Алрой - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Бенджамин Дизраэли (Глава 9 Смерть Джабастера) #11

Глава 9 Смерть Джабастера

9.1

Полночь. Свирепствует буря. Гром, и ветра вой. Молнии угловатыми пальцами пронзают небо, выхватывают из тьмы широкую грудь Тигра, высокими волнами шумно дышащую.

Джабастер с балкона своего дома наблюдает неистовство природы. Лицо его полно скорбного достоинства, мрачно, встревожено.

«Его бы сейчас сюда!» — воскликнул Первосвященник. «Хотя зачем? Он — кладезь дурных вестей. Да разве лучше без него? Не знаю, чего хочу. Багдад свинцовой давит тяжестью. Дух мой сломлен, темен. Нам не дано до конца быть такими, как мы есть.»

«В крови у монархов тяга к недостойным. В сей бурный час Алрой пирует, потаскунью славит красноречивыми тостами. Где тайная рука, чтоб на стене во время пира начертать предвещающие гибель грозные слова? Они ему нужны, он ослеплен, они его спасут. Я б плакал, если б мог. Грубая кожа щек моих не знает борозд от соли слез. Муки, боль и горе. Так молод он, так победителен, так Господу угоден! Отмеченный предназначеньм эпохальным, уподобился он Валтасару мерзкому!»

«Для того ли он отдал годы нежной юности уединенному учению, глубоким размышлениям, познанию священной мистической науки? Для того ли был ему голос из святая святых, что к духу его вящему взывал? Для того ли он одолел горячую пустыню и бесстрашно вступил в гробницы предков? Для того, чтоб все позабыть и бражничать с развратницей? Неужто таков конец великой миссии?»

«Ровно год тому, накануне боя, мы стояли друг против друга в его шатре. Он размышлял. Потом сказал: „Джабастер, доброй ночи!“ Я твердо верил, я близок его сердцу, как он близок моему. Увы, все позади. Уж больше не услышу теплое „Джабастер, доброй ночи!“ Силюсь и не могу понять, отчего перевернулся мир его. Глупею, впадаю в детство?»

«Зазорно голову склонить под властью наслаждений. Божий помазанник стал добровольным узником дальних палат дворца — убежища паскудства. Мир, им завоеванный, ему не интересен более. Египет, Сирия, Индия далекая шлют наперебой посланников преклонить колено пред великим, гордым, непобедимым Алроем. А тот с головою окунулся в терпкий, липкий рай греха, распутства, пьянства. Утопает в цветах, пьет лести мед и спит и бодрствует под звуки лютни любострастной. Побоку собрания совета, правление переложил на фаворитов, коими верховодит хитрый дьявол, и он, увы, мой брат.»

«Зачем я не исчезну? Куда, однако? Уйду — и нить последнюю порву, связующую его со славой прошлого и будущего надеждой. Возможно, я по слепоте не вижу простого выхода из тупика — снять мантию Первосвященника и с нею полномочия высокие? Нет, боюсь облачение святое не придется впору никому другому.»

«Он не присутствует на жертвоприношениях, пренебрегает ритуалами, даже священная суббота не помеха неправедной гульбе. Хонайн сказал ей, что я противник брака их. Она возненавидела меня всей силой сердца своего. Страсть мужская распылена на много целей, страсть женская имеет цель одну. Женщины любовь опасна, гибельна ненависть ее.»

«О, кажется я вижу лодку. В такую ночь! Не перевелись отчаянные храбрецы!»

Трепещет огонек на реке. Джабастер смотрит во все глаза, как челн борется с водой. Молния осветила одинокую фигуру гребца. Вновь тьма. Ветер быстро стих, угомонились волны, слышны всплески весел. Маленькое судно причалило к берегу.

Стук в ворота.

«Кто стучит?» — спросил Джабастер.

«Израиля верный друг.»

«Узнаю твой голос, Абидан. Ты один?»

«Пророчица Эстер со мной.»

«Я отворю. Отведи лодку под навес.»

Джабастер спустился вниз, вернулся с двумя гостями. Юная пророчица Эстер, и с ней попутчик — коренастый, крепкого сложения мужчина. Тяжелый подбородок, красивый высокий лоб, глубоко посаженные глаза, что редко встретишь на востоке, грустный взгляд.

«Суровая ночь», — сказал Джабастер.

«Для тех, кто чересчур изнежен,» — ответил Абидан. «Я не избалован солнцем и бури почти не замечаю».

«Какие навости?»

«Горе, горе, горе!» — воскликнула Эстер.

«Сетуешь, как всегда. Горе — самое стойкое из наших чувств. Настанет ли день перемен?»

«Горе — учитель мудрых. Горе, горе, невыразимое!»

«А ты что скажешь, Абидан?»

«Все хорошо.»

«И впрямь? Насколько хорошо?»

«Настолько, насколько возможно.»

«Ты лаконичен.»

«Многословие чревато.»

«Дружище, должно быть ты обретался при дворе, и службой научился взвешивать слова?»

«Боюсь, всех нас ждет будущность придворных, хоть нам положена награда другого рода. Я кровь проливал за достижение не этой, но высокой цели, тем паче велики твои заслуги. Но мы в Багдаде. Прекрасный город, спору нет. Хотел бы я, чтоб Небеса пролили на него огонь и серу, как на Содом!»

«Мрачной шуткой ты намекаешь на дурную весть, что у тебя на языке. Говори, я к худшему готов.»

«Получай сполна, Джабастер! Алрой провозгласил себя халифом. Авнер отныне султан Персии. Азриэль, Итамар, Медад и другие воеводы произведены в визири, а главный визирь — Хонайн. Четверо мусульман приведены к присяге и включены в совет. Все это мне известно от Залмуны, родича моего. И, наконец, я слышал, в пятницу принцесса с великой помпой отправится в мечеть в сопровождении твоего ученика. Тебе довольно новостей?»

