Алракцитовое сердце. Том II

Глава третья Трое

Новый день начался скверно; и никуда они, конечно, не уехали.

Если пил чародей за троих, то похмельем страдал за дюжину. Он не мог не то что идти, а даже подняться с кровати, мучаясь сильнейшей мигренью и болями в желудке. Все утро его рвало желчью с прожилками крови, и хотя между приступами он твердил, что скоро встанет сам, это «скоро» все никак не наступало. К полудню Деян не выдержал.

— Я пойду осмотрюсь: может, тут где-нибудь есть толковый лекарь. — Он натянул куртку, отряхнув ее от приставшего сена.

— Не надо, — простонал чародей, пытаясь приподняться. Выглядел он как первый кандидат в покойники. От телесного страдания душевная боль не исчезла, но поблекла, затаилась в самой глубине покрасневших и слезящихся глаз.

— Надо, — отрезал Деян. — На этот раз ничего со мной не случится, я буду осторожен, — добавил он, вспомнив, как уходил из хижины. — А ежели все же случится — так тому и быть, мрак бы все это побрал! Ты уже что мог — натворил. Теперь моя очередь.

Под ноги попался пустой кувшин, и он в бессильной злости пнул его.

— Правильно я сомневался, можно ли пить эту дрянь! Проследи тут за всем, Джеб. Пожалуйста.

Кивнув угрюмому великану и не став дожидаться новых возражений, он вышел из комнаты и спустился вниз.

В общей зале харчевни оказалось довольно людно; солдаты капитана Альбута расселись там же, где и накануне, но самого его снова не было — отпросился уйти на час-два еще утром и до сих пор не вернулся. Краем глаза Деян заметил среди прислуги Цвету и отозвал ее в сторону:

— Есть в городе хорошие врачеватели?

— Так правду девки говорят, что у вас там беда-бедовая?

— С чего иначе бы нам тут сидеть! Так есть?

— Даже и не знаю. — Цвета в задумчивости наморщила припудренный нос; бессонная ночь по ней была совсем незаметна. — Солдатский госпиталь есть, там гнилую рану почистить могут. Но тебе ж не того надо?

— Не того.

— Док наш старый, что в конце улицы жил, помер по весне: грабануть хотели и зарезали, бесы. Еще травник раньше был хороший в Глазьем тупичке, но сбежал со всем скарбом; и недруг-конкурент его, слышала, тож на днях ноги сделал. Даже и не знаю, кто еще здесь, Хемриз; не узнавала — не до припарок нынче… Он же большой колдун, твой старший. Нешто совсем плохо дело, что без лекаря никак?

— Да пес его знает. — Деян вздохнул. — Я все же пойду поищу. Мало ли… Сил больше нет тут сидеть и ждать, что будет: эдак я раньше него помру.

Он, не прощаясь, пошел через зал к выходу.

— На Птичьей улице спроси, в рюмочной: там все про всех знают! — крикнула Цвета ему вдогонку.

«На Птичьей, на Птичьей…» — тупо повторял про себя Деян, шагая по улице. Болела голова. Он злился на чародея, так некстати — и так предсказуемо — свалившегося с ног, и злился на себя за то, что беспокоится за него; и за чувство беспомощности, зудящее под ложечкой. Он ушел бы намного раньше, если б не опасался оказаться с городом один на один. Необходимость эта внушала ему страх, достаточно сильный, чтобы лишь все вместе — невозможность оставаться дальше в душной и пропахшей болезнью комнате, жажда хоть какого-нибудь действия и усиливающееся беспокойство за то, что само собой дело не выправится, — смогло выгнать его с постоялого двора.

Страх, как оказалось, не вполне беспричинный.

Днем все выглядело иначе, чем в сумерках. Низину, говорили прохожие, подтопило, но нагорная часть города после ночного ливня больше не казалась такой уж грязной; и совсем не казалась маленькой. Каждый в отдельности дом и проулок мог бы быть частью Орыжи или Волковки, но все вместе они образовывали чудовищный непроходимый лабиринт. Улица, где у каждого дома стояли крытые загончики с плетеными стенками для продажи птицы, была неподалеку: Деян помнил, как накануне шел по ней за чародеем на постоялый двор. Но как ее найти или хотя бы в какой она стороне — вспомнить не мог, и от попыток только сильнее стучало в висках. Расспрашивать прохожих, многие из которых и так недобро поглядывали в его сторону, про улицу и про местных лекарей было боязно; проплутав не меньше получаса, эту боязнь он преодолел — однако безо всякой для себя пользы. По злобе или по незнанию верную дорогу показать никто не мог, а кто пытался, говорил какую-то непонятную тарабарщину из имен и названий.

«Хвала небесам, я хоть обратный путь помню… Помню ведь? — Деян вздрогнул. Уверенности он не чувствовал. Даже было собрался сразу пойти назад. Но, представив, какую картину снова увидит по возвращении, тот час оставил это намерение. — Волки сожри этого дурака! Не хватало еще ему взаправду помереть с перепоя… Нет уж: надо искать, пока не найду».

Мысль о том, что простой лекарь — если этот лекарь вообще найдется — из захолустного городка вряд ли много понимает в болезнях, вызванных трехсотлетним смертным сном, он тщательно отгонял.

Ноги гудели, и Деян ненадолго присел отдохнуть на ступеньки крыльца чьего-то заколоченного дома, а после двинулся дальше. Он вновь прошел вдоль длинной стены, непонятно зачем построенной, и пересек небольшую площадь напротив большого и красивого особняка, охранявшегося сразу десятком вооруженных солдат. Затем пересек еще одну площадь и перебрался по мосткам через канаву, чтобы спуститься по улочке, невыносимой вонявшей рыбой; туда по утрам даже в неспокойное время привозили улов рыбки. На улице с птичьими загончиками тоже чувствовался рыбный запах; значит, она была где-то рядом, — но где?

Проплутав еще с полчаса по переулкам, он с досадой понял, что снова вышел к знакомому уже заколоченному дому, выкрашенному облупившейся зеленой краской. Голове от прогулки немного полегчало, но к цели он не приблизился ни на шаг.

«Проклятый городок!» — Деян в сердцах выругался и вновь проделал путь до воняющей рыбой улицы, где за время, пока он бродил, рыбаки успели распродать последние корзины. Там, отойдя с прохода в закуток между домами, он остановился и зажмурился, из-за всех сил напрягая память.

Птичья должна была быть где-то рядом, но отыскать ее никак не получалось, и — что еще хуже — чем дальше, тем сильнее он сомневался в своей способности хотя бы вернуться к постоялому двору.

— Не меня ищете? — раздался за спиной смутно знакомый голос.

Открыв глаза, Деян едва поверил в свою удачу. Рядом стоял, будто вырос из-под земли, капитан Ранко Альбут.

— Не вас. Но вы очень вовремя! — прочувствованно сказал Деян. — Сможете проводить до Птичьей улицы?

— Рад был бы услужить. — Капитан сдержанно улыбнулся. Чувствовалось, что он немало озадачен как самой встречей, так и той радостью, какую вызвало его появление. — Но мы на Птичьей и стоим, господин Химжич.

— Но разве… — Деян от изумления даже отступил на шаг. Оглянулся, втянул носом воздух: ошибки не было — рыбой воняло по-прежнему.

— «Рыба не птица: воды не боится», — со значением произнес капитан. — Один дурак назвал, а сто повторили: так и живут. Ежели вам птицу надо, то гусями и курами тут рядом торгуют, на Подвозной.

Деян представил себя, блуждающего по лабиринтам города с гусем под мышкой, и содрогнулся.

— Не надо мне птицу, упаси Господь! Да, по правде, мне и Птичьей не надо: на Птичьей спросить посоветовали. То есть, пройти на Птичью и там спросить. А так, мне бы лекаря. Ну, то есть не мне, а… — Отчаявшись объяснить по человечески, что и почему, Деян раздосадованно махнул рукой, надеясь, что капитан поймет сам: когда утром Альбут просил увольнения, он поднимался наверх и видел, что творится.

Меж тем дурацкая мысль о гусях навела еще на одно неочевидное и противное его нутру соображение: это в Орыжи никто в чужой хвори выгоды не искал, а городской лекарь, как и все здесь, мог пожелать немедленной платы за работу; но епископская бумага осталась на постоялом дворе.

— Причем лекаря не абы какого надо, а чтоб и дело знал, и помогать согласился по церковному указу или в долг. Прямо сейчас платить мне нечем, — мрачно закончил Деян.

Капитан Альбут молчал, пристально разглядывая его, и Деян запоздало испугался: не совершил ли он большой ошибки, обратившись к этому человеку за помощью. Он вспомнил, как сам наблюдал за Големом, обдумывая, получится ли убить его и не нужно ли попытаться, и почувствовал озноб.

Альбут был силен и опытен; в приятных чертах его лица проступала не заметная сразу жесткость, даже жестокость. Дать ему отпор ним голыми руками нечего было и думать… Но, так или иначе, бежать тоже было некуда: единственный выход из закутка загораживала широкая фигура капитана, а редкие прохожие — Деян мог видеть их через капитанскую голову, — едва взглянув в их сторону, ускоряли шаг.

Альбут, особенно в сравнении с Ритшофом, казался настроенным вполне миролюбиво; он источал спокойствие и уверенность и, может быть, оттого и нравился Деяну — но стоило признать: весомых причин для симпатии не было. А уж у капитана, вынужденного возвращаться в обреченную на поражение армию, точно не было причин для взаимности.

Деян украдкой огляделся, отыскивая взглядом какую-нибудь палку подлиннее. За время, проведенное в хижине, чародей, восстанавливавший утраченные за столетья сна умения в шуточных поединках с Джибандом, заодно попытался научить чему-нибудь и его. Занятия эти ему нравились ненамного больше колдовских, и хорошего бойца из него не вышло, но благодаря высокому росту и длинным рукам с посохом у него что-то худо-бедно получалось; хоть и недостаточно хорошо, чтоб надеяться отбиться — тем паче в узком проходе, где сложно было бы развернуться…

Жердь, прислоненная к стене, нашлась. Но не потребовалась: прежде, чем Деян успел накрутить сам себя до предела, капитан заговорил:

— Ну ладно. — Ранко Альбут улыбнулся с добродушием — очевидно, не вполне искренним, но не таящим угрозы. — Идемте со мной. Отведу вас к лучшей врачевательнице в этом городишке. Лицензии лекарской у нее нет, но умения — на десятерых.

Он развернулся и, широко ступая, пошел прочь.

Деян выдохнул и поспешил его догнать.

— Благодарю! Простите, если оторвал от дел.

— Не стоит: я и так задержался на час дольше обещанного. Давно блуждаете-то, господин Химжич?

— Порядочно. Только впредь давайте без «господ», Ранко, — припомнив имя капитана, попросил Деян. — Я не знатных кровей и к такому обращению не привык.

От постоянных «господ» и «выканий» — особенно из уст тех, кто был намного старше, — то и дело хотелось обернуться и посмотреть, что же за «господин Химжич» — Мажел? Нарех? Отец? — идет рядом.

— Как тебе будет угодно, — легко согласился капитан. — А занятные вы двое, господа. — Он скосил глаза на Деяна, проверяя его реакцию на сразу сделавшийся едва ли не свойским тон. Деян понимающе кивнул в ответ: «Занятные, что уж тут».

— Преподобный Скряга перед тем, как укатить, так расчувствовался, что вместо напутственной молитвы выдал нам тройное жалованье. Тройное, Господи, ты это видел?! — Капитан поднял три пальца к небу. — А Варк, наш полковник, мать его, Ритшоф отводил взгляд, как проштрафившаяся девица перед папашей. Все это больно смахивает на то, что они не сомневаются, что отправляют нас прямо к Владыке в пыточную. Твой друг не пожелал со мной говорить; но, может быть, ты разъяснишь, в чем причина?

— Он мне не друг.

— А кто? — тут же с любопытством спросил капитан, заставив Деяна пожалеть о своей запальчивости.

«А правда: кто?»

— Наниматель, — сказал Деян. — Я при нем вроде проводника.

— И оттого ты сам не свой бродишь по городу в поисках лекаря? Потому как боишься, кабы наниматель твой не помер, не заплатив? — протянул капитан с явным сомнением.

— Тебе бы все-таки с ним поговорить: у него язык лучше подвешен, — Деян криво усмехнулся. — Нет, не поэтому. Он мне услугу намного раньше оказал… Большую услугу, и не одну. Я перед ним в долгу. Вот, расплачиваюсь.

