой серебром

шитой войлоком

рядом с печкою белой, каменной

важно жмурится

ловит жар рукой.

На печи его рвань-фуфаечка

приспособилась

да приладилась дрань-ушаночка

да пристроились вонь-портяночки

в светлом тереме

с занавесками да с достоинством

ждет гостей Егор.

А гостей к нему — ровным счетом двор.

Ровным счетом — двор да три улицы.

— С превеликим Вас Вашим праздничком

и желаем Вам самочувствия,

дорогой Егор Ермолаевич.

Гладко вышитый мелким крестиком

улыбается государственно

выпивает он да закусывает

а с одной руки ест соленый гриб

а с другой руки — маринованный

а вишневый крем только слизывает

только слизывает сажу горькую

сажу липкую

мажет калачи

биты кирпичи...

Прозвенит стекло на сквозном ветру

да прокиснет звон в вязкой копоти

да подернется молодым ледком.

Проплывет луна в черном маслице

в зимних сумерках

в волчьих праздниках

темной гибелью сгинет всякое

дело Божие

там, где без суда все наказаны

там, где все одним жиром мазаны

там, где все одним миром травлены

да какой там мир — сплошь окраина

где густую грязь запасают впрок

набивают в рот

где дымится вязь беспокойных строк,

как святой помет

где японский бог с нашей матерью

повенчалися общей папертью

Образа кнутом перекрещены

— Эх, Егорка ты, сын затрещины!

Эх, Егор, дитя подзатыльника,

вошь из-под ногтя — в собутыльники.

В кройке кумача с паутиною

догорай, свеча!

Догорай, свеча — хуй с полтиною!

Обколотится сыпь-испарина,

и опять Егор чистым барином

в светлом тереме,

шитый крестиком,

все беседует с космонавтами,

а целуется — с Терешковою,

с популярными да с актрисами

все с амбарными злыми крысами.

— То не просто рвань, не фуфаечка,

— то душа моя несуразная

— понапрасну вся прокопченная

— нараспашку вся заключенная...

— То не просто дрань, не ушаночка,

— то судьба моя лопоухая

вон, дырявая, болью трачена,

по чужим горбам разбатрачена...

— То не просто вонь — вонь кромешная

— то грехи мои, драки-пьяночки...

Говорил Егор, брал портяночки.

Тут и вышел хор да с цыганкою,

знаменитый хор Дома Радио

и Центрального Телевидения

под гуманным встал управлением.

— Вы сыграйте мне песню звонкую!

Разверните марш минометчиков!

Погадай ты мне, тварь певучая,

очи черные, очи жгучие,

погадай ты мне по пустой руке,

по пустой руке да по ссадинам,

по мозолям да по живым рубцам...

— Дорогой Егор Ермолаевич,

Зимогор[57] ты наш Охламонович,

износил ты душу

до полных дыр,

так возьмешь за то дорогой мундир

генеральский чин, ватой стеганый,

с честной звездочкой да с медалями...

Изодрал судьбу, сгрыз завязочки,

так возьмешь за то дорогой картуз

с модным козырем лакированным,

с мехом нутряным

да с кокардою...

А за то, что грех стер портяночки,

завернешь свои пятки босые

в расписную шаль с моего плеча

всю расшитую мелким крестиком...

Поглядел Егор на свое рванье

и надел обмундирование...

Заплясали вдруг тени легкие,

заскрипели вдруг петли ржавые,

отворив замки Громом-посохом,

в белом саване

Снежна Бабушка...

— Ты, Егорушка, дурень ласковый,

— собери-ка ты мне ледяным ковшом

— да с сырой стены

да с сырой спины

капли звонкие да холодные...

— Ты подуй, Егор, в печку темную,

— пусть летит зола,

пепел кружится,

в ледяном ковше, в сладкой лужице

замешай живой рукой кашицу

да накорми меня — Снежну Бабушку...

Оборвал Егор каплю-ягоду,

через силу дул в печь угарную.

Дунул в первый раз — и исчез мундир,

генеральский чин, ватой стеганый.

И летит зола серой мошкою

да на пол-топтун

да на стол-шатун

на горячий лоб да на сосновый гроб.

Дунул во второй — и исчез картуз

с модным козырем лакированным...

Эх, Егор, Егор! Не велик ты грош,

не впервой ломать.

Что ж, в чем родила мать,

в том и помирать?

Дунул в третий раз — как умел, как мог,

и воскрес один яркий уголек,

и прожег насквозь расписную шаль,

всю расшитую мелким крестиком.

И пропало все. Не горят костры,

не стоят шатры у Шексны-реки,

нету ярмарки.

Только черный дым тлеет ватою.

Только мы сидим виноватые.

И Егорка здесь — он как раз в тот миг

папиросочку и прикуривал,

опалил всю бровь спичкой серною.

Он, собака, пьет год без месяца,

утром мается, к ночи бесится,

да не впервой ему — оклемается,

перемается, перебесится,

перебесится и повесится...

Распустила ночь черны волосы.

Голосит беда бабьим голосом.

Голосит беда бестолковая.

В небесах — звезда участковая.

Мы сидим, не спим.

Пьем шампанское.

Пьем мы за любовь

за гражданскую.

Звенели бубенцы. И кони в жарком мыле

Тачанку понесли навстречу целине.

Тебя, мой бедный друг, в тот вечер ослепили

Два черных фонаря под выбитым пенсне.

Там шла борьба за смерть. Они дрались за место

И право наблевать за свадебным столом.

Спеша стать сразу всем, насилуя невесту,

Стреляли наугад и лезли напролом.

Сегодня город твой стал праздничной открыткой.

Классический союз гвоздики и штыка.

Заштопаны тугой, суровой красной ниткой

Все бреши твоего гнилого сюртука.

Под радиоудар московского набата

На брачных простынях, что сохнут по углам,

Развернутая кровь, как символ страстной даты,

Смешается в вине с грехами пополам.

Мой друг, иные — здесь. От них мы — недалече.

Ретивые скопцы. Немая тетива.

Калечные дворцы простерли к небу плечи.

Из раны бьет Нева. Пустые рукава.

Подставь дождю щеку в следах былых пощечин.

Хранила б нас беда, как мы ее храним.

Но память рвется в бой. И крутится, как счетчик,

Снижаясь над тобой и превращаясь в нимб.

Вот так и скрутило нас.

И крепко завязало красивый алый бант окровленным бинтом.

А свадьба в воронках летела на вокзалы.

И дрогнули пути. И разошлись крестом.

Усатое «Ура!» чужой недоброй воли

Вертело бот Петра в штурвальном колесе.

Искали ветер Невского да в Елисейском поле

И привыкали звать Фонтанкой Енисей.

Ты сводишь мост зубов под рыхлой штукатуркой,

Но купол лба трещит от гробовой тоски.

Гроза, салют и мы. И мы летим над Петербургом

В решетку страшных снов врезая шпиль строки.

Летим сквозь времена, которые согнули

Страну в бараний рог и пили из него.

Все пили за Него. И мы с тобой хлебнули

За совесть и за страх. За всех. За тех, кого

Слизнула языком шершавая блокада,

За тех, кто не успел проститься, уходя.

Мой друг, спусти штаны.

И голым Летним садом

Прими свою вину под розгами дождя.

Поправ сухой закон, дождь в мраморную чашу

Льет черный и густой, осенний самогон.

