Александр Македонский

Как только 10 июня 323 года верховный вождь (ήγεμών), Царь царей, «Непобедимый бог» скончался в Вавилоне, первой печалью его телохранителей, друзей и товарищей была забота о себе. Что станется с ними вдали от родной земли, без государя, который думал за них и все за них предусматривал? Следующим их делом было перессориться и чуть ли не вступить друг с другом в бой из-за власти, титулов, территорий, войск и денег.

Государственный совет, собранный Пердиккой в тронном зале южной крепости Вавилона, был застигнут врасплох смертью царя, а также взаимной враждебностью македонских пехоты и кавалерии. Членам совета пришлось договариваться приблизительно с шестью тысячами фалангистов, расквартированных в городе, которые настаивали на своем доставшемся от предков праве избирать царя македонян. В соответствии с постепенно достигнутым компромиссом царем под именем Филиппа III был провозглашен Арридей, припадочный и слабоумный сводный брат Александра, но были также оговорены права ребенка Александра и Роксаны, будущего Александра IV, который только еще должен был явиться на свет. За Филиппом III должно было присматривать доверенное лицо; вернувшись, им станет Кратер, которому будет дан титул «распорядителя» (προστάτης). Антипатр будет править Европой, имея титул «командующего» (στρατηγός), а хилиарх, то есть Великий Визирь Александра Пердикка, будет править Азией и командовать царской армией в качестве регента (έπιμελητής) царства.

Так вавилонские учредители в шесть дней пришли к идее триумвирата, который, впрочем, просуществовал не более трех лет, ибо в начале 320 года Пердикку убили в Египте. Полномочия большинства сатрапов в провинциях были подтверждены. Три важнейшие сатрапии (Египет, Фригия, Мидия) были доверены выдающимся товарищам покойного царя Птолемею, Леоннату и Пифону в ожидании, что ради перспективы сменить титулы царских наместников на полномочия самостоятельных монархов эти три баловня судьбы вскоре друг друга поубивают. Так наступило время диадохов, или преемников.

На исходе недели они наконец вспомнили, что где-то в глубинах дворца, среди влажной июньской жары покоится труп Александра III. Им должно было открыться чудовищное зрелище, обоняние должен был уязвить ужасный запах! «Ни в какой другой части царства не стоит более свирепая жара, чем в Месопотамии… Когда, однако, товарищи нашли время для того, чтобы позаботиться о бездыханном теле, те, кто к нему вошли, не заметили на нем никаких признаков разложения, оно не было обезображено никакой синевой. Однако та жизненная сила, которая заключена в духе, еще не оставила его лицо. И потому египтяне и халдеи, которым было велено обрядить труп по своему обычаю, поначалу не осмеливались к нему притронуться, словно Александр был еще жив. Затем, помолившись о том, чтобы им, смертным, было дозволено прикоснуться к богу, они очистили тело, наполнили золотой саркофаг благовониями и укрепили на голове знаки, достойные его положения».

Курций Руф (X, 10, 10–13), у которого я позаимствовал эту цитату, недвусмысленно подчеркивает, что воспроизводит здесь традицию, а не личную уверенность. Ибо здесь-то и начинается легенда, что буквально означает «говоримое», «сказываемое» в среднем роде, без точного указания свидетеля, то, что передается из уст в уста, свидетельство безличной толпы. Почему такие представления, которые создали из завоеваний и из самого Завоевателя те, кто его сопровождал, нужно отвергать скорее, чем те, что принадлежат современным историкам? Почему этот набальзамированный лик в диадеме не является истинным, «таким, в который наконец превратила его вечность»? И, в конце концов, какое значение имеет то, что бальзамировщики исполнили свое дело еще до коронации Филиппа III Арридея и что царская мумия была лишь позднее выставлена на обозрение друзей и товарищей царя в тронном зале? Верные были убеждены в том, что Александр, сын бога Амона, избавился от человеческого состояния и всякого разложения, что он остался живым и активным и что в отсутствие сына и брата, которые были бы способны править, он все еще оставался царем. Лишь те мертвые, которых любят, становятся бессмертными. Лишь великие мертвые становятся героями.

Рождение полубога

Мы не ставим своей целью шаг за шагом прослеживать ход этой героизации, не будем также и разоблачать все стоявшие за ней политические и религиозные цели. Нам будет довольно лишь первых шагов. Пердикка собрал перед останками Александра совет, который председательствовал также при назначении на должности: на самом-то деле Александр не умер, он принадлежит к расе сверхъестественных существ, которые предоставили его людям для исполнения теперь уже выполненной миссии, и, подобно Гераклу, теперь он присоединился к подобным себе, к полубогам. Именно в таком качестве Александра почитали свидетелем договоров, заключавшихся ради продления существования империи.

Не учреждая, впрочем, культа в честь Александра, ему были сделаны загробные жертвоприношения, после чего совет уполномочил царя Арридея отправить останки своего брата в оазис Сива, в храм Амона (Юстин, XIII, 4). Началась работа по сооружению необычайной повозки, которая своей пышностью и символикой должна была потрясти души всех подданных и солдат покойного царя. Анонимный источник, который цитирует Диодор (XVIII, 26–27), оставил нам схематическое описание экипажа, своего рода дома на колесах, который должны были везти бесчисленные упряжки и который медленно, в течение двух лет преодолевал 1800 километров, пока не оказался у пелусийского устья Нила. Взору толп, которые выходили встречать караван, открывался, помимо геральдических львов и знаков государственного суверенитета Александра, целый ряд поучительных сцен: это были сцены охоты, завоеваний, морских побед, в которых были отражены мудрость и справедливость того, кто был изображен на декоративной панели сидящим на троне со скипетром в руке. Все здесь было нечеловечески огромным, пышным и уже мифическим.

Вполне уместно полагать, что некоторые из мотивов, изображенных по периметру катафалка, вдохновили авторов саркофага Абдалонима из Сидона, ныне хранящегося в музее Стамбула и называемого саркофагом Александра: героически обнаженные греки вступают здесь в схватку с хищниками и конными персами. В числе персонажей фигурирует Александр и, вероятно, Гефестион⁵⁶. Известно, что Птолемей, сатрап Египта, переправил тело Александра не в оазис бога Амона посреди голой пустыни, но в Мемфис (весна 321 г.), а затем в Александрию (ок. 300 г.), которые последовательно были его столицами, поскольку понимал, какой престиж среди египтян и македонян обеспечивает ему обладание этой мумией.

Поскольку диадохи не замедлили перессориться и начали рассматривать страны, «завоеванные копьем», как им было угодно, не соблазняясь восточными грезами, была предпринята публикация официальных документов. Часть из них были подлинными, вроде последних планов завоевания, «Царских ежедневников», сборника писем и распоряжений Александра, принадлежавшего Каллисфену повествования о походе, доведенного до 330 года. Иные — подложными, как, например, «Завещание» (321), тайная переписка, ответы посольствам и т. д. Есть и спорные, как, например, памфлет Эфиппа «О смерти Александра и Гефестиона». Бывший канцлер Эвмен Кардианский опубликовал выборки из архива, которые служили его честолюбивым целям. Кассандр в Македонии заказал художнику Филоксену Эритрейскому «Битву Александра и Дария».

С 321 по 300 год Птолемей чеканил в Александрии монеты уже не с изображением Геракла, а с изображением головы Александра, покрытой слоновьим скальпом, между тем как Эвмен между 318 и 316 годами, чтобы расплатиться с солдатами и погонщиками слонов из отряда Эвдама, чеканил в Вавилоне серебряные декадрахмы, на аверсе которых изображен кавалерист, атакующий слона с наездниками, а на реверсе — стоящий Александр в доспехах, держащий сариссу и молнию, между тем как Победа возлагает на него венок⁵⁷, что позволяет думать, будто десятью годами ранее Александр лично померился силой с обратившимся в бегство Пауравой (Пором) и ссадил его со слона. Это — настоящий вымысел или заблуждение, как о том злорадно пишет Лукиан из Самосаты в памфлете «Как писать историю» (12): Александр якобы вырвал из рук Аристобула его рукопись воспоминаний, упрекнув его за то, что он написал о «царе, одним ударом копья уложившем слона». Начиная с 297 года Лисимах, бывший тогда властителем Фракии и большей части Малой Азии, принял вид благочестивого преемника Александра и чеканил изумительные по красоте золотые и серебряные монеты, изображавшие уже не гераклоподобного, одетого в львиную шкуру Александра, но профиль царя с бараньими рогами вокруг ушей, что заставляет вспомнить тайну появления на свет Сына Амона. Так, мало-помалу, среди людей получил хождение образ героя с тремя символами: слона, льва и барана, которые сообщают ему ум, силу и удачу или же просто божественное могущество. С началом этой в полном смысле пропагандистской кампании стали допустимыми и дозволенными все уподобления и легенды.

Некоторые из свидетелей и даже наиболее видных участников великого похода⁵⁸, со своей стороны, приступили к публикации собственных воспоминаний — то ли с тем, чтобы оправдаться, то ли с тем, чтобы придать себе веса или польстить своему царственному покровителю. В их числе были Аристобул из Кассандрии, военачальник, не пренебрегавший ни нравоучительным анекдотом, ни рассказом о сверхъестественных вещах; Марсий из Пеллы, товарищ царя и историк монархии; Харет из Митилены, прежний канцлер Александра; Онесикрит из Астипалеи, первый кормчий флота Александра в Индийском океане; Неарх, сын Андротима, уроженец Крита и царский флотоводец с 326 по 323 год, а впоследствии начальник штаба Антигона и Деметрия по крайней мере до 313 года, и наконец, в первую очередь, Птолемей Сотер («Спаситель»), сын Лага, тот самый офицер, о котором говорили как о спасителе Александра и который опубликовал свои записки около 285–283 годов.

Но важнее всего то, что рассказывали ветераны, оставшиеся в живых участники, художники, люди науки, которые следовали за Завоевателем или как-то пересекались с ним в период между 336 и 323 годами. Для греков, которые, как говорит Платон, влюблены в «славную опасность», азиатская экспедиция оставалась самым прекрасным исследованием, о котором было занятнее всего рассказывать. Превознося великие деяния умершего бога и преувеличивая их, они лишь воздавали дань стойкости своих погибших спутников и собственной выдержке. Среди публики греческих театров они встретили самую внимательную к этой психодраме аудиторию, вне всякого сомнения заранее к ним расположенную. Комментируя действие и желая его понять, а также впадая в возбуждение от неслыханного и необъяснимого, эта публика поддерживала легенду. Как и в театре, она допускала вмешательство олимпийских богов, Немесиды, Удачи и Судьбы в жизнь героев и в финальную катастрофу. Александр, прежде чем стать новым Дионисом, в рассказах облагодетельствованных им товарищей по оружию и всех, кто был ему обязан, оказывался новым Ахиллом, новым Гераклом. Ведь в долг дают только богатым.

На долю одного талантливого писателя, Клитарха из Александрии⁵⁹, выпала задача собрать и использовать все эти письменные и устные свидетельства. Сын историка Динона Колофонского, ученик ритора Аристотеля из Кирены, который скорее всего преподавал ему в Афинах, и диалектика Стильпона Мегарского, Клитарх был слишком юн в момент прихода Александра к власти, чтобы сопровождать экспедиционный корпус в Азию. Однако, вращаясь в научно-литературных кругах Афин, среди учеников Платона, Аристотеля и Диогена, ему удалось приобрести достаточно любознательности, эрудиции и ораторского таланта, чтобы начиная с 320 года приступить к написанию первых книг «Истории славных деяний Александра». Около 308 года Птолемей вызвал Клитарха в Египет, устроил его здесь и обеспечил информаторами и источниками, а именно сочинениями Каллисфена и Анаксимена. Теперь Клитарх набросал такой портрет Завоевателя, который отвечал взглядам Птолемея, друга и спасителя Александра. В сочинении было 12 книг, по числу лет, посвященных военным кампаниям, и оно представляло собой ряд рассказов, речей, драматических сюжетов и философских размышлений о величии и власти. Широко распространенное начиная с конца IV века до н. э., в первую очередь, вероятно, попечениями библиотеки Александрийского музея, сочинение Клитарха стало таким знаменитым, что и через сто лет после Цицерона оно было включено в программу литературного образования. Диодор, Трог Помпей, Курций Руф, Плутарх, Полиэн, Псевдо-Каллисфен и неведомый автор «Эпитомы деяний Александра» широко пользовались им как источником. Оно доставляло немало радости читателям, влюбленным во все героическое, драматическое и чудесное.

Даже отвергая свойственные этому сочинению патетику, фантастичность и низкопоклонство, наши биографы усматривали в этом подлинном собрании свидетельств не историю царя, но полный живости образ героя, вступившего в противоборство с судьбой. И как ни парадоксально, сегодня выясняется, что именно это сочинение — наименее критическое, наименее научное и, за исключением нескольких скудных фрагментов, почти полностью утраченное, — оказывается наиболее верным в человеческом смысле. Уже по мнению эллинизированных греков и римлян и вплоть до начала христианской эры те эпизоды жизни Александра, в которых проявлялись величие его души, его гуманность, щедрость, доброта, милосердие оказывались не менее важными, чем его победы. Возможно, именно Птолемей, «более прославленный в делах мира, чем войны, который вел скромный образ жизни обычного гражданина, а главное, щедрый и легкодоступный» (Курций Руф, IX, 8, 23), побудил Клитарха создать этот новый облик героя, образца для эллинистических государей.

Диодор, Курций Руф, Плутарх помогают нам нарисовать более традиционный портрет Александра. Примерно в одно время с Клитархом в пригороде Александрии поселился Эвгемер Мессенский. Между 298 и 280 годами он опубликовал свою «Священную историю», или скорее «Историю священного, или Явления религии». В ней он выдвинул тезис о том, что греческие боги вначале были завоевателями и благодетелями человечества и что в далеком прошлом благодарные народы обоготворили их после смерти именно за добродетель. Эта революционная концепция религии возникла на основе приобретенного опыта и устных свидетельств приверженцев Александра, а чтобы смысл исторической и философской аллегории был хорошо усвоен, Эвгемер перенес сцену героизации в Панхайю, на остров за Аравией. Как и сочинение Клитарха, труд Эвгемера внес свой вклад в создание образа Александра-полубога, просуществовавший до конца Римской империи или по крайней мере до Лактанция, который подробно его цитировал.

