Александр Гумбольдт

Студент в Геттингене

«Моя академическая жизнь начинается заново», — писал Гумбольдт Вегенеру перед отъездом из Берлина в конце марта 1789 года. «И теперь все обстоит со мной иначе. Я готов сделать первый шаг в большой мир, но только без наставников, совершенно самостоятельно. Если человека долго водят на помочах, как ребенка, то он рано или поздно начинает тяготиться своей участью и жаждет случая, чтобы употребить свои силы по собственному усмотрению, а будучи наконец предоставлен самому себе, стать творцом своего счастья — или несчастья. С некоторой уверенностью я уже предчувствую приближение такого момента. В каких бы затруднительных обстоятельствах я ни находился, у меня было предостаточно возможностей наблюдать людей вокруг. Не похоже, чтобы меня могла увлечь сильная страсть. Серьезные дела, и прежде всего изучение природы, должны удержать меня от соблазнов чувственности».

Учебный год в Геттингене (с апреля 1789-го по март 1790 года) прошел в напряженных трудах. Молодой университет, созданный в 1737 году, уже успел занять ведущее место среди учебных заведений страны. Классическая филология и другие гуманитарные дисциплины хорошо уживались там с математикой, медициной и естествознанием. То, что университет был основан много позже других, пошло ему только на пользу: молодым наукам в нем легче было утверждаться рядом с философией, потеснившей теологию и занимавшей теперь господствующее положение среди учебных дисциплин.

Вильгельма в ученых кругах Геттингена к тому времени уже успели узнать и оценить, и благодаря брату у Александра завязались знакомства с известнейшими профессорами университета.

Впрочем, самое важное в его жизни знакомство было не с профессором и состоялось не в Геттингене, а в Майнце и притом годом позже, во время поездки по Рейну, — с ученым, путешественником и писателем Йоганном Георгом Форстером, зятем геттингенского преподавателя, историка античности Кристиана Готтлоба Гейне.

О самом Гейне Гумбольдт отзывался необычайно высоко. «Гейне — тот человек, которому наш век обязан больше, чем кому-либо, — писал он Вегенеру с юношеским пылом, воодушевленный широтой открывающихся ему в Геттингене горизонтов знания. — В нем редкое сочетание редких качеств: просвещенной религиозности, обширнейших знаний и либеральности мысли, в его лекциях научная археология соединяется с филологией и эстетикой». На семинарах Гейне Александр сидел рядом с братом и, забыв обо всем на свете, как завороженный слушал этого удивительного человека, происходившего из бедной семьи и сумевшего не только пробиться к культуре, но и стать основателем целой науки об эпохе классической древности.

Критичнее отзывался младший Гумбольдт об историке Людвиге Тимотеусе Шпиттлере; этот профессор имеет обыкновение «в витиеватых и вычурных выражениях» рассуждать, например, о народах как о «бурных потоках», о прусском королевском доме — как о «древнем дубе, под сенью которого находит прибежище каждый свободолюбивый немец». Его лекции Александр слушал не без иронии: он приехал в Геттинген, уже насмотревшись на иные картины из жизни прусского двора.

Красочно и остроумно описывал он в письмах к друзьям всех своих учителей, немного щадя лишь юристов и «камералистов». Из последних, правда, только один — технолог и специалист по сельскому хозяйству Йоганн Бекманн — отвечал представлениям Гумбольдта о том, каким должен быть человек, преподающий основы государственной экономической политики, призванной служить прогрессу человечества.

Захватывающе, почти магически действовали на Александра и блестящие лекции, и незаурядная личность тогда еще совсем молодого естествоиспытателя Йоганна Фридриха Блюменбаха. В 1776 году в возрасте двадцати четырех лет он прибыл в Геттинген, где стал профессором медицины и инспектором естественнонаучных коллекций; к тому времени им была уже заложена основа всемирно знаменитой впоследствии коллекции черепов, и среди любителей наук о природе он пользовался репутацией Magister Germaniae. Много лет спустя, на всегерманском съезде естествоиспытателей и врачей осенью 1828 года, Гумбольдт высоко отозвался о «глубокоуважаемом учителе» — как об ученом, «который своими трудами и живым словом всюду будил любовь к сравнительной анатомии, физиологии, к естествознанию вообще и на протяжении полувека бережно лелеял эту любовь, как священный огонь».

Благотворное влияние оказали на молодого Гумбольдта и два других преподавателя — математик Абрагам Готтгельф Кестнер и физик Георг Кристоф Лихтенберг. Оба были широкообразованными и очень одаренными людьми, блестяще владевшими несколькими предметами (математикой, физикой, астрономией), да к тому же талантливыми литераторами. Убежденные сторонники просветительских идей, они в своих произведениях высмеивали социальные пороки и эстетические вкусы своего времени. Сословная спесь, религиозное лицемерие, схоластическая псевдоученость, патетика и сентиментальная сверхчувствительность (вошедшая в моду вместе с движением «Бури и натиска») подвергались едкому и остроумному осмеянию в афоризмах Лихтенберга и эпиграммах Кестнера. Они оба, между прочим, слыли опасными острословами, и в литературных кругах Германии их немало побаивались.

Кестнер, общение с которым давало Александру богатую пищу для собственных упражнений в остроумии, представлял, по его словам, «комичнейшую фигуру, какую только можно сыскать на земле, и в то же время это добродушнейший и милейший человек». «С кафедры Кестнер говорит невнятно, — писал Гумбольдт Вегенеру, — потому что у него уже нет зубов. Он всегда острит, посмеивается над самим собой, но так, что „соль“ его шуток редко доходит до слушателей… Перестать острить на чужой счет он просто не способен, но обычно, отпустив рискованную шутку, испытывает такие угрызения совести, что тут же просит прощения». Сам Гумбольдт, кстати, в отличие от Кестнера, даже в почтенном возрасте, при славе и орденах, в подобной ситуации никогда не извинялся — поступиться самолюбием было, видимо, выше его сил.

Напряженная учеба и общение с эрудированными преподавателями способствовали быстрому интеллектуальному росту Александра. Что же касается обычной студенческой корпоративной суеты, то Гумбольдт как-то чурался ее, хотя позднее (в 1801 г.) в своих автобиографических заметках, вспоминая годы учения, писал: «Общество пошлых людей и тайны ордена унитаристов привлекали меня самым непростительным образом».

Примечательно, что именно в это время младший Гумбольдт переживал какой-то внутренний кризис, о чем можно судить по вышеупомянутым заметкам, «усугублявшийся отсутствием Вильгельма» (брат вместе с Иоганном Генрихом Кампе находился в Париже, чтобы ближе познакомиться с послереволюционной Францией). «Я писал друзьям сумасшедшие письма и с каждым днем все больше переставал сам себя понимать».

Унитаристы, о которых упоминает Александр, были одним из многих студенческих землячеств, мало чем отличавшимся от остальных, более известных, основывавшимся на принципе дружбы и декларировавшим стремление к свободе в духе Руссо. Унитаристы, думается, сыграли не последнюю роль в том, что именно в геттингенский период у общительною Гумбольдта появляется привычка осторожничать в выборе новых друзей из числа тех, кому не приходилось рассчитывать на его уважение ни благодаря большим знаниям, ни благодаря каким-либо выдающимся качествам.

О юношеских романтических увлечениях Александра нам известно мало. Бывал ли он влюблен? Дошедшие до нас скудные биографические сведения, как ни странно, дают повод сомневаться в этом. («У него никогда не было сильной страсти», — утверждает Вильгельм, полагая, что причиной тому, видимо, чувствительное самолюбие брата.) Легких амурных приключений Александр не искал. Вырвавшись из-под повседневной опеки Кунта и бдительного надзора матери, он совсем не стремился воспользоваться полученной свободой каким-нибудь недостойным образом. Духовное общение с образованными людьми, расширявшее его кругозор и утолявшее жажду новых знаний, — вот в чем он по-настоящему нуждался. Он часто совершал небольшие путешествия по окрестностям в целях знакомства с местной природой, добирался даже до Гессена и Нижней Саксонии, много времени, конечно, проводил над книгами, стараясь не отставать в учебе от брата. «Должен признать, — писал он о Вильгельме, — что и сам начинаю восхищаться его теперешней разносторонней эрудицией». Не этим ли объясняется тот факт, что греческой литературе, да и вообще классической филологии Александр уделял гораздо больше времени, чем другим дисциплинам? Он увлеченно изучал естественнонаучные и натурфилософские взгляды древних, привлекавших его стремлением к целостному познанию мира, изучал историю человеческих попыток постичь тайны природы и поставить ее себе на службу. В этот период им была написана (не сохранившаяся до наших дней) статья «О ткацком станке латинян и греков», в которой он выдвинул гипотезу, что «этот древнейший памятник человеческого ремесла и культуры попал на берега Средиземного моря через сарацин».

