Алмазы - навсегда

Письмо

Полный господин лет шестидесяти пяти вошел в комнату, и в ней тотчас стало тесно. Холеное лицо вошедшего, его превосходный костюм, скрадывающий недостатки фигуры, безукоризненная стрижка немедленно принялись обличать сидящего за столом человечка, ровесника вошедшего. Казалось, ровесником господина, несомненно — хозяина комнаты и всего, что в ней находилось, был не только сам человечек, утонувший в кресле, но и его старомодный потертый пиджак, похожий на сюртук и застегнутый под самое горло. Сидящий поднял веки, скрывавшие глаза, неожиданно живые и цепкие, и откинулся на спинку кресла, обитого желтой кожей, почти такого же цвета, как его щеки.

Геннадий Кириллович, вы позволите прервать ваши занятия, — не столько спросил, сколько распорядился вошедший, — я наказал подать нам сюда кофе с коньячком. Да знаю, знаю ваши странности, можете не пить, хотя коньячок отменный, не передумаете? Ну, ладно, как хотите, а я выпью.

Человечек спокойно взирал на хозяина и ждал продолжения, но тот не торопился с разъяснениями. Подождав пока неземной красоты юное создание со всеми прилагающимися атрибутами: коротенькой юбочкой, трехцветной челкой, высокими каблуками и подносом с кофе, коньяком и лимоном зайдет в комнату, поставит поднос и удалится обратно, человечек, названный Геннадием Кирилловичем, скучливо заметил:

— Хорошая погода сегодня, редкая для ноября, не правда ли, Николай Иванович?

Николай Иванович охотно рассмеялся: — Должен сказать вам, Геннадий Кириллович, что вы самое удачное мое приобретение за последнее время. Сразу видно дворянскую закваску, пусть вы и отрицаете. Ведь интересно же вам, наверняка в голове крутится: «что этому нуворишу надо, для чего приперся среди дня?» Нет, конечно, не «приперся», а «что за нелегкая его принесла», так? Но нет, ни за что не спросите, станете о погоде разговаривать. Да не коситесь вы так на лимон, сам знаю, что коньяк лимоном закусывать — дурной тон, советское наследие, но коли привык еще по тем временам, почему должен себе отказывать. Так я считаю. Очень я вами доволен, Геннадий Кириллович, чрезвычайно толковый каталог по монетам получился. Быстро управились. Если и с остальным так пойдет, без дополнительной премии вас не отпущу. Так сказать, тринадцатая зарплата.

Человечек выжидательно посмотрел на хозяина, убедился, что продолжения не будет, после чего поудобнее устроился, сложил руки на коленях, наклонил маленькую черепашью головку, пристроив на ней выражение сдержанного любопытства, и спросил с легчайшей иронией:

— Так, что за сила привела вас сюда среди дня, какой интерес оказался превыше коммерческой тяготы?

Николай Иванович не спеша выпил рюмочку, закусил лимончиком, отпил кофе из крохотной чашечки на два его глотка, промокнул пухлые губы, причмокнул, улыбнулся и ответствовал:

— А денек сегодня, и правда, выдался чудесный. Редкий денек. А уж для такого сумасшедшего, как я, не денек, а подарок. Вот вы, библиограф, искусствовед и кто еще там? — вы тоже в глубине души считаете меня сумасшедшим, не так ли? Монеты, ладно, ордена и знаки — понятно, как-никак вложение денег, никакой инфляции не подвластное. Но старые фотографии — уже сомнительнее, а архивы, да тем более архивы людей неизвестных — это уж совсем никуда с точки зрения здравого смысла. А я вот могу себе позволить и, поверите ли, иному архиву радуюсь больше, чем избавлению от очередной, как вы выражаетесь, коммерческой тяготы.

Николай Иванович встал с дивана, прошелся мимо стеллажей, изготовленных на заказ, любовно потрогал корешки финских разноцветных — в каждом ряду свой цвет — скоросшивателей, дошел до окна со складчатыми занавесками над которыми явно потрудился дизайнер и резко развернулся, легко поднеся свое грузное тело к письменному столу, наклонился лицом к лицу сидящего, прошептал:

— Какой архив я сегодня отхватил!