Чудесное рождение и великодушная юность

Вот какой представляется эта жизнь в главнейших ее моментах — рождение, юность, приключения, любовные увлечения и смерть — согласно «Вульгате». Божественные предзнаменования известили о явлении Александра в мир. Филипп, мнимый его отец, еще юношей встретил юную Олимпиаду, сестру молосского царя, во время посвящения в таинства на Самофракии, и решил на ней жениться. «Однако накануне той ночи, в которую молодым предстояло быть запертыми в спальне, невесте представилось, что разразилась гроза и молния ударила ей в живот, причем от этого удара вспыхнул большой огонь, который распался на разнесшиеся повсюду языки и угас. А Филипп уже после свадьбы увидел во сне, что запечатывает живот супруги печатью, причем на печати этой, так показалось ему, было вырезано изображение льва… Аристандр из Тельмесса⁶⁰ (которому впоследствии предстояло последовать за Александром в Азию) сказал, что женщина беременна — ведь пустое не запечатывают — и вынашивает мужественного и подобного льву ребенка. Рядом со спящей Олимпиадой видели вытянувшегося змея… Филипп отправил в Дельфы Херона из Мегалополя, чтобы он вопросил оракула, и, как сообщают, в ответ пришло повеление принести жертвы Амону и более всех почитать этого бога. Передают также, что Филипп лишился того самого глаза, которым через щель в двери увидел бога, возлежащего в виде змея с его женой. Олимпиада же… с глазу на глаз открыла Александру тайну его рождения и повелела замышлять лишь то, что достойно его происхождения» (Плутарх «Александр», 2, 3–6 и 3, 1–3). Говорят также, что вид этого змея, в которого превратился Зевс Амон, угасил любовные чувства Филиппа по отношению к Олимпиаде. Его одолевали сомнения, следует ли ему теперь сближаться со своей юной супругой, поскольку она соединялась с высшим существом. Никто из рассказчиков и почти никто из приближенных Птолемея в Египте не видел в этом ничего невозможного — ведь греческая мифология предлагала столько примеров героев-сыновей бога и смертной женщины, начиная с Геракла, сына Зевса и Алкмены и предка династии Аргеадов! Александр был всего лишь наполовину дитятей чуда, причем в такую эпоху и в такой стране, где вера в оракулов и предопределение была очень велика и где гомеровская поэзия воспевала царей — сыновей или «питомцев» Зевса.

Естественно это или сверхъестественно, но рождение Александра сопровождалось чудесами: удар молнии в орлов, служивших акротериями дворца, пожар храма Артемиды; при этом и то и другое были добрые предзнаменования, подтверждавшие возвышение Европы и унижение Азии. Не могу поручиться за то, что традицией, поскольку она находила связь между появлением на свет отмеченного судьбой ребенка и тремя победами Филиппа, не были приняты в расчет и другие необычные совпадения.

Как и юность Геракла, юность Александра была прославлена настоящими подвигами, которые были в то же время испытаниями. Македонским обычаем предусматривалось, что молодой господин не может принимать участия в ритуальных пирах, вытянувшись на ложе, если он не сразил собственноручно дикого зверя, и в Македонии⁶¹, где еще в V веке водились львы, это чаще всего был кабан. Александр не только — еще совсем юным — участвовал в официальных приемах при дворе (в первый раз его упоминают здесь в 346 году, когда ему было всего десять лет), чаще всего на мозаиках или скульптурных панно он был запечатлен именно во время охоты. Позже в «Царских ежедневниках» будет говориться, что излюбленным развлечением царя оставалась охота на льва, оленя, лису и на птиц: таковы были занятия его юности.

Коню Буцефалу, о котором, следуя Онесикриту, говорит Арриан (V, 19, 5), «было около 30 лет, когда жара и годы изнурили его. Он позволял садиться на себя одному только Александру, потому что почитал всех прочих людей недостойными этого. Буцефал был очень рослым и пылким; клеймо, которым он был помечен, изображало голову быка, которая, говорят, и дала ему его имя. Некоторые же утверждают, что он был весь вороной, и лишь на лбу имелся белый знак, поразительно похожий на голову быка». Тридцать лет Буцефалу было в 326 году, на берегах Джелама в Пенджабе: поразительное долголетие, к тому же предполагающее, что Буцефал появился на свет в то же время, что и Александр, и что Александр укротил его и приручил в юности. Всем известна та страница из «Жизни Александра», где Плутарх рассказывает, как бесстрашному мальчику удалось оседлать неукротимого жеребца, повернув его к солнцу. Те, кто повествует об этом, не сходятся ни относительно происхождения, ни цены, ни даже относительно применения этого фантастического животного, из-за которого уксиям с Загра и мардам из Гиркании грозило полное уничтожение, если они не вернут его владельцу. Вспоминается Пегас, жеребец Персея, одного из мифических предков Александра. «Всех прочих ездоков Буцефал не терпел, однако сам преклонял колени, когда на него желал усесться царь» (Курций Руф, VI, 5, 18).

Наконец (и это было еще более значительное испытание, чем два предыдущих, потому что оно относится к сфере ума и нравственности), юный Александр превзошел своих учителей Леонида, Лисимаха и Аристотеля во владении собой, самоограничении и учености. «Равнодушный к чувственным удовольствиям, он предавался им весьма умеренно, а любовь к славе (φιλοτιμία) делала его не по годам разумным и великодушным». В ходе великого индийского приключения он выказал себя более сведущим в медицине, ботанике и географии, чем сам Аристотель, и этот последний даже признал в письме, что один лишь Александр в состоянии понять его этику и метафизику (согласно Андронику Родосскому, которого цитирует Авл Геллий, XX, 5, 11–12), поскольку получил эзотерическое образование.

В индоевропейской мифологии герой, только что посвященный в таинство и введенный в касту господ или царей, разражается бурной вспышкой ярости. Мы видим, что в наиболее древних эпопеях такой человек, которого следовало вернуть обратно в человеческое состояние, совершает три антиобщественных деяния, или греха⁶². Александру не удалось избежать этого нового испытания так же, как Гераклу или Ахиллу. В глазах греков он совершил три чрезмерных деяния, три оплошности, которые ему пришлось искупать великодушием: поссорился со своим мнимым отцом Филиппом, который только что женился на юной племяннице Аттала, в результате чего ему пришлось отправиться в изгнание на 10 месяцев; когда гвардеец Павсаний заколол Филиппа (при чьем пособничестве?), Александр, этот новый Гораций[27], казнил своих братьев и сестер, всех своих возможных соперников из числа вельмож и несчастного Аттала, который командовал армией, действовавшей в Азии; наконец, менее чем через год после своего воцарения он снес Фивы, город бога Диониса и героя Геракла, своего родоначальника. Эти три деяния находятся в разных планах священного, воинского и коллективной жизни. Но именно здесь лучше всего проявляется щедрость и великодушие Александра. И не только в его бурном раскаянии, но и в той изящной манере, с какой он становится просто человеком.

Вот, например, как Александр повел себя в связи с фиванским делом в конце лета 335 года. Он вел тяжелую кампанию против иллирийцев и тавлантиев в современной Албании, когда ему стало известно, что фиванцы, члены Греческого союза, убили двух македонских офицеров из гарнизона, размещенного в Кадмее, проголосовали за отделение своего города от общесоюзного дела, осадили македонский гарнизон и что афиняне находятся в сговоре с этими предателями. Александр незамедлительно перевел свои войска через Фермопилы. Сам он говорил об этом: «Когда я был у трибаллов и иллирийцев, Демосфен обзывал меня мальчишкой. Оказавшись в Фессалии (через Волюстану и Пелинну), я сделался уже юношей (μειράκιον). Теперь я хочу показаться под стенами Афин — уже мужем» (Плутарх «Александр», 11, 6; ср. он же «Жизнь Демосфена», 23, 2). Молниеносно явившись к Фивам и желая дать городу возможность изменить свое решение, Александр попытался вступить в переговоры и объявил о том, что дарует прощение тем, кто одумается. Фиванцы в ответ потребовали, чтобы Александр выдал им своих лучших полководцев. Тогда Александр бросил македонян на штурм, перерезал от 6 до 10 тысяч защитников города, а затем продал остальных (числом в 30 тысяч человек) в рабство, сделав исключение лишь для жрецов, гостеприимцев македонян, потомков Пиндара (поскольку очень высоко ценил этого поэта), и тех, кто голосовал против выхода из союза.

Однако «среди многих испытаний и бед, которые довелось претерпеть городу, несколько фракийцев вломились в дом Тимоклеи, женщины славной и порядочной, и пока сами они грабили ее имущество, их предводитель силой овладел женщиной и надругался над ней, а потом спросил, есть ли у нее припрятанное золото или серебро. Она ответила, что имеется, и, выведя его одного в сад и указав на колодец, сказала, что когда город был взят, она бросила туда самые ценные из своих вещей. Фракиец наклонился и стал осматривать колодец, и тогда Тимоклея зашла сзади и столкнула его вниз, а потом забросала его камнями, пока он не умер. Когда ее со связанными руками привели к Александру, уже по ее виду и поступи было видно, что она исполнена собственного достоинства и надменности; за теми, кто ее вел, она следовала без робости и страха. Когда царь спросил ее, кто она такая, Тимоклея ответила, что она сестра Феагена, который противостоял Филиппу, отстаивая греческую свободу, и пал стратегом в битве при Херонее. Александр восхитился как тем, что она совершила, так и ее ответом, и велел предоставить свободу ей и ее детям» (Плутарх «Александр», 12). Тот же рассказчик по крайней мере еще дважды будет возвращаться к этому эпизоду. В одном варианте роль злодея достанется не фракийцу, а македонскому офицеру, который возглавлял подразделение грабителей и носил имя Александр! («О добродетели женщин», 24, 259d—260b). После чего победитель, столь же щедрый, сколь и справедливый, помирился с афинянами, прибавив, кажется, что, если с ним приключится какое-нибудь несчастье, Афины возглавят Грецию и поведут ее за собой.

У щедрости две ипостаси: одна состоит в том, чтобы давать, а другая — чтобы прощать. Солдатам, как правило, более понятна первая, нежели вторая. Экспедиция в Африку и Азию полна случаев проявления воистину царской щедрости. Александр не трогался в путь, не осведомившись относительно финансового положения своих товарищей и не раздав кому поместье, кому — доходы с деревни, крепости или порта. «Он роздал друзьям все свое имущество в Македонии и Европе, сказав, что ему довольно одной Азии» (Юстин, XI, 5, 4). «Он уже роздал и распределил почти все царское имущество, и тут Пердикка спросил его: „Но что, скажи, оставляешь ты себе?“, на что Александр ответил: „Надежду“» (Плутарх «Александр», 15, 4). «Он послал 50 талантов философу Ксенократу, но тот их не принял, сказав, что не нуждается в них. Тогда Александр спросил у Ксенократа, неужели у него нет друзей. „Потому что, — сказал Александр, — на моих друзей мне едва хватило Дариева богатства“» (Плутарх «Изречения…», 30, 181е). «Когда некий Перилл, друг Александра, попросил у него приданого дочерям и Александр дал ему 50 талантов, Перилл сказал, что ему было бы довольно и 10. На это Александр ответил: „Тебе было бы довольно столько взять, но мне не довольно столько дать“» (там же, 6, 179f)· «Александр повелел казначею выдать философу Анаксарху столько, сколько он пожелает, и когда казначей сказал, что Анаксарх требует 100 талантов, Александр сказал: „И прекрасно делает, поскольку знает, что у него есть друг, который и хочет и может дать ему столько!“» (там же, 7).

Благодаря различного рода сопоставлениям нам известен размер ежедневного жалованья участников боевых действий⁶³. Гетайр из конной гвардии мог рассчитывать на 16 драхм и 4 обола в день, кавалерист из союзников — на 14 драхм, пеший гетайр — на 5 с половиной драхм, иностранный наемник — на 3 или 4 драхмы. В ту же самую эпоху всякий принимавший участие в народном собрании гражданин или член совета получал в Афинах всего 1 драхму за целый день заседаний, а свободный работник получал 2 драхмы за целый рабочий день; а ведь половину времени в году никто в Афинах не работал.

Так что можно понять заинтересованность, с которой молодые безработные из Македонии и Греции записывались в армию Александра: их привлекало обещание ежедневного заработка, который в 4–15 раз превышал доход оплачиваемых лучше прочих греческих рабочих. Кроме того, 166 ежемесячных драхм македонского фалангиста выплачивались в золоте, в виде 8,5 статеров, причем вес статера — 8,55 грамма. Это была очень весомая монета, в тринадцать раз превышавшая достоинством греческую серебряную монету. Солдатам греческого контингента, уволенным после смерти Дария в конце 330 года, была выплачена особая компенсация: каждый кавалерист получил талант, то есть 6 тысяч драхм, а пехотинец — всего по тысяче драхм, и это помимо выплаты недополученного жалованья и премии за возвращение к родному очагу. Год спустя 900 ветеранов были уволены в Согдиане, и на этот раз они получили удвоенное жалованье. Десять процентов месячного жалованья были розданы в качестве премий из серебра персидской казны. При том мы не говорим ни об уплате долгов, ни о безвозмездных пожалованиях, ни о военной добыче, ни о дозволенной властями торговле.

Рассказ Арриана (IV, 18, 4–19, 4) о захвате «авараны», или крепости Байсунтау в 20 километрах к востоку от Дербента (Узбекистан), подтверждается тем, что рассказывает об этом Курций Руф (VII, 11): «Крепость была со всех сторон окружена кручами и обрывами, попасть же в нее можно было только по узенькой тропке… Царь сказал, что следующей ночью заставит осажденных поверить, что македоняне способны даже летать. Он повелел: „Приведите ко мне, отобрав каждый из своего отряда, 300 отважнейших юношей, которые привыкли дома проводить стада по ущельям и почти непроходимым скалам“… В награду тому, кто первым займет вершину, было обещано 10 талантов (у Арриана говорится о 12); на талант меньше — второму, и так до десятого (Арриан более щедро уделяет последнему 300 золотых монет). „Однако, — сказал царь, — я уверен, что для вас здесь важна на столько моя щедрость, сколько воля“… На следующий день, еще до рассвета, царь заметил на вершине знамя — знак занятия крепости». Прибавим, что ради придания всему делу большей театральности традиция помещает в число захваченных здесь пленников прекрасную Роксану, которую Александру предстояло сделать своей законной женой.

Александр, который был «столь же щедр после победы, сколь ужасен на поле боя», в мае 331 года близ Алеппо распорядился устроить пышные похороны Статире, жене своего врага Дария, «и можно было видеть, как он страдал оттого, что лишился этого немалого доказательства своей порядочности» (Плутарх «Александр», 30, 1). Диодор (XVII, 38, 7) и Курций Руф (IV, 10, 18–34) не жалеют красок, расписывая милосердие Александра по отношению к пленникам. Они или их источник Клитарх, а прежде него — солдаты лицезрели победителя плачущим! Однако царская щедрость была временами и насмешливой. Анекдот без указания времени и места (героизм не нуждается в кантовских категориях) выводит на сцену простого македонского воина, который ведет нагруженного золотом мула, и царя. «Скотина выбилась из сил, и тогда солдат поднял груз на плечи и потащил его сам. Царь увидел его, придавленного тяжким грузом, и расспросил, в чем дело, когда солдат уже собирался все бросить. Но тут царь сказал: „Не опускай руки: если одолеешь оставшийся путь до своего шатра, считай, что нес это все себе“» (Плутарх «Александр», 39, 3).