Мой друг «Отечество» твердит, как «Отче наш»,

Но что-то от себя послав ему вдогон.

За окнами — салют... Царь-Пушкин в новой раме.

Покойные не пьют, да нам бы не пролить.

Двуглавые орлы с побитыми крылами

Не могут меж собой корону поделить.

Подобие звезды по образу окурка.

Прикуривай, мой друг, спокойней, не спеши...

МОЙ БЕДНЫЙ ДРУГ,

из глубины твоей души

стучит копытом сердце Петербурга.

Он рождён, чтобы выжить, в провинции.

Хоть люби его, хоть руби.

Жил в запечной, скупой провинции

Там, где вечера на Оби.

Там, где время полоть поле-полюшко

И да здравствует месяц-май!

Был по имени Коля-Колюшка

А по паспорту — Николай.

Вот такие дела в провинции

А по-русски сказать — в глуши.

И глушила душу провинция

Да нельзя не слышать души.

Вот такая была провинция

Да не скинула гору с плеч.

Вот такая была провинция...

Да о том ли родная речь?

На своём стояла провинция

А какая на этом честь

А по возрасту — нет и двенадцати.

А по паспорту — все тридцать шесть.

Только жаль не указано в паспорте

Что ты, Коля, ещё поэт.

Только жаль не указано в паспорте

Кто есть человек, а кто нет.

Тот, кто выжил в скупой провинции

Сядет в красном, богатом углу.

Тот, кто провинился в провинции

Тот великой столице — к столу!

Значит, время полоть поле-полюшко.

Нынче новое рождество

Вот живет Николай. Коля. Колюшка.

И Бог верит только в него.

Как ветра осенние подметали плаху.

Солнце шло сторонкою да время — стороной.

И хотел я жить, и умирал — да сослепу, со страху,

Потому, что я не знал, что ты со мной.

Как ветра осенние заметали небо,

Плакали, тревожили облака.

Я не знал, как жить — ведь я еще не выпек хлеба,

А на губах не сохла капля молока.

Как ветра осенние да подули ближе,

Закружили голову, и ну давай кружить!

Ой-ей-ей, да я сумел бы выжить,

Если б не было такой простой работы — жить.

Как ветры осенние жали — не жалели рожь.

Ведь тебя посеяли, чтоб ты пригодился.

Ведь совсем неважно, от чего помрешь,

Ведь куда важнее, для чего родился[59].

Как ветра осенние уносят мое семя,

Листья воскресения да с весточки — весны.

Я хочу дожить, хочу увидеть время,

Когда эти песни станут не нужны.

Кто-то шепнул — или мне показалось?

Кто-то сказал и забил в небо гвозди.

Кто-то кричал и давил нам на жалость.

А кто-то молчал и давился от злости.

И кто-то вздохнул от любви нераздельной.

Кто-то икнул — значит, помнят беднягу.

Кто-то всплакнул — ну, это повод отдельный.

А кто-то шагнул, да не в ногу, и сразу дал тягу.

А время дождем пластануло по доскам стропил.

Время течет, растолкав себя в ступе.

Вот кто-то ступил по воде.

Вот кто-то ступил по воде.

Вот кто-то ступил по воде,

Да неловко и все утопил.

Значит, снова пойдем.

Вот покурим, споем и приступим.

Снова пойдем.

Перекурим, споем и приступим.

Кто-то читал про себя, а считал — все про дядю.

Кто-то устал, поделив свой удел на семь дел.

Кто-то хотел видеть все — только сбоку не глядя.

А кто-то глядел, да, похоже, глаза не надел.

А время дождем пластануло по доскам стропил.

Время течет, растолкав себя в ступе.

Вот кто-то ступил по воде.

Вот кто-то ступил по воде.

Вот кто-то пошел по воде...

Значит, тоже пойдем.

Вот покурим, споем и приступим.

Тоже пойдем.

Перекурим. Споем. И приступим.

Но кто-то зевнул, отвернулся и разом уснул.

Разом уснул и поэтому враз развязалось.

— Эй, завяжи! — кто-то тихо на ухо шепнул.

— Эй, завяжи! — кто-то тихо на ухо шепнул.

— Перекрестись, если это опять показалось.

— Перекрестись, если это опять показалось.

Сядем рядом, ляжем ближе,

Да прижмемся белыми заплатами к дырявому мешку.

Строгим ладом — тише, тише —

Мы переберем все струны да по зернышку.

Перегудом, перебором...

Да я за разговорами не разберусь, где Русь, где грусть.

Нас забудут, да не скоро.

А когда забудут, я опять вернусь.

Будет время, я напомню,

Как все было скроено, да все опять перекрою.

Только верь мне, только пой мне,

Только пой мне, милая, — я подпою.

Нить, как волос. Жить, как колос.

Размолотит колос в дух и прах один цепной удар.

Да я все знаю. Дай мне голос —

И я любой удар приму, как твой великий дар.

Тот, кто рубит сам дорогу —

Не кузнец, не плотник ты, да все одно — поэт.

Тот, кто любит, да не к сроку —

Тот, кто исповедует, да сам того не ведает.

Но я в ударе. Жмут ладони.

Все хлопочут бедные, да где ж им удержать зерно в горстях.

На гитаре, на гармони.

На полене сучьем, на своих костях.

Злом да лаской, да грехами

Растяни меня ты, растяни, как буйные меха!

Пропадаю с потрохами,

А куда мне, к лешему, потроха...

Но завтра — утро. Все сначала...

Заплетать на тонких пяльцах недотрогу-нить...

Чтоб кому-то, кому-то полегчало,

Да разреши, пожалуй, я сумел бы все на пальцах объяснить —

Тем, кто мукой — да не мукою —

Все приметы засыпает, засыпает на ходу

Слезы с луком. Ведь подать рукою —

И погладишь в небе свою заново рожденную звезду.

Ту, что рядом, ту, что выше,

Чем на колокольне звонкой звон, да где он — все темно.

Ясным взглядом — ближе, ближе...

Глянь в окно — да вот оно рассыпано, твое зерно.

Выше окон, выше крыши,

Ну, чего ты ждешь? Иди смелей, бери еще, еще!

Что, высоко? Ближе, ближе.

Ну вот еще теплей... Ты чувствуешь, как горячо?

И тебе здесь хватило времени

Чтобы выкрутиться в колесе...

Ты — мой брат из смешного племени

А по паспорту — как и все.

Хоть люби тебя, хоть руби[60] — казни

У тебя есть усы и нос.

Выдающийся детский фокусник

Вечный батюшка Дед-Мороз.

Ты при галстуке и без курточки

Запотели твои очки.

В синем небе ты видишь удочки

Значит, время глотать крючки.

Но в этом небе ничто не ново.

Видишь удочки-удила?

Ведь в начале словили слово,

А потом начались дела...

У тебя есть одно достоинство.

Ты успел остаться собой

Разве это одно достоинство?

Это вроде — само собой.

Мы высекаем искры сами

Назло тотальному потопу.

Из искры возгорится пламя

И больно обожжет нам... жопу.

В чистом поле — дожди косые.

Эй, нищета — за душой ни копья!

Я не знал, где я, где Россия

И куда же я без нея?

Только время знобит, колотит.

Кто за всех, если дух — на двух?

В третьей роте без крайней плоти

Безымянный поет петух.

Не умею ковать железо я —

Ох, до носу мне черный дым!

На Второй Мировой поэзии

Призван годным и рядовым.