«Отказываюсь верить! Он пойдет в мечеть? Не возможно! Над тобою подшутили, Абидан!»

«Допустим. Хоть это слух, но без огня нет дыма. Однако, вести, что Залмуна принес, верны. Он был среди пирующих.»

«Пойти к нему и говорить с ним? Сказать одно лишь слово „Мечеть“. Быть может, услышав, ужаснется помазанник божий? Проклятая моавитянка! Пойду и правду швырну ему в лицо!»

«Иди, Джабастер, лучше тебя никто его не знает. Ты смел был с ним перед женитьбой.»

«Смел да не умел. Он женился. Хитрый Хонайн жмет на рычаги. Долго я берег кольцо, знак братских уз. Не кольцо, кинжал бы мне, чтоб узы эти разрубить!»

«Кинжалы есть у всех, Джабастер. Осталось набраться духу применить их», — заметил Абидан.

«Представь, мы не видались с братом два десятка лет. Мы встретились на заседании совета. Обнялись. Он поспешил освободиться из объятий. Стыдился, верно.»

«Хонайн философ здравомыслия, выгоды и пользы. Неписаное учение его помогает сбросить ярмо веры, такой упрямой и несговорчивой.» — сказал Абидан.

«В весть о мечети я не верю. Убежден ли ты, что новости Залмуны точны? Ведь они ужасны!»

«Залмуна был на пиру. Брат Хасана Субы сидел с ним рядом.»

«Брат Субы? Он введен в совет?»

«Да, и не только он.»

«Где иудеи сейчас?»

«Полагаю, скромно сидят в шатрах.»

«Горе, горе невыразимое!» — вновь подала голос пророчица.

Джабастер взволнованно расхаживал по балкону. Остановился напротив Абидана, взял его за руку, пристально взглянул в глаза. «Я знаю, что у тебя на уме!» — воскликнул Первосвященник, — «Этого допустить нельзя. Пусть душа моя свободна от былых химер. Вся жизнь моя теперь — Израиль. Нет у меня ни брата, ни друга, ни ученика, и, боюсь, спасителя уж нет. Но допустить сего нельзя. Не заблуждайся, однако, не совесть удерживает руку. Мое сердце не мягче твоего и…»

«И что же удерживает руку?» — перебил Абидан.

«Его лишившись, мы сами пропадем. Он — последний побег на дереве священном, и нет никого другого в мире, кто может наш скипетр держать!»

«Наш скипетр? Что это значит?»

«Царский скипетр.»

«Царский?»

«Да, царский! Вдруг ты помрачнел, Абидан!»

«Что делать властителю умов, когда жестоковыйный народ неистово желает поставить над собой царя? Кричать „Господи, дай нам владыку!“ и истово молиться? О, Джабастер, досточтимый и великий! Стань новым пророком Самуилом легкомысленному племени иудейскому! Всенародные заблуждение и слепота ведут царя на трон. Разве плохи были времена до пришествия царей? Разве цари покорили Канаан? Моисей, Аарон, Йеошуа бен Нун царями были? Разве царским мечом разил врага судья и воин Гидеон? Царем ли был священный Джафта, исполнивший, не дрогнув, клятву страшную? Царское ли чело украшали кудри могучего Самсона? „Царь“ — не более, чем слово, изначально невесомое, как воздух, и лишь деяниями подданных обретающее вес.»

«Избранничество даровано свыше всем иудеям без разбора, и разве может некто, пусть даже царь, нарушить равенство? Кровь его краснее нашей? Все мы — семя Авраама-праотца. Мне не приходилось слышать, будто Саул или Давид другого ствола ветви. Оба сроду не отличались достоинствами, что приписали им. Их подвиги и мудрость принадлежат другим. Касательно потомков их, разве добродетели, как дом и виноградник, передаются по наследству? Праведный Джабастер, ты лишь однажды в жизни согрешил, собственноручно водрузив корону на голову надменного юнца. Подвиги его тобой вдохновлены. И вот, он царь, а ты — Израиля душа и совесть, достойный сана судьи и предводителя, прозябаешь в бесславии и праздности. А наш малопочтенный Синедрион населили враждебные аммонитяне!»

«Ты заглянул в мою больную душу, Абидан! Уж давным-давно мысли сии пребывают в мозгу моем. От раза к разу всходят семена, но убиваю суховеем благочестия зеленые ростки.»

«Дай расцвести побегам. Пусть заслонят лучи горячего и бесполезного светила, что ослепляет, лишает цели, мужества и сил!»

«Радость, радость, невыразимая радость!»

«Что скажешь, Джабастер? Эстер мотив сменила! А ведь она не слышит нас! Истинность слов моих путем небесным к ней сошла. И не диво — ведь пророчица она. Дай руку мне, Джабастер! Сердце твое открыто чаяниям Израиля. Ты должен стать судьею и вождем народным!»

«Вернуться к древней теократии? По-твоему, мне надлежит к власти над душами людей присоединить власть над людьми? Покорение мира — забава для молодых.»

«Скажи одно лишь слово, Джабастер, и все свершится. Бессчетно верных сердец среди Израиля. Паства твоя замечает обиды, нанесенные тебе, и скорбит о них. Обожаемый Первосвященник, ты самозабвенной службою напоминаешь народу о славном времени великих Судей. Одно лишь слово, Джабастер, довольно и венценосной головы кивка. Впрочем, сомкну уста. Я, кажется, даю непрошенный совет тому, кто вовсе не нуждается в подсказках, и чьи ум и сердце есть вершина благородства. Ты молчишь, и это знак незрелости мгновенья. Однако знай, как только мудрость твоя решит, что время дел приспело, верный тебе Израиль стряхнет оцепенение с ресниц.»