Своими кампаниями во Фракии, Греции (он командовал флангом при Херонее) Александр снискал такую популярность среди солдат, что после того, как в 336 году Филипп был убит, они возгласами одобрения сделали его своим царем.

Милости неба

Об Александре говорили, что он был чрезвычайно благочестив. С самых юных лет он пригоршнями швырял в огонь драгоценный ладан, предназначенный богам, — к большому неудовольствию Леонида, его наставника, который его за это журил⁶⁴. Первым делом, которое он совершал каждое утро, было участие в жертвоприношении. Александр без конца обращался за советом к гадателям, истолкователям снов, прорицателям, и в первую очередь — к верному и любезному Аристандру из Тельмесса Ликийского, который сопровождал его в Азию вплоть до Согдианы, беря на себя ответственность разумом и философией поверять здесь все, что могло представиться легковерием.

Как-то в Коринфе Александр отправился за советом к знаменитому кинику Диогену Синопскому, и тот его попросил не заслонять ему солнца. «Когда бы я не был Александром, — сказал царь, — я желал бы быть Диогеном!» И тут же, как утверждает предание, явился в Дельфы, чтобы вопросить Аполлона относительно успеха будущей экспедиции. Стояли неблагоприятные дни, в которые обращаться к оракулу было запрещено. Пифия отказалась явиться в святилище. Тогда Александр разыскал ее сам, и эта истолковательница божественной воли, сраженная его уверенностью, вскричала: «Ты непобедим, дитя мое!» Услышав это, Александр заявил, что ему нет нужды в других пророчествах и он получил от нее именно то предсказание, которого желал. Какое значение имеет то, что современные историки не верят в эту байку, если в нее верили воины Александра?

В македонском городе Дионе незадолго до отправления в Азию Александр принес жертвоприношения и устроил в честь Муз и Зевса Олимпийского великолепные игры, которые продолжались девять дней. Огромные уставленные пиршественными ложами шатры дали пристанище его друзьям, военачальникам и послам греческих государств. Войскам раздавали мясо бесчисленных жертв. Армия отправилась в поход при добрых предзнаменованиях, если, конечно, истолковать в положительном смысле пот, которым покрылась статуя Орфея у подножия Олимпа. «Александр первым спрыгнул на землю в Троаде, заявив, что получил Азию от богов… Он также почтил заупокойными жертвами и другими приличествующими обрядами гробницы Ахилла, Аякса и других героев» (Диодор, XVII, 17, 2–3). Растеревшись маслом и пробежав обнаженным вокруг кургана Ахилла, Александр сложил с себя венки. Он также предложил жертвоприношение Афине Илионской, посвятил свои доспехи ее храму и взял вместо этого щит, который должен был принести ему удачу во всех сражениях. Перед каждой битвой на помощь призывали трех традиционных защитников Македонии: Зевса Олимпийского, Геракла и Афину Алкидему, а также богов, связанных с союзными контингентами, — например, фракийского Ареса, Посейдона приморских городов, водных, горных и лесных нимф.

И тут же, еще в самой Троаде, стали твориться чудеса. Так, жрец увидел, что статуя Ариобарзана, прежнего сатрапа Фригии, повержена перед храмом Афины, а с Иды слетают орлы. Персы, сосредоточившие свои силы в Дидимотейхе (Диметоке), чтобы запереть Ворота Азии и дорогу на Даскилий, отказались применить тактику выжженной земли, к которой советовал им прибегнуть доблестный Мемнон. Они ждали, что государь повелит им перейти в наступление, а пока приготовились к обороне. Александр во главе своих гетайров стремительно форсировал Граник, хотя было общепризнано, что это невозможно, и, не обращая внимания на удары, которые градом сыпались на него со всех сторон, пронзил копьем грудь сатрапа Лидии и Ионии Спитридата (или Спитробата), между тем как верный Клит разрубил пополам персидского полководца Ресака. Согласно другим версиям рассказа, Александр также сразил ударом копья Митридата, зятя Дария, а ударом меча — Ресака, брата сатрапа. Исход битвы был предрешен: личная отвага Александра, сражавшегося с таким вдохновением, позволила ему закрепиться на другом берегу реки, устоять со своими гетайрами, разрезать на части фронт кавалерии противника, позволить фаланге перейти реку и уничтожить наемников-персов, которые сгрудились на холме. Столкновение двух предводителей решило судьбу двух армий, двух народов, двух цивилизаций.

Древние подчеркивали колоссальный резонанс, который имела эта личная победа Александра над греками Европы и Азии, и впечатление, которое она произвела на его солдат. Прикоснувшись в Илионе к лире своего предка Ахилла, он пожелал найти Гомера, который бы воспел его будущую славу. Но за неимением такового, в то время как важный Каллисфен годился лишь на то, чтобы рассуждать, Александр разослал своим союзникам лишь краткие сводки и подарки. Вот что мы читаем в итоговом сообщении Плутарха: «Передавали, что варвары потеряли 20 тысяч пехотинцев и 2500 всадников. Со стороны же Александра, по словам Аристобула, было убито всего 34 человека, из них 11 пехотинцев. Им Александр велел поставить бронзовые статуи, которые изготовил Лисипп. Приобщая к победе прочих эллинов, он послал от себя афинянам 300 отобранных у пленных щитов. Он распорядился написать на них, как и на прочих трофеях, такую честолюбивую надпись: „Александр, сын Филиппа, и греки за исключением македонян [отобрали это] у варваров, обитающих в Азии. Что касается ваз, пурпурных тканей и других вещей в том же роде, отобранных у персов, Александр отправил их все, за немногими изъятиями, своей матери“» («Александр», 16, 15–19).

Легенда умалчивает о покорении Сард, Лидии и Карий, как и о трудных осадах Милета и Галикарнаса. Известно разве лишь то, что во многих случаях одного присутствия Александра было достаточно для того, чтобы перевернуть ситуацию, что на берегу Лады на носу одного из кораблей Александра был замечен орел, предсказавший своим появлением, что Александр победит персидский флот с суши и, наконец, что он назначил сатрапом всей Карий царицу Аду, которая осыпала Александра дарами и назвала его своим сыном. Не стоит усматривать во всем этом мелочную болтовню, житийное описание, а тем более роман. Ведь за словами таится столько несказанного! А главное, из этих рассказов отчетливо проступает образ Завоевателя, излучающий мощь и удальство, соблазнительный и притягательный. В Ликии близ города Ксанфа есть ручей, который, говорят, сменил русло и разлился, исторгнув из своих недр табличку, исписанную старинными письменами, из которых выяснилось, что греки положат конец Персидской державе. Вдохновленный Александр отправился очищать берег от противника вплоть до Финикии и Киликии. Его марш вдоль берега Памфилии оказался для многих историков поводом для изумления и преувеличений: море, обычно яростно накатывавшееся на берег и лишь изредка открывавшее узкий, зажатый между морской бездной и склоном горы проход, словно по божественной воле отступило перед Александром. Говорит об этом и Менандр, который так шутил над удивительным происшествием:

И разве имеет какое-либо значение то, что в ходе французских раскопок в Ксанфе была обнаружена не пророческая табличка или ответ оракула, а всего лишь посвятительная надпись, относящаяся к позднейшему времени, когда Александра не было уже на свете, и что сам Александр не упоминал в своих письмах о подобных чудесах (он сообщал лишь, что прошел от Фаселиды до Сиды по береговым уступам)! Но в глазах рассказчиков и публики через двадцать лет после смерти Александра покровительство, удача, благодатные дары, которыми осыпало его небо, имели решающее значение. Этот избранник судьбы был провиденциальным героем.

Нередко удивляются тому, что знаменитая история о Гордиевом узле не нашла отражения ни у Диодора (при том, что он много распространяется о мармарийцах, никому не известном народе), ни в «Романе об Александре», который вдохновлялся египетскими сказителями. Нет его и у Птолемея, царя Египта, которого более волновали пророчества, касавшиеся собственной страны, чем те, что относились к Малой Азии. Однако у этой истории имелись по крайней мере две версии. В первой, которую, вероятно, сообщил любимый прорицатель Александра Аристандр из Тельмесса, Гордий был фригийским крестьянином, который, будучи встревожен тем, что на ярмо его быков уселся орел, женился на тельмессянке и произвел от нее на свет сына, названного Мидасом. Когда Мидас вырос, он вместе с отцом и матерью на запряженной быками повозке появился однажды на рыночной площади Гордия (в 100 км к юго-западу от нынешней Анкары). Горожане обратились за советом к оракулу в большом местном храме, и оракул указал им на Мидаса как на царя. В знак признательности Царю-Зевсу Мидас посвятил повозку отца богам на Акрополе.

Впоследствии уже другой оракул предсказал власть над Азией и даже над всей землей тому, кто развяжет узел, которым был завязан кизиловый луб, соединявший ярмо с дышлом той повозки. Четыре века спустя, в мае 333 года, в Гордий прибыл Александр. Овладев городом, он вошел в храм Зевса с намерением осуществить предсказание, о котором ему сообщили местные жители. «Не видно было ни того, где узел начинается, ни где он заканчивается. Также и Александр не был в состоянии догадаться, как его развязать, однако он не желал оставить его неразвязанным, потому что опасался, как бы это не привело в брожение многие умы (то есть не было истолковано как предзнаменование)… Аристобул говорит, что он вытащил из дышла чеку, то есть деревянный колышек, который пронизывал дышло и удерживал узел, и так стащил ярмо с дышла» (Арриан, II, 3, 7).

Во второй версии, гораздо более распространенной и восходящей, быть может, к Каллисфену, речь идет не о повозке в целом, но о ярме, привязанном к дышлу или к простой деревянной жерди целой гроздью узлов: compluribus nodis (многими узлами), говорит Курций Руф (III, 1, 15), intra nodos (среди узлов), говорит Юстин (XI, 7, 16). Александр долгое время пытался их распутать, затем вытащил меч и разрубил или перерезал их одним ударом, «тем самым обойдя предсказание оракула или его осуществив». Македонянин Марсий из Филипп (F.G.H., № 136, fr. 4) прибавляет, что повозка была та самая, на которой Мидас приехал во Фригию от горы Бермий в Македонии. Следовательно, поскольку дело это касалось Македонии, Александр был вправе потребовать вместе с повозкой и ее неразрешимыми узами также и Фригийское царство. Повествующие об этом авторы желают подчеркнуть то хитроумие царя, то его решимость, то его тайные познания, его «дары»: лишь он один, как утверждала магия, способен был развязать узел. Даже серьезный Арриан (II, 3, 8) без тени улыбки прибавляет: «Следующей же ночью и небо подало знак своего согласия, разразившись громом и молниями. А Александр наутро совершил жертвоприношения тем богам, которые подали ему знак, а также в благодарность за разгадку узла».

Кому не известна восхитительная, построенная на театральных эффектах история болезни Александра в Тарсе в августе 333 года, этот прекраснейший поданный героем пример величия души? Оставив в стороне все варианты, касающиеся действующих лиц и обстоятельств, переведем, следом за миллионами школяров, латинскую версию текста, с такой живостью набросанного Каллисфеном: «По прибытии в Тарс Александр соблазнился красотой реки Кидн, протекающей прямо посреди города, снял доспехи и, весь в пыли и поте, бросился в студеную воду. И тут его жилы внезапно сковало оцепенение, а при том, что голос царя также перехватило, не было видно не только средства, которое бы его излечило, но даже такого, что отдалило бы опасность. Единственным из врачей, обещавшим представить средство от недуга, был Филипп. Однако присланное накануне из Каппадокии письмо от ничего не знавшего о болезни Пармениона заставило подозревать Филиппа: Парменион советовал Александру остерегаться врача Филиппа, поскольку того, мол, за огромные деньги подкупил Дарий. Но Александр счел, что безопаснее все же будет довериться сомнительной надежности врачу, чем погибнуть от несомненного недуга. И вот Александр, приняв от врача чашу с лекарством, передал ему письмо и, не отрывая глаз от лица Филиппа, принялся пить. Но видя, что Филипп безмятежен, он повеселел и на четвертый день выздоровел» (Юстин, XI, 8, 3–9).

Сколько рассуждений, речей, театральных сцен, картин породил этот анекдот! А какая историческая правда за ним стоит — за вычетом доблестно преодоленных последствий водного удара и ядовитого письма Олимпиады, которая побуждала своего сына Александра не доверять никому на свете — Пармениону, лучшему его полководцу, Александру из Линкестиды, его другу, всем врачам?.. К чести юного царя следует отметить: он не доверял доносам.

Подобно Гераклу — от победы к победе

В ноябре 333 года произошло сражение при Иссе. Тут уже тон повествователей без какой-либо натуги делается эпическим. Они насчитывают в азиатской армии 400 тысяч пехотинцев и 100 тысяч всадников, которым противостоит маленькое, десятикратно уступающее неприятелю войско Александра. «Сражаясь в первом ряду, он был ранен мечом в бедро — согласно Харету, Дарием, потому что они вступили в единоборство» (Плутарх «Александр», 20, 8). Стрелы летели такой густой тучей, что они сталкивались друг с другом и падали, не долетая. Четверка Дария оказалась скрыта грудой трупов. Бегство Царя царей повлекло за собой разгром его кавалерии, а затем и пехоты. Греки обнаружили в его покинутом лагере «огромное количество золота и серебра, которое служило не ведению войны, а удовольствиям» (Курций Руф, III, 11, 19). «За этим последовала резня персов. Их пехотинцев было перебито 61 тысяча человек, всадников 10 тысяч; в плен взято 40 тысяч. У македонян пало 800 пехотинцев и 150 кавалеристов» (Юстин, XI, 9, 10). Согласно Диодору и Квинту Курцию, которые следуют рассказу Клитарха, персы потеряли 100 тысяч пехотинцев и 10 тысяч всадников. Арриан еще увеличивает эти цифры, давая их отдельно по персам и их союзникам.

Однако после битвы — сколько сострадания, сколько гуманности, сколько щедрости проявил победитель! Сына Дария он решил воспитать как собственного ребенка, собирался дать приданое его дочерям, оставил за пленными царицами их свиту, а Сисигамбрию, мать Дария, почитал за свою вторую мать. Но самой восхитительной чертой, говорящей об умеренности и мудрости Александра, было пренебрежение, проявленное им к Дариевой роскоши: «Когда он увидел массивные тазы, кувшины, ванны и сосуды для благовоний — всё из золота и затейливо разукрашенное, когда вдохнул аромат покоя, как бы пронизанного ароматами и миром, а потом прошел в шатер, достойный удивления как высотой и величиной, так и разнообразными украшениями ложа, столов и пиршественных приборов, Александр оглянулся на товарищей и сказал: „Так вот, наверно, что значит царствовать!“» (Плутарх «Александр», 20, 13).