Расставшись с новостью, уже спокойно вернулся к дивану, сел, вальяжно навалился на подлокотник, заняв добрую половину дивана и продолжил:

— Подумать страшно, с чем только люди не расстаются ради денег. Добро бы собой торговали, так и предков своих беззастенчиво продают, бери — не хочу такого добра сегодня. И думаете — от голода? Нет, от страха. Боятся завтрашний день без заначки встретить. И ладно бы, на хлеб собирали, нет же, на всякую шелуху: на занавески в ванную комнату, чтобы обязательно из «Максидома», на обувь, якобы итальянскую, на аэрогриль — на большее-то им не накопить. Сегодня Вадик — это приемщик у меня в «Букинисте», позвонил и спрашивает, не угодно ли мне приобрести семейный архив: письма, открытки, личные дневники с середины девятнадцатого до семидесятых годов двадцатого века. Я сперва решил, что там, как обычно, выборочные материалы представлены: пара писем за один год, поздравительная открытка за другой, но одно то, что архив до семидесятых годов собран — уже удивительно. Спрашиваю осторожно, боюсь спугнуть, дескать, много ли, Вадик, там материалов и какого они рода. А когда он сказал, что письма все с ответами, дневники год за годом, я не поверил. «Кто принес?» — спрашиваю, сам думаю, что бабулька какая-нибудь притащила семейные реликвии, передать некому, а так, глядишь, к пенсии прибавка. «Девица» — говорит — «типичная девица из которой через пару лет получится „женщина трудной судьбы“. На железнодорожные билеты ей не хватает, якобы, к родителям хочет съездить. Сперва только девятнадцатый век принесла, но я, помня ваш интерес, спросил, нет ли более позднего материала. Она удивилась, поинтересовалась до какого года мы покупаем, не поверила даже, что я ей за семидесятые заплачу, бегом побежала. Все коробки через час у меня на столе лежали. Насчет родителей все понятно, в семидесятом как раз ее мать умерла, в семидесятом последний дневник и обрывается». Наверняка Вадик ей заплатил десятую часть от того, что с меня спросит, если не сто десятую. Но вы только представьте, дневники без перерыва за целый век! Сейчас доставят коробки, я сам не видел, Вадику на слово поверил. А вдруг, стервец, напутал! Ой, боюсь. Я, конечно, покопаюсь, проверю чуть-чуть, но прошу тотчас бросить все, что я заказывал вам за последний месяц и заняться архивом, привести в порядок мою находку. Увы, ленив я по части систематизации, да и тяготы, тяготы мои.

Дверь деликатнейшим образом приоткрылась, заглянул молодой бритоголовый мужчина неопределенной внешности: — Николай Иванович, коробки мы проверили. Можно нести?

— Что значит «можно», Женя? Тащи немедленно.

И коробки, обычные картонки из-под шляп и обуви, тотчас оккупировали шикарный и необъятный письменный стол. Стесняясь своего непрезентабельного вида перед его лаковым великолепием, они проламывались на сгибах, сминали размягченные временем углы, прикрывались старенькими выцветшими чернильными пятнами.

Николай Иванович выхватил толстую тетрадь из одной коробки, бегло просмотрел, тетрадь из другой коробки, из третьей. Не в силах удержать все в руках, прижал первую тетрадь локтем к округлому боку, жадничая, потянулся за следующими дневниками.

— Не обманул Вадик, ай, молодец, сукин сын, все, как есть без перерыва! Нет, это я с собой заберу, хотя бы вот эти четыре, нет, шестидесятые годы тоже надо, шестидесятые самое интересное!

— Шестидесятые годы какого века, — поинтересовался Геннадий Кириллович, снисходительно наблюдающий за своим работодателем, как учитель наблюдает за пытливым учеником, самостоятельно обнаружившим, что Северная Америка не заканчивается Гондурасом. Посмотреть было на что. Щеки Николая Ивановича пылали, глаза блестели, пальцы летали.

