Алмазы шаха

53

После ухода Юсифа остаток дня и вечера они провели тихо и спокойно. После обеда с подошел к окну, и Галя тут же взяла с него слово: в течение этого и следующего дня он не будет даже пытаться выйти на улицу. Он особенно и не возражал; он все еще не ощущал нужной крепости в движениях.

После ужина, отпустив прислугу и устроившись в креслах в гостиной, они с Галей до ночи смотрели телевизор. В самом конце программы показали новую кинокомедию. Галя предложила переводить — комедия шла на английском языке с турецкими субтитрами. Но Мише все было понятно и так. В конце концов он поймал себя на том, что хохочет до упаду.

Спать они легли поздно. После того как Галя, сняв халат, забралась под одеяло и прижалась к нему — он испытал огромную нежность. Но не более того. Думать о друге он сейчас не мог. Ему было просто легко с ней. И все.

Посмотрев ему в глаза, Галя тихо прошептала: «Миша, спи». Он поцеловал ее — и заснул.

Прилив сил он испытал на следующий день, после завтрака. Он даже попытался, улучив момент, когда не было Гали, несколько раз отжаться от пола. Выяснилось: отжиматься он не разучился. При этом, отжимаясь, он не ощутил ни малейшей боли в ребрах.

Вечером, когда ушла прислуга и они сели ужинать, он сообщил об этом Гале. Улыбнувшись и сказав: «Прекрасно», она продолжила еду. Затем, собрав посуду и сложив ее в мойку, подозрительно долго стояла, разглядывая стенку шкафа. Наконец, повернувшись, сказала:

— Миша… Нам надо поговорить.

— Поговорить? Ради Бога. О чем?

— О нас с тобой. — Она села. — Только о нас с тобой.

— Давай. — Он попробовал улыбнуться, но она не ответила. — Давай. Хотя я думал… тебе о нас с тобой все ясно? Или нет?

— Мне? — Она посмотрела ему в глаза.

Он впервые понял, каким жестким может « быть ее взгляд. — Нет.

— Нет?

— Нет.

— Но я ведь… Я ведь, если ты помнишь, сделал тебе предложение. И готов повторить это предложение сейчас. Да что там… Я готов повторять это предложение сто раз. Тысячу раз. Каждую секунду.

— Предложение… — Помолчала, разглядывая стол. Подняла глаза. —Миша, давай не будем о предложениях. О предложениях. О любви. И о прочем в таком роде. Я тебя люблю. Да, люблю. Ну и что?

— Как — что? Я ведь тебя тоже люблю. Разве этого недостаточно?

— Нет. — Повторив, почти крикнула: — Нет! Я не хочу, чтоб все было… Чтоб все было так. Не хочу! Понимаешь, не хочу!

— Но… как «так»?

— Так! — усмехнулась. — Так, так, так! А ты будто не понимаешь как? Не понимаешь, да?

Нет, сейчас он уже примерно понимал, что она имеет в виду. И все же сказал неопределенно:

— Ну… может, я не все понимаю. Объясни.

— Объясни… Миш, но я ведь не слепая. Да, я бросила Щукинку[Щукинка (разг.) — театральное училище в Москве.]. Бросила все. Закрыв глаза, кинулась за тобой. Как в омут. Потому что сказала, один раз в жизни позволила себе сказать: а катись оно все! Знаю, что нельзя, знаю, что там что-то не то, что нечисто, — но плевать! Пойду за ним! Поплыву, не сопротивляясь, а там будь что будет! Поплыву, потому что мне с ним хорошо! Поплыву, потому что он… он такой! Высокий, смелый, красивый, умный, верный! Да еще к тому же богатый! Я не сопротивлялась, понимаешь? Не знаю уж как, умышленно, неумышленно, но не сопротивлялась! А сейчас, вот сейчас, когда я смотрю на тебя, когда знаю все… все, что с тобой и с нами было, вот сейчас… вот сейчас я знаю точно: нужно сопротивляться! Нужно, нужно! Понимаешь, нужно! И я буду сопротивляться! Буду! Хоть ты тысячу раз сделаешь мне предложение! И я тысячу раз буду тебя любить! — Хлопнула ладонью по столу. — Я буду сопротивляться, слышишь меня? Буду! Буду!