Капитан покосился на него недоверчиво, но расспрашивать дальше не стал.

— Епископ, думаю, из-за того, что вам назад ехать, раскошелился, — сказал Деян. — Он считает, это дело гиблое.

— Погибнуть за короля и Его Святейшество — дело богоугодное: за это Андрий и лишнего медяка не даст. Это он из-за вас двоих. А я вот все удивляюсь и гадаю — почему? Что с вами не так?

Капитан, резко остановившись, заглянул ему в глаза, и Деян не сдержал смеха:

— С нами все не так! Но дурак ваш епископ. Я ни к каким большим делам не причастен; считай, вообще не при чем. А Рибен… Он, можно сказать, из ваших, из вояк. Не без греха, но уж не хуже других будет.

Капитан, к удивлению Деяна, хмыкнул с удовлетворенным видом и зашагал дальше.

— Вот и мне так показалось: нормальный он малый, «наниматель» твой, даром что чародей. Не без придури, ясно дело, но кто нынче без нее.

Деян пожал плечами.

Капитан Альбут с виду как раз-таки был человеком безо всякой придури, простым, понятным и понимающим, спокойным, надежным — очень старался казаться таковым; так старался, что поначалу ему это удавалось, но по прошествии времени поневоле возникали сомнения.

— Ритшоф тоже ничего себе командир был, не злыдень, плохого про него не скажу, — продолжил разглагольствовать капитан. — А только увольнения у него было — не допросишься, и смотрел он на нас, как бык на куриц: не уважал…И не ценил. Посмотри-ка на эту лачугу. Хороша, а?

Деян пробурчал нечто неразборчивое, опасаясь показаться невежливым. В этой части города было много аккуратных домишек с высокими крышами, странных, но по-своему симпатичных, однако двухэтажный сарай, на который указывал капитан, к ним точно не относился.

— Внутри еще краше, чем снаружи! — Капитан хохотнул, давая понять, что шутит. — И с потолка в дождь так льет, что полные сапоги за ночь набираются. Было дело, мы три зимы подряд в городе стояли, и Ритшоф в этом курятнике квартиры для младших офицеров устроил — для экономии средств, значит. Скотина! Тут и сейчас почта нашего полка размещается, и комнаты есть для постоя. Но только я туда — ни ногой: лучше уж где-нибудь на конюшне. Или у друзей-приятелей… так-то.

— Лэш, хозяин постоялого двора, — тоже твой приятель? — наугад спросил Деян.

— Знакомы, — неопределенно ответил капитан. — Сам я издалека родом. Но в Нелове, если все вместе посчитать, прожил порядочно. Неказистый городок; а все-таки что-то в нем такое есть… Ну, пришли. — Капитан свернул в переулок и остановился перед широкой некрашеной дверью; единственная ступенька к ней до половины утопла в огромной луже.

— Сразу суть своего дела объясни и попроси по-хорошему. Тогда не откажет, — сказал он и постучал.

Дверь отворила высокая худая женщина средних лет, в простом шерстяном платье и белом переднике.

Она удивленно взглянула на капитана:

— Что-нибудь забыл, Ранко? — Говорила она так же порывисто, как и двигалась, и слегка картавила.

— Служебная надобность возникла. — Капитан дурковато улыбнулся. — Мы можем войти, Хара?

— Мы?..

— Э-э… здравствуйте, — выдавил из себя Деян, когда внимание женщины обратилось на него.

— Здравствуйте, — эхом отозвалась она, ступив на полшага за порог, чтобы лучше разглядеть. — Что вам угодно?

Деян боролся с желанием развернуться и сбежать. Все загодя придуманные фразы вылетели из головы; после слов капитана о «лучшей врачевательнице» он ожидал увидеть старуху. Может, не такую дряхлую, как Сумасшедшая Вильма, но ненамного моложе Шалфаны Догжон и не симпатичнее Горбатой Иллы. Со старухами было легко; он всегда неплохо с ними ладил, даже с выжившими из ума.

Однако Хара приходилась, самое большее, ровесницей Альбуту и была… красива.

Очень странной красотой, но определенно красива. Слишком смуглая кожа не портила впечатления от резких и тонких черт ее лица; редкие морщины и необычно низко, у самых бровей повязанный линялый платок, которым она убирала волосы, только подчеркивали глубину ее больших темно-карих глаз. Взгляд у нее был пронзительный, умный, настороженный и совсем — нисколечки — не сумасшедший.

— Простите за беспокойство, — овладев собой, заговорил он. — Госпожа…

— Харрана абан-хо, — прошептал капитан.

— Харрана абан-хо. Я Деян Химжич. Сожалею о необходимости тревожить вас, но обстоятельства вынуждают искать помощи… и капитан был столь любезен, что подсказал мне обратиться к вам. — Деян постарался, по примеру Голема, придать своему голосу толику княжеской важности и нахальства; получилось плохо. — Мы можем войти, чтобы продолжить разговор?

Харрана наградила капитана долгим и не слишком-то дружелюбным взглядом, после чего молча посторонилась.

— Никогда прежде не встречал хавбагских женщин? — шепотом спросил капитан, пока они шли по темному коридору куда-то вглубь дома. Он явно бывал тут раньше, и не раз.

— Не встречал, — лаконично подтвердил Деян; о том, что еще недавно он вообще не знал о существовании такого народа, как хавбаги, он упоминать не стал.

«Хавбаги, значит… Вот они какие», — едва оказавшись на свету, он украдкой снова стал разглядывать хозяйку. В детстве чужеземцы почему-то всегда представлялись ему совсем отличными от простых людей, но, хотя Харрана имела смуглую кожу, она казалась вполне обычной женщиной. Недовольной и встревоженной их внезапным появлением.

— А я прежде не встречала вас в городе, господин Химжич, — с вопросом в голосе сказала она Деяну, подтверждая, что слух у нее столь же хорош, сколь и память.

— Да, я… — начал Деян, но капитан перебил:

— Все верно, Хара. Он, — капитан мотнул головой в сторону Деяна, — один из тех двоих, о ком я говорил ночью. Мы, видишь, пока застряли тут. По милости второго… моего временного командующего. Господин Ригич набрался вчера так, что сегодня готов протянуть ноги. То ли желудочное кровотечение начинается, то ли еще какая дрянь: головы от подушки оторвать не может, и видок у него — хоронят краше.

Если это и было преувеличением, то очень незначительным.

— Один из тех двоих, — недобро прищурившись, сказала Харрана. — Тех двоих опасных типов, которых остерегается старый лис-епископ, — так ты вчера говорил, Ранко. А теперь привел одного из них сюда?

Деян хмыкнул; по правде, этот вопрос занимал и его.

— Волк волка чует, Хара, — невозмутимо отозвался капитан. — Этот — не кусается. И тот — тоже; по крайней мере, сейчас. И он… иной породы, чем Варк или Скряга. Он…

— Шатун, — вырвалось у Деяна. На «не кусается» он решил не обижаться. Ответ капитана своих о резонах явно был не полон, но с этим тем более можно было разобраться позже. — Помогите ему, госпожа Харрана, прошу.

Она вновь обратила внимание на него.

— У вас не городской выговор: вам ли не знать, как «помогают» шатунам и почему?

— Медведь задрал моих отца и дядю. — Деян спокойно встретил ее взгляд. — Но Голем — другой случай. Он не безумец, пусть и может иногда показаться таковым.

«Пока не безумец», — но вслух этого говорить Деян, конечно, не стал.

— Надо же. Голем… — Ее губы растянулись в странной полуулыбке. — Князь Рибен Ригич, Рибен-Миротворец. Мой отец возносил молитвы Небесному Хранителю с тем же именем.

Деяну показалось, что под ногами пошатнулся пол.

— Мне тогда было вдвое меньше лет, чем вам сейчас, господин Химжич, — сказала Харрана, — когда отца выпотрошил урбоабский жрец. И, право слово, лучше бы это сделал медведь… Чтобы использовать имя Миротворца, господин Химжич, нужно быть или безумцем — или расчетливым жуликом. Или круглым дураком. Учитывая, что, как вы говорили, ему хватило ума и умения упиться едва ли не до смерти, я склоняюсь к последнему… Чтобы обвести Ритшофа и Бервена вокруг пальца, многого не надо: я тебе говорила, Ранко.

«Мрак! А ведь кто-то поминал вчера: они объявили его чуть ли не богом…» — Деян нахмурился, спешно обдумывая, что это заблуждение может принести, кроме проблем.

— Не знаю, кем вы считаете вашего приятеля, господин Химжич; допускаю, что вами движут добрые намерения, — продолжила Харрана прежде, чем он успел вставить слово. Тон ее немного смягчился. — Я стараюсь помогать тем, кто нуждается в моей помощи. Но жуликов, самоубийц и пьяниц я не лечу. В утешение могу сказать, что обычно они и не нуждаются в лечении. Спросите у трактирщика кислой соли; это поможет.

Она кивнула на дверь, красноречиво давая понять, что разговор окончен.

— Вы упустили последний вариант: боготворимый вашими родными князь Ригич и есть дурак, а до кучи еще и пьяница, — сказал Деян. Так и не придумав, что соврать, он решил придерживаться правды. — Он провел три века в состоянии, которое называет смертным сном, а очнувшись, испугался, что не сможет сам полностью вернуть контроль над телом и вместо воды и пищи за пять дней выцедил флягу «вдовьих слез». Знаете такое зелье? Он пил его по глотку, в надежде, что сумеет добраться до гроссмейстера ен’Гарбдада раньше, чем упадет без сил. Эта самонадеянность едва не стоила ему жизни. Как-то он сумел оправиться, но, боюсь, не до конца… И вчера он… значительно усугубил свое состояние. Но дело не только в выпивке, понимаете? Поэтому я и ищу кого-нибудь, кто был бы сведущ в таком. Хоть немного.

— Вы… — негодующим тоном начала Харрана.

— Это правда! — Деян не дал ей закончить. — Небом клянусь. Я не могу вам доказать, что не лгу. Но вы можете пойти со мной — и убедиться сами.

«А еще этот дурак и пьяница раздобыл вчера новую порцию зелья, — Деяну показалось, от кармана, куда он спрятал пустую флягу Бервена — свою флягу — по груди разлился холод. — И хвала Господу, что он бережет отраву для другого случая и потому не попытался пока ей воспользоваться; но попытается — если я не найду возможности помочь ему другим способом».

Во избежание таких попыток утром Деян незаметно спрятал чародейскую флягу в щели за шкафчиком, однако даже не надеялся, что Голем при желании ее не отыщет.

— Ранко, по-моему, этот человек — просто-напросто сумасшедший! И ты еще ему веришь! Не стоило приводить его сюда, — сердито сказала Харрана. Но ее голосу, как с радостью заметил Деян, не доставало уверенности.

— Да, я ему верю, Хара, — очень спокойно ответил капитан; какие бы чувства он не испытывал на самом деле, скрывал он их мастерски. — Звучит невероятно, согласен. Но представь, что все так, как он говорит. Подумай — как иначе добротный штык за мгновение оказался завязан в узел? Ни один известный мне чародей не способен на подобное. Тебе стоит пойти и взглянуть на этого господина самой.

— Ты уже решил все за меня? — Харрана вперила в капитана недовольный и чуть обиженный взгляд; капитан ответил ей тем же. Так могли смотреть друг на друга только люди близкие и неравнодушные друг к другу, связанные множеством сказанных и не сказанных слов; но Деян очень сомневался, что она ему законная жена или, тем паче, родня: в капитане явно не было ни капли хавбагской крови.

Впрочем, устав военной службы не запрещал офицерам иметь любовниц.

Первой отвела взгляд Харрана и, поджав губы, принялась собирать лекарскую сумку.

— Если это окажется глупой шуткой — а так оно и будет, — за тобой должок, Ранко, — бросила она через плечо.

— Увидим… — Капитан встревоженно покосился на Деяна.

— Не окажется, — заверил их обоих Деян. — Надеюсь, ваша вера не запрещает вам лечить богов, госпожа Харрана? То есть Хранителей.

Она не ответила, но ее движения стали еще более резкими.

— И что у вас достаточно для этого мастерства, — добавил он.

Она оглянулась на него, хмыкнула и снова занялась сборами.

— Ты не смотри, что она баба, — наклонившись к самому его уху, прошептал капитан. — В колдовстве разбирается, и опыта у нее — во! Хара больше людей заштопала и выходила, чем я — убил. Согласись она пойти на королевскую службу, была бы капитаном медчасти, не меньше.

