Алракцитовое сердце. Том I

Глава вторая На новый лад

День выдался непогожий. Всю ночь накануне за окном сверкало и гремело так, что тряслась на полках посуда: то ли из-за грозы, то ли Сердце-гора разбушевалась, — отчего спать было решительно невозможно. К рассвету буря улеглась, но заморосил мелкий холодный дождь, способный довести до белого каления даже человека, пребывающего в самом благостном расположении духа, — а благостью и весельем в Орыжи в последние месяцы и без дождя не пахло. Так что Деян нисколько не удивился, когда в послеполуденный час, выйдя из дому бросить свиньям оставшиеся с обеда объедки, услышал с улицы крики.

— Вы, бестолочи! Гора одна на уме, одни игрушки! Выдумываете еще! Погодите, до двора дойдем, там я вам хорошенько задам!

С высокого крыльца Деян мог видеть, как Солша Свирка — предпочитавшая почему-то, чтоб все, от мала до велика, звали ее по-свойски, тетушкой Со, — тащит по улице сыновей— близнецов восьми лет от роду. Солша, женщина молодая, но дородная, сжимала в каждом руке по сыновьему уху и встряхивала то одного, то другого мальчишку после каждого выкрика. Лицо ее было пунцовым от злости и криков. Мальчишки оправдывались визгливыми голосами, картинно изворачивались, молотя руками по воздуху и всячески затрудняя матери путь до дома.

Деян утер лоб: при упоминании треклятой скалы в груди тревожно кольнуло — уж не случилось ли чего? Но пока больше походило на то, что самой большой неприятностью у мальчишек были распухшие уши.

— Ма, ну мы же чуть-чуть! Матушка, мы сказали, что видели! Ма!..

От каждого их оправдания Солша расходилась все больше и больше:

— Поговорите еще у меня! Бестолочи! Дурачье ленивое!

— Ма, ну мы правда, ма! Ну чего ты так сердишься, ма!

— Что, совсем страху нет, еще на меня пасти разевать вздумали?! Погодите, дойдем до двора, я уж расстараюсь дурь из вас выбить!

— Не на-а-адо!

— А врать матери надо?

— И то, и это не надо, ма, — утер сопли и неожиданно спокойно, по-взрослому, заключил мальчишка. — Но мы ведь и не врали, ма.

— У-ух, получишь, подлец!!!

Деян невольно улыбнулся. Угрозы свои Солша редко претворяла в жизнь, а выглядела вся троица весьма забавно… Но беспокойство, поубавившись, отчего-то не исчезло полностью.

Он оставил ведро с помоями у крыльца и, опираясь на костыль, проковылял к калитке.

— Доброго дня, тетя Со! Что у вас за напасть?

— Ох, Деян! — Солша на миг выпустила одного из мальчишек, чтобы утереть лицо, но вновь ухватила бордовое сыновье ухо прежде, чем тот сообразил отскочить. — Ша, несмышленыш, стоять смирно, пока взрослые разговаривают! Ох, прости, Деян, я не тебе…

Деян молчал и вежливо улыбался, дожидаясь, пока она закончит стыдить сыновей.

— Вы, бестолочи, хоть перед людьми меня не позорьте! Слышите меня, охальники?! Вон, видишь, что делается, сосед, — совсем от рук отбились. — Солша тяжело вздохнула. — Отпросились опять в лес, я пустила, дура, — а они там опять у скалы этой поганой, чтоб ее, игрались; нет чтоб грибов к ужину набрать, хоть матери помочь! Выдохнуть не дают, лентяи, а теперь вон брехать еще удумали, чтоб я им не всыпала!

— Ничего мы не удумали! — выкрикнул мальчишка. — Там были дяденьки, большой и маленький, и маленький отломил большому пальцы… Пусти! Больно, ма! Ухо оторвешь!

— Голову б тебе оторвать, шельмецу, да пришита крепко! — Солша была неумолима.

— Скажи ей хоть ты, дядя Деян!

— Да-да, скажи им, Деян! Меня не слушают, может, хоть тебя послушают, — Солша с надеждой взглянула на него.

Деян смерил укоризненным взглядом сперва одного, затем другого мальчишку:

— Перво-наперво, не стыдно вам на мать кричать?

— Мы не кричали; ну, самую чуточку… Но…

Мальчишка зарделся, замялся, и Деян почувствовал, как комок беспокойства внутри ширится и крепнет, отдается в спине неприятным холодком.

Матери они не боялись, привыкли, что у нее им все сходит с рук; и его не боялись, даже поддразнивали, бывало. Но сейчас они выглядели обиженными и напуганными едва ли не до слез, хотя плакать среди ребятни во все времена считалось зазорным.

«Странное дело… Ох, мрак!»

Деян внимательней пригляделся к мальчишкам и заметил то, что стоило бы заметить раньше. Матери они сказали, что ушли за грибами; значит, у них должны были быть с собой корзины. Однако корзин не было.

— Мы все, как было, говорим! Мы правда видели, там два дядьки было… — заканючил второй мальчишка. — А она нам не верит….

— Дед Беон с вас за брехню три шкуры спустит — до весны сесть не сможете, — сказал Деян, стараясь придать голосу как можно больше спокойствия. — Ему о том, что видели, вы готовы рассказать?

— Готовы! Как на духу, дядя Деян! Только скажи ма — пусть отпустит, больно!

— Вот еще удумали, старосту им подавай, бестолочам! Ах вы…

Солша, вздрогнув, осеклась, когда Деян тронул ее за плечо:

— Пусти их, тетушка. Идем к Беону. Там поговорим.

