Пока мы шли обратно, я глазела по сторонам. Не сарказма ради, но объективности для надо сказать, что город походил на деревню: бревенчатые дома, петухи, колодцы. При виде этих картинок память отзывалась отрывками детских сказок: «Была у зайца избушка лубяная…» или: «Кто-кто в теремочке живёт?» — и складывала их в знакомую с того же детства мозаику под названием Мой Прекрасный Древний Город. Во всяком случае, когда папа впихивал мне в голову любовь к родному краю, я именно так всё себе и представляла. Как сейчас помню: бредём мы по асфальтовым тропинкам, папа тихо зудит о сих далёких годах, я мечтаю о мороженном, а мама держит папу под руку, положив голову ему на плечё. Вот так втроём, всегда, все вместе…
Вместе, да… не зря, значит, папа зудел, пригодилось… Ладно.
Домик старика находился в верхней части города, возле городового вала. Остатки этого вала у нас до сих пор сохранились между консерваторией и Печёркой. В моём безоблачном детстве здесь располагался парк с пирожными и лимонадом, поэтому не надо уточнять, почему я знаю о существовании сей возвышенности. Домик окружал забор в стиле «тын», возле крылечка росла яблонька, а возле яблоньки сидел здоровенный пёс. На моё появление пёс никак не отреагировал, видимо, уже считал меня своей. Дорожку от калитки до крыльца устилали доски, местами прогнившие и просевшие. Слева от дорожки выстроились в ряд аккуратные грядочки, справа рылись в навозной куче две курицы.
Вот тут дед и жил. Вместе со своею старухою. Я бы даже сказала — ведьмою, ибо иных впечатлений при виде стоявшей на крыльце особи у меня не возникло. Едва мы ступили на двор, как эта тёмная личность наградила меня злобным взглядом и неприветливой улыбкой, и я самыми кончиками ресниц почувствовала, что любви между нами не случится.
В отличие от меня, дед, увидев старуху, просиял и повёл руками в мою сторону:
— Вот, Акулина Степановна, глянь-ко, поправилась гостья наша. Оклемалась. А ты ворчала: мочит, молчит. А вот и не молчит уже. И давай-ко на стол собирать, оголодали мы.
Акулина Степановна, ведьма в смысле, наградила меня новым взглядом, и я твёрдо пообещала себе, что если и буду кушать в этом доме, то только из одной тарелки со стариком.
— Подём в избу, милая, — позвал меня дед Василь.
Внутри домик оказался тёмным, тесным и неуютным, почти как у Сурикова. Два узеньких оконца едва позволяли дневному свету проникать внутрь. Вдоль по стенам стояли лавки, тут же стол, а почти посерёдке белёная мелом печь — единственное светлое пятно в доме. На полу лежали половички, довольно миленькие; в красном углу висела икона в обрамлении вышитого полотенца. Для полноты картины не хватало самовара и кошки на подоконнике.
Я вздохнула: decadent. Неужели наши предки так жили? Или я телепортировалась в неурочный час и попала не в самую благополучную семью?
Я снова вздохнула. Как же часто я стала вздыхать. Всегда была такая жизнерадостная, а ныне… Ох.
Дед Василь взял меня под локоть и провёл к столу.
— Тут вот садись, милая, на лавку, — и тоже вздохнул. Дразниться что ли? — Как же нам звать тя?
Я села, привалилась спиной к стене, постучала пальцами по столу. Да, мебель, конечно, не Джузеппе Маджолини. Грубо всё, угловато, никакого изящества. Впрочем, каков интерьер, такова и мебель. Нет, долго я здесь не проживу — не выживу, и если господь Бог и Судьба определили мне этот пансион в наказание, то, видимо, сильно я им насолила.
— Чего ты сейчас спрашивал? — повернулась я к старику.
— Звать тя как, говорю?
— А, звать-то… Алёнушка. Как в сказке.
— Где?
— Неважно. Кушать когда будем?
— А сейчас и будем, — ответил старик, и окликнул старуху. — Давай-ко, Степановна, что там есть к столу.
Степановна вынула из печи чугунок и поставила на стол. Я заглянула внутрь, принюхалась; что-то круглое и варёное — картошка? Да нет, какая картошка, её даже в Европу ещё не завезли. А чего тогда? Старик подхватил один кругляш ложкой, поднёс ко рту. Подул, остужая, кивнул мне:
— Угощайся.
— А чё это?
— Репа.
Я брезгливо поморщилась. Честно говоря, я никогда не испытывала доверия к этому продукту. Видела, как его едят в сыром виде, но чтоб варёный, ложками. Н-е-е-е-т, я так не хочу.
— А ты с мёдом попробуй, — посоветовал старик. — Мёд у нас хороший, с Кержацкой стороны, с болотных трав. Ты такого, верно, не пробовала.