— Да наши, наши шестидесятые, на кой мне те. Как из аристократов выращивали достойную рабочую смену, я уже начитался. А вот метаморфозы с нынешней номенклатурой видел лишь собственными глазами. Но мне-то хочется чужой исповеди, то есть иной точки зрения, так сказать, метаморфозы в другом ракурсе. А впрочем, чего стесняться. Вот такие дневники, особенно если они подробные, регулярно заполняемые, лучше всего в течение не менее, чем двадцати лет, и есть для меня самый цимус. Такого возбуждения, как от них, я ни с одной женщиной не испытывал. Ведь это то же самое овладение, только более полное, овладение помыслами, желаниями, душой — что против него голая физиология. И заметьте, при обладании дневниками, написанными мужчиной, я, тем не менее, не перехожу в раздел социальных меньшинств.

Говорящий облизнул и без того влажные никогда не пересыхающие губы.

— Я от такого чтения здоровьем наливаюсь, не поверите. Как сейчас говорят, «энергетически подпитываюсь». Может, потому, что собственной жизни не замечаю, все дела, дела.

Последняя фраза прозвучала фальшиво оправдательно, что Николай Иванович, как человек, привыкший потреблять только натуральное и лучшее и в конце концов доживший до того, что смог позволить это натуральное и лучшее и в себе тоже, немедленно почувствовал, скривился и поправился:

— Вру. Собственная жизнь от вторжения в чужую расцветает. Почитаешь, как какой-нибудь ва-ажный человек, силою обстоятельств или собственной глупостью на колени поставленный, свое дерьмо жрал, да не в книжке почитаешь — я натуральное люблю, почитаешь этакое перед обедом и привычные изыски вкушаешь, как будто первый раз в жизни за хорошим столом сидишь.

Геннадий Кириллович позволил себе намек на улыбку: — Прекрасно вас понимаю, Николай Иванович. Мы в некотором роде родственный души, я имею в виду интерес к истории, — тотчас поправился он. — Архив я за недельку разберу, представлю вам в наилучшем виде, не беспокойтесь. А если не сильно его перетряхивали, то и в три дня управлюсь.

Николай Иванович с искренней благодарностью глянул на чудесного систематизатора и растроганно прощаясь, повторяя слова «голубчик» и совсем уже неуместное «благодетель», отбыл, цепко удерживая в руках и подмышками несколько разбухших от времени, или от страстей, тетрадей.

Человечек, оставшись один, встал, обошел стол, и оказалось, что не так уж он мал ростом и мелок. Плечи его распрямились, подбородок поднялся, складки на шее и щеках разгладились. Он не боялся случайных свидетелей: распоряжения хозяина выполнялись неукоснительно, а Николай Иванович наказал, чтобы никто не мешал работе над архивом и не приближался к дверям кабинета без вызова. Коробки в первом ряду Геннадий Кириллович оставил без внимания. Дотронулся до двух нижних, подумал, взял третью, распаковал и, не глядя, вытащил письмо в коричневом жухлом конверте. Вместе с письмом вернулся в кресло, дробно и заливисто рассмеялся, без почтительности вытащил вдвое сложенные листы, еще раз хихикнул со всхлипом и углубился в чтение, изредка потирая руки игривым, чуть ли не похотливым жестом. Чтение не заняло много времени, и листы полетели в громоздкую пепельницу каслинского литья.

— Самого главного ты не увидела. Камешки, камешки мои! Но вовремя я подоспел, пусть маленькое, пусть случайно собранное, но свидетельство.

Пробормотав эту невнятицу, Геннадий Кириллович чиркнул настольной зажигалкой, и бумага легко загорелась. Прирученный огонь побежал по строчкам вытянутых латинских букв:

Лист ярко вспыхнул перед тем, как окончательно обратиться в седой пепел. Геннадий Кириллович зажег сигарету и, не затягиваясь, положил ее на край пепельницы.