Хотя университет давал достаточно широкое общее образование, все же по своей ориентации оно было «классическим». Круг же интересов Гумбольдта-младшего был не только несравненно шире, но и вообще не укладывался в какие-то определенные рамки: уже в студенческие годы проявился один из важнейших его задатков (и одна из существенных особенностей его духовной конституции) — универсальность интересов. Ему было небезразлично буквально все, что непосредственно касалось отношений человека и природы; в силу какой-то внутренней склонности Александр беспрестанно задавал себе вопрос о том, как использовать для потребностей человека богатства окружающего мира — будь то камни, растения или животный мир. Гуманизм мировоззрения Александра Гумбольдта был, так сказать, более земным и, если угодно, более прозаическим, чем у его брата, а отношение к природе — в каком-то смысле более утилитарным.

Вместе с тем в нем было куда больше скептицизма, чем в Вильгельме, — человеке эмоциональном и увлекающемся, способном, например, в разгар революции во Франции взять и поехать в Париж, чтобы, по словам Кампе, «поприсутствовать на поминках по французскому абсолютизму».

В конце сентября 1789 года в обществе молодого голландского врача и ботаника Стевена Яна ван Гёнса Александр отправился в пятидневное путешествие по центральной Германии с целью изучения ее природных особенностей и знакомства с некоторыми достопримечательностями. В этой поездке ему удалось многое узнать, многое посмотреть, встретиться с интересными людьми. В Касселе была первая остановка, затем дорога шла через университетские города Марбург, Гиссен, Франкфурт-на-Майне — на юг, в Дармштадт, еще дальше — по горным дорогам в Гейдельберг, Шпейер, Брухзаль, Маннгейм, с короткими заездами в места, представлявшие для Гумбольдта какой-то особый интерес, например в ртутные рудники в Пфальц-Цвейбрюккене. На обратном пути вниз по Рейну Александр со своим спутником восемь дней гостил в Майнце в доме Георга Форстера. Затем они добрались до Бонна, а оттуда уже сухопутным путем двигались по направлению к Кёльну и Пемпельфорту (ныне окраина Дюссельдорфа), где они пробыли тоже восемь дней, чтобы затем (не считая небольших зигзагов и отклонений) взять курс через Дуйсбург, Мюнстер, Падерборн и Кассель на Геттинген. Другой приятной и полезной встречей на этом пути была встреча с философом Фридрихом Генрихом Якоби, состоявшим в дружеских отношениях со старшим братом Александра. Рекомендательное письмо Вильгельма к Якоби содержит любопытные штрихи к портрету младшего Гумбольдта тех лет.

«Сие письмо, дорогой друг, вы получите из рук моего брата. О нем я вам говорил уже кое-что в Ганновере и смею надеяться, что вы найдете мои слова о нем верными. Я бесконечно люблю его за необычайную доброту сердца, за его характер и привязанность ко мне, ценю за широту и основательность знаний, за живое усердие, с которым он, ни на что не отвлекаясь, стремится их умножать и извлекать из них пользу. Его слабости, являющиеся отчасти следствием, отчасти источником его лучших качеств, вы скоро заметите сами и (зная по собственному опыту вашу снисходительность), хочу верить, найдете возможным их простить. Я очень прошу вас принять его с той же добротой, которая сделала первый день нашего знакомства в Пемпельфорте одним из самых радостных в моей жизни, и удостоить его дружеским общением, к которому он так истово стремится. Надеюсь также, что в предметах, кои вы могли бы затронуть в беседе с ним, не возникнет недостатка. Он, правда, мало занимался метафизикой и только недавно начал штудировать Канта. Однако к любой иной беседе, где мысль непосредственно касается фактов, у него, без сомнения, есть вкус, и вы, быть может, заинтересуетесь его живой восприимчивостью, открытостью суждений и остроумием — а этого в непринужденной обстановке ему не занимать. Собственно научные его познания распространяются на высшую математику, природоведение, химию, ботанику и прежде всего технологию. Наряду с этим он занимается филологией, и Гейне время от времени обращается к нему за разъяснениями таких мест в текстах древних, где требуются основательные знания их искусств и ремесел. Между ним и мною вы обнаружите очевидное несходство. Получив совершенно одинаковое воспитание, мы с детства разнились темпераментами, характерами, склонностями, даже научными интересами. Его голова быстрее и плодовитее моей, его воображение живее, он тоньше чувствует красоту, его художественный вкус изощреннее — потому, быть может, что он с большим усердием упражнялся в изобразительных искусствах (в рисовании и гравировке на меди). В каждом деле у него больше практической сметки, больше сил и способностей схватывать новое, добираться до самой сути, — я же по складу своему больше склонен развивать новые идеи, сопоставлять и обобщать их. Именно так я обозначил бы основную разницу между нами, и только ею я решился бы объяснить все прочие различия — вплоть до мельчайших. Но довольно о нем и о себе. Простите мне, что я занял всем этим большую часть письма. Однако само желание устроить так, чтобы и моему брату перепало от вашей дружбы, покажет вам, как бесконечно дорога мне та ее доля, которой вы одарили меня…»

Встреча с Георгом Форстером

Итогом поездки с ван Гёнсом явилась опубликованная в 1790 году работа «Минералогические наблюдения над некоторыми базальтами вкупе с разрозненными замечаниями о базальтах у древних и новых авторов».

Примечательным в ней является не столько связь работы со взглядами античных ученых и не диапазон исторического охвата материала, сколько тот факт, что студент, прослушавший небольшой курс по минералогии у Генриха Фридриха Линка и не имевший фундаментальной подготовки в этой области, мужественно вступил в спор, будораживший умы ученых того времени. Упоминавшийся ранее фрейбергский геолог Абраам Готлоб Вернер отстаивал идею о том, что горы образовались путем осаждения из морской воды ила и других твердых веществ. Эти взгляды поддерживал Иоганн Вольфганг Гёте и большинство немецких естествоиспытателей; сторонников этой теории называли «нептунистами» (по имени Нептуна, бога морей и рек в римской мифологии). Им противостоял лагерь «вулканистов», или «плутонистов» (по имени Плутона, бога подземного царства), возглавлявшийся английскими и французскими учеными; по их мнению, горные породы образовались из жидкого подземного расплава. У молодого Гумбольдта четкой концепции на этот счет тогда еще не было, хотя по отдельным замечаниям видно, что некоторое предпочтение он отдавал нептунизму.

Итак, первый семестр в Геттингене заполнен классическими, «камералистскими» и естественнонаучными штудиями, а также работой над первыми научными публикациями по естественной истории и естествознанию. Александр исправно готовится к предначертанной ему административной карьере и делает все, чтобы получить приличествующее для этого образование. Единственное, что порой его отвлекает от прилежных занятий, — это мечта о дальних странствиях, мечта почти несбыточная, она все чаще закрадывается в его мысли и все больше завладевает его фантазией; манящие видения экзотических уголков земли, живописных ландшафтов, диковинных растений и животных снова и снова встают перед глазами, зажигают воображение, тревожат ум и сердце, зовут в неизведанный мир…

Можно понять, почему на Гумбольдта-младшего так завораживающе подействовала личность легендарного немецкого ученого и писателя-демократа (а главное — мореплавателя!) Георга Форстера, с которым ему случилось познакомиться и близко сойтись в 1789 году.

Несколько слов о Форстере. Отец Георга, Рейнгольд Форстер, как известно, был приглашен Джеймсом Куком принять участие в его второй кругосветной экспедиции (1772–1775) в качестве ученого-естествоиспытателя; он решил взять с собой в плавание старшего сына — Георга, который за семь лет до того уже вкусил радостей путешествия, когда одиннадцатилетним мальчишкой сопровождал отца по дальним дорогам России в 1765 году. Для Форстера-старшего плавание с Куком закончилось не очень утешительно; его заслуги перед Великобританией получили у англичан весьма своеобразное признание: он был удостоен титула почетного доктора Оксфордского университета — и брошен в долговую тюрьму Кингсбич.

Поскольку отцу пришлось в свое время взять обязательство не писать в Англии о путешествии ничего, кроме официального отчета, предназначенного исключительно для членов Государственного совета, то рассказать об интереснейшем кругосветном плавании широкой публике пришлось сыну. Ею описание экспедиции Кука, опубликованное сначала на английском языка — в 1777 году (а два года спустя — и на его родном), — сделало Георга Форстера популярной фигурой во всей Европе.

Однако слава, как ни была приятна, ничего в его положении не меняла: отец по-прежнему томился в тюрьме, а ему самому приходилось немногим слаще; он долго мытарствовал, пока не получил наконец в 1778 году после многих безуспешных попыток место профессора естественной истории в Кассельском дворянском лицее. Лишь после этого ему с огромным трудом удается вызволить отца из тюрьмы и выхлопотать для него соглашение в университет Галле. Сам Георг с 1784 года — профессор естествознания в Вильно, в 1788 году он становится библиотекарем университетской библиотеки в Майнце.

Георг Форстер был личностью выдающейся, разносторонней и деятельной; он был одинаково замечателен и как ученый с широким научным кругозором (достаточно сказать, что он был естествоиспытателем, этнографом и филологом), и как отважный мореплаватель, и как талантливый писатель (утвердивший за собой славу мастера путевых заметок и острых публицистических статей), и, по отзывам многих современников, как человек благородных качеств.

