Мужской оргазм служит архетипом и моделью для множества событийных рядов — например, для битвы, спортивного состязания, для всякой конфигурации воли, не имеющей обратной связи. Но пир как symposion безусловно описывается языком женского, через telos последнего по времени наслаждения — ее наслаждения. В акте любви лишь опытный мужчина способен руководствоваться позывными, не совпадающими с диктатурой примитивной программы, ответственной за этот участок функционирования мужского тела. Брат Осел (или, допустим, либидо) в этом случае упрям, как никогда, конь, вожделеющий сильнее всей упряжки. Но колесница любви, которая руководствуется его задыхающимся галопом, неизбежно опрокинется: она никогда не поднимется на вершину, к жилищу крылатого Эрота. Именно тело возлюбленной выступает как инстанция чувственно-всеобщего, являясь мерой и самого себя, и другого, в данном случае — любящего, который в резонансе собственного тела всегда единичен (или, по крайней мере, не поднимается выше особенного).

Еще Христиан фон Эренфельс, один из предшественников Фрейда, писал о “трагической роли рассогласования физиологических механизмов мужского и женского оргазма, видоизменившей всю историю человечества”16. Сам Фрейд в переписке с Флиссом признал (хотя и неохотно, как софист на допросе у Сократа), что большая часть неврозов была бы устранена, если бы управление эрекцией и эякуляцией находилось под конторолем Ego, а не Id17. На первый взгляд “трагическое рассогласование” и впрямь может показаться проклятием человеческой природы — еще большим, чем необходимость в поте лица добывать хлеб свой. Но при некотором размышлении можно прийти и к противоположному выводу — только потому стра­на Эрота является для нас землей обетованной, что доступ в нее не гарантирован. Если бы въездная виза давалась каждому почем зря, человеческая культура лишилась бы самого важного — всех своих прихотливых завитков.

Высшие произведения и Эрота, и Бахуса возникают благодаря умению наслаждаться наслаждением другого, опираясь на взаимное депонирование кульминации, на отсрочку растраты, приносящую дополнительные и сладчайшие проценты. Вот вопрос, неизбежно вытекающий из точного и честного самоотчета, а не из предательства воли: как быть с телесной предъявленностью, с контактным проживанием в отличие от бесконтактного скольжения-проникновения, представляющего собой дар мысли? Философия не раз приходила к выводу, что замысел о человеке состоит в том, чтобы пронизывать мыслью сущее, не сдвигая его со своих мест. Но ведь не менее справедлив и равновеликий тезис: какое счастье, что у людей есть тела.

Апологеты чистого бесконтактного разума сделали свой выбор. И упустили драгоценную возможность, во всей Вселенной данную единственно лишь человеческому существу, — возможность прижизненного преодоления смертности смертных.

1 Подольский Н. Возмущение праха. СПб.: Азбука, 1996. С. 398.

2 См. подробнее: Секацкий А. К. Онтология лжи. СПб., 2000.

3 Николай Кузанский. Сочинения. Т. 1. М., 1978. С. 214.

4 В соответствии с правилами христианской канонизации важнейшим аргументом является нетленность мощей.

5 “Не следует бояться смерти, ибо пока мы здесь — ее нет, когда она приходит — нас нет”. Это утверждение принадлежит не столько метафизике, сколько метафармакологии и с успехом применяется для духовной анестезии.

6 Тут уместно привести шуточное четверо­стишие Вадима Шефнера:

Сказал я старику преклонных лет:

—Ты много спишь, соннолюбивый дед.

— Такое дело, — мне ответил он, —

Я тренируюсь, близок вечный сон.

7 Развитие темы см. в книге: Т. Горичева, Н. Иванов, Д. Орлов, А. Секацкий. Ужас реального. СПб., 2003.

8 Пылькин А. Текущая неопределенность. “Vita Cogitans”. СПб., 2003. № 3.

9 Бортников Д. Свинобург. Цит. по рукописи.

10 Сводку данных можно найти в книге Mil­ler G. and Philip Johnson-Laird. Language and Perception. Cambridge, 1976.

11 Lakoff J. Fire, Women and Dangerous Things. Chicago, 1987. P. 92.

12 Левинас Э. Тотальность и бесконечное. М.; СПб., 2000. С. 231.

13 Особенно здесь следует выделить “К генеалогии морали”. В третьем рассмотрении Ницше отмечает важнейшие моменты уязвимости аскетического идеала.

14 См., например, Modrow J. How to Become a Schizophrenic. A Case against Biological Psy­chiatry. Washington, 1992.

15 Левинас Э. Тотальность и бесконечное. М.; СПб., 2000. С. 236.

16 Ehrenfels Ch. Grenzfragen der Nerven- und Seelenleben. Leipzig, 1992. S. 35.

17 См. Freud S. Briefe 1873–1939. Frankfurt a. M., 1960. S. 84–88.



* * *

Журнальный зал | Нева, 2005 N2 | Александр Секацкий

Очень часто постановка вопроса или, как говорит Хайдеггер, точность вопрошания определяют успех или безуспешность последующих изысканий. В момент, когда сработала первичная интуиция, подсказывающая, что надо искать здесь, поиски обретают вполне определенный смысл. Для данной статьи решающей оказалась подсказка или, если угодно, наводка Любы Аркус: “Ты заметил, Александр, что за последнюю пару лет появился целый ряд фильмов, посвященных отношениям отца и сына, причем отношениям странным, больше похожим на отсутствие отношений. Стоило бы разобраться, что за этим кроется”.

Мое маленькое исследование как раз и представляет собой попытку разобраться, что же “кроется” за столь явной вспышкой интереса к одному из аспектов “семейного вопроса”. Впрочем, когда вопрос уже сформулирован, “скрывавшееся” тут же оказывается на виду как очевидный полюс притяжения боли. Теперь, чтобы увидеть его, не нужно особой зоркости, достаточно просто оглянуться вокруг.

Фильмов, прямо или косвенно затрагивающих обозначенную выше проблему, в последнее время действительно появилось много. Не имея намерений дать исчерпывающий анализ присутствия темы, я остановлюсь лишь на некоторых из них, не скрывая, впрочем, пристрастности своего выбора. Итак, исходным материалом для рассмотрения будут следующие кинокартины: “Отец и сын” Сокурова, “Возвращение” Звягинцева, “Коктебель” Хлебникова и Попогребского и фильм Тодоровского “Мой сводный брат Франкенштейн”. Каждый из этих фильмов заслуживает внимания с точки зрения киноискусства (хотя и в неодинаковой степени), а в целом они представляют собой, как любят выражаться социологи, “репрезентативную выборку”.

Пытаясь обозначить одним словом сквозной мотив этих работ, я сформулировал для себя рабочий термин “отцеприимство”, думая в дальнейшем заменить его чем-нибудь более соответствующим устоявшейся лексике русского языка. Но ничего более подходящего так и не придумал, поскольку отличительные черты этого мотива, зациклившегося в бессильном повторении, несут в себе элементы совершенно нового содержания, не зафиксированного исторической памятью нашей цивилизации. Отцеприимство есть попытка устранения экзистенциального дефицита, возникшего на том участке социальности, где традиционно происходило преобразование мальчика в мужчину.

Отцеприимство не означает безотцовщины или сиротства в классическом понимании этих явлений: перед нами дефицит совсем другого рода.

“Видал, какой он?” — говорит один из мальчиков в фильме “Возвращение”. “Да”, — через некоторое время отвечает младший брат. И не находит, что еще можно добавить. Такова могла бы быть реакция земного существа на невесомость: с чем ее сравнить — ну, разве что с кратковременным ощущением падения, с тем, что может присниться, или с опытом vertigo, сартровского “головокружения”, относительно которого даже неизвестно, радоваться или спасаться. Это сладкий ужас неизведанного: “Видал, какой он…”

Безотцовщина военных и послевоенных времен, периодически настигавшая человечество, не наносила ущерба фигуре отца. Место отца оставалось незыблемым, хотя и пустующим для некоторого множества конкретных случаев. Мальчик или, скажем так, подросток, оказавшийся без отца, по крайней мере, твердо знал, что именно (и, разумеется, кто именно) у него отсутствует. Негативный опыт отсутствия в каком-то смысле оставлял столь же глубокий оттиск, как и нормальное, переданное по эстафете поколений содружество отца и сына. Поэтому сын, выросший без отца, испытывал, конечно, дополнительные социальные трудности, но эти трудности не касались проекта реализации его собственного будущего отцовского начала. Недоумения по поводу того, что следует передать своему сыну, не возникало; негативный опыт не приводил к сбоям в этой программе.

То, что происходит с двумя последними поколениями в России, можно определить как закат Фигуры Отца и проблематизацию самого места, занимаемого отцом на протяжении многих поколений, — как принято говорить, с незапамятных времен. По крайней мере, уже Аристотель для иллюстрации причинно-следственных отношений приводил пример, видимо, представлявшийся ему предельно очевидным: отец есть причина сына. Возражали ему только софисты, и возражали именно потому, что специализировались на опровержении как раз хрестоматийных примеров. Их тезис звучал так: сын есть причина отца, ибо стать отцом можно лишь родив сына — только это событие и делает мужчину отцом. Софистическое опровержение не было принято во внимание, хотя вполне можно было углубиться в содержательную сторону тезиса и, к примеру, отметить, что передачи семени еще недостаточно для того, чтобы отец обрел сына, а сын отца, — но содержательный разбор софизмов считался делом пустым и никчемным.

Пример Аристотеля так и оставался классическим, пока само время не отменило его, пока не выступили с коллективным опровержением сыновья, в том числе и те, которые стали режиссерами, сценаристами, да и просто внимательными зрителями. Конечно, всегда были в ходу поговорки вроде популярной одесской шутки “отцовство и отчество — две большие разницы”. Но настоящие перемены наступили тогда, когда эта шутка перестала быть смешной, то есть перестала быть шуткой, сделавшись простой банальностью. Шуткой стал, скорее, аристотелевский пример причинно-следственных отношений.

Навык отцовства, подобно клинку, валяющемуся в кладовке, заржавел от невостребованности, и вследствие этого программа реализации человеческого в человеке упростилась. Необратимые изменения обозначились на всех уровнях, от повседневного до самого глубинного уровня, контролировавшегося законами структурной антропологии. Обратимся сначала к повседневному и социальному планам, где проблема слегка замаскирована, или, лучше сказать, заставлена множеством других проблем.

В фильме Тодоровского “Мой сводный брат Франкенштейн” мы видим новообретенного сына, свалившегося на голову столь внезапно, что реакция отца вполне могла бы быть истеричной (она, впрочем, близка к этому). К тому же яблоко упало от яблони так далеко, что вызывает вопрос даже принадлежность “родственников” к одному классу существ. Немудрено, что пароль “мы с тобой одной крови, ты и я” не срабатывает, и начинается безоглядная, не обкатанная ни в каких культурных практиках, а потому изначально проблематичная, предельно мучительная процедура отцеприимства. Это главная сюжетная линия фильма, она же представляется и наиболее интересной.

Увы, у Тодоровского немало ложной идеологичности, целый ряд ходов определяется слишком элементарным и мгновенно считываемым социальным заказом: показать, как наших мальчиков искалечила война. В этом отношении “Мой сводный брат Франкенштейн” не содержит ничего нового, и искушенный зритель без труда определит соответствующую примесь как “инъекцию потенциальной призоемкости” (успех Спилберга с его “Списком Шиндлера” до сих пор многим не дает покоя). Но если вынести за скобки этот формальный и не особенно нарушающий художественную ткань политический жест, фильм дает действительный повод призадуматься.

Итак, мы видим, что сын, брошенный когда-то и, скорее всего, ни разу не объявлявшийся даже в ночных кошмарах родителя, преисполнен всепрощением и слепым доверием к своему отцу, а заодно и к его семье. Это чувство несокрушимо, никакие противоречия не могут поколебать его. Ни малодушная попытка отца избавиться от родного пришельца, ни предательство сводного брата, вообще ничто. Односторонняя верность лишь усиливает обвинение, универсальный смысл которого становится ясен не сразу. Ведь мы имеем дело с цепочкой следствий, путь к первопричине требует сопоставления множества образов, включая обращение к поэтике позднего советского кино.

Итоговый обвинительный вердикт адресован, по существу, всем шестидесятникам и их грандиозному эротическому проекту, открывшему когда-то невиданный простор для самореализации, — проекту, обеспечивавшему легкодоступное сорное авторствование, но крайне безответственному, эгоистическому по своей сути. Речь идет об эротических обменах, дававших мгновенный или краткосрочный выигрыш: в акте обмена предъявлялся некий набор заклинаний, в советские времена возвышенно именуемый “духовностью”, а ответом на такое предъявление была благосклонность женщины — благосклонность тем большая, чем сильнее воспроизводилась аура непризнанности, гонимости, пронзительности “таланта”, как правило, целиком исчерпывавшегося в актах спекулятивно-эротических обменов.

Результатом этой авантюрной игры на повышение и стали дети, родившиеся на полустанках. Не обязательно в буквальном смысле, как в фильме Тодоровского, можно говорить о полустанках жизни вообще, о случайных жизненных остановках, где эксгибиционисты-шестидесятники не могли удержаться, чтобы не расправить перышки.