В чистом поле — дожди косые,

Да нет ни пропасти, ни коня.

Я не знал, как любить Россию,

А куда ж она без меня?

И можно песенку прожить иначе,

Можно ниточку оборвать.

Только вырастет новый мальчик

За меня, гада, воевать.

Так слушайте, как же нам всем не стыдно?

Эй, ап — спасите ваши души!

Знаешь, стыдно, когда не видно,

Что услышал ты то, что слушал.

Стань живым — доживешь до смерти.

Гляди в омут и верь судьбе —

Как записке в пустом конверте,

Адресованный сам себе.

Там, где ночь разотрет тревога,

Там, где станет невмоготу —

Вот туда тебе и дорога,

Наверстаешь свою версту.

В черных пятнах родимой злости

Грех обиженным дуракам.

А деньги — что ж, это те же гвозди,

И так же тянутся к нашим рукам.

Но я разгадан своей тетрадкой —

Топором меня в рот рубить!

Эх, вот так вот прижмет рогаткой —

И любить или не любить!

А тех, кто знает, жалеть не надо[61].

А кровь — она ох, красна на миру!

Пожалейте сестру, как брата —

Я прошу вас, а то помру.

А с любовью — да Бог с ней, с милой...

Потому, как виновен я.

Ты пойми[62] — не скули, помилуй,

Плачь по всем, плачь, аллилуйя![63]

В чистом поле — дожди косые.

Да мне не нужно ни щита, ни копья.

Я увидел тебя, Россия.

А теперь посмотри, где я.

И я готов на любую дыбу.

Подними меня, милая, ох!

Я за все говорю — спасибо.

Ох, спаси меня, спаси, Бог![64]

Как ходил Ванюша бережком вдоль синей речки

Как водил Ванюша солнышко на золотой уздечке

Душа гуляла

Душа летела

Душа гуляла

В рубашке белой

Да в чистом поле

Все прямо прямо

И колокольчик

Был выше храма

Да в чистом поле

Да с песней звонкой

Но капля крови на нитке тонкой

Уже сияла, уже блестела

Спасая душу,

Врезалась в тело.

Гулял Ванюша вдоль синей речки

И над обрывом

Раскинул руки

То ли для объятия

То ли для распятия

Как несло Ванюху солнце на серебряных подковах

И от каждого копыта по дороге разбегалось

двадцать

пять

рублей

целковых.

Душа гуляет. Душа гуляет

Да что есть духу пока не ляжешь,

Гуляй Ванюха! Идешь ты, пляшешь!

Гуляй, собака, живой покуда!

Из песни — в драку! От драки — к чуду!

Кто жив, тот знает — такое дело!

Душа гуляет и носит тело.

Водись с любовью! Любовь, Ванюха,

Не переводят единым духом.

Возьмет за горло — и пой, как можешь,

Как сам на душу свою положишь.

Она приносит огня и хлеба,

Когда ты рубишь дорогу к небу.

Оно в охотку. Гори, работа!

Да будет водка горька от пота!

Шальное сердце руби в окрошку!

Рассыпь, гармошка!

Скользи, дорожка!

Рассыпь, гармошка![65]

Да к плясу ноги! А кровь играет!

Душа дороги не разбирает.

Через сугробы, через ухабы...

Молитесь, девки. Ложитесь, бабы.

Ложись, кобылы! Умри, старуха!

В Ванюхе силы! Гуляй, Ванюха!

Танцуй от печки! Ходи в присядку!

Рвани уздечки! И душу — в пятку.

Кто жив, тот знает. Такое дело.

Душа гуляет — заносит тело.

Ты, Ванюша, пей да слушай —

Однова теперь живем.

Непрописанную душу

Одним махом оторвем.

Хошь в ад, хошь — в рай,

Куда хочешь — выбирай.

Да нету рая, нету ада,

Никуда теперь не надо.

Вот так штука, вот так номер!

Дата, подпись и печать,

И живи пока не помер —

По закону отвечать[66].

Мы с душою нынче врозь.

Пережиток, в опчем.

Оторви ее да брось —

Ножками потопчем.

Нету мотива без коллектива.

А какой коллектив,

Такой выходит и мотив.

Ох, держи, а то помру

В остроте момента!

В церкву едут по утру

Все интеллигенты.

Были — к дьякону, к попу ли,

Интересовалися.

Сине небо вниз тянули.

Тьфу ты! Надорвалися...[67]

Душу брось да растопчи.

Мы слюною плюнем.

А за место той свечи

Кочергу засунем.

А Ванюше припасла

Снега на закуску я.

Сорок градусов тепла

Греют душу русскую.

Не сестра да не жена,

Да верная отдушина...

Не сестра да не жена,

Да верная отдушина

Как весь вечер дожидалося Ивана у трактира красно солнце

Колотило снег копытом, и летели во все стороны червонцы

Душа в загуле.

Да вся узлами.

Да вы ж задули

Святое пламя!

Какая темень.

Тут где-то вроде душа гуляет

Да кровью бродит, умом петляет.

Чего-то душно. Чего-то тошно.

Чего-то скушно. И всем тревожно.

Оно тревожно и страшно, братцы!

Да невозможно приподыматься.

Да, может, Ванька чего сваляет?

А ну-ка, Ванька! Душа гуляет!

— Рвани, Ванюша! Чего не в духе?

— Какие лужи? Причем тут мухи?

— Не лезьте в душу! Катитесь к черту!

— Гляди-ка, гордый! А кто по счету?

С вас аккуратом... Ох, темнотища!

С вас аккуратом выходит тыща!

А он рукою за телогрейку...

А за душою — да ни копейки!

Вот то-то вони из грязной плоти:

— Он в водке тонет, а сам не плотит!

И навалились, и рвут рубаху,

И рвут рубаху, и бьют с размаху.

И воют глухо. Литые плечи.

Держись, Ванюха, они калечат!

— Разбили рожу мою хмельную —

— Убейте душу мою больную!

Вот вы сопели, вертели клювом,

Да вы не спели. А я спою вам!

...А как ходил Ванюша бережком

вдоль синей речки!

...А как водил Ванюша солнышко

на золотой уздечке!

Да захлебнулся. Пошла отрава.

Подняли тело. Снесли в канаву.

С утра обида. И кашель с кровью.

И панихида у изголовья.

И мне на ухо шепнули:

— Слышал?

Гулял Ванюха...

Ходил Ванюха, да весь и вышел.

Без шапки к двери.

— Да что ты, Ванька?

Да я не верю!

Эй, Ванька, встань-ка!

И тихо встанет печаль немая

Не видя, звезды горят, костры ли.

И отряхнется, не понимая,

Не понимая, зачем зарыли.

Пройдет вдоль речки

Да темным лесом

Да темным лесом

Поковыляет,

Из лесу выйдет

И там увидит,

Как в чистом поле

Душа гуляет,

Как в лунном поле

Душа гуляет,

Как в снежном поле

Душа гуляет...

Когда дважды два было только четыре,

Я жил в небольшой коммунальной квартире.

Работал с горшком, и ночник мне светил,

Но я был дураком и за свет не платил.

Я грыз те же книжки с чайком вместо сушки,

Мечтал застрелиться при всех из Царь-пушки,

Ломал свою голову в виде подушки.

Эх, вершки-корешки! От горшка до макушки

Обычный крестовый дурак.

— Твой ход, — из болот зазывали лягушки.