«Мусульмане в совете! А дальше что? Всевластию Израиля конец! Возможно, созрело мгновение, мой Абидан?»

«Скажи слово, Джабастер! Двенадцать тысяч копий оборонят ковчег — я за своих людей ручаюсь! Однолюб Шерира не приемлет уступки мусульманам. Лишь слово, и армия сирийская его вступит под наше знамя, на коем вышит молодой лев Иудеи. Умрут тиран и лизоблюды, а прочие, дав клятву верности, вместе с нами покинут Вавилон и двинутся навстречу Сиону и судьбе.»

«Сион — его юности мечта!» — отрешенно промолвил Джабастер.

«Ты размышляешь вслух иль говоришь с собою?»

«Царь или не царь, но нежный отрок сей — божий помазанник. Рукою, что я лил елей на священное чело, я должен убить? Козленка, что Господь себе избрал, я по произволу собственному сварю в молоке матери его? Есть преступленье хуже?»

«Голос его едва слышен, он удручен», — пробормотал Абидан, — «cлов твоих не разобрал, Джабастер.»

«Я и впрямь предался своим мыслям, о, честный и верный Абидан. Боюсь, мы с тобою бредили в горячке. Решение оставим до рассвета, пусть свежестью своею жар наш охладит. Пылкость в преклонные года граничит с глупостью. Утро мудрее ночи, а горячность губительнее бездействия. Лучше станем уповать на Бога: захочет Он — и повернет Алроя к истине лицом.»

«Первосвященник, прежде твои душа и вера были равно неколебимы и тверды, теперь же…»

«Прошу, воздержись от поучений и упреков, любезный Абидан. Огонь горит в груди, а искры летят изо рта. Есть нечто в моем старом сердце, что не вместится в молодом твоем. Прими это на веру. Сейчас я ненадолго в келью удалюсь. Мне слышен зов Израиля, я должен быть на месте. Постой, не собирайся в путь. Вновь не подвергай пророчицу испытанию водой и тьмой. Я скоро вернусь.»

Джабастер покинул балкон, зашел в келью, закрыл за собою дверь. Расстегнутые и раскрытые древние фолианты на диване. Медный каббалистический стол. Джабастер воздел руки к небу. Неописуемое мученье на лице.

«К чему пришли мы?» — простонал Первосвященник, — «К чему пришли мы? Что я слушал давеча и почти готов был совершить? Прочь, дьявол искуситель! О, слава! Победы и надежды! Во что осталось верить, и что осталось свято? Тяжко пережить разочарование, нестерпимо нести этот короб вечно. Зачем мне жизнь? Бог великий, пошли скорее смерть! Непосильны муки бытия!»

Он бросился на диван, лицо зарыл в подушки. Сердце гулко стучало. Могучий телом, необъятный душою, терзаемый страданьем человек лежал ничком молча, недвижимо.

9.2

«Шум пиршества золожил мне уши. Хочу один остаться.»

«Со мной?»

«Ты есть я. И нет у меня жизни иной.»

«Светик ясный, да ведь ты халиф!»

«Я все, что ты захочешь, душа моя! Победы и слава, власть и роскошь — словно самоцветы с изъяном не велики ценой и меркнут в сиянии беспорочного алмаза улыбки твоей!»

«Сладкоголосый соловей мой, сегодня что у нас? Охота?»

«Ах, роза алая, я б век не покидал дворцовые палаты и все бы любовался на красу твою — глаз не насытится!»

«А я бы поплыла с тобой под парусами по озеру, холодному и голубому, и пусть бы лебеди сопровождали нас.»

«Нет озера голубее глаз твоих, нет лебедя белее рук твоих!»

«Как хорошо и в поле и в лесу! Соколы взмоют в небо и принесут фазанов к ногам нашим.»

«Я — золотой фазан у ног твоих, какие еще надобны тебе трофеи?»

«Помнишь ли, Алрой, как появился здесь впервые юный красавец-немой? Руки сложены на груди, глаза потуплены. Их быстрые горячие взгляды украдкой зажигали мне лицо. Ты был пуглив, как птичка. Ушел, а я плакала.»

«Неужто плакала?»

«Клянусь!»

«Повтори, Ширин, волнующие эти слова!»

«Я плакала.»

«Слезы эти хранил бы в хрустальной вазе. Полцарства отдал бы за сей сосуд!»

Она обвила руками его шею, покрыла лицо поцелуями.

Солнце скрылось за минаретом. Фиолетовое половодье залило небеса. Единственная звезда угнездилась поближе к бледной луне — две жемчужины разной величины. Ширин и Алрой вышли в сад. Рай сущий вокруг.

«Красота», — задумчиво произнесла Ширин, глядя на небесные светила, — «почему не дано нам жить одним, для себя и для любви?»

«Царствование утомило меня», — в тон прибавил Алрой, — «давай сбежим куда-нибудь!»

«Сыщем ли счастливый остров, людям недоступный? Как мало мы просим! Ах, кабы этот сад окружен был не опостылевшим Багдадом, а безбрежным морем!»

«Дорогая, мы живем в раю. Хонайну благодаря, безмятежность наша ненарушаема почти.»

«Почти! Мне досаждает мысль, что люди вьются вокруг нас. Всякий, кто осмеливается думать о тебе, крадет у меня часть тебя. И я так устала от роскоши! Я бы хотела жить в пещере и спать на ложе из сухих листьев. Ах, милый! Чем новее удовольствие, тем оно приятнее!»

Содержательная беседа юных супругов была прервана появлением дворцового карлика. В добавок к своему неправдоподобно малому росту и замечательной уродливости он был еще и нем. Поэтому лишь с помощью энергичных телодвижений он сумел сообщить о наступлении часа трапезы. Никто, кроме этого привилегированного субъекта, не посмел бы нарушить покой царской четы.