— Ты что, белены объелся, Деян?! — справившись с изумлением, возмутилась Солша и набрала воздуха, готовая обрушить поток упреков уже на него.

— Зуб даю, они приврали половину. Но сама посуди: с чего они так раскричались? — Деян выдержал паузу, давая Солше время остыть. — Кого-то твои сорванцы на самом деле видели. Чужаков. В полутора верстах от околицы.

Солша побледнела, в то же миг выпустив сыновей.

— Господи милосердный!

— Идем к Беону. Даст Господь — обойдется, — вздохнул Деян, внутри себя уверенный — нет, не обойдется. Неясная тревога обратилась в давящее предчувствие скорой и неотвратимой беды.

Притворив калитку, он оглянулся на дом. Нестерпимо вдруг жалко стало нажитого — пусть и чужой семьей — добра. Жаль людей, жаль неразумной скотины, которая сейчас недовольно бурчала в хлеву в ожидании кормежки и которую к следующей ночи погрузят на возы и повезут в войска, пустят без разбору на мясо или вовсе без пользы погубят на подтопленной дороге на радость волкам.

«И каким только чудом пробраться смогли, по такой распутице? Фуражиры — так это, вроде, называется. — Деян с трудом припомнил слышанное когда-то от Тероша Хадена словечко. — Хорошо если до нитки не обдерут: у нас кое-чего припрятано, но у той же Солши — вряд ли… А если не свои? Если неприятель? Не приведи Господь…».

Дочери Петера были с матерью в поле, Эльма ушла в лес проверить ловушки: в доме оставалась старуха Шалфана, но нынешним утром она вела себя тихо, а с обеда дремала на печи — потому можно было не бояться ненадолго оставить ее одну.

Деян ковылял по улице — в малолетстве казавшейся слишком широкой, а теперь слишком узкой, — не поспевая за быстроногими мальчишками и Солшей. Проходя мимо, невольно задержал взгляд на родительском доме — пустом, с затворенными ставнями и неаккуратно заколоченной крест-накрест дверью. Сквозь плетень видны были желтые пятна, раскачивавшиеся под окнами над сорной травой: махровый шаровник-солнечник расцвел вопреки сырости, отсутствию ухода и заполонившим двор сорнякам.

«Да что я, в самом деле: ничего ведь пока не случилось. — Деян отвернулся и, стиснув зубы, заковылял быстрее. — Права Эльма: скриплю, как дурной воз… Может, не солдаты: вдруг занесло ветром каких-нибудь чудаков с большака? Или мальцы с испугу не признали кого из волковских? Или — может такое быть? — из мужиков наших вернувшихся, заросших и оборвавшихся…».

Но успокоительные рассуждения эти даже в мыслях звучали неубедительно.

Староста Беон Сторгич давно разменял седьмой десяток лет, но крепок телом и умом был на зависть молодым. К появлению Солши у него на дворе уже толпился десяток сельчан из разных семей, жаловавшихся друг на друга. Козел первых сломал вторым плетень, а гуси вторых объели первым грядки, у третьих тот же козел лягнул собаку. Собака издохла, но перед тем, как издохнуть, придушила четвертым курицу, а пятые того всего не видели, но тоже мнение имели, потому как от издохшей суки им был щенок обещан…

Ссоры такие в последнее время стали делом частым, и Беон терпеливо их разбирал — хотя иногда на то уходили многие часы, — добиваясь, в конечном счете, примирения благодаря опыту и авторитету. Но завидев Солшу с мальчишками, старик велел жалобщикам обождать, а услыхав, в чем дело, сразу дал детям слово: не иначе как нюхом почуял неладное.

Вскоре, побросав работу, подтянулись и еще люди, привлеченные гневными выкриками Солши или завидевшие небывалое для такого часа столпотворение. Не желая толкаться, Деян присел в стороне от всех на колоду для рубки дров. Чему он хорошо выучился, пока был лежачим, — так это разбирать слова, даже если говорящие перешептывались за плотно прикрытой дверью: слух у него был на зависть лучшим охотникам.

Мальчишки, прерываемые сердитыми окриками матери, наперебой рассказывали, как они — «ну а что такого, на чуть-чуть же, еще полудня не было!», — набрав по полкорзины грибов, завернули к Сердце-горе. Собирались «одним глазком взглянуть»: вдруг после ночной бури камень где осыпался — и точно, «новые приступки появились, издали видать!» Решили поближе поглядеть — «правда, ма, только поглядеть!» — и увидели в развалинах двух незнакомых мужчин. Сперва «большого дядьку», а потом «маленького дядьку», велевшего им подойти. «Нет, точно не волковские, волковских мы всех знаем!» — уверял первый мальчишка на вопрос Беона, мрачневшего с каждым услышанным словом, а брат-сорванец ему вторил: «Среди волковских таких нет, вообще нет, первый дядька очень большой, очень-очень, такой в дверь не во всякую пройдет, мы бы запомнили!»

История звучала чем дальше, тем страньше. «Маленький дядька» перво-наперво спросил у мальчишек, что случилось с «замком», а когда те ответили, что знать не знают, и никакой это не замок, а храм, потому как они так решили, — очень рассердился. Накричал на них, бранился, «прямо как матушка, только странно так говорил, смешно, будто каши в рот набрал». Но потом успокоился, спросил, откуда они пришли, как их зовут. А после этого подозвал «большого дядьку» — и вдруг, как ягоду с ветки сорвал, — отломил у того с руки два пальца. Опять спросил про «замок» и дал им те пальцы. Только то уже не пальцы были, а леденцы на палочках: «Точь-в-точь такие, как ты, дед Беон, позапрошлым годом с дороги всем привез».