Я пятился задом, как рак.

Я пил проявитель, я пил закрепитель,

Квартиру с утра превращал в вытрезвитель,

Но не утонул ни в стакане, ни в кубке.

Как шило в мешке — два смешка, три насмешки

Набитый дурак, я смешал в своей трубке

И разом в орла превратился из решки.

И душу с душком, словно тело в тележке,

Катал я и золотом правил орешки.

Но чем-то понравился Любке.

Муку через муку поэты рифмуют.

Она показала, где раки зимуют.

Хоть дело порой доходило до драки —

Я Любку люблю! А подробности — враки.

Она даже верила в это сама.

Мы жили в то время в холерном бараке —

Холерой считалась зима.

И Верка-портниха сняла с Любки мерку —

Хотел я ей на зиму шубу пошить.

Но вдруг оказалось, что шуба — на Верку.

Я ей предложил вместе с нами пожить,

И в картах она разбиралась не в меру —

Ходила с ума эта самая Вера.

Очнулась зима и прогнала холеру.

Короче стал список ночей.

Да Вера была и простой и понятной,

И снегом засыпала белые пятна.

Взяла агитацией в корне наглядной

И воском от тысяч свечей.

И шило в мешке мы пустили на мыло.

Святою водой наш барак затопило.

Уж намылились мы, но святая вода

На метр из святого и твердого льда.

И Вера из шубы скроила одьяло.

В нем дырка была — прям так и сияла.

Закутавшись в дырку, легли на кровать

И стали, как раки, втроем зимовать.

Но воду почуяв — да сном или духом —

В матросской тельняшке явилась Надюха.

Я с нею давно грешным делом матросил,

Два раза матрасил, да струсил и бросил.

Не так молода, но совсем не старуха,

Разбила паркеты из синего льда.

Зашла навсегда попрощаться Надюха,

Да так и осталась у нас навсегда.

Мы прожили зиму активно и дружно.

И главное дело — оно нам было не скучно.

И кто чем богат, тому все были рады.

Но все-таки просто визжали они,

Когда рядом с ритмами светской эстрады

Я сам, наконец, взял гитару в клешни.

Не твистом свистел мой овраг на горе.

Я все отдавал из того, что дано.

И мозг головной вырезал на коре:

Надежда плюс Вера, плюс Саша, плюс Люба

Плюс тетя Сережа, плюс дядя Наташа...

Короче, не все ли равно.

Я пел это в темном холодном бараке,

И он превращался в обычный дворец.

Так вот что весною поделывают раки!

И тут оказалось, что я — рак-отец.

Сижу в своем теле, как будто в вулкане.

Налейте мне свету из дырки окна!

Три грации, словно три грани в стакане.

Три грани в стакане, три разных мамани,

Три разных мамани, а дочка одна.

Но следствия нет без особых причин.

Тем более, вроде не дочка, а сын.

А может — не сын, а может быть — брат,

Сестра или мать или сам я — отец,

А может быть, весь первомайский парад!

А может быть, город весь наш — Ленинград!..

Светает. Гадаю и наоборот.

А может быть — весь наш советский народ.

А может быть, в люльке вся наша страна!

Давайте придумывать ей имена.

Как из золота ведра каждый брал своим ковшом

Все будет хорошо

Ты только не пролей

Страшно, страшно

А ты гляди смелей

Гляди да веселей

Как из золота зерна каждый брал на каравай

Все будет хорошо

Велика казна

Только, только

Ты только не зевай, бери да раздавай

Но что-то белый свет в крови

Да что-то ветер за спиной

Всем сестрам — по любви

Ты только будь со мной

Да только ты живи

Только не бывать пусту

Ой да месту святому

Всем братьям — по кресту виноватому

Только, только подмоги не проси

Прими и донеси

И поутру споет трубач

Песенку твоей души

Все будет хорошо

Только ты не плачь

Скоро, скоро

Ты только не спеши

Ты только не спеши

Поэты живут. И должны оставаться живыми.

Пусть верит перу жизнь, как истина в черновике.

Поэты в миру оставляют великое имя,

Затем, что у всех на уме — у них на языке.

Но им все трудней быть иконой в размере оклада.

Там, где, судя по паспортам — все по местам.

Дай Бог им пройти семь кругов беспокойного лада

По чистым листам, где до времени — все по устам.

Поэт умывает слова, возводя их в приметы,

Подняв свои полные ведра внимательных глаз.

Несчастная жизнь! Она до смерти любит поэта.

И за семерых отмеряет. И режет — эх, раз, еще раз!

Как вольно им петь. И дышать полной грудью на ладан...

Святая вода на пустом киселе неживой.

Не плачьте, когда семь кругов беспокойного лада

Пойдут по воде над прекрасной шальной головой.

Пусть не ко двору эти ангелы чернорабочие.

Прорвется к перу то, что долго рубить и рубить топорам.

Поэты в миру после строк ставят знак кровоточия.

К ним Бог на порог. Но они верно имут свой срам.

Поэты идут до конца. И не смейте кричать им: — Не надо!

Ведь Бог... Он не врет, разбивая свои зеркала.

И вновь семь кругов беспокойного, звонкого лада

Глядят ему в рот, разбегаясь калибром ствола.

Шатаясь от слез и от счастья смеясь под сурдинку,

Свой вечный допрос они снова выводят к кольцу.

В быту тяжелы. Но однако легки на поминках.

Вот тогда и поймем, что цветы им, конечно, к лицу.

Не верьте концу. Но не ждите иного расклада.

А что там было в пути? ...Метры, рубли...[68]

Неважно, когда семь кругов беспокойного лада

Позволят идти, наконец, не касаясь земли.

Ну вот, ты — поэт... Еле-еле душа в черном теле.

Ты принял обет сделать выбор, ломая печать.

Мы можем забыть всех, что пели не так, как умели.

Но тех, кто молчал, давайте не будем прощать.

Не жалко распять, для того, чтоб вернуться к Пилату.

Поэта не взять все одно ни тюрьмой, ни сумой.

Короткую жизнь — Семь кругов беспокойного лада —

Поэты идут. И уходят от нас на восьмой.

Когда пою, когда дышу, любви меняю кольца,

Я на груди своей ношу три звонких колокольца.

Они ведут меня вперед и ведают дорожку.

Сработал их под Новый Год знакомый мастер Прошка.

Пока влюблен, пока пою и пачкаю бумагу,

Я слышу звон. На том стою. А там глядишь — и лягу.

Бог даст — на том и лягу.

К чему клоню? Да так, пустяк. Вошел и вышел случай.

Я был в Сибири. Был в гостях. В одной веселой куче.

Какие люди там живут! Как хорошо мне с ними!

А он... Не помню, как зовут. Я был не с ним. С другими.

А он мне — пей! — и жег вином. — Кури! — и мы курили.

Потом на языке одном о разном говорили.

Потом на языке родном о разном говорили.

И он сказал: — Держу пари — похожи наши лица,

Но все же, что ни говори, я — здесь, а ты — в столице.

Он говорил, трещал по шву — мол, скучно жить в Сибири...

Вот в Ленинград или в Москву... Он показал бы большинству

И в том и в этом мире. — А здесь чего? Здесь только пьют.

Мечи для них бисеры. Здесь даже бабы не дают.

Сплошной духовный неуют, коты как кошки, серы.

Здесь нет седла, один хомут. Поговорить — да не с кем.