Форстеру в высшей степени было присуще внимание к окружающим, способность сочувствовать простому человеку в его бедах и невзгодах. Форстер с его аналитическим умом умел видеть причины людских страданий, и он страстно ненавидел рождающую их социальную несправедливость. Он был непримирим ко всякому рабству и деспотизму; то, что он наблюдал в Европе, — произвол князей и чиновных лиц — возмущало ею до глубины души, так же как и бесчинства колонизаторов в порабощенных странах, на которые он насмотрелся за годы своих странствий по миру.

Находясь и 1790 году в Англии и наблюдая враждебность господствующих классов этой страны к французской революции, Форстер в конце концов приходит к выводу, что в правое дело надо не только верить, но и бороться за него. Если до сих пор он как гуманист и честный человек страстно осуждал порабощение человека в условиях деспотического строя, то теперь он открыто заявлял, что пришла пора действовать в защиту гуманности. С этого момента во французской революции, даже в самые ее кровавые периоды, он усматривал «акт справедливости природы». «Национальное собрание, — писал он, — не стремилось заходить так далеко, однако железная необходимость времени и обстоятельств вынудила его к этому». Действовать, именно действовать в соответствии со своими принципами убеждали его и события в Майнце, где он наблюдал и подлые интриги эмигрировавших из Франции аристократов, и постыдное бегство немецких князей от подступившей французской армии, и позорное бессилие правящего класса Германии перед лицом новых проблем и глубоких перемен, которые несла с собой французская революция.

Пришло время, и Форстер возглавил клуб майнцских якобинцев, несших на немецкую землю знамя борьбы угнетенных людей за свои права. Он не желал мириться с разделением людей на два сорта — на господ и холопов. «Оно придет, это время, — писал он, — когда ценность человека будет измеряться не унаследованным или случайно доставшимся званием и не властью или богатством, а только степенью его добродетели и мудрости». В 1793 году Форстер отправился в Париж с необычайной миссией: добиваться воссоединения левобережных рейнских областей Германии с Францией, чтобы тем самым помочь обездоленным немцам в их борьбе за свои права и хотя бы на этой территории закрепить завоевания французской революции. Трагизм, которым были отмечены последние годы его жизни, заключался не только в том, что дело свободы в Майнце оказалось загубленным немецкими князьями (руками наемников), сколько в том, что ему не пришлось увидеть воплощенными в жизнь безмерные надежды, которые он возлагал на французскую революцию и на ее продолжение в Германии. Вконец измученный болезнями, он умер 10 января 1794 года в Париже в полной изоляции и одиночестве, — один из благороднейших сынов немецкого народа, непонятый на родине и отвергнутый ею…

Под обаянием Георга Форстера

Весной 1790 года (за четыре года до своей смерти) Форстер вместе с Александром фон Гумбольдтом предпринимает поездку вниз по Рейну, через Нидерланды в Англию и затем — в революционный Париж, поездку, по словам Гумбольдта, «не только очень увлекательную, но очень полезную и поучительную». Времени у них всюду в обрез, все же рядом с опытным путешественником и ученым Александру удалось многое увидеть, многое узнать и многому научиться, так что в образовательном смысле поездка эта стала для него чуть ли не самым значительным событием всего геттингенского периода. Форстер потом опишет ее в работе «Заметки о Нижнем Рейне, Брабанте, Фландрии, Голландии, Англии и Франции, сделанные в апреле, мае и июне 1790 года».

Форстер — ботаник и зоолог, химик и физик, географ и историк — разбирался в соборной архитектуре и в конструкциях шахт, в музейном деле и в пейзажной живописи; находясь рядом с Гумбольдтом, он повсюду — в почтовой карете, на парусном корабле, на трибуне английского парламента — своими едкими и точными репликами постоянно помогал Гумбольдту критически оценивать происходящее у них перед глазами, а также иронично и остроумно рассказывал Александру об интересных эпизодах своего кругосветного путешествия.

Форстер, мастер живого и страстного слова, способен увлечь любого слушателя, он образованнейший ученый-универсалист, знал языки, нравы и обычаи народов тех стран, где ему довелось побывать, у него могущественные и влиятельные друзья, — словом, Форстер был тем, чем еще только хотелось стать молодому честолюбивому Гумбольдту. Стоит ли удивляться, что он ловил каждое слово своего старшего друга и старался многое у него перенять.

В зрелые годы Гумбольдт не раз будет говорить о благотворном влиянии, которое оказал на него в юности Форстер. В «Космосе», например, он называет его «прославленным учителем и другом», чье имя не может «произносить без чувства глубочайшей благодарности». Вместе с тем его восхищение Форстером не было слепым и некритичным. Отнюдь нет. В записях от 1801 года он как бы вскользь отмечает, что «совместную жизнь с кругосветным путешественником все же несколько омрачала мелочная и тщеславная натура» последнего.

Влияние Форстера на Александра Гумбольдта было глубоко и многообразно. Всякий, кому случается читать «Картины природы» Гумбольдта или отдельные части его «Путешествия в равноденственные области Нового Света» и сравнивать их с «Путешествием вокруг света» или «Заметками о Нижнем Рейне» Форстера, не может не заметить в гумбольдтовских работах явное влияние Форстера.

Не будет преувеличением сказать, что встреча с Георгом Форстером во многом предначертала жизненный путь Александра Гумбольдта. Главный импульс, приведший его к окончательному решению распрощаться с карьерой государственного чиновника, уготованной ему матерью, а вместо этого пуститься в заокеанские дали и всю жизнь отдать науке, исходил именно от его старшего друга. Александру хотелось, конечно, подражать Форстеру и в политической сфере, например в роли государственного мужа, борющегося за утверждение политических принципов французской революции у себя на родине, но тут ему, пожалуй, не хватало необходимых природных данных — ни жесткости, ни тактической хитрости.

На последнем году жизни (28 июля 1858 года) Гумбольдт писал биографу Форстера Генриху Кёнигу: «В течение полувека и повсюду, где мне пришлось побывать за всю мою долгую странническую жизнь, я постоянно говорил себе и другим о том, сколь многим я обязан моему учителю и другу Георгу Форстеру — и в обобщении множества частных взглядов на природу, и в развитии всего того, что до той счастливой близости во мне лишь смутно брезжило. Теперь, когда я долгими ночами предаюсь печали, чувствуя, как быстро идут на убыль мои силы, во мне еще явственнее оживают воспоминания об этом человеке, резче бросаются в глаза странные параллели и контрасты в его и моей жизни: родство политических мнений и пристрастий (рождено оно было, собственно, не Форстером, а существовало и ранее, им только укрепилось); море я увидел впервые, находясь рядом с человеком, совершившим кругосветное плавание, в тот момент, когда мне и в голову не приходило, что через какие-нибудь двенадцать лет я и сам смогу выйти в открытый океан; моя остановка в Лондоне, когда еще была жива вдова Кука, и то, как приласкал меня, двадцатилетнего юнца, сэр Джозеф Бэнкс [8];

во время сибирской экспедиции я ступил на землю Самары, откуда Форстер-старший послал Линнею в Упсалу несколько экземпляров странно одичавшей пшеницы, я же там был в 1829 году, а Рейнгольд Форстер с мальчиком Георгом — в 1765-м, за четыре года до моего рождения; при императоре Александре I я был в 1812 году приглашен графом Румянцевым совершить большое естественнонаучное путешествие по азиатской части страны, подобно тому как Георг Форстер при императрице Екатерине II был приглашен совершить кругосветное путешествие с научными целями капитаном Муловским; та же горечь обманутых сладчайших надежд, те же препятствия на пути экспедиции: война — то с французами, то с турками».

Гамбург и новые планы на будущее

Расставшись со своим знаменитым спутником в Майнце в июле 1790 года, Александр фон Гумбольдт вскоре отправился в Гамбург, чтобы продолжить свои занятия там. Но чем бы он теперь ни занимался, перед глазами у него стоял пример Форстера и богатые коллекции Джозефа Бэнкса, позволившие ему краешком глаза заглянуть в заповедные уголки мира. «Сильная, внезапно вспыхнувшая страсть к морю и к путешествиям в тропические страны завладела всеми моими помыслами и окончательно определила планы на будущее, осуществить которые оставалось в удобный момент — после смерти матери».

Вольный имперский и ганзейский город Гамбург своего университета еще не имел, но там было одно крупное учебное заведение, к которому Гумбольдт в последнее время приглядывался все пристальнее: частная торговая академия, основанная только в 1767 году и уже успевшая завоевать мировое имя. Англичане, русские, датчане, шведы, испанцы и американцы осваивали здесь основы науки большой коммерции. Молодых немцев эта академия привлекала потому, что камеральные науки преподавались в ней с более трезвым учетом практических потребностей экономики страны, чем в университетах. Кроме того, постоянное общение с иноземными студентами позволяло между делом изучать языки и обычаи иных стран не по книгам, а в живой беседе (в высших учебных заведениях Германской империи хорошо было поставлено преподавание лишь классических, «мертвых» языков). Академию возглавлял Иоганн Георг Бюш, ее основатель, человек демократических и гуманистических воззрений, нередко пускавший в ход свое политическое влияние с целью облегчения участи беднейших слоев населения города.