Потом пришло время, дети подросли и отправились на поиски своей яблони, произрастающей и даже, может быть, все еще цветущей где-то в тридесятом царстве, в тридевятом государстве. С дочерями, пожалуй, было попроще: отцы могли при некотором усилии конвертировать привычную стратегию обольщения в стратегию очарования дочери — быть может, поэтому дочерей иногда находили сами. С мальчиками же вышла полная катастрофа: навыки мужского воспитания, чрезвычайно трудоемкие, требующие не доведенного до совершенства блефа, а ответственных жестов, не слишком изменившихся со времен архаических инициаций, — эти навыки уже и были восприняты в крайне неразборчивой распечатке. Неудивительно, что последующий оттиск оказался практически неотличимым от фона.

Если рассмотреть производство человеческого в человеке как производственный цикл, можно заметить, что процессы, контролируемые матерью или “обществом” (труд любви, образование, нарциссизм), худо-бедно, но все же работают, а вот участок мужского воспитания полностью обесточен. В результате “выпускаемые в жизнь” мальчики несут в себе эту изначально заложенную недоработку, глубокий экзистенциальный дефицит достоверности бытия мужчиной. И при этом (тут следует отметить точность интуиции создателей фильма) брошенные мальчики не держат зла на бросивших их субъектов, так и не ставших отцами. Напротив, словно бы выросший в племени диких (вернее, вторично одичавших) индейцев, Бриллиантовый Глаз не только не говорит ни слова упрека, но и существует в слепом коридоре, где любые знаки предательства будут переориентированы так, чтобы не бросить тень на отца. Стратегия избирательного зрения, представленная в фильме с обезоруживающей буквальностью, сама по себе вовсе не свидетельствует о кромке безумия — она, скорее, указывает на возможный исход из заброшенности: стать причиной отца. Взрастить, воспитать себе отца, оказывая ему максимальное отцеприимство. Ибо наконец завершилась эра, длившаяся века и даже тысячелетия, эра, определявшаяся противостоянием отцов и детей. Последняя по времени кульминация пришлась на эпоху Фрейда, сформулировавшего принцип самоидентификации, обязательно включающий в себя “восстание против отца”. Да, еще недавно сыновьям приходилось силой брать социальные высоты, занимаемые отцами, приходилось штурмовать бастионы авторитета, обретая себя в бою и заимствуя у побежденных лучшее. Но уже лет пятьдесят все самое существенное в социальном дискурсе поколений определяется конфликтом матерей и дочерей. Сыновьям не на кого восставать, да и нет причины. Писатель Дмитрий Бортников с редкой проницательностью пишет об этом:

“Это не мы становимся сильными. Нет. Это отцы слабеют… Прошли времена войн и побед. Теперь ты не успеваешь объявить войну, а они уже и лапки кверху! Черт! У них тоже есть бункеры слабости. „Я стар, сынок! Моя жизнь проиграна…” И нечего тут разводить, гнать пургу…Ты просто видишь человека, с которым уже не стоит сражаться. Вот и все” (Дмитрий Бортников. “Свинобург”).

Здесь наступает черед фильма Сокурова “Отец и сын” — он был, возможно, первым, обозначившим в полную силу симптом отцеприимства. В отличие от картины Валерия Тодоровского, где неприкаянность сыновей высвечивается воображаемым бриллиантовым глазом Павлика, фильм Сокурова сделан “на голубом глазу”. Перед нами элегия, насыщенная гомосексуальными мотивами и по своей поэтике восходящая к глубинам докинематографической культуры. Однако болевые точки настоящего — не календарно отмеренного, а действительно наступившего настоящего — зафиксированы с подобающей Сокурову точностью. Один из взрослых мальчиков — тот, кому посчастливилось быть сыном, говорит: “Почему же картина Рембрандта называется „Возвращение блудного сына”? Дело ведь совсем не в этом, следовало бы задуматься о возвращении блудного отца. Ведь отцу всегда труднее…”

Суть проблемы, такой, как она обнаружилась сегодня, обозначена абсолютно верно. Сначала блуд, затем блуждания, и не видно дороги, по которой можно самостоятельно вернуться к отцовству. Самому, без проводника, путь не пройти. Есть в фильме “Отец и сын” некая пронзительная нота, на свой лад выражающая драматизм ситуации.

Мы помним, с какой остротой ставится проблема любви в диалогах Платона. Среди множества обсуждаемых аспектов возникает и такой: следует ли отдавать предпочтение прекрасному телу возлюбленного или же его душе, которой только предстоит стать прекрасной? Сократ, разумеется, отстаивает второй вариант, но при этом он не отрицает чувственной мелодии, сопровождающей усилия старшего по мере того, как формируется прекрасная душа любимца. Очень важно отметить общий неизменный фон всех споров: решительный численный перевес “любящих”, которым (в том числе и Сократу) приходится вести нешуточную борьбу за вечно дефицитного “любимца”.

И вот, как свидетельствует “Отец и сын”, теперь ситуация изменилась с точностью до наоборот. Грустны и безутешны потенциальные любимцы в отсутствии любящих, и некому позаботиться об их душе… Устав ждать, когда же придут “по их душу”, младшие сами отправляются в путь. Несостоявшегося сына, отцеприимного странника ведет нужда, ему во что бы то ни стало надо получить недополученное: лишь в этом случае жизнь может стать, по крайней мере, выносимой. Нужда состоит в обретении первородства. Эммануэль Левинас, последний великий метафизик XX столетия, характеризует суть дела так:

“Отцовский Эрос сообщает сыну его уникальную единичность: его „я” как отдельное начинается не с наслаждения, а с избранности” (“Тотальность и бесконечное”).

Если пропустить это начало, отмеченное знанием избранности, все дальнейшее становится смутным и невразумительным. Никто не любит слушать невразумительных историй. В такой ситуации обрести основания для любви и самоуважения, для сносного экзистенциального самочувствия — значит в каком-то смысле вновь родиться — теперь уже как сын у отца. А если еще выпадет счастье восстать против отца, совершить этот решающий жест человеческого самоопределения, жизнь получит неприкосновенный запас смысла, который не извлечь ни из каких других запасников. Но восстание потом, до него дело может и не дойти; сначала — отцеприимство.

Каждый из фильмов доносит свой аспект заботы и печали об отце. “Беспричинные сыновья”, сознательно или подсознательно, реализуют схожую программу отцеприимства: какой бы ни был отец, лишь он может осуществить избранничество. Только он может сказать подобно пророку Исайе: “Вот все сыновья мои предо мной” — и тогда сама собой сложится история, возможно, грустная, возможно, даже трагическая, но все же членораздельная и достойная запоминания свыше.

Пока ее нет, попытка обретения отца, равно как и попытка обретения сына, передоверены импровизации. Но действовать по наитию легко, когда сохранен эталон, на который указывает пророк Исайя, и перед глазами распечатки того, как это было и как повелось. Подобным образом преодолевалась военная безотцовщина. Когда же нет самого эталона, импровизация провисает в беспомощности, несмотря на безоговорочное отцеприимство или решимость сделать своих мальчиков мужчинами. Павлик, появившийся из ниоткуда, не может рассчитывать на пристальное отцовское внимание, на присутствие рядом, передающее избранничество. Но ведь и его сводный брат, никуда не исчезавший, похоже, не получил от отца ни крупицы первородства — все было недосуг. Парадоксальным образом братья оказываются почти в одинаковом положении, только старший одержим жаждой отцеприимства, и в этом его единственная надежда. В этом же, как ни странно, и своеобразное преимущество, ибо младший знает, что все бесполезно, он уже не возобновляет попыток.

Новоявленному сыну удается пробудить встречное движение души, мы видим вспышки и внезапной гордости (мой сын — он был там, где вам и не снилось), и столь же внезапного покровительства. Но душа слишком ленива, слишком быстро истощается в этих вспышках, и ей, увы, не на что опереться. Выстроить какое-либо устойчивое отношение на импровизации не удается. Хрупкая постройка рушится, и главный ее строитель погибает под обломками; остальные, можно сказать, отделываются “легкими травмами”, но кто знает, к каким тяжким душевным повреждениям они приведут в будущем.

О тяжких душевных повреждениях идет речь и в фильме Андрея Звягинцева “Возвращение”. Здесь мы тоже сталкиваемся с исходным отцеприимством, с готовностью принять это инопланетное существо, именуемое отцом. Правда, вектор событий на первый взгляд кажется противоположным: обозначается решимость вдруг объявившегося отца произвести инициацию своих мальчиков и тем самым передать им избранничество. Кажется даже, что программа действий продумана им до мелочей, хотя по сюжету фильма окончательное решение было внезапным. Тем не менее каждый жест демонстративен: “вот так ведут себя мужчины”, “так ставят палатку”, “так ловят рыбу”, так дают сдачи (обидчику).

Вроде бы мальчики должны пребывать в непрерывном восхищении: у них ведь не просто отыскался папа, но такой, который всем отцам отец. Разве это не свершившееся чудо, разве оно не из сферы сокровенных детских мечтаний? Однако что-то не работает. Что не так? Понять причину провала одновременно и трудно, и крайне важно. Существует программа воспроизводства человеческого в человеке, записанная в первичных инструкциях любой культуры. Например, в латышских дайнах:

Так хлеб молотят.

Так известь гасят.

Так деготь курят.

Так стены красят.

Так меч куется,

Чтоб завтра в сечу.

Так конь несется

Судьбе навстречу…

Что же делают не так герои “Возвращения”, и прежде всего отец, почти буквально пытающийся реализовать эталонную программу? Почему эталон превращается в самопародию?

Ошибка, если это можно назвать ошибкой, состоит в неверной скорости, в чудовищной торопливости блудного отца, намеревающегося искупить вину своего отсутствия за пару дней. Вспомним теперь Мандельштама:

Нет в мире силы, способной ускорить

Текущего меда струю…

Нельзя выучить иностранный язык за неделю, приобрести друга за день, сделать скрипку за выходные. Вообще ничего подлинного и настоящего нельзя обрести в таком “ускоренном темпе”, его можно только подделать. Ускоренная программа отцовства не просто бесполезна, она во всех смыслах разрушительна — и фильм очень точен в этом отношении. Сбои возникают с самого начала. Младший сын почти сразу переходит к “восстанию против отца”, что одновременно является протестом против неустранимой фальши всей ситуации. Старший, который успел накопить больше тоски по отсутствующему отцу, отцеприимен до последнего, но и он в конце концов переходит на сторону брата. Поскольку понимает: не так становятся мужчинами и не так обретают право первородства. Отец вроде бы делает все, что можно, но все, что он делает, выдает в нем мастера скоростного соблазнения, руководствующегося логикой краткосрочных инвестиций. Пожалуй, нет сомнений в его искренности, ясно ведь, что и мать своих сыновей он любил — ровно столько, насколько любви хватило. Да и сыновьям он отдает весь запас своего отцовского — что же делать, если запас этот так мал и втиснут в экзистенциальную скороговорку… Приблизительность в таких вопросах фатальна, и в притче Андрея Звягинцева фатальная неточность (оплошность) отца приводит и к совершенно буквальному срыву. “Затея сорвалась”, это яснее ясного, но возмездие, настигающее героя, не несет в себе ничего персонального.

Инициация, совершенная с грубым нарушением ритуала, не действительна. Известно, что бог Индра, читая мантру, перепутал ударение в одном только слоге — и, вместо того чтобы сокрушить врага, сокрушил друга. Импровизация в совершении важнейших ритуалов тем более не остается безнаказанной, и инициатор оказывается главной жертвой своей авантюры.

Очень важно то, что происходит потом. Потом, когда отец становится слаб и беспомощен, мальчики ведут себя как Сыновья. Они исполняют свой долг, не уступая греческим героям, но это потому, что теперь они знают, что делать, потому, что мир, в котором они живут, устроен так, что сыновья в нем отцеприимны, а отцы слабы и беспомощны. И эта программа, в отличие от той, которая утрачена, не дает сбоев. Но и не влечет никакой благосклонности свыше, ведь свыше она и не устанавливалась. В сумме потерь, понесенных цивилизациями Запада, утрата отцовского сопровождения мальчиков одна из самых трагичных.

Существует любопытный критерий зрелости цивилизации, предложенный Грегори Бейтсоном: чем архаичнее общество, тем больше глубина родовой памяти. В наиболее продвинутом по этому критерию американском обществе каждый третий не знает имени своего деда, а во всемирно известном благодаря Леви-Строссу племени бороро любой пятилетний мальчик знает имя своего прапрадеда в седьмом колене, не всегда умея при этом считать до семи. И различие между Россией и Америкой состоит прежде всего в том, что там уже наступила анестезия и граница между “родными и близкими” с одной стороны и “первыми встречными” с другой едва уловима. Тем самым новая модель сборки человеческого в человеке запущена в серию и успешно (по-своему) действует. В России анестезия не наступила, напротив, общество находится в состоянии воспаленного отцеприимства, о чем, между прочим, и свидетельствует передний край современного кинематографа.

Некоторые из недавно вышедших фильмов решают проблему в ретроспективно-ностальгическом ключе, реставрируя устройство мира, в котором отцы были сильны. Фильм Машкова по пьесе Галича так и называется “Папа” и представляет собой смесь этнографической импровизации и душещипательности. Это сочетание нередко приводит к появлению фильмов, о которых принято говорить, что они любимы зрителями; есть основания полагать, что и работа Машкова попадет в ту же категорию. В интересующем нас аспекте ностальгические ноты задействованы в полной мере: утопия безвозвратного прошлого может рассматриваться как средство легкой анестезии.