Поражает эпический тон, к которому прибегают, описывая битву при Иссе, авторы «Вульгаты»: здесь и возвеличение самой местности, и описание личных подвигов (άριστεΐαι), и прославление героя, и противопоставление мужественной аристократии тупой и жадной солдатской массе, и количественные преувеличения, и страсть к контрастным образам — недостатка нет ни в чем. Однако здесь высшими добродетелями более не почитаются лишь физическая сила и мужество: теперь не меньше внимания уделяется уму полководца, ясному видению целей, которых следует добиваться, быстроте в принятии решений, изобретательности, результату рефлексии, а также пониманию, что эта схватка, которую все принимали за последнюю, еще не есть решающая битва. Нет сомнения, что за время, протекшее от Гомера до Клитарха, угол зрения сместился, рефлексия дала в Греции буйные всходы, и на свет явился новый, основанный на знании героизм.

Об осаде и взятии Тира (февраль — август 332 г.) безличной памяти было угодно сохранить лишь несколько образов, которые имеют тот же смысл, что и выделенные автором после Исса. С одной стороны, перед нами человек, который, словно титан, засыпает громадной глубины морской пролив; который в полном вооружении, с палашом на боку и выставленной вперед пикой, первым спрыгивает с осадной башни на крепостную стену высотой с пятиэтажный дом, тем самым решая судьбу города; который, наконец, продает в рабство 30 тысяч жителей Тира и распинает еще две тысячи в качестве жертвоприношения Гераклу-Мелькарту, своему предку, выказывая себя благочестивым царем. Но, с другой стороны, подробные рассказы об осаде Тира, которыми мы располагаем (14 страниц у Квинта Курция Руфа, 11 — у Диодора), в основном посвящены не чудесам и пророческим снам царя, но хитроумию морских инженеров и механиков, слаженности усилий, дипломатическому искусству, терпению и разуму Александра. И здесь соперничество переместилось из сферы мужества в сферу знания и даже мастерства.

Мы уже говорили о предсказаниях, сопровождавших, согласно традиции, основание Александрии, о птицах, слетавшихся на дорожки из муки или крупы, которыми была намечена линия стен исполинского города. Но самое удивительное во всем этом — то, что Александр, герой-основатель, не поддался упадку духа, охватившему его войско, и, в пику ветрам и болотам, навязал всем свою волю, превратив пустынный островок и болотистый перешеек в самый большой и красивый город Средиземноморья. Ему, как человеку ясновидящему, достаточно было показать, что «основанный им город будет изобиловать ресурсами и доставлять пропитание самым разнообразным людям», насытив бесконечное множество птиц⁶⁵ (Плутарх «Александр», 26, 10; ср. Арриан, III, 2, 1–2; Курций Руф, IV, 8, 6 и т. д.).

Рядом с этим исполненным разумной уверенности поступком поездка в оазис Сива в сопровождении горсточки всадников и погонщиков верблюдов представляется чистой воды безумием. Египтяне еще преувеличивали опасность, исходившую от пустыни в том феврале 331 года: «Хотя их было немного и они были налегке, путь, который им предстоял, был едва ли им по силам: небо и земля обезвожены, кругом бесплодные пески… Предстояло преодолевать не только зной и сухость края, но и вязкие пески, толща которых подавалась под ногами и едва держала путника» (Курций Руф, IV, 7, 6–7).

Однако и здесь разум и упорство Александра оставили позади все препятствия. Ибо отряд выступил из Мерса-Матрух в Сиву в сопровождении верблюдов, в изобилии нагруженных бурдюками; передвижение осуществлялось исключительно ночью посреди сезона дождей, и по тому, что наивным людям угодно было рассматривать как чудесные знамения — по полету воронов, появлению змей из оазиса, — проводники находили дорогу, по которой следовало идти. Чудесно и судьбоносно другое: обращение к оракулу Амона внутри второй ограды крепости Сива, в храме Агурми. Между тем как гетайры из эскорта снаружи вопрошали покрытого драгоценными камнями идола, которого носили в позолоченном сосуде, жрецы позволили Александру, наследнику фараонов, войти в храм. Нижеследующий рассказ в основных своих чертах повторяется у всех авторов «Вульгаты». Через Клитарха он восходит к Каллисфену, который неспешно повествовал о высшем откровении, обретенном через пустыню.

Итак, Александр вошел в целлу храма, в святая святых, и склонился перед богом. Вперед выступил самый старший из жрецов, истолкователь воли бога, и сказал: «Привет тебе, сын Амона!» (по-гречески: сын Зевса, παΐς Διός, что некоторые поняли как «сын мой», παιδίον). Александр ответил: «„Я принимаю и признаю этот титул. Но скажи, дашь ли ты мне власть над всей землей?“ И когда жрец дал ему утвердительный ответ, Александр спросил, покарал ли он всех убийц своего отца. На это жрец вскричал: „Помилуй! На свете нет человека, который бы мог злоумышлять против породившего тебя, а все убийцы Филиппа наказаны. Свидетельством того, что тебя породил бог, будет величие твоих удач в делах. Ты и прежде был неодолим, и впредь будешь непобедимым!“» (Диодор, XVII, 51, 3–4; то же самое, почти слово в слово, повторяет Курций Руф, IV, 7, 25–27).

Александр, ободренный и обрадованный, отблагодарил бога богатыми подношениями и передал жрецам деньги. Вот что поведали молодые друзья нового фараона его пожилым товарищам, оставшимся в Мемфисе. Даже если история эта и вызывает некоторый скептицизм, Птолемей и его двор постарались придать ей достоверность. Но лучшей гарантией того, что пророк Амона сказал правду, стало войско Александра, которое летело от победы к победе на протяжении 12 лет. Боги и люди ручались за царя. При таких обстоятельствах мудрость Александра заключалась в том, чтобы ничего не утверждать, а лишь давать понять. Он прекрасно знал, что для того, чтобы войско верило в своего главнокомандующего, он должен быть уверен в себе и должен это показать. «Слава о божественном происхождении, — говорит Плутарх, — служила Александру для порабощения окружающих» («Александр», 28, 6). В апреле 331 года он покинул Египет и двинулся навстречу бесчисленным войскам Дария, уже исполнившись духом победителя.

Но прежде чем дать сражение в нескольких километрах от древней Ниневии, при Гавгамелах («верблюжье пастбище»), потомок Геракла, в котором кое-кто уже видел новое воплощение этого героя, вновь вернулся на родину в Тир, чтобы восстановить его и снова заселить. Он совершал жертвоприношения и устраивал процессии в честь богов, устроил конкурс дифирамбов, или положенных на музыку диалогов с танцами, и трагедий, где особенно выделялись самые известные постановщики («хореги») и актеры с Кипра, из Киликии и Афин. Это были в равной мере благочестивые и разумные действия, ибо в них можно усмотреть как умилостивляющую жертву, так и пропаганду эллинизма. По дороге, подобно Гераклу, он охотится на львов в одном из царских «парадисов» и спасает своего друга Лисимаха из лап самого яростного из этих хищников. Здесь можно вспомнить львов Киферонского и Немейского, а также Наксосского, которые стали жертвами Геракла, а также статуи ассирийского Ваала, который удушает льва, сдавливая ему глотку локтевым суставом.

При чтении подробных описаний сражения при Гавгамелах (1 октября 331 г.) возникает впечатление, что два основных рассказчика, Каллисфен и Клитарх, одному Александру приписывают заслугу упрочения своего положения, много раз висевшего на волоске. Гавгамелы — это его собственная победа, грандиозная победа над самим собой, над старостью и страхом Пармениона и над чуть ли не миллионом людей, над этой пестрой толпой, которую смог собрать Дарий. Здесь произошел переход от эпического стиля к житийному. «В боэдромионе (сентябрь 331 г.), когда афиняне начинают праздновать Элевсинские мистерии, произошло лунное затмение. А на одиннадцатую ночь после затмения в обоих станах завидели неприятеля. Дарий держал войско под ружьем и при свете факела обходил строй. Александр же, пока македоняне отдыхали, вместе с прорицателем Аристандром совершал перед своим шатром некие неизреченные священнодействия и приносил жертву Фобосу (Страху)» (Плутарх «Александр» 31, 8–9). «Александр, который был напуган больше, чем когда-либо прежде, повелел призвать к нему Аристандра для совершения заклятий и молитв. Одетый в белую одежду и с покрытой головой, держа в руке священные ветви, Аристандр шел впереди, вознося молитвы Юпитеру (то есть Зевсу Олимпийскому) и Минерве Виктории (на самом деле Афине Алкидеме) [и Гераклу, династическому богу]. Совершив, как положено, священнодействие, Александр вернулся к себе в палатку, чтобы отдохнуть» (Курций Руф, IV, 13, 14–16).

Заснуть Александру удалось очень поздно. Пармениону пришлось разбудить его, когда день уже занялся, однако душа у Александра была покойна, а ум невозмутим. Еще накануне он оповестил своих военачальников об избранной диспозиции. Союзным пехотинцам было велено, когда на них во весь опор ринутся вооруженные серпами персидские колесницы, расступиться и дать им дорогу, а фалангистам — сомкнуть ряды и опустить сариссы пониже, чтобы ссадить экипажи. Александр обратился к отряду кавалерии с пламенной речью. «Одет он был в сицилийскую подпоясанную рубаху, а поверх нее — в двойной льняной панцирь… Шлем на Александре был железный, однако он блистал, словно сделанный из чистого серебра… К шлему было прикреплено также железное ожерелье, украшенное самоцветами, а меч у него был изумительной закалки и легкости… На нем был (красный) плащ, отличавшийся более тонкой отделкой, чем прочие доспехи… Под ним была другая лошадь, не Буцефал… Перебросив копье в левую руку, Александр возвел правую к богам и, как пишет Каллисфен, обратился к ним с молитвой, чтобы они, если он и в самом деле произведен на свет Зевсом (Амоном или Олимпийским?), оборонили и укрепили греков. Гадатель Аристандр, в белом плаще и с золотым венком на голове, верхом проезжая мимо, указал на орла, парившего над головой Александра, а затем направился прямо на врага» (Плутарх «Александр», 32, 8–33, 2). Но чудо все-таки не в этом, оно в бегстве Дария, пустившегося наутек, стоило ему увидеть Александра, который убил его возницу. Победитель рубил и колол беглецов до самого вечера, пока наконец Парменион не обратился к Александру за подмогой уже во второй раз. «Передают, что варвары оставили на поле битвы 300 тысяч трупов» (Арриан, III, 15, 6). Более скромный Диодор насчитал 90 тысяч убитых (XVII, 61, 3). Лишь герой в состоянии перебить столько народу и при этом с почтением относиться к павшим.

Позволив Дарию раствориться в горах Курдистана, а затем с остатками своих полчищ медленно двинуться вдоль отрогов Эльбурза, Александр встретил в Вавилоне триумфальный прием, с необычайной отвагой утвердился, зайдя обороняющимся в тыл, в Персидских воротах, не встретив сопротивления овладел столицами персов — Сузами, Персеполем, Пасаргадами, Экбатанами — и всеми их сокровищами. Общее количество драгоценных металлов, которое, несмотря на мародерство солдат, на потери и побеги расхитителей, оказалось в руках военной администрации, оценить невозможно даже с точностью в несколько тонн. Плутарх («Александр», 37, 4) или Онесикрит, его источник, утверждают: «Говорят, в Персеполе было найдено столько же монет, сколько в Сузах (40 тысяч талантов), и что для того, чтобы вывезти (в Экбатаны) казну и прочую утварь, потребовалось 10 тысяч парных запряжек мулов и 3 тысячи верблюдов». Более осторожные Диодор (XVII, 71, 1) и Курций Руф (V, 6, 9), следуя Клитарху, оценивают в 120 тысяч талантов только то, что находилось в Персеполе, а число обозных животных — в 3 тысячи верблюдов. Страбон пишет (XV, 3, 9), что в 331 году все персидские сокровища были собраны в крепости Экбатан, теперешнем Хамадане в Иране, и что они насчитывали 180 тысяч талантов. Последняя добыча, доставшаяся с обозом Дария после его убийства, составила 26 тысяч талантов, из которых 12 тысяч были распределены среди солдат и столько же растащила охрана.

Захват персидских сокровищ, который продолжался в Бактриане, где течет золотоносная река Окс (Вахш), и в Согдиане, куда золото доставляют караванами с Алтая и из китайского Туркестана, принес сыну Филиппа в 200 раз больше наличных средств, чем их производили все рудники Восточной Македонии. Александр не собирался пускать их на ветер; он серьезно озаботился тем, чтобы защитить их вооруженной охраной и управлять ими посредством казначеев, которые были и министрами финансов, и надзирающими за доходами и имели под своим началом организованный штат чиновников. Дело не в том, что он был жаден или озабочен вопросами политэкономии. Он мог показывать себя таким, каким видел себя сам: щедрым по отношению к друзьям и солдатам, которые усердно ему служили, защитником греков, торговле, предпринимательству и искусству которых он покровительствовал. В высшей степени доходные операции совершали банкиры и менялы, во всех присутственных местах Греции и колоний выкупавшие за серебро у демобилизованных солдат дарики, или персидские золотые монеты, которыми те получали жалованье. То же касается и тех государств или городов, которые их переплавляли или перечеканивали в македонские золотые статеры весом в 8,55 грамма.

В первую голову золото имело в глазах Александра, как и в глазах тех, кто пользовался его щедростью, нематериальное достоинство. У всех у них имелось убеждение, пусть невыразимое, что золото, подобно солнцу и огню, обладает божественной сущностью и что оно священно. Золото было столь желанным по причинам религиозным и даже мистическим. Всякий, кто к нему прикасался и владел им с позволения богов, держал в руках в виде монет или носил на себе в виде украшений частичку окаменевшего солнца, обетование вечности. Не случайно монеты Александра, которые чеканились прежде всего в мастерских Азии с 330 по 323 год, несут изображения Зевса, Афины, Победы и полубога, героя Геракла, покрытого львиной шкурой и удивительно похожего на самого Александра.

Однако этим сходство Александра и Геракла не ограничивается. Всем известны удачи и бедствия сына Алкмены в Азии — как он с несколькими спутниками в первый раз овладел городом Троей, чтобы наказать царя-клятвопреступника Лаомедонта; как он отправился в страну амазонок и овладел поясом их царицы Ипполиты (то был его предпоследний подвиг); как стал рабом царицы Лидии Омфалы, которая дала ему несколько заданий: пленить чудовищных керкопов, усмирить царя Силея, Литиерса и итонов; как он жил у Омфалы, одетый в длинные женские одежды и прял шерсть, бросая на царицу нежные взгляды; как отправился в самые глубины Кавказа освободить прикованного Прометея и убить орла или грифа, который пожирал его печень; как воздвиг на восточной оконечности мира, на берегу Яксарта, каменные колонны, меты его завоевания, аналогичные знаменитым Геркулесовым столбам, которые можно видеть по одну и другую сторону Гибралтара; как участвовал в плавании аргонавтов и потерял в Мисии своего возлюбленного Гиласа. По трагедиям Софокла и Еврипида «Трахинянки» (ок. 445) и «Безумствующий Геракл» (ок. 420) известно также, как герой, введенный в заблуждение Зевсом, совершил три тяжких проступка в отношении Эврита, царя Ойхалии (в Фессалии, согласно Гомеру) и его сына: преступление против законов гостеприимства, предательское убийство и нечестивая любовь к женщине; как он был наказан за это, когда надел отравленную Нессом сорочку, которая прилипла к его телу, и, наконец, как перед апофеозом очистил себя в пламени собственного погребального костра. Такой оказалась искупительная цена физической силы и славы.

