Алмазы - навсегда

Портрет

— Между прочим, милые дети, женщина, изображенная на этом портрете, ваша соотечественница, а с самим портретом связана весьма и весьма романтическая легенда.

Учитель положил старинную открытку на стол изображением вверх, казалось, это движение отняло у него последние силы. И стол, и учитель были очень старыми, подстать рассматриваемой открытке, но открытка с клеймом 1860 года все-таки старше.

— Расскажите, пожалуйста, Герман Карлович, — Сашенька даже зажмурилась от предстоящего удовольствия, а светлые завитки, которыми заканчивались ее косички, пришли в волнение вместе с хозяйкой. Сережа молчал по обыкновению, но перестал раскачиваться на стуле и отложил карандаш, который до этого сосредоточенно грыз в ожидании окончания урока.

— Хорошо, но рассказывать я буду по-французски, уговор остается в силе. А если вы чего-нибудь не поймете, спрашивать вам придется на французском же, согласны?

Старик откинулся на спинку кресла и внимательно посмотрел на детей.

Сашенька вздохнула, Сережа слегка нахмурился — вечные учительские уловки, но что поделаешь; а слушать истории все равно приятней, чем повторять грамматику.

— Итак, начинаем, — Герман Карлович прикрыл глаза, отчего сразу стал похож на черепаху; его сморщенный подбородок дрогнул, и время послушно развернулось, устремляясь сквозь воронку памяти в те чудесные невсамделишные века, когда дамы ходили в длинным платьях, мужчины носили шпаги, а на каждом углу вместо кошек и голубей бродили, сидели, дремали на солнце чудесные разноцветные приключения.

— В то лето в Карлсбаде собралось удивительное общество, никогда еще женщины не казались столь прелестными и безрассудными, а мужчины столь блестящими и щедрыми. Любовь расцветала так же обильно и расточительно, как вечные липы по сторонам центральной аллеи, романы завязывались под каждым облачком от одного лишь вздоха. Надо вам сказать, что романы «на водах» это особый жанр, но вы еще дети, хотя, как все дети, и полагаете себя искушенными. Но так бы и прошло лето, как и все остальные сезоны в Карлсбаде, отличаясь разве что более пышным и обильным, чем обычно, цветением, если бы ближе к исходу июля не появилась она…

Старик замолчал надолго.

— Кто? — не выдержала Сашенька, в отчаянии от паузы теребя свою косичку, замершую было на плечике хозяйки.

— По-французски, душа моя, спрашивать надо по-французски, — Герман Карлович приоткрыл глаза, и странное их выражение преобразило на мгновение его лицо и убежало под тяжелые складчатые веки.

— Да, — подавленно отвечала Сашенька по-французски, — продолжайте пожалуйста.

— Итак, милые дети, приехала она, графиня ***, так, во всяком случае, она себя называла. Настоящего ее имени не знал никто; полагаю, графиней она была не от рождения, а, может, не была вовсе. Русского своего происхождения не скрывала, одинаково неправильно изъяснялась на французском, английском и итальянском языках, манеры ее подчас шокировали налетом подлинной вульгарности, а пристрастие к рулетке и картам при поразительном невезении и постоянных проигрышах сделало ее любимицей всех крупье. Впрочем, крупных ставок она не делала, проиграв к середине ночи все, что было с собой в наличии, немедленно уходила, чтобы вернуться завтра и снова проиграть. Уже поползли слухи о ее сделках с духами, запрещающими ей играть в долг и восполняющими проигрыш день ото дня. Некоторые дамы, из тех, что постарше и погрубее, с большим удовольствием передавали их, неизменно особой интонацией выделяя слово «духи», заключая его в столь очевидные кавычки, что намек понимали даже четыре шпица, которых она привезла с собой. Но оказалось слишком поздно: никакая легенда, никакие сплетни ничего не смогли изменить. Липы отцвели, романы стремительно увяли, иные — едва начавшись, женщины утратили свое очарование, растеряли живость, потому что все внимание, всю любовь забрала она. Ее красота не подлежала сравнению с красотою прочих женщин, ее красота оказалась красотой иной природы — безусловной, можно сказать, нечеловеческой. Сезон окончился трагически, едва войдя в силу, чудесное лето, вся прелесть, все чувства и очарование сгорели на Ее алтаре… — Герман Карлович открыл глаза, и то же странное выражение промелькнуло в них, снова изменив лицо и задержавшись в уголках причудливо изогнутого бледного рта, так что даже голос учителя зазвучал иначе. — Вот какие странные истории случаются иногда, милые дети.