Атмосфера ожидания Мессии порождает исключительное по своей внимательности и специфической заботливости отношение к детям. Вдруг это Он или Она, которой суждено понести в своем чреве? Соответственно, обращает на себя внимание легкость переноса мессианских ожиданий на огранку любого таланта отпрыска, возделывание любого знака избранности. Сюда же можно прибавить неподдельное сокрушение в случае неоправданности родительских ожиданий: каждый несостоявшийся мессия виновен перед родителями. Увы, сегодня, тем более в условиях современной российской действительности, вину взыскивать некому. Процесс отложен на неопределенное время из-за неявки сторон.

Экскурсы в прошлое не обязательно должны быть ностальгическими, и целью их редко оказывается анестезия, чаще художник пытается раздуть тлеющий костер чувств. В фильме Месхиева “Свои” рассматривается воздействие переломного исторического времени (или времени катастрофы) на отношения родства и свойства. Тема далеко не нова, в том числе и применительно к Отечественной войне. На этот счет существуют некие априорные истины. Например, если линия фронта пройдет через отчий дом (что сплошь и рядом случается в гражданских войнах), поражение, скорее всего, потерпят обе стороны. Для художника очень важно зарегистрировать, как именно это случится: точность такого рода как раз и составляет саму суть исследованного Аристотелем катарсиса. Но фильм “Свои”, удивительно достоверный во многих подробностях и деталях, очень приблизителен в главном: его трагическая составляющая высказана какой-то невразумительной скороговоркой. Может, дело в том, что сам архетип традиционного Дома все дальше уходит в забвение.

Но в фильме Александра Велединского “Русское”, где бытовой антураж эпохи, напротив, весьма условен, ощущение контактного проживания передано безошибочно. Перед нами время, когда восстание против лжи отцов не просто имеет смысл — оно открывает герою путь к обретению подлинности. Удастся ли пройти этот путь без надломов и непоправимых надрывов — другой вопрос. Основная коллизия фильма (безусловно, достойного отдельного разговора) — предательство матери и предательство любимой женщины как свидетельство общей глубокой деформированности человеческих отношений. Болезненность этой деформации еще и в том, что она воздействует на живое, еще не ставшее полумертвым. Врачи психушки пытаются заглушить необузданные проявления живого, но где-то вдали маячит воображаемая Америка, а крупицы великой поэзии перебивают действие психотропной блокады. “У нас была великая эпоха” — этот рефрен Лимонова поддерживает тематическое единство фильма и органично вливается в его поэтику. Теперь другие времена, и мы возвращаемся в нашу эпоху.

В “Коктебеле” Хлебникова и Попогребского блудный сын следует вместе с блудным отцом. Можно сказать, что каждый из них представляет собой единственное, что осталось у другого, но о какой-либо симметрии говорить не приходится и здесь. Сын для отца — якорь, удержавший в безостановочном падении и продолжающий удерживать на плаву. Или, в духе этой же метафоры, буксир, пытающийся тащить за собой, но сумевший вытащить только на отмель. А отец для сына кто? Сама возможность такого вопроса говорит уже о многом, еще более красноречива неясность ответа.

Когда отец в опасности, сын не раздумывая встает на его защиту, заслоняя собой (“Не стреляйте в папу!”). Мальчишка стойко переносит тяготы нелегкого путешествия: в самом деле, какое значение имеют трудности, если ты вместе с отцом? Но вот груз ответственности за исполнение принятого решения мальчику зачастую приходится нести за двоих. В этой связке именно он Моисей, ведущий в землю обетованную свою жестоковыйную и слабую духом родню. Ведомый легко поддается искушениям, совершает в конце концов и предательство. Можно себе представить, что и как было обещано сыну! Но поманили рюмкой — и папа уходит в запой: он ведь всегда был востребованным собутыльником. Поманила “женщина на полустанке” — и папа ныряет в накатанную колею. Ведь все это проверенное, многократно опробованное, осажденное чуть ли не на генетическом уровне.

Конечно, ему приходилось “строить самолеты”, он немало чего знает из биологии и географии, а также и из прописей интеллигентской “духовности” — за это и приветил его монстр-собутыльник (не говоря уже о самоотверженной женщине). Но, пожалуй, единственное, чему он способен научить, так это инстинктивной стойке на возможную добычу, усвоенному назубок приему шестидесятников. Тут срабатывает принцип “яблоко от яблони”, мы видим в сыне проявления этой наследственной черты и понимаем, что уже усвоено. Пока, правда, стойка применяется “вхолостую”: мальчик покупает на свои накопленные денежки пачку “Марльборо” для девушки, отдаленно похожей на потенциальный эротический объект, да и новообретенную спутницу отца он воспринимает отнюдь не с точки зрения возможной материнской ласки. Тем не менее сомнений нет: со стойкой все будет в порядке. Сомнения возникают насчет остального, всего того, что мог видеть Исайя, когда говорил: “Вот все сыновья мои предо мной”.

Сын ведет отца изо всех сил, но сил не хватает, и с какого-то момента приходится идти одному, оставив отца (что существенно) в безопасном месте. Создателям фильма удается нащупать ход, заставляющий о многом задуматься. Мальчик идет к цели, как бы следуя некоему зову, источник которого мы не сразу понимаем. Ясно лишь, что речь идет именно об исполнении обетования: так было задумано и решено. И лишь когда сын строителя самолетов восходит на гору и пускает свои бумажные самолетики, мы начинаем припоминать похожую историю, однажды уже случившуюся. Дело тогда происходило в земле Мориа, на горе Елеонской. Теперь же все вышло иначе: Исаак сам взошел на гору, без Авраама. Или, если посмотреть с другой стороны, Авраам не довел до благословения единственное и самое дорогое, что у него оставалось, — своего сына. И акт передачи первородства не состоялся. Ибо со времен Ветхого завета повелось, что богоизбранность, даруемая сыну, передается через благословение отца. Если цепочка обрывается, передача вести по ней невозможна. Отвергнутая жертва спускается с вершины в утративший свою обетованность Коктебель. А перед нами, теперь уже в новом развороте, предстает история блудного отца, увиденная глазами сына. Благодаря множественности точек зрения история наконец приобретает объем, но тональность ее не меняется. Не об этом ли писал когда-то Рильке:

А кто ушел, тот все еще бредет

Или давно уже погиб в пути…



* * *

Журнальный зал | Новый Мир, 2012 N1 | Александр Секацкий


АЛЕКСАНДР СЕКАЦКИЙ


Секацкий Александр Куприянович — философ, писатель. Родился в 1958 году в Минске. В 1975 году, окончив школу с золотой медалью, поступил на философский факультет ЛГУ, откуда через два года был отчислен за изготовление и распространение антисоветских листовок. В 1988 году был восстановлен в университете, в 1994-м защитил диссертацию, посвященную онтологии лжи. Кандидат философских наук. Доцент кафедры социальной философии и философии истории СПбГУ. Автор двенадцати книг и более двухсот статей. В последние годы вышли книги: «Два ларца, бирюзовый и нефритовый» (2008), «Изыскания» (2009). Лауреат премии им. Андрея Белого (2008) и Гоголевской премии (2009). Живет в Санкт-Петербурге. В «Новом мире» публикуется впервые.

Печатается в сокращении.

*

ИЗРАИЛЬСКИЕ ЗАМЕТКИ


В первый же день мы поселились на Масличной горе в Иерусалиме, точнее говоря, в небольшой гостинице при монастыре. Гору Елеонскую Иисус исходил вдоль и поперек, и каждое евангельское событие отмечено здесь церковью, часовней, мемориалом или крестом. Вот место, где Фома вложил персты свои в раны Христовы, а в сотне шагов — отпечаток стопы Иисуса в день Вознесения. Но почему-то достоверность соприсутствия обнаруживается вовсе не в этом, сначала значимыми оказываются иные обстоятельства...

Перед глазами монастырский двор, здесь гуляют цесарки, индейки, есть пара роскошных павлинов. Птицы часто издают какие-то щемящие, новые для меня звуки с необъяснимой регулярностью, и уже к концу первого дня я подумал, что знаменитое пророчество «не успеет трижды прокричать петух» могло касаться не петуха, а одной из этих птиц, хотя крики петухов тоже слышны по утрам. Они напоминают об отступничестве ближайших учеников, и мне начинает казаться, что верующий христианин, приехавший в Иерусалим, первым делом почувствует, что времена отступничества и предательства продолжаются, они не закончены, вообще ни одно из времен, начатых здесь и тогда, не закончено. Все они могут быть отслежены здесь, у своего истока.

Свидетельства о библейских и евангельских реалиях попадаются сплошь и рядом. Созревающие смоквы — их можно срывать в монастырском саду, и на каждом углу они продаются за копейки вместе с другими фруктами. Сами собой мысленно составляются фразы: что ж, вкусим сих плодов и ими насытимся, пока Господь не пошлет иной пищи... Но едва ли не у каждой святыни сидят арабы и взимают какие-то шекели за право посещения. Входишь в монастырь кармелиток, а платишь арабам, один из них даже предлагает за сорок шекелей открыть во внеурочное время церковь Марии Магдалины. Мусульмане контролируют христианские святыни и торгуют ими, дома палестинцев пристроены прямо к стене Елеонского монастыря. Звон колоколов призывает монахинь к заутрене, пробиваясь сквозь шум машин и гортанные голоса ребятишек, но все перекрывает записанный на пленку голос муэдзина, призывающий правоверных к молитве. Над Масличной горой, над христианскими храмами всех толков, над всем Восточным Иерусалимом разносится протяжное, вибрирующее аллах акбар. Вослед этому зову раздаются радостные возгласы, стреляют из ракетниц, ближе к ночи в небо взмывают фейерверки, знаменуя торжество тех, кто пришел на эту землю последним.

Via Dolorosa, крестный путь Иисуса, путь, где Спаситель претерпел муки, даровав возможность жизни вечной без непременного повторения этого пути. Что должен ощущать верующий христианин, идущий сегодня по Via Dolorosa к храму Гроба Господня? Прежде мне казалось, что повторяющий внешнюю канву восшествия на Голгофу может думать: как жалко, что меня (нас) тогда не было с Ним — разве мы допустили бы Его восшествие в позоре и осмеянии? Ведь христианская вотчина сегодня — это и есть Запад (и не только Запад), это вся мощь цивилизации, величие культуры, науки и техники, это формация духа, обязанная Иисусу своим бытием и смыслом. Эх, какой ответ мы могли бы дать сейчас тогдашним гонителям! Разве не поверг бы их в трепет один вид нашего воинства?

То есть я думал, что преобладать должно сознание бессилия в смысле запоздалой силы, не способной уже помочь. Но теперь я воочию увидел, что дело обстоит намного хуже. Нескончаемый поток паломников действительно шествует по страстному пути, но не как воинство, а как вереница пленников или невольников. Узкие улочки Старого города сплошь состоят из торговых лавок, откуда доносятся гортанные крики, запах шавермы, отовсюду свисают какие-то коврики, мочалки, бесчисленные сувениры, изображения Иисуса, в витринах и на подносах разложены нуга, пахлава и прочий рахат-лукум. Между шестой и седьмой остановкой Христа, неподалеку от дома Вероники с отпечатком окровавленного полотенца, расположилась парикмахерская. Кресла в ней не пустуют, я вижу, как минимум, четырех туристов, которым срочно понадобилась стрижка — мастера-арабы взмахивают над ними ножницами и расческами. На видном месте висит терновый венец, на нем укреплена табличка с надписью на русском языке: «Царь Иудейский». Наверное, кто-то примеряет на себя этот венец и фотографируется — обычная туристическая услуга. Шум и гам усиливаются по мере приближения к Храму.

Нет ничего общего с сознанием запоздалой силы, это путь бесконечной суеты, и каждый верующий может испытать некоторую степень унижения, испытанного когда-то Богом, шествующим на Голгофу с крестом Своим.

Торговля на Via Dolorosa идет бойко и напористо — и я пытаюсь представить себе, что на пути вокруг Каабы какой-нибудь лавочник продает хоть клок шерсти с праправнука того верблюда, на котором пророк Мухаммед когда-то въехал в Мекку, пытаюсь — и не получается. Зато хорошо ощущается градация. Чтобы войти в храм Гроба Господня, можно почти не заморачиваться насчет одежды — годятся шорты, тюрбаны; дрэды и панковские ирокезы. Проходя к Стене Плача, требуется надеть хотя бы кипу, которые даются напрокат тут же: с непокрытой головой к еврейской святыне тебя не пропустят. А вот перед мечетью Аль-Акса, помимо арабской надписи, есть кратенькая надпись на английском: «Only for prayers». Вход в мечеть только для мусульман. Может быть, само по себе это еще ничего не значит, но сопоставления возникают сами собой, и приходит понимание, что авторитет христианского мира минимален именно здесь, где прошла жизнь Господа, где Он претерпел смерть и Воскресение.

Арабская уличная торговля — это что-то незабываемое. Вообще-то, на европейцев и американцев (их как-то отличают!) в Восточном Иерусалиме смотрят не слишком приветливо, но если человек выражает намерение что-нибудь купить, если он, так сказать, интересуется и купит хоть самую малость — он неприкосновенен. На первом месте стоит, конечно, гость, но сразу на втором — покупатель. Отсюда полезный, но не совсем обычный совет для чужестранцев, оказавшихся в Палестине или вообще на арабском Ближнем Востоке. Необычность его в том, что если ты попал в фавелы Сан-Паулу или, например, в криминальные кварталы города Кемерова, лучше всего следовать принципу, который гласит: не свети деньги. Не провоцируй честных людей самим наличием у тебя бумажника, ибо они могут не устоять. Но не так дело обстоит в Палестине: если чувствуешь нарастание косых взглядов, ощущаешь сгущающуюся опасность — потрать немного времени и денег, приобрети что-нибудь у уличного торговца (а в палестинских городах нет такого места, где в поле зрения ты не увидел бы хотя бы одного торговца) — и иди себе с миром. В качестве охранной грамоты тебя будет сопровождать молва: это идет покупатель.