Ты зря приехал, не поймут. Не то, что там, на Невском...

Ну как тут станешь знаменит, — мечтал он сквозь отрыжку,

Да что там у тебя звенит, какая мелочишка?

Пока я все это терпел и не спускал ни слова,

Он взял гитару и запел. Пел за Гребенщикова.

Мне было жаль себя, Сибирь, гитару и Бориса.

Тем более, что на Оби мороз всегда за тридцать.

Потом окончил и сказал, что снег считает пылью.

Я встал и песне подвязал оборванные крылья.

И спел свою, сказав себе: — Держись! — играя кулаками.

А он сосал из меня жизнь глазами-слизняками.

Хвалил он: — Ловко врезал ты по ихней красной дате.

И начал вкручивать болты про то, что я — предатель.

Я сел, белее, чем снега. Я сразу онемел как мел.

Мне было стыдно, что я пел. За то, что он так понял.

Что смог дорисовать рога,

Что смог дорисовать рога он на моей иконе.

— Как трудно нам — тебе и мне, — шептал он, —

Жить в такой стране и при социализме.

Он истину топил в говне, за клизмой ставил клизму.

Тяжелым запахом дыша, меня кусала злая вша.

Чужая тыловая вша. Стучало в сердце. Звон в ушах.

— Да что там у тебя звенит?

И я сказал: — Душа звенит. Обычная душа.

— Ну ты даешь... Ну ты даешь!

Чем ей звенеть? Ну ты даешь —

Ведь там одна утроба.

С тобой тут сам звенеть начнешь.

И я сказал: — Попробуй!

Ты не стесняйся. Оглянись. Такое наше дело.

Проснись. Да хорошо встряхнись. Да так, чтоб зазвенело.

Зачем живешь? Не сладко жить. И колбаса плохая.

Да разве можно не любить?

Вот эту бабу не любить, когда она — такая!

Да разве ж можно не любить, да разве ж можно хаять?

Не говорил ему за строй — ведь сам я не в строю.

Да строй — не строй, ты только строй.

А не умеешь строить — пой. А не поешь — тогда не плюй.

Я — не герой. Ты — не слепой. Возьми страну свою.

Я первый раз сказал о том, мне было нелегко.

Но я ловил открытым ртом родное молоко.

И я припал к ее груди, я рвал зубами кольца.

Была дорожка впереди. Звенели колокольца.

Пока пою, пока дышу, дышу и душу не душу,

В себе я многое глушу. Чего б не смыть плевка?!

Но этого не выношу. И не стираю. И ношу.

И у любви своей прошу хоть каплю молока.

Хорошо, коли так. Коли все неспроста,

Коли ветру все дуть, а деревьям — качаться.

Коли весело жить, если жить не до ста.

А потом уходить — кто куда, — а потом все равно возвращаться.

Коли весело жить, не считая до ста.

А потом уходить — кто куда, — а потом все равно возвращаться.

Возвращаются все. И друзья, и враги

Через самых любимых, да преданных женщин.

Возвращаются все. И идут на круги.

И опять же не верят судьбе — кто-то больше, кто — меньше.

Возвращаются все. И идут на круги.

И опять же не верят судьбе — кто-то больше, кто — меньше.

Хорошо, коли так. Значит, ищут судьбу.

А находят себя, если все же находят.

Если дырку во лбу вы видали в гробу,

Приказав долго жить, вечным сном, дуба дав,

Или как там еще в обиходе.

Да хорошо и в гробу! Лишь бы с дыркой во лбу.

Приказав долго жить... или как там еще в обиходе.

Только вечный огонь все равно прогорит.

Пусть хорош этот сон. Только тоже не вечен.

На Молочном пути вход с восхода открыт.

И опять молоко — по груди, по губам...

И нельзя изменить место встречи.

На Молочном пути вход с восхода открыт.

И опять молоко... и нельзя изменить место встречи.

Если баба трезва, если баба скучна,

Да может ей нелегко, тяжело да невесело с нами.

А налей ей вина, а достань-ка до дна —

Ох, отсыплет зерна и отдаст тебе все,

Чем поднять в печке пламя.

Да налей-ка вина, да достань-ка до дна!

Ох, отдаст тебе все, чтоб поднять в печке пламя.

И опять каравай собираешь по крохам.

И по каплям опять в кипяток свою кровь.

Жизнь... она не простит только тем,

Кто думал о ней слишком плохо.

Баба мстит лишь за то, что не взял,

Что не принял любовь.

Жизнь... она не простит тем, кто думал о ней слишком плохо.

Баба мстит лишь за то, что не взял, что не принял любовь.

Так слови свое Слово, чтобы разом начать все дела.

Как положено, все еще раз положить на лопатки.

Чтобы девочка-Время из сказок косу заплела.

Чтобы Время-мальчишка пугал и стрелял из рогатки.

Чтобы девочка-Время из сказок косу заплела.

Чтобы Время-мальчишка пугал и стрелял из рогатки.

Чтоб они не прощали, когда ты игру не поймешь,

Когда мячик не ловишь и даже не плачешь в подушку.

Если ты не поймешь, не услышишь да не подпоешь,

Значит вместо гитары еще раз возьмешь погремушку.

Если ты не поймешь, не услышишь да не подпоешь,

Значит вместо гитары еще раз возьмешь погремушку.

А погремушка гремит, да внутри вся пуста.

Скучно слушать сто раз! — надоест даже сказка.

Так не ждал бы, пока досчитают до ста.

Лучше семь раз услышать — один раз сказать

Или спеть, да не сдвоить, а строить, сварить, доказать,

Но для этого в сказке ты должен учуять подсказку.

Чтобы туже вязать, чтобы туже вязать,

Нужно чувствовать близость развязки.

Колея по воде... Но в страну всех чудес

Не проехать по ней, да еще налегке, да с пустым разговором.

Так не спрашивай в укор: — Ты зачем в воду лез?

Я, конечно, спою, я, конечно, спою, но хотелось бы — хором.

Так не спрашивай в укор: — Ты зачем в воду лез?

Я, конечно, спою, но хотелось-то — хором.

Ведь хорошо, если хор в верхней ноте подтянет,

Подтянется вместе с тобою.

Кто во что, но душевно и в корень,

И корни поладят с душой.

Разве что-то не так? Вроде все, как всегда.

То же небо опять голубое.

Да, видно, что-то не так, если стало вдруг так хорошо.

Да только что тут гадать? Высоко до небес.

Да рукою подать до земли, где месить тили-тесто.

Если ты ставишь крест на стране всех чудес,

Значит ты для креста выбрал самое верное место.

Если ты ставишь крест на стране всех чудес,

Значит ты для креста выбрал самое верное место.

А наши мертвые нас не оставят в беде.

Правда, наши павшие, как на часах часовые.

Но отражается небо во мне и в тебе,

И во Имя Имён пусть живых не оставят живые.

Да, в общем, места в землянке хватает на всех.

А что просим — да мира и милости к нашему дому.

И несется сквозь тучи забористый смех.

Быть — не быть... В чем вопрос, если быть не могло по-другому.

И несется сквозь тучи забористый смех.

Быть — не быть? В чем вопрос, если быть не могло по-другому.

Когда злая стужа снедужила душу

И люта метель отметелила тело,

Когда опустела казна,

И сны наизнанку, и пах нараспашку —

Да дыши во весь дух и тяни там, где тяжко —

Ворвется в затяжку весна.