— Но, Герман Карлович, это не история, — возмущенная Сашенька четко выговаривала слова, и обида очень помогала ей. — Так нечестно, вы обещали легенду, а что получилось? В вашем рассказе ничего не происходит. Ну, приехала женщина, ну, красивая, а дальше-то что? Все мужчины просто влюбились в нее, и все? Это неинтересно. И причем здесь ее проигрыши? У вас сюжета нет, вот что.

Сережа молчал, в кои то веки его молчание означало полное согласие с сестрой. Герман Карлович улыбнулся, как будто зловеще:

— А вам нужны страшные события, маленькие чудовища, вам нужны дуэли, склянки яду и так далее? Вы дослушали историю, но не знаете подробностей, так спрашивайте.

— Графиня была злой женщиной, она специально разбивала сердца? Кокетничала с мужчинами, вела себя слишком вольно, провоцировала измены? обстоятельная Сашенька приступила к допросу. Сережа только хмыкнул.

— Нет, но стоило ей взглянуть на самого пылкого, самого страстного и счастливого возлюбленного какой-нибудь юной прелестницы, как от его страсти не оставалось и следа. Он забывал клятвы, данные своей красотке после завтрака, проведенного за столиком напротив столика графини ***, он превращался в безмолвного и покорного раба, довольствуясь шорохом ее платья, когда она проходила мимо, или слабым движением изящной кисти руки с чудесным голубым алмазом на пальце.

— Лишь потому, что она была красивей, чем другие дамы? — возмутилась Сашенька.

— Не красивей, нет, я же сказал, что ее красота оказалась абсолютной. Исчерпывающей, — улыбаясь чему-то, повторил Герман Карлович.

— А почему сезон закончился трагически? — продолжала маленькая будущая женщина, всем своим видом демонстрируя неодобрение недостойному поведению мужчин, пусть и давно ушедших.

— На курорте в то же время находился молодой художник С-в, не слишком известный, но подающий надежды. Поклонницы уже начинали его осаждать, он учился делать первые шаги в сложной и сладостной науке, доведенной до серьезного уровня господином Джакомо, путешественником, и еще одним кабальеро из Испании. Но, в одно совсем не прекрасное для художника утро, графиня взглянула на С-ва у целебного источника.

— Он написал ее портрет? Вот этот, с нашей открытки? — впервые проявил интерес Сережа.

— Разумеется, он написал ее портрет и подарил ей. И стал таким же рабом, как прочие. Снова пытался рисовать ее, но даже на это у него не осталось сил. Во время одной из попыток повторить портрет прямо за мольбертом у него пошла горлом кровь, и через три дня его не стало, хотя до этого врачи говорили, что опасности нет, что он практически излечен; а главное светило лечебницы и вовсе утверждало, что никакой серьезной болезнью художник не страдал, что его приступы нервной природы.

— В те времена не умели распознавать чахотку? — снисходительно спросил Сережа, но сестра перебила его:

— А что случилось с ней потом? И с портретом? Как портрет оказался на старой открытке?

— Это не совсем тот портрет, это всего лишь гравюра с него, отпечатанная и раскрашенная. Хотя даже в таком виде он волнует воображение, — начал Герман Карлович.

— Да уж, — перебила Сашенька, забывая, что говорит как положено, по-французски, — что-то ужасающее есть в этом лице, в самой его безупречности.

Речь ее на французском отличалась от обычной обиходной речи, она невольно подражала оборотам учителя.

— Просто ангел смерти какой-то. Она ведь тоже умерла, правда?

— В каком-то смысле, — отвечал Герман Карлович, — не забывайте, что имеется в виду девятнадцатый век.

— Нет, я имею в виду, умерла тогда, сразу после смерти художника, вы же прекрасно поняли, зачем иронизировать! — рассердилась Сашенька, и косички прыгнули вперед на плечи, чтобы поддержать и утишить ее.