Открывающиеся тут возможности Гумбольдт со свойственной ему целеустремленностью вознамерился использовать сполна. Он поселился в одной комнате с англичанином и вообще предпочитал общаться с иностранцами, чтобы быстрее овладевать их языками. На лекциях он запоминал все то, что надо было знать о колониальных товарах, о денежном обращении, об основах бухгалтерии, самостоятельно же штудировал книги по ботанике и минералогии.

Необычные растения с Гельголанда, случайно попавшие к нему в руки, завлекли однажды его на этот остров в штормовую погоду: совершить экскурсию к месторождениям медистых сланцев в окрестностях Рихельсдорфа в Гессене его побудило «огромное скопление окаменевших рыб», покрытых мелкой галькой, и других, не вполне понятных ему окаменелостей. Александр изучал собранные в морском мелководье остатки растений, размышлял над возникновением костей животных, пытался проникнуть в загадку таинственного фосфоресцирующего свечения картофеля. Он был частым гостем в доме крупного коммерсанта Зифекинга, где еще хорошо помнили те времена, когда в Гамбурге жил и работал Лессинг, а также в доме писателя Маттиаса Клаудиуса. Одним словом, не скучал. И все же в письме к одному из своих знакомых в январе 1791 года он писал: «Живется мне в Гамбурге сносно, хотя и не очень радостно — менее, чем даже в Геттингене, где общество одного-двух друзей и близость гор, поросших мхами и лишайниками, скрашивали мне однообразие будней… Однако же в общении, под которым здесь понимают совместные обеды, я недостатка не испытываю. Я принят во всех видных кружках — и в буржуазных, и в аристократических, которые по похвальному индейскому кастовому образцу свято держатся на порядочной дистанции друг от друга. Поскольку все поголовно играют в карты, то до ужпна я стараюсь в обществе не появляться…»

Время, отведенное госпожой фон Гумбольдт сыновьям на образование, истекало. Предстояло выбрать профессию. Страсть к морским путешествиям в дальние страны с чиновничьей карьерой не совмещалась. Как ни угнетала Александра необходимость принять окончательное решение, он сделал это с тяжелым сердцем, но без колебаний — в угоду своенравной владелице замка Тегель. Правда, он нашел компромиссный вариант, позволявший учесть и материнские пожелания, и собственные склонности и не преграждавший ему путь к осуществлению его замыслов. Такую возможность предоставляла ему служба в прусском горно-промышленном ведомстве.

С того момента, как Гумбольдт обратился к изучению рейнских базальтов, особой его любовью, помимо ботаники, стала геология. На Британских островах он пристально обследовал горные формации в центральной части Англии в графстве Дерби, а расставшись с Форстером, совершил еще одно путешествие по Германии (по маршруту: Майнц — Геттинген — Гамбург — через горы Фогельсгебирге и Рён). И, как выяснилось, время потратил не напрасно: его работа о рейнских базальтах привлекла внимание специалистов.

Обращению к горному делу благоприятствовало и то обстоятельство, что бразды правления прусскими шахтами, рудниками и соляными разработками находились в руках государственного министра фон Хайница, основателя Саксонской горной академии во Фрейберге (1765 г.), человека очень делового, открытого новым веяниям, терпимого к людям, не разделявшим его убеждений, сторонившегося распутной придворной клики и стремившегося привлекать в свое ведомство знающих и энергичных людей. Юридической и камералистской подготовки Гумбольдта для такой службы было вполне достаточно, не хватало лишь основательного знакомства с горным делом, чтобы занятия им могли стать одновременно и профессией и сферой научных исследований. Поэтому Александр решил провести последние полгода, оставшиеся ему на завершение образования, во Фрейберге под руководством Абраама Готлоба Вернера.

Гамбург он покинул весной 1791 года; несколько недель провел с братом в Берлине и Тегеле и подал прошение о принятии его на службу в ведомство горнорудной промышленности и металлургии. Еще до отъезда из Берлина он получил предварительное уведомление министра, что «сразу же по возвращении из Фрейберга будущей зимой он будет допущен не только к докладам, то есть устным сообщениям, на основании которых министр принимает то или иное решение по линии соляного, горнорудного и вестфальского регионального департамента, но и в целях лучшего знакомства с канцелярскими формальностями будет зачислен асессором cum voto при администрации горнорудной промышленности и главной администрации торфяных разработок».

Целеустремленная учеба во Фрейберге

Горная академия во Фрейберге пользовалась в те времена мировой известностью. И если в этот затерянный на отрогах Рудных гор крошечный городок, обязанный своим рождением открытию залежей серебряных руд, теперь со всех концов света съезжались геологи, минералоги и специалисты горнорудного дела, то главная заслуга в этом принадлежала одному из самых известных ее преподавателей — Абрааму Готлобу Вернеру. В письме к Вернеру от 25 июля 1790 года (в связи с пересылкой ему работы о рейнских базальтах) основателя геогнозии и металлургической науки Гумбольдт сравнивал с великим шведским систематизатором растений и подчеркивал, что Вернер «делает для минералогии столько, сколько сделал для ботаники Линней». В этих словах не было и тени лести, это совершенно искреннее признание той выдающейся роли, которую сыграли работы молодого Вернера в научном изучении земной коры.

Вернер, глава нептунистов, стоя за кафедрой, отстаивал свои идеи красноречиво и темпераментно, однако в шахте он также чувствовал себя почти как дома, не менее уверенно, чем в большой аудитории или в лаборатории. Смысл науки он, подобно другим подлинно выдающимся ученым, видел в служении на благо человечества.

Познакомившись с планами Александра Гумбольдта, Вернер их одобрил и выразил готовность оказывать ему посильное содействие. Для начала он прикрепил к нему одного из самых сведущих в горном деле студентов — Карла Фрайеслебена, которому и поручил сопровождать Гумбольдта в поездках по шахтам и рудникам.

«Я очень, очень доволен жизнью во Фрейберге», — говорится в одном из первых писем Александра. «Здесь я смогу осуществить все свои научные планы, с которыми я сюда приехал. Дел накопилось много, и я приступил к ним сразу по приезде. Почти каждое утро с семи до двенадцати часов я провожу в шахтах, в послеобеденное время у меня аудиторные занятия, а по вечерам я выхожу поохотиться, как это называл Форстер, за мхами».

Фрейбергский «семестр» Гумбольдта проходил под явным влиянием личности и идей Вернера. К Вернеру у Александра было особое отношение: тот был для него не только опытным научным руководителем, блестяще знавшим свой предмет, но также добрым наставником и остроумным собеседником, общение с которым будоражило мысль и воображение, побуждало к самостоятельному научному поиску.

И тогда, и годы спустя Гумбольдт отдавал дань глубокого уважения «всеохватывающему и упорядочивающему духу» Вернера, тем не менее его признательность «Линнею в области минералогии» оказалась не столь пылкой, как благодарная память о Георге Форстере. Между Вернером и Гумбольдтом все-таки не возникло той степени духовной близости, что установилась с Форстером; сыграл свою роль и тот факт, что в споре между нептунистами и вулканистами Гумбольдт встал на сторону противников Вернера, точка зрения которых казалась ему более убедительной. Венский профессор физики, автор нескольких научно-популярных книг Эдмунд Райтлингер, один из восторженных «гумбольдтианцев», добрую сотню лет спустя после рождения Гумбольдта определит вклад Вернера в естествознание своего времени так: «Он стал законодателем юного народца, рвавшегося в недра гор, он предписывал ему метод и язык. Подобно Винкельману, будившему любовь к сокровищам античного искусства, Вернер учил разбираться в куда более древних каменных памятниках, возведенных самой природой, и восхищаться ими».

Итак, во Фрейберге Гумбольдт на восемь с лишним месяцев (с середины июня 1791 года по конец февраля 1792 года) с головой уходит в изучение горного дела. Даже ближайшие его друзья стали получать от сверхзанятого будущего «горного асессора» очень мало вестей.

«Александр фон Гумбольдт, — читаем мы в письме Форстера к Якоби от 6 августа 1791 года, — сейчас во Фрейберге и начинает от меня отдаляться. Вильгельм для меня давно уже все равно что умер, он собирается жениться в Эрфурте на какой-то девице фон Дахеръэден и в нынешнем настроении, похоже, намерен устраниться от всякой общественной деятельности, о чем при его талантах можно только сожалеть, Александру же, наоборот, хотелось бы побольше такой деятельности, быть на виду и в самой гуще событий, блистать и бороться, но у него нет для этого физических данных».

Вильгельм фон Гумбольдт ввел Каролину фон Дахеръэден к себе в дом в июне 1791 года. Вопреки воле матери он на время устранился от государственной службы и, углубившись в научные занятия, жил то в поместьях Дахеръэденов в Мансфельде или в Тюрингии, то в Эрфурте, в доме курмайнцского коадъютора барона фон Дальберга, дружившего, как и Вильгельм, с Гёте и Шиллером.