В ее глазах было столько гнева, что он испугался. Он ждал, когда этот гнев погаснет. Он должен был, не мог не погаснуть. И гнев действительно погас. Опустив глаза, она стала рассматривать стол. Делала она это так, будто ей было совершенно безразлично, сидит он рядом с ней или нет. Весь вид ее говорил: ответа от него она не ждет. Она лишь рассматривала свои ладони, положенные на стол внешней стороной вверх. Вот подчеркнуто бесстрастно погладила одну из рук пальцами. Непонятно почему, но это движение показалось ему невыносимым.

Наконец, решив, что можно говорить, он сказал:

— Хорошо, Галчонок. Хорошо. Допустим… Допустим, я с тобой согласен. Но тогда… Тогда — что ты предлагаешь?

— Что я предлагаю? — Сказав это, она подняла глаза. Они были абсолютно спокойными. Такими же спокойными, как голос. — Ладно. Ладно. Я скажу, что я предлагаю. Прежде всего, и во-первых, и с самого начала, и без всяких условий, только для того, чтобы мы с тобой могли иметь дело, — ты отказываешься от всего, что связано с уголовщиной. От всего, понимаешь?

— Но… — начал было он, но она подняла руку:

— Стой. Стой, Миша! Дай договорить. Даешь?

Встретив ее взгляд, он сказал:

— Даю. Даю, конечно.

— Спасибо. Мишенька, я не буду тебя убеждать, что я давно поняла, что ты связан с уголовщиной. Не буду даже объяснять тебе, в какой именно момент я это поняла. Сейчас это совершенно не важно. Совершенно. Я просто хочу тебе сказать: ты должен отказаться от уголовщины. И… и… — Как-то странно, затравленно улыбнулась. — И… и… — Сунув руку в карман халата, достала и положила на стол замшевый мешочек. Сморщив нос, вытряхнула алмазы. — И… И прежде всего ты должен отказаться от этого. Вот от этого. От них.

Несколько секунд он рассматривал алмазы. Перевел взгляд на Галю. Понял: ее глаза сейчас стали именно такими, какими они больше всего ему нравятся. Такими, что, вглядываясь в них, он чувствует: ничего не нужно объяснять. Ничего. Эти глаза все поймут Осознав это, он вдруг испытал огромное облегчение. Подумал: ведь того же, о чем он сейчас говорит, он хотел сам. Хотел, точно. Просто не мог сам себе в этом признаться.

Но все равно, он ей не поддастся. Она сказала, что будет сопротивляться. Значит, и он будет сопротивляться. Не меньше, чем она. До конца.

— Галя… — начал он, но ее глаза тут же потемнели.

— Миша… Миша, ради Бога, не нужно мне ничего объяснять! Ты или принимаешь, что я тебе сказала. Или… или мы расходимся.

— Расходимся? — Он попытался снова найти ее глаза, но не смог. — Даже так?

— Да, — тихо сказала она. Снова занялась изучением своих ладоней. — Даже так.

— Но… но подожди. Выслушай хотя бы… разумное объяснение. — Он сказал это, зная: он возражает только из упрямства. — Выслушаешь?

— Если оно действительно разумное — выслушаю.

— Говоря об уголовщине, что ты имеешь в виду? Сейчас, в Стамбуле?

— Все. — Она по-прежнему не смотрела на него. — Все абсолютно. Все, к чему мы прикасаемся. И прежде всего… И прежде всего Юсифа.

— Юсифа?

— Юсифа. — Наконец она подняла глаза. — Юсиф прекрасный парень. Компанейский. Веселый. И все такое. Но он — уголовник. Чистой воды.

— Да? — Он сам почувствовал, как фальшиво звучит его голос. — А ты знаешь, какое Юсиф мне сделал предложение?

— Интересно. Какое?

— Четыре миллиона баксов в год. Мне лично. Чистыми. Если я буду с ним работать.

— Работать? Называй уж, как есть. Заниматься уголовщиной.

— Галчонок… Во-первых, уголовщина — понятие растяжимое. Во-вторых, тем, чем занимается Юсиф в Стамбуле, занимаются почти все. Во всем мире.

— Миша… Не будем обо всех. И обо всем мире. Давай так: Юсиф предложил тебе четыре миллиона долларов в год? Да или нет?

— Да. Предложил.

— Вот и откажись. И откажись… — Покосилась на алмазы. — Откажись от них. У тебя с них все и началось. Я ведь знаю. И все. Мишенька, все. Идем спать. Я устала.

Встала — и, не глядя на него, ушла в спальню.