— Ранко! Не болтай, — беззлобно огрызнулась Харрана. — Много ты в этом понимаешь.

Обратная дорога показалась Деяну отвратительно долгой; Харрана нарочито не спешила, а его подталкивало в спину вернувшееся беспокойство: не потерял ли он слишком много времени, блуждая по городу, и не поздно ли уже что-то предпринимать. Сначала он старался отвлечься, пытаясь предугадать, как сложится встреча Харраны с «богом», но в мысли навязчиво вторгался образ пустой фляги и мертвенное оцепенение на лице чародея.

Когда они, наконец, добрались до постоялого двора, он почти уверился в том, что безнадежно опоздал; однако — обошлось. Дверь в комнату отпер Джибанд, все такой же угрюмый и сердитый.

— Мастер уже десять раз требовал, чтобы я пошел за тобой, — сказал он. — Пришлось ему отказать.

— Спасибо, Джеб. Все правильно, — благодарно кивнул великану Деян, игнорируя испепеляющий взгляд Голема; тот был жив и в сознании, а больше от него и не требовалось. — Входите, госпожа Харрана. Рибен, это…

Он собирался представить ее по всем правилам, но Харрана бесцеремонно оттеснила его в сторону и подошла к изголовью чародея.

— Веккен рене х’азн, абан Р-гич, — быстро проговорила она. — Хемре нер, х’азн а-нто, х’азн ро Абсхар Дамар?

Через мгновение Деян понял, что это не заклинания, а чужеземная речь — должно быть, ее родная. И хорошо знакомая Голему: тот оттарабанил в ответ намного более длинную фразочку, попытавшись приподняться и даже преуспев в этом.

— Аб-ши саран, абан-хо. — В конце он протянул Харране руку ладонью вверх. — Шана кенер.

— Сахо! — Она оттолкнула его руку и вынудила снова лечь. — Нед исмен калем, абан. Сахо, ра кана.

Голем не стал возражать. Харрана присела на край кровати и откинула одеяло. Стоял полумрак, и Деян заметил слабое серебристое свечение вокруг ее ладоней, когда она начала осмотр.

— О чем они говорили? — прошептал Деян вставшему у двери капитану, но тот покачал головой.

— Слишком быстро для меня.

— Она спросила, он ли «Абсхар Дамар», Хранитель Мира, что явился, миновав время… Мастер ответил, что слышал, будто его теперь называют так, хотя это неверно. Дальше он называл свое имя и сказал, что долго пробыл за краем и лишь недавно вернулся. Почему-то я почти все понял… — Рокочущий шепот Джибанда звучал почти испуганно.

— Что еще?

— Он предложил помочь ей убедиться, но она сказала, что разберется сама и чтобы он не мешал лекарю лечить. Почему я понимаю?!

— Так и должно быть; ты в прошлом бывал на Островах с Рибеном, значит, наверняка знал этот язык, — успокоил его Деян. — Дарвенский же ты не забыл — только значения некоторых слов. Так и тут.

— Господа, замолчите или выйдите вон! — сердито шикнула на них Харрана, и разговор прервался.

Она мяла и простукивала грудь и живот чародея пядь за пядью, бормоча под нос не то заклятья, не то просто ругательства. Чародей терпел молча, только морщился и кусал губы.

Наблюдать за этим непонятным лекарским колдовством было неприятно, но ждать за дверью казалось не лучше.

Деян придвинул себе табурет — нога после прогулки опять заныла — и сел, уставившись на полоску света, проникавшую между ставнями. Мысленно он успел досчитать до пятиста и начал считать обратно, когда Харрана выпрямилась и встала, отряхивая руки, словно на них налипло что-то невидимое. Осмотр явно дался ей нелегко: она дышала тяжело и шумно, платок на лбу потемнел от пота.

— У вас невероятно мощная хинра; никогда раньше не видела ничего подобного, Р’гич-абан. Впрочем, неудивительно… — Харрана снова перешла на дарвенское наречие; как Деян понял — специально для него и Альбута. — Но после смертного сна она течет слишком медленно: возможно, процесс пробуждения завершился не полностью или прошел неправильно. Чтобы поддерживать в теле жизнь, вы внутренним усилием ускоряете поток, но цена за это — еще большее нарушение его естественного течения. Иными словами, вы калечите сами себя. Незначительно, однако время идет — и повреждения накапливаются… Вам это известно?

— Да, я предполагал нечто подобное, — мрачно отозвался чародей. — Как и то, что если ничего не предпринять, это убьет меня. По-вашему, как скоро?

— Не могу предположить точный срок. Но, боюсь, это случится скоро, Ригич-абан. — Она заглянула чародею в глаза. — У меня нет достаточно знаний и мастерства, чтобы помочь тебе, но, быть может, они есть у кого-то другого. И тебе лучше поторопиться отыскать его.

— Сомневаюсь, что излечение возможно, — спокойно сказал Голем.

— Нельзя терять надежду, — ответила Харрана, не слишком скрывая, что она тоже сомневается в такой возможности. — Разрушение тела пока не продвинулось слишком далеко. Вчерашнее буйство сошло вам с рук. Внутренних кровотечений нет, ничего настолько серьезного, что наверняка убило бы вас в самое ближайшее время. Отдых, сон, лечение — и через день или два вы будете на ногах.

У Деяна вырвался вздох облегчения; словно камень свалился с плеч. Будущая угроза, о которой он и так догадывался, сейчас казалась невероятно далекой и должна была стать заботой опытных лекарей Венжара ен’Гарбдада, а его — вовсе не касалась.

— Я оставлю нужные лекарства. Но больше ничем не могу помочь, — Харрана чуть склонила голову. — Мне жаль.

— Не стоит сожалений. — Голем сумел изобразить подобие сердечной улыбки. — Спасибо, что пришли, Харрана абан-хо.

Она кивком приняла благодарность:

— Не верится, что это вы… В самом деле вы.

— Почему же? — Казалось, Голем действительно удивился. — Вы ведь понимаете способ, каким произошло мое возвращение. Это необычно, но не выходит за рамки представлений о возможном… Во всяком случае, не слишком далеко.

— Не слишком далеко — для вас? Но… я понимаю, да. И все же поверить непросто. — Харрана взглянула на чародея с сожалением и грустью. — Мои отец и дед возжигали подношения Абсхар Дамару. И в этот самый час кто-то молит Абсхар Дамара о помощи, в то время как Абсхар Дамар на постоялом дворе мается желудком и мигренью, упившись до полусмерти вина.

— Абсхар Дамар — глупая сказка, которую придумал какой-то невежа, — резко ответил Голем. — Я не Хранитель и никогда им не был.

— Эту сказку придумал ваш друг Абсхар Ханол абан Мирг Бон Керрер незадолго до кончины. — Харрана холодно улыбнулась. — Грустная, может быть, глупая — но хорошая сказка. Вы, милорд Ригич, ее начало — и ее конец: и похоже, что весьма досадный… Но, так или иначе, вы — Абсхар Дамар; люди моего народа присягнут вам на верность, едва узнают о вас. Я рада возможности услужить вам. Но мне жаль сказки.

Она сказала это спокойно и просто, как будто сожалела о нечаянно разбитой чашке. «Странная женщина… Или все хавбаги такие?» — Деян всмотрелся в ее смуглое лицо, отыскивая признаки фальши, — но тщетно. От Голема и следовало, по здравому размышлению, ждать настоящего или показного равнодушия, однако от Хараны при встрече с богоподобным «Хранителем» он ожидал недоверия, поклонения, страха — но никак не такого вот обыденного разговора…

— Вашей верности я не заслуживаю, но досаду — заслужил. Послушайте, Харрана абан-хо! — Голем уставился на нее одним из тех проникновенных взглядов, к которым часто прибегал, чтобы убедить в своей правоте Джибанда. — Раз вы сознаете меру моей ответственности… и вины… вы понимаете: я не могу ждать два дня. Даже до утра не могу. И так из-за моей слабости потеряно было слишком много времени. Я должен выехать как можно скорее… невзирая на последствия. Вы можете это устроить?

Харрана качнула головой:

— Невозможно.

— Мне не хотелось бы прибегать к помощи «вдовьих слез», но в случае необходимости придется, — сказал Голем. — Может быть, у вас все-таки найдется менее ценное средство?

— Я лечу, а не калечу, — отрезала Харрана.

— Прошу вас!

— Нет! — рявкнул Деян. — Совсем ума лишился?! Никуда ты сейчас не поедешь! Об отраве своей и думать забудь. Или… — Так и не придумав, что «или», он вскочил и зашагал по комнате от стены к стене, с каким-то отстраненным удивлением понимая, что действительно взбешен. — Мрак бы тебя побрал, вытворяешь невесть что, глупость за глупостью! С меня довольно. Делай, что скажет госпожа лекарь! И не морочь ей голову своей болтовней. Полтора, или сколько их там бишь было, века, и еще три сверх небо коптишь — а дурак дураком!

— Эй, ну, будет, будет… Я же еще не сделал ничего… — Голем казался совершенно обалдевшим и едва ли не напуганным его вспышкой. — Перестань, Деян. Чего ты так взвился?

— Ты уже сделал достаточно, чтобы опять валяться полумертвым, — с нарочитым спокойствием сказал Деян, подойдя вплотную к кровати и поймав растерянный взгляд чародея. — Но сегодня ты больше точно ничего такого не сделаешь. Если будет нужно, Джибанд об этом позаботится. Ты ведь не откажешь своему мастеру в этой услуге, Джеб? Он будет недоволен, но, как видишь, у него временное помрачение рассудка, так что до утра… самое меньшее — до утра все его приказы недействительны.

Было несколько самонадеянно требовать от Джибанда не подчиняться «мастеру»; однако великан кивнул с видимым удовлетворением:

— Я понял и совершенно с тобой согласен, Деян.

— Ну и ну…. Вы слышали: ваш «Абсхар Дамар» не волен распоряжаться даже самим собой, — обратился Голем к Харране.

Харрана промолчала, только покосилась на Деяна, как ему показалось, с некоторым уважением.

Капитан Альбут стоял в сторонке и делал вид, что его происходящее никак не касается.

— Ну что ж, абан-хо. Будь по-вашему: командуйте, — не найдя ни одного союзника, Голем сдался без боя. — Доверяюсь вашему искусству.

Харрана велела капитану Альбуту принести с кухни подогретой воды и привести одну из женщин-служанок, которой собиралась поручить следить за приемом лекарства, а пока тот ходил, с интересом разглядывала Джибанда и перекинулась с ним десятком фраз на гортанном хавбагском наречии. В отличие от епископа Андрия, никакого предубеждения к «ненастоящим людям» она не испытывала.

Капитан вскоре явился с небольшим ведерком и фигуристой рыжеволосой девицей; Деян попытался вспомнить, та эта девица или не та, что развлекалась с чародеем ночью, но так и не смог, и, успокоив любопытство тем, что вопрос этот не имеет ровным счетом никакого значения, воспользовался случаем и выскользнул вслед за капитаном за дверь.

— Действительно Абсхар Дамар, значит. Ну, мать. Дожили. — Особо удивленным Альбут, однако, не выглядел.

— Дурак он набитый, вот он кто, — выпалил Деян, еще не до конца успокоившийся.

— А моя-то — дура-баба! — Альбут криво усмехнулся. — Проще море вычерпать, чем ересь из хавбага.

— Что это значит — «Абсхар Дамар»?

— Хранитель Мира.

— Это я понял. Смысл в чем?

— У хавбагских еретиков Хранителей больше, чем блох на собаке. Дай бог памяти… — Капитан наморщил лоб, вспоминая. Вряд ли он был большим знатоком чужеземных обычаев, но много общался с Харраной, а возможно, и с другими хавбагами, потому что-то, да знал. — Вроде бы вся соль в том, что пока Абсхар Дамар нес службу — все у них было хорошо, и погиб он, чужеземец, за то, что не желал зазря проливать кровь и предпочел правое дело их народа неправым намерениям своего. Тут игра слов, по-нашему коротко не сказать. «Дамар» на хавбагском — и «достоинство», и «перемирие», и «мир»: все сразу. — Альбут сделал размашистый жест.

— Достоинство и мир — одно и то же слово? — удивился Деян.

Они спустились в зал и сели за ближайший к лестнице стол.