Александру во Фрейберге жилось и впрямь неплохо, если не считать того, что он временами прихварывал. Увлекательные занятия интересным предметом, открытая и дружелюбная атмосфера общения с собратьями по будущей романтической профессии, сладостное предвкушение того дня, когда все они покинут стены академии и вступят в самостоятельную взрослую жизнь, — все это вызывало у него острое ощущение приближения чего-то значительного и настраивало на торжественный лад. Время летело с невообразимой быстротой, и не успел он оглянуться, как последние месяцы учебы остались позади. Накануне отъезда новые друзья подарили Гумбольдту прочувствованное прощальное стихотворение, и в числе тех, кто поставил под ним свою подпись, были Карл Фрайеслебен и Леопольд фон Бух, которым суждено было стать его близкими друзьями на всю жизнь.

Обербергмейстер во Франконии

Через три дня после отъезда Гумбольдта из Фрейберга (29 февраля 1792 года) в Берлине было выпущено министерское распоряжение, гласившее: «Его величество… постановили, что теоретические и практические знания, приобретенные-. Александром фон Гумбольдтом в математике, физике, естественной истории, химии, технологии, горном деле, металлургии и коммерции, надлежит использовать в вверенном Его Величеству горнорудном и металлургическом ведомстве и назначить его на должность асессора cum voto в администрации горнорудной и металлургической промышленности».

Министру фон Хайницу не стоило особых трудов уговорить короля Фридриха Вильгельма II принять на государственную службу сына рано умершего камергера фон Гумбольдта. И вот теперь перед Александром, располагавшим для своих двадцати двух лет весьма обширными познаниями, открывалась перспектива блестящей карьеры — и первый шаг был сделан.

Чтобы лучше понять не слишком восторженное отношение Гумбольдта к этой службе, стоит сказать о ней несколько слов. Юлиус Лёвенберг, один из соавторов трёхтомной научной биографии Александра Гумбольдта, изданной Карлом Брунсом в 1872 году, пишет об этом так:

«В административных коллегиях сплошь и рядом наблюдаешь обычные пороки бюрократии. Царят здесь бумажная деятельность, халатность и рутина. Низшие чины, работая с отвращением, как на барщине, составляют горы отчетов, докладов и справок для подачи начальству, покорно следуя его вздорным капризам. Чиновники с хорошей специальной подготовкой — редкое исключение; литературное же сочинительство им все равно что запрещено. Даже Теодор фон Гиппель, будущий городской президент Кёнигсберга, не отваживался публиковать книги под собственным именем. Одному кандидату на административную должность, написавшему экзаменационную работу на тему „К лицу ли чиновнику заниматься науками?“ и осторожно давшему утвердительный ответ, председатель экзаменационной комиссии вернул сочинение, недвусмысленно дав понять, что такая точка зрения не одобряется. Барон фон Штейн любил рассказывать один случай. Однажды к министру графу фон Хагену пришли подчиненные, чтобы торжественно поздравить его с днем рождения. Приняты они были благосклонно, но, когда попытались было вручить ему поздравительный адрес, министр вдруг перешел на жесткий тон: „Вы же прекрасно знаете, что я принципиально не беру в руки ничего печатного, сделайте мне это в письменном виде!“ В такой обстановке и самым энергичным, знающим и способным служащим трудно было повышать свою квалификацию. Сам Штейн, например, по словам обер-президента фон Шёна в письме к обер-бургграфу фон Брюннеку, до 1808 года не читал Гёте».

Об уровне тогдашнего чиновничества в ведомстве министра фон Хайница говорит и тот фурор, который произвели научные работы, представленные Гумбольдтом (из них в первую очередь работа о рейнских базальтах и памятная записка «О технологии добычи соли»), то есть работы, написанные, в сущности, молодым специалистом, прошедшим девятимесячный курс обучения горному делу даже без сдачи выпускных экзаменов.

Для Александра эта ситуация при всей ее комичности давала некоторые преимущества: он встречал любезную предупредительность со стороны сослуживцев и пользовался покровительством министра, который не скрывал своего удовлетворения тем, что ему достался приличный специалист, и осыпал молодого асессора щедрыми похвалами. «Здесь все, кажется, озабочены тем, чтобы мне чем-нибудь угодить, — писал он другу Фрайеслебену в марте 1792 года. — Однако я смотрю на это все равно, как на чужую шахматную игру, то есть равнодушно. Если без конца услаждать себя незаслуженным фимиамом, то можно повредить себе органы обоняния».

Заскорузлый чиновничий мирок с его льстивой любезностью, самодовольной глупостью и пошлыми интригами изрядно претил Александру. Хотелось на свежий воздух, на просторы природы, к манящему царству растений, животных, минералов. Вскоре стали поговаривать, что ему, кажется, предстоит поездка на тюрингские горнодобывающие предприятия или в район вестфальских рудников, пока наконец он не получил официальное распоряжение посетить маркграфства Ансбах и Байрейт (присоединенные к Пруссии всего год назад), с тем чтобы ознакомиться с состоянием тамошнего горного дела, предваряя поездку в те места министра фон Хайница.

Во франконском горном управлении не было и следа той затхлой атмосферы, в которой священнодействовала прусская столичная бюрократия. Последний министр последнего маркграфа был взят в прусское правительство в качестве министра по делам франконских княжеств. Им был сорока двухлетний Карл Август фон Гарденберг, будущий канцлер Пруссии. Этот умный, ловкий и дипломатичный политик быстро распознал незаурядные дарования асессора фон Гумбольдта. Именно по настоянию Гарденберга уже в начале сентября, когда Александру не исполнилось еще и двадцати трех лет, он был назначен королевским обербергмейстером обоих франконских княжеств.

Обербергмейстеру были подчинены горные ведомства в Наиле, Вунзиделе и Гольдкронахе. Шахты, рудники, мелкие металлургические предприятия и кузнечные цехи, разбросанные на большой территории по горным массивам Фихтельгебирге и Франконского Леса, находились в безотрадном состоянии. Добыча ископаемых велась хищнически и бездарно, о планомерной разработке залежей руды никто и не помышлял, беспокоиться о здоровье и жизни горняков никому в голову не приходило. До того, как дела бывшего маркграфа перешли в руки Гарденберга (в 1790 г.), скромные доходы от горнодобывающих предприятий вместе с поборами с крестьян и ткачей текли в баварско-гогенцоллернскую казну и потом разбазаривались владельцами полудюжины больших и малых замков, изо всех сил стремившихся в роскоши двора подражать французским королям.

Прибыв на место, Гумбольдт не захотел селиться в резиденции. «Я живу высоко в горах в Штебене и Арцберге, двух деревушках в Фихтельгебирге», — писал он Фрайеслебену 27 августа 1792 года. Посланный им по инстанциям запрос о выделении средств на улучшение материальной базы местных горнодобывающих предприятий был одобрен и утвержден начальством. Хорошо зарекомендовали себя и его технические новшества: крепление штолен деревом и подача руды наверх осуществлялись теперь по методам, разработанным и испробованным на практике им самим. Надо сказать, что под землей Александр проводил гораздо больше времени, чем в конторе, упорно добиваясь того, чтобы заброшенные шахты снова начинали работать и давать продукцию. Его усилия очень скоро увенчались успехом: к вящей радости начальства, добыча руды возросла скачком и далеко превзошла смелые прогнозы самого обербергмейстера.

Однако увеличение производительности шахт и рост доходов государства были отнюдь не единственной заботой Александра Гумбольдта: улучшению условий труда вверенных ему людей он отдавал не меньше сил и энергии. По его инициативе были построены удобные подъездные пути к рудникам и к самым отдаленным шахтерским деревушкам. Благодаря организованной молодым обербергмейстером производственной учебе горняков, основательному обучению их технике безопасности, правилам укрепления выработок и т. п., благодаря его усилиям по предотвращению обвалов и борьбе с рудничным газом количество несчастных случаев в шахтах резко снизилось. Задолго до получения официального разрешения он на свои личные средства основал бесплатную школу для горняков — сначала в Штебене, а потом вторую — в Вунзтаделе.

Александр трудился не за страх, а за совесть, бывало, что до полного изнеможения; частые спуски в шахту, многочасовая напряженная работа под землей и долгие переезды верхом бывали порой очень утомительны. Все же неграмотность горняков, незнание ими элементарных правил техники безопасности, суеверный страх перед подземными духами, питаемый частыми катастрофами, — все эти трудности были серьезными, но не так уж непреодолимыми. Значительно сложнее оказалось другое — справиться с рудничным газом. Гумбольдт смело и рискованно экспериментировал: ему случалось бывать прямо-таки на волоске от гибели, например при испытаниях сконструированной им безопасной лампы, а потом — воздухоочистительной машины. Он недоумевал, почему физики уделяют так мало внимания борьбе с удушливыми подземными газами. Стремясь привлечь их интерес к этой теме, а заодно найти себе сподвижников среди способных ученых, он написал статью «О видах подземных газов и средствах борьбы с ними». Молодой обер-бергмейетер пытался наметить пути развития «подземной метеорологии» как точной науки и подчеркивал, что от решения этих вопросов «непосредственно зависит жизнь и здоровье целого класса трудолюбивых людей».