Зима жмет земное. Все вести — весною.

Секундой — по векам, по пыльным сусекам —

Хмельной ветер верной любви.

Тут дело не ново — словить это Слово,

Ты снова, и снова, и снова — лови.

Тут дело простое — нет тех, кто не стоит,

Нет тех, кто не стоит любви.

Да как же любить их — таких неумытых,

Да бытом пробитых, да потом пропитых?

Да ладно там — друга, начальство, коллегу,

Ну ладно, случайно утешить калеку,

Дать всем, кто рискнул попросить.

А как всю округу — чужих, неизвестных,

Да так — как подругу, как дочь, как невесту,

Да как же, позвольте спросить?

Тут дело простое — найти себе место

Повыше, покруче. Пролить темну тучу

До капли грозою — горючей слезою —

Глянь, небо какое!

Сорвать с неба звезды пречистой рукою,

Смолоть их мукою

И тесто для всех замесить.

А дальше — известно. Меси свое тесто

Да неси свое тесто на злобное место —

Пускай подрастет на вожжах.

Сухими дровами — своими словами,

Своими словами держи в печке пламя,

Да дракой, да поркой — чтоб мякиш стал коркой,

Краюхой на острых ножах.

И вот когда с пылу, и вот когда с жару —

Да где брал он силы, когда убежал он?! —

По торной дороге и малой тропинке

Раскатится крик Колобка,

На самом краю овражины-оврага,

У самого гроба казенной утробы,

Как пар от парного, горячего слова,

Гляди, не гляди — не заметите оба —

Подхватит любовь и успеет во благо,

Во благо облечь в облака.

Но все впереди, а пока еще рано,

И сердце в груди не нашло свою рану,

Чтоб в исповеди быть с любовью на равных

И дар русской речи беречь.

Так значит жить и ловить это Слово упрямо,

Душой не кривить перед каждою ямой,

И гнать себя дальше — все прямо да прямо,

Да прямо — в великую печь!

Да что тебе стужа — гони свою душу

Туда, где все окна не внутрь, а наружу.

Пусть время пройдется метлою по телу.

Посмотрим, чего в рукава налетело.

Чего только не нанесло!

Да не спрячешь души — беспокойное шило.

Так живи — не тужи, да тяни свою жилу,

Туда, где пирог только с жару и с пылу,

Где каждому, каждому станет светло...

Говорила о нем так, что даже чесался язык.

Не артист знаменитый, конечно, но очень похожий.

Молодой, холостой, в общем, с виду — хороший мужик.

Только как же: мужик ведь — какой он хороший?

Он к утру приходил на рогах и клонился, как штык.

А она, уходя по утрам, укрывала рогожей.

И сегодня, шагая с работы, сказала: — Хороший мужик.

— Ой, да брось ты, мужик ведь — откуда хороший?

И пила свою чашу и горькую стопку до дна.

Только тем и ломила хребты с недоноскою ношей.

— Не сердись, ты хороший мужик, — утешала она.

И он думал: — Гляди-ка, мужик я, а все же хороший.

И на бранное ложе сходила, как на пьедестал.

Лишь слегка задыхалась. Да нет же! — дышала, как юная лошадь.

Ну а он еще спал. Жаль, конечно. Да, видно, устал.

— Ну а ты как хотела? Мужик ведь — и сразу хороший?

Подметала свой пол белой ниткой да прям сквозь толстый ватин.

Чтоб не лечь натощак, до рассвета на кухне курила.

— Ты хороший мужик, — кружевами его паутин

— Перепутала все, говорила и боготворила.

И однажды, сорвав ее швы да с изнанки судьбы —

Да клочками резина и вата, да клочьями кожа —

Он схватил и понес на руках, — как на дыбу, поставил ее на дыбы.

Только крикнуть успела: — Мужик-то и вправду хороший!

Не Варвара-краса, да не курица-Ряба.

Не артистка, конечно, но тоже совсем не проста.

Да Яга не Яга, лишь бы только хорошая баба.

И под мышку к ней влез и уснул, как за пазухой у Христа.

Холостые патроны да жены про всех заряжены.

Он по ней, как по вишне, поет над кудрявой ольхой.

Так и поняли все, что мужик он хороший, груженый.

Ну, а вы как хотели? Мужик ведь — с чего бы плохой?

Хочешь, я спою тебе песенку,

Как мы вчетвером шли на лесенку?

Митенька с Сереженькой шли в краях,

А в середке Настенька шла да я.

Впереди себя бежал

по лесенке

И такие пел

песни-песенки.

— Не ворчи, Сереженька, не ворчи!

— Ухаешь, как филин в глухой ночи.

Да не ной, Сереженька, ох, не ной —

Что ж ты, недоволен своей страной?

Да не ной, Сереженька, ох, не ной —

Холодно зимой — хорошо весной.

— Да я не ною, Сашенька, не ворчу.

Да может быть я, Сашенька, спеть хочу.

Силушку в руках нелегко согнуть,

А вот песенку пока что не вытянуть.

Да помнится ты, Саша, ох, как сам скрипел,

Прежде, чем запел, прежде, чем запел.

Я бегу с тобой по лесенке,

Даже, может, фору в ноге даю!

Только, может быть, твоя песенка

Помешает мне услыхать свою.

Так бежали мы, бежали

вверх по лесенке

И ловили мы

песни-песенки.

— Ой, не спи ты, Митенька, не зевай,

Делай шире шаг да не отставай.

Не боись ты, Митенька, не боись!

Покажи нам то, чем ты любишь жизнь.

— Да не сплю я, Сашенька, не боюсь!

Да только как прольюсь, сей же час споткнусь.

Я ж наоборот — хорошо пою,

Да ногами вот еле топаю.

Да помнится, ты, Саша, когда сам вставал,

На карачках полз да слабину давал.

А теперь с тобою куда дойдешь? —

Жмешь себе вперед, никого не ждешь.

Так бежали мы, бежали

вверх по лесенке,

На плечах несли

песни-песенки.

— Ой, не плачь ты, Настенька, не грусти —

В девках все равно себя не спасти.

Вяжет грудь веревкою грусть-тоска.

А ты люби хорошего мужика!

Все как трижды два, значит — глупости.

А в девках все равно себя не спасти.

Все вокруг груди, как вокруг стола.

Да какие ж, Настя, важней дела?

— Да я не плачу, Сашенька, не грущу,

Да тоску-занозу не вытащу.

А мне от тоски хоть рядись в петлю.

Что мне мужики? Я тебя люблю.

Да я б вокруг стола танцевать пошла,

Да без тебя никак не идут дела.

Сколько же мне лет куковать одной?

Душу мне до дыр ты пропел, родной.

Так бежали мы, бежали

вверх по лесенке...

Да только как теперь

допеть эту песенку?

А зачем допеть? Пел бы без конца.

Без меня ж тебе не спрыгнуть, не выбраться.

Ты же, брат, ко мне на всю жизнь зашел, —

Знаешь сам, что все будет хорошо.

Как по лезвию

лезем лесенкой

За неспетою

песней-песенкой.

Да как по лезвию

лезем лесенкой

За неспетою

песней-песенкой.

Засучи мне Господи рукава.

Подари мне посох на верный путь.

Я пойду смотреть, как твоя вдова

В кулаке скрутила сухую грудь.

В кулаке скрутила сухую грудь.

Уронила кружево до зари.

Подари мне посох на верный путь.