— Ты тогда первым стрекача дал! — тыкал один мальчишка в другого. — А я догадался, что это фокус такой, ну, как дядя Нарех показывал, сухари в рукаве прятал.

— Ну и что, а ты первым корзинку бросил! — не отставал второй, такой же красный и растрепанный. — Когда они нам на два голоса вслед кричать начали, вернитесь, мол!

— Ну и что, что бросил, дядя Деян еще сделает, правда, дядя Деян?

Мальчишка привстал на цыпочки, шаря взглядом по толпе.

— Правда, правда. Корзина — невелика потеря… — пробормотал Деян, не отдавая себе отчета в том, что его, сидящего стороне, никто не слышит. Ему было нехорошо. Сердце колотилось в ребра, кружилась голова, к горлу подкатила тошнота, как нередко случалось с ним от испуга и напряжения.

«Говор не наш — значит, наверняка неприятель. И что теперь делать? Бежать некуда. Защиты просить не у кого, сговориться с ними — навряд ли выйдет: силой все, что захотят, возьмут…»

Деян сжал кулаки в карманах, сдерживая дрожь.

Нарех Химжич говорил, что «хитрость — штука не хитрая», но знал уйму фокусов и способов перехитрить кого угодно, не только Солшиных сыновей, а хоть бы и самого Беона. Мажел, старший брат, называл «пустячком» голую силу — но сам любого мог побороть на руках. Легко считать пустяком то, что для тебя самого легче легкого, даже если в действительности это совсем не пустяк.

Беон продолжал расспрашивать мальчишек, в задумчивости покусывая губы. Что следует делать дальше, он, очевидно, представлял не лучше других. И решения никакого вынести не успел: «большой» и «маленький» дядька явились раньше.

Чужаки вошли в Орыжь со стороны Сердце-горы.

Сперва ветер донес отзвуки их голосов, слов разобрать было невозможно…

Во дворе разом воцарилась тишина: даже куры, казалось, притихли.

Деян встал и, спустя несколько мгновений, разглядел самих чужаков, вывернувших из-за угла: широкоплечего громилу в косую сажень ростом и второго мужчину, казавшегося, в сравнении со спутником-великаном, крохотным, хотя сложения «маленький дядька» был среднего. Деян на миг почувствовал облегчение: хотя великан одним видом внушал трепет, ни он, ни его спутник не походили на солдат: у них не было ружей или палашей. Великан в длиннополой серой куртке — все пальцы на руках его были на месте — беспрерывно вертел головой по сторонам с беззаботным любопытством, безо всяких усилий поспевая за своим спутником. Тот шел по улице быстрым широким шагом, ни на что, казалось, не обращая внимания. Лицо у него было самое заурядное, даже чересчур простоватое; сырые от дождя светло-русые волосы налипли на высокий лоб неаккуратными прядями. Его можно было бы принять за случайно забредшего из Волковки раззяву-пастуха, потерявшего стадо, пока ухлестывал за девушками, — если б были в Волковке такие пастухи. И если б не слишком легкая, не по погоде, одежда: заправленные в высокие, до колен, сапоги льняные брюки и тонкий кожаный жилет поверх рубахи с высоким воротом.

«Владыка небесный! — Деян вздрогнул от внезапного понимания: одежда чужаков была совсем не обтрепанной и слишком чистой для тех, кто пробирался лесной дорогой. — Да как вообще такое может быть? Что-то с ними не так…»

Чужаки друг за другом вошли в калитку. «Маленький дядька», не желая здравия и доброго дня, но придав лицу приветливое выражение, оглядел собравшихся и, безошибочно определив Беона как старшего, направился к нему. Люди расступились, освобождая дорогу: всеми овладела непонятная оторопь. Мальчишки Солши шмыгнули за спину матери.

— Вот… А ты не верила! — пискнул тот из близнецов, который выглядел менее напуганным.

— Т-с-с, — тотчас зашипела на сына Солша.

— Привет, — глупо ухмыльнувшись, сказал великан. Мальчишка потупил взгляд.

— И вам доброго дня, путники, — пробасил Беон, обращаясь к «маленькому дядьке»: как ни удивительно, именно он в этой чудной паре выглядел главным.

— Кто ты? — неразборчиво спросил чужак в ответ, не обращая внимания ни на кривляния оставшегося на два шага позади великана, ни на других сельчан. — Как называется это место?

— Орыжью-селом, что на речке Шептунье, называется, а я — Беон Сторгич. Староста, — сказал Беон с нажимом в голосе. Пронять старика было не так-то просто, однако он не привык, чтоб к нему обращались без должного почтения, и терпеть подобного обращения невесть от кого не собирался. А на кого-то заслуживающего уважения чужак не походил.

— Староста. Хорошо. — Чужак кивнул, будто сам себе. — Развалины в лесу. Когда и как это случилось?

— Помню, спрашивал и я деда, — протянул Беон. — Но так ни с чем и остался.

— Ни с чем остался? — переспросил чужак. Говорил он точно с набитым ртом и слушал, похоже, так же. — Как тебя понимать?

Беон недобро прищурился: чужак нравился ему все меньше, что было совсем не удивительно; но, что было уже страньше, — он явно не собирался этого скрывать.

— На дедовом веку руины под Сердце-горой выглядели точь-в-точь как нынче, — сердито сказал он. — Что там было, отчего сплыло? Дед не знал, я тем паче не знаю. Никто тебе не ответит, уважаемый; да с теми, кто с расспросами пристал, из лесу явившись и даже имен своих не назвав, добрым людям говорить и не о чем!