Ширин и Алрой степенно вошли в трапезную палату. Огромный масляный светильник под потолком источал мягкий свет и чудный аромат. В конце великолепного зала выстроились евнухи в своих алых одеждах, у каждого серебряный посох в руке. Монарх и супруга его уселись на диван, по одну сторону которого находились гвардейцы и с ними рой придворных, по другую — прекрасные видом юные рабыни в разжигающих воображение легчайших нарядах.

Евнухи расступились и пропустили вперед торжественное шествие дюжины рабов. Вошедшие держали в руках отягощенные яствами подносы из золота и серебра, из слоновой кости и черного дерева. Кушанья демонстрировали халифу и принцессе, дабы те могли сделать выбор. Ширин вооружилась ложкой, изготовленной из гигантской жемчужины и снабженной золотой рукояткой, усыпанной рубинами, и принялась за любимый шафрановый суп. Затем она посвятила себя тушеной в фиалковом соусе со сливками и начиненной миндалем грудинке молодого лебедя, тающей во рту. Угодив начальным притязаниям аппетита, принцесса обратилась к изысканому блюду востока — печеным в виноградных листьях маленьким птичкам, садовым овсянкам. Разрывая нежные тушки нежными пальчиками, она с обворожительной настойчивостью потчевала Алроя лакомыми кусочками. Последний великодушно уступал кулинарному обольщению. Гранатовый шербет и золотистое ливанское вино смягчали острый вкус блюд. Наконец, пресыщенный халиф, опасаясь, как бы обеденный стол не занял место алтаря, властью своей положил предел затянувшейся церемонии трапезы. Кушанья исчезли. Наступила очередь омовения рук, для чего были внесены хрустальные чаши с розовой водой и тончайшие полотенца, какие можно изготовить лишь из хлопка с берегов Нила. Питье ароматного кофе с леденцами сопровождалось сладкозвучной музыкой и волнующими танцами стройных красавиц-рабынь. Говоря о застолье, нравы не обойти.

«О, очаровательная Ширин,» — сказал халиф, — «Еда и напитки были великолепны, музыка обворожительна, и девушки танцевали бесподобно. И вот сейчас, я хотел бы остаться с тобой наедине и насладиться твоим пением.»

«Ах, милый! Я сочинила новую песню, и ты ее услышишь!» — Радостно воскликнула принцесса. Она трижды хлопнула в ладоши, и все присутствующие покинули зал.

9.3

«Утро сменит ночь, исчезнут звезды, и с ними — Джабастер. Я пробираюсь тайком, прячусь, крадусь. Жалкое зрелище. Но выбор сделан и целью освящен.»

Так, то сокрушаясь, то ободряя себя, Первосвященник, завернувшись в мантию, выскользнул из дома. Восток. Ночь. Воздух прохладен и чист. Улицы полны жизни. В бесчисленных кофейнях светятся окна, за ними мелькают танцовщицы, и музыка рвется наружу. Стихотворцы и рассказчики сказок услаждают слушателей. У кого кошелек тугой, домогается ночных наслаждений и приключений, истый вкус которых известен лишь обладателю аппетита бедняка.

Двое суток минуло, как у Джабастера побывали гости. Первосвященник условился встретиться с Абиданом в саду возле главной мечети. Он направлялся к месту свидания.

«Я прибыл раньше назначенного часа. Подожду», — подумал Джабастер. Сад безлюден, искатели развлечений заполнили кофейни. «Притаюсь под деревом. Бдительность — первая заповедь заговорщика. Я хотел этой встречи, теперь страшусь ее. Сон потерял, в голове сумбур. Пусть то, чему назначено свершиться, свершится поскорей. Кинжалу сему подобает утонуть не в груди Алроя, но в моей. Коль родина и вера стали мелкой ставкой в большой чужой игре, к чему мне жизнь? В серости существовать, ни радости, ни торжества не зная? Однако, я забыл Израиль! Покинуть его — что от матери родной отречься! Запутался вконец.»

«Вселенские, Богом вдохновенные надежды мои разбились о твердокаменную мира мелочность. Расколота необъятная душа, пламя страсти ее угасло. Истощился неутомимый мозг, что ставил цели и освещал пути к ним. Все рушится. Я блуждаю в безбрежном море, я — кормчий на судне без руля и парусов!»

«Учение, борьба, война, тревоги, горести — многие годы усердно трудились над моими душою и телом. Уж я не тот Джабастер, что восторженно глядел на звезды кавказские и гадал по ним. Померкла слава жизни моей и высох ствол ее. Высох, но не сгнил. Ни в мыслях, ни в делах я не забыл Бога своего. И не старик я, коль помню прежнее счастье. Чу! Кто это?»

«Израиля верный друг.»

«Славно, что у Израиля есть верные друзья. Благородный Абидан, взвесив твои суждения, я порешил войти в твой круг. По чести говоря, ты не открыл мне нового, но лишь разбередил давние догадки, от которых я спасался одиночеством. Ужасна стезя твоя, но неизбежного не миновать.»

«Хвала тебе, великий Джабастер! Ты не добавил разочарования моей душе!»

«Говорят, убежденность в праведности дела есть чистой совести залог.»

«Без сомнения.»

«Ты веришь этому?»

«Разумеется!»

«Мы идем на праведное дело?»

«Праведнее не бывает!»

«Я худший из негодяев…» — пробормотал Джабастер.

9.4

Первосвященник и Абидан вошли в дом. Джабастер обратился к собравшимся у Абидана гостям.

«Отважный Шерира, я рад видеть тебя с нами. Без Шериры не решаются дела Израиля. Мы мало знакомы, верный Залмуна, я в этом виноват. Славная пророчица, ты — благословение наше!»