Своей самоотверженностью и энергией Александр снискал любовь и уважение тружеников плахт во всей Франконии. «Всеобщее доверие, которое мне оказывают повсюду простые горняки, заставляет меня еще больше любить свою работу», — говорится в его письме от 10 июня 1793 года; в письме же от 19 июня того же года мы читаем: «Я завоевал доверие этих людей; они говорят, что у меня восемь ног и четыре руки, а для представителя ленивого чиновничьего сословия это что-нибудь да значит».

Наука, обращенная к практике

Франконский дебют Гумбольдта проходил удачно; за что бы Александр ни брался, ему во всем сопутствовала удача, и в административной деятельности, и в практической работе горняка, и в научных занятиях. Ему доставляло удовольствие сознавать, что в увеличении суммы знаний, накопленных людьми, есть и его, пусть малая, доля, а все, что он изобрел, «служит сохранению трудящейся части человечества».

Александр умел строить свою работу так, что в круговерти повседневных рутинных дел ухитрялся соединять научные интересы с практикой, делать полезные наблюдения, подмечать необычное, извлекать ценные и неожиданные для себя выводы, дававшие новую пищу для мысли, толкавшие на новый поиск и будившие исследовательский азарт. Так, например, если ему приходилось часто производить химический анализ воздуха в шахте, то он не просто механически регистрировал его, а серьезнейшим образом задумывался над причинами, влияющими на «подземную погоду», а потом переходил и к более общим проблемам, в данном случае, к изучению атмосферного воздуха вообще. Статью по этому актуальному для своего времени вопросу он опубликовал в «Опытах по химическому разложению воздуха» (1799 г.) [9].

Во франконских шахтах (как и в рудниках под Фрейбергом) Гумбольдт-ботаник охотился за теми растениями и грибками, которые находят себе место в подземном лабиринте и, не получая солнечного света, ведут там странное полупризрачное существование. В это время его как исследователя интересуют вопросы физиологии растений, в частности процессы «дыхания» и обмена веществ, а также природа их окраски. В Гольдкронахе (в Фихтельгебирге) у него созревает грандиозный план, о коем он доверительно сообщает одному из друзей: «Сейчас я тружусь над никому не известной частью мировой истории. Книга выйдет лет через двадцать и будет называться „Идеи к будущей истории и географии растений, или Исторический очерк о постепенном распространении растений по Земле и наиболее общих природных условиях их произрастания“».

Наблюдения, эксперименты, постановка научных вопросов в области геологии, ботаники, физиологии растений, химии и физики вытекали один из другого, взаимно дополняя друг друга, и находили свое отражение в больших и малых публикациях Гумбольдта, а отчасти и в его переписке. Со всех концов света во франконское горное ведомство приходили книги, статьи, письма. Научные дискуссии, споры, обмен идеями с немецкими и иностранными учеными углубляли его знания, расширяли кругозор, обращали внимание на новые факты и открытия. Постепенно к Александру Гумбольдту приходила международная известность.

«…Создан, чтобы соединять идеи»

Вильгельм фон Гумбольдт Карлу Густаву фон Бринкману 18 марта 1793 года

«Мне весьма любопытно услышать от вас кое-что о моем брате. Я считаю его, безусловно, самой светлой головой из всех мне известных. Он создан для того, чтобы соединять идеи, обнаруживать связи между явлениями, которые оставались бы десятки лет не замеченными. Необычайная глубина мысли, поразительная зоркость наблюдений и редкая быстрота комбинирования наряду с железным прилежанием, широкой эрудицией и неуемной страстью открывать новое позволят ему решать такие задачи, перед которыми спасовал бы любой смертный. Правда, из всего им сделанного я пока не могу выбрать ничего, что давало бы мне право на такие пророчества — но тут надо учесть мою неосведомленность относительно сути и ценности сделанных им открытий; однако в том, что я сказал, нет ни капли преувеличения, и я твердо убежден, что потомки (а имя его наверняка переживет многие поколения) будут повторять меня слово в слово. Хвалить и восхищаться — не моя задача, но всякий раз, когда я слушал, как мой брат излагает свои сокровенные идеи, я не мог удержаться от восторга; мне кажется, что я глубоко проник в суть его гениальности, и самое ее изучение открыло мне совершенно новые горизонты в постижении человека вообще. Необходимость полного обновления наук, более того — всех достижений человечества — назрела много веков назад, и эта необходимость становится острее с каждым годом… Важнейшим шагом к этому обновлению было бы внести единство во все человеческие устремления, показать, что этим единством является сам человек, а именно — человек внутренний, проанализировать то, как он воздействует на окружающую его природу и как все окружающее воздействует на него, а отсюда уже контурно наметить общее состояние человеческого рода, указать на возможные революции — и попытаться объяснить революции уже происшедшие. Из всего, что влияет на человека в окружающем мире, самое важное — это, собственно, физическая природа, и действие ее тем весомее, чем менее понятны нам его причины. Физическая природа вообще важнее всего прочего; во многом, что мы изучаем, нам приходится иметь дело с плодами рук человеческих, а при изучении физической природы нам открываются как бы линии судьбы, которой подвластен человек. Тем не менее эта область остается неизученной, а сам способ ее воздействия на человека (тот, который я имею в виду) вряд ли кому известен как предмет исследований даже понаслышке. Изучение природы физической надо связать с изучением наук моральных, то есть гуманитарных, и, именно таким способом познавая вселенную, внести в нее подлинную гармонию, или, если выяснится, что все это превосходит силы одного человека, подготовить изучение физической природы так, чтобы этот второй шаг оказался легким, — к этой миссии, говорю я, из всех голов прошлого и настоящего, известных мне по книгам или по личному опыту, подходит только мой брат. При этом безразлично, что и как он будет изучать. Я часто замечал, что все, чем бы он ни занимался, как-то само собой ведет его к названной цели, даже если он ее себе никогда так и не формулировал. Я надеюсь и знаю наверное, что он посвятит свою жизнь только этим занятиям; он не позволит вовлечь себя в обстоятельства, которые, как бы ни были привлекательны сами по себе, всегда мешают сосредоточить усилия в одном направлении, и поскольку его положение позволяет заниматься только тем, что ему интересно, и там, где ему приятно, то я с твердой уверенностью ожидаю от него великих свершений. Я охотно распространяюсь на эту тему только потому, что Вы, как и я, любите моего брата, и потому, что Вы не преминете заметить, что за этими восторженными славословиями стоит холодная трезвость, которая не позволит симпатии, любви или как хотите называйте это чувство, исказить истинное положение вещей».

Вопрос вопросов: что есть жизнь?

В 1793 году на латинском языке вышло ботанико-физиологическое исследование Гумбольдта «Флора Фрейберга», принесшее ему еще одну награду — большую золотую медаль саксонского курфюрста. Это было выдержанное в духе Линнея обстоятельное описание двух с половиной сотен разновидностей споровых, встречающихся в окрестностях Фрейберга, частью еще не изученных. Дополнением к книге были опубликованы его же «Афоризмы к химической физиологии растений».

Внимание Александра теперь все больше приковывают процессы жизнедеятельности растений. Ставя разнообразные химические опыты, он подтверждает недавнее открытие Пристли о взаимном обмене веществ при дыхании растений и животных; экспериментируя с «подземными» растениями (то есть такими, которые способны существовать без дневного света), он обнаруживает в золе питательные для растений вещества и оказывается на пороге будущей науки — агрохимии. Проводя опыты на семенах клоповника, гороха и фасоли, Гумбольдт приходит к выводу, что на рост растений, оказывается, можно влиять: одни вещества способны стимулировать его, другие — замедлять.

Его «Афоризмы» представляли собой собрание отрывочных мыслей, идей, любопытных наблюдений, тонких догадок и неожиданных прозрений молодого ученого; они были не только сами по себе интересны, но и сослужили неплохую службу современной ему науке: они заставляли по-новому смотреть на привычные явления, побуждали к размышлениям, подсказывали новые идеи, намечали новые пути и методы исследования.

В «Афоризмах» мы находим, в частности, замечания относительно «раздражимости» растений и так называемой «жизненной силы» — двух дискуссионных тем, вокруг которых велись ожесточенные споры в естествознании на рубеже XVIII–XIX веков и много позднее. Гумбольдт подозревал, что эти понятия не изолированы одно от другого и не противоположны одно другому, а отражают различные стороны единого сложного явления. Что же до концепций, выдвигавшихся в этих спорах, то его не убеждала ни одна из них. В конце концов, обсуждавшаяся тема таинственного феномена жизни и его первоистоков настолько завладела его воображением, что он решил заняться ею самостоятельно.

Как все просто и почти буднично: в растениях, животных, людях зарождается, расцветает, некоторое время длится и потом угасает жизнь. Это с незапамятных времен каждодневно повторяющееся наблюдение заставляет человека снова и снова задаваться вопросом: что же, собственно, такое жизнь, что обусловливает в человеке факт сознательного бытия и что полагает конец этому бытию? «Жизненная сила», — говорили во времена Гумбольдта одни и объясняли ее как деятельность, которая начинается с возникновением органического тела и кончается с его увяданием. Другие обращали свои взоры к Болонье, где итальянский естествоиспытатель Луиджи Гальвани в 1790 году случайно обнаружил любопытнейшее явление: если на лапку лягушки подать импульс электрического тока от электростатической машины, то лапка вздрагивает. Гальвани увидел в этом не просто рефлекторное сокращение мышцы, а доказательство наличия в теле животного собственного электричества. Кто знал, может быть, в этот момент, впоследствии часто называвшийся минутой рождения эпохи практического применения электричества, таинственная «жизненная сила» действительно начинала проявлять себя как сила материальная?