Степановна тем временем поставила на стол плошку с мёдом и каравай хлеба. Хлеб выглядел перепечёным, а мёд… Ну, мёда можно было попробовать… С потолка слетела муха и села на край плошки. Нет, что-то аппетит закончился.
— Спасибо за угощение, — поблагодарила я хозяев, — но, кажется, я уже наелась.
— Пущай тоды воды принесёт, — тут же проскрипела старуха, и выставила мне под ноги два деревянных ведра. — Да только к Почайне иди, к Коромысловой башне. На Смирновку не ходи, там вода тухлая.
— Какая ж она тухлая? — отозвался дед. — Полгорода оттоль воду берут.
— И пущай берут. Мне-то шо? Пущай хоть сдохнут все.
— Постеснялась бы говорить так, Степановна. До Смирновки два шага, а…
— Ноги молодые — сбегает, — резюмировала старуха, и по тону стало ясно, что иного решения не будет.
Дед ещё пробовал спорить, а я взяла вёдра и пошла на улицу. К Почайне так к Почайне, мне так даже лучше: понятия не имею, где находится пресловутая Смирновка, а вот Почайну, вернее — Почайнский съезд, я хорошо знаю. Правда, в моём времени там воды отродясь не бывало, разве что ручьи после дождя, но бог с ним, как-нибудь разберёмся.
— Ты уж не обижайся на бабку мою, — провожая меня до калитки, вздохнул старик. — Она вовсе не злая, просто ноне вожжа под хвост попала вот и злыдится… На-ко те коромысло, всяко легше будет.
Спасибо и на этом. Я водрузила коромысло на плечо, подцепила вёдра крючьями и потопала к кремлю.
Со времени моего захоронения город сильно изменился, я бы даже сказала, очень сильно изменился, ибо ту строительную площадку, кою я видела с высоты коня Дмитраша, городом назвать было сложно — чёткого планирования не наблюдалось. А сейчас появилось хоть какое-то подобие организованного жилого содружества. Правда, сплошная деревянная застройка и блуждающие улочки делали город похожим на лесные трущобы, в коих не то что чёрт ногу сломит… Но лучше что-то, чем вообще ничего, да и поправится всё в будущем. Я же помню, какой он сейчас.
Народу на улице было много, но внимания на меня никто не обращал. Наверное, потому что походка моя успела окосолапиться, взгляд образумиться, а одёжка пропылиться. Последнее сыграло немаловажную роль, ибо именно одежда чаще всего диктует нам наши поведенческие стереотипы. К примеру, в bespoke-костюме от Энцо Д'Орси вы вряд ли переведёте бабушку через дорогу, а в полосатой рубашке из соседнего супермаркета вас самого куда угодно переведут. В-общем, слилась я с толпой, стала ещё одной тутошней жительницей.
Оно, возможно, и к лучшему.
Вёдра оказались на редкость тяжёлыми, поэтому я прижалась к обочине и остановилась. Интересно, как я обратно пойду, если уже сейчас спина отваливается? Я перевернула одно ведро вверх дном и села на него.
Прямо против меня оказался какой-то амбар. У входа кривомордый мужик, похожий на одетую в кафтан бочку, держал другого мужика за бороду и тряс, выговаривая сквозь зубы:
— Ешо раз положишь свой гроб супротив моей двери, сам в него ляжешь!
Рядом валялись обломки некой конструкции, которая при наличии богатой фантазии в самом деле могла оказаться гробом. Я посмотрела на вывеску над головами дерущихся — два скрещенных веретена — из чего сделала вывод, что в амбаре находится прядильное производство, а бочонок в кафтане, видимо, являлся начальником этого производства. Только причём тут гроб? Я нахмурила брови: наверное, какой-то застарелый конфликт, уходящий корнями в дремучее прошлое. Я встала, ну их на фиг со своими конфликтами, как бы самой на пряники не досталось.
Побродив минут десять по уличным загогулинам, я наконец-то вышла к кремлю. Кремль тоже изменился, приняв более привычное обличье, то бишь став каменным. Ну слава тебе господи, хоть что-то знакомое. Единственное несоответствие заключалось в наличии рва, глубокой бороздой разделившим будущую площадь Минина на две половины. Один конец рва обрывался к Волге Георгиевским откосом, другой плавно перетекал в Зеленский съезд. Я повернула налево, перешла ров по Никольскому мосту и вдоль кремлёвской стены направилась к Коромысловой башне. Идти оставалось метров сто.
У Никольских ворот меня остановил ратник. Одет он был почти как стрелец с картинки из учебника истории — коричневый кафтан, пояс, сабля, бердыш в руках.
— Куды прёшь? — насупился он, заступая мне путь.
— За водой, — пожала я плечами. — Акулина Степановна направила.
— Степановна? — ратник чуть ослабил напор и стрельнул глазами по сторонам. — Внучка что ль? А чего на Смирновку не пошла? Там же колодезь.
— Так ить, — я постаралась изобразить деревенскую простушку, — куды велели, туды и пошла. На Почайне, говорят, вода вкуснее.
Я так поняла, что жену деда Василя в городе знали хорошо, и что не только я считала её ведьмой. Услышав её имя ратник малость сник, его первоначальная грубость исчезла, а глаза настороженно зашарили по округе.
— Ты одна?
— Ну, — кивнула я и подмигнула лукаво. — А ты проводить меня хошь?
К моему удивлению ратник на моё лукавство не отреагировал: то ли авторитет Акулины Степановны его остановил, то ли я не то что-то сказала. Ну и бог с ним, соблазнять какого-то там ратника в планы мои не входило. Если бы он воеводой был, или боярином, или сыном боярским, тогда я бы постаралась, а так… Всего лишь разминка, чтоб не потерять сноровку.
Ратник шагнул в сторону, освобождая путь.
— Ступай, что ж теперь. Воевода наказал, чтоб в вечор на ту сторону не пущать никого, но коли так… Акулине Степановне поклон передавай. Скажи: Ондрюшка, Мирона-бондаря сын, тебе не препятствовал.
Я кивнула — передам, и пошла дальше.
От Коромысловой башни вниз к Почайнскому оврагу вела узенькая тропинка. По дну оврага в самом деле бежал бурливый ручеёк, и тропинка спускалась прямо до него. Чьи-то умелые руки соорудили над ручьём дощатый помост, чтоб удобнее было вёдра ставить и воду брать. Что ж, вот и добрались. Я взошла на помост, зачерпнула первое ведро — поставила, зачерпнула второе, решила умыться. Склонилась к ведру, протянула ладошки и… Из ведра на меня смотрела лохушка.
Вода беспокойно билась о деревянные края, раздражая поверхность мелкой рябью, но это не помешало мне распознать отражение. Из-под платка на лоб спадали грязно-жёлтые пакли, которые раньше я называла волосами. Щёки впали, губы непонятным образом скривились в скорбную ухмылку, глаза погасли. По шее расползлись серые разводы. Я? Захотелось оглянуться, посмотреть, не стоит ли кто за спиной. Нет-нет, глупо. Глупо вновь заниматься самообманом, выращивать в себе нового червя, который, глядишь, в самом деле выжрет всё изнутри. Но как тогда быть?
Меня задавила кручина: д-а-а-а, что ж ты сделала, Русь, из Алёнки Пузатиковой… Захотелось заплакать. Теперь понятно, почему ратник на лукавство моё не повёлся. На меня бы сейчас и бомж подвальный второй раз не глянул. Да уж, несчастье…
И пока я предавалась грустным своим мыслям, они подкрались ко мне незаметно. Трое чернявеньких, с саблями. Один, наверное, самый главный, сунул мне саблю под нос и зашепелявил:
— Урус баб, зы-давайся!
Я удивлённо вздёрнула брови:
— Чего?
— Зы-давайся! — настойчиво повторил он.
Кровь по венам побежала быстрее — враг! Глаза сузились в угрожающем прищуре, а в голове зарычало: Ща, з-дамся, причешусь токмо. Я подбоченилась, взяла коромысло наперевес и предупредила:
— Слышь, ушлёпок, ты бы тут ножичком своим не махал, а то у меня настроение поганое, накостылять могу.
Я понимаю, воспитанная девушка из двадцать первого века не должна выражаться грубо, пусть даже собеседник её неадекватен. Но у меня, наконец, появилась возможность отыграться на ком-то за все свои последние разочарования и неудачи, и я ухватилась за эту возможность, как за последнюю надежду вернутся домой. К тому же вражина эта окаянная всё равно ничего не поняла, ибо как продолжила сабельку свою в нос мне совать, поэтому я изловчилась да как треснула ему коромыслом по башке — у него только пятки подпрыгнули. Во как!
Двое оставшихся завизжали и пошли в атаку. Один прыгнул на помост, второй попытался добраться до меня по ручью. Где там! Перехватив коромысло поудобнее, я с размаху врезала сначала одному, потом другому. Оба утихомирились. Первый нападавший так и не очухался, и можно было праздновать победу. От Коромысловой башни вниз по откосу бежали ратники. Они кричали что-то — я не слышала что — и призывно махали руками. При иных обстоятельствах я бы подумала, что они зовут меня к себе. Или на что-то указывают. На что?
Я обернулась — твою мать! Со стороны Ярилиной горы надвигалось целое полчище чернявеньких с луками. Вид у всех был расстроенный и решительный. Я посмотрела на коромысло: нет, это не то оружие, которое поможет мне победить. А что поможет? Может быть, дар убеждения? Как-то в детстве я убедила папу не ставить меня в угол в обмен на обещание полюбить историю. А что пообещать этим?
Но пообещать я ничего не успела. Воздух зашелестел, и словно в замедленном режиме я увидела устремившуюся ко мне тучу стрел…