«Друзья, мы знаем задачу сего собрания. Наши недовольство, ропот и желанье перемен достойны похвалы, но требуется дело. Да, мы встретились, чтоб действовать, не споря по-пустому. Цель велика, и тайна ей под стать. Вперед уверимся в единомыслии. Коль есть средь нас таков, кто примирится с рабством Израиля у Исмаила, кто с легким иль с тяжелым сердцем отступится от давешних побед, кто безучастен к оскверненью наших алтарей священных, и, наконец, кто не готов жизнь отдать ради постройки Храма, пусть отправляется на все четыре стороны. Все остаются? Отлично! Как кремень твердо ядро!»

«Мы с тобой, великий Джабастер! Все, все!»

«Не сомневался. Вы — как я, и все мы — как один! Необходимость диктует и соединяет. Каков наш план? Говори, Залмуна.»

«Джабастер, я вижу трудность и не вижу средство одолеть ее. Алрой не покидает дворца, проникнуть внутрь незамеченными никак нельзя. Что скажешь ты, Шерира?»

«Худо воевать с затворником. Страшат не жертвы, но сомнительность успеха», — сказал Шерира.

«Я готов погибнуть сам, но не смирюсь с погибелью мечты!» — воскликнул Абидан, — «Глянем правде в глаза: открытая война — негодный план. Армия пойдет за командирами, а те верны хозяину. Он — камень преткновения. Убрать его, и встанут под наше знамя полки, коль с полководцами совладаем.»

«Неужто у царя нет повода покинуть крепость, скажем, ради жертвоприношений в честь какой-либо былой победы?» — спросил Первосвященник.

«Боюсь, что нет, Джабастер. Он столь политичен нынче, что присутствием своей царственной персоны не желает освящать торжеств Израиля. А если и захочет — супруга остановит!» — сказал Абидан.

Не позволив растерянности занять место решимости, вперед выступила пророчица Эстер. «Могучие воины, внемлите голосу женщины. Он слаб, но Господь слышит своих избранников. Лишь мне известной тайною тропой я проберусь в дворцовый сад. Завтра, когда луна займет свою небесную обитель, над башнями дворца взовьется пламя. Оно станет сигналом войску Абидана устремиться к дворцовым воротам, якобы на помощь. Испуганная пожаром гвардия не окажет сопротивления. Залмуна, Абидан и Джабастер ринутся в царские покои и сделают то, чего мы все так ждем. Армия верного Шериры пусть окружит дворец. Затем вы, три героя, рыдая, предъявите солдатам окровавленное тело, и Джабастер провозгласит теократию!»

«Воистину, сам Бог говорит твоими устами!» — воскликнул ободренный Абидан.

«Смелый план», — сказал Джабастер, размышляя, — «он осуществим вполне.»

«Безопасный план», — сказал Залмуна, — «мы не выступим, покуда ни увидим огня.»

«Отличный план», — сказал Шерира.

«Быть посему. Через сутки вновь соберемся здесь. Всем — доброй ночи», — заключил Джабастер.

«Доброй ночи. Что нам звезды говорят, Первосвященник?»

«Молчат в тревоге ожиданья.»

«Боже, даруй благодать своему народу!»

«Я верю. Доброй ночи, друзья.»

«Доброй ночи, Джабастер. Ты — оплот наш!»

«Джабастер — оплот Израиля!»

«Удели нам еще минуту, Первосвященник», — попросил Абидан.

«В чем дело? Я тороплюсь.»

«Мы уготовили смерть Алрою, но довольно ли сего, чтобы расчистить к цели путь?»

«Принцесса?»

«Я не о ней. Азриэль, Итамар, Медад!»

«Они стойкие надежные солдаты. Свойства их натуры — подчинение и верноподданность. Они послужат нам не хуже, чем Алрою.»

«Надо надеяться. Кто еще опасен?»

Залмуна и Шерира потупили глаза долу. Молчание нарушила пророчица. «Справедливость требует назвать Хонайна!»

«Нет!» — воскликнул Абидан, — «Он брат Джабастера. К тому же смерть его, увы, не обезглавит гидру врагов Израиля — их не убудет!»

«Нет брата у меня! Я не подниму руку на того, о ком вы говорите, коль это может сделать другой. Итак, доброй ночи.»

9.5

Глубокая ночь. Светильник мерцает в комнате. Двери ее открыты навстречу длинной галерее, ведущей в дворцовый сад.

Тонкая легкая фигура промелькнула бестелесной тенью, шаги не слышны.

Женщина вошла, разглядывает богатое убранство комнаты. Прозрачная ткань спускается с балдахина, хранит от ночной сырости спящего на кушетке. В углу у стены расставлены заботливой рукой старинные щит, шлем, оружие.

«Какая таинственная сила заставила меня подняться сюда?» — подумала пророчица, — «свет привлек?»

«Кушетка, кто-то спит на ней!»

Она приблизилась, одернула занавес. Дыхание перехватило, побледнела: Алрой!

Волнение унимая, оперлась о стену. Вновь подошла, взглянула на обреченного.

«О, может ли преступник спать сном невинного? Неужто этот благородный лик скрывает поругателя даров небесных, коими тот щедро наделен? Лицо безмятежно, дыхание спокойно. Так ли спит изменник, предавший веру и народ? Красив! Как оперенье ворона волосы черны, чело белеет в свете ночи, щеки и подбородок трогательны и нежны. На губах застыли слова любви. Помню, как ураганом побед он принес всем нам радость, а для меня одной…»

«Угомонись, сердце! В склеп молчания спрячь осколки надежд разбитых. Вот жребий женщины — любить и таить любовь! Как горько! Любовь обращает нас в рабынь. Спасенье в смерти иль в мечтах. То и другое есть бегство от страсти истинной.»