— Ну да. Только это по-нашему вернее всего будет сказать «достоинство». Так мне объясняла Хара. А по-ихнему жить в мире — в мире вообще, жить в ладу с другими и жить в ладу с самим собой — это все, ну, одно и то же. — Альбут говорил скороговоркой, и губы его странно кривились, словно не справлялись с плохо понятными и чуждыми ему, перенятыми из чужих уст словами. — Увязнуть в долгой войне для хавбага значит, вроде как, утратить достоинство. При этом воюют они постоянно. А из тех, кто осел у нас, на материке, многие в наемники идут… Больше им податься некуда, но не то, чтоб им такая жизнь была не по нутру. Несмотря на все речи про мир и достоинство — воюют они охотно, хорошо воюют. Тьфу! — Он сплюнул на пол и отмахнулся, будто от чего-то невидимого. — У нас говорят: проще женщину понять, чем хавбага. А Хара всем женщинам женщина, и всем хавбагам хавбаг. Голову сломишь… — Он поморщился. — В Хранители посмертно записывают, чтоб без всяких неурядиц, но твой князь Ригич, выходит, недоумер: ситуация, м-да. Их богословы с ног собьются, выдумывая, как все это увязать. Ну и бесы бы с ними! Но Хара… не представляю, что у нее в голове сейчас творится. Зато знаю наверняка: здесь, в Нелове, скоро будет жарко, и ей пора отсюда бежать: но меня она не слушает… Может, он ей скажет, а?

— Я могу его попросить, — неуверенно сказал Деян. — Но разве его она послушает? Хоть он и Хранитель… что-то не особенно она с ним почтительна.

— Да. — Капитан снова скривился. — Похоже, не послушает.

— Ты за этим и хотел ее с ним свести? — догадался Деян.

— За этим, — просто согласился капитан.

Он будто собирался еще что-то добавить, однако передумал и вместо этого подозвал проходившую мимо Цвету. Она кивнула Деяну и улыбнулась капитану как старому знакомому:

— Привет, Ранко. Нести обед?

— И что-нибудь к обеду, — буркнул капитан. — Если господин Ригич не опустошил вчера весь ваш погреб.

— Он бы лопнул, — легкомысленно отшутилась Цвета. — Вы оба мрачнее тучи; плохо дело?

— Да нет; скорее, наоборот, — сказал Деян.

— Ну и хорошо; с мертвым с ним хлопот было бы еще больше, чем с живым, могу поспорить, — хмыкнула Цвета. — Погляжу, осталось ли жаркое…

Она неторопливо удалилась в сторону кухни.

«И проспорила бы, — мрачно подумал Деян. — Его ведь никто не хватится. Не будет искать, не будет мстить: он и так, считай, мертв».

Злость на чародея прошла, и, вспоминая себя четверть часа назад, теперь он чувствовал стыд. Одуревшему от мигрени и обрушившихся «новостей» Голему дурость была почти что простительна; тогда как орать на него, и так едва живого, крыть его при всех по матери и грозиться непонятно чем было, прямо сказать, глупо. И недостойно.

К столу подошла Харрана: попрощалась и обещала зайти утром.

— Недавно я назвала вас сумасшедшим, господин Химжич. — Напоследок она наградила его долгим взглядом; Деян заметил, как на мгновение уголки ее губ приподнялись вверх. — Рада, что не ошиблась.

Он так и не решил для себя, было ли это оскорблением или комплиментом. Дурацкий огромный платок на голове совсем не шел ей, и все-таки она была очень красива; особенно когда улыбалась.

— Рад, что вы не отказались проверить. — Деян улыбнулся ей в ответ. — Спасибо.

Капитан отправился ее проводить.

Пришел назад он довольно скоро, аккурат к поданному Цветой жаркому. Деян задумался: это Альбут почему-то вернулся с полдороги или время в Нелове текло, как попало; но спрашивать постеснялся.

Они сидели в общей зале, однако подчиненные Альбута, как и немногочисленные другие посетители, сторонились их. Все соседние столы пустовали. Деян подозревал, что причина не в нем, а в капитане, чье сосредоточенно-мрачное выражение лица заставляло беспокоиться — как бы в случае чего не попасть под горячую руку.

Молчание за столом прерывалось редкими фразами. Цвета щедро выставила большой кувшин вина, однако капитан то ли был не таким уже любителем выпить, то ли обладал большой волей, — так или иначе, вино он цедил медленно, как ледяную воду, и пытаться перещеголять Голема явно не собирался.

Деян, без охоты прихлебывая кисловатое пиво, ждал, что капитан, чуть поднабравшись, разговорится сам. Но, в конце концов отчаявшись дождаться, спросил прямо:

— Почему ты нам помог, Ранко? Кроме как для того, чтоб Голем убедил Харрану абан-хо уехать.

— Так затем и помог, — с деланным недоумением ответил тот. — Чего непонятного?

— Но кроме того? На самом деле.

— Ну… Таких ребят, как вы, хорошо иметь в должниках. — Капитан осклабился.

— Преподобный Андрий уверен, что еще лучше вовсе не иметь с нами дела, — сказал Деян. — И в этом он прав.

— Преподобному Андрию не нравится твой н-а-н-и-м-а-т-е-л-ь, — с нажимом сказал капитан. — А мне не нравится надутый болван в епископской рясе, нареченный Андрием. Это достаточная причина.

— Не думаю, — возразил Деян, и капитан вдруг признал его правоту:

— Просто-напросто, понимаешь… Когда твой чародей — князь Старожский, Абсхар Дамар или кто он там на самом деле — не лежит пластом в собственной блевотине, он похож на человека, который способен навести шороху. Да хоть бы расшевелить треклятого ен’Гарбдада! Гроссмейстер стар настолько, что из него сыплется пыль, но прежде, я знаю, был недурным полководцем. Только сейчас он во всем слушает трусливых тупиц в рясах, и мы скоро проиграем войну. Повсюду темно станет от растреклятых бергичевцев. А мне, мрак бы все это побрал, претит, что синезнаменные ублюдки бьют нас как хотят! К тому же… знаешь, что они делают с теми, кто не готов целовать им зад?

— Что-то слышал, — сказал Деян.

«А еще я слышал, что „трусливые тупицы в рясах“ достаточно умны и изворотливы, чтобы проигрывать намеренно, спеша избавиться от тех, кого, как гроссмейстера, полагают для себя опасными», — однако этого он вслух говорить не стал.

— Пока у нас дела шли как надо, мы с бунтарями не очень-то церемонились, — с неохотой сказал капитан. — И они с нами не станут. А сейчас еще у барона дикари на поводке. И два полка хавбагских наемников, с которыми у нас долгий счет… Пока Бергич медлит: не хочет распылять силы. Но, когда гроссмейстер ен’Гарбдад будет разбит, синезнаменные заявятся сюда. Мне этот городишко никогда не нравился, но там, откуда я родом, один бурьян, а здесь — так уж получилось — я долго прожил… Здесь, считай, у меня дом. И здесь Хара, — добавил он, чуть помолчав. — Если все продолжится как сейчас, войско гроссмейстера будет перебито: надеяться не на что, кроме как на чудо… А где его взять, чудо? Плевал я на всякую бесовскую ересь, пророков с проповедниками и хранителей со святошами: давно на свете своим умом живу, знаю — брехня это все да бредни; Господь нас балует чудесами не часто, но уж брехунам он воздаст однажды, будь покоен! Однако ж твой князь Ригич — всамделишный большой мастер. Темная лошадка. И я ничего не теряю, поставив на него пару медяков, потому как терять мне, считай, нечего; но это мне. — Капитан недобро ухмыльнулся. — Вопрос за вопрос, Деян. Зачем ему помогаешь ты? На самом деле.

— Ну… — Деян задумался. Он не видел причины врать Альбуту, но не был уверен, что сам знает правдивый ответ.

— Ну?..

— Непростой вопрос, Ранко, — сдался Деян. — По правде, он в свои злоключения меня против воли втянул, не спрашивая. Я злился на него по-черному, даже убить думал попытаться. А потом подостыл… Начал его немного понимать. Почувствовал благодарность, что ли. Как-никак, он дважды мне жизнь спас. По справедливости, я перед ним в долгу. Да и просто…

Как назвать это «просто», в котором множество всего смешалось, Деян так и не придумал, но капитан и не стал допытываться.

— Против воли втянул, говоришь? — спросил он вместо этого. — Ну, а ты ему зачем?

— Сам не могу взять в толк. — Деян пожал плечами. — Пожалуй что, я ему вместо козленка.

— То есть? — Капитан нахмурился. — Не понимаю.

— Когда еще мать с отцом живы были, через четыре дома от нас жила тетка одна — Лекой ее звали, — сказал Деян. — Раз, пока она у родни в Волковке ночевала, случился большой пожар. Счастье наше — огонь не на нас, в другую сторону пошел; я сам ничего того не помню, но мать рассказывала. Шесть домов сгорело, люди — кто спастись успел, а кто нет. У Леки семья большая была, и вся погибла: старики, видно, сразу угорели, муж с испугу без детей выбежал, потом обратно метнулся, брат за ним — да так назад и не выбрался никто, крыша обвалилась. Всего добра уцелело — один козленок, который на чужом дворе был. У Леки перед пожаром коза от хвори какой-то внутренней издохла, а козленок — совсем маленький еще — с виду здоровый был, ну его к чужой кормящей скотине и отнесли, авось примет; вот и остался он, и выжил. К зиме всем миром жилье погорельцам отстроили, отгоревали. А Лека козленка своего подросшего забрала и с тех пор стала с ним дружбу водить: в непогоду в дом брала, разговаривала с ним, как с человеком; то братцем звала, то сынком.

— Помешалась что ль? — недоуменно спросил капитан.

— Нет, она в своем уме была, не подумай: понимала, что к чему, что козел — скотина бессловесная, неблагодарная. Но все чувство, что родне, мужу да сыновьям раньше шло, козленку тому отдавала, чтоб с горя не убиться. А потом в привычку вошло… Сватались к ней мужики — да она всем от ворот поворот давала. Потом она со всей скотиной церемониться начала. Кроме коз и коровы, еще два десятка свиней у нее было; расплодились — поросят резать жалела. Жили в тесноте и грязи, вонь от них стояла — на три двора; как померла старуха, соседи всех забили: надоело уж очень. Но перед самой смертью она молодняк выгнала в лес, к кабанам; потомки до сих пор, может, бегают. А я смотрю на Голема, на себя — и вспоминаю Леку и ее козла, — с натянутой улыбкой закончил Деян.

Капитан недоверчиво хмыкнул.

— Ты бы себя видел давеча со стороны! Ага, позволил бы он тебе глотку драть, если б за козленка держал. Как же!

— Да мне вот думается — в том-то и беда, что позволил, — со вздохом сказал Деян. — Совсем дошел человек… Не к моей выгоде переубеждать тебя, Ранко, но, по-моему, твоя темная лошадка хромает на все четыре ноги.

— Лучше уж хромая лошадь, чем пешком ковылять, — отмахнулся капитан.

«Что-то в нем есть странное, — подумал Деян. — Даже очень».

Капитан подлил себе вина.

— Все, кого я встречал последние дни, рады были бы бежать от войны, — сказал Деян. — Ну, кроме Голема: он, понятно, не в счет. Даже твой сержант вчера боялся, что его отправят с нами назад. И остальные твои люди недовольны: я слышал утром, как они между собой говорили. Оно понятно — дело опасное… Но ты — ты будто бы и рад! Снова возвращаю тебе твой вопрос, капитан Альбут: что не так с тобой?

— Сказал же: сплю и вижу, как поджарю бергичевским ублюдкам пятки! — Капитан хищно оскалился.

Деян пожал плечами: «Не хочешь — не говори».

Разговор надолго прервался.

Спустившийся вниз Джибанд о чем-то толковал в дальнем углу залы с помятого вида мужчиной в линялой красной шапке; Деян узнал в нем давешнего музыканта и прислушался — но великан наконец-то научился говорить тихо. Капитан, проследив за взглядом Деяна, тоже неодобрительно пробурчал что-то себе под нос.

Джибанд не удостоил их вниманием, но его собеседник, заметив к себе интерес, стянул шапку и отвесил шутовской поклон.

— Что это еще за хрен? — вполголоса спросил Деян.

Капитан скривился:

— Бард бродячий. Из тех, что ошиваются с маркитантами: вроде блох, только хуже… Этого хмыря вроде Выржеком звать. Не первый раз мне на глаза попадается!

Все вился вокруг и сюда увязался за Ритшофом, к Андрию пытался подобраться, а теперь вон твоими дружками занялся. Как пить дать, шпионит или для Бергича, или для Круга чародеев, волки их сожри: делать это их общество ничего полезного не делает, но суются господа колдуны всюду; и пока между собой собачатся, пакостят всем подряд помаленьку… Может, он и сам колдунишка мелкий, этот Выржек. Подвесить бы его за ноги и тряхнуть хорошенько — сразу бы все выложил! Жаль, повода нет. Ваш-то третий… — капитан взглянул вопросительно.

— Джеб Ригич, — подсказал Деян.

— А! Господин Джеб что в нем нашел?

Деян пожал плечами:

— Понятия не имею. Вообще он музыку любит, Рибен упоминал. А этот Выржек, ты сказал, бард. Может, поэтому…

— Может, — согласился капитан. — Бард он недурный.

Деян вздохнул украдкой о тех временах, когда для него, воспитанного на сказках матери и Сумасшедшей Вильмы, бродячий музыкант был бродячим музыкантом, фигурой безобидной и романтической, — и никем больше.

«Может, правда — колдун?» — Он заставил себя приглядеться к Джибандову собеседнику повнимательнее, всмотрелся в вытянутое, со скошенным подбородком и кривым горбатым носом лицо. Одет тот был не богато, но не бедно, лет ему могло быть чуть за тридцать, но могло и под пятьдесят. Эта неопределенность чем-то роднила его с Големом.

Деян поморщился. Бард — или не просто бард? Выржек определенно ему не нравился; но для Джибанда это вряд ли стало бы аргументом. Потому приходилось надеяться, что повзрослевший и набравшийся опыта великан сам сумеет не вляпаться в неприятности.

Капитан вдруг подался вперед:

— Вопрос за вопрос, а, Деян?

Деян кивнул, невольно чуть отодвинувшись в сторону. Что-то в голосе Альбута заставило его насторожиться.

— Марима болтает, ты вчера с ней назвался Хемризом.

— Марима… — как завороженный, повторил за Альбутом Деян. Мгновением позже он сообразил, что Марима, должно быть, настоящее имя «Цветы»; но остальное яснее не стало.

Капитан ждал.

— Ну да, было такое, — растерянно сказал Деян. — А что?

— Почему?

— Первое, что в голову пришло.

Капитан ждал.

— Я встречал в прошлом человека с таким прозвищем, — добавил Деян. «А еще у меня его нога», — но этого Альбуту знать точно не следовало. Хотя вряд ли бы он поверил.

— Что же это был за человек? — с деланным безразличием спросил капитан.

— Дрянь был человек. — Деян прямо взглянул Альбуту в глаза, рассудив, что, чем бы ни был вызван капитанский интерес, врать мало смысла. — Дезертир и убийца. Встреча, на мое счастье, у нас получилась короткая. Но запоминающаяся. Он с приятелями пришел с оружием в руках в дом, где я жил. Грабить, насиловать и убивать.

— И?..

«Почему же тогда ты до сих пор жив?» — читалось в капитанских глазах.

— Думаю, в конце концов Хемриз убил бы и меня, и мою подругу, даже и того парня, что привел его к нам. Но вернулся Рибен и пальцами проткнул ему череп. — Эту подробность Деян посчитал не лишней — на случай, если капитан задумывает выкинуть какую-нибудь глупость.

Но тот долго молчал о чем-то одному ему известном, а затем откинулся назад, заметно расслабившись.

— Понятно. Видно, так Господь рассудил, — с неожиданной хрипотцой в голосе сказал он. Прокашлялся, отхлебнул вина. — Какая жизнь, такой и конец. Повезло тебе, что твой чародей не лыком шит. Хемриз был парень лихой: замучились бы старухи ваши мертвых хоронить.

— Повезло, — признал Деян. — Только с чего ты взял, что мы об одном человеке говорим? Мало ли, кого еще люди так же прозвали.

Даже в маленькой Орыжи одно время жило сразу трое «Косых», а уж в «большом мире» мире тезок наверняка сыскалось бы пруд пруди, тогда как встретить среди огромного множества людей кого-то, кто знал бы того, кого знал ты, было невероятно и потому почти невозможно — так казалось Деяну.

Но капитан покачал головой, отметая возражения:

— Погоняло иноземное, так просто не придумаешь. Знали Хемриза здесь многие, а слыхали о нем — еще больше, и до тебя не сыскалось еще дурака себе его имечко присваивать, — сказал капитан без усмешки. Какое-то странное, горькое умиротворение теперь чувствовалось в выражении его лица. — Впрочем…

В десятке фраз он описал въевшуюся в память Деяна внешность покойника с поразительной точностью, упустив разве что дыры во лбу — что было простительно: ведь у живого Хемриза их не было.

— Ты прав, точно он, — признал Деян, подумав, что «большой мир» на поверку оказался не таким уж и большим.

— Да уж, новость… — Капитан махнул рукой, подзывая Мариму-«Цвету», и задумчиво посмотрел на Деяна. — Раз он у вас резню учинил, тебе за помин души выпить предлагать не буду. Но скажи… По-людски тело похоронили или волкам бросили?

— За оградой закопали, но священник наш, добрый человек, отходную за всех прочитал. Хотя родне наших покойников это не больно-то понравилось, — сказал Деян.

«И мне тоже: пока Терош соблюдал обряд, вся Орыжь на меня таращилась и на труп этот одноногий со лбом пробитым…»

— Не пойми неправильно: я его не оправдываю. — Капитан щедро плеснул себе из принесенной Цветой бутылки и удержал девушку за локоть. — Давай со мной, Марима. Чтоб по обычаю, не одному. Тут весточка прилетела: Берама Горбатая нашла, — пояснил он в ответ на ее удивленный взгляд.

— А-а, — протянула она. — Ну давай. — Она кивнула капитану, но садиться не стала, а оглянулась на дверь, ведущую на кухню. — Погоди чуть: доделаю дело и вернусь.

— Я тебя понимаю, — сказал Деян, когда она ушла. «Кенек Пабал был моим другом», — крутилось в голове. — Сожалеть о смерти… по-настоящему Хемриза Берамом звали?

— Берамом Шантрумом.

— Сожалеть мне не с руки: я, уж прости, рад его смерти. Но выпить с вами по обычаю, раз так положено, — почему бы и нет? — закончил Деян, удивляясь сам себе. Почему-то он не чувствовал сейчас ненависти к мертвому убийце: злость отгорела, страх забылся. Осталось только щекочущее чувство какой-то неясной связи, родства, вчера толкнувшее его назваться тем же прозвищем, а сегодня его рукой подтолкнувшее к капитану Альбуту кружку.

Капитана он понимал хорошо, куда лучше, чем хотел.

«Если бы я тогда решился… если бы Голем тогда убил и Кена, что бы сейчас было?» — эта мысль по ночам часто возвращалась к нему и зудела, как клоповый укус, не давая заснуть. На душе было бы спокойнее, но…

«Ты так же ворочался бы по ночам, сожалея уже не о бездействии, но об убийстве», — подумал Деян.

— Твой Хемриз вернулся не один, капитан, — сказал он. — Его привел наш земляк, которого я прежде звал другом. На него ни у кого из нас рука не поднялась: посадили под замок, но оставили жить… Вот я все думаю — зря или нет?

Капитан пожевал губу.

— Я бы сказал, зря. Опрометчиво. Но раз он, — капитан указал взглядом на лестницу наверх, в комнаты, где спал одурманенный лекарствами Харраны чародей, — вам разрешил, то, наверное, ничего страшного.

«Надо же!» — Деян недоверчиво покачал головой. В словах капитана звучало совершенно искреннее почтение к Голему. Это было полезно для дела, но немного пугало.

Деян пододвинулся на скамье, освобождая место вовремя вернувшейся Мариме-«Цвете». Хотя бы к ней у него никаких вопросов не было. Как не было больше и влечения: после ночи осталась лишь легкая приязнь, как к неблизкой, но доброй знакомой; и она вела себя с ним так же — по-видимому, чувствуя то же самое.

Похожим образом она держалась и с капитаном, хотя их знакомство явно было намного более давним.

— Берам умер, значит… Ну, земля ему пухом. — Она отхлебнула крепкой и очень горькой выпивки, закашлялась. — Тяжелый он был человек. Раз, помню, чуть с пьяных глаз шею мне не свернул: то ли злость на весь свет разобрала, то ли померещилось ему чего. А другой раз головорезы заезжие меня на улице зажали — так он мимо шел, увидел и встрял, двоих уложил и третьего покалечил, меня, считай, спас. И даже погулять тут в благодарность на дармовщину отказался. Тяжелый был человек, лихой: пусть грехи ему простятся, добро зачтется. — Она хлебнула еще и посмотрела на Альбута. — Что ж за дрянное пойло, прости Господи! Берамово любимое, да? И как только вы его хлестали постоянно!

Капитан хмыкнул.

— Молодые были и бедные. А Берам хорошее пойло от плохого всегда отличал по тому, как скоро оно валит его с ног: быстро — значит, хорошее!

Марима ответила непристойной шуткой; Альбут стал рассказывать, как Берам-«Хемриз» давным-давно в какой-то военной заварушке освободился сам из плена и вывел десятерых товарищей; потом снова заговорила Марима. Она то и дело искоса поглядывала на Деяна, по-видимому, гадая, какое отношение он имеет к покойному Бераму и к тому, как тот покойным стал. Но ни о чем не спрашивала.

Деян вытянул под столом ногу, которая после дневной ходьбы все еще ныла, и осторожно пригубил настойку: дрянь в самом деле была редкостная, даже мерзче давешнего чародейского пойла.

Слушать о том, что подонок и убийца когда-то кого-то спас, кому-то помог, было странно. Мариме вспомнить о Бераме-«Хемризе» что-то хорошее стоило недюжинных усилий — но то, что рассказывала, она не выдумывала, и припомнить побольше она старалась искренне: Берам был для нее плохим человеком — но человеком, а не волком, явившимся резать овец… И, к счастью для тех овец, попавшийся на зуб — на три пальца — к захожему шатуну, которому достало благородства за овец вступиться.

«Пес его поймет, колдуна чудного. — Деян подумал о Големе и поежился, снова со стыдом вспомнив свою недавнюю ярость. С самой Орыжи чародей прощал ему много такого, за что люди вроде Берама убили бы, не задумываясь, кого угодно, хоть родного брата. — Надо будет с ним объясниться. Извиниться как-то, что ли».

Странные поминки продолжались. Марима-«Цвета» отошла пошептаться со вставшим за стойку Лэшем, но вскоре снова вернулась за стол. От крепкой настойки Альбут заметно захмелел:

— А ведь по правде дрянь одна все это, Марима. Дрянь, дерьмо собачье! — заявил он вдруг. — И пойло это, и забегаловка ваша, уж прости, и город этот — выгребная яма.

— Да уж не поспоришь, — со смешком отозвалась девушка. Деяну вспомнилось, с какой ненавистью говорила она о городе ночью. — Ну, будет, Ранко: не расходись, ты пьян.

— И мы сами не лучше: дрянь, черви, — с горечью продолжал он, не слушая. — Потому в срани такой и живем: Господь справедлив, воздает по заслугам. И за глупость, и за сговор с еретиками — вдвойне; их же руками вам отсыплет. Зря ты своего дурня, — он бросил короткий взгляд на стойку, где стоял Лэшворт, — не убедила уехать, помяни мое слово: зря.

— Видно будет, — пожала плечами она. — Ты вон тут сидишь, а Берам бежал. И где теперь Берам? Срезали под корешок: только запашок и остался, — переиначила она какую-то местную поговорку, чем заставила капитана заскрежетать зубами.

В разговоре наступила долгая неуютная пауза. Деян подумал, что лучшей возможности разузнать что-нибудь не представится; но по-простому, в лоб, спросить капитана: «Кем он тебе приходился?» — показалось неловко, да и тот ни разу прямо не обмолвился, что был хорошо знаком с покойным.

— Ранко, а почему «Хемриз»? — вместо этого спросил Деян. — Я слышал, это вроде как «резчик». Чудное для солдата прозвище.

Две пары глаз тотчас уставились на него; Цвета посмотрела осуждающе и тотчас отвернулась к Альбуту. А тот…

Тот смотрел странно и недобро.

— Если вопрос неуместный, извини, — быстро сказал Деян. — Просто… интересно.

— Слыхал сказку о трех братьях? Первый был сильный, второй — храбрый, а третий — дурак. — Капитан Альбут усмехнулся беззлобно, но как-то неприятно. — И жили они коротко ли, долго ли, но нескучно, а кое-в чем даже и счастливо.

— Слыхал, — коротко ответил Деян. Таких сказок он знал множество, но в тех, что ему нравились, старшие братья не погибали на бессмысленной войне за сотни верст от дома…

— Все слыхали: у каждого когда-то мамка была, — со вздохом сказал капитан. — Даже у Берама, хоть и таскала его за пятку вверх тормашками и называла паршивым крысенышем. Он и был как крысеныш: мелкий, юркий, злобный, отчаянный — и вырос в отличного бойца. — Капитан сжал кулак. — Среди новобранцев Второго Горьевского стрелкового полка было трое побратимов из одной деревеньки родом, и Берам Шантрум среди этих троих шел за «Храброго». Жошаб Гурниш звался «Силачом». А третий, что с ними был… — капитан ухмыльнулся, — третий был дурак-дураком, без особых способностей. Но такой же бешеный ублюдок, как Берам и Жош.

По тому, с каким вниманием прислушивалась Цвета, несложно было догадаться: она тоже слышит эту историю впервые.

— Держались они друг за друга крепко: дружки их «горьевскими братьями» прозвали, по названию, значит, полка, — продолжил капитан. — Слава за ними шла лихая. За три неполных года — по несколько медалей наградных у каждого, но и взысканий — по два листа; Берама из сержантов дважды разжаловали. И секли их, и под арест сажали, и вешать собирались — но выпускали скоро… В ту пору у командиров спрос был на бешеных не тот, что сейчас. Война была другая. Все было другое! А сейчас к гадалке не ходи: или Бергич бабу королевскую отымел, или самому Вимилу на брильянты бабенке новой монет в казне не хватило — за то и режем с бергичевцами друг друга: за бабьи юбки да королевские слюни; как подумаешь, противно делается. — Капитан шумно отхлебнул, утер рукавом усы. — А тогда — другое дело… У нас с хавбагами старый спор — еще дед мой, земля пухом, рассказывал, как задавали жару поганцам; то мы к ним лезли, то они к нам — тесно нам под одним небом; и хлеб на их островах каменных растет, говорят, скверно. В землю нашу зубами вгрызались! Бойцы знатные, с бергичевцами никакого сравнения нет. И непоняток прежде не было: они бьются насмерть, мы бьемся насмерть, чего ж тут не понимать. Уважение даже между нами было, несмотря на то, что еретики они и безбожники. Год война шла, на год стихала, и опять… Горьевский полк без дела не сидел, а с ним и «братья». Но потом пошли в штабе бабьи разговоры: про милосердие, про перемирие… Дескать, хватит друг дружку резать, пора разойтись по хорошему; и это после всего! — Капитан ударил кулаком по столу. — Но приказ от самого Вимила шел, так сказали. Велено было крови зазря не лить и, значит, показать готовность к миру. Чтоб переговоры сподручнее вести было. Командиры, чтоб, мать их, «показать готовность», придумали обмен пленными устроить. Приказ есть приказ: хочешь не хочешь, а надо выполнять… Но бывалый солдат в дурном приказе всегда лазейку найдет. — Он осклабился зло и страшно. — Батальон, где братья служили, незадолго до того госпиталь захватил, в старой каменной усадьбе устроенный. Видно, при отступлении раненых вывезти хавбаги не смогли, да так и бросили. Но дрались недобитки, как сущие бесы! Сжечь надо было всю усадьбу, но там и наши люди оказаться могли — противник тоже к перемирию готовился… Не стали жечь, взяли штурмом; пять дюжин штыков потеряли! Лекарь, который там всем заправлял, хорошо оборону устроил — даром что одни бабы в помощниках и тяжелораненые. И вот их-то всех — кого не убили сразу — генералы горьевцам и приказали под обмен выпустить; им-то плевать, сколько хороших ребят полегло, пока госпиталь этот клятый брали! Но лейтенант с сержантом, земля им пухом — оба они погибли скоро, — не случайно братьев в охрану поставили и в другую сторону смотрели. Берам после штурма с перебитой рукой ходил, злой, как сам Владыка, — а тут еще такие дела! Ну, он и придумал, как со всеми поквитаться: калечить пленных запрещено было, но царапнуть ножом — это ж разве калечить? Раненых трогать не стал, проявил, мать его, «милосердие», но обоим лекарям выжившим и сестрам-помощницам вырезал на лбу по амблигону и заявил прилюдно, дескать, что это — не в наказание, а наоборот. В знак нашей благодарности и для их же безопасности: чтоб в следующий раз отличить их среди других и не убить нечаянно. Побратимам и остальным ребятам из караула шутка страсть как понравилась. — Капитан снова прервался ненадолго, чтобы промочить глотку.

— Закончив дело, Берам к остальным пленным пошел и там слух пустил, что, врачеватели и сестры по отметине получили за сотрудничество с дарвенцами, — продолжил он. — Слушок на благодатную почву упал: их лекари в самом деле кое-кого из наших раненных перед тем залатали, под угрозой расправы, но все же. Так что хавбагские солдаты Бераму поверили, тем паче врать он был мастак. Полковник обо всем узнал, конечно, еще до обмена, но что ему было делать? На вопросы хавбагского командира он только плечами пожал: не знаю, мол, что и откуда. Берам с побратимами рытьем выгребных ям отделался, ну и прозвище получил на всю жизнь. Первым его «Хемризом» хавбагский лекарь обозвал, пока Берам на его глазах сестричкам лбы разукрашивал: все хваленое достоинство и выдержку растерял, Хранителями клялся отыскать и убить, а Берам, понятно, только посмеивался… Тот хоть и громила был, и колдун сильный — связали его заговоренной веревкой против колдовства и держали вчетвером, так что только слюной брызгать бедолага и мог. А горьевцы, глядя на то, со смеху покатывались; рассказы по всему полку разошлись. Потом перемирие подписали, время прошло, и таким уж забавным это все перестало казаться, приелось. А погоняло за Берамом осталось. И лучше его в этих краях не поминать зазря: хотя всей истории люди непричастные нынче не помнят уже, Горьевский полк тут, бывало, неподалеку подолгу стоял, и Берам многим запомнился… по-всякому.

«Да понял я, понял». — Отчего-то Деяну совсем не хотелось смотреть на капитана и не хотелось, чтобы тот говорил дальше. Но Альбут продолжал сухо и по-деловому, будто делал доклад. Насколько очевидно было то, что говорит он о себе, настолько и то, что не стоит мешать ему в этой маленькой хитрости.

— Полковник все надеялся отметить братьев, но Берам по службе так и не продвинулся: слишком много чудил и Жошаба-Силача подбивал на выходки. Зато младшему, дураку, повезло: кто-то посчитал, что он достаточно туп, чтобы правильно салютовать генералам и без запинки отдавать приказы, и направил его за казенный счет в офицерское училище… Через два года вернулся он в полк лейтенантом, братья воссоединились, но прежней дружбы между ними уже не было. Вскоре все для них пошло наперекосяк. Ушел Силач, дезертировал: моча в голову ударила — сбежал к лесной ведьме, с которой снюхался, когда по деревням провиант собирать ходил… Недалече отсюда дело было, всего-то несколько дней пути, но чтоб его прокурорские поймали — не слыхал. А жив он или помер — не имею понятия, но думается отчего-то, что помер, и давно…

Деян от души хлебнул из кружки, пытаясь заглушить неприятное чувство, что, в отличие от капитана, наверняка знает, что случилось со вторым «братом» и под стеной какой лесной хижины лежат его кости; но поминать двух негодяев в один день было бы уже слишком.

— Младший, лейтенант-дурак, еще прежде о переводе на должность при епархии попросил: связи у него подходящие были, — говорил тем временем капитан. — А Берам потихоньку стал сдавать. Поначалу еще ничего, но как Бергичевский бунт разгорелся, как отступать стали, как слухи пошли… Струсил Храбрец. — Капитан замолчал, ожидая, по-видимому, вопроса, но, не дождавшись, продолжил сам. — Лекарям и сестрам, которых Берам с побратимами разукрасили, у своих несладко пришлось; их командиры не умнее наших были. Оправданиям не поверили и знак чужой веры на лбу посчитать подлой раной отказались. Казнить — не казнили: у хавбагов странные обычаи… От них потребовали или отречься от своего народа и не возвращаться больше на родину, или признать вину перед Хранителями и всем миром: понести наказание и дать клятву, что более предательство не повторится. Но ложное покаяние, ложная клятва — для честного хавбага это хуже смерти. До братьев доходили слухи, что все жертвы выбрали изгнание; их проводили молчанием и вычеркнули из родовых книг. Оказалось, однако, иначе. Тот лекаришка, что в госпитальной палатке клялся Берама однажды разыскать и прикончить, посчитал, что та клятва дороже всех других. «Марагар», то есть «меченый роком» — так его теперь между собой хавбаги зовут. — Лицо капитана исказила гримаса отвращения и ненависти; но страха в ней не было ни толики. — Он принес покаяние. И после того, как отбыл срок в заключении на Островах, вернулся сюда, на материк, вступил в один из наемных хавбагских отрядов и сделал там карьеру. И сейчас он во всей их наемной армии — первый лекарь… И своих пользует, но больше — пленных. Вот ты, дура, думаешь, небось — раз лекарем называется, так и вправду лечит! — Капитан отчего-то зло уставился на Цвету. — Милосердие! Как бы не так. Одного из ста, может, и лечат для виду, пока остальные на голой земле лежат, никому не нужные, — и это им еще свезло, коли так. Лекари у хавбагов — первые мастера допросы вести: пытать Хранители им не велят, так можно ж залечить до того, что мать родную не узнаешь — и это вроде как не в счет. А колдунам в таких «лечениях» свой интерес. В узел людей завязывают, из двух одного лепят, да так, чтоб и баба, и мужик вышел — якобы лекарскую науку так изучают. Черное колдовство, жуткое. Даже среди еретиков мало охотников до такой службы. Марагар, знающие люди говорят, истязатель шибко одаренный. Даже сами хавбаги его побаиваются… Слухи о нем по всей армии ходят; дошли в свое время и до Берама. Дураки думают, Марагар делом таким занялся, потому как выбора не было — для меченого, для предателя работа такая в самый раз. И диву даются — почему он теперь, когда имя и положение себе сделал, на родину не вернется и нормально жизнью не заживет. Ха! Горьевские — все, кто дюжину лет тому назад, в палатке был — вот те взаправду знают, отчего он службу такую себе выбрал и отчего оставить ее не желает. Знают, по чьи души он здесь сеть закинул и ждет, когда рыбки попадутся. Берам-Храбрец как прознал, что с бергичевцами хавбагские наемники на нас идут, а с хавбагами — Марагар, стал сам не свой. Пробрал его страх и с ума свел: на том и кончился храбрец. — Капитан покачал головой. — Последнее соображение потерял и совесть; потом писарь полковой мне рассказал, что подбил Берам мальчишек каких-то на мятеж, офицера своего зарезал и был таков… Но, как сегодня выяснилось, и того ему мало оказалось: разбоем занялся. И кончил в собачьей яме за оградой, мир праху его. — Альбут, ни на кого не взглянув, одним глотком осушил стакан и уставился в стол.

— Да уж, история, — пробормотала Марима.

— Не он первый, не он последний, кого страх ума лишил. У многих горьевцев-ветеранов, кто еще жив и воюет, сейчас поджилки трясутся. Прошлое рано или поздно нагоняет всех. — Капитан продолжал говорить с пьяным остервенением, и в его голосе по-прежнему не слышалась страха — лишь горечь и гнев, и, может быть, толика жалости к самому себе. — Младшего дурака оно догнало и того раньше: потому он службу сменил и обо всех новостях из третьих рук узнавал… Еще прежде, в училище поднабравшись ума, он прошлыми делами гордиться перестал, да только что с того? Сделанного не воротишь. И однажды он встретил женщину… — Голос его дрогнул. — Необычайной красоты женщину, пусть и одевалась та чудно. По дороге со службы на зимнюю квартиру случилось ему разнимать жестокую драку; двое солдат были легко ранены и один серьезно. Раненый угрожал истечь кровью, и чтобы не терять времени, дурак приказал отнести беднягу в ближайший дом, где, как шепнули ему, жила чужеземка без лекарской лицензии — но очень сведущая… Дурак увидел ее и влюбился, как… как дурак. Она без охоты принимала его, но не гнала. Счастья у них не случилось; не любовь — одно мучение. Даже жениться, как положено, дурак не смог: канцелярия без священнического одобрения, хоть бы и от жрецов-еретиков, супружество не регистрирует. Долго дурак упрашивал, но чужеземка истинного Господа не пожелала принять. Он бы сам на грех пошел — Господь милостив! — но единоверцы подруги его тоже не пожелали благословить брака, поскольку от веры и народа своего она была отлучена… Будь между ними какой-никакой законный брак, люди бы не смотрели косо; лицензию ей, может статься, удалось бы выбить, жалованье бы можно без помех пересылать; да хоть вдовья премия ей перепала бы, когда дурак голову сложит… А так — грех один да неудобства. Ни счастья между ними не случилось, ни хоть чего хорошего: но отчего-то не разошлись. Так и живут, мучат себя и друг друга, по сей день. И я там был, с дураком брагу пил… — Капитан отхлебнул из споро наполненного Цветой стакана, поморщился, утер усы. — Дрянь все-таки пойло. И сказка моя — дрянь. Не про трех братьев она: про трех дураков и трех подонков. Да, Марима?

Побледневшая девушка во все глаза смотрела на дверь, в которую всего пару часов назад вышла Харрана, и Деян с обжигающей ясностью понял, что знает, отчего той приходится так низко повязывать платок на лоб.

— Господь Всемогущий, Ранко… — Марима-«Цвета» перевела взгляд на капитана. На глазах у нее выступили слезы, но за ними плескался страх, и вряд ли зверства прошлого были тому причины.

Не пожалеет ли утром Альбут о своей пьяной откровенности и не избавится ли от свидетелей единственным доступным и надежным способом — вот что пугало ее; и это опасение вряд ли можно было поставить ей в вину.

— Марима, глупая твоя голова, — хмыкнул капитан; ее нехитрые страхи были ему очевидны. — Нешто я зверь? Ну, положим, так, зверь я и есть; но зверь прирученный. Кормящую руку не кусаю. Разве я хоть раз тебе дурное сделал?

— Нет, — прошептала Марима. — Но это… это…

Рука ее, сжавшая стакан, задрожала. Одним глотком она допила его; надсадно закашлялась.

— Эх ты! — Капитан раздосадовано покачал головой. — Я в здравом уме, хоть и пьян. Не начнешь направо-налево болтать — бояться меня нечего… А если и начнешь — все одно нечего. Не тебе меня бояться.

— Она знает? — тихо спросил Деян, кивнув на дверь. Услышанное мало касалось его — и все же легло на душу тяжелым камнем.

— Нет, — ответил капитан и сразу же поправил сам себя, — надеюсь, нет… Но иногда… Она говорит иногда о мести, о том, как поквиталась бы с негодяями, представься ей такой случай. Когда полк еще стоял неподалеку, мне стоило немалого труда устроить так, чтобы они никогда не сталкивались с Берамом. Пришлось кое-кого подкупить, чтобы его лишали увольнительных; Берам прознал об этом: на том и кончились остатки нашей дружбы… Иногда мне кажется — она все знает. Но тогда я не сидел бы сейчас с вами. Она не может знать, нет! Я много раз сам хотел ей сказать. И раньше, и сегодня хотел… Подумал, вдруг все-таки уедет. Но не смог и рта раскрыть. — Такая неподдельная боль звучала в голосе капитана, что Деяна передернуло. — Увечных и болящих своих она любит; среди ночи пойдет, если позовут. А я ей — что я? Надоел давно, скуку скрасить — и то не гожусь. Право слово, хоть руку себе отстреливай! — Капитан засмеялся злым сухим смехом. Несколько выпивох из-за дальнего стола обернулись в его сторону; он показал им кулак. — Ну да что уж теперь. Поздно.

— Ты все это рассказываешь… Как будто прощаешься, — нетвердым голосом сказала Марима. Кровь вновь прилила к ее лицу, на пухлых щеках от выпитого горел багровый румянец.

— Как знать. — Капитан равнодушно пожал плечами. — Берам мертв. Жошаб исчез: наверняка еще раньше в землю лег. Я последний остался небо коптить. Господь когда захочет, тогда и приберет.

— Да ну тебя! Ты это брось. Настроения такие. Нельзя так, Ранко. — Марима, позабыв свой страх, подалась вперед. — Берам сложный человек был. И ты непрост. Но мне ты друг… Друг ведь? Друг. Чего тебе погибать? Жить надо!

— Ладно, ладно, уговорила! — засмеялся Альбут. Глаза его оставались как камень, — холодные, неживые, — но Марима была слишком пьяна, чтобы это заметить, и довольно улыбнулась в ответ, а затем перегнулась через стол и поцеловала капитана в небритую щеку.

— Ну вот! Другое дело!

Лэшворт из-за стойки поглядывал в их сторону с недовольством, в котором легко угадывалась ревность. Деян невольно присвистнул: похоже, Марима не только прислуживала в зале и в постелях важных постояльцев, но и была хозяину любовницей, а Ранко Альбут к важным постояльцем не относился и, в отличие от них, не исчезал через день-два навсегда, а часто возвращался в город. Такая интрижка была хозяину обидна.

«Но какая расчетливость! — несмотря на омерзение, Деян не мог на миг им не восхититься. — Или…»

Ему вдруг пришло в голову, что девушка вполне могла вчера и соврать, сказав, что ее отправил господин Лэшворт, а сама явиться к ним против его воли. Из беспокойства за Лэшвортову судьбу или из стремления свести знакомство с чародеями, в надежде отправиться с ними на поиски лучшей жизни? Или из простого любопытства…

— Жить надо: верно говорю, а, колдун «Хемриз»? — Марима по-свойски приобняла его за плечи. — Ты не думай, что у нас тут головорезы одни и неудачники. Всякие люди бывают. Вот ты — славный малый. Так даже и не подумаешь, что колдун.

— Да не колдун я! — раздосадованно сказал Деян, чуть отодвигаясь. — Да уж… всякие, — добавил он уже тише.

Заиграла лютня. Давешний Джибандов собеседник под одобрительные хлопки взобрался на возвышение, служившее сценой.

Он затянул чуть гнусавым голосом песнь; говорилось в ней о неприступной Башне и заточенной в ней Принцессе, о Черном Чародее и храбром Рыцаре, о доблести и предательстве… Настолько неуместной эта древняя баллада казалась здесь, на постоялом дворе в обреченном городе, среди ожесточенных и обездоленных войной людей, что сводило зубы. Но, вопреки всему, люди слушали со вниманием, какого невозможно было от них ожидать; у некоторых на глазах блестели слезы.

Деян тихо встал из-за стола, пробрался к выходу и выскользнул на улицу.

Похолодало; шел мелкий снег с дождем, дул хлесткий холодный ветер. Он будто выстудил и унес с улицы все звуки; только из неплотно прикрытого окна харчевни можно было слышать обрывки следующей песни.

Из дверей вышел трактирщик с масляным фонарем в руке и встал рядом. Потоптался, промычал что-то неразборчивое, но заговорить первым так и не решился.

— Можете не беспокоиться, господин Лэшворт, — сказал Деян. Ему вдруг жалко стало этого ссутулившегося человека, зябнувшего на холодном ветру, напуганного, униженного в собственном доме. — Завтра мы уедем и больше не вернемся. Князь Ригич вас не тронет. Ни вас, ни ваших людей… ни Мариму.

Трактирщик медленно кивнул; на его некрасивом лице Деяну почудилась благодарность.

— Но здесь делается опасно. Прошу, подумайте об отъезде, — рискнул продолжить Деян.

— Не могу. — Лэшворт покачал головой. — Я должен…

Он сошел с крыльца на мощеную дорожку, ведущую ко входу, и повесил фонарь на столб взамен потухшего. Но не ушел, а так и остался стоять, глядя на пустую дорогу перед собой.

В массивной фигуре этого несимпатичного и мелочного человека чудилось сейчас в это мгновение что-то величественное.

Деян на прощание кивнул трактирщику и вернулся в харчевню. Постоял немного у дверей, слушая гнусавое пение музыканта, и отправился наверх в отведенную трактирщиком комнату; но у самой лестницы дорогу вдруг заступил Джибанд.

— У тебя все в порядке? — почти не шевеля губами, окликнул его великан.

— Ну да, порядок… — растеряно ответил Деян. — Насколько нынче вообще есть порядок.

Джибанд качнул огромной головой; в неживых глазах вспыхнула искра алракцитовой рыжины:

— Нынче все неправильно. Это плохо.

— Да уж не хорошо, — согласился Деян.

— Такое будущее не должно было сбыться, но сбылось, — сказал великан. — И я не должен был сбыться — но я здесь. И ты здесь… И это все сделал мастер.

— Да, — снова осторожно согласился Деян. — Натворил твой мастер дел.

— Он дал мне мою жизнь и не забрал ее назад, когда подошел срок, но вместо того доверил свою. А мне нечего дать ему взамен.

— Ты и не должен, — сказал Деян. — Ведь вы с ним суть одно…

— Вот именно, — сказал Джибанд, и алракцитовые искры в его глазах будто разгорелись ярче. — Мы — Голем. Деян, а тебе снятся сны?

— Иногда.

— На что они похожи?

— Ну… — Деян задумался; объяснить, на что похожи сны тому, кто их не видит, было непросто. — На обычную жизнь похожи: только путаную, немного нелепую, немного… ненастоящую.

— Как здесь; как у нас с тобой, — Джибанд улыбнулся изуродованным лицом и посторонился. — Спокойной ночи, Деян. Хороших тебе снов.

Позже Деян не раз и не два вспоминал этот разговор, силясь разгадать, что за ним крылось, и жалел, что поспешил уйти; но тогда он лишь в ответ пожелал великану хорошего вечера в ответ и поднялся наверх.

Музыкант на помосте все пел и пел — о любви и о предательстве, об отчаянии и надежде, — пел и безбожно фальшивил; казалось порой, что делает он это специально — чтобы слушателям легче было петь вместе с ним.

Беспрепятственно пройдя через темную комнату, Деян было понадеялся, что чародей, одурманенный лекарствами, спит. Но стоило только усесться на мягкий тюфяк, как темнота негромко окликнула его:

— Деян.

— Что?

Но темнота молчала.

Так и не дождавшись ответа, Деян, переборов неохоту, встал, запалил свечу и прошел к кровати чародея. Прислуга когда-то успела проветрить комнату и отскрести пол: больше не было духоты и смрада, и можно было ходить, не боясь вступить Владыка знает во что. Синюшная бледность с лица Голема почти сошла: он больше не выглядел смертельно больным; скорее, смертельно уставшим.

— Рад, что тебе лучше, — сказал Деян.

— Если бы я здесь умер, это было бы немного некстати. — Голем слабо усмехнулся.

— Так что ты хотел? Я слушаю.

— Лучше расскажи, где ты нашел эту женщину?

— Харрану? Капитан к ней отвел. Они вроде как давно знакомы. — Деян посчитал, что подробности Голему знать будет излишне; во всяком случае, сейчас.

— Так я и думал. — Голем действительно удовлетворился кратким ответом. — Ну что, осмотрелся здесь худо-бедно за два дня? Как тебе город?

Деян вздохнул украдкой. К счастью или нет, но чародей явно не был настроен ругаться; просто хотел поговорить. Услышать что-нибудь хорошее, наверное.

— Нынче не лучшее время, чтоб осматриваться. — Поколебавшись на мгновение, Деян пододвинул себе табурет и сел. — Город, ну… Странный он. Не так я себе это представлял.

— Как — не так?

— Ну… Больше, выше. Совсем не похожим на Орыжь. С большими каменными домами, внушительней, красивее… Чище. — Прямо признаваться чародею, что Нелов кажется ему отвратительной смрадной дырой — «и стоило ради такого стремиться в большой мир?» — не хотелось, но Голем понял и сам:

— О мире по одним сказкам и россказням пьяным судить неверно, — сказал он. — Города бывают всякие. И гаже этого, и лучше, много лучше… Хотел бы я снова увидеть Ирталь! — Чародей улыбнулся. — Но его нет больше: забрало море — еще на моей памяти… В юности я был дурак: мне редко нравились города, непригодные для войны. Но знатоки называли Ирталь чудом рук человеческих; там было на что посмотреть. Джеб бы рассказал лучше, но кое-что помню и я.