Словом, двадцатитрехлетний Александр Гумбольдт основательнейшим образом познакомился с открытиями Гальвани в 1792 году в Вене. Он внимательно изучил и возражения Алессандро Вольта (которого он посетил позднее, в 1795 году в Павии), утверждавшего, что источником электричества является не лягушачья лапка, а металлическая пластинка, через которую нервы и спинной мозг лягушки связаны с мышцами этой лапки. Ждать, чем кончится спор между обоими итальянцами, у Гумбольдта не было терпения, наблюдения над умерщвленными лягушками не давали уже ничего нового. Ему хотелось поскорее проникнуть в тайну «раздражимости» и испытать ее на человеческом теле, то есть на себе самом, не является ли она все же проявлением «жизненной силы», не идет ли каким-то образом «изнутри».

Искусственно создавая у себя на спине раны, он прикладывал к ним различные металлы. В письмах к немецким и иностранным ученым он подробно описывал свои ощущения. «Соприкосновение» вскрытых волдырей, созданных при помощи пластыря, «с цинком и серебром, — читаем мы в его письме к геттингенскому преподавателю Блюменбаху, — вызывало ощущение острых и болезненных ударов… Прикосновение серебра причиняло мне три-четыре простых удара, которые я вполне отчетливо различал. Лягушки подпрыгивали у меня на спине, даже если их нерв непосредственно не соприкасался с цинком, а находился на расстоянии в полдюйма от него и имел контакт только с серебром. Моя ранка служила проводником; я же при этом не ощущал ровно ничего». Сильные боли, затяжные воспаления, а потом красные рубцы были следствием этих опасных опытов. «Спина, промытая спиртом, в течение многих часов была похожа на спину человека, отделанного шпицрутенами».

Эти изыскания и рожденные ими мысли молодого экспериментатора нашли свое отражение в «Опытах над раздражимостью мышечных и нервных волокон наряду с догадками о химических процессах жизни в животном и растительном мире» — двухтомном труде, завершенном в феврале 1798 года в Зальцбурге. Для развития естествознания этот трактат имел лишь то скромное значение, что Гумбольдт задался целью проникнуть в сущность предполагаемой жизненной силы химическими средствами. То, что никакой «особой силы», порождающей «жизнь», не существует, что жизнь не есть некое вещество или какая-то таинственная субстанция, а все еще не до конца проясненное сложное взаимодействие физико-химических и биологических процессов, — это стало известно ученым значительно позднее. И все же примечательно направление научного поиска Александра Гумбольдта в те годы; в упомянутой книге он писал: «Дело не в каких-то особых жизненных силах, а, вероятно, лишь во взаимодействии отдельных, давно известных веществ и материальных сил. Трудность удовлетворительного объяснения жизненных проявлений организма физическими и химическими законами определяется большей частью… сложностью самих явлений, множеством одновременно действующих сил, а также условиями их действия».

Подобного рода высказывание заслуживает тем большего уважения, что всего двумя годами ранее (в июне 1795 г.) Гумбольдт по просьбе Шиллера написал для журнала «Оры» рассказ «Жизненная сила, или Родосский гений», в котором он выступил сторонником этой самой «жизненной силы», одухотворяющей «каждый зародыш органического творения». А уже в 1797 году он писал: «Размышления и углубленное изучение физиологии и химии пошатнули до самого основания мою прежнюю веру в так называемые собственные жизненные силы». Обратившись к другим, старым своим темам и предметам, он вскоре перестал заниматься «вопросом вопросов», решить который, как он понял, наука была еще не способна, а по прошествии некоторого времени, видимо, вообще забыл о том, как в феврале 1796 года с самоуверенным оптимизмом и почти торжеством он сообщал в письме своему другу Фрайеслебену: «Думаю, что теперь близок час, когда я развяжу гордиев узел жизненного процесса». Увы, узел этот остается не развязанным и по сей день.

Отказ служить Пруссии

Прусский королевский министр горного дела и металлургии не мог не обратить внимания на то, как хорошо зарекомендовал себя в деле обербергмейстер фон Гумбольдт и как быстро его труды оборачивались звонкой монетой от растущей добычи во франконских рудниках. «Не попробовать ли его для более ответственных поручений», — задумался министр. Желание Гумбольдта познакомиться с состоянием горного дела и добычей соли во всей Германии вполне отвечало его замыслу. Александру же это сулило удобную возможность продолжить практическое изучение геологии в интересовавших его уголках страны.

В сентябре фон Хайниц посылает молодого специалиста в продолжительную командировку по горным районам Южной Германии и Австрии (Мюнхен, баварские и зальцбургские соляные копи Траунштейна, Райхенхаля, Берхтесгадена и Халляйна). По его же просьбе Гумбольдту пришлось еще проделать утомительную зимнюю поездку через Вену в Галицию и Силезию — осмотреть тамошние районы горных разработок.

Эти месяцы оказались тем периодом, когда к Александру Гумбольдту пришло настоящее научное признание. 20 июня 1793 года он был избран в Эрлангене членом императорской Академии естествоиспытателей (звание доктора философии было присвоено ему позднее — в августе 1805 года, то есть уже после его американской экспедиции).

В марте 1794 года обербергмейстер совершил две инспекторские поездки: одну, девятидневную, — в Наилу, другую, шестидневную, — в Вунзидель. А до того, в феврале, он с такими же визитами побывал в горных районах: Гольдкронахе (девять дней) и Каульсдорфе (восемь дней). Несмотря на напряженный ритм будней, он всетаки выкроил пять дней, чтобы в первой половине марта заехать к своему брату в Йену (где его за день до отъезда навестил Гёте, о чем речь еще будет впереди). 15 апреля 1794 года, во время остановки в Йене, пришло сообщение о том, что Александру присвоен чин горного советника.

В мае Гумбольдт получает задание предпринять шестинедельную поездку с целью изучения состояния горного дела в северо-западных и западных областях страны и на подчиненных Пруссии территориях и возможностей его улучшения. Ему предстояло, в частности, детально осмотреть солеварни и селитровые цехи, а также составить доклад о наличии нетронутых залежей полезных ископаемых, доступных для практической разработки. Его дорога лежала через Берлин на Кольберг, Торн, потом на Гнезен, Познань, Глогау, Прагу и, наконец, через Эгер назад в Байрейт.

«Меня переводят горным советником в Берлин и положат, наверное, тысячи полторы талеров жалованья (здесь я получаю четыреста), — сообщал Гумбольдт Фрайеслебену перед отъездом из Франконии. — В Берлине я пробуду всего несколько месяцев, а потом меня ждет директорский пост в Вестфалии или в Ротенбурге с окладом в две-три тысячи. Но, скажу тебе откровенно, мой добрый Карл, я намерен им отказать. Съезжу вот только с инспекторской поездкой на балтийское побережье и в горные районы Польши и вернусь сюда опять обербергмейстером. Мои старые планы остаются без изменений: года через два я со всем этим распрощаюсь и отправлюсь в Россию (в Сибирь) или еще куда-нибудь».

Воспользоваться услугами способного и энергичного служащего хотелось не одному фон Хайницу. Свои права на него заявлял и фон Гарденберг, министр по делам франконских княжеств. Будущий канцлер был целиком поглощен внешнеполитическими проблемами страны; его глубоко тревожила неосмотрительность политики прусского правительства, объявившего «крестовый поход» против революционной Франции; он видел опасности, таившиеся для франконских княжеств в гаагском договоре от 19 апреля 1794 года (по которому Пруссия обязалась предоставить в распоряжение морских держав, партнеров по коалиции, шестьдесят четыре тысячи наемных солдат), и поэтому задумал всеми средствами воздействовать на нерешительного и непоследовательного короля, чтобы добиться расторжения этого договора. «Франконию распоряжениями из Берлина не защитишь, если противник вдруг окажется в Пфальце», — повторял он. С этими намерениями он без приглашения отправился в ставку прусских войск во Франкфурте-на-Майне, взяв с собой и Гумбольдта. Там на долю Александра время от времени выпадали небольшие поручения дипломатического характера. Исполнял он их без особого энтузиазма, рассматривая их не как знак отличия, а как докучную повинность и «отрыв от дела». Разъезжая с поручениями от министра по запруженной войсками Европе, Гумбольдт неизменно старался выкроить время для занятий интересующими его предметами. «Я теперь знаю, как взбудоражена вся западная Германия, — читаем мы в дошедшем до нас отрывке из его письма от 10 сентября 1794 года, отправленного из английской штаб-квартиры, находившейся тогда в Брабанте. — Несмотря на сложность обстановки и занятость, мне удалось объехать много шахт, сделать геологические описания многих местностей; а зимой я собираюсь засесть за большой минералогический труд, что-то вроде геологического описания всей Германии». В начале февраля он получает предложение фон Хайница взять под свое попечение и ответственность горные и металлургические предприятия в Силезии и Восточной Пруссии — предприятия, которые были гораздо крупнее франконских и которые перешли в прусское владение недавно — в результате второго раздела Польши.

Предложение министра Гумбольдт теперь отклоняет без колебаний. В письме к нему он мотивирует свое решение тем, что, «посвящая себя практике горного дела», он всегда имел дальней целью подготовку к большому путешествию. Берлинское начальство, не ожидавшее такого оборота, недовольно отказом; предполагая, что Гумбольдта скорее всего не прельщают ни убогая силезская провинция, ни перспектива оказаться под началом графа Хойма, человека властного и испорченного, оно предлагает ему место обербергмейстера в Вестфалии и заодно присваивает ему чин действительного оберберграта (то есть «старшего горного советника»). При этом начальство недвусмысленно дает понять, что готово «при случае предоставить ему отпуск для планируемых им зарубежных путешествий».

Александр продолжал стоять на своем — не уступать, не идти на компромиссы, не принимать никаких подачек и высоких должностей, а еще некоторое время поработать во Франконии, после чего «коренным образом изменить свое положение и вообще бросить службу». Последствия его неуступчивости были ему ясны, и он шел на них сознательно. Поступая так, он отказывался не только от конкретных выгодных предложений и заманчиво высокого жалованья, похожего, как поговаривали его знакомые, на подкуп (а «при моих не слишком богатых доходах, — признавал он, — это была интересная возможность поправить свои дела»), но и ставил крест на быстрой и многообещающей карьере (дослужиться, скажем, до министра ему, без сомнения, не стоило бы чересчур большого труда), на блестящей перспективе служить отечеству в ближайшем окружении короля, как это рисовалось воображению его матери и ради чего она положила столько сил, чтобы дать ему приличное образование и воспитание.

А от матери вести приходили самые нерадостные: бороться с тяжелой болезнью ей становилось все труднее, силы ее быстро шли на убыль. В феврале 1795 году Александр отправляется в Тегель и проводит у ее постели шесть недель. «Состояние моей бедной матушки удручающее, — писал он из Тегеля Фрайеслебену. — У нее рак груди, страдает она ужасно, и тут не то что спасти, — боль снять невозможно. Похоже, что до осени она не проживет, поэтому все лето я проведу в Байрейте».

«Этот Александр, — писал Давид Фейт, общий друг обоих братьев Гумбольдт, Рахили Левин 15 июня 1795 года, — стал обербергмейстером. В Байрейте он многое переделал по своему вкусу и с минимальными затратами, да так толково, что его рудники теперь за год дают столько, сколько раньше давали лет за четырнадцать, и сейчас, когда все им налажено, присматривать за производством может там любой. Он отказывается от щедрого жалованья и поэтому сможет уехать, когда захочет; будущее лето он собирается провести в Швейцарии, а еще через год поедет в Лапландию или Венгрию, чтобы делать там свои открытия».

В июле 1795 года Гумбольдт отправляется в поездку по Италии. Сначала он один путешествует по Тиролю и Северной Италии, а в Шаффхаузене к нему присоединяется Фрайеслебен, и они вместе направляются в сторону Юры, Швейцарских Альп и Савойи.

«Во всем этом путешествии его в первую очередь занимала тектоника горных массивов и растительный мир, — вспоминал Фрайеслебен в 1828 году. — Но он также не упускал ничего, что имело отношение к физике земли, атмосфере или к естественной истории. За короткий срок, в семь-восемь недель, — большей частью пешком — мы успели побывать в горах Шаффхаузена, в Цюрихе и Берне, в долине Шамони, в Альтдорфе и Сен-Готарде; вспоминая об этом, я и сейчас испытываю удовлетворение от того, как хорошо мы распорядились своим временем, а Гумбольдт, между прочим, мастер по этой части».

В начале пути Александра сопровождал некий молодой офицер — тот самый лейтенант Райнхард фон Хефтен из Байрейта, чья сестра, судя по скупым записям немногословного в таких делах Гумбольдта, все-таки, по-видимому, была единственной женщиной, к которой он питал глубокое и нежное чувство. Никаких подробностей этой истории не сохранилось, никто так и не узнал, почему Александр не последовал зову сердца. Многие, в том числе и брат Вильгельм, предполагали, что причина была одна: связывать свою судьбу с судьбой другого человека, зная, что ты твердо решил отправиться в чреватое опасностями далекое путешествие и всю свою жизнь посвятить изучению природы в разных уголках земли, он, вероятно, считал совершенно недопустимым.

Среди разного рода естественнонаучных заметок, сделанных Гумбольдтом во время путешествия по Италии и Швейцарии, имеются и заметки более широкого содержания: мысли о жизни, о себе, об отношении к своим научным занятиям и т. д. Земная жизнь, например, представляется ему «горизонтом, не имеющим границ», где «нет ничего более захватывающего, нежели сильные движения нашей души перед лицом физической опасности»; «удовольствия, которых мы обычно лишены», кажутся ему теперь «привлекательнее тех, что доступны нам каждодневно в узком круге сидячей жизни».

Весной и летом 1795 года состояние здоровья Александра несколько ухудшилось: появились странные недомогания, связанные, вероятно, с обострением крапивницы. Когда он наконец выздоровел, его ждало новое поручение Гарденберга, опять требовавшее от него применения его дипломатических способностей.

То, что предвидел прусский министр по делам франконских княжеств, свершилось. Французская революционная армия под командованием генерала Моро перешла Рейн и вторглась в герцогство Вюртембергское, где имелись наследственные владения князей Гогенлоэ. В случае продолжения военных действий оказывались под угрозой и франконские земли, а опасность такая существовала, поскольку Пруссии не удалось убедить французское военное командование в своих мирных намерениях. Напомним, что Пруссия, подписав — по настоянию Гарденберга — в апреле этого же года Базельский договор, вышла из войны, которую вела Германская империя против Франции.

Александр Гумбольдт как раз и был послан Гарденбергом, чтобы провести соответствующие переговоры с французами. Он отправился к ним в сопровождении трубача и команды гусар под командованием капитана. Двенадцать дней он колесил по всей Швабии, ведя нелегкие переговоры с французскими генералами. Наблюдая, как генерал Сен-Сир парил в воздухе на привязном аэростате Контэ, дерзко осматривая позиции изумленного противника, Гумбольдт выразил искреннее восхищение этим изобретением. На предложение генерала Дезе, доверенного лица Бонапарта, присоединиться к запланированной французами экспедиции в Египет, вместо того чтобы в одиночку бродить по тропическим лесам, Александр ответил вежливым отказом.

Его миссия оказалась успешной. «Удачный исход этого дела, — сообщил он 2 августа 1796 года Фрайеслебену из Ингельфинга, — его важность для покоя столь многих людей, которым не нужно теперь оставлять насиженные места, дает мне ощущение удовлетворенного тщеславия. С другой стороны, противно смотреть, как немцы, находясь на своей земле, пресмыкаются перед французами и как вся Германия беспрерывно болтает о так называемых мирных договоренностях».

Однажды ему довелось разговориться с одним французским часовым, невероятно грязным пареньком лет двадцати, о жестокостях имперских войск, которые обращались с пленными как с разбойниками или просто уничтожали их. «И все-таки, — сказал Гумбольдт, — они — хорошие солдаты». — «Солдаты? — переспросил француз. — Нет, гражданин, нельзя быть солдатом и не быть человеком. Эти люди ничего не знают о человечности».

Об этом эпизоде Александр тоже рассказал своему фрейбергскому другу и добавил: «Не похоже ли все это на сцену из трагедии Расина и из уст какого немецкого солдата можно услышать подобное?»

Когда Гумбольдт вернулся в Байрейт, Гарденберг предпринял новые попытки сохранить удачливого парламентера для государственной службы, намереваясь — если тот уж твердо вбил себе в голову взять отпуск и отправиться в дальние края — по крайней мере, сохранением жалованья привязать его к прусской короне. Оба эти предложения Александр отклонил, преисполненный решимости в будущем году посетить вулканические районы Италии свободным естествоиспытателем, «независимо от того, будет ли еще жива его мать».

«Я обычно охотно следую советам друзей, — писал он тогдашнему камер-президенту Байрейта и Ансбаха, будущему прусскому министру фои Шукмаиу, который уговаривал Гумбольдта взять хотя бы оплаченный отпуск, — и я не настолько богат, чтобы пренебрегать даже малыми деньгами. Во мне говорит тщеславное чувство, что князья в состоянии кое-что делать и для людей моего скромного ранга, однако я считаю, что чем строже судишь поступки других, тем неукоснительнее должен соблюдать законы нравственности сам. Иметь случай злоупотребить дружбой министра и не воспользоваться им — вот, наверное, единственная моя заслуга, о которой будут помнить, когда я покину страну. Да и потом, государственные кассы здесь очень бедны, ибо я считаю, что страну можно назвать бедной, если попечители солидных школ, то есть важнейшие инструменты государства, получают семьдесят-девяносто гульденов жалованья и вынуждены перебиваться на эти деньги с семьей из пяти-шести человек… Если другие поступают плохо, то это не значит, что так же могу поступить и я».