«Герой прекрасный! С ненавистью иль с любовью пришла к тебе — не знаю! Коль смерть твой приговор, позволь идти с тобой. Не в могилу, но на ложе любви могла бы увести нас эта ночь. Удар кинжала, и кровь зальет святую грудь. Где справедливость? Лжецы твердят, что ты Богу изменил. Ты сам и есть Бог, и поклоняться тебе хочу! Шевельнулись губы. Слова любви?»

«Ширин, Ширин!»

«Вот слово, что вернуло разум мне, наивному и слабому созданью! Справедливость не торопится карать. Не дожидаясь, сама, как дерзкая Яэль, покончу с этим новым Сисрой, иудеев погубителем!» Эстер схватила кинжал, размахнулась, и, метя в сердце, нанесла удар. Клинок дамасской стали разбился вдребезги. Талисман Джабастера спас жизнь Алрою, из суеверия не снимавшего его с груди. Алрой вскочил с кушетки. Перед ним пророчица, рукоять кинжала в руке ее, ужас на смертельно бледном лице.

«Кто это? Ширин? Нет! Кто ты? Эстер?» Он схватил ее за руки. «Зачем ты здесь? Говори!» Не получив ответа, кликнул Фареза.

Тщетно борясь с превосходящей силой, Эстер разразилась диким безумным смехом. Одной рукой Алрой сжимал стальною хваткой две женских кисти, другой ударил медным шлемом в медный щит. Тот зазвенел, как гонг, Фарез проснулся и предстал пред господином.

«Фарез! Измена! Мчись к командирам, передай приказ не открывать ворота никому ни под каким предлогом! Лети! Всем — к оружию! Мчись, лети!»

Алрой передал полуживую Эстер под охрану евнухов. Дворец проснулся. Замелькали рабы и слуги. Явилась Ширин. Волосы не убраны, одета наспех. Ее сопровождали сто девушек, у каждой светильник.

«Душа моя, что все это значит?»

«Ничего, голубка! Все хорошо, вот-вот вернется тишина», — ответил Алрой. Он поднял осколок кинжала, стал рассматривать его.

«Все хорошо. Покушение на мою жизнь. Дворец в огне. В городе, подозреваю, бунт. Присмотрите за госпожою, девушки!» Ширин без чувств упала им на руки. «Я скоро вернусь», — сказал Алрой и скорым шагом направился на центральную дворцовую площадь.

Тысячи собрались. Рабы, слуги, евнухи, пажи, женщины, солдаты. Встревожены, испуганы, шумят. Огонь, дым, неразбериха. «Халиф, халиф!» — чей-то голос возвестил о прибытии Алроя. Шум стих.

«Где командир гвардейцев? — выкрикнул Алрой. — Ты здесь? Хорошо. Ворота не открывать! Кто готов прыгнуть со стены и принести весть Азриэлю? Ты? Тоже хорошо. Завтра назначу тебя командиром. Месрор, бери гвардейцев сколько надо, и справляйся с огнем любой ценой! Разрушай постройки хлипкие, чтоб пламя не распространялось. Я слышал, Абидан с войском спешит на помощь. Не сомневался. Ждал. Но не открывать ворота! О, он, кажется хочет взять их приступом! Я так и думал. Подайте амуницию и оружие. Сам стану у ворот. Вновь пошлите за Азриэлем. Где Фарез?»

«Я здесь, мой господин!»

«Беги к принцессе, верный Фарез. Скажи, что все хорошо. Ах, если б это было так! Какой страшный раздался грохот! Будто тысячи барабанов и тарелок разом заиграли. Игра, без сомненья оглушительная и, похоже, грязная. О, как не хватает Азриэля! Фарез вернулся?»

«Я здесь, мой господин!»

«Что принцесса?»

«Желает быть с тобой.»

«Нет, нет! Пожар — это предательский поджог! Пора в наступление переходить. Семь бед — один ответ! Если погибнем, то как солдаты. О, Азриэль, Азриэль!»

«Господин, бойцы устремились ко дворцу из всех кварталов Багдада.»

«Это Азриэль.»

«Нет, господин, это не он. Возможно, люди Шериры.»

«Что бы это значило? Грязная игра. Где Хонайн?»

«С принцессой.»

«Хорошо. Кто там кричит за воротами?»

«Вестник от Азриэля. Дорогу, дорогу!»

«Хорошо. Поторопись!»

«Меня не подпускают к стражнику!»

«Не подпускают к стражнику? Кто удерживает тебя?»

«Я схвачен, я пленен!»

«Пленен? Мы на войне? Кто пленил тебя?»

«О, господин! Они объявили, что ты мертв!»

«Кто они?»

«Совет старейшин. Абидан, Залмуна…»

«Мятежники! Псы! Кто еще?»

«Первосвященник.»

«В горле сухо. Налей воды, Фарез. Верно ли, что Шерира к ним примкнул?»

«Я слышал, его армия окружила дворец. Подать нам помощь можно лишь прорвавшись сквозь железные ряды.»

«Трусы! Предатели! Бунтовщики! Думают запереть нас в западне и уморить, как крыс! Солдаты! Вас мало, но вы со мной! До конца верные мне узнают широту моей души. Я — Алрой, рожден для высшей цели, и жалкие лакеи с их страстями низкими гибелью мне не грозят. Не они, а мы смеяться будем завтра!»

9.6

«Добрый Хонайн, поспеши к халифу. Прошу, не мешкай. Я держусь стойко. Ты нужнее Алрою, мудрый совет всегда кстати. Внуши ему, чтоб берег себя. Гнусные люди! Азриэль скоро прибудет. Что скажешь?»

«Нам нечего бояться. У негодяев никудышный план, и они плохие конспираторы. Я ожидал событий в этом роде и не удивлен и даже не встревожен.»