Отнесу ей постные сухари.

Отнесу ей чёрные сухари.

Раскрошу да брошу до самых звёзд.

Гори, гори ясно, гори,

По Руси по матушке — вечный пост.

Хлебом с болью встретят златые дни.

Завернут в три шкуры да все ребром.

Не собрать гостей на твои огни.

Храни Нас, Господи, храни нас, покуда не грянул гром.

Завяжи мой влас песней на ветру.

Положи ей властью на имена.

Я пойду смотреть, как твою сестру

Кроют сваты втемную, в три бревна.

Как венчают в сраме, приняв пинком.

Синяком суди да ряди в ремни!

Но сегодня вечером я тайком

Отнесу ей сердце, летящее с яблони.

Пусть возьмёт на зуб, да не в квас, а в кровь.

Коротки причастия на Руси.

Не суди ты нас, а на Руси любовь

Испокон сродни всякой ереси.

Испокон сродни чёрной ереси.

На клинках клялись. Пели до петли.

Да кем ни куролесь, да где ни колеси,

А живи как есть в три погибели.

Как в глухом лесу плачет чёрный дрозд.

Как присело солнце с пустым ведром.

Русую косу правит вечный пост.

Храни нас, Господи, храни нас, пока не грянул гром.

Как искали искры в сыром бору.

Как писали вилами на роду.

Пусть пребудет всякому по нутру

Да воздастся каждому по стыду.

Но не слепишь крест, если клином клин.

Если месть, как место на звон мечом.

Если все вершины на свой аршин.

Если в том, что есть, видишь что почём.

Но серпы в ребре да серебро в ведре.

Я узрел не зря. Я — боль яблока.

Господи, видишь, на заре

Дочь твоя ведёт к роднику быка.

Молнию замолви, благослови —

Кто бы нас ни пас, худом ли добром

Вечный пост! Умойся в моей любви.

Небо с общину. Все небо с общину.

Мы празднуем первый гром.

Имя Имён

В первом вопле признаешь ли ты, повитуха?

Имя Имён...

Так чего ж мы, смешав языки, мутим воду в речах?

Врем испокон —

Вродь за мелким ершом отродясь не ловилось ни брюха, ни духа!

Век да не вечер,

Хотя Лихом в омут глядит битый век на мечах.

Битый век на мечах.

Вроде ни зги...

Да только с легкой дуги в небе синем

опять, и опять, и опять запевает звезда.

Бой с головой

Затевает еще один витязь,

в упор не признавший своей головы.

Выше шаги!

Велика ты, Россия, да наступать некуда.

Имя Имён

Ищут сбитые с толку волхвы.

Шаг из межи...

Вкривь да врозь обретается верная стежка-дорожка.

Сено в стогу.

Вольный ветер на красных углях ворожит Рождество.

Кровь на снегу —

Земляника в январском лукошке.

Имя Имён...

Сам Господь верит только в него.

А на печи

Разгулялся пожар-самовар да заварена каша.

Луч — не лучина

На белый пуховый платок

Небо в поклон

До земли обратим тебе, юная девица Маша!

Перекрести

Нас из проруби да в кипяток.

Имя Имён

Не кроить пополам, не тащить по котлам, не стемнить по углам.

Имя Имён

Не урвешь, не заманишь, не съешь, не ухватишь в охапку.

Имя Имён

Взято ветром и предано колоколам.

И куполам

Не накинуть на Имя Имён золотую горящую шапку.

Имя Имён...

Да не отмоешься, если вся кровь да как с гуся беда

и разбито корыто.

Вместо икон

Станут Страшным судом — по себе — нас судить зеркала.

Имя Имён

Вырвет с корнем все то, что до срока зарыто.

В сито времен

Бросит боль да былинку, чтоб Истиной к сроку взошла.

Ива да клен...

Ох, гляди, красно солнышко врежет по почкам!

Имя Имён

Запрягает, да не торопясь, не спеша

Имя Имён...

А возьмет да продраит с песочком! —

Разом поймем,

Как болела живая душа.

Имя Имён...

Эх, налететь бы слепыми грачами на теплую пашню.

Потекло по усам... Шире рот!

Да вдруг не хватит на бедный мой век!

Имя Имён прозвенит золотыми ключами...

Шабаш! Всей гурьбою на башню!

Пала роса.

Пала роса.

Да сходил бы ты по воду, мил человек!

Добрым полем, синим лугом

Все опушкою да кругом

Все опушкою, межою

Мимо ям да по краям

И будь что будет

Забудь, что будет, отродясь

Я воли не давал

Я воли не давал ручьям

Да что ты, князь! Да что ты брюхом ищешь грязь?

Рядил в потемки белый свет.

Блудил в долгу да красил мятежом.

Ой, да перед носом — ясный след

И я не смог, не смог ударить в грязь ножом.

Да наши песни нам ли выбирать?

Сбылось насквозь. Да как не ворожить?

Когда мы вместе — нам не страшно умирать.

Когда мы врозь — мне страшно жить.

Целовало меня лихо,

Да только надвое разрезало язык.

Намотай на ус, на волос,

Зазвени не в бусы — в голос.

Нить — не жила, не кишка,

Да не рвется, хоть тонка.

А приглядись: да за Лихом — Лик

За Лихом — Лик.

И все святые пущены с молотка.

Да не поднять крыла, да коли песня зла.

А судя по всему — это все по мне.

Все по мне, да мне мила стрела

Белая, каленая в колчане.

Наряжу стрелу вороным пером

Да пока не грянул Гром,

Отпущу да стены выверну углом.

Провалиться мне на месте, если с места не сойти.

Давай, я стану помелом. Садись, лети!

Да ты не бойся раскружить,

Не бойся обороты брать.

Когда мы врозь — мне страшно жить.

Когда мы вместе — нам не страшно умирать.

Забудь, что будет.

И в ручей мой наудачу брось пятак.

Когда мы вместе — все наши вести в том, что есть.

Мы можем многое не так.

Небеса в решете, роса на липовом листе,

И все русалки о серебряном хвосте

Ведут по кругу нашу честь.

Ой, да луна не приходит одна!

Прикажи — да разом сладим языком в оладьях.

А прикажешь языком молоть — молю,

Молю о том, чтоб все в твоих ручьях.

Пусть будет так, пусть будет так, как я люблю.

И в доброй вести не пристало врать.

Мой крест — знак действия, чтоб голову сложить

За то, что рано умирать,

За то, что очень славно жить.

За то, что рано умирать,

За то, что очень нужно жить.

Когда мы вдвоем,

Я не помню, не помню, не помню о том, на каком

мы находимся свете.

Всяк на своем. Но я не боюсь измениться в лице,

Измениться в твоем бесконечно прекрасном лице.

Мы редко поем.

Мы редко поем, но когда мы поем, подымается ветер

И дразнит крылом. Я уже на крыльце.

Хоть смерть меня смерь,

Да хоть держись меня жизнь,

Я позвал сюда Гром — вышли смута, апрель и гроза.

Ты только поверь,

Если нам тяжело — не могло быть иначе,

Тогда почему, почему кто-то плачет?

Оставь воду цветам. Возьми мои глаза.

Поверь — и поймешь,

Как мне трудно раздеться,

Когда тебя нет, когда некуда, некуда, некуда деться.

Поверь — и поймешь,

То, что я никогда,

Никогда уже не смогу наглядеться туда,

Где мы, где мы могли бы согреться,

Когда будет осень,

И осень гвоздями вколотит нас в дрожь.