Но все это школярские воспоминания. И все это было прекрасно известно грекам конца IV века до н. э., которые не преминули отметить аналогии между судьбой предка, с одной стороны, и последнего отпрыска в роду Гераклидов — с другой, словно Александр повторил, хотя бы отчасти, деяния Геракла, словно герой и в самом деле вновь в нем воплотился. Сравнение напрашивалось прежде всего в связи со встречей Александра с амазонками и его азиатскими браками, в связи с убийством им товарищей и в связи с кончиной Гефестиона и трагическим концом самого Александра, который был, по всей вероятности, отравлен.

Героические романы

9 июня 330 года Александр в сопровождении копейщиков и егерей пустился в погоню за Дарием. Это была сумасшедшая гонка, которая заставила его ускоренным маршем проделать 310 километров до Раг (в 8 км от Тегерана), а затем — еще 300 километров за шесть дней. Погоня достигла кульминации 30 июня и 1 июля, когда Александр и его немногочисленный эскорт за 18 часов безостановочной скачки преодолели 70 километров. Немного западнее Дамгана в Парфии, в крытой повозке они нашли мертвое тело Дария III. Предатели-сатрапы бросили его, чтобы поднимать на борьбу сатрапии, находившиеся у пределов обитаемого мира, но прежде велели своим заплечных дел мастерам удушить царя. Согласно версии, предлагаемой «Вульгатой», Царь царей был еще в сознании и, прежде чем умереть, смог поздравить Александра, поблагодарить его за хорошее обращение с плененной семьей и вручить его попечению империю.

И поскольку Дарий назначил Александра своим законным преемником, теперь уже на него оказалась возложена благородная миссия отомстить за своего предшественника на троне Азии и покарать его убийц — Бесса, сатрапа Бактрианы, Сатибарзана, сатрапа Аны, и Великого Визиря Набарзана. Александр устроил Дарию царские похороны, а затем собрал свои силы в Гекатомпилах в Парфии, близ нынешнего Шахруда и двинулся в направлении Гиркании и берегов Гирканского моря, которое мы называем теперь Каспийским. В долине Горгана ему довелось повстречать всевозможные чудеса: громадные подземные каналы, огромных водяных змей, осетров, дикую пшеницу и дикий виноград, сахарное дерево, персики, абрикосы, крапчатых пчел. Он вторгся в область мардов (что означает в переводе «люди») к северу от Эльбурза и покорил их. А поскольку Геракл и Ахилл, предки Александра, на границах Кавказа победили легендарный народ амазонок, юный завоеватель также должен был с ними повстречаться.

По Гомеру («Илиада», II, 814; III, 189; VI, 186), но прежде всего по Геродоту (IV, 110–117) всякому известно, в какой мере эти близкие родственницы скифов служили грекам олицетворением перевернутого мира⁶⁶: они не знали мужчин, лишь иногда спариваясь с ними прямо на земле; ездили верхом (не это ли самое изысканное завоевание мужчин?) без седла и (о, ужас!) раздвинув ноги; их изображали на бесчисленных вазах в прилегающих штанах; они натягивали лук с обнаженной и изувеченной правой грудью; ими управляли женщины и т. д.

Совпадающим в этом текстам «Вульгаты», которые все до одного восходят к Клитарху, я предпочитаю смачное изложение в «Опытах» Монтеня (III, 5): оно придает живости изложению Диодора (XVII, 77, 1–3). «На счет беспредельной вольности амазонок следует отнести хотя бы такие их черты. Когда Александр проезжал через Гирканию, Талестрида, царица амазонок, отправилась к нему в сопровождении верховой свиты в триста человек — все воительницы ее же пола, на прекрасных лошадях и с отличным вооружением, — а прочие силы своей большой армии оставила за ближайшими горами. Явившись к Александру, Талестрида во всеуслышание заявила, что разнесшиеся повсюду вести о его победах и доблести побудили ее отправиться его увидать и предложить ему свои силы и могущество в качестве подмоги в его предприятиях. Кроме того, видя, что он красив, молод и полон сил, она, также достигшая во всех этих качествах совершенства, предложила ему возлечь с ней, с тем чтобы от самой доблестной женщины на свете и самого доблестного на свете мужчины родился такой ребенок, который бы совершил в будущем нечто великое и небывалое. За все прочее Александр ее поблагодарил, но чтобы дать время на исполнение ее последнего требования, он 30 дней оставался на этом месте, пропировав их самым беззаботным образом ради столь мужественной принцессы».

В этом он, впрочем, далеко отстал от Геракла, который провел 50 ночей с 50 дочерьми царя Феспия и произвел от них на свет 50 сыновей[28]. Однако Александр не был ни простаком, ни ханжой. В противоположность той репутации пугливо-целомудренного недотроги, которую поддерживали его историографы и придворные, он, если судить по отзывам солдат, вовсе не чурался прекрасного пола. И хотя он и не последовал совету жениться и родить ребенка, который давал ему Парменион перед великим походом, он неплохо поладил с прекрасной и речистой Барсиной, которую тот же Парменион послал ему после битвы при Иссе, и уже вскоре она родила ему сына Геракла. После поражения Дария при Гавгамелах «дворец наполнили 360 наложниц — ровно столько же, сколько было у Дария» (Курций Руф, VI, 6, 8). А Диодор, вероятно, следуя тому же источнику, прибавляет (XVII, 77, 6–7): «Подобно Дарию, Александр повсюду возил с собой наложниц, числом не уступавших количеству дней в году. Красоты же они были несравненной, поскольку их отбирали из всех азиатских женщин. Каждую ночь они вставали вокруг ложа царя, чтобы он остановил свой выбор на той, которая останется с ним. Впрочем, к такому обыкновению Александр прибегал все же редко».

Отсюда понятно, почему солдатам было разрешено надругаться над женщинами в Персеполе, а также и причина пожара, возникшего во дворце Ксеркса, который был учинен по наущению и инициативе куртизанки Таиды. Большинство историков вслед за Клитархом преувеличивают ее роль из низкопоклонства, поскольку она была любовницей Птолемея (F.G.H., № 137, 11). Процитируем Плутарха («Александр», 38, 1–6), самого трезвого и наименее романтичного из всех: «Случилось как-то Александру предаться с друзьями обильному винопитию и веселью, причем пили с ними и куртизанки, гурьбой заявившиеся к своим дружкам. Среди них более всех славилась Таида, подруга будущего царя Птолемея, уроженка Аттики. Она то умело льстила Александру, то шутила с ним и прямо среди возлияний завела с ним такие речи, которые вполне подобали нравам ее отчизны, однако ей самой явно не соответствовали. Она сказала, что этот день, когда она вволю наслаждается великолепием дворца персов, является достойной компенсацией за то, что пришлось ей претерпеть, странствуя по Азии. Но еще больше удовольствия доставило бы ей, если бы во главе веселой процессии она подожгла дом того самого Ксеркса, который сжег Афины. Она сама запалила бы его на глазах у царя, так, чтобы среди людей разнеслась молва, что явившаяся с Александром куртизанка, мстя за Грецию, нанесла персам больший урон, чем все эти флотоводцы и полководцы. Вслед за этими словами поднялись гам и сутолока, со стороны товарищей царя послышались исполненные честолюбия возгласы ободрения, они увлекли царя, он вскочил с места и с венком на голове и факелом в руке повел всех за собой. Все остальные веселой ватагой, с криками, двинулись за ним, а узнав о том, что происходит, сюда радостно набежали с факелами и другие македоняне…» Что и говорить, бывают женщины порядочные, а бывают соответствующие моменту[29].

Не станем удивляться и тому, что один скифский царь из-за Яксарта, в теперешнем Казахстане, предлагал Александру свою дочь, что сатрап Мидии представил ему сотню амазонок или женщин из Скифии, что Александр побуждал своих македонских военачальников и солдат обзаводиться в Азии не только наложницами, но и супругами. В области Свата на севере Пакистана к Александру в сопровождении толпы благородных дам явилась Клеофида, царица ассаков из области Масакавати (ныне Чакдара) — просить милости у великодушного победителя, и она была так прекрасна, а ее манеры столь изысканны, что Александр наделил и ее сыночком, который носил его имя (Курций Руф, VIII, 10, 34–36). Юстин (XII, 7, 11) прибавляет: «С тех пор индусы называли Клеофиду венценосной шлюхой — за то, что она отдала на поругание свою честь». Этот союз представляется романтическим изобретением вполне в духе Клитарха. «Роман об Александре» отведет ему несоразмерно большую роль в жизни Завоевателя. А вот еще более романтичная история первого настоящего брака Александра. Здесь нам остается лишь предоставить слово Клитарху, который вещает устами Квинта Курция (VIII, 4, 22–30):

«Сатрап (имеется в виду Оксиарт, бактрийский вождь)… взялся с варварской роскошью устраивать пир, на который был приглашен царь, и во время радостного торжества он повелел ввести 30 благородных девиц, меж которых была и его собственная дочь по имени Роксана, выделявшаяся телесной красотой, а также редкостной для варваров изысканностью наряда. Шествуя меж отобранных девиц, она обратила на себя взоры всех присутствовавших, но особенно царя. Ведь Александр, избалованный милостями судьбы, от которой род смертных защищен недостаточно, уже не так властно повелевал своими похотями, а потому в его груди разгорелась страсть к этой подлой, если сравнивать с царскими кровями, девчонке, и он сказал, что для упрочения царства необходимо соединить персов и македонян брачными узами: только это может заставить побежденных позабыть свой стыд, а победителей лишить надменности. Ведь и Ахилл, от которого он ведет свой род, сошелся с пленницей. Так что пусть никто не почитает его желание соединиться с девицей брачными узами за что-то недолжное. Обрадованный этим против ожидания отец внимает речи Александра, а разгоряченный своей похотью царь велит по обычаю своей страны принести хлеб (у македонян он — самый священный залог для брачующихся), который разрезают мечом, и оба от него отведывают… Так-то вот царь Азии и Европы связал с собой брачными узами девицу, приведенную на пиршественные забавы, и собрался от пленницы произвести на свет отпрыска, который будет повелевать победителями. Друзьям же царя было стыдно, что за вином и пиром он выбрал себе зятя среди покоренных…»

Чтобы сообщить этому молниеносному событию немного пикантности, следует сказать, что прекрасная Роксана была в числе благородных пленниц, захваченных на «согдийской скале», в неприступной крепости Ариамазе в 20 километрах к востоку от Дербента (Узбекистан), для взятия которой Александру пришлось засыпать пропасть или, согласно другой легенде, погубить немало жизней. Солдаты, свидетели подобных сцен любви и смерти, не могли судить царя обычными человеческими мерками.

«Эпитома деяний Александра» — единственный источник, утверждающий, что Роксана, на которой Александр официально женился в Бактрах зимой 328/27 года, во время индийского похода родила сына, вскоре умершего. Вновь она забеременела лишь в конце 324 года, сразу после смерти Гефестиона. Весной того же года Александр женился еще на двух персидских царевнах — Парисатиде, дочери Артаксеркса III, и Статире (Барсине), дочери Дария, и устроил в Сузах брак сразу 10 тысяч выходцев с Запада с азиатками. Самая пышная церемония из всех, какие только можно себе представить, была предназначена не просто для того, чтобы поразить воображение и запечатлеться в людской памяти: она имела целью решительным образом укоренить македонскую нацию в сердце Азии и тесно сплотить под началом единого главы два народа, слишком долго пребывавших во вражде. Должно быть, это празднество в Сузах (март 324 г.), на котором официально и в той или иной мере вынужденно соединили свои судьбы греческие солдаты и азиатские женщины, получилось незаурядным и удивительно красочным.

Вероятно, самые существенные детали этого события стали известны Плутарху («Об удаче или доблести…», I, 329e-f), Арриану (VII, 4, 4–8) и Афинею (538b–539а) от Харета, управляющего царским двором и непосредственного свидетеля (?): пир на десяти тысячах расставленных кушетках на 10 тысяч персон под шатрами Его Величества, пятидневная мужская попойка, затем торжественный вход десяти тысяч персидских женщин под покрывалами, их распределение по кушеткам, раздача каждой паре золотой чаши для благочестивого возлияния, официальная раздача приданого от имени царя или лично царем, возвращение по домам — и в каком состоянии! Это мероприятие, на котором не было благодарных, обошлось в 8870 талантов. Это была плата за благое намерение навсегда установить гармонию и согласие, то есть доброе взаимопонимание между народами.

Одинокий герой

Напрасно начиная с 330 года молодой царь надеялся сблизить умы и сердца, осуществить слияние греческого гения, македонской энергии и персидского жизнелюбия — этих трех знаменитых особенностей индоиранских каст: самовластности, силы, плодовитости. Когда он поверг Дария и завладел его сокровищами, македонские солдаты, которые были призваны на службу четыре года назад, помышляли лишь о том, чтобы вернуться с жалованьем и добычей к родным очагам, а греческие наемники полагали, что Коринфский союз лишился всякой разумной причины для существования, и никто из прежних товарищей Филиппа не желал становиться подданным нового царя Азии, преемника и подражателя персидских царей. Одной из первых мер Александра после захвата сокровищницы Дария в Экбатанах была демобилизация греческих контингентов, в том числе фессалийцев.

Сразу же после смерти Дария македонских, пеонийских и фракийских солдат охватил приступ помрачения или паники, и они готовы были бросить все и вернуться по домам. Происходило это у Гекатомпил в Парфии, близ современного Шахруда. Каждому военачальнику царь обещал, что приструнит деморализованных македонян, а затем созвал собрание армии. Произнеся длинную речь, упор в которой делался на воинской доблести и его личной славе, Александр убедил их предпринять новый поход и, желая показать свою незаинтересованность в этом деле, распорядился сжечь собственное имущество. Охваченные энтузиазмом солдаты, если верить сообщениям, сожгли свои пожитки и устремились вслед за завоевателем на север, в погоню за амазонками, поскольку были убеждены, что те обитают по краям Гирканского (ныне Каспийского) моря. Дальше на восток простиралась страна скифов. Через несколько дней путники должны были достигнуть Танаиса (Дона) и Истра (Дуная) на рубежах Фракии и Македонии. Таковы были первые признаки непокорности, первые вызовы царской славе, брошенные в августе 330 года.