Но всего не купишь. Вот мы проходим мимо очередного лотка в Старом городе: тут в художественном беспорядке разложены сокровища из «Тысячи и одной ночи»: темное серебро, амулеты, кальяны, лампы Аладдина, — увы, восприятие уже достигло порога насыщения, сегодня в нем больше ничего не поместится, восприятие нуждается в обнулении, в восходе утреннего солнца. Но продавец догадывается, что мы русские, и, подмигнув своим товарищам, предпринимает беспроигрышный, с его точки зрения, ход. Он обращается к нам по-русски и громко произносит: «Все хорошо! Как дела! Дедушка!» — и позвякивает серебряными изделиями, придвигая их к нам. В ответ мы смеемся и идем дальше. Продавец в недоумении разводит руками, не понимая, что произошло. Как же так, он же выучил сезам, он выложил этим русским весь русский язык, по крайней мере все самое существенное в нем, а они все равно ничего не купили...

Из всех стран, в которых мне доводилось бывать, Израиль, безусловно, самая милитаризованная. Военные попадаются повсюду и во всех видах — в составе патрулей, колонн и просто в виде многочисленных солдат, которые куда-то едут: их встречаешь на автовокзалах, в автобусах и просто на улицах. Вот девушка лет восемнадцати идет по улице, разговаривая по мобильному телефону. За плечами огромный рюкзак, сбоку свисает автомат с запасным рожком, для приведения его в полную боеготовность достаточно полминуты. Почему-то сразу вспоминаются причитания российских матерей о своих детушках, отправляемых в Чечню: как же они там будут, совсем еще мальчики, будут их щипать, бить и обижать...

Здесь военные с оружием вписаны в быт настолько (кстати, далеко не просто отличить солдата от офицера, в этом смысле армия Израиля чрезвычайно демократична), что даже не воспринимаются как защитники, осуществляющие какую-то особую миссию. Типа, идут себе плотники с топорами, нашли подходящие дерево — ну и топоры тут же пошли в ход. Привычное дело, выше стропила, плотники... Так же и этот израильский паренек: выглядит он очень даже беспечно, но кто знает, вдруг через минуту придется воспользоваться своим инструментом? Боевики, террористы, смертники — всякое случается на улицах израильских городов, и тогда люди, конечно, прижмутся к стенам и испытают стресс, но порядок мира для них не изменится, потому что в их мире такой порядок. Эта страна обретена, отвоевана и каждый день обретаема заново. По сути дела, военное положение длится с момента основания Израиля, и когда недавно израильский десант высадился на корабли пропагандистской флотилии, идущей в сектор Газа, в результате чего были убиты восемь человек, оказавших вооруженное сопротивление, для всего благоустроенного мира это стало шоком; реакцию израильского общества точнее всего можно описать как вздох сожаления: что ж, на войне как на войне.

Если бы не твердость в решающие моменты и не готовность к неотвратимому возмездию (никто не забыт и ничто не забыто), государство евреев давно прекратило бы свое существование, точнее будет сказать, что его существование даже не началось бы. А так — я вижу, как в Иерусалиме и в других городах евреи и арабы ежедневно проходят мимо друг друга, явно не испытывая взаимной симпатии, но не испытывая и страха. Нет того липкого подобострастия, которое постоянно ощущаешь, например, в парижском метро, где те же арабы чувствуют свое неоспоримое превосходство. В Израиле точки над «i» расставлены, и жизнь ежедневно подтверждает правоту такого подхода. Ситуация, безусловно, далека от дружелюбия, но она, по крайней мере, является проясненной, и никакие иллюзии не замутняют трезвого взгляда. Положение в Европе, на мой взгляд, в каком-то смысле хуже, там преобладает иллюзия, что трусоватое подобострастие по отношению к «новым людям», к тем, кто пришел последним, будет зачтено за дружелюбие, — увы, и опыт это показывает, подобные надежды совершенно беспочвенны, ибо взаимоотношения равных никогда не выстраиваются таким способом. Кстати, вооруженная сила в самом прямом значении этого слова представляет собой не совокупность ядерных зарядов, размещенных где-то в далеких шахтах, и не бронетанковые колонны, идущие по пустыне (все это во вторую очередь); вооруженная сила характеризуется скоростью преобразования беспечно идущих граждан в воинов, готовых к отпору, к самым решительным действиям. Такая готовность обладает воспитательной функцией, именно она и обеспечивает паритет на Святой земле — ведь и арабам решимости не занимать, ее ограничивает лишь встречная решимость. Впрочем, никто из граждан Израиля не сомневается в том, что их страна обладает ядерным оружием, все также прекрасно понимают, что это обладание по умолчанию, и поэтому решительно осуждают предателя Вануну, выдавшего ядерные «секреты» Израиля британским спецслужбам, а через них и мировой общественности. Но и мировую общественность, в свою очередь, похоже, устраивает статус обладания по умолчанию — это не тот случай, где нужно расставлять точки над «i».

Удивительны ортодоксальные евреи (про себя я продолжаю называть их цадиками, понимая, что это слово имеет иное значение), они едва ли не самое живописное из того, что есть в Израиле. В черных костюмах и белоснежных рубашках, в кипах и шляпах они ходят по городу в сорокаградусную жару, под палящим солнцем, они ездят в автобусах, что-то покупают на лотках, и молитвенники у них всегда при себе. Вот мы едем из Цфата, одной из иудейских святынь. Автобус останавливается у причала, специально предназначенного для краткого отдыха пассажиров, — люди выходят из автобусов, направляются за мороженым, прохладительными напитками, просто пройтись. Вышли и цадики, ехавшие с нами, отошли в сторону и, как только набрался кворум (10 человек), приступили к молитве. Выходящие из других автобусов присоединяются к ним. Направился к молящейся компании и совсем юный цадик, лет тринадцати, но, вдруг спохватившись, бросился к своему автобусу, обнаружив, что оставил там пиджак, позволив себе выйти в одной рубашке. На его лице запечатлелось выражение стыда. Через пару минут детский цадик вышел уже при полном параде и присоединился к честной компании... Прочие пассажиры поглядывали на цадиков скептически.

Отношение к ортодоксам в израильском обществе неоднозначное, воспользуемся этим затертым оборотом. Ортодоксы освобождены от большинства обязанностей по отношению к государству, и прежде всего от воинской повинности. Собственно, цадики занимаются по преимуществу двумя вещами: 1) чтением Торы и комментариев к ней со всеми вытекающими отсюда последствиями и 2) производством детей. И то и другое вменено им свыше, все же прочее факультативно или напрямую противоположно праведности. Деятельность женщин более разнообразна, но и в ней самыми важными являются две вещи: 1) восхищение учеными занятиями своего мужа и 2) разверзание чресел для производства детей. Прочее осуществляется как бы между делом. Это, однако, не так мало, поскольку одной из них когда-нибудь суждено будет зачать машиаха, зачать и выносить Мессию, который вернет Шехину из изгнания, соберет народ из рассеяния и, разумеется, восстановит Храм. Когда это случится — неведомо, Событие может произойти завтра или сегодня, но до той поры избранные еврейские мужчины должны читать Тору и комментарии к ней, все евреи должны блюсти субботу и ни при каких обстоятельствах не варить козленка в молоке его матери. Нелегко это, трудности подстерегают и там, где не ждешь. Наблюдая за иерусалимскими левитами, я вспомнил слова знакомого хасида, услышанные еще в Петербурге и тогда пропущенные мимо ушей: «Ты не представляешь себе, какое это искушение, как хочется иногда найти козу с козленком — кормящую козу — и сварить этого сраного козленка в ее молоке... Приготовить кушанье в субботу и съесть его, глядя в небеса». Теперь я подумал, что остальные израильтяне, наблюдая за своими безгрешными собратьями, очень даже могут временами испытывать нечто подобное...

Тем не менее хранители священных занятий способны вызвать уважение у любого. Ведь все прочие занятия могут случиться и могут случаться с любым евреем, но они не принадлежат к высокой регулярности, о них можно упомянуть между делом, — поездка в Америку, хлопоты о наследстве, взрыв, свидетелем которого ты стал, но не следует всем этим долго занимать себя и других, зачем увековечивать пустяки в душе, принадлежащей Б-гу.

Герметичность занятий, которым всею душой предаются цадики, может показаться простому еврею (бенони) никчемной, странной, бессмысленной и даже вредной. Ведь это они, беноним, служат в армии, платят налоги, беноним крутятся изо всех сил, чтобы заработать на хлеб себе и на право ортодоксов посвящать себя безоглядно ученым занятиям. «Эти коэны существуют за наш счет» — так может подумать любой бенони и нередко так и думает, но где-то в глубине души, под покровом ворчания, беноним Израиля дают внутреннюю санкцию: и пусть существуют! Пусть за наш счет рожают и растят детей, читают Тору по сорок раз на дню, носят в любое время года свою нелепую одежду — пусть. А мы будем поглядывать на них искоса и ворчать для порядка, но внутри будем любоваться и по-своему гордиться ими. В полном виде санкция звучит так: «Мы можем позволить себе прокормить этих евреев, поскольку мы сильны». Но столь же верно и обратное: мы сильны, поскольку они праведны, и чем более праведна их жизнь, тем больше она независима от текущего тысячелетия на дворе, тем прочнее идея этого государства, тем устойчивее, сколь бы странным это ни показалось, и его, государства, земное существование. Почему-то возникает ощущение, что не эти левиты примкнули к Израилю в поисках безопасности, а, наоборот, Израиль примкнул к ним и вокруг выстроился... Следует подчеркнуть, что цадики-праведники не оказывают религиозных услуг населению, чем решительно отличаются от духовного сословия в привычном смысле слова. Они, конечно, молятся во имя себя и даже во имя Израиля — но не во имя окружающего их эмпирического государства, а во имя того Израиля, с которым заключен завет Единого и неведомого Б-га. Я подумал, что эти цадики — своего рода авангард и что когда-нибудь подобных прав, возможно, добьются и свободные художники, бескомпромиссные представители арт-пролетариата, класса, на наших глазах формирующегося и обретающего самосознание.

А по двору монастыря, в котором мы остановились, ходит павлин. Павлин ни для чего не нужен, но его кормушка никогда не пустует.

От сути обетования мысль переходит к обещанию, к природе обещания. В Израиле никуда не деться от размышлений, связанных с сущностью обещания. Зачем человек обещает? Потребность дать обещание и намерение его выполнить — это два разных стремления или одно и то же? Что такое неисполненное обещание — разбившийся драгоценный сосуд, трагедия, вина, пустяк, осознанная стратегия?

Важность соответствующих вопросов напрямую вытекает из знаменитого определения Ницше: человек есть животное, смеющее обещать. Попробуем продолжить размышления Ницше на этот счет. Принимая во внимание господина, человека длинной воли, суть которой состоит в том, что данное обещание неотличимо от необходимости его сдержать, мы видим, что в этом случае «обещать» значит «быть». Быть самим собой. Тем же, что и вчера, вообще быть в качестве субъекта.

Если задуматься над декартовским вопросом о достоверности Я, нетрудно заметить, что формула cogito ergo sum есть процедура удостоверивания, то есть настоящее, а не бумажное удостоверение личности. Мысль, которую я мыслю, определяет меня мыслящего, причем в тот момент, когда я ее мыслю; это как бы сквозная молния, пронизывающая и меня и универсум, подтверждая мое место в универсуме. Но мысль нельзя помыслить раз и навсегда, ее не хватит надолго, она вообще есть мысль лишь в момент, когда я ее мыслю, в другие моменты она не имеет ко мне отношения. Напротив, обещание есть проекция себя в будущее, обещание длит и одновременно удостоверивает подлинность Я. Самая первая максима законодательства чистого практического разума фактически имеет форму обещания, знаменитое кантовское als ob[1] — это модальность обещания. То есть обещание представляет собой материю субъекта, посредством обещаний в мире производится синтез «субъектосодержащей породы». Витгенштейн в «Философских исследованиях» словно бы продолжает мысль Ницще, замечая, что животное может хранить верность, но обещать верность оно не может. Посредством обещания, сдерживаемого слова, человек вытягивает себя, как трубач вытягивает ноту. Господин делает это с уверенностью, порой с виртуозностью, но и любой субъект вообще восстанавливает себя, продлевает себя в неподвластном времени посредством сдерживаемого обещания. Тем самым вопрос «почему человек обещает и сдерживает обещание?» похож на вопрос «почему мороз морозит?». Не из прихоти. Не из какой-то заранее существующей порядочности, а просто благодаря самости, просто потому, что достоверность бытия от первого лица соединяется в данном случае с признанностью. За пределами данной признанности все выглядит по-другому и на вопрос «что вообще здесь делает этот человек?» может последовать ответ: он занесен сюда страхом, или его привело желание (например, алчность), или за него решили другие, — каждый из этих ответов будет свидетельствовать о несвободе и неуместности человеческого существа, о том, что человек он не благодаря, а вопреки тому, что он здесь: как призывник в армии, пролетарий на фабрике, палестинец в Ливане и так далее. Но если выясняется, что он пообещал, дал слово, то дальнейшие вопросы на тему, что он здесь делает, на этой улице, в этой стране, в этой жизни, будут, в сущности, излишними. Более того, бытию как обещанию гарантирована некая мера уважения, чего не скажешь ни о бытии как вынужденности, ни о бытии как желании.