«Их цель я точно знаю. Им жизнь моя нужна. Первосвященник ненавидит меня. Кровью моею хочет смыть имя Ширин из анналов наших. Милый Хонайн, как сие возможно: злодей Джабастер — твой брат родной? Непостижимо!»

«Я стараюсь забыть об этом. Однако, не только и не столько жизни твоей хотят бунтовшики. Есть замысел у них. Терпение, Ширин. Скорые события вразумят нас лучше, чем догадки.»

9.7

Укрепления дворца устояли перед натиском мятежников. Шерира и основная часть его войска не покинули свой лагерь. Тот небольшой отряд, что направлен был на помощь Абидану и для наблюдения, Шерира отозвал. Полки Азриэля и Итамара форсировали реку, не встретив противодействия Шериры, на которого возложена была охрана переправы. Они вступили на территорию дворца, и Алрой самолично возглавил свежие силы. Царственное командирство приблизило неизбежный разгром мятежа. Воины Абидана сопротивлялись с отчаянием обреченных. Строй их был рассеян. Герои, те бились насмерть, жаждя взять плату подороже за ускользающую жизнь. Утратившие мужество искали спасения в домах. Мертвые тела загромоздили улицы, кровь затопила мостовые, пламя бушевало под крышами, дым удушал людей, стоны умирающих оглушали их.

Восхищения достоин Абидан, глава исполнителей заговора. Смелый и находчивый, он дерзко глядел в глаза победе, но слишком не равны были силы. Друзей настигла смерть, и он оказался в окружении врагов. Изворотлив, оставшийся наедине с судьбой. Прижавшись спиной к стене, рубил верным мечом смельчаков, отважившихся нападать. Нащупал дверь, открыл, ринулся по леснице вверх. Круто развернулся, нанес сокрушительный удар, и ближайший из догонявших низвергся наземь с расколотым надвое черепом. Абидан схватил тяжелый предмет, швырнул его в гущу преследователей, и минутного их замешательства достало ему, чтобы вскочить на террасу, перепрыгнуть на крышу другого дома и продолжать бегство и сохранять надежду. Трое не отставали. Один изловчился, метнул копье и ранил преследуемого в руку. Абидан, сцепив зубы, вырвал из раны острие, и мгновеньем позже копье вернулось к хозяину, пронзив ему сердце. Двое с саблями продолжали погоню, почти настигли смельчака. Абидан увернулся от удара, отступил назад, очутился на краю крыши и на краю гибели. Тогда он запустил меч острием вперед в преследователя, что стоял дальше. Тот, взвыв от боли, рухнул вниз. Одним прыжком Абидан настиг третьего, сильнейшим ударом сбил его с ног, и последний преследователь без чувств упал на землю. Заметив лестницу, Абидан спустился, влез в окно, и некстати очутился в некой комнате, населенной женщинами. При виде непрошенного, страшного, окровавленного гостя, они разразились криками ужаса. Не удостоив их вниманием, он кинулся прочь, ворвался в другую комнату, смертельно испугав находившегося там прикованного к постели старика, который умер от страха прежде, чем успел вымолвить слово. Абидан закрыл поплотнее дверь, смыл кровь с лица и рук, промыл рану, сбросил с себя окровавленные лохмотья и доспехи, закутался в одежду старика и вышел наружу. На пустынной улице он увидал солдата, державшего под уздцы коня. Безоружный герой подкрался, выхватил у солдата кинжал и без лишних колебаний поразил в сердце зазевавшегося бойца. Вскочив в седло, поскакал к реке. Переправился. На берегу отдыхали несколько верблюдов, поджидая своих хозяев, прослышавших о бунте и укрывшихся в роще от греха подальше. Отпустив коня, Абидан взобрался на верблюда и, как ни в чем не бывало, степенно подъехал верхом к одним из городских ворот, намереваясь покинуть Багдад. Ему не открыли — приказ никого не выпускать. Тут случилось, что свадебная процессия возвращалась в город из деревни. Смельчак внедрился в самую середину нарядного шествия, перевернул повозку с невестой, воспользовался переполохом, и, выскользнув в открытые ворота и этим завершив каскад лихих жестоких трюков, был таков. Сколь верно, что тщеславие выделяет героя из прочих, столь справедливо, что бесстрашие способствует ясности ума в минуту смертельной угрозы. И все же не свойства души, но судьба творит героя.

9.8

Мятеж подавлен, и кровопролитию конец. Смолкли клики воинов, стихли крики женщин. Погашено пламя, и рассеялся дым. Двери домов закрыты, лишь патрули топочут вдоль пустынных улиц. Командиры явились во дворец с донесениями и поздравлениями. Пленение Джабастера уравновесило бегство Абидана. Назначенное расследование событий, их причин, героев и виновников не слишком дотошно вникало в роль, Шерирой сыгранную. Изможденный тяжким и кровавым днем, Алрой, как на востоке водится, отправился в баню для восстановления сил. Он был рад горькой победе, которую за триумф не почитал.

Покончив с ритуалом очищения тела, Алрой вернулся в царские покои с намерением очистить замутненный дух. Тут влетела Ширин. Бросилась ему на шею, заключила в объятия, покрыла лицо поцелуями. Нет лучшего снадобья для растревоженной души героя. Ласки смягчают сердце, любовь гонит мысли.

«Яхонтовый мой!» — воскликнула Ширин, и голос ее дрожит, и сердечко трепещет, — «Яхонтовый мой, любишь ли ты меня по-прежнему?»

Алрой заулыбался в ответ, с благодарностью принимая целительную любовь.

«Яхонтовый мой, твоя пташка совестится глядеть тебе в глаза. Ведь это я причина бед твоих. Я ненавистна им, злым людям, это я мешаю им!»

«Опасность миновала, голубка. Не говори об этом и поскорей забудь.»

«Страшные, злые люди! Не бывать счастью на земле, покуда такие лиходеи топчут ее. Убить Алроя! Того, кто их из грязи вытащил да в князи усадил. Неблагодарные простолюдины, плебеи! Не вернется ко мне безмятежный сон. Погубить хотели моего сокола ясного! Поверить невозможно! Я знаю, они метили в меня, я их настоящий враг. О, Алрой, не покидай меня! Мне чудится какой-то шорох — это душегубы точат ножи, готовятся вонзить их в наши нежные сердца. Милый, я верю, ты не разлюбил меня, я верю!»

«Невозможно любить сильнее, чем я люблю! И нет причин для страха, худое позади.»

«Радость жизни покинула меня, унесла покой. Драгоценный мой! Тебя ли обнимаю? Твоя ли Ширин целует тебя? Или снимся мы друг другу, или уж призраки мы в могильном склепе? Ах, злые, злые люди! Покусились на моего Алроя, любовь мою, свет очей моих! Не вернутся дни блаженства былого!»

«Не тревожься, горлица нежная. Мы не призраки в склепе, мы живы и, как прежде, живем друг для друга. Скоро-скоро вернется солнце, и забудем черную бурю.»

«Ты виделся с Азриэлем? Слова его ужасают!»

«О чем ты?»

«Я так одинока, и защиты-опоры нет…»

«Ширин!»

«Они крови моей хотят, крови моей им надо!»

«Оставь, то пустые страхи. Фантазия раздувает цену пустяков. Воображение — резвая лошадка, да некому ей править!»

«Пустые страхи? Спроси Азриэля, послушай Итамара. В священные свои свитки убийцы вписывают имя жертвы. Для них погибель Алроя только средство, смерть Ширин — вот цель! Я подурнела. Страх и горе красы не прибавляют. Куда как хуже могло быть. Меня готовились замучить, обезглавить, четвертовать, рачленить на части. Кровопийца и людоед Джабастер плотью моей хотел насытить мстительность свою. О, как он ненавидит меня! Меня, халифа дочь, диким варварским созданием считал!»

«Ах, Ширин, ранимая душа! Ты вовсе не дикарка! То ложь, надменностью рожденная. Разве у дикарки мысли высоки и чувства тонки? Однако, сказав „Джабастер“, омрачила дух мой. Бог милостивый! Отчего не скрылся Первосвященник? Абидан, головорез, фанатик и невежда — спасся, а мой учитель, великий светлый ум, у меня в плену. Мне горько и…»

«Стой, погоди, Алрой! Да разве я намеревалась рану бередить? Сказав, что не ты, а я Джабастеру помеха, думала облегчить груз души. Однако, если человек сей не искореним из сердца твоего и им владеет прочно, то твоя рабыня отступает в тень. Я смиренно уйду и умру счастливая, ибо жизнь моя будет принесена в жертву процветанию возлюбленного!»

«Какая мука слышать это! Чего ты хочешь, Ширин?»

«Благоденствия и счастья твоего, не более.»

«Есть у меня и то и другое, если есть ты!»

«Прекрасно. Обо мне не тужи, я песчинка на царственной тропе.»

«Для меня — ты весь мир!»

«Пусть покой вернется к тебе, мой ненаглядный. Я огорчена, хотела утешить, не уязвить. Все хорошо. Джабастер жив. Глядишь, и удлинит перечень великих дел. Чего же еще?»

«Он жив и у меня в плену. Он ждет суда, и суд свершится.»

«Да, да.»

«Простишь его?»

«Мой господин поступит по усмотрению своему.»

«Нет, Ширин, хочу услышать твое слово, ты добрей меня. Каков твой приговор?»

«Смерть!»

«О, Бог мой!»

«Ах, Алрой! Помнишь ли дней былых очарованье? Алчешь ли будущих радостей волшебство? Несовместна Джабастера жизнь со счастьем Ширин и Алроя. Он нас в свой сумрачный мир уведет. Или убьет.»

«Изгони его и изгонишь память о нем!»

«С мятежником сосуществовать? Это выбор царя?»

«Поверь, Ширин, нет у меня любви к нему, хотя должна быть, но далеко не все известно тебе!»

«Мне известно довольно, Алрой. А чего не знаю, до того умом дошла. Воображение — недреманное око души. Женское сердце начеку и не проспит смертельного врага. Больше, чем ты думаешь, он принес нам зла. Не убив, ограбил. Отнял надежду. Много ли прошу, Алрой? Голову мятежника — и только! Протяни мне руку, милый. Дай печатку сердоликовую. О, сопротивляется, словно к пальцу приросла! Ты говорил мне, поцелуй имеет дар пленять. Так получи! Правда, сладко? А вот еще, еще! Гляди-ка, поддалось кольцо! Печатка у меня. Прощай, мой сокол ясный. Скоро я вернусь в гнездо, и наши воркование и щебет вновь будут слышны!»

9.9

«Кольцо у Ширин! То Джабастера талисман, то жизнь его. Кольцо печатное не только чудеса творит. Джабастер мне на сбережение его доверил. Покуда у меня оно — учитель в безопасности, утрачу — и смерть над ним нависнет. Я проговорился ей? Она замыслила дурное? Она ушла? Она шутит! Эй, Фарез!»

«Я здесь, мой господин.»

«Проходила ли принцесса?»

«Да, мой господин.»

«В слезах?»

«Скорее в радости.»

«Фарез, зови Хонайна! Хонайн, Хонайн! Сердце мое разбито. Нет, она шутит. Вот и Хонайн. Прости мой бред, Хонайн. Скорее, мчись в арсенал!»

«Зачем, мой господин?»

«Зачем, зачем! Там твой брат, твой великий брат… Принцесса украла мою печатку. Нет, не украла, я сам ей дал. Мчись, иначе погиб Джабастер! Фарез, дай скорее руку, силы покидают меня…»