В силу политических и нравственных причин, которые не могли постичь ни большинство офицеров, ни простые македоняне в фалангах, ни элитная кавалерия, Александр решил, резко развернувшись, погнаться за Бессом, предателем-сатрапом, который узурпировал титул царя Персии, а чтобы показать, что настоящим наследником Дария является он сам, принял на вооружение его политику, его одеяние, его церемониал и нравы. Александр поддержал администрацию на местах, назначил сатрапов из персов, распорядился поддерживать ритуальные огни, как того требовала персидская религия, продолжил чеканить дарики и сохранил в отношениях с восточными подданными прежний придворный протокол; привратникам и телохранителям, он, подобно персидским царям, повелел вести журнал записей царских деяний (будущий «Дневник») и, наконец, попытался убедить гордых и непримиримых товарищей, что они должны показать добрый пример покорности. Разве Геракл не повиновался Омфале, а Беллерофонт — Иобату, царю Ликии?

Плутарх («Александр», 45, 1–4) пишет: «Став лагерем в Парфии и будучи свободен от дел, Александр впервые нарядился в варварское одеяние — то ли желая приобщиться к местным обычаям, поскольку для приручения людей очень важно сходство привычек и нравов, то ли желая тайком попробовать ввести среди македонян проскинесу… Однако он не принял мидийского одеяния, которое было совершенно варварским и чуждым, и не надел ни штанов, ни рубахи, ни тиары, но произвел удачное смешение персидского и мидийского костюмов, так что его одеяние было не столь помпезным, как последний, однако более величественным, чем первый. Вначале он носил эту одежду, встречаясь с варварами и товарищами у себя дома, а затем выезжал в таком виде и занимался делами и перед многими людьми. Зрелище это было прискорбно для македонян». Так что Александр взял в руки скипетр, уселся на царский трон без спинки, а также воспользовался колесницей и даже шатром своего предшественника.

Однако есть нечто более серьезное, что было выражено не только греческими и латинскими моралистами, но и что можно прочитать в дошедших благодаря Плутарху и Афинею отрывках «Дневников». «Свои громадные душевные дары, те свои таланты, в которых он превзошел всех прочих царей: постоянство в подвержении себя опасности, стремительность в делах и их осуществлении, верность данному сдавшимся слову, милосердие к пленным, умеренность даже в дозволенных и заурядных удовольствиях — все это он осквернил своей несносной жаждой к вину» (Курций Руф, V, 7, 1). Немногим ниже тот же автор пишет: «Но как только душа Александра смогла размягчиться от навалившихся забот, его, оказавшегося более стойким к военным тяготам, чем к отдыху и досугу, взяли в плен наслаждения, и тот, кого не смогла сломить мощь персидского оружия, оказался побежденным пороками: все эти бесконечные пиры, эта неразумная услада не знающим удержа винопитием ночи и дни напролет, эти игрища и толпы блудниц. Чужие нравы и обычаи бесповоротно одержали в Александре верх; подражая им, словно они были лучше своих собственных, он в равной степени оскорблял чувства и взор своих единоплеменников, так что многие из друзей уже почитали его за врага» (VI, 2, 1–2).

Не будем, однако, преувеличивать: за период с октября 331 по март 327 года мы лишь в редких случаях располагаем достоверными свидетельствами продолжительных пиров и попоек, и они устраиваются обычно для того, чтобы отпраздновать блестящие победы, например, в Вавилоне, Персеполе, Гекатомпилах, Мараканде (ныне Самарканд), Бактрах (ныне Балх). Тяжкая индийская кампания и поход через Гедросию не были бы возможны, если командование было расслаблено чрезмерным винопитием и половой распущенностью. Пьянство и разврат становятся безудержными лишь по возвращении в персидские столицы — в Сузы, Экбатаны и Вавилон, на протяжении последних 12 месяцев царствования, когда герой, которого одолевали горести и заботы, пытался позабыть их в дионисийском опьянении. Если июль 330 года, когда Дарий был убит и Александр взошел на престол Азии, и стал поворотным моментом во всей эпопее македонского царя, еще на протяжении четырех лет он все еще летел от победы к победе и — что стало высшим его триумфом — перейдя пустыню, смог взять верх над самим собой.

Принятие варварских нравов и обычаев, пьянство, которое, в понимании современников, расстроило его нервы, и объясняют, вовсе их не оправдывая, заговоры, замышлявшиеся против личности Александра, солдатские бунты, досаду македонян, которые в конечном итоге и привели к смерти героя. Под этим углом зрения он оказался побежден собственным завоеванием, однако сила его души еще более возвеличила Александра. Рассказы, повествующие об осуждении на смерть друзей, пажей, людей, ему обязанных, призваны снять с царя моральную ответственность. Он — жертва Рока или собственной судьбы, как Геракл — жертва своего безумия. Зевс-Амон сблизил их обоих испытанием, тяжко ударившим по Александру. Через страдание тот и другой обрели знание, недоступное большинству людей. С какой страстью Александр, как утверждает традиция, вопрошал индийских мудрецов при дворе Таксилы о таинствах жизни и смерти! Он и сам знал по опыту, уже слышав это из уст Аристотеля, что быть посвященным значит страдать. «Pathein mathein», — часто повторяли греки: «Страдание учит». В этих рассказах из совершенно иной эпохи — никакого упоения страданием. Они изображают Александра раненым, мучающимся, кающимся, в слезах: быть человеком, причем человеком высшего рода, — значит иметь достаточно мужества и для того, чтобы плакать.

Оставив Гекатомпилы и блаженную Парфию, армия пересекла взбунтовавшуюся Азию — от Сузианы близ Мешхеда в Иране и до Герата в Афганистане, а затем Дрангиану и край ариаспов к северу от озера Зарангай, теперешнего Гамун-э-Гельманд[30]. Именно здесь, во Фраде (ныне Фарах) в октябре 330 года был раскрыт так называемый «заговор Филота», участники которого поплатились за него жизнью. Настоящий же заговор замышлялся одним из товарищей Александра, — несмотря на все клятвы, попойки и братство по оружию. Димн, один из друзей царя, принимал участие в походе с самого начала. «Он был за что-то обижен на царя и, уступив своему чувству гнева, составил против него заговор. У Димна был возлюбленный по имени Никомах, и Димн убедил присоединиться к заговору также и его, а тот, будучи еще совсем юным, рассказал об этом деле брату Кебалину. Кебалин же, страшась, как бы кто из осведомленных о заговоре не опередил его и не открыл всего дела царю, решил объявить о нем сам. В тот же день он отправился и, встретив Филота и с ним переговорив, просил как можно быстрее донести о деле царю. Однако Филот — то ли из-за того, что и сам был в числе заговорщиков, то ли по легкомыслию — воспринял сказанное ему с большим безразличием и, явившись к Александру и обсуждая с ним многие весьма разнообразные дела, ничего не сказал о сообщении Кебалина… Когда Филот поступил точно так же и на следующий день, Кебалин, опасаясь, что царю сообщит об этом деле кто-то другой и опасность будет угрожать уже ему самому, оставил Филота в покое и, подойдя к одному из царских пажей (Метрону), подробно ему обо всем рассказал и попросил как можно скорее доложить царю» (Диодор, XVII, 79, 1–4).

Был уже вечер, и Александр принимал ванну, когда Кебалин вдруг донес ему на Димна и восьмерых соучастников (все офицеры старой гвардии). Кроме того, внимание царя было обращено на то, что своим молчанием Филот покровительствовал заговору либо являлся его организатором. Царь повелел тут же взять Димна под стражу, но тот, видя, что дело вышло наружу, пытался защищаться, выхватив меч, и пал, сраженный ударами стражи, которой было поручено его привести. Александр, который еще более был обеспокоен мыслью, что доказательства заговора ускользают от него, прямо среди ночи созвал свой тайный совет, составленный из более молодых и верных товарищей. Гефестион и Кратер обвинили Филота, которого ненавидели и за которым Александр уже два года вел слежку с помощью наложницы. Они не могли ему простить прежде всего того, что честь завоевания Азии он приписывал Пармениону и его сыну (то есть себе) и отрицал за Александром право на божественное происхождение, а также божественное право властвовать над завоеванными землями. Во имя македонского обычая, поручающего царю организацию судебного процесса, который касался его личности и позволял солдатскому собранию во время войны выносить приговор, собрался трибунал: «Подвергнутый пытке, Филот сознался в участии в заговоре и был казнен в соответствии с македонским обычаем (пронзен копьем) вместе с другими соучастниками» (Диодор, XVII, 80, 2).

Одновременно Александр отправил в Экбатаны Полидаманта, лучшего друга Пармениона, в сопровождении небольшого эскорта бедуинов, сидевших на беговых дромадерах. За десять дней они пересекли 700 километров пустыни Деште-Кевир и, как им и было велено, казнили отца Филота прямо в парке его резиденции, несмотря на телохранителей и войско. Надо полагать, что по закону должны были умереть и ближайшие родственники предателя. Но Парменион и Филот были всего лишь ярчайшими представителями целого политического направления, сохранявшего верность традициям национального македонского царства, и они отказывались понимать те перемены, на которые сознательно пошел Александр, придя в соприкосновение с восточными монархиями. Кроме того, Парменион располагал в Мидии такими людскими и денежными ресурсами, что представлял собой грозную опасность для царя⁶⁷. Никто, даже среди историков-современников этой трагедии, не считал их заговорщиками. Но, с одной стороны, Парменион и Филот «вызывали ярость царя своими нападками, что он, мол, ниспроверг нравы и обычаи отца Филиппа и своей отчизны» (Юстин, XII, 5, 2), а с другой — Александр опасался влияния старших товарищей на свои войска и их популярности среди них. Парменион располагал в Экбатанах, несмотря на повеления царя, 6 тысячами македонян, 200 представителями знати, 5 тысячами греков с 600 кавалеристами, между тем как самому царю, исчерпавшему ресурсы в самом сердце враждебной Дрангианы, пришлось после казни Пармениона прождать два месяца, прежде чем они присоединились к его армии, обессиленной от голода, переутомления и холода.

Причина того, почему эта трагедия стала возможной, в той предыстории, которую дал ей Клитарх, а подытожил Диодор (XVII, 79, 1): «Один из друзей царя был за что-то на него обижен». Здесь речь идет как о конфликте поколений, так и о политических разногласиях. Даже если Филот, который был значительно старше царя, не был прямым участником заговора, многие взоры были устремлены на него, и ряды его сторонников постоянно пополнялись. Нет также никакого сомнения в том, что по крайней мере после посещения оазиса Сива и посвящения Александра в герои, разногласия между родом Пармениона и Аргеадами становились все более резкими.

Эти семейные раздоры не следует судить морализаторски, подобно римским писателям. Политика требовала, чтобы более сильный устранил более слабого, и в ноябре 330 года у царя не оставалось выбора. А едва «заговорщики» были устранены, Александр устроил суд над своим тезкой Александром Линкестидским и казнил его. Этот Александр был обвинен в заговоре еще четыре года тому назад; переезжая с места на место в крытой повозке вслед за армией, он изнемог, одурел от испытаний и не был способен даже защищаться: прекрасный повод уничтожить соперничающую династию. Всякому, однако, понятно, что в данном случае царь трактовал закон по собственному произволу и все в большей степени притязал на то, чтобы быть монархом по божественной воле, а не по справедливости. Теряя старинных своих защитников, вне всякого сомнения, герой становился все более одинок.

Дальше и лучше Геракла

Зима 330/29 года, посвященная тому, чтобы основать к северу от Кабула новую Александрию и перевалить через заснеженный Гиндукуш, предложила Александру препятствия, достойные героя. Он полагал, что совершает переход через Кавказ, находясь близ северной оконечности мира, там, куда явился Геракл, его предок, чтобы освободить прикованного Прометея и убить грифа, который терзал его печень. И в самом деле, туземцы показали македонянам в Гандхаре гору, где, как считалось, герой Веретрагна сразил птицу Симург в ее убежище среди скал, а весь этот горный массив они называли Упари-Сена, «недоступный орлу Сене». С тех пор греки называли эту гору Паропанисада. Будучи убеждены, что перевалили через нее, они сблизили греческую легенду и иранский миф. Они даже полагали, что отыскали на берегу Яксарта (Сырдарьи), близ нынешнего Ходжента, границы мира, воздвигнутые там Гераклом⁶⁸. Александр поступил еще лучше: он возвел здесь четвертую из своих Александрий, ту, которую называют «Эсхатой», «Крайней».

Далее, после того как Александр изничтожил всех повстанцев в Бактрии и Согдиане, взял штурмом неприступные крепости в Таджикистане и вынудил покориться ему даже скифов, мы видим его в октябре 328 года в Мараканде, теперешнем Самарканде в Узбекистане. Он одет на персидский манер, требует от азиатов, чтобы они перед ним простирались, а от своих македонских и греческих военачальников — знаков уважения, которые были бы по крайней мере аналогичны простиранию ниц. Пусть следуют протоколу! Две попытки компромисса, о которых повествует Харет, управляющий царским двором, оказываются равно безрезультатными. И тогда Александру снится тревожный сон: он видит своего верного Клита, прозванного Черным, сидящим в траурных одеждах среди сыновей Пармениона, и все они мертвы. Чтобы отвратить судьбу, Александр пригласил его поужинать и разогнать тоску за чашей, назначил его сатрапом Согдианы и хранителем северо-восточных азиатских рубежей. В тот вечер Александр принес жертвы не Дионису, а Диоскурам, близнецам и сыновьям Зевса. Разве Александр также не сын Зевса, а Клит не его молочный брат?[31] Но судьба сильнее людей и даже богов, и порой ее неотвратимости угодно, чтобы воин вышел за пределы предписанного и совершил тяжкие бесчинства.

Мы будем придерживаться наиболее трезвого рассказа, а именно того, что принадлежит Арриану (IV, 8–9), поскольку Курций Руф и Плутарх добавляют к свершившейся драме всякого рода украшения: «Говорят, что в тот день Александр пренебрег Дионисом и принес жертву Диоскурам… Затем попойка продолжалась дальше (ибо и в отношении застолий Александр позволил себе нововведения в варварском духе), и разговор зашел о Диоскурах, про то, что их происхождение стали возводить к Зевсу, тем самым лишив отцовства Тиндарея. И некоторые из присутствовавших… из лести Александру начали говорить, что подвиги Полидевка и Кастора[32] не идут ни в какое сравнение с деяниями Александра, а были и такие, что не удержались и в опьянении затронули также и Геракла… Было явно заметно, что Клит давно досадует на произошедшую в Александре перемену в сторону варварских нравов, а кроме того, на слова тех, кто ему льстит. Также и он был разогрет вином и потому воспротивился богохульству, а также тому, чтобы Александру доставляли столь нелюбезную любезность, понося дела древних героев. Да и самого-то Александра подвиги вовсе не так велики и удивительны, как превозносят их эти люди, и к тому же он свершил их не один, но бóльшая их часть по праву принадлежит македонянам. Эти слова затронули Александра за живое… Клит, будучи уже вне себя, начал превозносить деяния Филиппа, а Александра и его достижения развенчивать. Клит был уже совсем пьян, и он принялся ругать Александра на все лады, упрекая его в том, что это он, Клит, спас Александра в битве при Гранике… „Вот эта самая десница, — вскричал он, — спасла тебя тогда!“ Александр был более не в состоянии переносить его пьяные поношения, он вскочил на ноги и бросился было на Клита, однако окружающие его удержали… Товарищи не смогли его больше удерживать, он вскочил и, выхватив копье у одного из своих телохранителей, пронзил им Клита». Видя истекающее кровью тело, убийца мгновенно понял, какое преступление совершил и всю меру своего безумия. В полном расстройстве чувств, впав в совершенное отчаяние, этот опамятовавшийся Геракл завыл от горя. В течение трех дней он отказывался пить и есть, не мылся и не брился, а только рыдал…

Между тем как прорицатели и жрецы пытались утешить Александра, возлагая его несчастье скорее на счет гнева Диониса, чем злобной выходки самого Александра, и напоминая ему о предсказаниях и о всемогуществе Судьбы, философ Анаксарх из Абдер, ученик Пиррона, предложил Александру вершить правосудие так, как ему заблагорассудится, поскольку, будучи Царем царей и представителем высшего из богов — Зевса — на земле, он является сразу и справедливостью и правосудием, то есть Фемидой и Дикой в одном лице. Дав логическое обоснование такому применению власти, этот предшественник Макиавелли побудил Александра соединить македонскую монархию с абсолютной властью азиатских государей. Каллисфен, уже в который раз мусоливший изречения из «Политики» и «Никомаховой этики» Аристотеля, горячо возражал. Мы снова встречаем эти мысли в «Письме Аристотеля Александру», известном нам лишь в арабском переводе VIII века и, возможно, являющемся школьным упражнением эллинистического времени⁶⁹.

Самое существенное можно изложить несколькими словами: «С греками следует обращаться как вождю (ήγεμών), а с варварами — как абсолютному господину (δεσπότης). Не задевай другого приказом, который сделает из тебя не правителя, но господина, не царя, но отвратительного тирана. Пользоваться властью над свободными и благородными людьми лучше, чем помыкать рабами, даже когда их огромное число. Знай, что всякое покушение на их достоинство более жестоко для свободных людей, чем покушение на их имущество или их тело, потому что они охотно отдали бы и то, и другое, чтобы сохранить невредимыми благородство и достоинство». Вот почему всего через несколько месяцев после недостойных высказываний Клита и его смерти, в начале 327 года в Бактрии-Зариаспе открылось то, что было названо заговором пажей, членов того элитного корпуса, который был у македонян своего рода питомником по подготовке военачальников и чиновников.

Юный Гермолай, сын одного военачальника гетайрской кавалерии, считавшийся к тому же учеником дерзкого Каллисфена, убил кабана, которого царь намеревался свалить собственноручно. Уступив своему гневу, царь распорядился прилюдно выпороть молодого человека и отобрал у него коня. Гермолай, которого уязвило совершенное над ним насилие и, вероятно, подталкивал Каллисфен, вместе с девятью другими пажами замыслил заговор с целью убить тирана вечером во время пира. На них донес брат одного из заговорщиков, их взяли под стражу, пытали и побили камнями. Передают, что Гермолай якобы сказал Александру на военном совете: «Мы задумали убить тебя, потому что ты перестал управлять нами как свободнорожденными людьми, а начал помыкать, словно мы рабы» (Курций Руф, VIII, 7, 1). «В письме Кратеру, Атталу и Анкету Александр говорит, что под пыткой молодые люди показали, что всё совершили сами и никто другой посвящен в это дело не был» (Плутарх «Александр», 55, 6). Но, подозревая их учителя Каллисфена в том, что это он так на них повлиял, Александр бросил его в Бактрах в темницу. В течение семи месяцев Каллисфен пребывал под стражей, ожидая предполагаемого суда, и умер в собственных нечистотах, заедаемый вшами, между тем как герой, которого он чествовал в своей «Истории», продолжал свою эпопею и свои деяния в Индии.

Мы уже рассказывали о том, что греки, как они решили, отыскали в долине Свата, у подножия горы Мерос, место рождения Диониса, родившегося из бедра Зевса, и как, овладев крепостью Пир Сар и покорив весь Пенджаб, они сочли, что превзошли местных богов Шиву и Кришну, уподобленных Дионису и Гераклу. Говорили мы и о том, как Александр и его молодые штабисты, движимые горячим сочувствием к восточным мудрости и нравам, подружились близ Таксилы с двумя индусскими мудрецами Каланой и Дандамидом. Основные положения их учения сохранены в рассказах Онесикрита, товарища Александра, и Мегасфена, который отправился в Индию поколение спустя.

Бóльшая часть аналогий, которые прежде считались порождением фантазии, с точки зрения современных индологов, оказываются полными смысла⁷⁰. К примеру, Мерос — это на самом деле гора Меру, на которой посреди Джамбудвипы живут бессмертные боги. В начале «Махабхараты» повествуется о том, как, собравшись на Меру, боги решили изготовить напиток «бессмертия», «амриту», пахтая молочное море горой Мандарой, как бог Шива поглотил все смертоносные испарения и уничтожил их в своем теле и как после ужасной борьбы с демонами драгоценная жидкость осталась у богов. Грекам из этого эпизода запомнились лишь освежающие ветерки и целебные воды горы Меру. Но также и паломничество Александра в сопровождении веселой процессии на этот горный хребет к северо-востоку от Массаги (Чакдара), и урок мудрости и благочестия, который дали ему обитатели Индии. Это произошло в 327 году. Двумя годами позже Александр лечил на берегу Инда своих товарищей, раненных отравленными стрелами, и увидел во сне траву, которая спасла от смерти дорогого ему Птолемея. Его грудь при штурме крепости малавов пронзила стрела, и он чудом избежал смерти. Именно тогда, в царстве Самба (Самбху) он завязал связи с брахманами, называемыми по традиции «гимнософистами», то есть нагими мудрецами.

«Среди гимнософистов Александр захватил десять тех, которые больше всех убеждали Саббу (Самбху) отложиться и доставили македонянам более всего зла. Считалось, что они достигли совершенства в краткости ответов на вопросы. Александр предложил им головоломные вопросы, сказав, что первым убьет того, кто даст неправильный ответ, а затем и всех прочих по очереди. Судьей он назначил также одного из них, самого среди них старшего.

Первый, спрошенный, как он полагает, кого больше — живых или мертвых, ответил, что живых, поскольку мертвых уже нет. Второго спросили о том, что — земля или море — произращивает более крупных животных, и он ответил, что земля, поскольку море — часть земли. Третий, спрошенный о том, какое животное самое хитрое, ответил, что то, которого человек до сих пор не узнал. Четвертый, отвечая на вопрос, какой был у него расчет побуждать Саббу отложиться, сказал, что хотел, чтобы тот красиво жил или же красиво умер. У пятого спросили, что, как он считает, возникло раньше — день или ночь, и он дал ответ, что день был раньше на один день. А когда царь изумился такому ответу, прибавил, что на головоломные вопросы и ответы неизбежно головоломные. Царь перешел к шестому и спросил его, как человеку добиться, чтобы его сильнее всего любили, на что тот ответил, что, будучи могущественнейшим, ему следует не быть страшным. Из троих оставшихся первый на вопрос, как человеку стать богом, что для этого надо совершить, ответил, что совершить надо то, что человеку не под силу. Вопрос второму был о жизни и смерти — что из них сильнее, на что он ответил, что жизнь, доставляющая столько зла. Последнего спросили о том, до какого времени человеку стоит жить, на что он ответил, что до тех пор, пока не сочтет, что умереть лучше, чем жить. Тогда Александр обратился к судье и велел ему объявить свой приговор, а когда тот сказал, что один отвечал хуже другого, царь спросил: „А не следует ли первым, с таким-то приговором, умереть тебе?“ На это мудрец ответил: „Вовсе нет, о царь, если только ты не сказал неправды, когда постановил, чтобы первым умер тот, кто дал худший ответ“. Александр наделил их подарками и отпустил» (Плутарх «Александр», 64 и 65, 1).

Будет неправ тот, кто усмотрит во всем этом лишь предание и риторические украшательства, годные лишь на то, чтобы служить пищей для «Романа об Александре». Онесикрит расспрашивал индийских священников и мыслителей, и их ответы лежат в русле вполне традиционных брахманизма или буддизма. Они покоятся на особых представлениях о зле, о подавлении желаний, о непрерывной жизни, о реинкарнации, о божественном и ненасилии, «ахимсе». Четвертый вопрос касался похода Александра в Индию и причин, по которым происходят восстания. Ответ отсылает к хорошо известному учению брахманизма: у «кшатрия», то есть благородного воина, а особенно «раджана», имеется кодекс обязанностей («дхарма»), который он должен исполнять перед своей кастой, перед своим цветом («варной») и который не имеет ничего общего с греческим законом, устанавливаемым коллективным голосованием. Здесь пришли в столкновение два мировоззрения. Изумительнее всего то, что грек не только не осудил тех, кого не способен был понять, но сделал попытку поступить к ним в школу. Джайнист Калана последовал за Александром вплоть до персидского двора, и государь повелел своим военачальникам присутствовать на самоубийстве мудреца на костре, погруженный в размышления о пророческих словах своего нового друга: «Встретимся в Вавилоне». Несомненно, он спрашивал самого себя, не является ли и он каким-то героем, перевоплотившимся за прошлые ошибки и обреченным перевоплощаться до тех пор, пока не ускользнет от будущего, чтобы более не быть, или, скорее, чтобы наконец «сбыться».

Александру особенно запомнился ответ на седьмой вопрос. Это было побуждение идти дальше и превзойти подвигами самого героя Геракла. И потому в Индии Александр совершил три деяния, которые превосходят человеческую меру: в мае 326 года в битве при Джалалпуре он своей рукой сражает гиганта Паураву (Пора по-гречески) на громадном слоне; зимой 326/25 года он в одиночку овладел стеной и крепостью малавов; в июле 325 года он через устье Инда проник в безбрежный Океан, которого не пересекал ни один смертный. Прежде чем покинуть Индию, он оставил несколько свидетельств своих подвигов: 12 алтарей, соответствующих числу подвигов Геракла, поставленных на берегу Биаса, дальше которого измотанные солдаты двигаться не пожелали, лагерь с громадными кормушками и удилами, четыре колонии: Никею, Буцефалию, Александрию Опиенскую (ныне Уч) и Александрию Согдийскую (близ Суккура). Наконец, летом того же 325 года армия победителя отправилась основывать Александрию Оритскую, торговый порт в устье Порали, в 100 километрах к северо-западу от Карачи и вблизи крепости, называемой Рамбакия.

Историки не уделили сколько-нибудь значительного внимания великим сражениям, которые солдатам Александра пришлось вести в Индии против стихий, людей и зверей. Более всего они были заняты исчислением колоссальных побоищ. Они едва удостоили сообщения тот подвиг, которым было строительство и сосредоточение двух тысяч кораблей и спуск 120 тысяч человек по Джеламу и Инду до моря. Однако предание повествует о взятии одного безымянного города к северу от слияния Чинаба и Рави (близ нынешней Камалии?), в стране малавов, «самого многочисленного и воинственного из всех тамошних индийских народов», как говорит Арриан (VI, 4, 3).

Не желая повторять все нагромождения «Вульгаты», скажем лишь, что Александр, торопясь овладеть этим городом, первым взломал небольшую калитку в стене и проник внутрь городских укреплений. «Многих он свалил, а остальных обратил в бегство и загнал в городскую крепость. Поскольку македоняне все еще мешкали с осадными работами, Александр схватил лестницу, приставил ее к гребню стены и, держа небольшой щит над головой, начал взбираться наверх. Стремительность его напора была такова, что он упредил оборонявших стену варваров и оказался на стене. Поскольку индусы не осмеливались схватиться с Александром, а лишь метали в него дротики и пускали стрелы, под градом летевших в него снарядов царю приходилось худо. Македоняне приставили к стене две лестницы и густым валом полезли по ним наверх, но лестницы обломились, и они попадали на землю. Царь, оставшийся без всякой подмоги, отважился совершить поразительный и достойный памяти поступок… Один как перст он спрыгнул в город с оружием, и отовсюду на него стали набегать индусы» (Диодор, XVII, 98, 4–99, 2).

Плутарх («Александр», 63, 3–4) пишет: «По счастью, Александр встал на ноги. Поскольку он размахивал оружием, варварам показалось, что он держит перед собой блистающий метеор или привидение». Как утверждают историки, он то отражает наседающих на него врагов, то завлекает их поближе и разрубает пополам. Долгое время он героически сражается один, прислонившись спиной к стволу смоковницы, пока его наконец не прикрывают двое или трое щитоносцев, спрыгнувших вниз одновременно с ним. Александра осыпают ударами палицы или тяжелых изогнутых мечей, и своим крохотным щитом все эти удары он парирует. Наконец стрела ударяет его ниже правого соска и проникает в легкое. Александр держится молодцом, он ухватывается левой рукой за ветку смоковницы, растущей у стены, сражается другой рукой, убивает врага и падает замертво. Рядом падает также один из двух его щитоносцев. Но свершается чудо: гетайры врываются в крепость, умерщвляют всех, кто попадается им на пути, и уносят лишившегося чувств героя. Уже через несколько дней он вновь появляется на людях: он не мог позволить солдатам упасть духом.

Следует воздать должное мастерству хирургов, которым удалось извлечь из панциря и раны железный наконечник в 3 дюйма шириной и 4 дюйма длиной, избегнув при этом столбняка или сепсиса. Отметим также, что стоило известию о ранении царя донестись до центра империи, как сатрапы и наместники воспряли в надежде, что Александр от него не оправится.

Героизм Александра в ходе марша по пустыне Гедросии (Белуджистан) в октябре и ноябре 325 года проявился в духовной энергии, с которым этот поход был им задуман, в душевной силе, с которой он его перенес, и в плодах, которые он из него извлек. Начиная с выступления из Паталы (близ Хайдарабада в современном Пакистане), были приняты все мыслимые и немыслимые меры предосторожности, чтобы сделать возможным переход через 700 километров пустынь между Белой, стоящей на Порали, и Бемпуром в Гедросии (современный иранский Белуджистан): вербовка местных проводников и погонщиков караванов, рытье колодцев, реквизиция зерна и скота, разосланные сатрапам Парфии, Арии и Дрангианы приказы подвезти провиант и вьючных животных, отправление посреди сезона дождей, проведенные в архивах канцелярии изыскания относительно предыдущих походов ассирийцев Семирамиды (Саммурамат, конец IX в.) и персов Кира II Великого (Куруш, ок. 550 г.), властителей, которых Александр должен был превзойти отвагой и умом.

С другой стороны, Александр поручил наиболее тяжелые и тихоходные подразделения армии своим заместителям Кратеру и Леоннату и велел им следовать наиболее удаленными от берега легкими маршрутами, в то время как сам он во главе самых мобильных частей (ок. 12 тысяч человек) и небольшого эскорта из гражданских лиц должен был двигаться как можно ближе к Океану, чтобы в случае неудачи оказать помощь большому флоту, которым командовали Неарх и Онесикрит. Южный маршрут имел то огромное преимущество, что был короче других и позволял довольно быстро добраться до Персии и Мидии, где сатрапы пытались вести независимую политику: какие еще можно ожидать последствия, если государь отлучается из столицы больше чем на пять лет!

Потери этой маленькой армии произвольно завышались, говорили об острой нехватке провианта и даже о катастрофе. Плутарх («Александр», 66, 4–5) пишет, что «потери Александра были ужасны — он привел из Индии лишь четверть боеспособных воинов. Ведь у него было 120 тысяч пехотинцев и 15 тысяч кавалеристов», он смешивает те войска, которые собрались в Александрии Паропанисадской (Баграм), а затем в Сузах, с теми отборными частями, которые остались с Александром осенью 325 года. И он не принимает в расчет всех тех, кто был оставлен в колониях Индии, а затем Кармании, моряков на кораблях, торговцев и демобилизованных.

На самом же деле переход через пустыню Гедросии, где погибли 6 тысяч молодых людей с Балкан и во время которого внезапно обрушившимся потоком унесло часть личной поклажи Александра, был для него возможностью выказать стойкость к жажде и голоду, а также свое личное мужество. В один прекрасный день на глазах у своих людей он проявил великодушие полководца, который не пожелал утолить жажду в одиночку, а потом простил солдатам то, что они зарезали своих лошадей и вскрыли запечатанные тюки с провиантом, чтобы утолить голод. Обнаружил он и предприимчивость в поисках пресной воды на берегу моря и, наконец, сострадание к несчастным. В Бемпуре, Сальмунте и Кармане он смог устроить передышку и вознаградить людей, которые не потеряли веры в своего царя, тем, что провел здесь празднества и вместе с ними пьянствовал. Ему также удалось наказать сатрапов и наместников, усомнившихся в его победе. Он вернулся из Индии действительно «anikètos», что означает одновременно «непобежденный» и «неодолимый».

Плодом этой победы над стихией и людьми была, надо полагать, убежденность Александра в том, что он добился успеха там, где его предшественников постигла неудача, что он восстановил единство державы и укрепил собственную власть. С точки зрения экономической это был подлинный триумф, поскольку оказались открыты три новых пути для торговли Индии с Европой: один — через Индийский океан, Ормуздский пролив и Персидский залив; другой — по караванному маршруту, идущему через Синд, Белуджистан и Карманию; наконец, последний — через Муланский и Боланский перевалы, Александрию Арахосию (ныне Кандагар), южный Афганистан, оазисы Бам и Керман и, наконец, Персиду в центре современного Ирана.

Преданный герой

И вот мы вновь видим Александра в древних столицах империи — в Пасаргадах, Персеполе, Сузах. Он стал еще более властным и щедрым, но и более винолюбивым, чем когда-либо прежде. Он казнил предателей из числа сатрапов и наместников, укрепил свою армию азиатскими частями, сформированными по македонскому образцу, основал еще две Александрии (в Кармании и в Сузиане), уволил с выплатой значительных премиальных ветеранов, переженил 10 тысяч своих воинов на 10 тысячах персиянок, дав им приличное приданое, и тем не менее никто его не благодарил, а сам он был несчастлив. Часть пехоты Александра, завидуя тем привилегиям, которые были пожалованы персидским гвардейцам, подняла мятеж в Описе; управлявший царской казной Гарпал бежал из Вавилона в марте 324 года; самый дорогой друг Гефестион, хилиарх, то есть Великий Визирь, умер в Экбатанах; регент Македонии Антипатр больше не слал добровольцев; греки отказывались подчиниться указам, которые обязывали их принять изгнанников и учредить в честь Александра официальный культ. Короче, друзья покинули или предали Завоевателя, который в это самое время собрался обогнуть Аравию и покорить все Средиземноморье вплоть до Гибралтара, как Геракл.

И в самом деле, отношения между Александром, находившимся в Сузах или Экбатанах, и Антипатром в столице Македонии Пелле стали похожи на отношения между Геркулесом и его двоюродным дядей Эврисфеем в Тиринфе: оставшийся дома, за надежным укрытием крепости регент требовал от героя завоеваний, трудов, подвигов — все более величественных, вплоть до спуска в преисподнюю, в надежде, что там он и останется. Чем выше взмывает герой или гений, тем низменнее, завистливее, трусливее становится мир. Александр, который не питал относительно людских достоинств никаких иллюзий («удел царя, благотворя, дурно слыть»), не мог ускользнуть от закона Немесиды, от всеобщей зависти. Он спустится в преисподнюю и, как вавилонский герой Гильгамеш, не принесет оттуда ни живой воды, ни счастья, но лишь известие о своем близком конце.

Перед возвращением в Вавилон зловещие предзнаменования становились все более многочисленными. После новой победы, одержанной зимой 325/24 года над коссеями, или касситами, горцами из Луристана, маленькая армия медленно продвигалась по долине Тигра. В 50 километрах от Вавилона астрологи или жрецы Бэла-Мардука, только что составившие гороскоп Царя мира, дали ему знать, «что в настоящий момент вход в Вавилон не предвещает ему добра» (Арриан, VII, 16, 5). Они сообщили, что, если самая крупная из планет Солнечной системы, которую мы называем Юпитером, около 20 апреля нашего календаря войдет в знак Тельца, царю придется прибегнуть к весьма сложным профилактическим ритуалам. Так, он не должен был входить в святой город с запада, через край мертвых, но с востока, где не могла пройти военная техника македонян.

«Подойдя к стенам, Александр увидел множество разбранившихся воронов, которые клевали друг друга, и несколько их упали подле царя. Затем, поскольку Александру донесли на Аполлодора (из Амфиполя, одного из товарищей царя), военного наместника в Вавилоне, что он совершил жертвоприношение относительно судьбы царя, Александр призвал прорицателя Пифагора. Тот не стал отрицать, что такое было, и царь спросил его, каковы оказались жертвы. Когда Пифагор ответил, что печень оказалась без доли, Александр воскликнул: „Увы! Недобрый знак!“… Ручной осел напал на самого крупного и красивого из содержавшихся в зверинце львов и залягал его насмерть» (Плутарх «Александр», 73, 2–6).

Несмотря на все эти предсказания, Александр вошел в город вместе с армией с неблагоприятной стороны и, что еще важнее, в недобрый час. Стоило ему появиться, как какой-то шут гороховый, никому не известный местный житель, надев царскую мантию и диадему и ничего не говоря, уселся на его трон. Александр избавился от этого человека, который, быть может, был царским двойником, по случаю празднования Нового года (акиту) принявшим на себя несчастья, угрожавшие царю. Однако царь был не в состоянии отменить ужасное предсказание: какой именно узурпатор придет ему на смену?

И напрасно хлопотал он вокруг Вавилона, возводя арсеналы, причалы, гавани для тысячи сосредоточенных им здесь судов, напрасно объезжал каналы и протоки громадного оазиса, напрасно проводил вдоль Евфрата отводной канал, чтобы зарегулировать его течение, что новый Геракл, отводящий русло Алфея и Пенея, чтобы вычистить конюшни царя Авгия. Завидовавшим ему богам не было угодно даже, чтобы он начал свою великую экспедицию в Аравию и вокруг Аравийского полуострова, которую задумал вместе с Неархом, своим великим флотоводцем. Мерясь силами с волнами, Александр неизбежно заставлял вспомнить о Геракле, этом победителе потоков в Олимпии, который в полном смысле слова поверг на землю бога Ахелоя, прежде чем сам был смертельно уязвлен этим чудовищем, перевозчиком Нессом!

И в самом деле, в то время как в мае 323 года Александр обследовал громадное окружающее Вавилон болото, его суденышко отделилось от остальной флотилии и на три дня и три ночи исчезло под древесным пологом. «Свисавшей веткой диадему с головы Александра сбросило в озеро. Один из гребцов подплыл к диадеме и, желая спасти ее наверняка, надел себе на голову, а затем подплыл к кораблю» (Диодор, XVII, 116, 6, что подтверждается Аррианом, VII, 22, 1–6). На этот раз святотатца не казнили на месте (возможно, им вообще был будущий царь Селевк), а обратились за советом к прорицателям, которые попытались заклясть судьбу, распорядившись о совершении пышных жертвоприношений богам, что на практике означало зарезать тучных животных и распределить их мясо в ходе больших пиров, сопровождая трапезу обильными возлияниями восточных вин. Раз Александр — это новый Геракл, пусть он осушит большой кубок полубога!

Александр помнил, что в Вавилоне ему предстояло свидание со смертью (индийский мудрец Калана назначил ему его немногим более года тому назад), и стал падать духом. Он терял веру, стал подозрительным по отношению к друзьям. Жалобы Олимпиады на регента Македонии Антипатра, на македонскую знать, даже на врачей тем более западали ему в душу, что юный сын Антипатра Иол был его главным виночерпием, а следовательно, в любой момент мог его отравить, что Кассандр, старший сын Антипатра, только что явился в Вавилон, чтобы оправдать своего отца и посмеяться над восточными нравами при дворе и, наконец, что сам Антипатр, освобожденный от функций регента и получивший задание привести в Азию новобранцев, его приказа не исполнил. «Стоило случиться сколь угодно малому пустяку, который выходил из круга привычного и обыкновенного, как Александр тут же придавал ему значение чуда или предзнаменования. Весь царский дворец кишмя кишел жертвоприносителями, очистителями и гадателями, которые наполняли Александра всяческим неразумием и страхами» (Плутарх «Александр», 75, 1).

Нам уже доводилось читать протоколы официальных сводок о смерти Александра, какими они предстают в «Царских ежедневниках». Итог можно подвести единственной фразой Аристобула, который считал, что Александр умер оттого, что выпил много вина, когда у него был сильный жар (см. Плутарх «Александр», 75, 6). Однако тем же Плутархом, тем же Аррианом (при том, что он-то и привел «Дневники»), а также всей александрийской традицией и в особенности весьма обстоятельным рассказом о смерти Александра, который следует за «Эпитомой деяний Александра», — всеми ими, повторяю, в расчет принимается также и совершенно иная версия: молодой царь, или скорее молодой тиран, которого ненавидели как македоняне, против воли удерживавшиеся им в Азии, так и сторонники бывшего регента Македонии, был отравлен собственным виночерпием Иолом во время попойки у Медия из Лариссы, фессалийского вельможи. Доставленный Кассандром в ослином копыте бесцветный яд, именуемый «воды Стикса», был якобы влит в холодную воду, предназначенную для разбавления несмешанного вина царя. Виночерпий якобы, как ему и полагалось, отпил из кубка неразбавленного вина, после чего, сочтя вино то ли слишком теплым, то ли слишком крепким, охладил его или развел. Так Александр (подобно Ахиллу, ставшему жертвой хилого Париса; так самый доблестный гибнет от руки самого трусливого) был поражен в единственную свою слабую точку, любовь к доброму вину, — как Ахилл был ранен стрелой в пяту. «Внезапно, словно пораженный сильным ударом, Александр громко вскричал и принялся стонать, после чего друзья вывели его под руки вон. Царские слуги сразу же его уложили и принялись пристально за ним наблюдать, а поскольку боль не проходила, вызвали врачей. Однако никто из них не смог помочь, и когда царь, которого не отпускали многочисленные болезненные симптомы и продолжали мучить дикие боли, утратил надежду на то, что выживет, он снял с пальца перстень и отдал его Пердикке… а потом прибавил (и это были последние его слова), что виднейшие его друзья устроят ему грандиозные погребальные игры» (Диодор, XVII, 117, 2–4).

Что подкрепляет такое утверждение⁷¹, так это не расследование, проведенное матерью Александра несколькими месяцами спустя после смерти героя, даже не слухи, распространенные Олимпиадой в 317 году с целью дискредитации семейства Антипатра — Кассандра, будущего царя, и Иола, его брата. Еще меньше имеет смысл обращать внимание на памфлеты, обвиняющие Александра во всех смертных грехах. Версия отравления подтверждается от обратного — добрым здравием всех прочих участников пира в количестве 21 человека и безразличием, в котором пребывал двор на протяжении восьми первых дней после смерти Александра. Претенденты на трон (или на троны), греки и македоняне, со времени убийства Пармениона до глубины души возмущенные тираническими методами нового режима, персидские аристократы, ставшие жертвами санкций, — все они были немало заинтересованы в том, чтобы Александра не стало и чтобы заговор удался.

Вспомним, что именно в эту эпоху и именно в этих столицах Персидской империи яд являлся удобным средством для смены режима. В 338 году, в том самом году, когда Филипп Македонский при поддержке своего сына Александра окончательно сокрушил силой оружия Афины и их союзников, царь Персии Артаксеркс III Вахука (Ох) умер, отравленный евнухом Багоем, который возвел на трон Дария III Кодомана. Позднее он стал фаворитом Александра… Почти все царствовавшие Аршакиды и Сасаниды были убиты.

Официальные сведения «Царских ежедневников», опубликованных теми, кто намеревался унаследовать империю Александра, не выдерживают никакой критики. Они указывают лишь один чрезвычайно неясный симптом — жар после винопития, не давая при этом никаких уточнений; в них даже подчеркивается, что молодой царь не терял сознания после выпивки, что исключает предположение алкогольной комы. С порога отметается и возвратная лихорадка, подхваченная в болотах месяцем прежде. Сообщения эти, кроме того, явно призваны замарать память о человеке, который, согласно «Дневникам», проводит все время в составлении безумных планов, играх и оргиях. И напротив, версия семьи Александра, говорящая о скоропостижной смерти без лихорадки, но мучительной, при том, что неотступно находящиеся при больном врачи не смогли оказать ему помощи, обожателям героя представляется куда более правдоподобной. Поскольку он стал опасен для регента Македонии и его амбициозных сыновей, род Антипатра отравил Александра в ожидании того, что затем будут отравлены его мать, жена и сын, — короче, того, что со всем родом Аргеадов будет покончено раз и навсегда.

«Шах» и «мат» — два персидских слова, которые означают «царь умер». Именно из Персии арабы принесли к нам в Средние века игру в шахматы, игру, собственно говоря, «шаха» и в «шаха»⁷². Старинные названия шахматных фигур говорят об этом с достаточной ясностью: пешки, которые составляют его инфантерию; кони, представляющие кавалерию; боевые слоны, по-арабски «аль-фан»; ферзь, который, вне всякого сомнения, судя по современным фарси и хинди, представляет «везира», или «визиря» персов и турок (по-арабски «васир»), лицо более подвижное, чем царь, и подчас более могущественное, чем он, только благодаря французской любезности и культу Девы превратившееся в XV веке у французов в dame (дама); и, наконец, король. Александр, который играл в Вавилоне с Медием за несколько часов до того, как получить «мат», оказался побит предателями-противниками в его же собственной игре в царя.