В моей памяти возникают стихотворные строчки из далекого детства и потом сопровождают как рефрен всей поездки:

Погодите, детки, дайте только срок,

Будет вам и белка, будет и свисток...

То ли из Некрасова, то ли из Никитина, я не помню, в связи с чем были сказаны слова обещания и чем дело кончилось. Но я представляю крестьянина, пасечника, дедушку и внучат, которым было обещано это диво дивное. Пасечник, руководствующийся простым и понятным мотивом, может и не освобождается от вопроса как я провел лето, подробности значимы, последовательность по-своему важна. Но вопрос зачем я провел лето отпадает сам собой, если белка и свисток будут предъявлены. Ясно, что лето прошло не зря, не впустую, оно проведено осмысленно. Тем самым значимость обещания все еще остается таинственной, однако проясняются важные аспекты, например отпадает пресловутое софистическое опровержение модальности обещания: «мое слово, хочу — даю, хочу — беру обратно». Оно вроде бы и верно, несмотря на парадоксальность: подумаешь, слово, пустой звук, кимвал бряцающий... Но коли так, у слова нет и хозяина, притяжательное местоимение совершенно условно. То есть нет никакого моего слова, поскольку единственный способ сделать слово моим — привести его в исполнение. Продумать мысль, предъявить произведение, выполнить обещание. И если нет ничего моего, лишь кимвалы, сами по себе бряцающие, то нет и меня. Так что «сметь обещать» — это, конечно, великая авантюра, но обойтись совсем без обещаний, без подключения к важнейшей субъектообразующей породе тоже не удается. Возникает дилемма, четко выраженная Габриэлем Марселем: «Всякая верность есть верность самому себе. Но в этой точке рождается альтернатива: в тот момент, когда я беру на себя обязательство, я или произвольно настаиваю на неизменности моего чувства, которое реально не в моей власти, или заранее соглашаюсь выполнить определенное действие, которое, возможно, не будет отражать мое внутренее состояние. В первом случае я лгу самому себе, во втором я заранее соглашаюсь лгать кому-то другому»[2]. Французскому философу следовало бы еще добавить, что нет иного способа быть субъектом, кроме как входить в эту альтернативу и выходить из нее всякий раз — либо с честью, либо с бесчестьем.

Обещание как выстраиваемая длительность самого себя сразу же отсылает к двум вещам, к Сцилле и Харибде всякого обещания — к памяти и желанию. Микрокристаллы памяти распылены по всем психическим процессам, но нам важна другая память, без которой невозможно сохранение человеческого, — именно ее исследовал Ницше в работе «К генеалогии морали». Всякая частичная память может рассматриваться в качестве архива или в качестве расширенного настоящего для той или иной психической реальности. Но сдерживание обещания — это память человеческая как таковая, то, что помнит или не помнит именно субъект, то, что вменяется ему этически или персонологически. Тут подходит изречение герцога Ларошфуко: многие жалуются на недостатки памяти, но никто не жалуется на недостаток ума. К остроумному замечанию герцога следует добавить одно уточнение. Дело в том, что жалобы на плохую память весьма различны между собой. Одно дело сказать, что «у меня плохая память на лица» (на номера телефонов, вообще на всякие числа) — в подобных заявлениях нетрудно распознать элементы кокетства. Можно представить себе простодушное признание «я совершенно не запоминаю прочитанных книжек». Однако жалобы на плохую память в отношении даваемых обещаний встречаются, пожалуй, еще реже, чем жалобы на недостаток ума: «Ну что я за человек, что бы ни пообещал, непременно забуду... вы уж не обессудьте, примите меня таким как есть». Такое признание можно сравнить, например, со следующим: «Ничего не могу поделать со своей вороватостью, как увижу, что плохо лежит, непременно сопру». Эстетический апофеоз подобной этики абсурда представлен в стихотворении Игоря Холина:

Вы не знаете Холина —

Меня и не надо знать.

Это такая сука,

Это такая блядь...

Никудышная память на обещания прежде всего самопротиворечива. Так, если человек плохо запоминает лица, эту его особенность можно компенсировать наличием надежного спутника и повышенной чуткостью к тем, кто вдруг здоровается с тобой. С компенсацией памяти на цифры вообще нет проблем. Но не помнящему обещания ничем нельзя помочь, по крайней мере в этом смысле, он просто должен стать другим человеком, точнее говоря, стать наконец человеком — условие невыполнимое, пока даваемые обещания заведомо представляют собой пустой звук. В сущности, забыть свои обещания равносильно тому, чтобы забыть, кто ты такой, кто ты вообще есть — кроме особо оговоренных условий, о которых еще пойдет речь.

Тут, пожалуй, пора вводить в рассмотрение и желание: сильное желание («сокрушительную страсть») по аналогии с универсальной, а не частичной памятью можно определить как желание, способное приостанавливать обещания, размыкать обещанное. Когда человек влюбился и забыл себя, полюбил до самозабвения, значит, сильное чувство показало свою силу тем, что приостановило все, что он обещал другим и самому себе. И если человек, ничего не обещавший, ведет себя так, как будто бы дал свое нерушимое слово, мы говорим об одержимости, — тогда прощайте и белка и свисток. Они, конечно, были обещаны, но где теперь тот пообещавший — он либо умер, либо влюбился без памяти...

Ну а если все-таки просто забыл? Но нет, мы отрицательно качаем головой: не такой это человек, чтобы забыть, а если все же вылетело из головы, то это не с памятью что-то стало, а с самим человеком... Его словно подменили, в каком-то смысле именно подменили непреодолимые обстоятельства. Сильное чувство заставляет потерять голову, а вместе с ней прежнюю этическую, гражданскую да и биографическую тождественность, и это, пожалуй, важнейшая коллизия всей мировой литературы — сразу же вспоминается «Тарас Бульба»... Пожалуй, стоит заметить следующее: длительность страсти (сильного чувства) и длительность обещания образуют автономные, обособленные жизни, проживаемые отдельными существами. Существа эти находятся в состоянии конфликта, иногда непримиримого, поскольку безоговорочное торжество одного нередко означает смерть другого, кроме того, в войне между двумя существами нередко повреждается, а то и вовсе приносится в жертву тело, поскольку оно буквально раздираемо противоречиями.

Итак, автономный субъект, длящий себя в обещании, и тот, чья длительность удерживается сильным чувством, предстают как разные существа и даже как разные сущности. Санкции гражданского состояния, разумеется, на стороне первого, ведь и само гражданское состояние конституируется длящимся обещанием. Но и у чувства есть свои протестные санкции, отражаемые в любовной лирике и даже в фольклоре, — есть у них и философская легитимация, можно вспомнить дионисийское начало у Ницше, превознесение трансгрессии Батаем, хотя в целом философия на стороне обещания, что и понятно, поскольку существо, рождающееся в момент охваченности сильным чувством, не склонно к рефлексии. Защита, в которой нуждается одержимое любовью меньшинство, ведется прежде всего инстанцией искусства. Со времен Платона основной пункт обвинительного заключения против неудержимой страсти сводится к тому, что вожделение подрывает устои Я, разрушая морально-психический континуум изнутри. Впрочем, отсюда же возникает и контраргумент: если эти устои так легко разрушаемы, стоит ли о них сожалеть? Да и возможна ли сама человеческая экзистенция без скрещения двух основных ее модусов: желания обещать (такова самая общая форма желания) и обещания желать, например, обещания любить вечно?

На этом перекрестке и возникают новейшие социальные институты или сущностные модификации более древних, еще не рассчитанных на личное обещание институтов. Так, например, бракосочетание (институт семьи) вполне может обойтись и без всепоглощающего чувства, и без личного обещания, достаточно обязательства, записанного в традиционных формулах. И все же союз любящих и сама любовь не обходятся без обручения модусов обещания и желания. Возникающая здесь абсолютная самопротиворечивость как раз и делает этот момент столь важным, обеспечивающим мерность человеческого существа.

Вот человек: до тех пор, пока он не воспылал страстью, он был самим собой, он помнил и про свисток и про белку, сохранял самообладание, был узнаваем в ранее завоеванной признанности. Но вторгшееся как стихия чувство расщепило весь этот континуум, нарушив самые существенные обещания, — при этом девальвируется и модус «обещать» как таковой. И что же? Чего же требуют влюбленные и любящие друг от друга в только открывшемся для них мире, открывшемся благодаря разлому предшествующих обыкновений и обещаний? Обещания.

— Обещай, что будешь любить меня всегда, что мы никогда не расстанемся! Поклянись, что будешь хранить мне верность!

Вот воистину удивительный призыв к тому, кто только что нарушил верность себе прежнему, и все обещанное им потерялось, рассыпалось под влиянием страсти. Как если бы солдат, бежавший с поля боя, встретил такого же дезертира из армии противника и они пообещали бы друг другу стойко сражаться плечом к плечу против всего мира. Но назовем ли мы это странным или смешным, придется признать, что дела человеческие устроены именно так: соединению руки и сердца предшествует соединение обещания и желания.

Да, крик петуха на Масличной горе в первый же день обозначил тему предательства, затем сама собой возникла тема обетования и обещания. Слишком многое в Израиле воспринимается как оборванная струна обещания или как застывший стон: понятное дело, Стена Плача, но дело не только в ней. Разочарованием стало для меня полное небрежение самобытной культурой местечкового еврейства — я-то надеялся найти ее живые очаги, а встретил чуть ли не гонения на идиш. Ясно, что возрождение иврита из угасавших остатков можно рассматривать как исторически беспримерный подвиг народа, такое не удавалось больше никому, но странная стыдливость в отношении к идишу кажется мне не то чтобы стратегической ошибкой, но уж точно свидетельством слабости. Неужели дети устыдились наготы отцов своих, тех самых беноним, которые когда-то своей музыкой и юмором породили в Европе целую музыкальную формацию, в СССР получившую название эстрады? Впоследствии именно эта формация явилась одним из важнейших источников поп-культуры. Но для израильской молодежи, говорящей на иврите, планета Хаве Нагила столь же далека, как и для их сверстников из любой европейской страны за исключением России (ну и Украины), где в ностальгической дымке еще обитают и Беня Крик, и тетя Хая, не развоплотившись окончательно. В современном Израиле у них нет такого кусочка родины, в отличие от хасидской премудрости, нашедшей себе пристанище в Цфате и в различных университетах страны.

Я пытался выяснить, почему это так, собеседники в ответ пожимали плечами, мол, еще Голда Меир недолюбливала идиш... За отдельными недоговоренностями вырисовывается комплекс: за все эти штучки нас тогда высмеивали, презирали, а уж какая судьба выпала на долю их носителей... не хотелось бы ее повторить. Понятно, что никто напрямую не скажет ничего дурного о люблинских штукарях, редко какой народ умеет так помнить свою историю, и все же у меня создалось впечатление, что фольклор американских ковбоев, включая их музыкальные предпочтения, куда ближе растущему сейчас в этой стране поколению, чем «все эти канторы-шманторы», как выразился говорящий по-русски парень, с которым я познакомился за чашкой кофе.

Но русскоязычный Израиль существует и сохраняет свои позиции. Большинство наших бывших соотечественников смотрят российское телевидение, а магазинов, продающих русские книги, явно больше, чем тех, где продается литература на иврите. Даже неизбежный налет провинциальности показался мне далеко не столь очевидным, как у русскоязычной диаспоры Парижа, но некоторая законсервированность взглядов все-таки бросается в глаза. Тот, кто думает, что про Клямкина и Нуйкина уже давно забыли, пусть съездит в Беэр-Шеву, там его на полном серьезе могут спросить, что пишет сейчас Игорь Клямкин и прислушивается ли к нему интеллигенция... Словом, внутри русскоязычного Израиля обитает сегодня самая большая колония шестидесятников — не бывших, отставных, а, так сказать, действующих. Одна из представительниц этого практически вымершего в России племени, прервав меня на полуслове, вдруг заявила: «Прежде чем оценивать красоту аргументов, надо сначала выяснить, наши это аргументы или не наши». Она уехала из Росии (из Питера) в 1993 году, но и сегодня голосовала бы за Ельцина.

Впрочем, в Израиле она голосует за правых. За Ликуд, Авигдора Либермана, за единую и неделимую столицу. Подавляющее большинство советских и российских переселенцев — патриоты Израиля, далекие от пацифизма. В отношении к их убеждениям трудно даже говорить о двойных стандартах, скорее это свойственный всем шестидесятникам параллакс избирательного зрения, позволяющий сохранять видимость сохранения обещания, систематически его нарушая. Моя собеседница возмущалась имперскими амбициями России на Кавказе, но также и несносными палестинцами, не желающими покидать обетованную (но не им же) землю. Для поддержания разговора я спросил: «А как нам отпустить Чечню, с землей или без земли?» Женщина напряглась, переспросила: «В каком смысле?», потом снова напряглась — и обиделась.

И вновь о модальности обещания. Заметим, что намерение его выполнить сохраняется не только с помощью силы, будь то воля или сила внешнего принуждения. Задействуются все важнейшие стратегии, включая хитрость разума. Навскидку можно сказать, что самосохранение личности, в том числе и «юридического лица», через удержание обещания, является универсальным для человеческого существа, однако существуют принципиальные различия в способе такого сохранения, в значительной мере совпадающие с различиями между господином и носителем рессентимента. С господином понятнее, для него незыблемость данного слова есть прямая основа самотождественности: как иначе он мог бы оставаться самим собой, господином своих рабов, замыслов и поступков? А вот агент рессентимента, «нарушающий свое слово, еще не успев его выговорить» (Ницше), он-то как сохраняет свою идентичность?