Чужак как будто не заметил упрека и недовольства в его словах и резко, хрустнув шеей, повернулся к толпе сельчан.

— Никто?

— Никто, господин… — Солша, первой встретившая его взгляд, попятилась. — Бабка моя, покойница, земля ей пухом, тоже про булыжники те ничего не сказывала… Да я не больно-то спрашивала; дела-то давние, какая уж разница, чего и почему…

— Давние: это я уже понял, — медленно проговорил чужак и вновь повернулся к Беону. — Староста. Который сейчас год?

— Двадцатый год Вимила Удачливого заканчивается. — Беон сощурил глаза сильнее прежнего. — Осень на дворе, зима у калитки, коли не видишь.

— А если считать от правления Радислава Огнебородого? Кто сейчас на Императорском престоле и давно ли? Ты умеешь складывать числа, старик?

При всех своих достоинствах считал Беон дурно, на огромных старинных счетах, перешедших к нему от предыдущего старосты, и от такого вопроса разом утратил остатки самообладания и доброжелательности.

— Послушай, уважаемый! — Беон повысил голос. Глаза под седыми бровями сомкнулись в щели, через которые он презрительно и гневно разглядывал чужака сверху вниз. — Никто здесь знать не знает никаких огнебородых и ператоров. А прежде чем с расспросами лезть, недурно было бы научиться выражать старикам почтение, как думаешь, уважаемый?

— Замок, староста. Меня интересует только замок, — медленно повторил чужак. — Что сталось с теми, кто в нем жил?

— Скудоумный ты, что ли, или сумасшедший? — осклабился Беон. — Не жило там людей! Дед мой рассуждал, что более всего развалины эти на скотный двор похожи; по моему разумению, так оно и есть. Почему бы тебе, уважаемый, не пойти свиней порасспросить — как их пращурам там жилось?

Сквозь освобожденный людьми коридор Деян отчетливо видел чужака, его лицо, до последнего хранившее выражение чуть уставшее, чуть раздосадованное. И видел, как оно изменилось: не прошло, казалось бы, и мгновения — гримаса безудержной ярости скривила мягкие черты, глаза ввалились и почернели.

Беон, высокий и крепкий, возможно, смог бы дать какой-никакой отпор чужаку, если б тот не выбил из старика дыхание первым же неожиданным ударом. Беон согнулся пополам — и вторым ударом с левой руки в висок незнакомец оглушил его. Беон мешком осел на землю.

Мужики из толпы бросились на помощь; но тщетно. Печнику Вакиру повезло: великан просто поставил ему подножку, отчего тот пропахал три шага лицом по земле. Старого же кровельщика он обхватил ручищей за поясницу и швырнул в толпу. Люди попадали, как деревянные чурки.

— Не обижайте мастера. Джибанд не даст обидеть мастера. — Великан развел руки в стороны и широко расставил ноги.

За его спиной вдруг гулко грохнуло.

На крыльце Беонова дома двоюродная сестра и племянница Беона вдвоем держали опертое на перила старое ружье, один раз уже сыгравшее свою несчастливую роль; должно быть, после истории с сестрами Шинкви Беон достал его и хранил заряженным. Начищенный ствол чуть дымил. Выстрел попал в цель, но крови не было: только пыльное облачко клубилось у прорехи в куртке — а великан даже не оглянулся.

Бабы с испугу не удержали ружья, и оно, перевалившись через перила, упало на землю.

— Не обижайте мастера. Или Джибанд вас сломает, — пригрозил великан нелепым плаксивым тоном. За его спиной «мастер» избивал лежащего на земле Беона, безмолвно и страшно, нанося удары без расчета и смысла, будто не мстил человеку за оскорбление, а отводил душу на подвернувшемся под руку соломенном пугале.

— Не иначе доспех мудреный на нем… Солдаты все ж, не иначе… — Шепот прокатился по толпе, в которой никто больше не решался прийти Беону на помощь. Даже прибежавший на шум Киан-Лесоруб остановился в растеряности.

— И говор не нашенский. Неприятель… Солдаты…

«Нет! Не доспехи. Не солдаты… Хуже. Они… Он…»

Если б Деян и решился сейчас же предупредить людей, он все равно бы не смог выдавить из себя ни слова: горло будто одеревенело, не давая ни вздохнуть, ни выдохнуть. А если б даже и смог — все равно он не знал, что говорить, как объяснить. Как назвать тот кошмар, что открылся его внутреннему взору.

Рассказы мальчишек об отломанных пальцах, настойчивые расспросы про развалины у скалы, чудной говор и вид — все эти мелочи сложились в его голове воедино за мгновение до того, как чужак ударил Беона. Эту чудовищную гримасу гнева, сминающую лицо, будто пересохшую глину, Деян в прошлом представлял себе сотни раз, потому сразу узнал ее — и, как бы того ни желал, не мог ни на миг усомниться в своей догадке.

К бедам, свалившимся на Спокоище, добавилась новая, невероятная, невозможная, — но она одна могла оказаться хуже всех прочих. Во дворе стояла огромная колдовская кукла, а за ее спиной избивал старосту явившийся — из глубины веков, из небылиц старой Вильмы, из ниоткуда! — древний мастер-чародей. «Голем».

То, что скала не разрушилась полностью, а только потеряла в ночь пару-тройку камней; то, что настоящий Голем ничем, кроме выражения лица, не походил на воплощение Мрака, какое в детстве представлял себе Деян; плаксивый бас великана, просившего «не обижать мастера», — все это только еще больше нагоняло ужаса. В сказках боролись Добро и Зло, Герои и Злодеи, а Господин Великий Судия приводил сказки к справедливому концу: на то они и сказки… В действительности же существовала только беззащитная, загодя потерявшая всех хороших бойцов Орыжь — и разъяренный чародей, желающий знать, что случилось с его давным-давно сгинувшим домом. Требующий ответов.