Пойми — ты простишь,

Если ветреной ночью я снова сорвусь с ума,

Побегу по бумаге я.

Этот путь длиною в строку, да строка коротка.

Строка коротка.

Ты же любишь сама,

Когда губы огнем лижет магия,

Когда губы огнем лижет магия языка.

Прости — и возьмешь,

И возьмешь на ладонь мой огонь

И все то, в чем я странно замешан.

Замешано густо. Раз так, я как раз и люблю.

Вольно кобелю.

Да рубил бы я сук,

Я рубил бы всех сук, на которых повешен.

Но чем больше срублю, тем сильней затяну петлю.

Я проклят собой.

Осиновым клином — в живое. Живое, живое восстало в груди,

Все в царапинах да в бубенцах.

Имеющий душу — да дышит. Гори — не губи.

Сожженной губой я шепчу,

Что, мол, я сгоряча, я в сердцах,

А в сердцах — я да весь в сердцах,

И каждое бьется об лед, но поет — так любое бери и люби.

Бери и люби.

Не держись, моя жизнь,

Смертью после измеришь.

И я пропаду ни за грош

Потому, что и мне ближе к телу сума.

Так проще знать честь.

И мне пора,

Мне пора уходить следом песни, которой ты веришь.

Увидимся утром. Тогда ты поймешь все сама.

Нет ни кола да ни двора

Но есть Николина Гора

Я не считаю мель рекой,

Но есть апрель.

И есть покой.

Ой-ё-ё-ёй! Бог с тобой!

Ой-ё-ё-ёй! Бог с тобой!

Если мы с собой не в ладу —

Оборваться верхней струне.

Но раз уж объявился в аду,

так ты пляши в огне.

Раз уже в аду,

так ты пляши в огне.

С ходу пропаду,

Если нет ни души во мне.

Мне бы сотворить ворота

У трёх дорог.

Да небо своротить охота

До судорог.

Гадами ползут времена,

Где всяк себе голова.

Нынче Страшный Зуд, на,

Бери меня, голого.

Нынче Скудный день. Горе — горном,

Да смех в меха!

С пеньем на плетень — горлом

Красного петуха.

С ниточки по миру

Отдам — значит, сберегу.

С ниточки по миру,

Да что я ещё могу.

Сбей озноб да брось меня в пот.

Каков лоб, таков и приход.

Но дай восход

И я его подожгу.

Воля уготована всем, кому вольготно.

Мне с моею милою рай на шабаше.

У меня есть всё, что душе угодно,

Но это только то, что угодно душе.

Ой, не лей елей, я не пью, я пою,

Да нынче мне в седло.

Пей да не жалей,

Ведь праздник на моей стороне.

Всё бы хорошо, да в одиночку не весело,

Да почему бы нам с тобой, ой-ёй, не плясать в огне,

Да почему бы нам с тобой, ой-ёй-ёй,

нам с тобой, ой-ёй-ёй,

нам с тобой, ой-ёй-ёй, не плясать в огне.

Чтобы пятки не жгли угли

Да не пекла зола.

Да не рубиться бы в рубли

Да от зла не искать бы зла.

Я тобой живу, но прости —

Мне сны — не житьё.

И я не погрешу против истины,

Согрешив за неё.

И я не погрешу против истины,

Согрешив за неё.

Ведь я тебя люблю,

Я тебя люблю[69].

Мы облучены.

И я иду на звон струны из твоей косы,

Мы обручены,

И скоро время задуть часы.

Время выйти в лес,

Где поляны твои святы.

Времени в обрез —

Цветы и ещё раз цветы.

Я тебя люблю,

И я уйду, раз уж я пришёл.

Я тебя люблю —

По колено мне трын-трава.

Так вей славянским

Словом молва,

Как всё хорошо.

Славно на земле,

Где всяк всему голова.

Славно на земле,

Где всяк всему голова.

Я тебя люблю,

И в облака смотрю свысока.

Весело ли грустно

По Руси по руслу

Речёт река.

Как течет река

В облака

Да на самом дне.

Мечется огонь,

И я пляшу в огне.

В поле вишенка одна

Ветерку кивает...

Ходит юная княжна.

Тихо напевает.

Что-то князя не видать. Песенки не слышно.

Я его устала ждать. Замерзает вишня.

В поле снег да тишина

Сказку прячет книжка

Веселей гляди, княжна

Да не будь трусишкой.

Темной ночью до утра

Звезды светят ясно.

Жизнь — веселая игра,

А игра прекрасна.

Будь смела и будь нежна

Даже с волком в поле.

Только радуйся, княжна,

Солнышку и воле.

Будь свободна и люби

Все, что сердцу мило.

Только вишню не руби

В ней — святая сила.

Пусть весна нарядит двор

В яркие одежды

Все, что будет до тех пор

Назовем надеждой.

Нам ли плакать и скучать?

Открывай все двери.

Свету теплого луча

Верят даже звери.

Всех на свете обними

И осилишь стужу.

Люди станут добрыми

Если слышат душу![70]

И войдет в твой терем князь

Встанет к изголовью...

Все что будет, всякий раз,

Назовем любовью.

Всем дается по душе,

Анечке и Свете[71]

В каждом добром мальчише.

В женщинах и в детях.

Эта песенка слышна

И поет Всевышний:

Начинается весна,

Расцветает вишня.

Я тебя люблю.

Я тебя люблю.

Я тебя хочу.

Я тебя хочу.

Я тебя люблю.

Я тебя хочу.

Да истоптали пол в избе.

Я верую тебе.

Я верую тебе.

Я верую тебе...

Целый день гулял по травам

И спешу вам доложить:

Человек имеет право

Без обязанностей жить.

Ветер нам поет и зовет нас в горы,

Вечер сладким вином смешит.

Если небо стало для нас забором,

Напишу на нем: «Оля + Рашид».

А в книге регистрации мог бы расписаться

Таракан с чернилами на усах.

Стопроцентный брак допускают в ЗАГСах,

Но любовь вершится на небесах.

Дырочки прожгу — пусть в них звезды светятся,

Да не в огороде, а во саду.

У любви — двенадцать братушек-месяцев,

А луна сестренкою на меду.

Лезут космонавты в созвездие Девы,

Ищут теплых лет да долгих котлет.

Но чтобы жить на свете одним припевом,

Каждый должен выдумать свой куплет.

Дай нам, Боже, хлеба и дай нам соли!

Дай нам, Сатана, табаку-вина.

Напишу куда надо «Рашид + Оля»,

Будет эта пара любви равна.

Пусть они идут босиком по лестнице,

Муж идет с невестой, с женой — жених.

У любви — двенадцать рогатых месяцев,

Да луна-пастушка всегда при них.

Вот тебе кино! Погляди на рублики!

Съемка урожая — себе в убыток.

Ведь любой народный артист без публики —

Это кинокамера скучных пыток.

Первый класс не спорит с чужими школами,

А любитель сладкого пусть поймет:

Только тот, кто честно искусан пчелами,

Знает, что такое хороший мед.

Пусть на этой ленте рубли повесятся.

Каждому усилию — по плоду.

У любви — по кадру — двенадцать месяцев,

И луна, как лампа, на всем году.

И труд нелеп, и бестолкова праздность,

И с плеч долой все та же голова,

Когда приходит бешеная ясность,

Насилуя притихшие слова.