Ответ прост: все так же, посредством обещания, даваемого и подтверждаемого от своего имени. Только дело в том, что хрупкое, ломающееся обещание в местах разлома искусно склеивается ложью, причем самым востребованным в человеческом мире сортом лжи. В результате многочисленных стыков, связок, сплетений и хитросплетений (не забудем, что греческий глагол legein, от которого происходит и сам логос, означает «сплетать») древо обещания выходит чрезвычайно искривленным, извилистым, ризоматическим, но при этом изнутри сохраняет видимость все того же исходного обещания, просто столкнувшегося с непреодолимыми обстоятельствами (типа «прикрикнули хорошенько» или лень стало).

Некоторые уловки извивающегося сознания я описал в «Онтологии лжи», но бои за самотождественность, происходящие на плацдарме обещания, еще ждут своего метафизического летописца. Вот обычная ситуация: мама идет по улице с маленькой дочкой, девочка шалит, прыгает на одной ножке, норовит выбежать на проезжую часть... Мама наконец не выдерживает, дергает ребенка за руку и громко заявляет: «Все! Раз так, раз ты не умеешь себя вести, никакого мороженого сегодня не получишь!» Девочка в слезы, она, в свою очередь, начинает дергать маму за руку и повисает у нее на руке. Инцидент кончается тем, что мама подходит к лотку и покупает мороженое. Между озвучиванием угрозы и ее неисполнением не прошло и пяти минут, и ясно, что подобная сцена есть нечто в высшей степени привычное, нечто обыкновенное материнское. Эта бесконечно повторяющаяся ситуация вызывает досаду — но не слишком острую, и само чувство безнадежности тоже оказывается приглушенным. Перед нами колыбель рессентимента: пустые угрозы родителей тут же преобразуются в столь же пустые, ломкие обещания подрастающих чад. Но есть повод задуматься: почему жестокость по отношению к детям осуждается, преследуется по закону, а интоксикация детских душ ложными обещаниями, посулами, зачастую, увы, непоправимая, оставляется без внимания? Ведь именно здесь, в этой болезненной душевной травме, скрывается одна из главных превратностей человеческой коммуникации: если слова ничего не стоят, или почти ничего, их требуется много, чтобы создать хоть какую-нибудь стоимость. Избыточное количество выпускаемых, произносимых в мир слов ответственно за экзистенциальную инфляцию — но тем самым инициируется и неустранимое беспокойство мысли.

И возникает вопрос: а хитросплетения и словесные ухищрения, которые мы так ценим в образцах гуманитарного дискурса, в остроумных эссе и трактатах (да и в дисциплинарной науке как таковой), не рождаются ли они именно здесь, в экстремальных для самотождественности ситуациях, когда приходится быстро, лихорадочно, во что бы то ни стало восстанавливать поврежденное обещание? Пожалуй что да. Цепкость мысли рождается не в усилиях чистого разума, которые еще сами должны родиться, а там, где моя самость висит на волоске. Тонкость волоска и становится эталоном для остроты рефлексии.

Обещать и хранить обещание — без этого человеческой жизни не прожить. Однако модальность хранения поразительным образом включает в себя необходимый ремонт и, так сказать, «техобслуживание» данных обещаний. В этой точке сборки выделяется столько энергии, что ее хватает на систематическую мыслительную деятельность вообще, которая тем самым берет начало в ремонтно-строительных работах самотождественности.

Вернемся к доброму дедушке, пообещавшему внучатам: будет вам и белка, будет и свисток. И вот детки приехали, спрашивают: «Дедушка, где белка? Где свисток?» Впору умереть от стыда, но, ничуть не смущаясь, дедушка протягивает ребятишкам сникерс и пакетик орешков, а в ответ на недоуменный взгляд говорит: будете хрустеть орешками, как белочка, а насчет свистка вы просто ослышались, речь как раз шла об этом сладком сникерсе... Приходится признать, что подлунный мир переполнен такими дедушками всех возрастов, не говоря уже о забывчивых бабушках, для которых, впрочем, в юном возрасте обещание является всего лишь вспомогательным способом сохранения самотождественности, а основным — уже упоминавшееся сильное чувство. Как бы там ни было, мы выходим здесь к презумпции Л-сознания, состоящей в том, что у доброго дедушки всегда есть шанс оправдаться, сохранить свое лицо.

Оттачивание такого рода оправданий составляет содержание политической деятельности в современном мире. Если прихотливость и тонкость мысли в целом все же сплетается из многих источников, то уж политический дискурс как таковой представляет собой прямую проекцию усилий доброго дедушки. Поль Рикер называет это «продуманным равновесием между этикой аргументации и хорошо взвешенными убеждениями»[3]. Действительно, «продуманное равновесие» необходимо для хорошей эквилибристики, и уже в следующем абзаце Рикер выражается с большей прямотой: «Пример подобной сложной диалектики дает нам злободневная дискуссия о правах человека. В существенной части права человека, взятые на уровне декларативных, а не собственно законодательных текстов, можно считать хорошо аргументированными производными от самой этики аргументации»[4].

Можно, конечно. Но лучше все-таки сказать проще: не только «права человека», но и весь дискурс правового государства является производным от совместных усилий по связыванию обрывков обещанного. В греческой полисной демократии подобный способ приведения к консенсусу-компромиссу назывался демагогией, теперь для него используют иные имена — «дебаты», «слушания», «парламентские чтения»... Как бы там ни было, но практика современной демократии — это кредит доверия, выданный доброму дедушке для сохранения своего лица.

Нельзя не отметить и специфическую затрудненность, своеобразную аскезу, вписанную в модальность обещания. Затрудненность здесь не случайна, ведь если формулировка «животное, смеющее обещать» действительно составляет сущностное определение человека, то это потому, что обещать и хранить обещание нелегко. Выполнять обещание значит совершать черновую работу души, результатом которой сама душа и является. Отталкиваясь от идеи языковых игр, мы можем обратить внимание на характерные ограничения, связанные с игрой обещать (давать слово). Отправляясь за покупками, мы не говорим «обещаю купить хлеб, соль и кетчуп», за исключением тех случаев, когда подобное имеет смысл обещать. Вместо этого мы скажем: я собираюсь купить то-то и то-то. Мы сразу ощущаем разницу между высказываниями «я собираюсь встретиться с ним на днях» и «я обещаю встретиться с ним завтра» (отсюда один из парадоксов Витгенштейна: если я каждый день говорю соседу: «Я приду к тебе завтра», но не прихожу, можно ли сказать, что я все время говорю одно и то же?). Во всех языках архив игры обещать намного более компактный, чем игры любить, где равновозможны выражения «я люблю тебя очень» и «я люблю помидоры больше, чем огурцы». Ограничения языковой игры «даю слово, клянусь, обещаю» связаны с выдвижением в экзистенциальное измерение, в зону, которая для большинства других языковых игр недоступна. Джон Остин в своей знаменитой книге «Как делать вещи из слов» попытался описать соответствующие речевые акты в терминах перформативов; суть в том, что состояния мира, образующиеся в результате применения обещания (клятвы), столь же вещественны, как и сами вещи, вещественны непосредственным образом. Выражение «беру тебя в жены» — это не озвучивание какого-то самостоятельного означаемого, а вещественная (вещая) перемена в мире, происходящая в момент озвучивания. Перед нами сущее, построенное из слов, и поскольку это особые слова, слова обещания, оно оказывается прочнее большинства построек, сложенных из других сыпучих материалов.

В идеале языковые игры обещаний очень лаконичны, в них не заиграешься. Совсем другое дело — языковые игры следующего этапа, связанные с подменой обещанного и усилиями замаскировать подмену, — они воистину безостановочны, и архив их необозрим. Всмотримся внимательнее в ограничения игр первого класса. Конечно, добрый дедушка волен дать множество уточнений по поводу того, что он имел в виду, говоря о свистке и белке, он может пройтись и по второму кругу, чтобы уточнить уточнения, практики обыкновенного человеческого ему это позволяют. Однако попытка модифицировать игры первого класса наталкивается на трудности. Например, дедуля говорит: «Долго думал я, внучатки, чем бы вас порадовать следующим летом, да и решил: будет вам и белка, будет и свисток». А через минуту вдруг говорит: «Снова я долго думал, целую минуту, и решил: нет, будут вам орешки и сникерс». Наверное, детки решат, что дедушка стал какой-то странный или, может быть, он не очень добрый... А ведь если бы он просто подменил первое обещание, вполне мог бы сохранить свое лицо, поскольку языковые игры второго этапа это допускают.

Заметим еще раз: когда человек меняет свои предпочтения, привычки, меняет мысли и даже образ мыслей, он все еще остается в себе. Но если он по десять раз на дню меняет обещания, социум требует принять меры, которые бывают, так сказать, трех видов. Некоторая часть исполнения обещаний регулируется уголовным правом. Нарушение присяги или клятвы преследуется по закону не менее строго, чем подделка монеты. Для контроля за обещаниями, не попадающими в эту практику, используется моральное осуждение: мол, человек пустой, несерьезный, с ним нельзя иметь дело. Ну а случай с чудаковатым дедушкой близок к клинической практике контроля: без такой тройной регуляции человеческие устои полностью обрушились бы. Если же подмена обещаний осуществляется так искусно, что проходит через все противообманные устройства, перед нами не только не криминал, но, напротив, особо изощренный ум. В высшей степени свойственен такой ум еврейскому народу: в Агаде, в мидрашах, в практике толкования Торы мы видим причудливую игру отождествлений и трактовок, где белка и свисток легко принимают самые невероятные значения, неизменно имеющие свой резон. Подобная изощренность ума является прежде всего остроумием, словно бы в честь острой иголочки, стремительно сшивающей расползающуюся ткань обещаний: «Да вы ж меня неправильно поняли, я таки был прав». Архетипом может служить советский анекдот про Рабиновича, заполняющего выездную анкету:

— Родственники за границей? Ну конечно их нет. Это я за границей...

— Детей не указал? Ну что вы мне говорите, это ж сволочи, а не дети...

Искры остроумия соответствующего типа, всегда узнаваемые, рассыпаны в любом сборнике «еврейской мудрости», но великая казуистика, конвертируемая во все формы отточенности разума, высший пилотаж подмен, санкционирован самой Торой, прежде всего той самой историей с обретением первородства Иаковом.

Иаков, человек гладкий, выдал себя за косматого Исава, использовав овечью шкуру. И все? Как бы не так! В этом, слишком простеньком, варианте концы с концами не сходятся — во-первых, хитрость уж больно незатейлива, далека от диковинных плодов земли иудейской. Во-вторых, Иакову этот маскарад сам по себе был и не нужен, ведь он уже купил первородство у Исава за чечевичную похлебку. Исав, слишком наивный, прямодушный и потому совершенно непригодный для несения бремени завета Израилева, конечно, не мог бы отвертеться от данного им слова, и если бы Иаков в этом сомневался, стал бы он тратиться на чечевичную похлебку!

Действительный смысл истории, весь ее цимес, был в том, чтобы создать алиби Исааку. Исаак был связан обещанием передать первородство старшему, первому сыну, и это было даже не его обещание, это было обетование Авраама, знаменующее верность традиции, предкам, верность Завету. Исаак ни в коем случае не должен был потерять свое лицо — вот для чего требовался высший пилотаж подмены: для того чтобы продеть нить обещания через роковую ошибку, через невинные обознатушки, максимально щадя наготу отца своего. Добрый дедушка Исаак убедительно сыграл нехитрую роль, к нему не подкопаешься, он чист в своей трогательной подслеповатой патриархальности. А вот Иаков, автор сценария, он, конечно, подставился. Хитрость кажется шитой белыми нитками, в сущности идиотской. Ну и пусть кажется, ведь так он и задумал, чтобы скрыть истинную хитрость, отвести взгляд от уловки Исаака, сохранить благородную внутреннюю осанку отца своего. За нелепым фарсом проглядывает и скрытая жертвенность, и изощренность сыновних чувств, и, разумеется, безупречный цинизм в отношении Исава, которому ведь все равно суждено отпасть от Завета, от Дома Израилева... Если проследить нить дальше, придется признать, что Исаак с Иаковом вместе провели этот сеанс высшего пилотажа, как два аса-истребителя над Голанскими высотами. Поддерживая друг друга, не обмолвившись ни словом, чередуя роли ведущего и ведомого, они доставили первородство в нужное место к вящему удовольствию всевышнего Б-га, с восхищением наблюдавшего за этой сценой.

Да, Иаков получил имя Израиля за то, что боролся с Богом во сне. Но уже после первого раунда борьбы, проведенного блестяще, он был взят на заметку, в сущности уже тогда Всевышний, санкционировав передачу первородства, мог бы повредить состав бедра его, оставив божественный знак вывиха. Ибо сама рефлексия в ее человеческой специфике есть не что иное, как вывих Иакова, вывихнутое сочленение обещания, позволяющее тем не менее легко идти дальше, совершать восхождение по лестнице Иакова. Дискретный шаг рефлексии (единица, которой формально можно измерять «глубину мысли», согласно Владимиру Лефевру и Дэниелу Деннету, отсчитывая количество рефлексивных позиций или шагов) есть, собственно, ступенька лестницы Иакова, и в эпизоде передачи первородства насчитывается, как минимум, пять таких шагов.