— Она не умерла тогда, — отчего-то задумчиво и медленно выговорил Герман Карлович, — но красота ее неуловимым образом изменилась, перестала быть абсолютной. Нет-нет, — заторопился учитель, — она не стала выглядеть хуже, но мистического трепета не возникало больше при взгляде на это безупречное лицо. Вскоре после смерти художника, коей виновницей сочли графиню, она позволила барону *** увезти себя из Карлсбада, потому что теперь уже ничто не могло остановить кривотолки, и глухая ненависть дамского общества, столь долго — месяц — пребывавшая под спудом, выплеснулась наружу. Да, ей уже нечем было защищаться, — загадочно добавил Герман Карлович. — И все общество немедленно согласилось, что именно барон *** оплачивал ее проигрыши и был ее тайным возлюбленным, чем объяснялось ее циническое равнодушие к остальным поклонникам. Равнодушие обернулось страхом потерять благосклонность покровителя, ту благосклонность, которая выражается в маленьких золотых кружочках, или ценных бумагах.

— Это правда? Она действительно оказалась любовницей барона? — сурово вопрошала Сашенька.

— Нет, — односложно и как бы даже враждебно отозвался Герман Карлович.

— Вы забыли о портрете, — напомнил Сережа.

— Это вы забыли, не я, — Герман Карлович приподнял складчатые веки и с интересом, словно в первый раз увидел его, посмотрел на ученика. — Ты последователен и не даешь себя сбить, но это не всегда будет достоинством. Портрет попал к тому самому барону ***, после ее смерти. Она умерла внезапно, как будто от скуки, через несколько месяцев после описываемых событий. Казалось, что портрет забрал ее силу, и ей больше нечего было делать здесь, среди людей, которые переменились к ней. Среди мужчин, вернее, — поправился он, — с женщинами она и прежде не имела дела. Она умерла в гостинице, сомневаюсь, что у нее вообще был дом. Разумеется, после объявления в газете, объявилась какая-то родственница. Из России. Приехала за наследством, за коллекцией редких бриллиантов (в числе прочих слухов о графине ходил и такой), но ожидаемых драгоценностей не нашла, продала все ее вещи по дешевке — и портрет в том числе, чтобы хоть как-то оправдать поездку, компенсировать расходы на билеты и гостиницы.

— А барон случайно оказался рядом и купил портрет, а потом напечатал с него открыток и нажил на этом целое состояние, — Сашенька перенесла нелюбовь с графини на барона, не ведая, что женская солидарность — самая эфемерная из будущих (взрослых и женских) эмоций.

— Не совсем так, или совсем не так — тебе же все равно, детка, ты уже составила свое мнение, правда? Но не нашла разгадки, — Герман Карлович развлекался, и это было обидно. — Какую роль сыграл портрет в истории никто так и не узнает. А может быть, Оскар Уайльд написал свой «Портрет», услышав о графине из Карлсбада? Кстати, гравюра и открытки были изготовлены до продажи портрета, он ведь выставлялся на аукционе, и имя покупателя осталось неизвестным… Такая открытка сейчас большая редкость не только в силу малого тиража, считается, что она приносит владельцу долголетие. А истинный владелец портрета — увы — обречен жить вечно.

— Вы действуете, как фокусник, отвлекая наше внимание от правой руки, чтобы свободнее оперировать левой, — вступился Сережа за сестру, готовую расплакаться от обиды. — Портрет здесь вообще ни при чем. Что мы, собственно говоря, хотим расследовать? Мы ведь так и не определились. Равнодушная красавица с абсолютной — вы не случайно несколько раз повторили это слово красотой, разрушает походя судьбы, убивает своей красотой нарисовавшего ее художника, после чего ее душа, якобы, переселяется в портрет; или художник творит такое чудо, уловив ее душу и поместив на полотно. На это вы намекаете, вспомнив Уайльда. Потеряв душу, то есть зло, которое ее питало, красавица теряет власть над мужчинами, даже над преданным бароном — этого вы не говорили, но подразумевали, поставили между строк; делать ей дальше нечего, функции свои разрушительные выполнять затруднительно, жить обыкновенно — скучно и не на что, ведь «духи» не станут платить просто так; красавица умирает. Правильно?

Герман Карлович внимательно слушал ученика, изредка позволяя себе намек на одобрительную улыбку: — Какую же историю предлагаешь ты?

— Историю вы уже рассказали, но специально все запутали. Если бы не ваши провокационные акценты и намеки, и объяснять бы ничего не потребовалось. Никакой мистикой в вашей истории даже не пахнет, все предельно просто.

Сережа оглянулся на Сашеньку, подмигнул и повторил знаменитую паузу учителя, даже веки попытался прикрыть точно так же. Но сестра не выдержала:

— Пожалуйста, прекратите перемалчиваться, давайте разговаривать без спецэффектов. Сережа, Герман Карлович ясно сказал, что графиня обладала чудесной властью над мужчинами, кто-то ей эту власть дал, не одна красота тут виной.

— Абсолютная красота, Саша. А что такое абсолют? Это закон, это Бог, если хочешь. А закон не может быть жестоким или добрым, закон всегда равнодушен. Я не имею в виду, что загадочная графиня служила воплощением закона, нет, не она, но ее красота. И этот закон, вернее, его безразличие сводило с ума, потому что никто не хочет верить в равнодушие, мы не живем без эмоций, мы все разделяем на хорошее и плохое, на жестокое и милосердное, мы не можем впустить в свою душу абсолют, если это происходит психика необратимо меняется.

— А как же портрет? — настаивала Сашенька.

— Я же говорю, что портрет ни при чем. Художнику не повезло, он ближе всех столкнулся с Законом, он проник в него, перенес на холст и не выдержал; его чахотка, действительно, была нервной природы. — Сережа взглянул на Германа Карловича, ища поддержки, но тот, казалось, задремал в кресле.

— А почему же графиня утратила силу? — Сашенька не могла смириться со скучной действительностью.

— Как раз потому что она оказалась обыкновенной смертной и была, как все смертные, подвержена процессу старения. В то лето в Карлсбаде ее красота достигла абсолюта, но мы, то есть, наши клетки стареют после определенного возраста каждый день, и момент изменения ее красоты, отхода от канона, Закона совпал с моментом написания портрета. Случайность. А все остальное не более, чем слухи, обросшие романтическими домыслами, легенды о портретах, бродячие сюжеты, которыми не брезговал даже Гоголь. Кстати ваш барон ***, выходец из Лифляндии, прелюбопытная фигура, действительно историческое лицо, — Сережа разгорячился и приготовился продолжать, но Герман Карлович перебил его: — Откуда ты знаешь, мальчик?

— О, он столько всего знает по истории, — с гордостью отвечала за брата Сашенька, — он, представляете, изучал геральдические списки, папа сделал ему пропуск в архивы.

— Да, да, — почти незаметно поморщившись, заметил Герман Карлович, — я выпустил из виду вашего папу. Но, пожалуй, мы сегодня хорошо потрудились.

— Я хотел рассказать про барона, — Сережа не мог так легко проститься со своим триумфом, он прищурил глаза, невольно копируя учителя, и нараспев начал цитировать из неведомого источника: — Барон*** славился своим умением исчезать, едва возникала двусмысленная для его репутации ситуация, или угроза разоблачения. Объявлялся он, как правило, совершенно в другой стране, иногда через несколько десятков лет, нисколько не изменившийся, такой же дряхлый и обманчиво беспомощный, что помогало ему проникать в самые знатные и богатые дома. Авантюрист чистой воды, как и обожаемые им бриллианты, барон никогда не опускался до примитивного воровства, но ценности исчезали из отмеченных им домов вслед за ним, спустя какое-то время после его очередного бегства. Самая характерная примета барона — не снимаемое, видимо, вросшее в палец кольцо с крупным голубым алмазом на мизинце левой руки…

Сережа запнулся и посмотрел на учителя. Руки Германа Карловича, руки очень пожилого человека, спокойно лежали на коленях, мизинец на левой кисти отсутствовал, но Сережа, разглядевший это увечье еще при первом знакомстве и привыкший к нему, сейчас беззастенчиво и неотрывно разглядывал учителя.

— Какое совпадение. Вот вам к вопросу о случайности, — спокойно заметил Герман Карлович, проследив Сережин взгляд.