Голем начал подробно и скучно рассказывать о прекрасных белокаменных статуях, о державших крыши святилищ огромных колоннах, о каналах и бьющих из камня фонтанах и других чудесах.

Вопреки обычному, Деяна рассказ совсем не увлек: слишком много всего за прошедший день он услышал; слишком много тяжелых мыслей ворочалось в голове, и эта очевидная и неуклюжая попытка чародея его развлечь только добавляла им веса.

— Рибен! Почему ты не злишься? — не выдержав, перебил он. — Не задашь мне трепку?

— А должен? — Голем вскинул брови в картинном недоумении.

— Не валяй дурака! — сердито сказал Деян. — Я оскорбил тебя. Несколько раз. На виду у всех. Перед тобой знатные господа на карачки бухаются, рассердить боятся, а тут… Кто ты — и кто я…

— О как! — Голем присвистнул. — Раньше надо было думать, «свободный человек», кто ты и кто я. Много раньше, а теперь уж поздно переигрывать. Тебе так не кажется?

— Может, и кажется. А только ты не увиливай, — проворчал Деян. — Я еще не забыл, как ты старику Беону ребра крошил за длинный язык. Едва насмерть не убил. А со мной тут лясы точишь.

— Ваш старик оскорбил мою жену и всех моих людей, с умыслом, и получил то, чего добивался. Смекаешь, в чем между вами разница? — Голем усмехнулся. — Деян, бывают случаи, когда я не могу сдержать себя, это верно, но если бы я кидался с кулаками на каждого, кто повышает на меня голос, Радислав дал бы мне отставку, а люди прозвали бы Безруким, потому что кулаки я стер бы по локоть. — Он помолчал немного. — А бросайся я на тех, кто пытается мне помочь, то не прожил бы на свете и полувека. К тому же ты везунчик… Днем я не мог и руки поднять; а до нынешнего часа у меня было навалом времени остыть. Но если ты настаиваешь на том, чтобы получить по лицу, — так и быть: только давай подождем до завтра: темно нынче — боюсь промазать.

— Опять все к шутке сводишь, колдун, — со вздохом сказал Деян; но от сердца немного отлегло. — И что прикажешь с тобой делать?

Голем, скривившись и сцепив зубы, осторожно сел в кровати.

— Раз уж ты спросил — помоги встать, — чуть задыхаясь, сказал он. — Если так пролежу до утра, завтра совсем двинуться не смогу: руки-ноги слушаться не будут.

Деяну, которому в свое время приходилось лежать без движения по многу дней, это чувство было хорошо знакомо, так что он без лишних слов пригнулся и позволил обхватить себя за шею.

Чародей навалился на его плечо всем весом; первые пять шагов до стены дались с огромным трудом. Но обратный путь оказался уже полегче.

— Я слышал, как вы говорили с Харраной. Твои дела в самом деле настолько плохи? — спросил Деян. — Не сейчас…Вообще.

— Не думаю, чтобы у меня или у Харраны хватало знаний наверняка судить об этом, — отозвался Голем, когда они снова добрались до стены.

— Хоть на один вопрос ты можешь сегодня ответить прямо?

— Не на этот, Деян. Не на этот.

— Ладно. — Деян сглотнул отчего-то вдруг подкативший к горлу ком. — Знахарка, что лечила меня, тоже всегда говорила надеяться на лучшее, если худшее от нас не зависит…

— Она была мудрой женщиной.

— Разве может мудрый человек быть сумасшедшим?

— Будь здесь старина Фил, он сказал бы, что не просто может, но даже обязан: в противном случае жизнь мудреца будет слишком скучна.

— А сам он, надо полагать, частенько сетовал на скуку?

— В яблочко! И обзывал скудоумными неучами не знавших скуки юнцов вроде меня, — сказал Голем.

— Уж на что, а на скуку Сумасшедшая Вильма никогда не жаловалась: все время что-нибудь делала, с больными возилась или лекарства готовила, или по дому. Но на ребят, случалось, ругалась. — Деян улыбнулся, вспомнив старуху; как она — невероятно давно! — кряхтя и ворча, так же помогала ему ковылять на одном костыле от стены к стене, как украдкой, чтобы он не слышал, отчитывала мальчишек, забравшихся к ней во двор и удумавших обтрясти незрелую еще сливу. — Было за что. Было…

«Господь Всемогущий! — Он осекся вдруг и замер на месте; словно небо разверзлось над его головой, окатило ледяной водой и пронзило молнией от макушки до пят. — Господи. Как я мог…»

За развлечениями минувшей ночи и утренними тревогами, за суетой длинного и тяжелого дня он забыл; начисто забыл о доме, о мясистом пальце полковника Варка Ритшофа, неотвратимой угрозой нависшем над родным клочком карты.

О том, что чародей освободил его ото всех обещаний и обязательств и что он волен был — или, вернее сказать, должен был, если ему дорог дом? — минувшим утром не метаться по незнакомому городу, пытаясь помочь чужому человеку, которому все равно невозможно помочь, а отправиться назад… И сейчас мог бы не ходить взад-вперед по комнате, а сидеть в повозке, которая с каждым часом приближала его к Орыжи.

Он не решил оставаться, нет, нет! Он позабыл — и целый день не вспоминал — о выборе, который должен был сделать; о том, что ему нужно скорее возвращаться, если он не хочет найти по приезду одни лишь мертвые тела и горелые бревна!

Осознание странной забывчивости этой было подобно удару. На миг потемнело в глазах, и сердце сжалось от жгучего стыда.

— Деян? Что такое? — Встревоженный чародей до боли сжал его плечо.

— Да ничего; просто о своих вспомнил. — Огромным усилием Деня овладел собой. — Ритшоф вчера показывал, бергичевские отряды близко грязь месят… Как думаешь, в порядке там все? Или…

Жуткие картины «или», словно настоящие, вставали перед глазами: черные остовы стен, наполовину выгоревшая, завалившаяся на бок мельница, и мертвые тела, привязанные к лопастям колеса. Только лиц было не различить — хотя бы за это Деян был безмерно благодарен своей фантазии.

— В смутное время всякое может случиться, — после долгого молчания с неохотой сказал Голем. — Но я надеюсь, все в порядке. Должно быть в порядке.

— Да. — Деян нашел в себе силы согласиться. Кроме очевидного желания успокоить его в голосе чародея чувствовалась какая-то странная убежденность, отчего немного больше верилось в то, во что так хотелось верить: все и впрямь в порядке. Пока еще в порядке.

«Я потеряю лишь один день, если уеду утром. Один день не имеет большого значения… Но тогда не так уж важны и три дня? Нет: многое может случиться за три дня, а задержка может выйти много, много больше. Если этот самый Венжар вообще меня не повесит, в чем никакой уверенности тоже нет… Мрак. Как же все запуталось!»

Деян со смущением и тревогой взглянул на чародея, уверенный, что тому известны все его нехитрые раздумья и сомнения, но Голем, все внимание направлявший на то, чтобы переставлять ноги, не замечал его терзаний. В молчании они прошли еще раз от стены до стены; после Деян подвел его к окну, закрытому тонким прозрачным стеклом.

— О-ох. — Голем с видимым облегчением навалился локтями на широкий подоконник. — Там правда снег валит, или это у меня в глазах рябит?

— Правда. — Деян поставил свечу на подоконник. Окно выходило на вход в харчевню; Лэшворт уже ушел, но тускло горел оставленный им фонарь, и мокрый мелкий снег проносился мимо — словно мгновения, часы и дни мимо человеческого взора: сверкающий круговорот настоящего исчезал во тьме прошлого быстро и неотвратимо.

— В самом деле снег. — Деян зябко поежился от пришедшего на ум сравнения. — Уже настоящие холода подошли, или опять колдовские происки?

— Наверное, и то, и другое, — Голем потер глаза. — Пора уже снегу.

«Надо уезжать». — Деян смотрел на проносящийся через пятно света снег; перед глазами мелькали лица. Трактирщик Лэшворт и лже-«Цвета», капитан Альбут и Харрана, Голем и его давно умершая жена, отчего-то представлявшаяся Деяну немного похожей на постаревшую Пиму, вдову Халека Сторгича. Судьба была жестка к ним, но несчастия следовали за их выбором и решениями, за их желаниями и страхами; даже у Харраны был выбор — выбор между гордостью и родиной: она выбрала гордость.

На границе освещенного круга, за крутящейся снежной кашей Деяну мерещилась темная призрачная фигура Эльмы; мираж манил, звал за собой. В этом тянущем чувстве было что-то общее с колдовским зовом лесной ведьмы-повертухи — с той разницей, что сейчас не было никакого колдовства.

«Надо уезжать. Пока не занесло, не закрутило это безумие…» — Деян сжал пальцы на холодном подоконнике, словно пытался удержаться за ускользающую реальность.

Мало было принять решение; еще нужно было решиться сказать об этом. Голем сам предложил ему уйти — и все же Деян чувствовал смущение и неловкость, будто собирался совершить нечто постыдное.

— Рибен, ты все-таки извини за сегодняшнее, — начал Деян.

— Брось.

— Нет уж. И сегодня, и раньше… Я много чего говорил и делал такого, чего говорить и делать не следовало.

— Это как посмотреть, Деян. — Голем бросил на него короткий взгляд исподлобья и снова уставился в окно. — Как посмотреть… Ты просил без шуток? Пожалуйста. Твоя доброта… ладно, твоя, если угодно, порядочность, — поспешно отмел он готовое последовать возражение, — она сохранила мне жизнь. Но твоя неприязнь сделала не меньше: она позволила мне сохранить рассудок… Возможно, и жизнь тоже.

— Я тебя не понимаю.

— Знаешь, как обычно проходит суд?

— Нет, — буркнул Деян, раздосадованный тем, что потерял нить разговора, так и не сказав главного. — При чем тут вообще это?

— Военный суд строг и скор на расправу; но в мирной жизни иначе. Кроме обвиняемого и судей есть обвинитель — прокурор. И есть защитник — адвокат; они изучают обстоятельства дела и выставляют их перед судом в выгодном для обвинения или защиты свете. Я не верю в Высший Суд, которым твой друг-священник стращал меня, Деян; я сам себе судья и сам себе обвинитель. Но своими попытками уязвить меня ты нечаянно оказал мне большую услугу. Обыкновенно твои нападки были, по правде, слишком наивны, но чувство, которое ты в них вкладывал, задевало меня за живое… Сделавшись моим прокурором, ты отнял эту роль у меня самого и вынудил выступать самому себе адвокатом. Лишь на время, но этого оказалось достаточно, чтобы удержаться на краю. Прими мою благодарность за то, за что желаешь извиниться; если бы не это, я…

Чародей замолчал надолго. Затем произнес нарочито по-деловому:

— Достаточно на сегодня разговоров. Давай лучше спать.

И так ясно видна была в эти мгновения прошедшая через все его существо трещина, в которую Варк Ритшоф и Ян Бервен накануне забили новые клинья, что Деян так и не сумел заставить себя сказать то, что собирался.

«Завтра. Скажу с утра; невелика разница. Чего зря сон портить?» — в молчании он провел чародея до кровати, пожелал тому доброй ночи, вернулся в свой угол, затушил свечу и повалился на пахнущее сыростью одеяло. Глаза после бессонной ночи и тяжелого дня слипались, но сон не шел; в темноте под сомкнутыми веками все несся и несся из ниоткуда в никуда серо-белый снег.

И, сколько бы Деян ни ворочался в холодной сырой постели, — снег падал все время в одном направлении.

Утром, когда Голем растолкал его, Деян едва смог разлепить веки.

— Я дал бы тебе отоспаться, но тут появилось одно дело, — извиняющимся тоном сказал Голем; вид он имел по-прежнему потрепанный, но держался на ногах без посторонней помощи.

— Да ничего… — Деян, зевнув, неохотно выбрался из-под одеяла и сел. Солнце поднялось уже довольно высоко. У окна стояла Харрана, с безразличным видом глядя на улицу.

Что-то еще непривычное было в этом утре, но спросонок никак не удавалось ухватить, что.

Отчаянно зевая, Деян заставил себя встать, плеснул в лицо воды из таза на столе, еще раз осмотрелся — и лишь тогда понял, что показалось странным. В комнате было слишком много места, потому как в ней отсутствовал Джибанд.

— А где Джеб? — спросил Деян, натягивая куртку. — Ждет внизу?

— Надо думать, уже где-то на полпути к переправе, — сказал Голем. — Он уехал ночью.