Тема обещания все продолжает звучать, несмотря на жару, сочные фрукты и многоцветье каждого дня. Итак, обещание хранимо прежде всего потому, что оно хранит хранящего, обеспечивает его длительность и самотождественность. Я мыслю, следовательно, существую — существую в тот момент и до тех пор, пока мыслю. Во все прочие моменты я существую, поскольку обещаю и помню обещанное. Причем Другой обладает в этом пункте особой привилегией, поскольку предполагается, что он лучший свидетель обещанного, чем я сам. Заметим, что в данном качестве он, Другой, не менее важен, чем другой, как объект желания или как соперник в борьбе за признанность.

Я обещаю другим, чтобы сделать их свидетелями своего обещания, а стало быть, гарантами, что я был, есть и буду. Конечно, я всегда могу прикинуться добрым дедушкой, объясняющим непонятливым внучкам, что имелось в виду. Но вот что удивительно: изгибы рефлексии — завораживающей, сбивающей с толку тех, кому было обещано, — более или менее исследованы. Зато почти совсем не выявлено и не рассмотрено одно чрезвычайно важное обстоятельство. Вот дедушка говорит: погодите, детки, дайте только срок — ну и так далее. После чего возникает кажущаяся очевидной альтернатива, она же дилемма.

1. Дал дед обещание, порешил внуков порадовать. Пусть ждут, предвкушают. Оно конечно, белку поймать нелегко, поди поймай — но поймал, сделал клетку, кормил и дрессировал зверька на совесть. Хороший свисток тоже сделать было непросто, немало заготовок извел дедушка, прежде чем выстругал славный свисток. И вот внуки приехали, а им и белка и свисток — сколько радости было!

2. Дал дед обещание. Хочется внуков порадовать, да где ж ее поймать, белку эту... по лесу продираться надо. Ну ее, можно и орешков купить, еще и оригинальнее будет, если хорошо разыграть. А свисток — что он без белки, строгать его надо, неизвестно сколько времени потратишь, сойдет и сникерс. Время же лучше потратить на что-нибудь путное. Например, написать книгу и назвать ее «Holzwege» — «Лесные тропки», а в ней рассказать про подлинность крестьянского бытия и про немотствующий зов земли. Приехали внуки, пожали плечами да и подумали, что плохо расслышали доброго дедушку. Так сказать, нерасслышанность зова подвела.

В действительности у этой дилеммы есть и третий исход. Самый трагичный, хотя далеко не самый редкий.

3. Дал дед обещание, хочется внуков порадовать. Поймать белку непросто. Но надо, как иначе внукам в глаза смотреть? Поймал. И свисток сделал, раз уж пообещал, предвкушаемое удивление внуков поддерживало деда в его усилиях. Вот они и приехали.

— Ну смотрите, — говорит дед, — вот вам белка, вот и свисток! Ждали небось?

— Какая белка, какой свисток, — пожимают плечами детки. — Что с тобой, дедушка? Неужели ты нам даже по сникерсу не купил?

Тем самым свидетели обещания не подтвердили свое свидетельство, а значит, не подтвердили и признанность бытия обещавшего. Дал сбой важнейший практический силлогизм: сказал — значит, сделаю, и свидетели моего обещания засвидетельствуют, что я есть. Последствия такого сбоя бывают печальны, ведь множество внутренних противообманных устройств защищают не от них, иммунология души в эту сторону практически не распространяется. И вновь следует обратить внимание на асимметричность компенсаций. Тому, кто получил обещание, ущерб компенсируется правовыми кодексами, как гражданским, так и уголовным. В крайнем случае он компенсируется моральным осуждением вероломства и сочувствием к тому, кто вероломно обманут.

На стороне обещающего есть, конечно, его собственный интерес, это экзистенциальный «интерес» быть в бытии, именно быть, а не казаться. Но нет защиты от забывчивости тех, кому обещано. У пострадавшего от их забывчивости нет ни юридической, ни моральной компенсации, он получает рану, которая заживает с большим трудом, поскольку нанесена в самое уязвимое место. Следствием тяжелой раны может быть жизненный крах: ведь обещавший сдержал свое слово, сделал все, но адресаты и свидетели обещанного только недоуменно пожимают плечами. Возможно, потом, увидев, что они натворили, свидетельствующие опомнятся, станут просить прощения, но фатальная стратегия уже запущена, их не за что винить и не за что прощать. Всякая попытка отреставрировать обещание, надломленное в этом месте, абсолютна тщетна. Исполнившему трудное, но, как выяснилось, никому не нужное обещание могла бы помочь сила забвения, да откуда ее взять? Будь у него излишки этой силы, обещание было бы прервано намного раньше, и, возможно, дело бы кончилось тем, что сникерс засчитали бы за свисток.

Я вспоминаю множество совершенных в жизни поступков, о которых сожалею — не всем я могу найти оправдание. Пожалуй, чаще всего и наиболее мучительно вспоминается тот, что может показаться вполне невинным. Я учился тогда в аспирантуре в Петербурге, а сын жил у бабушки в Киргизии; навещал я его два раза в год. В тот раз я приехал на летние каникулы. Можно сказать, что у меня были с собой и белка, и свисток, и много чего, нужного пятилетнему мальчишке. Куда мы только не ходили и во что только не играли. Сын пообещал собственноручно сделать мне в подарок колоду карт и даже показал несколько уже готовых. Карты делались из «спинок», которые, в свою очередь, вырезались из сигаретных пачек. Процедура требовала немалой усидчивости, но сын в итоге справился, проявив хорошие навыки стандартизации... Подарок был мне вручен за день до отъезда, вручая его, сын был преисполнен гордости, но, уезжая, я забыл взять с собой подарок и вообще забыл об этой колоде карт... А через неделю пришло письмо с припиской корявыми печатными буквами: «папа привет приезжай ты карты забыл».

В принципе, так выглядят невидимые миру слезы, самая уязвимая сингулярная точка в модальности обещания, не имеющая даже твердо закрепленного названия в отличие от противостоящей ей точки вероломства, некий сгусток невостребованности, неуслышанности, персональной никомуненужности...

Одной из загадок современного туристического бума является предсказуемость результатов, так сказать повторение пройденного, воспроизведение знакомой картинки — в формате 4D, in vivo плюс пометка персонального освидетельствования. Все это уже видено-перевидено по телевизору и теперь как бы пересматривается в режиме «здесь был Вася». Собственно визуального расширения при этом обычно не происходит: случайные ракурсы, жара, усталость, возможное расстройство желудка. По телевизору же все препарировано и преподано в лучшем виде, тем не менее телерепортаж не только не обессмысливает идею увидеть все своими глазами, но, напротив, скорее стимулирует туризм. В чем тут секрет?

У меня не было никаких объяснений этого феномена до поездки на Мертвое море, в Энгеди, но теперь кое-что прояснилось. На пляже в Энгеди мы застали с десяток супружеских пар из России, приехавших специальным туристическим автобусом. Россияне вели себя уверенно, по-хозяйски, пользуясь всеми предоставленными возможностями: покачаться на волнах ровно столько, сколько нужно, намазаться грязью, попить привезенного с собой пивка, смыть грязь под прохладным душем, снова полежать в воде прекрасным нетонущим бревном. И — в путь, время не ждет, сколько еще достопримечательностей впереди. Тут-то одна супруга и спросила своего супруга:

— Вить! (или Петь, не помню), ну как тебе море-то Мертвое?

Еще раз бросив беглый взгляд на волны, Вить-Петь ответил:

— Да уж, мертвее не бывает.

И я догадался, в чем весь цимес поездок по следам телевизионной картинки. В сличении. В сличении и вынесении вердикта: врут или не врут. Современный массовый турист — потомок Фомы Неверующего, которому нужно убедиться в одной страшно важной вещи: так или не так обстоит дело, как оно описано в путеводителе и показано в телевизоре. Вот Петя с супругой смотрят в путеводитель и по пунктам отмечают: так, Лувр. Посмотрим, какой такой Лувр. Ага, Колизей, — ну, взглянем собственными глазами. И эту хваленую галерею Уффици осмотрим — так ли она в действительности сногсшибательна?

Я сразу вспомнил характерные фрагменты рассказов: «Ну, гейзеры так, ничего особенного, а вот фиорды действительно впечатляют... Эти хваленые бельгийские вафли — не бог весть что, чешские повкуснее будут. А вот фруктовое пиво стоит попробовать». Следующий собеседник может высказать прямо противоположные соображения — в любом случае соответствующая галочка будет занесена в реестр житейского опыта, что означает: ехать стоило. Важно, конечно, удалось «получить удовольствие» или нет, но об этом можно и промолчать, вопрос не является первоочередным при рассказе. Первоочередным вопросом, выносимым на публичное рассмотрение, является, как правило, следующий: соответствует ли полученное впечатление тому, что было обещано?

Моя знакомая Лариса Р., приехав из Турции, на вопрос «ну как?» первым делом отвечает: «Отель, конечно, неплохой, но на пять звезд он не тянет. На четыре — согласна, но на пять — никак».

Теперь она это знает, здесь ее теперь не обмануть. Возникшее чувство глубокого удовлетворения, наверное, сопоставимо с чувством экспериментатора, проверившего теоретические предсказания и теперь вносящего свои поправки. Великолепный ответ русского Вити-Пети-Фомы «мертвее не бывает» проливает свет на главную туристическую мотивацию: проверить степень «колизеистости» Колизея, степень живописности альпийских склонов, эталонности тайского массажа и т. д. Отрицательный результат тоже результат, в принципе, все равно стоило съездить, попробовать, чтобы это узнать. Бонус состоит в том, что я доехал до всех семи чудес света (или семидесяти семи), взвесил их на весах свидетельства и выставил истинную оценку: одни счел легковесными, дутыми, другие — недотягивающими, зато в третьи, вложив свои персты, уверовал. Не важно, что изобразительный ряд был мне предварительно известен и преподнесен в лучших ракурсах, ничего плохого, если я увидел только то, что ожидал увидеть. Важно, что я вложил свои персты и — либо опроверг, либо убедился в истине.

Неведомое манит и очаровывает странников, но езда в неведомое никогда не смогла бы привлечь столько туристов. В данном случае действует тот же удивительный механизм, что положен в основу протестантской этики. Список избранных у Бога уже есть, и он не подлежит расширению. Казалось бы, зачем дергаться, выкладываться, стараться, если все предрешено? А затем, что, если даже адепт истинной веры вполне уверен в своем предназначении, в собственной избранности и предопределенности к спасению, лишний раз убедиться в этом не помешает. Более того, всякий раз убеждаться в своей избранности свыше никогда не надоест и не наскучит. Так и турист постиндустриальной эпохи: он, в принципе, знает, ему сообщили, показали, уже есть и отзывы знакомых, заслуживающие доверия. Но никогда не наскучит собственное удостоверивание в обещанном — ведь оно указывает на то, что мир схвачен, обуздан, поставлен под контроль, и на этой потребности в значительной мере и базируется индустрия туризма.

Восхищаясь безупречным ответом супруга, я подумал, что эта пара была бы способна и на более радикальный эксперимент. Например, в телевизоре супругам говорят, что самый большой в мире цветок, раффлезия, одновременно и самый вонючий. Там же, разумеется, сообщают, где растут эти цветы. И они добираются до указанного места, движимые исследовательским азартом, выходят из пятизвездочного отеля (допустим, выдержавшего проверку), доходят до цветка и по очереди нюхают.

— Ну как тебе, Вить, эта знаменитая раффлезия?

— Да, пованивает, слов нет. Но у нас в Усть-Чепецке еще и покруче ароматы.

Вердикт, таким образом, вынесен, значит, не зря съездили. Теперь при случае, в разговоре, — мало ли, вдруг зайдет речь, — Вить может вставить свое веское слово: да ладно, нюхал я вашу раффлезию, ничего особенного...

Но насчет Мертвого моря он был, безусловно, прав.

Иногда кажется, что совесть с ее укорами и угрызениями понимается неправильно, поскольку слишком уж преувеличивается специфика этой боли по сравнению с другими раздражителями. Однако болевые волокна, как любил говорить Рорти, пронизывают коридоры взаимной конвертируемости. Скажем, боль от раны вызвана раздражением этих пресловутых волокон, но она включает в себя и посторонний, психический компонент, связанный с нарушением целостности тела — моего единственного тела. Угроза нарушения телесной целостности сама по себе вызывает страх, вполне сопоставимый со страхом смерти, зачастую именно он не дает покончить с собой тогда, когда страх смерти вообще притупляется. Боль — физическая боль — это подсказываемое организмом желание to be still in one peace, физическая боль свидетельствует, сигнализирует о начавшемся разрушении. Но ведь и угрызения совести, ее острые уколы тоже сигнализируют об угрозе разрушения целостности, только целостности психической. В большинстве случаев терзания связаны как раз с нарушением обещания, нарушением слова — что неудивительно, ведь модальность обещания и хранит целостность Я во времени. Обещающий словно бы забрасывает гарпун в будущее и подтягивается на прочном тросе, осуществляя таким образом свое бытие. Подсобных тросиков довольно много, они скрепляют ветвящееся будущее каждого дня, обеспечивая чувство достоверности присутствия; любой обрыв («облом») вызывает ощущение дискомфорта и боли. Боль такого рода исцеляется рефлексией, в случае обещаний и обетований рефлексия помогает затянуться ране и даже предотвращает ее возникновение.