«Да ты сам его и разрушил!» — было немыслимо сказать что-то подобное, глядя в его почерневшие от гнева глаза.

Безумен был Голем или нет, действительно ли сам он когда-то обратил замок в руины или же сказки привирали, — так или иначе, за подобное предположение он мог сделать что-то намного худшее, чем проделывал сейчас с Беоном за простое оскорбление. Да он что угодно с кем угодно сделать мог — дай только повод!

Деяну было что сказать про «замок» — и потому больше всего на свете хотелось исчезнуть с глаз чародея, немедля оказаться от него как можно дальше. Но он не мог двинуться, не мог даже сесть обратно на колоду, чтобы стать менее заметным, — только хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.

— Так останови его, мастера своего! Охолонись, безбожник, насмерть ведь зашибешь! — пронзительно завопила вдруг Солша. Оттолкнула сыновей в толпу, бросилась вперед и, с необычайным проворством поднырнув под руку великана, повисла у чародея на спине.

Двор, в котором до того, казалось, слышались только глухие удары и тяжелое дыхание, разом ожил, наполнился звуками: ржала в стойле кобыленка Беона, кудахтали перепуганные куры, люди озирались друг на друга, кричали, охали — и все это одновременно.

— Дура, куда?

— Поберегись, Солша, а то и тебя зашибет!

— Господь всемогущий, что делать-то…

«Не надо! — Деян видел, как Киан, побледнев, крепче стиснул в руках топор. — Нельзя, это бесполезно…»

Чародей выпрямился, тычком локтя сбросил с себя Солшу и развернулся к ней.

— Стой, ты, зашибешь старика, хватит! — продолжала завывать Солша. Чародей широко размахнулся, метя ей в лицо, но в последний миг остановился. Люди притихли.

— Женщина, — медленно произнес чародей, будто только сейчас ее заметив. Он так и остался стоять с занесенной для удара рукой. — Что ты сейчас сказала? Повтори.

— Я сказала, господин, довольно драться, довольно уже со старика-то нашего. Ты осерчал за то, как он тебе нагрубил, но ведь по справедливости-то ты сам перво-наперво, то есть ты ведь первый неправ был, господин хороший… Ох! — Солша, растеряв решимость, начала потихоньку пятиться под взглядом чародея, но уперлась в спину неподвижно стоящего великана. Тот ни задержать, ни оттолкнуть ее не пытался. — Я, может, не так чего сужу, по-бабьи, но ведь ты, господин, не как должно доброму гостю себя повел. Деда не уважил, даже как тебе по батюшке кланяться, не сказал…

Чародей слабо усмехнулся:

— Рибен Ригич. Князь Старожский.

Он опустил руку, ни на миг не переставая разглядывать Солшу, выискивая хоть малейшую тень узнавания на ее лице.

— Хозяин камня. Голем, — добавил он.

— Не слыхала, простите темную, господин Ригич…

— Я тебе не верю, женщина.

— Господь мне свидетель. — Солша осенила себя амблигоном. — Не слыхала, господин.

— Не верю, — хрипло повторил чародей. — Люди! Слушайте меня, вы, все!

Он обвел мутным взглядом толпу, попытавшись придать лицу прежнее приветливое выражение, но все еще не вполне владел собой, потому вышла какая-то неприятная, жалкая полуулыбка.

— Я не буду никого наказывать за то, что ваши деды растащили камень со стен на курятники: это не ваша вина, — сказал он. — Я обещаю никому из вас больше не причинять вреда, даже если ваши слова придутся мне не по нраву. Не бойтесь говорить. Слово Голема тверже камня.

Орыжцы молчали.

— Хоть кто-нибудь может мне сказать, что случилось в замке? Ты, малой? Ты, женщина? — Не дождавшись никакого ответа на свои слова, чародей начал наугад указывать на людей в толпе.

— Нет, сожалею, господин Ригич, — вслед за остальными пробормотал Деян, когда палец чародея указал на него.

Голем пристально разглядывал его, разглядывал долго, дольше других, так долго, что Деян уже уверился в том, что погиб: чародей сейчас распознает его ложь, и все закончится. Но закончится не сразу, а намного позже, когда Голем выспросит у него все, что он знает, — и вытянет из него все жилы, вывернет кожей вовнутрь, чтобы удостовериться в том, что полуграмотный калека не знает ничего больше.

Но, похоже, чародей — хвала Небесам! — не умел читать мысли. Невнятно пробормотав что-то, он, наконец, отвернулся и ткнул пальцем в сторону Киана, так и не склонившего головы и изо всех сил сжимавшего топор.

Колени подогнулись, и Деян без сил опустился на колоду. Великан-кукла, назвавший себя Джибандом, по-прежнему стоял посреди двора безмолвно и недвижимо. Он, насколько Деян мог видеть, даже не дышал: и впрямь, к чему кукле дышать? Но никто этого не замечал, хотя люди потихоньку приходили в себя. То там, то здесь в толпе слышались сердитые шепотки.

— Только заявился — а уже князем себя объявил…

— Еще хозяином назвался — будто мы скот какой!

— Да какой из него князь? Ни рожи, ни людей за ним…

— Из одного дуболома вся свита.

— Ты тише! Мож у него в лесу войско припрятано…

— Это мож и так.

— Охвицер он баронский.

— Точно так! В разведку послан, и головы нам дурит, оттого и к развалинам прицепился, бес, — отвлечь хочет…

— Дело говоришь.

— Кому видать — как там дед наш, жив?

— Неживой… Зашиб, князек окаянный…

— Типун тебе! Дышит дед.

— Слыхали — «князь»? А Нильгишна, которая Беона вчерась клюкой ткнула, — княгиня, что ль?

— Тише ты, дура. Услышит еще.

Но Голем не слышал. Или делал вид, что не слышит.

Прошло еще немало времени, прежде чем чародей удостоверился в бесполезности своих расспросов; сплюнул под ноги, скривился брезгливо и зло:

— Простецы беспамятные! Сами дураками уродились или мозги вам кто поотшибал?

— Не можем знать, господин, — промямлила Солша, взявшая на себя, за отсутствием других желающих, роль переговорщика.

— Ясное дело: не можете. — Чародей тяжело, с присвистом, вздохнул. Лицо его вдруг разгладилось, стало спокойным, уставшим, как-то посерело. — Есть здесь сейчас поблизости другие поселенья?

Солша замялась.

— Отвечай: все равно узнаю, — сказал чародей без угрозы. — Великоват секрет, чтобы спрятать.

— Волковка в двадцати верстах, господин, только волковские — те, позвольте судить, еще темнее нас будут, нам-то отсюда до большака поближе. И если в Волковку направиться желаете — это б лучше поутру, поздно уже нынче…

— До большака сколько?

— Сорок верст короткой тропой, если не размыло, но по таким-то дождям — уж наверное, оползла земля… А точно знать не можем: мы туда не ходоки нынче. Мужики наши как ушли, так сгинули, девки сбежали да пропали… Лихое время, война кровь любит, — печально сказала Солша и тут же всплеснула руками. — Да что я вам объясняю! Вы ведь сами оттудова явились: вам и знать лучше.

— Война?

Чародей, чуть нахмурившись, оглядел толпу, в которой не было ни одного с виду молодого и здорового мужчины. Взгляд его снова задержался на Деяне, всего-то лишнее мгновение, — но это мгновение показалось Деяну невозможно долгим.

— Война, значит. Похоже на то. — В мутных глазах чародея зажегся интерес, и вопросы полились потоком:

— Кто воюет? Кто знаменные чародеи? Из-за чего свара?

Солша растерялась, оглянулась украдкой на людей: «Что за нескладица?»

Она, как и все, считала чужаков вражескими солдатами. Недобрыми, страшными — но простыми людьми, с которыми и разговор простой.

— Да вам ведь лучше знать, господин, пошто люди друг на друга с оружием идут… — наконец, неуверенно проговорила она. — Зачем нас-то, темных, спрашивать?

Чародей тоже помедлил с ответом.

— Раз спрашиваю — значит, надо. Говори, что знаешь.

— Воюет — да вродь как Величество наше с бароном Бергичем: бунт барон поднял, так королевские люди сказывали… А за какой надобностью тот бунт — мы того знать не можем. Может, дед наш поболе знал, да только теперь… — Солша, взглянув на неподвижно лежащего Беона, осеклась, вспомнила, с кем говорит. Голос ее задрожал. — Наше дело — налог исправно платить, сколько укажут. Мы люди скромные, небогатые, милорд Ригич….

Чародей, проследив за ее взглядом, в голос выругался. Брань его состояла сплошь из самой чудовищной божбы, какую Деян когда-либо слышал. Чародей опустился рядом с Беоном на одно колено и, перевернув старика сперва на живот, затем на спину, стащил с него окровавленную куртку.

— Не надо, милорд Ригич… — зашептала Солша.

— Ты ему жена?

— Не надо…

— Да проглоти ты уже язык, женщина! — Чародей упер ладони старику в грудь. Звук был такой, будто в ручную мельницу насыпали песку и быстро завертели ворот.

— Не тронь! — Киан пробился сквозь толпу вперед. — Не тронь, ты, чтоб тебя!

Великан, в то же миг оживший, преградил дорогу:

— Не мешай мастеру.

Киан, даже вытянувшись во весь свой немаленький рост, едва ли смог бы достать лезвием ему до затылка. Джибанд широко расставил руки и стал будто еще больше. Киан зло таращился на великана снизу вверх, не решаясь ни отступить, ни напасть. Возможно, он все же пошел бы вперед, но чародей оставил Беона в покое.

— Погоди, Джеб! — бросил он великану, встал, отряхивая ладони, и развернулся к Киану. — Как твое имя, старик?

— Не твое дело, — прохрипел тот.

— А ты, я вижу, не робкого десятка, — с необыкновенной для себя разборчивостью произнес чародей, выговаривая по отдельности каждый звук, и протянул руку ладонью вверх. Без слов, одной позой и жестом приказывая отдать ему топор.

Киана Кержана в Орыжи называли не иначе чем Кианом-Лесорубом: во времена его молодости не нашлось бы во всем Спокоище такого дерева, какое он не смог бы свалить с дюжины ударов. Киан приходился ровесником Беону и последние годы чаще покрикивал на молодых, чем брался за дело сам, но с топором никогда не расставался. С тем самым, которым некогда, ворча и вздыхая, рубанул по кости «пустоголовому малому», на диво неудачно поломавшему ногу на скале.

Деян сгорбился на колоде, безотчетно комкая в пальцах полу куртки. Взгляд его метался между прошлым и сегодняшним кошмаром, между Кианом и Големом, между острой кромкой лезвия и длиннопалой, в кровоточащих ссадинах, рукой чародея.

Киан, стискивая топор, буравил полным ярости взглядом чародея, а тот, казалось бы, не замечал этого взгляда, не замечал даже самого Киана, — смотрел, мрачно и устало, на людей за его спиной. И люди пятились, отступали.

Безмолвное противостояние кончилось неожиданно, в один миг. Киан коротко вскрикнул, отшатнулся, отбросив от себя топор, будто обжегшись. Великан проворно подхватил топор на лету. А Киан, споткнувшись на подвернувшемся под каблук камне, сел посреди двора на зад.

— Так будет лучше, старик, — спокойно сказал чародей. Великан заткнул топор себе за пояс. Киан, не переставая браниться, попытался встать — но снова не удержался на ногах и плюхнулся в грязь. В толпе послышались смешки. Как замечал в своем трактате Фил Вуковский: «Тому, кто видит себя напуганным и униженным, нет ничего милее, чем видеть, что кто-то напуган и унижен еще более него»… К тому же Киана многие недолюбливали, не без оснований полагая, что тот слишком высоко задирает нос.

Больше Киан подняться не пытался, только осоловело хлопал глазами и разглядывал свои мозолистые ладони.

«Вы что же, ослепли?! Разве вы не видите — он ведь упал не сам!» — Деян отчаянным взглядом шарил по толпе односельчан.

Кто-то посмеивался над стариком, кто-то сочувствовал ему, но, похоже, никто не сомневался в том, что Киана попросту ноги не держат от страха. Тогда как он определенно свалился не сам. Чародей что-то сделал. Сперва с топорищем, затем с землей, выбив ее у старика из-под ног. Но даже сам Киан не мог взять в толк, что такое с ним случилось.

— Значит, так! Пусть ваша память не длиннее вашего ума, — чародей вздохнул, — кое-что вам надлежит запомнить твердо.

Он закинул руку великану на плечо — и дальше они заговорили вместе. Лица приняли сходное выражение, губы шевелились одновременно, голос куклы-великана оплетал свистящий говор чародея:

— Мое имя — Рибен Ригич. Ваша земля — моя земля. Я — Голем, Хозяин камня, и в камень обратится тот, кто посмеет меня ослушаться!

Он отпустил великана и продолжил уже один, спокойнее.

— Отнесите этого, — он скосил глаза на тело Беона, — в дом. И покопайтесь в своих пустых головах — вдруг что вспомните. Пока меня не будет, Джибанд за вами присмотрит. Он хороший малый, но лучше его не огорчать и не сердить. Все ясно?

— Все, милорд Ригич, — торопливо закивала Солша. — Да с чего б нам дурное делать. Мы люди честные, смирные…

— Надеюсь на то, женщина.

Чародей подхватил с земли куртку Беона, закинул за плечо и, едва не пройдя Киану по ногам, направился к калитке. Люди расступались перед ним: изумление и испуг пока еще держали их крепко, никто и не думал о том, чтобы ему перечить. Он двинулся в ту же сторону, откуда пришел, — и скрылся с глаз прежде, чем завернул за угол. Исчез, будто его и не было.

— Ловко… Экий трюк, — приглушенно сказал печник Вакир, потирая челюсть. — Чудны дела твои, Господи…

Толпа задвигалась, зашептала.

— Уж не колдун ли князек наш? — предположил кто-то из орыжцев, но на него сразу же зашикали:

— Ты подумай сперва, дурной, а потом уж болтай!

— Будь колдун — стал бы он деда нашего кулаками месить?

— Бергичевский засланец! Тут и ума не надо, чтоб понять.

— Да ежель и колдун — все одно, бергичевский. За добром нашим пришел.

— Да какой из него колдун, с таковской-то рожей? Тем паче Джанбанд этот: силища бычья, а языком едва ворочать умеет, Висы-дурака дурней, прости его Господи… «Колдуны», выдумали тож!

Джибанд возвышался посреди двора, озираясь: соображал он, похоже, и впрямь туго. Горбатая Илла — преемница Вильмы, которая понимала в лечении еще меньше старухи, — хлопотала над кровельщиком, Матаком Пабалом, приходившим в себя у забора. Солша и с ней еще бабы метнулись к Беону. С колоды, где сидел Деян, староста казался мертвым, но тихо застонал, когда они, охая и причитая, попытались его приподнять.

— Не тронь, дуры! — зарычал на них Киан. Встал осторожно, с опаской, обогнул по широкой дуге великана, зло кося глазом, и потрусил к ним:

— Не тронь, кому сказано! Нельзя же человека, как мешок с сеном! Это у вас в бошках сено, бабье дурное! Ты и ты, помогите, чего встали, раззявы!

Орал и бранился Киан больше обычного, пытаясь восстановить в глазах односельчан пошатнувшийся авторитет, а замечая, что его не больно-то слушают, распалялся еще больше. Двор наполнился суматошным людским движением: кто-то бросился помогать поднимать Беона, кто-то пошел успокоить бившуюся в стойле лошадь, кто-то бочком протискивался к калитке. Другие сбивались в кучки — соседи, приятели — и обсуждали случившееся, бросая настороженные взгляды то на Джибанда, то на улицу, где исчез «князь». Только Джибанд по-прежнему оставался недвижим, глазея по сторонам с выражением робкого любопытства.

— Деян!!! Да очнись ты уже!

— Что?!..

Деян едва не свалился с колоды, почувствовав, как кто-то тронул его за плечо, и непременно свалился бы — если б девушка его не удержала. Он не заметил ни как она появилась во дворе, ни как она подошла.

— Эльма! Когда ты вернулась?

— Я уже битый час пытаюсь тебя дозваться, глухарь, — проворчала девушка. — Хоть ты можешь мне объяснить, что здесь происходит? Кто эти двое? Я заметила столпотворение, когда возвращалась из леса, ну и подошла послушать. Этот новоявленный князь как раз заканчивал выпытывать у вас про развалины… Деян! Почему ты на меня так смотришь? На тебе лица нет… или это у меня что-то с лицом?

Она, смущенная таким предположением, подалась назад, быстро провела ладонью ото лба до подбородка, откинула приставшую к щеке прядь.

Деян — уже который раз за сегодня — не мог произнести ни слова. Его бросало то в жар, то в холод. Пока Голем был рядом, он думал только о том, чтобы самому ненароком себя не выдать, и со страху забыл обо всем на свете.

Эльма. Дочери и жена Петера, старуха — все они жили сейчас с ним под одной крышей и слышали, какие он сказывал сказочки про «волшебную» скалу, а значит, находились в опасности ненамного меньшей, чем он.

Всем без исключения в Орыжи было известно, что он худо-бедно знает грамоту и пробовал читать вместе с Терошем Хадемом уцелевшие записи из Орыжского святилища, а значит, может знать больше других. Чудом было уже то, что никто до сих пор не указал на него пальцем; благодарить за то стоило лишь Господа и, пожалуй, свою несчастливую судьбу: просто-напросто увечный Химжич-младший был человеком слишком незначительным, чтобы о нем вспоминать.

Еще был Терош Хадем, который вряд ли знал, но мог знать больше других — не о развалинах у Сердце-горы, но о Старожском князе Рибене Ригиче, — однако чародей, по счастью, ушел в противоположную от дороги к Волковке сторону. Священник находился далеко, и пока за него можно было не беспокоиться.

— Не молчи, у меня от твоего молчания мороз по коже. Да что с тобой такое, Деян? Нездоровится? — Эльма наклонилась к нему, с тревогой заглядывая в глаза. — Господь всемогущий! Совсем худо, да? Что ж за день сегодня такой… — пробормотала она разом севшим голосом и, крепко стиснув его плечо, обернулась ко двору с очевидным намерением позвать кого-нибудь на помощь.

— Не надо, — выдавил из себя Деян. От ее по-будничному многословного беспокойства внутри все переворачивалось, но «помощи» — которая с его удачей могла последовать не иначе как от Джибанда — допустить было нельзя, и страх, умножившись, придал ему сил. — Со мной все в порядке, Эл.

— В порядке?! Да ты сейчас в обморок свалишься, друг.

Тревога в ее голосе смешалась с досадой на явную ложь.

— Не дождешься. — Он попытался улыбнуться. — Послушай меня. Ни о чем не спрашивай сейчас, прошу. Просто сделай, как я скажу. Найди Малуху с девочками, иди с ними домой и никуда не выходи, никого не впускайте. Если этот тип, Голем, явится, — спровадь его как-нибудь, скажи, что зараза в доме, что угодно.

Эльма нахмурилась. «Ты не в себе», — читалось на ее лице. Деян украдкой огляделся по сторонам: рядом по-прежнему больше никого не было, и великан смотрел в другую сторону.

— Поверь мне, прошу, — быстро зашептал Деян, наклонившись к самому ее уху и ухватив за запястье, не давая уйти. — Я не шучу, не лгу, не брежу. Этот, во дворе, — он… Он вообще не человек, Эл! Кукла. А второй, который ушел, — он, чтоб его, на самом деле князь. И чародей, настоящий. «Голем». Такой же древний, как треклятые развалины, и еще более сумасшедший, чем старуха Вильма, которая мне про него рассказывала. Она говорила — он сам этот свой проклятый замок и разрушил! Впал в ярость и всех — жену с ребенком, слуг, соседей — всех перебил… Но сам о том не помнит. И лучше ему ничего не знать, не знать, что мы знаем, и о том, что я рассказывал девчонкам, тоже, и никому другому не знать, потому как… — Он запнулся, окончательно запутавшись.

— Потому как наши все равно тебе не поверят. А этот самый князь, если захочет разузнать побольше, может кнутом или колдовством с тебя кожу содрать для верности, — закончила вместо него Эльма. Тон ее изменился, стал задумчив и насторожен. — Или не с тебя, а с девчонок, да вообще со всех подряд, если разойдется. Это ты хотел сказать?

— Ты мне веришь?

— Не знаю, — Эльма чуть слышно вздохнула. — Но ты ведь не мог такое выдумать, Деян?

— Нет, я не…

— Слово Цапли? — вдруг требовательно спросила она.

В первый миг Деян подумал, что ослышался. Отстранился, поймал ее взгляд, ожидая найти в нем насмешку, но Эльма была серьезна. Серьезней некуда.

«Нашла что вспомнить — в такой-то момент! — Деян невольно крепче стиснул ее запястье. — Мне тебя никогда не понять, Серая».

— Слово, Серая, — прошептал он. — Честное слово Цапли. Иди скорее, прошу. Запритесь в доме и не выходите.

— А ты?

— Я хочу чуть проследить тут за всем. На всякий случай.

Никакого «всякого случая» Деян представить себе не мог, но сидеть, запершись в четырех стенах, в ожидании, когда в дверь постучит чародей, казалось хуже, чем находиться здесь. Кроме того, он сомневался, что сумеет сейчас дойти хотя бы до Беоновой калитки.

Эльма с сомнением посмотрела на него, думая, очевидно, о том же самом.

— Я не болен. Просто-напросто перетрусил. — Он вымученно улыбнулся. — Иди.

Она ушла, одарив его напоследок еще одним недоверчивым взглядом.