Итак, пообещавший не сдержал слова и, казалось бы, должен страдать, как если бы его кожа не сдержала удар ножа или укол иголки. Ибо кто он теперь? — он не тот, кем был, хотел и предполагал быть, а всего лишь кимвал бряцающий и водопад шумящий. Но целительная рефлексия помогает ему перевести стрелки, остаться ни при чем, остаться добрым дедушкой... Боль, связанная с модальностью обещания, носит самый общий характер среди всех душевных переживаний и в каком-то смысле является наиболее достоверной. В своем роде она совершенно проста — как воспаление, обморожение, ожог. Вот мальчик отморозил пальчик, ему больно, текут слезы — ведь пальчик часть его тела, а значит, и его самого. Если бы в таких случаях не возникало боли, живых человеческих организмов было бы гораздо меньше. А дедушка забыл о свистке и белке (прямо как мальчик, забывший надеть рукавичку) — теперь внуки смотрят на него с горечью и дедушку мучает совесть. Ничего удивительного, ведь пострадавшее обещание — часть его самого, вот инстинкт психического самосохранения и дает о себе знать. Если бы боль нарушенного обещания, если бы совесть не мучила, возможно, что субъектов было бы гораздо меньше, не исключено, что реальность субъекта не возникла бы вовсе.

Тут аналогия и кончается. Да, боль, как телесная, так и душевная, предупреждает об угрозе разрушения целого. Но с точки зрения организма отсутствие соматической боли есть норма: здоровое тело оповещает о себе нулевым самочувствием, а боль указывает на ту или иную патологию. В отношении психической целостности, включающей в себя все инстанции Я, боль — это норма, она и есть способ быть субъектом, способ жить человеческой жизнью. То, что Гегель определил как «несчастное сознание», а Александр Кожев не уставал уверять, что иного сознания просто не бывает. Несчастное сознание превозмогается верностью или забвением, из этих двух лекарств и состоит походная аптечка души; высочайшая ценность верности подтверждается тем, что это качество ценится даже у врагов. Почему же так трудно хранить верность, особенно в форме личного обещания?

Парадоксальным образом трудность выполнения обещанного, обещанного в тот момент, когда никто за язык тебя не тянул, приходится рассматривать как данность, почти на уровне земного тяготения. Предположим, что человек обещает какой-нибудь пустяк, то, что он обычно делает и так, не обещая. «Я обещаю каждый день дарить тебе цветы», — говорит он возлюбленной, притом что и так дарит их каждый день. И вот как только модальность обещания вступает в силу, вдруг возникают неизвестно откуда взявшиеся затруднения. Прежние сопутствовавшие обстоятельства вдруг ощетиниваются, принимают положение «против шерсти». В действие вступает аскеза с ее логикой преодоления, сразу вспоминаются слова Ницше о том, что Земля есть аскетическая планета по преимуществу. Или, как у Гройса: «Аскеза состоит не в пассивном признании границ, диктуемых нам извне, а в значительном сужении своих внутренних границ по сравнению с достаточным и необходимым уровнем. Только путем такого жесткого самоограничения достигается суверенность и автономия»[5]. Обещание — это и есть всеобщая общедоступная аскетическая практика; соответственно, виртуозы обещания суть герои и избранники духа, которые, впрочем, делятся на два неравных класса. С одной стороны — силачи, атланты в удержании слова (спартанцы, самураи, рыцари средневековой Европы), а с другой — иллюзионисты-штукари, способные жонглировать надломленным обещанием и нести его дальше и дальше так, чтобы оно не развалилось на куски (например, античные Афины или тот же Израиль). И то и другое нелегко, хотя природа усилий, разумеется, различна, но, что очень важно, все расходящиеся стратегии обещания затем вновь сходятся в одном, предельно уязвимом суставе — там, куда забрасывается острый крючок гарпуна. Он должен закрепиться, чтобы производство будущего, важнейший вид человеческого производства, состоялось и возобновилось. В этой трансцендентной точке находятся свидетели обещанного, адресаты обетования, от которых, в принципе, не так уж много и нужно, прежде всего нужна сама нужность обещания, ибо ее больше негде взять в этом мире. А за пределами мира в этой позиции пребывает Б-г, всеведущий, главный адресат Завета, правосторонний гарант всех больших (длинных, пожизненных) обещаний.

Роль Б-га в этом качестве незаменима, он держит основную тяжесть заключенного обета. Тут он должен быть безупречен, иначе Высший Суд теряет всякий смысл. Праведная жизнь верных зависит от аскезы, от длинной воли и повседневных усилий тех, кто пообещал, но в еще большей степени она зависит от надежной, эталонной памяти Того, Кто потребовал и принял обещание. Господь может быть суровым, милосердным, может подвергать испытаниям и осыпать милостями, ибо пути Его неисповедимы. Но. Если Б-г существует, Он должен помнить все, что Ему обещали, иначе не сберечь души смертных.

Я смотрю на цициты, на эти свисающие веревочки у каждого ортодоксального еврея. Я не знаю, что они в точности означают, в традициях Торы давать множество параллельных толкований. Они очень похожи на лопнувшие, оборванные струны обещаний — притом почему-то оборванные с той стороны, свыше.

Благодаря гостеприимству художника Якова Хирама три дня мы провели в Тель-Авиве. Якова отличают две особенности: он говорит тихо и отвечает не на тот вопрос, который задан, а сразу на следующий, что умеряет словоохотливость собеседников и благоприятно сказывается на экологии акустической среды. К этому времени я уже понял, что главная трудность для приехавших из Петербурга в Израиль состоит не в жаре и не в хамсине, а в шумовой завесе слишком громкой гортанной речи, к которой я так и не успел адаптироваться. Яков Хирам подарил оазис отдохновения.

Яков живет в центре Тель-Авива на улице Элиаху, хотя в каком-то смысле он живет в своем достаточно герметичном мире, выбранном и выстроенном на основании внутреннего родства. Его небольшая, но очень хорошая библиотека состоит из книг, которые действительно читаются и упоминаются в разговорах. Они стоят на нескольких полках, и в каждом томике две-три закладки: Платон, Монтень, Руссо, Пушкин, Ницше, Шпенглер, Набоков, Рильке, с десяток книг на иврите. Немногие вещи, составляющие домашнюю обстановку, насыщены биографическим временем, каждая таит в себе какую-нибудь извилину судьбы. И главное — принципиально ограниченный, можно даже сказать — тщательно охраняемый круг знакомств, где нет ни одной персоны, сохраняемой по принципу «почему бы и нет». Есть немало людей, для которых такой модус бытия — тайная мечта, трудная для осуществления, поскольку ее неизбежным следствием является высокая концентрация одиночества. Поговорить с достойным собеседником, конечно, лучше, чем с кем попало, но с кем попало лучше, чем вообще ни с кем, — и это считается аксиомой слишком человеческого. Но Яков Хирам верен себе, и, глядя на него, начинаешь думать, что это легко и естественно. В записной книжке Якова всего около десятка телефонов, и если не позвонит друг, тоже художник Ян, не зайдет в гости дочь и никак не проявятся несколько друзей и знакомых, живущих в далеком Питере, значит, одиночество будет продолжаться. В доме нет ни телевизора, ни компьютера, есть только предметы первой необходимости художника: холсты, краски, книги. И хозяин довольствуется этим, даже и не думая ссылаться на какую-то особую немилость судьбы.

Яков и друг его Ян — два живущих в Тель-Авиве художника. Если знать только их и предположить, что и остальные таковы, Израиль можно было бы назвать страной победившего искусства. Но я видел и картины, выставленные на продажу в квартале художников в Цфате, — вполне эпигонские, явно уступающие стихийным уличным выставкам Петербурга или Берлина. В итоге я остался в убеждении, что познакомился с лучшими художниками этой страны, хотя, впрочем, Якова знаю уже много лет.

В мастерской Яна мы провели целый вечер, попивая кофе, вино и снова кофе. В случайном порядке смотрели работы и обменивали впечатления на слова — обмен, конечно, неэквивалентный, ибо слова возникали в формате беседы, а поводы для них — в формате одиночества, куда более благоприятном для творчества. И все же вечер получился чудесным, слова выстраивались в правильный порядок, вмещая в себя удивление, иронию и мысль как высший эффект всех произносимых в мире слов.

Как художник Ян мастер сырой экспрессии, его работы отличаются очень высокой внутренней скоростью, которая подобающим образом связана в произведении. При восприятии связанная скорость высвобождается и производит сильную встряску — в спектре этого тихого взрыва преобладают эротические компоненты, включая эротизм самой формы. Мне редко доводилось сталкиваться со столь насыщенным и в то же время так хорошо упакованным чувственным началом. Едва ли не каждую работу Яна можно откупоривать как бутылку игристого вина, всякий раз удивляясь, что лучшее вино удалось сохранить напоследок.

Иное дело Яков. Визуальность Якова Хирама очень далека от сырой экспрессии. В его работы словно бы вмонтированы фильтры, призванные блокировать первое впечатление, а заодно и второе. Акупунктура чувственности затрагивается едва-едва, зато сейсмические волны распространяются долго и выходят далеко за пределы зоны непосредственного контакта. И портреты Хирама, и в особенности его композиции производят эффект автономных миров, в которых разворачивается какая-то своя жизнь, не дающая схватить себя сразу, требующая длительного, дистанционного наблюдения: соединение зрителя с картиной происходит не взрывообразно, а путем медленного вживления друг в друга. Почему-то вспоминаются слова Гераклита о том, что сухой блеск логоса наилучший.

И искусство Хирама, и его образ жизни я называю практикой переселения, в отличие от практики присвоения и обогащения, при которой искусство носит все же инструментальный характер. Второй подход, гораздо более распространенный и, так сказать, укорененный в человеческой психологии, рассматривает произведения искусства как различные приправы и специи — острые, вязкие, пряные, освежающие; степень их воздействия измеряется по той же шкале, что и проживаемая жизнь. В этой практике созданы прекрасные произведения и прожиты достойные жизни.

Практика переселения трактует искусство не как ингредиент, а как основу, как чувственно-сверхчувственную реальность, которая ни для чего другого не нужна, но в которой, собственно, только и стоит жить. Отчасти такая идеология представлена в текстах Уайльда, в предпочтениях Дягилева, но в той или иной степени она свойственна многим художникам. Тем не менее больших приверженцев практики переселения, чем Яков Хирам, я никогда не встречал. Происходящее на территории искусства его волнует лично и самым непосредственным образом, благо что для переселившихся в эту страну нет безнадежно прошлых событий, таких, которые утратили актуальность только оттого, что однажды уже свершились. Через полчаса после встречи на автовокзале Яков уже объяснял, почему портрет Пушкина кисти Кипренского лучше всех прочих имеющихся прижизненных портретов, а заодно и всей иллюстративной пушкинианы — в процессе доказательства были раскрыты и перелистаны пять альбомов, после чего речь зашла о принципиальном различии между мимикой одаренности и самой одаренностью. И о тайнах портрета вообще, которые Яков удивительным образом знает все.

Три дня в Тель-Авиве, насыщенные разными событиями, стали роскошным подарком Якова Хирама, живущего в городе с тем же названием, но вынесенном во множество дополнительных измерений: «Деревья — это по большей части мрачные существа. Есть деревья-шакалы, а есть прямо-таки выросшие зубы дракона — но хорошо замаскированные. Кстати, „маскироваться” — основное свойство деревьев. Почему никого не настораживает тот факт, что они так живописны? Особенно когда собираются вместе и образуют рощу или парк? Все дело в том, что деревья в совершенстве овладели стратегией камуфляжа, суть которой в отбрасывании живописности. Деревья отбрасывают живописность с такой же степенью объективности, с какой они отбрасывают тень, и без этой нехитрой древней магии они не смогли бы так прочно обосноваться среди людей».

Тут Яков делает отступление насчет магии: «Вообще-то чем магия примитивней, тем она эффективней. В том смысле, что у нее больше потенциальных клиентов. Вот камни, например, — среди них есть очень сильные маги: драгоценные камни, рубины, которых давно подозревают в наличии гипнотических свойств. Деревья — это следующий уровень магии, бессознательная живописность, суть всякого пейзажа. Домашние животные, особенно кошки, тоже по-своему гипнотизируют — это их способ адаптации, способ заставить заботиться о себе. Человеческая магия сильнее всего, но она, во-первых, очень избирательна, а во-вторых, она и опознается как сила, поэтому ей можно противодействовать. Искусство есть самая тонкая магия: тот, кто поддается только собственному очарованию искусства, игнорируя более примитивные пассы, — уже отчасти сверхчеловек. А до кого эти волны в принципе не доходят... это вобла... то есть быдло». (Годы, проведенные Яковом в Израиле, сказываются очень редкими, но забавными оговорками.)

Мы продолжаем прогулку среди огромных олив, миртов, прочих деревьев, на примере которых Яков Хирам развивает свою теорию: «Вся живописность европейской живописи в значительной мере производна от магии деревьев, ну или, скажем, растений: сады, парки, клумбы, „живописные” леса — это ведь искусственные пейзажи, создаваемые естественными средствами. Собственно живописные холсты — это искусственные пейзажи, создаваемые искусственными средствами, но и те и другие воздействуют благодаря специфической силе наваждения». (Мне хотелось возразить — и насчет истоков европейской живописи, и по иным поводам, но красота и цепкая манера изложения завораживали.) «Понятно, что портреты или, там, натюрморты — особая статья. Но и на них падает тень общей идеи живописности, которая так же легко отжимается в китч, в какое-нибудь „Утро в сосновом лесу”».

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги