Амалия. Книги 12-21

1

Из частного письма

«Погода у нас, Лукерья Львовна, стоит отменная. Жаль, кусты клубники намедни попортил зловредный крот, но кабачки обещают быть весьма аппетитными. Морковь также хороша, хотя и не такая крупная, как в прошлом году. Я недавно посадила тюльпаны, да они что-то не прижились. Федот Федотыч, почтмейстер наш, которому я на то жаловалась, объяснил, что луковицы чрезвычайно лакомы для белок и мышей, которые их и сгрызают, предварительно вырыв из земли. À propos[23], почтенный Федот Федотыч вам кланяется и просил справляться о вашем здоровье.

Марья Никитишна, которой 10 апреля исполнилось 83 года, нечаянно выпала из брички, которой правил пьяный кучер. Кучер сломал себе руку и ногу, а Марья Никитишна теперь передвигается вдвое быстрее прежнего и почти не пользуется тростью. Вот уж воистину: что одному на пользу, другому только во вред. Мой племянник Степан просил засвидетельствовать вам свое почтение. У него все по-прежнему, как и было. Он все дает объявления в газеты, да без толку, только деньги зря уходят. Скоро будет уже пять лет, как скрылась его жена, и я надеюсь, что он все-таки образумится и вспомнит о людях, которые куда больше его супруги достойны внимания. Вы знаете, как я желала бы видеть его с Верой Дмитриевной, нашей соседкой. Такая благонравная девушка, такое отзывчивое сердце – они были бы со Степаном прекрасной парой, но пока мой племянник и слышать не желает о разводе.

Маврикий Фомичев, тот купец, что метит в миллионщики, открыл еще один трактир и выкупил три лавки. Его кум Гаврила – теперь хозяин гостиницы, в которой прежде был управляющим, и все говорят, что на этом они не остановятся. К нам в уезд приехал новый доктор, Владислав Иванович Никандров, интересный брюнет с голубыми глазами. Манеры самые столичные, и обхождение петербургское, а сюда он перебрался потому, что у него самого какие-то нелады со здоровьем и ему предписали побольше бывать на свежем воздухе. Впрочем, то, что он здесь, очень даже хорошо, потому что старый доктор Станицын совсем оглох, а от земского врача толку мало, да и глядит он исподлобья, словно зарезать хочет своим скальпелем, и к тому же от него постоянно пахнет йодоформом.

На днях была у нас Оленька, бывшая невеста Степана. Как вы помните, Лукерья Львовна, она теперь замужем за Пенковским, но и нас не забывает. Жаль, что Степан тогда пошел на поводу у своих чувств и предпочел Оленьке ветреную и весьма легкомысленную особу, о которой вам известно не хуже, чем мне. Оленька тоже просила вам кланяться.

Вчера заезжал доктор Никандров, они говорили со Степаном о разных политических материях и пришли к выводу, что войны в ближайшее время не будет[24]. Ну, дай-то бог. Нового мирового судью еще не выбрали, а в уезде вовсю судачат о завещании Саввы Аркадьевича. Оленькин муж, Пенковский, надеялся кое-что получить, так как приходился Савве Аркадьевичу крестником, да куда там – судья все отписал дальней родственнице, которая замужем за бароном Корфом и в Петербурге живет. Правда, от Федота Федотыча, у которого двоюродный брат в столице, узнала я за доподлинное, что она состоит с мужем в разводе и образ жизни ее далек от примерного. Наши говорят, что имение ей ни к чему и что Синяя долина скоро будет продана за бесценок. Старых слуг, вероятно, попросят со службы, и я уж решила, что возьму к нам кухарку Пелагею, потому как готовить она умеет превосходно. Что же до Дмитрия, лакея покойного Саввы Аркадьевича, то человек он пустяковый, пьет горькую и вряд ли кому-либо подойдет.

Только что пришла горничная Фекла и принесла новость от почтмейстера, что приезд новой барыни ожидается сегодня, потому как прибыла от нее телеграмма. Воображаю, что будет. Пока прерываюсь, а вечером отпишу вам обо всем подробно. Искренне ваша Настасья Сильвестровна».

2

– Дми-итрий! Дмитрий! Погоди, почтенный…

Сидевший на козлах человек натянул вожжи, и лошадь, недовольно мотнув головой, остановилась. К коляске довольно уверенно ковыляла седовласая дама почтенных лет с востреньким носиком и маленькими глазками, почти лишенными ресниц. Это была Марья Никитишна, первая сплетница здешних мест, та самая, что так удачно вывалилась из брички. Она заискивающе поглядела на кучера и облизнула губы розовым язычком.

– Дмитрий, – нежно пролепетала она, пытаясь придать своему лицу самое доброе, самое ласковое, самое умильное выражение, – ты новую хозяйку едешь встречать?

Кучер, угрюмого вида человек лет сорока с мешками под глазами и подозрительно сизым носом, лишь мрачно покосился на ее жеваную шею и пробурчал нечто невразумительное, что, однако, можно было при желании принять за положительный ответ. Марья Никитишна приободрилась.

– Дмитрий, голубчик, – продолжала она, боком подбираясь поближе к коляске, – у нас дверь покосилась, не поглядишь сегодня на досуге? Заодно и про новую хозяйку расскажешь, какова она и что собой представляет, – нежно промурлыкала она.

Кучер дернул щекой, вновь буркнул что-то, что отдаленно смахивало на положительный ответ, и поудобнее перехватил вожжи. Судя по всему, Дмитрий был не слишком разговорчив.

– Так не забудь, сегодня! – крикнула ему вслед почтенная старушка и резвой рысцой затрусила обратно к своему дому.

– Тьфу ты, холеры на тебя нет! – довольно невежливо проворчал Дмитрий, когда коляска была уже на безопасном расстоянии от неугомонной сплетницы.

Он почувствовал потребность выпить, причем немедленно, а для этого вполне достаточно было завернуть в гостиницу к Гавриле Краснодеревщикову, которая находилась как раз по дороге. Впрочем, Дмитрию так и не дали осуществить его намерение, потому что за пять домов до вожделенной цели его окликнула молодая и хорошенькая Ольга Пантелеевна, жена чиновника Пенковского.

– Послушай, любезный…

Дмитрий по натуре был нелюбезен, а когда его так называли, у него и вовсе все нутро переворачивалось от раздражения. Поэтому он только натянул вожжи и пробурчал что-то вроде приветствия.

– Едешь встречать новую хозяйку? Ту, которой Савва Аркадьич все завещал? – допытывалась Ольга, и ее глаза то и дело перебегали с лица Дмитрия на его руки, державшие вожжи. – Послушай, Дмитрий! Мне кажется, тебе скоро понадобится новое место. – Кучер от неожиданности закашлялся так, что лошадь настороженно повела ушами. – Мой муж… ему очень будет нужен хороший человек. Поэтому, как только отвезешь хозяйку, будь так добр, загляни к нам, хорошо? Надо будет договориться об… об условиях.

Откашлявшись, Дмитрий все-таки выдавил из себя несколько слов благодарности и пообещал, что непременно заглянет к Пенковским. Услышав его ответ, Оленька расцвела.

– Да, и не забудь рассказать нам, старая хозяйка или нет! – крикнула она, когда коляска уже отъезжала. – Мне почему-то кажется, что ей должно быть лет шестьдесят, как Савве Аркадьичу, – извиняющимся тоном добавила она.

Избавившись от жены чиновника, Дмитрий ухитрился-таки подъехать к гостинице, где его ждало спасение от всех бед, но у входа, как назло, стоял благообразный старик, который о чем-то увлеченно беседовал со здоровенным рыжебородым малым, причем последнему явно было тесно в цивильном костюме. Едва заприметив старика, Дмитрий почувствовал, как его жажда чудесным образом куда-то испарилась. Кучер ограничился тем, что поздоровался с рыжебородым Гаврилой, хозяином гостиницы, и поехал дальше. «Вот ведь принесла сюда Егора нелегкая!» – с тоской подумал он.

Местный старожил Егор Галактионович был известен своим суровым нравом, а также тем, что на дух не переносил алкоголь и табак. Он неистово обличал тех, кто имел несчастье придерживаться другой точки зрения, а у Дмитрия было не то настроение, чтобы вступать со стариком в перепалку. Вот кучер и ограничился тем, что вздохнул так громко, что лошадь с шага перешла на рысь.

Подъезжая к вокзалу, Дмитрий мысленно пытался представить себе, на кого будет похожа его новая хозяйка. Он помнил, что старый мировой судья, когда его первый раз тряхнуло, начал наводить справки обо всех своих родственниках и велел поверенному составить завещание, где не было указано лишь имя будущего наследника. И Дмитрий вновь, как живого, увидел Савву Аркадьича, – как он сидел в глубоком кресле, прикрывшись пледом, и, брюзгливо оттопырив нижнюю губу, читал ответы на свои запросы. «Гм, в кавалерии числится и в долгу как в шелку. Не угодно ли, его нам только не хватало! А тут кто? Надо же – примерная супруга, семеро детей! Шалишь, матушка, твои семеро мою долину раздерут на семьдесят семь частей да и продадут, с них станется… Башибузуки! А это еще кто? Тридцать восемь лет, и еще не замужем. Нет, не годится, знаем мы их, старых дев, на которых свалилось наследство. Вмиг объявится какой-нибудь прощелыга, фертик, черти б его драли, и все имущество – псу под хвост». И дальняя, очень дальняя родственница с привлекательным и странным именем Амалия судье тоже приглянулась не сразу. «Амалия, ишь чего выдумали! – пыхтел он. – Имя-то какое непотребное, на мысль сразу же приходит веселый дом с ихними мамзелями». Но, очевидно, обладательница непотребного имени оказалась все же респектабельнее, чем кругом задолжавший офицер – сын двоюродного брата, многодетная мать или старая дева. Ни одному из них Савва Аркадьич не оставил ни гроша, зато таинственной Амалии досталось все, чем он владел до тех пор, пока не отправился в лучший мир, где материальные и иные блага не имеют никакой ценности. И именно эта Амалия вскоре должна была решить судьбу самого Дмитрия Пересветова, лакея и по совместительству кучера старого судьи.

«Конечно, выставит за дверь, как пить дать, – мрачно размышлял Дмитрий. – На что я ей? Опять же, выпивон люблю-с, хотя больше наливочки разные, чем водочку. – Он вспомнил, какую наливку готовила кухарка Пелагея, и даже зажмурился от удовольствия. – Тяпнуть бы сейчас того… черносмородинной маленько. А можно и не маленько, – тотчас же поправил он себя. – Небось как явится, так все бутылки сразу же и примется считать, вместо того чтобы за мужиками из Рябиновки приглядывать, которые все лес норовят у нас таскать. Пока судья в силе был, так браконьеры тоже смирно сидели, а как его первый удар хватил, всякую совесть потеряли. Эх!»

Вдали сипло засвистел локомотив. На перроне все оживилось и засуетилось. Дмитрий зачем-то вытянулся в струнку и стал тоже глядеть в сторону приближающегося поезда.

«Ну выгонят, ну и пусть, – подумал он напоследок. – Сбережения кое-какие имеются, Савва Аркадьич нас не обижал. А не пригодимся мы столичной даме – ее дело».

Мимо него пробежал начальник станции в красной фуражке, и лицо у начальника было такое озабоченное, словно поезд собирался провалиться под землю, не доезжая до станции, и только от него, начальника, зависело предотвратить катастрофу. Гремя, пыхтя, плюясь облаками пара, шипя, фыркая и содрогаясь всеми вагонами, поезд протащил свое длинное тулово вдоль перрона и, свирепо лязгнув напоследок, стал.

– Остановка десять минут! Буфет!

Помимо воли Дмитрий ощущал странное волнение. Из первого вагона вышла дама с лошадиным лицом и в шляпе величиной с тележное колесо, строго поглядела на него и направилась в сторону буфета. Дмитрий нервно сбил со лба ладонью пот. Вот из другого вагона показалось несколько десятков пакетов, свертков, картонок и чемоданов, которые волокли за собой маленького полузадохшегося господина в серой паре[25]. За господином величаво плыла дама с кисейным зонтиком, бывшая примерно на полторы головы выше своего супруга.

– Носильщик! – зычно воззвала она к одинокому Дмитрию.

– Простите, сударыня, – быстро возразил он, – но я не носильщик.

– Любопытно, – уронила дама, смерив его взором. – А где же все носильщики?

Полузадохшийся господин описал вокруг себя самого полукруг и изготовился было рухнуть на перрон без сил, но ледяной взгляд супруги вынудил его застыть в вертикальном положении. Шляпа готова была вот-вот свалиться с его головы.

Чувствуя, что он тут определенно лишний, Дмитрий двинулся вдоль вагонов и едва не налетел на согбенную старушку с хищным лицом и орлиным носом. Слуга только глянул на него и закоченел от ужаса.

– Простите… – пролепетал он. – Баронесса Корф?

На что получил сухой ответ, что она урожденная фон Ренсинг и к выскочкам Корфам уж точно не имеет никакого отношения. Благословляя небо, Дмитрий поспешно бросился прочь и только тут заметил носильщиков, которые усердно перетаскивали на перрон багаж очень красивой белокурой дамы в бледно-голубом шелковом платье. Судя по всему, багажа было много, во всяком случае, достаточно, чтобы все носильщики толпились именно здесь, оставив без подмоги маленького пассажира, захваченного чемоданами в плен, и его надменную жену. Блондинка обернулась, смерила Дмитрия взглядом, и в ее карих глазах сверкнули золотые искры.

– Простите, – пробормотал слуга, – я… я жду баронессу Корф.

Взмах тонкой руки, затянутой в перчатку.

– Стало быть, вы меня дождались, – спокойно сообщила дама в голубом. – Еще два чемодана, да, благодарю вас. Надеюсь, в ваш экипаж все это поместится. Впрочем, если нет, тогда наймем еще один.

3

– Едет, едет! – воскликнула Настасья Сильвестровна и в возбуждении потерла руки.

Ее племянник Степан Александрович, к которому она недавно перебралась вести хозяйство, укоризненно покосился на нее.

– Кто едет, ma tante?[26]

– Слуга мирового, – торжественно объявила Настасья Сильвестровна. – И с ним новая хозяйка Синей долины. Да, точно она!

И дама прильнула к окну, чтобы во всех подробностях рассмотреть наследницу судьи, а затем подробно перечислить в письме к вдовствующей родственнице Лукерье Львовне, что именно представляет собой вновь прибывшая.

– Но она же совсем молодая… – разочарованно протянула Настасья Сильвестровна.

То ли ее замечание, то ли естественное человеческое любопытство все же вынудили Степана Александровича подняться с места, но он, отложив газету, тоже подошел к окну.

– Не понимаю я Савву Аркадьича, право слово, не понимаю, – вздохнула тетушка. – Как же ей управиться с таким большим имением? Ведь у судьи были и другие родственники да и крестный его… – Настасья Сильвестровна покосилась на племянника и умолкла.

Амалия уже поняла, что ее прибытие совершило в городке настоящий фурор. За оконными занавесками угадывались любопытствующие физиономии обывателей, встречные прохожие останавливались и, не стесняясь, разглядывали ее. Возле гостиницы с витиеватым названием «Бель Вю»[27] рыжебородый здоровяк в костюме, который был ему тесен, снял шляпу и неловко поклонился молодой женщине. Амалия вопросительно посмотрела на своего возницу.

– Это Гаврила, значит, Модестыч Краснодеревщиков, – охотно объяснил Дмитрий. – И гостиница, стало быть, ихняя.

Плешивый господин лет сорока пяти с лихими кавалерийскими усами, который стоял на противоположном тротуаре, оказался почтмейстером Федотом Федотычем, а голубоглазый брюнет рядом с ним – доктором Никандровым. Молодая девушка, которая выходила из модной лавки, была отрекомендована как Вера Дмитриевна Осокина, дочь покойного брандмейстера. Но тут взор Дмитрия выхватил среди прохожих резвую старушку с востреньким носиком, возница сразу нахмурился и стегнул лошадь.

– Далеко до Синей долины? – спросила Амалия.

– Да уж верст пятнадцать будет, – отозвался Дмитрий.

Он приободрился и заметно повеселел. Новая хозяйка имения оказалась прехорошенькая и к тому же совсем не строгая. Городок остался позади.

– А вот и ваши земли начинаются, – объявил Дмитрий.

Амалия огляделась. По обеим сторонам дороги бежали луга, окаймленные полоской сизого леса. Коляска выехала на простор, и вдали показалась синяя река, которая разбегалась двумя притоками, огибая многочисленные островки. Вид был настолько красивый, что у Амалии невольно захватило дух.

– Значит, вот почему долина синяя! – вырвалось у нее.

Дмитрий важно кивнул.

– Предкам Саввы Аркадьча тут все, почитай, принадлежало, но ему из-за свободы[28] досталось меньше. – Дмитрий приподнялся и повел в воздухе кнутовищем. – Вон тот лес, река и все, что возле реки, – тоже его. Усадьба, мельница, пруды…

– И давно все имение заложено? – как бы между прочим поинтересовалась Амалия.

– Заложено? – Дмитрий удивленно взглянул на нее. – Что вы, сударыня, мы здесь лихоимцев из земельного банка и в глаза не видели.

Это было что-то новенькое. Но молодая женщина никак не могла отделаться от мысли, что в таком роскошном даре просто обязан был крыться какой-то подвох.

– И после судьи не осталось никаких долгов? – допытывалась она. – Он не проиграл имение в карты, не вел никаких имущественных тяжб, ничего?

Дмитрий призадумался и наконец объявил, что о подробностях он не осведомлен, но, надо полагать, Петр Иванович, поверенный, сумеет лучше объяснить госпоже баронессе суть дела. Сам он только может сказать, что судья любил раскладывать пасьянсы, а к азартным играм пристрастия не имел.

Коляска въехала в липовую аллею, описала полукруг и замерла возле крыльца, на котором уже стояли трое человек. Молодой поверенный, розовея от смущения, подал Амалии руку и помог выйти.

– Калмин Петр Иванович, – представился он. – Очень, очень рад чести. Прошу вас…

– А это кто? – спросила Амалия, кивая на двух остальных.

– Пелагея, кухарка, настоящая мастерица, и Лизавета, ее племянница… Лизавета в доме убирается. Судья не терпел другой прислуги, он только трех человек и держал в доме, – объяснил Петр Иванович, словно извиняясь за неприхотливость покойного.

Что ж, подумала Амалия, оглядывая большой, потемневший от времени усадебный дом с гербами, львами и облупившимися колоннами, если тут было всего три человека прислуги, то, пожалуй, можно сказать, что неведомый ей Савва Аркадьич не страдал излишней расточительностью. Возможно, кучер сказал правду и имение на самом деле не заложено, свободно от долгов и каких-либо других обязательств. Да, возможно… но хотелось бы знать наверняка.

– А кто занимался садом? – спросила Амалия, скользнув взглядом по клумбам с заботливо рассаженными розами.

– Сам Савва Аркадьич и занимался, – объяснил поверенный. – Любил он розы, очень любил. Всегда говорил, что цветы лучше людей, и с удовольствием с ними возился. Даже на выставку раз куда-то ездил… Его первый удар как раз в саду и хватил, – добавил Петр Иванович, когда они шли по дому. И тут же спохватился. – Впрочем, вам, сударыня, наверное, это неинтересно…

– Нет, что вы, – совершенно искренне ответила Амалия, – мне все интересно. Продолжайте, прошу вас… Значит, у Саввы Аркадьича не осталось прямых наследников?

– Нет. Жена его умерла несколько лет назад, когда они находились за границей, а детей у них не было. Конечно, имение немного запущено, потому что Савва Аркадьич жил на одно жалованье да кое-что сдавал в аренду, но, я полагаю, толковый управляющий легко сможет распорядиться так, что вы будете получать твердый доход.

– А Савва Аркадьич что же, не держал управляющего?

– Нет-с. Не доверял он никому, такой уж характер… Да и после смерти жены он как-то быстро сдал, знаете ли. Жена гораздо моложе его была… и вдруг такая неожиданность… Вам угодно сейчас ознакомиться с бумагами или потом? Я могу и подождать, если вам угодно…

– Нет-нет, к чему же, Петр Иванович… Мне бы не хотелось заставлять вас ждать понапрасну.

Они вошли в большую, просторную, светлую гостиную с окнами от пола до потолка. Амалия огляделась. Простая, но удобная мебель, на стене – портрет одного из царей, напротив – безыскусные изображения каких-то дам и бабушек в чепцах, написанные, наверное, много лет назад крепостным художником, несколько фотографий в рамках, диплом об окончании университетского курса…

Амалия отвернулась. Ее не оставляло тягостное чувство, что она вторглась самозванкой в чужую жизнь, нарушила странный, бесплотный и вместе с тем незыблемый уклад, который был заведен тут десятилетиями, если не веками, и к которому она не имела решительно никакого отношения. Все вещи вокруг были незнакомы и вид имели сосредоточенный, суровый и враждебный, словно хотели оттолкнуть ее. В самом деле, разве для нее этот кривоватый подсвечник, закапанный воском, или кипа пожелтевших газет, старая трубка, лежащая на столике, хлыст для верховой езды, какой-то плед, порванный и наспех зашитый? Все они словно хотели сказать ей: «Ты чужая нам, и мы чужие тебе». Амалия чувствовала себя словно завоеватель в захваченном им городе, который и покорился, и тем не менее не принадлежит ему. И слова «наследство, завещание», которые для иных людей значат так много, ничего совершенно в этом не меняли.

Петр Иванович сел за стол, разложил бумаги и улыбнулся Амалии. Наследница ему определенно нравилась, и про себя он подумал, что у старого брюзги Нарышкина оказался на редкость хороший вкус.

– Ну-с, – мягко сказал поверенный, – приступим.

4

Никаких долгов. Никаких обязательств по отношению к земельному банку, никакого намека на залог, ничего. Битый час Амалия расспрашивала Петра Ивановича, но так и не смогла добиться от него хоть чего-то, что могло представлять опасность в отошедшем к ней наследстве. Единственная закавыка, которую сообщил ей поверенный, заключалась в том, что покойный судья, похоже, жил в своем имении как собака на сене. Он никому не позволял охотиться в своих лесах, устраивал шумные склоки, если кто-то покушался ловить рыбу в его прудах, а после смерти жены распустил почти всю прислугу, оставив при себе лишь трех человек. Вообще Савва Аркадьич был нелюдим, характер, судя по всему, имел прескверный и раз даже заявил своему крестнику Пенковскому, который служит акцизным чиновником, что жена Пенковского, известная кокетка и модница, может не надеяться выписывать себе платья из Парижа, потому как в ближайшее время наследства им не видать как своих ушей. Пересказав означенную сцену, которая произошла при нем, поверенный сконфуженно улыбнулся.

«Все, конечно, замечательно, – думала Амалия, – но… Почему я? Почему именно я, ведь мы никогда не встречались прежде и не знали друг друга? Если поверенный ничего от меня не утаил, то все это имущество: заливные луга, пруды, лес, где даже лоси водятся, усадьба в два этажа, которая хоть слегка и обветшала, но находится во вполне пристойном состоянии, – стоит очень больших денег. Или Савва Аркадьич надеялся, что я достаточно богата, чтобы содержать Синюю долину и не допустить, чтобы она перешла в чужие руки? Загадка…»

– Скажите, покойный судья… – Она на секунду замолкла, но все же собралась с духом и продолжила: – Он очень любил Синюю долину?

Петр Иванович удивленно посмотрел на нее.

– Сложно сказать, сударыня… Конечно, пока он был жив, к нему многие наведывались, спрашивали, не продаст ли он землю или, допустим, часть лугов. Сахарозаводчик Антипенко из Харьковской губернии, так тот вообще очень хорошую цену ему предложил в свое время. А судья только ногами затопал и выгнал его. Маврикий Алпатыч, опять же, очень хотел у него лес приобрести, но…

– Маврикий Алпатыч – это кто? – полюбопытствовала Амалия.

– Фомичев, купец, – объяснил Петр Иванович. – Вы о нем не слышали? Конечно, нет, вы же только что приехали… Он у нас местный богач и церковный староста. В городские головы метит. Старая церковь XVII века, что в городе Д., на его деньги обновлена, две тысячи он дал в свое время, чтобы все в божеский вид привести… Его отец был крепостным у моего отца, а Маврикий быстро в гору пошел.

Амалия метнула на него быстрый взгляд. Показалось ли ей, или в тоне милейшего Петра Ивановича и в самом деле мелькнуло нечто похожее на сожаление?

– Значит, он хотел купить у судьи лес? – спросила она.

– Да. Но Савва Аркадьич его обругал и тоже выставил за дверь.

Гм, однако и нрав был у бывшего хозяина, подумала Амалия. Впрочем, если он и впрямь был такой мизантроп, что любил все делать наперекор прочим, тогда нечего удивляться, что в качестве наследницы он выбрал именно далекую петербургскую родственницу. Скорее всего, чтобы досадить более близким претендентам вроде Пенковского. Незаметно все происходящее начало ее забавлять.

– Как вам угодно будет распорядиться вашим наследством? – осведомился Петр Иванович, глядя на Амалию добрым, ласковым взором.

Амалия заметила его добрый взор и сразу же поняла, что вопрос задан не просто так, что у Петра Ивановича есть какая-то задняя мысль, и хорошо, если только одна. Поэтому молодая женщина ограничилась тем, что сказала:

– Я пока еще не знаю. Мне надо осмотреться, посоветоваться со знающими людьми. Наверняка содержание Синей долины обходится недешево. Да и все эти луга, леса… – Она рассмеялась и сделала беспечный жест. – Право, я ничего в этом не понимаю!

Петр Иванович покивал с мудрым видом, но его собеседница не сомневалась, что он принял ее слова к сведению. Несмотря на возраст, Амалия отлично разбиралась в управлении поместьем, но считала преждевременным раскрывать свои карты.

– Вы любите охоту? – спросил поверенный.

– До Петрова дня[29] еще далеко, – заметила Амалия. По правде говоря, охота ей совсем не нравилась, однако ей стало любопытно, что скажет поверенный.

– Когда-то Савва Аркадьич знатные охоты устраивал, – вздохнул тот. – А потом – как подменили человека. – И без перехода Петр Иванович продолжил: – Я полагаю, многие здешние жители захотят отдать вам визиты, как новой владелице Синей долины. Вероятно, вам понадобятся еще слуги…

Однако Амалия с лучезарной улыбкой заверила его, что с нее пока хватит тех троих, что есть в наличии. И вообще, она не уверена в том, что надолго здесь задержится.

– Савва Аркадьич был замечательный человек, но все-таки старого склада, – заметил Петр Иванович. – Любой другой извлекал бы из земли доходы да жил себе припеваючи, а он землю запустил совершенно и даже управляющего не держал. Говорил, что они воры и лихоимцы, по всем по ним Сибирь плачет. – Поверенный выдержал крохотную паузу. – Если, сударыня, вам понадобится управляющий…

Но Амалия, которая уже давно сообразила, куда ветер дует, с еще более лучезарной улыбкой объявила, что она еще не думает ни о каком управлении, ей бы хотелось для начала ознакомиться со своим новым имуществом. А там, конечно, она уж решит, что дальше с ним делать – продать ли все с молотка, заложить земельному банку или оставить себе да нанять, в самом деле, толкового человека, чтобы тот за всем приглядывал.

Петр Иванович галантно промолвил, что он всегда к услугам очаровательной баронессы, и если ей понадобится помощь, то он готов ее оказать. Также он попросил обращаться к нему в любое время, когда ей заблагорассудится. Тем более что сам он живет совсем близко, всего в получасе езды от Синей долины.

– Значит, мы с вами почти соседи? – спросила Амалия, и ее глаза сверкнули золотом.

Поверенный с энтузиазмом подтвердил, что именно так.

Старинные часы на стене, кивая маятником, откашлялись и прохрипели три, после чего вновь с одышкой принялись отстукивать минуты. В саду жалобно закричала какая-то птица и умолкла.

– Когда вам угодно подписать бумаги? – спросил Петр Иванович.

5

– Отойди, наказание господне!

Кухарка махнула полотенцем на Дмитрия, но слуга не унимался.

– Ты хоть соображаешь, что творишь, а? – сердито спросил он. – Такой барыне собираешься подавать, прости Господи, щи, кулебяку, карасей и язык с горошком! Деревня!

Пелагея злобно покосилась на него и уперлась кулаком в бок.

– Покойный Савва Аркадьич кушали наших карасей в молоке и не жаловались, – проворчала она. – И жена его, царствие ей небесное, ничего против рыбного не имела. Лизавета! – возвысила она голос. – Ты начинку для кулебяки приготовила?

– Ой, выгонят нас, в шею погонят, как пить дать… – простонал Дмитрий. – Какие щи, Пелагеюшка? Дама деликатная, образованная, сразу же видать – ниже трюфлей ничего кушать не будут-с.

– Где я тебе возьму трюфли, ирод? – вопрошала сердито покрасневшая широколицая Пелагея. – Может, еще птичьего молока прикажете, а?

– Нешто к Алпатычу послать? – вздохнул слуга. – У Алпатыча в лавке все есть.

Пока в кухне происходило сие животрепещущее гастрономическое обсуждение, Амалия подошла к окну и стала рассеянно смотреть на кусты белой сирени, обступившие дорожку. Хотя слуги и постарались приготовить к ее приезду самую лучшую комнату, от Амалии не укрылось, что в этих стенах давно никто не жил. Большое зеркало потемнело от времени, а за резным шкафом таинственно поблескивала паутина, которую Лизавета позабыла вымести вместе с пылью и всяким сором.

Амалия заглянула в один шкаф и увидела там несколько основательно подгрызенных молью меховых салопов. В другом рядами стояли книжки, и, наугад открыв одну, новая хозяйка Синей долины могла убедиться, что та была издана еще до нашествия французов.

«И что же мне с неожиданным наследством делать?» – спросила себя Амалия.

Дама со стенного портрета косилась на нее неодобрительно, поджав губы, и словно недоумевала, что за незнакомка объявилась в этих стенах. Рассохшийся паркет скрипел под ногами, где-то тоненько пискнула мышь и умолкла. Амалия подошла к секретеру и принялась один за другим выдвигать ящики. Крошки табаку. Фиалковые лепестки в шелковом мешочке. Медальон с прядью русых волос. Пачка каких-то пожелтевших от времени листков, исписанных по-французски убористым почерком (Амалия поглядела на дату – 8 juin 1845[30] – и вздохнула). Заржавленное перо, чернильница с чернилами, которые, похоже, высохли еще до рождения Амалии. Пожав плечами, молодая женщина задвинула ящики обратно.

– Лиза!

Произведенная в горничные по случаю приезда новой хозяйки Лизавета явилась на зов через минуту. К ее рукам прилипло несколько кусочков зеленого лука, и она машинально вытерла их о передник.

– Ну так что там с обедом? – спросила Амалия.

Лиза, краснея, ответила, что Дмитрий Матвеич уехал в город за трюфелями, но если барыне угодно, то они приготовят обед по-простому, по-деревенски. Кулебяка, щи, язык, рыбное, слоеные пирожки…

– Зачем мне трюфели? – проворчала Амалия, которая не ела с самого утра и успела прилично проголодаться. – Подавайте то, что есть!

Торжествуя, Лиза упорхнула и через некоторое время воротилась доложить, что кушать подано. За это время Амалия успела переодеться в более простое кремовое платье, снабженное турнюром с тремя перехватами, и Лиза, гордая своей новой должностью, тотчас же решила, что их новая хозяйка – дама хоть куда и даст сто очков вперед задаваке Ольге Пантелеевне, не говоря уже о Вере Дмитриевне и прочих дамах.

Когда Дмитрий вернулся, таща с собой коробку с трюфелями, Пелагея уже мыла посуду.

– Привез? – буркнула кухарка. – Ладно, подадим уж твои трюфели на ужин. Только лошадей зря гонял.

Слуга отдал ей коробку и спросил, чем сейчас занимается хозяйка.

– У, такая обстоятельная, такая основательная дама, – отозвалась Пелагея. – Сразу же видать, что из столицы. Обо всем расспрашивала: и о судье покойном, и о его родичах, и о крестнике, господине Пенковском. Про городских спрашивала, кто да что собой представляет. Потом справилась насчет нашего жалованья и всем его повысила. Лизавета нонче у нее горничная, ей больше всех прибавила, но и нас с тобой не забыла, по пять целковых накинула.

Дмитрий повеселел и ущипнул Пелагею за бок. Дела явно шли лучше, чем он предполагал.

– Уйди, ирод! – прошипела кухарка, делая страшные глаза.

– А теперь она чем занимается? – спросил слуга.

– Известно чем, – фыркнула Пелагея. – Имущество обсматривает, что да как. По всем комнатам ходит и проверяет.

Сверху донесся мягкий фортепьянный аккорд. Последняя нота долго дрожала в воздухе, прежде чем раствориться в безмолвии.

– Настоящая хозяйка, – молвила кухарка с уважением и ничего более не сказала.

…Наверху Амалия опустила крышку рояля, который был совершенно расстроен и покрыт густым слоем пыли. Она уже осмотрела все помещения на первом этаже и теперь обходила второй. Здесь были полутемные комнаты с портретами строгих неулыбчивых людей на стенах, чуланы, забитые рухлядью, бильярдная с большим столом, сукно на котором из зеленого со временем превратилось в сероватое, спальни, в которых стоял нежилой дух и пахло мышами. Амалия наугад открыла один из шкапчиков представительного вида и увидела, что он набит пустыми бутылками. В соседней комнате она обнаружила буфет с наливками, причем каждая бутыль была снабжена точной этикеткой на манер аптекарской сигнатурки.[31]

За окнами меж тем зашумело, сирени затрепетали на ветру. Из-за реки на Синюю долину надвигалась гроза, и внутри толпящихся в небе желтобрюхих туч что-то утробно погромыхивало и жалобно ворковало. Амалия потерла руки и только теперь заметила, что озябла.

– Дмитрий! Разожги огонь в гостиной, я сейчас туда спущусь.

Слуга повиновался. За окнами сделалось совсем темно, и через мгновение сплошной стеной хлынул дождь. Амалия сошла в гостиную и в отблесках огня стала рассматривать фотографии на стене.

– Это Савва Аркадьич? – спросила она, указывая на карточку высокого плотного старика с сердитым лицом и седыми пушистыми усами. Как она могла заметить, в комнате было больше всего фотографий именно с его изображениями.

– Да, это покойный судья, – подтвердил Дмитрий.

Вслед за тем он перечислил всех остальных, кто присутствовал на фотографиях. Матушка Саввы Аркадьича… Сестра его отца, которая была влюблена в офицера, навлекшего на себя гнев царя Николая… Офицер потом сражался в рядах венгерской армии против русских, после чего его возвращение домой сделалось решительно невозможным. Умер он где-то в Париже, забытый всеми, а тетка Саввы Аркадьича так и не вышла замуж… Здесь, конечно, она совсем старенькая, но в молодости, говорят, была красавица. Ее портрет висит на втором этаже, напротив лестницы… А вот сестра Саввы Аркадьича, которая умерла от тифа совсем молодой… Двоюродная сестра, Савва Аркадьич ей предложение делал, но она отказала…

Амалия слушала рассказы слуги и чувствовала, как чуждый прежде дом обрастает призраками и легендами прошлого, которое не хотело отсюда уходить. Сколько поколений жило, старело, страдало, было счастливо, тосковало, росло в этих стенах… И сами они исчезли, и имена их почти забыты, но вещи в доме помнили их, помнили ту или того, чей локон остался лежать в хрупком медальоне, помнили офицера, изменившего отечеству, и, наверное, от него были те пожелтевшие письма со следами девичьих слез на страницах… Все вещи теперь принадлежали ей, Амалии, по прихоти того старика с седыми усами; и вместе с вещами ей отошло то, что не вписывается ни в какие завещания, ни в какие дарственные, – воспоминания о людях, которые оставили в доме свой след, которые прожили здесь свою незаметную, быть может, незначительную жизнь и тихо в свой срок сошли в могилу. И Амалии надо что-то делать со всем грузом прошлого, распоряжаться, обновлять дом, красить крышу, заводить управляющего, чистить пруды… При одной мысли об этом у нее заломило виски.

– Можешь идти, – сказала она Дмитрию.

Слуга удалился, а Амалия устроилась возле огня и стала просматривать бумаги, которые отыскала в разных местах дома. Тут были письма, записки, фотографии, документы, толстые приходно-расходные тетради. Раскрыв одну такую тетрадь, которая остро пахла плесенью, Амалия увидела аккуратно проставленную дату «1818 года мая 16 дня». К концу тетради почерк сделался менее аккуратным, буквы шатались и разваливались на строках. Здесь, в записях о покупке сальных огарков, перин и сбруи для лошадей, была запечатлена целая жизнь, принадлежавшая некоему Кириллу Семенычу Нарышкину. «Жене капор новый… Попу за крестины… Аптекарю за отвар… За крестины… За гробик для Васи… Жене на материю для платья… За крестины…» Все, чем он дышал, все, о чем думал, отразилось в цифрах; и, по сути, ничего больше не осталось от него на земле, никакого следа, кроме столбиков цифр и пояснительных надписей. А это еще что? «Пара пистолетов дуэльных… Доктору за вытаскивание пули…» Ого-го, вот вам и Кирилл Семенович! Весь в жене да в детях, которые попеременно то рождались, то умирали, однако же дрался на дуэли, да еще когда ему было лет сорок, судя по записям, – не мальчик, скажем прямо, но муж; и тем не менее взрослые мужи порою удивляют сильнее порывистых юнцов.

Амалия отложила пахнущую плесенью тетрадь и взялась за фотографии, которые лежали в бюро, стоявшем наверху. Дама с кислым лицом в белом и с белым же зонтиком на фоне каких-то пальм – Ницца, 1880, значилось на обороте. Амалия вопросительно поглядела на карточку Саввы Аркадьича, висящую на стене. Жена? Похоже на то. На других фотографиях была она же, но моложе, под руку с мировым судьей, который вовсе не смотрелся брюзгой с крепко сжатым ртом, а наоборот, улыбался, как довольный жизнью и собою человек. Да уж, помыслила Амалия, ведь жена лет на двадцать пять была моложе супруга и тем не менее оставила его вдовцом. Но дальше размышлять на эту тему не хотелось, и Амалия стала читать письма, помеченные 1845 годом.

За окнами сделалось светлее, дождь для порядку еще побрызгал на розы и кусты сирени, но затем прекратился совершенно. Сквозь разрывы туч показалось солнце. В гостиную заглянула Лизавета, справилась, не нужно ли барыне чего, и бесшумно удалилась. Амалия прочитала письма, написанные безукоризненным французским слогом, и вновь принялась за тетради. Приход… расход… Положительно скучно! Амалия хотела было захлопнуть тетрадь, но тут ей в глаза бросилась надпись наверху очередной страницы: «Философия одерживает верх над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего одерживают верх над философией. Ларошфуко».

Заинтересованная, Амалия стала читать дальше. Судя по всему, автору приходно-расходной книги Савве Аркадьичу Нарышкину надоело считать спички и перчатки, потому что он принялся делать выписки из разных авторов. И то, какие именно выписки он делал, куда ярче любых цифр говорило о направленности его ума.

«Не будь у нас недостатков, нам не было бы так приятно примечать их у наших ближних».

«Старики любят давать хорошие советы, потому что больше не могут подавать дурные примеры».

«Раскаяние не обязательно значит, что мы сожалеем о содеянном зле, – скорее, мы просто боимся зла, которое можем получить в ответ».

«Многие презирают жизненные блага, но никто почему-то не торопится ими поделиться».

«Нас утешает любой пустяк, потому что любой пустяк приводит нас в уныние».

«Лучшее в добрых делах – это желание их скрыть».

«В долг не бери и взаймы не давай, ибо и в писании так сказано».

Амалия поглядела за окно, где в брызгах дождя на солнечном свету сверкал и переливался омытый грозой сад, и перевернула страницу. Здесь уже не было выписок, а начинался отрывочный и, судя по всему, не слишком интересный дневник.

«19 сентября. Сватался к Наденьке. Отказ. Ее мать имеет виды на офицера, какого-то артиллериста. Унизительное объяснение. Надеюсь, того офицера ухлопают на первой же войне. Зол и расстроен.

7 декабря. Вернулся из столицы. Видел университетских приятелей. Разговаривать совершенно не о чем. Итак, и сия глава моей жизни завершилась.

9 января. Приезжал доктор Станицын. Нашел, что у меня не в порядке нервы, прописал уйму лекарств. Шалишь, голубчик! Как будто я не знаю, что ты женат на сестре аптекаря и делаешь все, чтобы у него покупали как можно больше. Ну да я тебе не старая идиотка Марья Никитишна, которая верит каждому твоему слову. Выкинул все рецепты в огонь».

Дальше шли подряд десять или пятнадцать листов записей – погода, толки о турецкой войне, жалобы на подагру, на здоровье, какие-то отрывочные заметки о прочитанных книгах…

«14 октября. «Вестник Европы» поглупел. Больше не буду его выписывать.

Вечером получил известие, что Наденька умерла. Муж жив-здоров и все после нее унаследовал. Сколько народу поубивало турецкими ядрами, а этой скотине ничего не сделалось.

Для меня – жизнь кончена навсегда».

Далее в записях был большой перерыв, который оканчивался лаконичной заметкой: «Женился», после чего снова начались мелочные расчеты и цифры. Крупа, сахар, ленты, материя для новых занавесок… Последними были записаны подсчеты для очередной поездки в Ниццу, а затем шел чистый лист. Перевернув его, Амалия прочитала:

«13 августа. Вот теперь уж точно – все кончено. Крышка мне».

Значит, новая запись сделана после смерти его жены, сообразила Амалия. Она устроилась на диване поудобнее и стала читать дальше.

«18 сентября. Сильнейшее сердцебиение ночью. Проснулся в тоске. Днем судебное заседание. Видел крестника Пенковского. Разъехидственная рожа. Справлялся о здоровье. Ну погоди, ужо я тебе покажу здоровье!

2 сентября. Весь день – дождь. Ходил из угла в угол. Думал. Ничего не надумал, лег спать. Пытался читать журнал – все писатели вруны. Нет чтобы честно сказать – мы ничего не знаем о жизни и ничего в ней не смыслим, – так нет же, встают в позу, советы советуют. Будь моя воля, я бы их всех упек по 119-й.[32]

10 сентября. Проклятый Д. жужжит, как улей. Жена акцизного чиновника Севастьянова сбежала с каким-то гусаром. Это та Наталья Георгиевна, которую он увидел в Москве и в которую без памяти влюбился. По-моему, пустоголовая бабенка, но Севастьянова жаль. Он уже приходил ко мне, просил совета. Говорил, что хочет застрелиться. Я ему сказал, что так он лишь сделает своей жене одолжение. Вроде одумался. Бывшая его невеста Оленька, которая нынче за моим крестником, тихо ликует. Бабы, черт бы их побрал…

16 сентября. На судебного следователя Замятина поступила жалоба. Целыми днями дует водку, подлец, в месяц имеет 250 целковых и ни черта не делает. Накричал недавно на крестьянина Нифонтова, который выступал свидетелем, и будто бы по лицу его ударил. Вроде хотят перевести Замятина в другой уезд, чтобы замять дело (эк я скаламбурил!). И очень хорошо. Хотя я бы и его упек по 119-й, чтобы впредь руками не размахивал».

В дверь постучали, и вошел Дмитрий. Амалия заметила, что он причесался и надел сюртук поприличнее.

– Госпожа баронесса, – торжественно доложил слуга, – к вам гости.

6

Гостей было трое: один – голубоглазый брюнет, которого Амалия уже видела прежде, проезжая через Д., другой – светловолосый господин с усиками и выражением лица, какое бывает у примерных сыновей и чиновников с незапятнанным формуляром[33], а третий – третий не походил ни на одного из своих спутников. Прежде всего, он был очень высокого росту, широк в плечах и носил великолепные ухоженные темные бакенбарды. У него была добродушная мясистая физиономия из числа тех, которые особенно располагают к себе детей и хрупких барышень, а на безымянном пальце красовалось обручальное кольцо. «Отец семейства», – почему-то сразу же подумала Амалия, скользнув по нему взглядом. Но тут светловолосый с усиками заискивающе улыбнулся, и хозяйка обернулась к нему.

– Очень, очень рад познакомиться с вами, дорогая кузина, – проворковал он, целуя ей руку, и его серые глазки сузились в две крошечные щелочки. – Позвольте отрекомендоваться, Сергей Сергеевич Пенковский, служу акцизным, крестный сын дорогого… покойного Саввы Аркадьевича. А вы, насколько нам известно…

– Баронесса Корф, Амалия Константиновна, – ответила Амалия, незаметно отнимая руку. Она не любила, когда ей слюнявили кожу – как известно, целовать руки дамам тоже надо уметь.

– Я вас такой себе и представлял! – в экстазе вскричал Пенковский. – Полагаю, мне стоит отрекомендовать моих спутников. Вот, не угодно ли: Владислав Иванович Никандров, врач, наш эскулап, так сказать… Не успеете заболеть, как он вас уже вылечит.

Сей образчик провинциального остроумия заставил Амалию едва заметно поморщиться. Зоркий Пенковский, однако, заметил ее гримаску и заторопился.

– А вот, не угодно ли, Степан Александрович Севастьянов, – объявил он, указывая на здоровяка. – Бывший акцизный, ныне в отставке. Прибыл, так сказать, засвидетельствовать вам свое почтение-с…

Амалия пристальнее вгляделась в здоровяка, который не осмелился поцеловать ей руку, а только почтительно и очень осторожно пожал ее. Неужели этот солидный с виду господин, отец семейства, как она назвала его про себя, и есть тот, от которого четыре с лишним года назад сбежала жена и который обещал мировому судье Нарышкину застрелиться? Или тягостная история уже осталась в прошлом и блудная жена давно вернулась к своему супругу, который принял ее так, словно ничего не случилось? «Надо будет навести справки у Лизаветы, – смутно подумала Амалия, – она должна все знать».

– Надеюсь, вам у нас понравилось? – спросил доктор.

Амалия пожала плечами.

– Я пока еще слишком мало видела, – призналась она. – Но то, что видела, мне, скорее, нравится.

– О, вам обязательно понравится в наших краях! – горячо подхватил Пенковский. – Во-первых, обыватель тут хоть и провинциальный, но при том, однако же, вполне культурный. В Д. есть театр, и к тому же время от времени супруга градоначальника устраивает балы-маскарады. Во-вторых, – он сладко улыбнулся, – я положительно не могу себе представить человека, которому бы не пришлось по душе жить в Синей долине. Это же жемчужина здешнего края!

– Да, в самом деле, – пробормотал здоровяк Севастьянов, похоже, от природы не слишком красноречивый, и к тому же он заметно тушевался в присутствии красивой хозяйки.

– Должен вам сказать, – прибавил Пенковский, – что Ольга Пантелеевна, моя супруга, на днях устраивает званый вечер. И она была бы счастлива, госпожа баронесса, если бы вы почтили его своим присутствием!

Госпожа баронесса, которая и в Петербурге ходила в гости далеко не к каждому аристократу, лишь вежливо улыбнулась.

– Право, не знаю, получится ли…

– О, госпожа баронесса, мы обязательно вас ждем! Ольга Пантелеевна мечтает с вами познакомиться. Восемнадцатого мая, к 7 вечера! Мой дом в Д. вам всякий укажет. – Он обернулся к Никандрову. – И вы, Владислав Иванович, приходите непременно. Помните, вы обещали!

Голубоглазый Владислав Иванович дал понять, что побывать на вечере у Ольги Пантелеевны было мечтой всей его жизни и что он ничего так не желал, как этого. Что же до Севастьянова, то он нахмурился и отвел глаза, и Амалия вспомнила, что жена Пенковского когда-то была его невестой.

– И вы, голубчик, тоже, – обратился к нему Сергей Сергеевич. – Будет большой вечер… очень большой! Загляните к нам по старой памяти, сделайте одолжение…

И он снова буквально вцепился в Амалию, став делиться с нею своими воспоминаниями о крестном отце. По его словам, судья был добрейший человек на свете, от которого он не видел ничего, кроме благодеяний.

Примерно через полчаса Владислав Иванович вспомнил, что обещал помочь старому доктору Станицыну с консилиумом, и попрощался с очаровательной хозяйкой. Степан Александрович, судя по всему, был не прочь остаться в ее обществе еще немного, но Пенковский сладким голосом напомнил ему о Настасье Сильвестровне, и «отец семейства» тоже откланялся. Амалия решила, что Настасья Сильвестровна была новой женой Севастьянова, и подумала, что, в сущности, оно и правильно: если ты сделал ошибку, связавшись однажды не с тем человеком, это не значит, что ты должен страдать из-за него всю жизнь. Ошибки на то и ошибки, чтобы их исправлять, в конце концов.

Впрочем, сейчас ее гораздо больше занимал обойденный претендент на наследство. Слишком уж Сергей Сергеевич был до сих пор положителен, чтобы сие долго длилось, – и чутье, как всегда, не обмануло Амалию. После нескольких ничего не значащих фраз Пенковский уронил:

– Признаться, дорогая кузина, я хотел увидеть вас по делу.

Поскольку они остались одни, Амалия решила, что пора поставить настырного чиновника на место.

– Милостивый государь, – спокойно сказала она, – вы мне не кузен. И я вам не кузина. И никаких дел у нас с вами нет и не может быть. Я ясно выражаюсь, надеюсь?

Пенковский с любопытством покосился на нее, загадочно жмуря свои серые глазки.

– Что ж, должен признаться, что я некоторым образом вас понимаю, – молвил он со смешком. – Однако дело есть дело, и от него никуда не деться. Хотите вы того, госпожа баронесса, или нет, но нам придется договориться.

– Вы хотите отсудить у меня часть наследства? – поинтересовалась Амалия с чарующей улыбкой. – Боюсь, у вас ничего не выйдет, милостивый государь. Я видела завещание и убедилась: оно составлено по всей форме. Должна вас разочаровать, но закон окажется не на вашей стороне.

– О нет, – живо возразил Сергей Сергеевич. – Я уважаю волю крестного отца и не намерен ее оспаривать («Еще бы», – подумала Амалия). Боюсь, я неудачно выразился. Дело, о котором идет речь, касается вовсе не наследства.

– Тогда чего же?

Пенковский глубоко вздохнул.

– Видите ли, госпожа баронесса, – медленно проговорил он. – Покойный Савва Аркадьич выдал мне вексель, срок которого истекает через неделю. Поскольку вы некоторым образом унаследовали все его имущество, то…

И он сделал паузу, которая говорила куда больше любых слов.

– На какую сумму вексель? – осведомилась Амалия, и в глазах ее полыхнули золотые искры.

– Девять тысяч восемьсот рублей, – сообщил Сергей Сергеевич, ласково глядя на нее. – Боюсь, если я не получу по нему в ближайшее время, мне придется подавать в суд. Впрочем, я надеюсь, что нам удастся… прийти к соглашению. Не так ли, госпожа баронесса? Иначе закон, как вы изволили выразиться, окажется на моей стороне.

7

– У меня нет таких денег, – сказала Амалия после крохотной паузы.

– Я вам верю, – легко согласился Пенковский. – Зато у вас есть Синяя долина. Полагаю, вы могли бы выделить мне часть земель – в качестве уплаты долга по векселю.

– Лесами или лугами? – саркастически осведомилась Амалия. – А может, начнем дележ с прудов?

О нет, она вовсе не была жадной, ничего подобного! Корыстолюбие было ей чуждо, хотя наша героиня и была далека от мысли о том, что без средств в современном мире прожить куда легче, чем с ними. Однако она ненавидела, когда ее пытались припереть к стенке и вынудить сделать что-то лишь потому, что этого хотелось противоположной стороне. Пенковский, похоже, даже не понимал, какого врага он приобрел.

– Должен признаться, я не понимаю вас, – проговорил Сергей Сергеевич после недолгого молчания, и сейчас уже никто не смог бы сказать, что он похож на примерного сына. – Я навел о вас справки, госпожа баронесса. По моим сведениям, вы весьма обеспечены, так что заплатить по векселю человека, который завещал вам все, решительно все, не составит для вас труда.

– Я не настолько обеспечена, чтобы разбрасываться десятками тысяч рублей, – отрезала Амалия, которую бессмысленная беседа уже начала утомлять. – Кроме того, я не знаю вообще, о каком векселе вы говорите. Может быть, он существует лишь в вашем воображении, как знать?

– Боюсь, что вексель вполне реален, – кротко возразил Сергей Сергеевич. – И если вы мне не заплатите, не взыщите, дорогая кузина, но мне придется подать в суд.

– Покажите вексель, – сухо сказала Амалия, отходя к камину. – Пока я не увижу его, дорогой кузен, я не дам вам ни гроша.

Сергей Сергеевич вздохнул с видом человека, чье терпение подвергается незаслуженному испытанию, но, однако, в карман все-таки полез. Из кармана акцизный чиновник извлек вчетверо сложенную бумажку.

– Как видите, все честь по чести, – объявил он. – Девять тысяч восемьсот рублей.

Амалия нахмурилась. Получается, почтенный мировой судья таки подложил своей наследнице свинью, и свинья эта объявилась в облике его крестного сына Пенковского.

За окнами вновь потемнело и глухо что-то зашаркало. Через мгновение снаружи опять принялся лить дождь.

– Я ничего не вижу, – сказала Амалия, щуря глаза на вексель. – Откуда мне знать, что там написано?

Сергей Сергеевич подошел ближе и протянул ей бумагу, не выпуская заветный листок из пальцев. Амалия наклонилась и прищурилась еще сильнее. А затем произошло то, о чем Пенковский не любил вспоминать до самого конца своих дней: драгоценный вексель выскользнул у него из пальцев и неизвестно как очутился в руках у баронессы, хотя чиновник и помнил строго-настрого наказ своей жены – ни за что бумагу ей в руки не давать. Амалия посмотрела поверх векселя на Пенковского, и глаза ее сделались совсем золотыми. А в следующее мгновение листок порхнул в огонь, горящий в камине.

– Ой, какая я неловкая! – пропела Амалия.

Сергей Сергеевич взвыл от горя и кинулся спасать вексель. Да куда там! Он лишь обжег руки и едва не спалил сюртук. Листок уже почернел и съежился, а через мгновение от него остались лишь хлопья пепла.

С перекошенным лицом Пенковский обернулся к Амалии.

– Вы… вы… – Он искал слов, которые могли передать то, что он чувствовал, – и не находил.

– Да, я, – спокойно ответила Амалия. – И по совести, вы должны меня поблагодарить.

– Я? – задохнулся от негодования любитель делить чужие заливные луга и леса.

– За подделку векселя у вас могли бы быть серьезные неприятности, – спокойно отозвалась баронесса. – Или вы так хотите переселиться в Архангельскую губернию?[34]

– Что вы себе позволяете? – вскинулся акцизный чиновник. – Сударыня, это… это просто возмутительно! Я… я доложу куда следует! Не думайте, что если вы уничтожили… сожгли… – Он находился в таком состоянии, что готов был броситься на Амалию, но остановился, заметив у нее в руке хлыст.

– Вы, Сергей Сергеевич, глупы, – еще спокойнее проговорила Амалия. – Просто глупы. В следующий раз, когда будете подделывать вексель, помните, что слово «восемьсот» пишется с мягким знаком. Покойный Савва Аркадьич обладал скверным характером, но писал он грамотно и грамматических ошибок не делал. Зря вы взялись не за свое дело, малоуважаемый господин Пенковский. А теперь – убирайтесь из моего дома. – Она указала глазами на дверь. – И чтобы я больше вас здесь не видела!

Бормоча какие-то невнятные ругательства, Пенковский попятился к двери, взялся за ручку, хотел на прощание сказать какую-то дерзость, но покосился на хлыст и передумал.

– Вы за это ответите! – только сдавленно прошипел он. И, чтобы отвести чувства, грохнул дверью с такой силой, что она чуть не слетела с петель.

Амалия пожала плечами, положила хлыст на место и кликнула Дмитрия. Когда слуга явился, на лице его было написано такое почтение к новой хозяйке, что Амалии хватило одного взгляда, чтобы понять – тот все слышал.

– Дмитрий, когда бы господин Пенковский сюда ни явился, меня для него нет. И для его жены тоже. – Амалия поморщилась и добавила: – Пусть убираются ко всем чертям!

Она не знала, да и знать не могла, что это было одним из любимых выражений покойного судьи. Услышав знакомые слова, Дмитрий вытянулся в струнку, и почтение на его физиономии сменилось выражением прямо-таки священного ужаса.

– И никаких гостей сегодня больше не принима-ть, – продолжила Амалия в сердцах. – Хватит с меня покамест визитеров!

Однако ей все же пришлось принять еще одного гостя. Вернее, гостью. Ближе к вечеру по аллее, усыпанной желтым песком и покрытой лужами после недавнего дождя, проскрипели колеса элегантного ландо. До Амалии донесся глухой голос Дмитрия, но затем он смолк.

Через минуту в дверь заглянула Лизавета, и ее лицо, искаженное страхом, Амалии инстинктивно не понравилось.

– В чем дело? – довольно сухо спросила она, откладывая в сторону том душещипательного романа, изданного в 1807 году.

– Амалия Константиновна… госпожа баронесса… – Лизавета явно не знала, с чего начать. – Там… там… Вы должны это увидеть!

Амалия поднялась с места и вышла в гостиную. Величественная дама в светлом платье, заслышав ее шаги, обернулась. Возле камина стоял, пошатываясь, Дмитрий, и даже сизый нос его побелел от ужаса.

– А… э… – начал он, когда Амалия появилась, но больше ничего не смог сказать и только беспомощно указал на гостью.

– Наконец-то! – воскликнула дама и, прищурясь, оглядела нашу героиню с ног до головы. – Вы его спутница жизни? Может быть, дальняя родственница? Впрочем, неважно. Я Любовь Осиповна Севастьянова, супруга покойного Саввы Аркадьича. И я приехала сюда из Парижа, чтобы вступить в законное владение Синей долиной и прочим имуществом моего безвременно усопшего мужа.

1

– Степан Александрович, пойди сюда!

Бывший акцизный поднял глаза от объявления, которое он составлял для очередной газеты, и неприязненно поджал верхнюю губу. В объявлении указывалось, что всякого, кто укажет местонахождение Натальи Георгиевны Севастьяновой, урожденной Лапиной, скрывшейся из дома 9 сентября 188… года, ждет награда от автора объявления, буде сии сведения окажутся верными. Это, конечно, было куда важнее, чем призыв тетки, поэтому Севастьянов нахмурил брови и стал поправлять текст, который, по его мнению, получился недостаточно выразительным.

– Степан Александрович! – плачущим голосом воззвала Настасья Сильвестровна.

Серенькая кошка по кличке Мышка, которую Севастьянов подобрал в прошлом году у городских ворот, подошла к хозяину и стала тереться о его ногу. Степан Александрович рассеянно погладил животное, которое замурлыкало от его прикосновения, и зачеркнул конец фразы.

– Племянник, ну где же ты? – Произнося сей вопрос, Настасья Сильвестровна вошла к нему в комнату. – Вообрази, что такое! Жена Саввы Аркадьича, оказывается, не умирала!

– Как это? – мрачно спросил Степан Александрович.

– А вот так! – И Настасья Сильвестровна развела руками. – Оказывается, она ушла от мужа, когда они были за границей, и все! Ну Савва-то Аркадьевич, ясное дело, мировой судья, уважаемый человек, ему срам ни к чему, вот он возьми и скажи, что она умерла там. Кто бы проверил, в самом деле! И теперь она вернулась!

– Зачем? – уже в изнеможении осведомился племянник.

– Как зачем? – удивилась Настасья Сильвестровна. – Наследство получить, конечно. А зачем же еще? У нее с тем кавалером и детишки имеются, кажется. Деньги не помешают!

Степан Александрович кашлянул.

– Так ведь Нарышкин все уже завещал своей родственнице, баронессе Корф, – буркнул он. – Разве не так?

– Так-то оно так, – с сомнением ответила Настасья Сильвестровна, – только ведь по закону он не был с ней разведен, с Любовью-то Осиповной. И я так думаю, она за свое поборется. – Женщина вздохнула. – Хотя родственница судьи, баронесса, та еще особа, должна я тебе сказать. Ты слышал, что говорила Марья Никитишна?

– Нет! – огрызнулся Севастьянов, которому городские сплетни были в высшей степени скучны и неприятны.

– Савва Аркадьич покойный, – доложила Настасья Сильвестровна, садясь в кресло и одергивая оборку на платье, – выдал крестному сыну вексель на значительную сумму. Тысяч двадцать, должна тебе сказать. – Настасья Сильвестровна сделала большие глаза. – И вот вчера явился Пенковский к баронессе. Так, мол, и так, есть бумага, пожалте денежки. А она возьми да кинь вексель в огонь.

– В самом деле? – в легком ошеломлении спросил Степан Александрович. – А вексель что, подложный был?

– Ну почему подложный? – обиделась было Настасья Сильвестровна. Но тотчас же заинтересовалась. – А ты что, думаешь, он ненастоящий?

– Я не верю, что судья мог дать Пенковскому бумагу на такую сумму, – коротко ответил Степан Александрович. – Сто рублей – может быть, и то если бы Сергей Сергеевич умирал от голода и начал просить подаяние на паперти.

– Степан Александрович, какие страшные вещи ты говоришь! – переполошилась тетушка. – Но так или иначе, заезжей даме пальца в рот не клади. Марья Никитишна говорит, она как увидела Саввину жену, так у нее в лице ни жилочки не дрогнуло. Ах, говорит, так вы его жена? Очень приятно, но завещание в мою пользу, имение пока принадлежит мне, так что потрудитесь убираться подобру-поздорову.

– А Марья Никитишна что, присутствовала при том разговоре? – раздраженно спросил Севастьянов. – Откуда она знает, что именно госпожа баронесса сказала и как себя вела?

– Конечно, не присутствовала, – в легком изумлении отозвалась Настасья Сильвестровна. – Но ей рассказали!

И она пустилась в длинное и довольно сбивчивое описание дружбы, которая связывает Дмитрия из Синей долины с дворником Марьи Никитишны, почему, собственно, Марья Никитишна и оказывается в курсе всего, что там творится.

– Я одного не понимаю, тетушка, – спокойно проговорил Степан Александрович, когда она умолкла. – При чем тут мы? Какое нам дело до Любови Осиповны, или до Синей долины, или…

Настасья Сильвестровна остолбенела.

– Как это какое дело? Степан Александрович, ты меня удивляешь, честное слово! Я двадцать лет была знакома с покойным Саввой Аркадьичем. И его жену, между прочим, тоже хорошо помню. И Синяя долина – великолепное имение, каких осталось в России мало. Разумеется, его судьба мне небезразлична. Тем более что петербургская баронесса… совершенно не понятно, что она собой представляет! Вот скажи: какое впечатление она на тебя вчера произвела?

Степан Александрович скривился, как от зубной боли. Вчера два часа кряду он пытался отнекиваться, приводил самые разные доводы, но все оказалось напрасно – почтенная тетушка все-таки вынудила его нанести визит новой хозяйке Синей долины. Счастье еще, что Севастьянов оказался там не один, и оттого его появление не произвело впечатления неуместной навязчивости, да и так он просто не знал, куда ему деться от смущения. И как будто того было мало – по возвращении домой тетушка подвергла его перекрестному допросу: как петербургская дама держала себя, что говорила, что делала и какие у нее вообще виды на знаменитое имение.

– Любовь Осиповна утверждает, что эта особа – настоящая авантюристка, – с торжеством объявила Настасья Сильвестровна. – Одно то, как она обошлась с бедным Сергеем Сергеевичем…

Степан Александрович закашлялся, посадил Мышку себе на колени и стал гладить ее, с преувеличенным вниманием глядя в окно. Больше всего в то мгновение он хотел, чтобы тетка исчезла куда-нибудь и, по возможности, более никогда не возвращалась.

– Она даже не позволила Любови Осиповне переночевать в собственном доме! – продолжала Настасья Сильвестровна увлеченно. – Бедной женщине пришлось ночью возвращаться в Д. и искать ночлега!

Севастьянов заинтересованно взглянул на тетушку. По правде говоря, чем больше он узнавал о баронессе Корф, тем больше она ему нравилась. Сам он никогда бы не осмелился выставить кого-то, тем более женщину, за дверь, даже если бы мысль о пребывании с ней под одной крышей была совершенно невыносима.

– И где же вдова судьи теперь? – спросил он.

– В «Бель Вю», конечно, – с готовностью отозвалась тетушка. – Кричит, что устроит шум на всю Россию, но все равно отсудит свое имущество. Как ты думаешь, она может?

– Ну, – задумчиво пробормотал Степан Александрович, почесывая правой рукой левую бакенбарду, – насколько я ее помню, с нее станется.

Настасья Сильвестровна с укором поглядела на него.

– О! Мужчины! Так я и знала, что она тебе не по душе, потому что ушла от судьи. Но подумай сам: он совсем старик, а она – молодая женщина!

– Что ж она тогда выходила замуж за старика? – с раздражением, какого сам от себя не ожидал, спросил Степан Александрович. – Он ведь не за один день после свадьбы постарел!

Тетушка всплеснула руками, показывая, что племянник решительно, совершенно не хочет ничего понимать. Но тут вошел лакей Андрюшка и доложил, что Вера Дмитриевна пришла.

– Ах! Прекрасно! Прекрасно! – оживилась тетушка. – Зови!

Она уже предвкушала, как они со Степаном и Верой Дмитриевной будут перемывать косточки баронессе Корф и так кстати воскресшей Любови Осиповне, но у Севастьянова, по-видимому, были свои планы. Он ссадил кошку на пол, поднялся и буркнул, что ему пора нести объявления на почту.

– Степан Александрович! – горестно воскликнула тетушка. – Ну что ж это такое? Ведь невежливо же, невоспитанно, просто моветон какой-то!

Но племянник уже скрылся за дверью. Кошка покрутилась в солнечном луче и улеглась на пол, щурясь на старую женщину в кружевном чепце.

– А ты вообще молчи! – сердито сказала ей Настасья Сильвестровна.

Вошла Вера Дмитриевна, хорошенькая темноволосая девушка, которая жила по соседству с домом Севастьянова. У нее были блестящие ореховые глаза, маленькие розоватые ушки и очаровательная улыбка. Настасья Сильвестровна ничего так не желала, как увидеть дорогую Верочку женой Степана, но тут имелись две сложности: во-первых, племянник до сих пор, несмотря на бегство неверной супруги, числился женатым, и, во-вторых, он не питал к Вере совершенно никаких чувств, кроме дружеских. Повздыхав, Настасья Сильвестровна решила, что мужчины сами не видят своего счастья, и раз так, она сама обязана сделать все, чтобы открыть Степану глаза. Для начала она на всякий случай свела дружбу с секретарем консистории[35] и стала изучать российские законы, в которых говорилось о разводе.

– Ах, Настасья Сильвестровна, – быстро заговорила Вера Дмитриевна, – вы уже знаете про Любовь Осиповну? Просто уму непостижимо, не правда ли? А вексель Сергея Сергеевича? Тридцать тысяч бедного Пенковского в камине сгорели!

– А мне говорили, только двадцать… – вскинулась Настасья Сильвестровна, и обе женщины с увлечением принялись обсуждать то, что произошло вчера в Синей долине.

2

В этот час почтовое отделение было почти пусто. Кроме почтмейстера Федота Федотыча, который зевал за перегородкой, в помещении находился лишь один доктор Никандров, который справлялся, не было ли для него писем до востребования.

Степан Александрович вошел в дверь, хмуро покосился на доктора и, подойдя к Федоту Федотычу, попросил три конверта.

– Все объявления рассылаете? – притворно вздохнул почтмейстер, подавая ему конверты.

Севастьянов быстро вскинул на него глаза и ничего не ответил. Затем сел за стол и начал было писать адреса, когда Никандров неожиданно подошел к нему и протянул руку. Удивленный Севастьянов поднял голову.

– Прошу прощения, если вы сочтете меня навязчивым, – быстро проговорил доктор, – но, будучи наслышан о вашей беде… – Он покосился на почтмейстера (тот сидел с таким видом, словно, кроме мух, его ничто не интересовало), сел рядом со Степаном и быстрым шепотом продолжил: – Я очень хорошо понимаю, каково вам приходится. Ведь и я сам… – Владислав Иванович горестно усмехнулся, – вовсе не для здоровья сюда приехал, а чтобы забыть ее, проклятую.

Минуту Севастьянов смотрел на него, не понимая.

– Позвольте, – начал он, испытывая одновременно мучительную неловкость и странное, ни с чем не сравнимое облегчение, – так вы что же, тоже…

– Никогда ее не обижал, даже в мыслях, – горячо зашептал доктор, и его правильное, породистое лицо исказилось страданием. – И вдруг появился какой-то актер, прости господи… Я-то думал, что моя жена в театр зачастила, а разгадка оказалась очень простой. И она ушла. Ушла и ничего с собой не взяла. Нет, ну посудите сами: как же так можно? Я врач, у меня практика, репутация, больные все обо мне знают, и тут такое…

– Моя тоже ничего с собой не взяла, – буркнул Севастьянов и щекой дернул. – Я и не подозревал даже. Понял уже утром, когда она не вернулась.

– Как же все случилось?

– Жена Пенковского устраивала вечер, – мрачно объяснил Степан Александрович. – Она у нас тут, знаете ли, большая мастерица устраивать всякие суарэ-фикс[36]. А у меня даже предчувствия не было никакого… Хотя с тех пор, как я расторг помолвку, знаю, она меня невзлюбила.

– Это Ольга Пантелеевна? – спросил доктор с сочувствием.

– Она. Я собирался на ней жениться, но потом встретил Натали и… Словом, не устоял. Но Оленька потом вышла за Пенковского, моего сослуживца, и брак у них, по-моему, вполне удачный, хоть и детей бог не послал. И она нас пригласила на вечер… Полгорода у нее собралось, по-моему. Натали казалась такой веселой, и я даже не мог себе представить… – Степан Александрович умолк. – Сказала, что ей стало душно в доме и она пойдет прогуляться. Вот так и ушла.

– Я вам глубоко сочувствую, – вздохнул доктор. – Тоже какой-нибудь актер, наверное? Хотя в такой глуши…

Степан Александрович покачал головой. Глаза его потемнели.

– Нет, не актер. Потом уже я все вспомнил… Она его в Д. встретила и еще так обрадовалась. Но на вечере его не было… предосторожности ради, наверное… Он военный, гусар… Она всегда к военным неравнодушна была.

– Вы пытались его найти? – спросил доктор.

– Пытался. Но он исчез… как сквозь землю провалился.

Доктор кивнул.

– Я свою жену тоже пытался найти, – признался он. – Оставил дворнику адрес, чтобы все письма мне сюда пересылали, до востребования… Вдруг она передумает и вернется? Потому что это… – доктор сделал усилие, чтобы продолжить, – это невыносимо. Просто невыносимо… Какой-то актер… ничтожество…

Севастьянов поглядел на него и подумал, что, если бы жена Никандрова сбежала к какому-нибудь министру, он не так сильно переживал бы нанесенную ему обиду. Но тут Степану Александровичу стало стыдно своих мыслей, и он отвел глаза.

– И давно несчастье с вами случилось? – спросил доктор.

Степан Александрович кивнул.

– Давно… да. Четыре года и восемь месяцев… даже чуть больше.

– По нашим законам пятилетняя безвестная отлучка дает право на развод[37], – вздохнул Владислав Иванович.

– Да, тетушка мне уже говорила, – поморщился Севастьянов.

Но доктор, как оказалось, имел в виду вовсе не его ситуацию.

– Не знаю, хватит ли у меня сил столько ждать, – проговорил Никандров, глядя куда-то в угол потухшим взором. – Моя жена так меня скомпрометировала… Но самое ужасное, что я ее до сих пор люблю. Если бы она вернулась… я бы, наверное, все ей простил. Вы понимаете меня?

Степан ничего не сказал, только крепко сжал губы и кивнул. Доктор оглянулся на Федота Федотыча, который за своей перегородкой весь обратился в слух, поморщился и поднялся с места.

– Однако мне пора. Простите, если я был сегодня… чересчур говорлив… Просто иногда на меня накатывает. Передавайте вашей тетушке мое почтение.

Мужчины обменялись крепким рукопожатием, и Никандров ушел. Выходя из здания почты, он несколько раз кашлянул, и Севастьянов подумал, что, хоть доктор и уверяет, что не болен, ему явно стоит поберечь себя. Да и цвет лица у Владислава Ивановича неважный.

Попрощавшись с Севастьяновым, доктор пошел обратно в «Бель Вю», где снимал отдельный номер, но внезапно из-за угла вылетел вихрь, который едва не сбил его с ног. Сам вихрь был белого цвета и передвигался на четырех копытах, а на спине у него восседала всадница в лиловой амазонке.

– Доктор! – сердито вырвалось у дамы в амазонке. – Я же могла ушибить вас!

На почте Федот Федотыч вытянул шею еще сильнее и с любопытством уставился за окно.

– Что творится, что творится! – произнес почтмейстер сокрушенно, качая головой. – Видели, как хозяйка Синей долины чуть бедного доктора насмерть не зашибла?

Степан Александрович обернулся и тоже поглядел за окно.

– По-моему, с доктором ничего не случилось, – отозвался он, пожимая плечами.

Вихрь меж тем продолжил свое движение и остановился возле почтамта. Хлопнула дверь, взвизгнул колокольчик, разинул рот почтенный Федот Федотыч. Через мгновение дама в лиловой амазонке уже стояла возле прилавка и, положив на него хлыст, стаскивала перчатки, подобранные строго в тон одежде.

– Мне надо отправить телеграмму, – сказала Амалия. – В Петербург.

Почтмейстер все же нашел в себе силы, чтобы закрыть рот, но тотчас же открыл его снова – правда, для того лишь, чтобы объявить, что он сочтет для себя честью принять телеграмму от столь замечательной дамы. Амалия взяла бланк и, так как в отделении был всего один стол, села напротив Севастьянова, который смотрел на нее во все глаза.

– Это Мушкетер? – спросил он после обычных приветствий, кивая на лошадь возле почтамта. – Покойный судья не мог с ним сладить, никак нельзя было заставить его ходить под седлом. Слишком горяч и объезжен дурно.

– Прекрасно объезжен, – возразила Амалия, заполняя бланк (или, как говорили в те времена, бланок). – Седло, впрочем, никуда не годится. Где-нибудь в городе можно купить приличное седло?

– Думаю, да, – кивнул Степан Александрович. – У Маврикия Алпатыча можно найти все что угодно. Его лавка с желтой вывеской через четыре дома, по этой стороне.

– Благодарю вас, – очень вежливо ответила Амалия.

– А ваш муж – военный, сударыня? – внезапно спросил Севастьянов.

Карие глаза с золотыми искорками обратились на него.

– Да, – ответила Амалия, не вдаваясь в подробности, – военный.

– Скажите, сударыня, а возможно ли… – Степан Александрович оглянулся на почтмейстера и наклонился к молодой женщине через стол. – Возможно ли отыскать военного, если… если известна только его фамилия и род войск, но не известен ни полк, ни чин, ни что-либо еще?

– Разумеется, – отозвалась Амалия. – Все списки личного состава имеются в военном министерстве. Вы хотите кого-то отыскать?

На лице Севастьянова отразилась видимая борьба.

– Нет, – внезапно проговорил он. – Я… я лишь спросил.

– Если вам очень нужно, – мягко сказала Амалия, которая уже успела узнать от Лизаветы историю бегства жены Севастьянова с каким-то гусаром, – я могу попросить мужа, он наведет справки. Официальным путем это будет сделать гораздо труднее, особенно если ни чин, ни полк не известны.

Амалия не стала уточнять, что просить она будет вовсе не мужа, а совсем другого человека, своего старого знакомого из сыскной полиции, для которого в архивах любого министерства не имелось никаких тайн. Да Севастьянову, наверное, и не нужны были такие детали. Он поблагодарил Амалию и повторил, что не имеет намерения обременять ее просьбой об одолжении.

Молодая женщина не стала настаивать. Проверив, все ли она написала, что было нужно, Амалия встала с места и отнесла заполненный бланк почтмейстеру. Прочитав текст, почтенный Федот Федотыч только крякнул, но не выразил ни малейшего удивления, хотя всякий другой человек на его месте точно бы изумился. Ибо телеграмма, которую Амалия посылала своей матери в Петербург, гласила:

«МЕРТВАЯ ЖЕНА СУДЬИ ВОСКРЕСЛА

МОЖЕТ ПОНАДОБИТЬСЯ ПОМОЩЬ АДВОКАТА

ЛЮБЯЩАЯ ВАС АМАЛИЯ»

Новая владелица Синей долины заплатила за доставку телеграммы по адресу и, забрав перчатки и хлыст, покинула почтамт.

3

Снаружи вовсю полыхало майское солнце. Амалия потрепала по холке Мушкетера, который косил на нее большим черным глазом, и, взяв коня под уздцы, повела его за собой. Раз лавка всего через четыре дома, можно и не садиться обратно в седло.

Настроение у Амалии было преотличное.

Во-первых, приятно, что она нисколько не ошибалась в своем понимании людей. Наследство, столь неожиданно свалившееся ей на голову, и в самом деле оказалось с подвохом, хоть и не с таким, как она предполагала вначале. Почтенный Савва Аркадьич завещал ей свое имущество не зря – он не без оснований полагал, что у богатой столичной дамы окажется более чем достаточно средств, чтобы помешать изменнице-жене завладеть богатством после его кончины. И, думая о старом судье, которого она никогда в жизни не видела и не увидит теперь до самого Страшного суда, Амалия чувствовала, как ее губы безо всякой причины складываются в улыбку. По ее мнению, Савва Аркадьич проявил отменно тонкое коварство и недюжинный ум, а баронесса умела ценить эти качества.

Во-вторых, что было особенно удивительно для женщины, которая любой, самой идиллической глуши предпочитала большие города, Амалия неожиданно для себя влюбилась в Синюю долину. Это была не любовь по расчету, а честная, искренняя привязанность, которая, может быть, родилась, когда нынешним утром Амалия увидела вышедшего из леса пятнистого олененка. Он подошел к усадьбе и недоверчиво понюхал тряпки, которые развешивала сушиться Лизавета. Та звонко засмеялась и махнула на него рукой. Олененок отбежал на несколько шагов, но не торопился скрыться в лесу. Позже Амалия увидела, как Лизавета дает олененку кусочек хлеба и он ест, смешно вытягивая тонкую шею.

«Надо бы мне поближе ознакомиться с моими владениями, – размышляла Амалия. – Пелагея говорит, что мельница совсем развалилась, потому что судья никому не давал ею пользоваться. Дмитрий еще, помнится, жаловался на браконьеров… Ну, уж их-то я не потерплю!»

Она увидела желтую вывеску и, привязав Мушкетера снаружи, вошла. Бодро звякнул колокольчик: тиль-диль-дон. В лавке, заставленной снизу доверху всевозможным товаром, царил полумрак, и глаза Амалии не сразу привыкли к нему. Впрочем, она все же отметила, что в лавке нет ни единой живой души.

– Эй, – на всякий случай окликнула она, – есть тут кто-нибудь?

Под прилавком что-то завозилось. Заинтригованная Амалия подошла ближе, и тут из-под прилавка вынырнул долговязый юноша, головы на две выше нашей героини. Он был рыжий, отчаянно курносый, с девичьим румянцем и белой кожей, густо усыпанной веснушками. В руке юноша держал помятую книжку.

– Простите, сударыня, – начал веснушчатый, часто-часто хлопая рыжими ресницами, – я…

Амалия поглядела на книжку. Юноша покраснел и уронил последнюю, после чего полез под прилавок вторично. По пути он опрокинул чайник, у которого, задребезжав, отвалилась крышка. Веснушчатый приладил ее на место, но тут локтем повалил пирамиду мыла, и куски его разлетелись по полу.

– Ой! – воскликнул он сокрушенно, глядя на произведенный разгром.

Как Амалия ни пыталась удержаться от улыбки, все же ей не удалось. Однако надо было спасать непутевого юношу, тем более что мог вернуться строгий хозяин или приказчик и от души накостылять ему по шее за нерадивость.

– Дайте сюда, – велела Амалия, протягивая ладонь. – И спокойно собирайте мыло. Я подожду.

Рыжий юноша робко покосился на посетительницу, на книгу и с опаской вручил Амалии свое сокровище, после чего стал собирать мыло. Пару раз он едва не поскользнулся на его кусках, но, в общем, все обошлось благополучно.

Пока он складывал липкие куски казанского мыла обратно в пирамиду (которая на сей раз получилась перекошенной и, прямо скажем, весьма сюрреалистичной), Амалия развернула книгу, которая так увлекла юношу, и поглядела на заглавие. Это был какой-то детективно-приключенческий роман без особой претензии на реализм. Пролистав несколько страниц, Амалия уже встретила на них мрачное подземелье, спасенную девицу неземной красы, какого-то Родриго, дравшегося на дуэли с Эрнесто, пару кровожадных злодеев с мрачными физиономиями и много-много расхожих штампов, которые помогают авторам подобного чтива не утруждать себя необходимостью задумываться над тем, что же именно они пишут. Амалия захлопнула книгу и пристально посмотрела на юношу, который стоял перед ней, украдкой вытирая испачканные мылом ладони об одежду.

«Ну да, конечно, все это вздор, – думала меж тем баронесса, – тем более что ты сама знаешь: в жизни злодеи выглядят совершенно так же, как и обычные люди, и не надо никакого подземелья, чтобы попасть в безвыходное положение… Но к чему быть высокомерной, если какому-то отдельно взятому человеку эти сказки помогают жить, дают какую-то надежду в мире, где нет ничего, кроме лавки, гнусного хозяина, который шпыняет его по поводу и без повода, и придирчивых покупателей? Ему бы в гимназии учиться, расширять кругозор, а вместо нее сплошные «чего изволите?», мелкий обман и мелкий обсчет по приказу хозяина… И если плохая книга помогает ему выжить, что ж – пусть безвестный автор под псевдонимом Леопольд д’Аркур пишет свои романы… Потому что давать скверную надежду лучше, чем не давать никакой, потому что тогда уж остается только повеситься».

Не подозревая о том, какие именно мысли роятся у покупательницы в голове, рыжий юноша стоял и думал сразу о тысяче вещей. Во-первых, он думал о том, что вел себя совершенно по-дурацки, во-вторых, что надо было бы ему быть одетым поприличнее, и, в-третьих, ему ужасно повезло, что его заставили остаться в лавке именно сейчас, хоть он и совершенно не хотел.

Амалия протянула ему книгу и спросила.

– Любите читать?

Рыжий кивнул два раза подряд, не сводя с нее глаз.

– Это хорошо, – одобрила Амалия. – А где хозяин, Маврикий Алпатыч?

– Он с Петром Ивановичем сейчас, – сказал юноша, застенчиво косясь на нее.

Ого, как интересно. Уж не с тем ли Петром Ивановичем, что вчера рассказывал ей про ее наследство? Да нет, не обязательно, все-таки имя и отчество очень распространенные…

– То есть с Калминым, поверенным? – спросила Амалия небрежно, улыбаясь и глядя веснушчатому прямо в глаза.

– Да-да, – обрадовался тот. – А вы его знаете?

– Конечно, знаю, – подтвердила Амалия, сделав вид, что рассматривает товар в лавке, – кто же его не знает?..

Стало быть, вчера Петр Иванович намекал ей, что надо взять новых слуг или хотя бы управляющего, а уже сегодня секретничает вовсю с купцом-миллионщиком. Если не сердце, то здравый смысл подсказывал Амалии, что все это неспроста… а Амалия привыкла доверять своему здравому смыслу.

– Вам угодно приобрести что-нибудь? – нарушил молчание юноша.

Он улыбнулся, и на щеках его показались ямочки. Вообще он производил очень славное впечатление, но Амалия про себя решила, что дважды проверит счет, чтобы славный молодой человек ее не надул.

– Да, – ответила она на вопрос своего собеседника. – Мне нужны… – она сделала легкую паузу, собираясь с мыслями, – бумага и чернила. И хорошее дамское седло.

Рыжий юноша задумался и рассеянно почесал книжкой в затылке, но тотчас же сконфузился и опустил руку.

– Бумага есть, – доложил он. – И чернила тоже. А вот седло… – молодой человек вздохнул. – В другой лавке имеется. Очень, очень хорошее.

– Английское?

Веснушчатый кивнул.

– Если хотите, – предложил он, видя, что Амалия колеблется, – я могу за ним послать. Тут недалеко.

– Хорошо, – внезапно решилась молодая женщина. – Посылайте.

Рыжий метнулся в комнату за лавкой, крикнул какого-то мальчика, и через минуту тот убежал с поручением доставить седло. Краснея, юноша вернулся к Амалии, покосился на нее и спрятал книжку под прилавок, в кучу кружев и прочих дамских пустяков.

– Я вас не видел раньше в нашем городе, – сказал он, делая героическую попытку завязать светскую беседу.

– Это потому, что раньше я была в другом месте, – безмятежно отозвалась Амалия. Фраза прозвучала во вполне романном стиле и должна была понравиться ее собеседнику.

– А… – Он поглядел на ее руки, не увидел на них обручального кольца и собрался с духом. – Вы надолго в наши места?

– Как получится, – ответила Амалия чистейшую правду. – А Маврикий Алпатыч что, болен? Зачем ему поверенный, завещание писать?

– Болен? – ужаснулся рыжий и даже рот открыл. – Что вы, сударыня! Нет, с ним все хорошо. Просто он хочет Синюю долину приобрести, ну и вот…

«Однако! – гулко молвил кто-то в голове Амалии. – Как, интересно, он хочет ее приобрести, если я не собираюсь ее продавать?»

– А ведь с Синей долиной хлопот не оберешься, – произнесла вслух коварная Амалия. – Сейчас же вроде эта… вдова судьи, которая вернулась, тяжбу затеять хочет. Разве нет? И охота Маврикию Алпатычу возиться…

– Я тоже так думал сначала, – кивнул юноша. – Но Петр Иванович говорит, в законах есть какая-то штука, по которой вдова может уступить ему право на наследство – за деньги, конечно, – а он будет ее интересы защищать. И если выиграет дело, Синяя долина достанется ему.

Тут, признаться, коварной Амалии даже улыбаться расхотелось. Нет, судите сами: одно дело в Российской империи – судиться с ветреной вдовой, ничего собой не представляющей, и совсем другое – сцепиться с миллионщиком, который все свои деньги употребит на то, чтобы вам досадить и настоять на своем. Но тут – весьма кстати, надо признаться, – вернулся мальчик, таща на плече элегантное дамское седло. Он сбросил седло на прилавок, с любопытством покосился на Амалию и, повернувшись к рыжему, сипло выпалил:

– Маврикий велел, чтобы ты меньше чем за пятьдесят целковых не отдавал!

– Иди уж! – отмахнулся юноша, и мальчик скрылся во внутренней комнате.

«Не куплю», – в сердцах решила Амалия. И в самом деле, что такое? Сегодня она выложит свои пятьдесят рублей, а завтра те же денги пойдут на оплату услуг какого-нибудь пронырливого Петра Ивановича, который станет выступать против нее.

– Нет, пятьдесят рублей – слишком дорого, – объявила она. – Дайте мне бумагу и чернила, и я пойду.

На лице рыжего изобразилась самая настоящая растерянность. Не взрослая растерянность человека, который надеялся на выгодный барыш, а его оставили с носом, – а какая-то детская, немного обиженная растерянность, заметив которую, Амалия почувствовала невольный укол совести.

– Конечно, пятьдесят рублей – слишком дорого… тут хозяин того, заломил… – забормотал юноша, затем глубоко вздохнул и спросил с надеждой: – Может быть, сорок? Или… или тридцать пять? Все-таки седло хорошее, английское…

Молодой человек сделал шаг к седлу, и вдруг его нога поехала на куске мыла, который он забыл поднять и вернуть в пирамиду. Рыжий покачнулся и, ища опоры, взмахнул руками, ухватился за Амалию…

Если бы в то мгновение в лавку вошла Марья Никитишна или, не дай бог, Настасья Сильвестровна, весь Д. уже ввечеру был бы извещен о том, что рыжий недоросль из лавки Маврикия Алпатыча обнимал заезжую даму в лиловом, которая определенно потеряла всякий стыд и даже подобие оного. Но, к счастью, Марья Никитишна и Настасья Сильвестровна оказались достаточно далеко от лавки, чтобы не догадываться о том, что в ней происходит.

Амалия сердито взглянула на юношу снизу вверх, и тот сразу же убрал руки, прошептал, весь красный как рак:

– Ради бога, простите, сударыня… Я… я… – Он наклонился и поспешно подобрал злополучный кусок мыла. Рыжие ресницы дрожали, как будто юноша готов был расплакаться.

Амалии стало его жаль.

– Хорошо, я возьму седло, – сказала она мягко. – Не забудьте бумагу и чернила. Только не разлейте, хорошо? Мне почему-то кажется, что с вами постоянно происходят всякие такие… казусы…

Рыжий исподлобья взглянул на нее, увидел, что она больше не сердится или, во всяком случае, сердится гораздо меньше, и немного успокоился.

– Не всегда, – ответил он на ее замечание, доставая с полки чернильницу и пачку бумаги. – Только папенька очень злится, когда такое происходит.

– Папенька? – машинально переспросила Амалия.

– Ну да, – подтвердил рыжий, – Маврикий Алпатыч. Я Антон, его сын.

4

Дама в лиловой амазонке с любопытством поглядела на недоросля.

Сквозь пыльное окно, заставленное штуками материи, пробился солнечный луч и стал искать подходящего местечка, чтобы приземлиться. Он отверг пузатый самовар, почтительно обогнул портрет Александра III, миновал скособоченную мыльную пирамиду и, устав плутать, приземлился на веснушчатой щеке.

– Сколько с меня? – спросила Амалия.

Рыжий на мгновение задумался и даже глаз зажмурил.

– Тридцать пять рублей за седло, сорок копеек за чернила, пятьдесят – за бумагу, – перечислил он вслух. – Итого тридцать пять рублей девяносто копеек.

– Вы всегда в уме так хорошо считаете? – не удержалась Амалия.

– Я четыре класса гимназии кончил, – объяснил Антон.

На языке у нее вертелся вопрос: «А почему не больше?» – но, понимая, что ее вопрос образования юноши ни в малейшей степени не касается, она все же удержалась от того, чтобы произнести его вслух.

Амалия расплатилась, но тут веснушчатый пожелал лично помочь ей с седлом и, вынеся наружу, кое-как взвалил его на Мушкетера. Амалия взяла коня под уздцы.

– Если вам понадобится еще что-нибудь… – начал юный продавец, краснея.

– Да, я уже знаю, к кому мне обратиться, – улыбнулась Амалия. – До свидания.

Молодой человек поглядел, как она удаляется – тонкая, прямая, держа в руке хлыстик и сверток с покупками, – и, только когда Амалия скрылась из виду, со вздохом побрел обратно в лавку.

«Надо было оставить седло в лавке и велеть Дмитрию потом за ним заехать», – размышляла Амалия. По правде говоря, ей не давало покоя то, что она некоторым образом провела этого мальчика, выведав у него то, о чем он наверняка не сказал бы, если бы знал, кто она такая.

Мушкетер мотнул головой и чихнул.

«А, ладно, – решила Амалия, – на войне, а также в денежных делах как на войне. Все это вздор».

За городом она переменила седло Мушкетеру, а старое выбросила. По правде говоря, оно уже давно никуда не годилось. Что же до нового седла, то, на взгляд Амалии, оно стоило все-таки побольше, чем тридцать пять рублей, так что домой она приехала в отличном настроении.

– Дмитрий! За время моего отсутствия никто не появлялся?

– Нет, госпожа баронесса.

– Вот и прекрасно! Пусть подают на стол…

Дмитрий рысцой помчался выполнять барское приказание, а Амалия пошла к себе переодеться. Когда она сошла в столовую, от ее взора не ускользнуло, что на стол были поставлены расписные тарелки из старинного сервиза, хотя сама она ни о чем таком не просила. Прислуга явно стремилась ей угодить. Или же считала, что она тут надолго?

– Дмитрий, я собираюсь после обеда, если дождя не будет, прокатиться и кое-что посмотреть. Ты едешь со мной.

После обеда небо выдалось почти ясное, и поэтому Амалия вновь села на Мушкетера, а слуга, хоть и не без труда, взгромоздился на самого смирного старого коня судьи, который мог ходить под седлом. Чтобы не пугать Дмитрия, Амалия поехала шагом.

Навстречу им попался пятнистый олененок, тот же, что подходил к дому утром. Амалия невольно улыбнулась. Чем-то – то ли рыжеватым окрасом, то ли пятнышками, то ли любопытным взглядом – олененок напомнил ей сегодняшнего знакомого, рыжего Антошу из лавки.

– Лес сейчас кончится… Зверья тут видимо-невидимо, может, потому, что старый судья никому охотиться не разрешал. А вот-с, изволите ли видеть, озеро… Местные его Русалочьим называют, да только никаких русалок тут никто не видел, ясное дело. Так, байки одни, – прибавил Дмитрий солидно. Сам он, впрочем, отлично помнил, как однажды, после того как он хорошо погулял на крестинах у одного знакомого, из озера вышла русалка и стала упрашивать его спуститься к ней. Но Дмитрий, хоть и был пьян как зюзя, не соблазнился ее предложением.

На поверхности озера покачивались кувшинки. Амалия поглядела на них и вздохнула. Неужели вся эта красота ее?

– А там что? – спросила она, указывая хлыстом в другую сторону.

– Там болото, сударыня. Такая топь, что никто туда не забредает… Раз там Петька-браконьер увяз, да так и пропал, бедняга. Жена его с пятью детьми одна осталась.

– Озеро, болото, река, еще одна река, – перечислила Амалия. – И на тех бумагах, которые Петр Иванович показывал, граница владений проходит как раз по воде. Верно?

– Истинно так, сударыня, только вода в последнее время что-то отступать стала… Видите, какие высокие у озера берега? Раньше ведь не так было. И на речках возле Синей долины – раньше было всего четыре брода, а теперь чуть ли не дюжина. Уходит вода… И рыба обмельчала, сударыня. Раньше щука с руку величиной – тьфу, а теперь постараться приходится, чтобы такую поймать.

– Ну, полно, – сказала Амалия. – На наш век рыбы все равно хватит… Поехали лучше мельницу смотреть.

– Это в той стороне, – отозвался Дмитрий, поворачивая лошадь.

Они проехали с полверсты, когда им навстречу попался высокий сухопарый старичок с корзиной, из которой торчали пучки травы. Старичок строго взглянул на Амалию из-под кустистых бровей и поклонился ей, сняв картуз.

– Егор Галактионыч, – поторопился представить старика Дмитрий. – Святой человек. Мяса не ест, спиртного в рот не берет, табак тоже отвергает. Зато про травы и про грибы все знает – к чему какая трава, какие грибы полезные, а какие лучше обходить стороной. К нему все бабы из Рябиновки бегают лечиться.

«Ага, а земскому доктору потом приходится стараться за двоих», – подумала Амалия. Как и многие образованные люди, она была не самого высокого мнения о народной медицине.

– Здравствуй, сударыня моя, – сказал старичок скрипучим голосом. – Ничего, что я по леску-то твоему хожу, травки собираю? Я не браконьер какой, человек смирный. И покойный судья мне разрешал тут ходить.

Дмитрий смущенно крякнул и почесал сизый нос. Даже если бы судья вздумал запретить смирному Егору Галактионовичу ходить по своим владениям, старик вряд ли бы послушался его. Это был человек, которого никто не смог бы заставить своротить с избранного им пути, особенно когда он считал, что правда на его стороне.

– А одуванчики вам на что? – спросила Амалия, указывая на желтые головки и листья, торчащие из корзины.

– У каждого растения свой толк и своя польза, сударыня, – начал степенно объяснять словоохотливый старичок. – Одуванчик хорошо помогает от бессонницы, а также от желтухи и легкие очищает. Первоцвет незаменим от кашля и при чахотке. Царская свечка и мать-и-мачеха помогают при простуде. Росянка хороша для выведения бородавок… Лапчатка – от расстройства желудка. Ночная фиалка помогает при отравлении и еще ежели кость какую проглотил. Цветы черемухи спасают от глазных хворей. Хвощ, который многие по незнанию презирают, помогает при ревматизме, а также залечивать раны и язвы животных. Отвар цветов кувшинки лечит зубную боль, а лопух помогает при лишае или парше. Донник хорош для припарок при нарывах, и не только… Из земляничных листьев, ежели их должным образом приготовить, получается такой чай, который обычному чаю не чета. Ну да что тут говорить… По милосердию божьему все в природе есть, чтобы человек жил да радовался, а он сам себе нагадить норовит. – И без перехода старичок вдруг спросил: – Правда, что ль, что жена Саввы Аркадьича вернулась? Али брешут люди?

– Какое… – горько отозвался Дмитрий. – Приехала живехонька, и ничего ей не сделалось.

– Эх, эх… – поморщился старик. – Вот, значит, отчего судья в последние годы ничего, кроме роз своих, видеть не желал… Хотя роза – пустяковый цветок. Из нее разве что хранцузы духи делают…

– Извините, Егор Галактионович, нам пора, – вмешалась Амалия. – Мы еще должны сегодня на мельницу успеть, а в небе что-то тучки собираются… Не хотелось бы попасть под дождь.

– И не будет сегодня никакого дождя, – отмахнулся старик. – Потому как цветочки мокрицы раскрылись. Ежели б не раскрылись до 9-го часу утра, значит, днем быть дождю. Такая травка, что почище любого барометра будет… Прощевайте, сударыня. Будьте здоровы…

Амалия тронула поводья и вслед за Дмитрием двинулась прочь по узкой тропинке. Еще через полверсты всадники подъехали к старой мельнице. Амалия оглядела ее и поморщилась.

– Да, давненько тут никого не было…

– Давненько, сударыня, – подтвердил Дмитрий. – Тут Петька раньше мельником был, пока судья его не выгнал… за душегубство.

– Какой Петька? – машинально спросила Амалия.

– Да тот, что потом в болоте утоп… Нехорошее место, сударыня. – Дмитрий поежился. – И труп как раз здесь нашли…

– Что за труп?

– А бог весть… Проезжий человек какой-то. Колесо его подцепило мельничное, так он и выскочил из воды… на колесе, значит… Бабы подняли вой, сразу же к уряднику, то да се… Следователя у нас тогда не было, пришлось Савве Аркадьичу его заменять. Думали, кто-то из своих по дурости утонул, ан нет, незнакомый человек. Вся голова разбита… вместо лица каша, а в карманах – ничего, ну совсем ничегошеньки. И по одежде не понять, кто, но не барин, точно… Бились-бились, искали-искали, а так и не поняли, кто это мог быть. В городе никто не пропадал, в Рябиновке тоже… Похоже, ограбили беднягу, да и убили. А Петька как раз незадолго до того в ресторации крепко гулял. Судья его к себе вызвал, в чем дело, мол. А тот сказал, что на дороге кошелек нашел, с шестьюдесятью рублями. Савва Аркадьич и так его, и этак расспрашивал… А Петька – человек отчаянный, не зря мельником был… способен был на такое. Наверняка он убил да в воду и бросил, само собой… и уж не его вина, что к нему-то обратно приплыло… Его оправдали, вроде как за недостатком улик, но судья после вызвал его к себе и велел убираться с мельницы. Мол, вина твоя хоть и не доказана, но видеть я тебя не хочу и духу твоего здесь чтобы не было. Ну, Петька в браконьеры подался, чтобы судье насолить, а тот его сажать стал. Раз, другой… А потом Петька пропал, и только возле трясины его ружьецо нашли через месяц. Позже, к зиме уж, болото подсохло маленько, ну и того… вытащили его…

Да, вспомнила Амалия. И в самом деле, Савва Аркадьич писал что-то такое в своем дневнике, просто она в тот момент отвлеклась и не обратила на тот странный случай должного внимания. Надо будет перечитать те записи в дневнике покойного судьи, где говорится о происшествии на мельнице.

5

Из дневника Саввы Аркадьевича Нарышкина

«16 сентября. На судебного следователя Замятина поступила жалоба. Целыми днями дует водку, подлец, в месяц имеет 250 целковых и ни черта не делает. Накричал недавно на крестьянина Нифонтова, который выступал свидетелем, и будто бы по лицу его ударил. Вроде хотят перевести Замятина в другой уезд, чтобы замять дело (эк я скаламбурил!). И очень хорошо. Хотя я бы его упек по 119-й, чтобы впредь руками не размахивал.

24 сентября. Еле-еле отделались от Замятина. Прощаясь со мной, был очень ехиден и намекнул о том, что пострадал за правду среди сребролюбцев и взяточников. Жаль, что я только мировой, ужо я посадил бы его за оскорбление при исполнении. Из-за этого молокососа сердце болело всю ночь.

25 сентября. Вспоминал Ниццу, самую первую поездку. Плакал. Осел я, да и только.

28 сентября. Встретил сегодня Егора Галактионовича. Лучше бы не встречал. Напустился на меня за то, что засадил в холодную двух его знакомых богомольцев. А как же их не засадить, когда они в трактире подрались и за бороды друг друга таскать стали? Егор объяснил, что, мол, из-за какой-то бабы, все беды только от них, от баб. Я поинтересовался, кто же тогда его самого вынашивал и рожал, но он, похоже, не понял. Корил меня за то, что я курю и наливками не брезгую. Вроде и правильный он человек, но невыносимый. Еле от него отделался. Пришел домой – конюх Игнашка пьяный валяется. Уволил к чертям собачьим. Теперь Дмитрий будет за лошадьми следить. Не уследит – тоже выгоню в шею.

30 сентября. Черт знает что такое. Следователя пока нет, а новый еще не прибыл. Между тем в реке возле мельницы – моей мельницы, черт побери! – нашли труп. Делать нечего, потащился на вскрытие с доктором Станицыным. Станицын как увидел тело, так ему и стало плохо. Еще бы, наш бонвиван и остряк не приучен смотреть на разложившуюся плоть. Вызвал вместо старого дурака земского врача Голованова. Тот и к оспе, и к тифу привычен. Барыньки местные от него шарахаются, потому что говорит он односложно и не желает с ними любезничать. Однако ж дело свое он знает, и слава богу. По его заключению, тело пролежало в воде около месяца, причем, судя по следам на ногах, к нему был привязан какой-то груз. Потом веревки от воды сгнили, груз оторвался, тело поднялось на поверхность и приплыло прямиком на мельницу. Кстати, мельник Петька был пьян, а когда узнал о происшедшем, только рассмеялся. Не нравится мне все это, честно говоря. Тем более что Петька – такой человек, который за целковый лучшего друга зарезать может. Личность тела (тьфу, окаянство!), личность трупа установить не удалось. Голова разбита, лицо сильно изуродовано, причем Голованов думает, что так сделано было нарочно, чтобы затруднить опознание. Ничего, если этого малого хоть кто-то где-то видел, мы все равно узнаем, кто он таков и откуда взялся. Пока начали дознание с Рябиновки, потому что она к мельнице ближе расположена.

2 октября. В Рябиновке никто ничего не знает. Принялся за Д. На неделе приезжает новый судебный следователь.

4 октября. И в Д. – никто не может ничего сказать. Мистика, тайны Эжена Сю. Велел посадить Петьку под замок.

5 октября. Гаврила Краснодеревщиков вспомнил, что Петька в начале сентября (то есть тогда примерно, когда был убит неизвестный) гулял в «Бель Вю» и был необычно оживлен, потому как разбил стекло и тотчас же заплатил за причиненные убытки. Гаврила потому его и запомнил, из-за стекла. Вызвал половых «Бель Вю» – подтвердили слова Гаврилы. Вот дело и разъяснилось. Петька, конечно, говорит, что под кустом нашел кошелек с деньгами, вот и решил гульнуть. Так я и поверил!

12 октября. Прибыл новый следователь, Чечевицын. Н-да-с… Прежде всего мягко распек меня за то, что я выполнял его обязанности. А кто-то должен же был их выполнять! Кстати, и делал я это лишь потому, что на меня их свалили! Потом следователь выслушал мою версию и объявил, что разберется. Ну, вроде ничего малый, разве что педант.

16 октября. Какой там педант – дурак, набитый идеями, как индейка яблоками. Его чувствительное сердце, видите ли, не может терпеть несправедливости. Коротко говоря, улик против Петьки нет, кутеж ничего не доказывает, и кошелек он вполне мог в самом деле найти. Я прямо-таки вскипел, слушая его ахинею. Оказывается, я должен сочувствовать Петьке, так как народ невежествен и угнетен, а несознательность масс и т. д. То, что он в свое время славно обобрал тестя, чтобы содрать с него побольше приданого, тоже, наверное, от невежества и несознательности. Тьфу! Мочи нет, как тошно.

20 октября. Петьку выпустили. Видел его – ухмыляющаяся рожа, и виновность на ней написана большими буквами. Постой, голубчик! Ты мог провести наивного идеалиста, который только что с университетской скамьи, но не меня, голубь, не меня!

1 ноября. Выгнал его к чертям собачьим с мельницы. Он пробовал протестовать, но мельница моя, что хочу, то и делаю. Уходил обозленный, поклялся отомстить.

8 ноября. Застрелили двух моих собак. Велел взять Петьку и посадить его. На допросе сразу же признался, что его рук дело. Бедные собаки! Они одни были умнее меня, потому как сразу же невзлюбили (край листа оторван). Конечно, я упрячу гаденыша под замок, но кто мне собак вернет?

4 марта. Взяли его с поличным, когда он ставил капканы в моем лесу. Снова упек в тюремный замок. Чечевицын явился ко мне и произнес длинную горячую речь о том, что я не желаю войти в положение забитого и бедного человека и т. д. Верно. Не желаю входить в положение мерзавца. Слишком много чести.

23 июня. Петька исчез. Надолго ли?

7 июля. Похоже, и впрямь исчез. Ну и слава богу.

30 июля. Нашли его ружье возле трясины. Значит, кончено, потому что оттуда даже лось лет пять назад выбраться не смог, что уж тут о человеке говорить. Жена в голос воет. Бабы – дуры. Муж всю жизнь ее колотил, а она чего-то жалеет. Радоваться бы надо, что от него избавилась.

Получил письмо от дальней родственницы. Знать, совсем я сдал. Предлагает приехать и жить при моей особе. Никак на наследство метит… Шалишь!

7 сентября. Видел Севастьянова. Совсем сдал человек. Вроде бы тот, да и не тот, одни бакенбарды остались. Пробовал вразумить его, да без толку. Хочет найти жену и вернуть ее домой. Ушел со службы, рассылает объявления в газеты. Весь извелся от тоски. Я, говорит, ради нее на все готов, пусть она только вернется. Чудно́! Столько кругом барышень и хорошеньких, и образованных, и даже с капиталом, а он, прости господи, свихнулся на той белокурой дряни. Какая-то бывшая артистка, которая состояла в Москве на содержании, а потом для чего-то вышла замуж. Говорил мне, мол, надеется, что она все-таки одумается. И жаль мне его, и глядеть тошно. Ушел к себе. Завтра судебное заседание, а уже сейчас голова трещит, словно в ней гусарский полк в атаку мчится. К черту. Кто мне завтра попадется, всех упеку по 119-й. Будут знать, как мне досаждать. Всех отучу зря таскаться по судам».

6

– Госпожа баронесса!

Амалия подняла глаза от дневника и захлопнула исписанную крупным, размашистым почерком тетрадь. Лизавета, стоя у дверей, на всякий случай присела. Она еще не вполне справлялась со своими новыми обязанностями, но новая хозяйка была на редкость снисходительна и не корила ее за промахи.

– Там приехали… Видеть вас желают-с.

– Кто? – спросила Амалия.

– Маврикий Алпатыч Фомичев, – заторопилась Лизавета. – Говорят, у него до вас дело.

«Так… – принялась соображать Амалия. – Стало быть, он вчера уже успел посовещаться с поверенным и, может быть, найти общий язык со вдовой судьи, а сегодня… Однако сей господин не любит терять время зря».

– Проси, – сказала она.

За окнами вкрадчиво, бархатно зашуршал дождь, а через минуту уже лило как из ведра. Амалия спрятала тетрадь и подошла к огню, весело полыхавшему в камине. Сырая, промозглая погода была вовсе не по ней, тем более при ее болезни, при которой следовало особенно беречься. Голоса. Шаги. Шаги тяжелые, словно ступает медведь. Амалия протянула ладони к огню и сделала вид, что ничего не замечает. Дверь открывается, и…

Амалия повернулась и прежде всего встретилась взглядом с веснушчатым юношей из лавки. Сегодня он был одет куда торжественнее, хотя было заметно, что длинные руки вылезают из рукавов серого сюртука. Увидев Амалию, он стушевался и нервно сглотнул, отчего кадык на его шее судорожно дернулся.

Что же до отца Антона, то он был одет точно так же, как и все подобные ему российские миллионеры. И вроде бы черная пара, пошитая хорошим портным, была безукоризненна, но золотая цепь жилетных часов своей толщиной напоминала кандальную, а перстни на руках заставили бы обмереть от восторга любого цыганского барона. Добавьте сюда сапоги – да-да, сверкающие, начищенные сапоги! – которые были совершенно неуместны и еще меньше подходили к золотой цепи, чем к безукоризненному костюму. Как ни старался Маврикий Алпатыч, сколько ни тратил на портных и ювелиров, он по-прежнему выглядел как выскочка, парвеню, moujik[38], который способен сморкаться в занавески и за столом наверняка не умеет держать вилку в левой руке. Сейчас он изо всех сил пытался произвести впечатление на Амалию, что было совершенно бесполезно. Она не любила людей такого склада, и, могу вас заверить, деньги тут были совершенно ни при чем.

– Вот-с, заглянули к вам, госпожа баронесса, так сказать, в гости, – бодро объявил Фомичев. – Обо мне вы, вероятно, уже наслышаны: Фомичев Маврикий Алпатыч. А это Антоша, мой сын. Антоша, поклонись даме!

– Здравствуйте, – едва слышно пробормотал Антоша, кланяясь.

– Да, мне о вас говорили, – подтвердила Амалия. – Прошу вас, садитесь. Кажется, вы церковный староста?

Маврикий Алпатыч сел на низкий диванчик и, услышав слова Амалии, с удивлением покосился на нее. Но, едва он понял скрытый смысл ее ответа, как странная смесь плутовства и одобрения разлилась по его лицу. Мужчина коротко хохотнул. Рыжий Антоша сидел как на иголках.

– Верно-с, верно-с, и староста тоже, – кивнул Маврикий Алпатыч. – Впрочем, не только этим в наших краях мы известны…

Он пустился в длинное повествование о своих достижениях, заслугах и наградах, а Амалия меж тем тайком поглядывала то на него, то на его сына. Даже внешне это были совершенно различные люди: Маврикий Алпатыч – кряжистый, приземистый, черноволосый, с огромными руками, окладистой бородой и крупными неправильными чертами лица, а Антоша – длинный, рыжий, веснушчатый и, в общем, довольно хрупкого телосложения. Можно было легко представить себе, как на празднике при всем честном народе Маврикий Алпатыч, засучив рукава, гнет подковы, но вот вообразить себе что-либо подобное по поводу Антоши Амалия решительно отказывалась.

«Материнская порода, – смутно подумала она. – Любопытно, как природа порой затушевывает в детях грубую силу и выдвигает на первый план совсем другие качества. Интересно, кто его мать?»

– Должен поздравить вас, сударыня, – сказал наконец Маврикий, – со столь замечательным наследством.

Амалия отвлеклась от своих мыслей и вся обратилась в слух.

– Синяя долина – это же самое красивое место во всей губернии, – вздохнул купец, не сводя с нее глаз. – Владеть им – многое значит, поверьте мне. – Он выдержал крохотную паузу. – Конечно, было бы гораздо проще, если бы у вас не было, так сказать, соперниц…

– Не думаю, что они у меня есть, – заметила Амалия.

Маврикий Алпатыч махнул рукой, и на его руке в отблесках огня из камина ярко сверкнул перстень.

– А как же Любовь Осиповна? Правда, занятно получилось? Все думали, что она умерла и в чужой земле похоронена, а вышло совсем не так. – Его губы, глаза, даже морщинки у глаз озорно улыбались. – Покойный судья-то не успел с ней развестись, а значит…

Тут Маврикий Алпатыч собирался выдержать еще одну крохотную паузу, но Амалия самым бесцеремонным образом паузу прервала.

– Ничего это не значит, – отрезала она. – Есть завещание, и завещание в силе. Вот и все.

– Э, не все так просто, милостивая государыня, – важно отозвался миллионщик. – Нет такого завещания, которое нельзя было бы оспорить, а тяжбы, сами понимаете, могут годами тянуться. То да се, да адвокаты, да на апелляцию, да на кассацию… Адвоката-то Любовь Осиповна уже себе подыскала, слышали? Немец Тизенгаузен Рудольф Рудольфыч, большой знаток своего дела.

– Тизенгаузен в Петербурге, – коротко ответила Амалия.

Фомичев быстро вскинул на нее глаза и уважительно наклонил голову.

– Сейчас-то да, сударыня, да только он обещался вскоре тут появиться, ознакомиться, так сказать, с обстоятельствами дела. А обстоятельства сами знаете какие… Вы раньше тут не появлялись, да и покойному Савве Аркадьичу всего лишь дальняя родственница. А Любовь Осиповна все-таки поближе ему будет, потому как законная жена. – И довольный Маврикий Алпатыч откинулся на спинку дивана.

– Жена, которая от него ушла, – напомнила его собеседница.

За окнами сверкнула молния, глухо прокатился раскат грома, и на мгновение показалось, что между кустов сирени стоит огромный косматый сказочный великан. Но вспышка потухла, и сад вновь провалился во тьму.

– Так-то оно так, – не стал спорить с Амалией Фомичев, – да вот в чем закавыка: развестись он с ней не успел, а может, и не пожелал. И кое-какие права на имущество у нее имеются.

Амалия пожала плечами.

– Полагаю, моим адвокатам не составит труда найти доказательства ее предосудительного образа жизни, – спокойно проговорила она. – Так что на месте Любови Осиповны я бы не стала рассчитывать на многое. То, что она жена Нарышкина, еще ничего не значит, поскольку своими супружескими обязанностями женщина пренебрегла.

Антон слушал разговор старших не дыша, и ему казалось, что он присутствует на словесной дуэли, причем баронесса Корф сражается ничуть не хуже мужчины. На каждое слово его отца у нее уже было наготове два, а то и три.

– И тем не менее… – начал Маврикий Алпатыч.

– В конце концов, почему бы ей снова не выйти замуж? – предложила Амалия. – За какого-нибудь старика. И, конечно, позаботиться, чтобы на сей раз он написал завещание в ее пользу…

Купец озадаченно мигнул. Эта красивая дама, которая столь рискованно и дерзко шутит и которая, ничуть не боясь, смотрит ему прямо в глаза своими золотистыми, прозрачными глазами, все-таки ставила его в тупик.

– Боюсь, Любови Осиповне будет проще побороться за то, что у нее есть, – вывернулся он.

– У нее ничего нет, – отрезала Амалия. – И не будет.

– Однако Тизенгаузен все же согласился взяться за дело, – выложил последний козырь Маврикий Алпатыч. – Значит, оно не так безнадежно, сударыня, как вам кажется… как вам хотелось бы. Не таковский он человек, чтобы тратить свое время на безнадежные дела…

Но Амалия умела держать и не такие удары.

– Значит, будет суд, – равнодушно ответила она. – Вот и посмотрим, кто кого. Лично я от своих прав отступаться не намерена.

– А вам охота тратить свое время на суды? – живо спросил купец. – Можно ведь и проиграть, знаете ли.

– Я никогда не проигрываю. – Со стороны ее слова могли показаться самонадеянной похвальбой, но многие друзья и особенно враги Амалии охотно поручились бы, что это правда.

– Всякое «никогда» когда-нибудь кончается, – назидательно заметил Маврикий Алпатыч.

«Интересно, откуда он взял эту фразу? – подумала Амалия. – Ни за что не поверю, чтобы сам до нее додумался». Но, словно угадав ее мысли, купец кивнул на сына, который застыл на краешке дивана, боясь шелохнуться.

– Сие замечание мой Антошка в книгах вычитал, – пояснил он со смешком. – Читать любит до страсти, совсем как его покойница-мать. Тоже, бывало, не заставишь ее в сенях убраться, все одни книжки на уме.

Антоша нахмурился и отвернулся, наморщив курносый нос. Судя по всему, разговоры о матери были его больным местом.

– А Любовь Осиповна настроена весьма воинственно и своего не упустит, – продолжал Маврикий Алпатыч, – не такая она женщина. Придется вам с ней судиться, глядишь, не один год, а там мало ли что случиться может: к примеру, на имение арест наложат до выявления законного наследника. Да если и не наложат, такое имение одной поддерживать нелегко, сами знаете. Суды столько денег съедят! А вам ведь и лесники нужны, и управляющий хороший, и прислуга, чтобы от людей не стыдно было, и много чего. Так ведь и разориться недолго.

Амалия подумала, что если уж дядюшка Казимир до сих пор ее не разорил, то и никому на свете не удастся. Впрочем, если дядюшка играл, то обычно он выигрывал столько же, сколько и проигрывал, хоть и случались у него временами крупные провалы.

– Я вижу, – сказала молодая женщина Маврикию Алпатычу, – что вы принимаете близко к сердцу мои интересы. У вас есть какое-то предложение?

Антоша надулся. Чисто купеческое, торгашеское слово «предложение» совершенно не шло утонченной даме в лиловом (правда, сегодня она была в желтом). Впрочем, он не мог отделаться от чувства, а если быть совсем точным – от предчувствия, что, несмотря на всю свою хватку, папенька потерпит поражение.

– Есть, – просто ответил Маврикий Алпатыч на вопрос Амалии. – Разумнее всего, сударыня, было бы вам теперь, пока вы еще полностью владеете Синей долиной, продать ее надежному человеку за хорошие деньги. Таким образом, вам не надо будет тратиться на суды, потому что всем этим займется уже тот человек, в чьем владении окажется Синяя долина. Земля – всего лишь земля, и вы ничего не проиграете, а только выиграете. Как вам такое предложение?

«Ай да хитрец, – помыслила Амалия, – ай да хитрец Маврикий Алпатыч! Прежде чем вести тяжбу от имени Любови Осиповны, решил пойти более простым и надежным путем – купить имение у меня. Хотя постойте, при чем тут вообще какая-то тяжба? Маврикий Алпатыч покупает у Любови Осиповны ее права, у меня – имение, и таким образом мы обе оказываемся ни с чем… Вернее, с небольшой суммой денег, а тем временем почтенный миллионщик перестраивает старый дворянский дом по своему купеческому вкусу, вырубает леса, сдает землю в аренду и устраивает охоты, чтобы доказать, что он тоже барин. Молодец, ничего не скажешь! Интересно, он ради сына так старается или ради себя?» И, хотя веснушчатый юноша был тут совершенно ни при чем, Амалия метнула на него такой сердитый взгляд, что тот поежился.

– Если же вы не хотите терять имение, – добавил Фомичев, решив, что она колеблется, – мы можем заключить соглашение о формальной передаче, а после того, как все суды окончатся, я верну вашу собственность вам.

– Сколько? – спросила Амалия внезапно.

– Что? – опешил почтенный купец.

– Сколько вы готовы дать мне за Синюю долину?

Антоша не верил своим ушам. Ему ужасно хотелось вмешаться, но, уже когда они ехали сюда, папенька велел ему помалкивать и набираться ума-разума, глядючи, как дела делаются. Антон смотрел – и набирался, но его грызла тоска. Неужели… неужели она даст себя объегорить?

Маврикий Алпатыч важно погладил свою черную бороду.

– Учитывая, что мне придется вести тяжбу вместо вас, а также запущенное состояние Синей долины, которое ни для кого не составляет секрета… – Он глубоко вздохнул. – Двенадцать тысяч рублей.

– Только-то? – с сарказмом осведомилась Амалия. – И как именно я получу деньги? Может, очередным фальшивым векселем за подписью покойного судьи?

– Право, сударыня, – забурчал купец, не привыкший к подобным намекам, – я не знаю, о чем вы… Двенадцать тысяч – прекрасная цена. Кто еще даст вам столько за имение, которое вот-вот станет предметом тяжбы?

– За двенадцать тысяч, – отрезала Амалия, – я могу продать вам только мельницу. И то без колеса.

– Почему без колеса? – опешил Фомичев.

– Потому что с колесом она стоит дороже, – заявила Амалия. – Вот так-то.

Дождь, с любопытством подслушивавший их странный и ни с чем не сообразный разговор, даже стих за окном, ожидая, чем дело кончится. По лицу Фомичева разлилась краска, глаза сделались холодными и колючими.

– Я к вам с серьезным предложением, сударыня, а у вас все смешки, – с горечью проговорил он. – Нехорошо.

– Нет, – твердо отозвалась Амалия, – это как раз вы намерены посмеяться надо мной. По-вашему, я не умею считать? По-вашему, не знаю, сколько стоит то, чем я владею?

Фомичев медленно поднялся с места.

– Что ж, мое дело было предложить, – проговорил он, стараясь казаться беззаботным. – Любовь Осиповна – бой-баба, своего не упустит. Может, еще пожалеете, что не согласились-то на мое предложение… Идем, Антоша.

Он двинулся к двери, стараясь сохранить беспечный вид человека, который ничего не проиграл, но даже спина у него имела обескураженный вид.

– До свидания, госпожа баронесса, – пробормотал Антон, выходя из комнаты.

Дождь меж тем уже кончился. Амалия подошла к окну и стала следить, как отъезжают гости. Первым в коляску забрался купец.

– Ты чего улыбаешься? – набросился он на сына. Когда Фомичев был не в духе, ему обязательно надо было на ком-то сорвать дурное настроение.

– Я ничего, – поспешно сказал Антон. – Я… я вспомнил, где ее видел. Она к нам в лавку приходила, седло покупать.

– А! Так, значит, ты ей, что ли, дорогое седло за бесценок продал? – вскинулся Фомичев. – Забыл, чей хлеб ешь? Мучение одно с тобой, никак деньги считать не научишься!

– Я нарочно ей подешевле продал, – вдохновенно солгал Антон. – Думал, она к нам расположена будет.

– Тю! – свирепо фыркнул Маврикий Алпатыч. – Ну ты голова! Кого на деньги надули, того уж точно уважать не будут. Одно мучение с тобой, право слово. И какое седло знатное спустил, шельмец! Лучше бы ты ей что поплоше подсунул, чтобы она себе шею свернула, холера!

Последняя мысль так крепко засела в его голове, что он распекал сына весь обратный путь.

7

Не подозревая о ругательствах, которыми осыпал ее несдержанный Фомичев, но, в общем, довольная тем, что отбила первую атаку противника, Амалия вернулась на прежнее место и задумалась. Часы пробили шесть, и только тогда она очнулась.

– Лиза!

Горничная тотчас же явилась на зов и стала у двери, держа руки за спиной.

– Расскажи мне про Фомичева. Сколько у него детей? А жена его кто была?

Лиза немного удивилась любопытству барыни, но все же честно ответила на все вопросы. У Фомичева только один ребенок, Антон. Его мать и соответственно жена Маврикия Алпатыча умерла, когда сын был совсем маленький. Да и то сказать, характеру она была слишком нежного, да и здоровья неважного. Сынок-то в нее больше пошел, если честно. После смерти Марфы Модестовны Маврикий Алпатыч все каялся, что плохо с ней обращался, и пообещал никогда не оставлять заботой ее брата, Гаврилу Краснодеревщикова. Слово свое, надо сказать, он сдержал, потому как, едва его дела пошли в гору, купил Гавриле гостиницу «Бель Вю» и еще несколько трактиров. Вообще если Маврикий Алпатыч кому и доверяет, то только Гавриле. Тот человек надежный, непьющий, работящий, а вот Антоша подкачал. Нет в нем коммерческой жилки, и про то все знают. Маврикий Алпатыч его специально из гимназии забрал, чтобы с юных лет приучать к делу, да все без толку.

– Лучше бы он оставил его в гимназии, – буркнула Амалия. – Спасибо, Лиза, можешь идти.

Горничная повернулась – и громко вскрикнула в испуге.

– В чем дело? – сердито спросила Амалия.

– Там… там… – пробормотала Лиза. – За окном, сударыня!

Кто-то постучал в окно, и Амалия, обернувшись на стук, увидела в саду взъерошенного здоровяка с роскошными бакенбардами. Под мышкой он держал серую кошку.

– Можно к вам зайти, госпожа баронесса? – умоляюще крикнул он. – На минуточку!

– Что ж такое? – пробормотала Амалия, вспоминая свое недавнее видение. – Боже мой, он что, там стоял и ждал, когда они уйдут? А дождь? Он же мог простудиться! – Она вскочила с места. – Лиза! Ставь самовар, неси горячий чай и ром! Этак же можно воспаление легких подхватить!

Через несколько минут серая кошка уже ходила кругами возле ног Амалии, а встрепанный Севастьянов стоял возле камина, с наслаждением протянув руки к огню.

– Вы же совершенно промокли, – сказала Амалия. – Дмитрий! Принеси какую-нибудь одежду судье, живо!

– Я под навесом укрылся, – виновато мигая, объяснил Степан Александрович. – Не беспокойтесь, я уже почти обсох.

– Как вы добрались до меня? Я не видела никакого экипажа.

– Пешком, – сказал Севастьянов. – То есть… – Он замялся. – Я просто люблю гулять за городом.

Амалия вспомнила, что от Д. до Синей долины пятнадцать верст, но не стала ничего более говорить. Лиза внесла дымящийся чай и пузатую бутылку из судейских запасов.

– Выпейте, – велела Амалия. – Я бы не советовала так шутить со здоровьем, знаете ли.

– Пустяки. – Степан Александрович отпил из чашки и насильственно улыбнулся. – Дождь весенний, теплый. Ничего особенного. – Он отставил чашку.

– Вы хотите о чем-то меня попросить? – спросила Амалия напрямик, видя, что ее собеседник колеблется.

– Да, – решился Севастьянов. – Помните, вы говорили… упоминали, что можете навести справки о… об одном человеке. Скажите, ваше предложение до сих пор… действительно?

Амалия кивнула. По правде говоря, именно это она и предполагала.

Севастьянов поглядел на кошку, которая легла на ковер, и правой рукой взъерошил левую бакенбарду.

– Домбровский, – внезапно сказал он. – Его зовут Домбровский, и он гусар. Вот все, что я о нем знаю.

Амалия придвинула к себе листок и записала на нем фамилию.

– Он и есть тот человек…

– Да, тот, с которым скрылась моя жена, – выпалил Севастьянов. – Я должен найти его. Иначе все это… какая-то шутка… дикая шутка…

Амалия подняла на него глаза.

– Простите, – тихо проговорила она, – я не понимаю вас.

Степан Александрович горько улыбнулся.

– Я и сам ничего не понимаю. Просто… – он собрался с духом. – Почту мне приносят на дом, но сегодня… У меня появилось какое-то предчувствие, и я пошел на почту, Федот Федотыч отдал мне два письма. Оба они были на мое имя.

– Покажите письма, – попросила Амалия.

Севастьянов посмотрел на нее и полез в карман, откуда извлек два мятых конверта.

– Вот, – сказал он.

Амалия развернула первое письмо. Оно начиналось без всякого обращения и было очень коротким.

«Хоть ты и не отвечаешь на мои письма, я вынуждена повторить мою просьбу. Во имя всего, что нас связывало, пришли 300 руб. в Крым, Ялту, на мое имя, до востребования. Я не могу больше писать, но надеюсь на твое снисхождение к моей беде. Поверь, если я чем-то провинилась перед тобой, то уже достаточно наказана. Натали».

– Натали – ваша жена? – спросила Амалия.

Севастьянов кивнул.

– Послано из Ялты, – буркнула Амалия, поглядев на отметки на конверте. – Что ж, допустим… Хотя 300 рублей, не скрою, меня настораживают. А почерк ее? – внезапно спросила она.

Севастьянов утвердительно кивнул несколько раз подряд.

– Ее, я готов поклясться. Но я не понимаю… – Его голос внезапно обрел силу и зазвенел. – Я не получал от нее прежде никаких писем! Это первое, которое…

– Не так скоро, Степан Александрович, – перебила Амалия. – Уверяю вас, в делах такого рода… да еще и учитывая объявления, которые вы везде помещали… – Она поморщилась. – В сущности, любой почерк можно подделать. Да еще странная отговорка, что она не может больше писать… Очень подозрительно, я бы сказала. А что во втором письме? – внезапно спросила она.

– Взгляните, – только и ответил Севастьянов.

Амалия поглядела на него, на конверт, на Мышку, которая блаженно жмурила глаза на огонь, и вытащила наружу свернутый вчетверо листок простой бумаги.

– Ничего себе! – вырвалось у нее.

Поперек листа шли огромные наклеенные буквы из газеты. И если первое письмо было коротко, то второе явно сумело превзойти его в лаконичности.

Текст письма гласил:

«ТЫ УБИЛ СВОЮ ЖЕНУ».

1

– Я сойду с ума, – просто сказал Степан Александрович.

– Не так скоро, друг мой, – возразила Амалия. – Итак, у нас есть два письма, и оба без обратного адреса. Одно отправлено из Ялты, другое… – она вгляделась в штемпель на конверте, – из Серпухова. В одном, если опустить незначительные детали, требование денег, а в другом…

– Может быть, все же чья-то шутка? – с надеждой предположил Севастьянов.

Амалия пристально посмотрела на него.

– А это похоже на шутку, по-вашему?

– Не знаю, – пробормотал ее собеседник.

– Может быть, вы знаете какого-нибудь индивидуума с сильно развитым чувством юмора, – в саркастическом настроении Амалия была способна употреблять и не такие витиеватые выражения, – который мог бы потратить свое время на составление анонимного письма, а также деньги на покупку марки и конверта, чтобы удивить вас? Кто-нибудь в вашем окружении способен на такие выходки?

Степан Александрович покачал головой.

– У вас есть враги?

– Думаю, они у всех есть, – пробормотал Севастьянов, глядя на Мышку, которая, как завороженная, смотрела на огонь, весело потрескивавший в камине. – Но… чтобы посылать такие письма… – Он сконфуженно умолк. – Я не знаю, с какой целью вообще…

Амалия пожала плечами.

– С целью шантажа, например, – спокойно заметила она. – Некто считает, что вы убили жену. В своем первом письме он дает вам понять, что знает вашу тайну. Скоро вы получите второе, в котором окажется требование денег.

– Все очень странно, – вздохнул гость. Его широкие плечи поникли, и теперь перед Амалией сидел безнадежно уставший, запутавшийся человек. – Если Натали живет в Крыму с этим Домбровским… Допустим, ей нужны деньги, я многое могу понять… Или он ее бросил, и она стыдится вернуться ко мне? Но второе письмо… Я просто не знаю, что и думать, – беспомощно закончил Степан Александрович.

Амалия нахмурилась. Чем дальше, тем загадочнее становилась его история, а Амалию интриговали загадочные истории.

– Именно поэтому вы и хотите найти Домбровского? – спросила она.

– Да. Я должен убедиться, что с Натали все в порядке. Если она больна или нуждается в заботе… Я ее не оставлю, – заключил он.

Амалия слушала его, и ее разбирали грусть и досада. Неужели это и есть любовь? Удивительная готовность стерпеть любое унижение от существа, которое тебе дорого, странное самоотречение во имя женщины, которая вряд ли способна его оценить…

– И еще одно мне непонятно, – бормотал Севастьянов, глядя на огонь. – Если она мне писала раньше, то куда могли деться те письма? Загадка какая-то…

– Ну, куда делись остальные письма, я думаю, можно выяснить, – заметила Амалия. – А вы спрашивали у Федота Федотыча?

Севастьянов сконфуженно мигнул.

– Я… Нет, мне и в голову не пришло. Думаете, надо было у него навести справки? Но ведь на почту приносят столько писем, разве он может все их запомнить…

Амалия вспомнила, как Федот Федотыч вытягивал шею, чтобы услышать ее недавний разговор со Степаном Александровичем, и улыбнулась.

– Что-то мне подсказывает, вы недооцениваете профессиональную память вашего почтмейстера, – весело сказала она. – Лично я могу биться об заклад, что он запоминает не только приходящие, но и отправленные письма… причем не исключено, что вместе с текстом. Теперь что касается меня… – Она глубоко вздохнула. – Можете быть спокойны, запрос о Домбровском я сделаю. Хотя… – Она подняла со стола первое письмо и тщательно оглядела его со всех сторон.

– Что? – быстро спросил Севастьянов.

– На вашем месте, – спокойно и рассудительно заговорила Амалия, – я бы приготовилась к тому, что господин Домбровский никогда не бывал в Ялте, равно как и ваша жена. Примите мои слова как дружеский совет.

– Почему вы так думаете?

Амалия кивнула на письмо.

– Видите? Конверт из самых дешевых, серая бумага… Писал, очевидно, человек, который находится в очень стесненных обстоятельствах. Человек, которому до крайности нужны деньги, а тут как раз ваше объявление…

– Но почерк! – вскинулся Степан Александрович. – Я же говорю вам: почерк точно Натали!

– Стало быть, у мошенника под рукой оказалось письмо вашей жены, – не стала спорить Амалия. – Скажите мне, только положа руку на сердце: такое совершенно невозможно?

Севастьянов задумался.

– Может быть, – нехотя пробормотал он. – Да и потом, ее просьба… триста рублей… – Он передернул своими могучими плечами. – Я, если вам угодно знать, не слишком богат. И Натали… она тоже знает, что для меня это большие деньги.

– Расскажите мне о ней, – попросила Амалия тихо. – Что она за человек? Где вы с ней познакомились, какое впечатление она на вас произвела?

Севастьянов утер рукою лоб.

– Познакомились? Я ездил в Москву, в гости к Настасье Сильвестровне… Думал, прескучнейшая будет поездка, ан нет. Захотел разнообразия ради прокатиться на конке… у нас-то в городе, сами понимаете, ничего подобного нет… И сел рядом с ней. – Он говорил, и по его широкому лицу разливалась блаженная улыбка. – Слово за слово, так и разговорились… Потом стали встречаться. Она была артистка… но ей тогда пришлось нелегко из-за процесса.

– Какого процесса? – быстро спросила Амалия.

Севастьянов хмуро покосился на нее.

– Можете не воображать себе всякие ужасы, Натали там была вовсе ни при чем. Просто один ее знакомый… очень хороший знакомый… чиновник, уважаемый человек, в министерстве служил… попал под суд за растрату. Оправдаться ему не удалось, слишком о больших деньгах шла речь. Его осудили и приговорили к ссылке в Сибирь. Натали тогда очень переживала…

Амалия кивнула с понимающим видом. В переводе на язык реальности вся эта история звучала бы так: чиновник, уважаемый человек, который содержал Натали, из-за нее проворовался и отбыл в места, прямо скажем, достаточно отдаленные от нее, после чего сладкой жизни содержанки, разумеется, пришел конец. Но тут ей как нельзя кстати подвернулся неуклюжий провинциал, который был готов ради нее даже на большее, чем прегрешение против восьмой заповеди, той, которая звучит как «не укради». Потому что он был готов на ней жениться.

А Севастьянов рассказывал, какая Натали была красивая («немного на вас похожа», простодушно прибавил он), как все в Д. были от нее без ума, как она очаровала местное общество… И все было хорошо до того дня, когда она исчезла. Исчезла внезапно, он даже не мог подумать… Они отправились на вечер к его бывшей невесте, Ольге Пантелеевне, и Натали казалась такой веселой, такой оживленной… Она пожала ему руку, сказала, что выйдет ненадолго подышать свежим воздухом, и…

– Я думал, что сойду с ума… – бормотал Севастьянов, стиснув руки и глядя на огонь. – И сразу же стал искать того человека, Домбровского. Помнится, она увидела его в Д. и как-то странно обрадовалась встрече с ним… и я только потом понял, что это значило… Но он уже исчез, конечно, вместе с ней. Потом Марья Никитишна сказала мне, что видела их вдвоем незадолго до того вечера в лимонадной Шмайхеля и что Натали обещала ему куда-то прийти…

Амалия поморщилась и спросила:

– Марья Никитишна – это кто?

– Старая дама, местная сплетница… – ответил Севастьянов и, хотя его слова были чистейшей правдой, все равно сконфузился оттого, что опустился до невежливости. – Наверное, там они и условились о встрече… Все остальное вы уже знаете. Я ушел со службы, стал рассылать объявления в газеты… все думал, что, может быть, она вернется… бывает же иногда такое… Ведь вот и Любовь Осиповна тоже вернулась, – неожиданно прибавил он.

Амалия хотела, конечно, сказать, что Любовь Осиповна – особый случай, но поглядела на лицо своего собеседника и решила не растравлять его рану.

– Конечно, мне приходили письма в ответ на объявления… То дамы писали, пытаясь меня утешить, мол, моя жена не стоит того, чтобы о ней думать, то какой-то священник прислал целое нравоучение, что я должен радоваться испытанию и извлечь из него уроки… А сегодня…

Амалия слушала его и размышляла. История, рассказанная Севастьяновым, начала ее занимать. С одной стороны, положительный, несомненно неплохой, но скучный уже самой своей положительностью человек; с другой – красавица, бывшая артистка, бывшая содержанка, истинная femme fatale[39]; с третьей – какой-то гусар Домбровский, наверняка отчаянный молодец и еще более наверняка – прохвост, каких поискать; с четвертой – несуразные письма…

Да, вот письма, пожалуй, были интересней всего. Особенно второе.

– Скажите мне, только откровенно, – попросил Севастьянов. – У меня есть шанс, хотя бы один из тысячи, что я найду ее?

Амалия придерживалась того мнения, что Натали они, конечно, найдут, но только Степану Александровичу от этого вряд ли станет легче.

– Я думаю, – вывернулась она, – что если мы отыщем того гусара, то отыщем и Натали. Кстати, я хотела бы спросить у вас… Домбровский – польская фамилия, довольно распространенная, что не облегчит нам поиски, тем более что мы даже не знаем, из какого именно он полка. Вы ничего, кроме фамилии, о нем не помните?

Севастьянов задумался и наконец сказал, что имя гусара Натали при нем не называла.

– А сколько ему лет? Хотя бы приблизительно, – настаивала Амалия. – Вы ведь упоминали, что видели его.

Тут Степан Александрович подскочил на месте и объявил, что да, конечно, Домбровскому на вид примерно столько же, сколько и ему, то есть сейчас должно быть что-то около тридцати, максимум – тридцать с небольшим. Амалия записала данные на своем листке.

– Замечательно… Завтра я пошлю Дмитрия на телеграф, и, думаю, через несколько дней мы получим ответ.

– Благодарю вас, – искренне сказал Севастьянов.

Потом они сидели и пили чай, и Мышка, которая услышала шорох за обоями, внезапно поднялась с места и ускользнула куда-то. Вошла Лиза, принесла еще один чайник, справилась, не нужно ли чего-нибудь, и исчезла. Сумерки столпились в саду и заглядывали в окна, словно им было завидно, что там горит огонь в камине и на полу лежит старый, тонкого рисунка, ковер, а на ковре покоятся дамские ножки в золотистых туфельках с большими бантами. Амалия смотрела на банты и думала о женщине, привыкшей к расточительности и блеску, женщине, которой стало скучно и тесно в пыльном уездном городе, настолько тесно, что она согласилась бежать из дома с первым встречным.

– Домбровский был на том вечере? – внезапно спросила она.

Севастьянов вздрогнул.

– Нет, – ответил он.

Ну конечно же, нет… он ждал в роще неподалеку, с коляской наготове. Прелестница сбегает по ступеням, бежит через сад в рощу, садится в коляску… она запыхалась, она смеется… бросает рядом с собой заветную сумочку, или мешочек, или сверток с самыми дорогими вещами, которые она предусмотрительно захватила с собой из дома…

– Мне бы хотелось знать, какие именно вещи она с собой взяла, – проговорила Амалия. – Я имею в виду, когда бежала с тем гусаром.

Степан Александрович удивленно посмотрел на нее.

– Натали ничего с собой не взяла.

Хм, что-то новенькое… Но Амалия и виду не подала, как много значит на самом деле этот пустячок.

– Я имею в виду кольца, брошки и тому подобные вещи, – настаивала она. – То, что легко взять с собой и можно продать. Так что она забрала из дома?

– Ничего, я же говорю вам, – упрямо повторил Севастьянов. – Она бежала в том же, в чем и была, и ни копейки не взяла.

Под комодом послышалось царапанье и приглушенный писк. Через несколько секунд серая кошка выбралась наружу, неся в зубах убиенную мышь, и гордо положила свою добычу к ногам Степана Александровича.

Итак, Натали, содержанка, чьи прихоти довели до Сибири почтенного человека, оказалась настолько бескорыстной, что ничего не взяла из дома своего мужа. Сказать, что данное обстоятельство не понравилось Амалии, значит ничего не сказать.

– Простите, – проговорила она сухо, едва скрывая раздражение, – но так не бывает. Она просто обязана была что-то взять с собой… хотя бы подарки, которые ей дарил ее сибирский друг.

На скулах Севастьянова проступили алые пятна. По правде сказать, в то мгновение он вообще жалел, что поделился своими проблемами с баронессой Корф.

– Уверяю вас, я проверял все после ее исчезновения, – уже сердито сказал он. – В том-то и дело, что Натали ушла безо всего. И потом, нельзя же всех мерить на один аршин… Вот у доктора Никандрова тоже жена бежала и тоже ничего с собой не взяла.

Был ли это оптический обман или глаза Амалии в отблесках каминного огня ярко вспыхнули?

– Вот как? Значит, у доктора та же беда?

– Да, – подтвердил Севастьянов. – Мы разговаривали с ним на почте, как раз незадолго до того, как вы появились… и он все мне рассказал.

Серая кошка на полу сердито шевельнула кончиком хвоста. Ну почему, почему хозяин ее не погладит за то, как она постаралась? Почему он разговаривает с женщиной вместо того, чтобы сказать ей, Мышке, какая она молодец?

– Хм, интересно… – задумчиво обронила Амалия, но что именно интересно, уточнять не стала. – Очень интересно, хотя и… – Она поглядела на листок, на котором записала данные о Домбровском. – Вы не скажете мне девичью фамилию вашей жены? Если она и живет где-то, то, скорее всего, как раз под прежней фамилией.

– Ее фамилия Лапина, Наталья Георгиевна Лапина, – ответил Севастьянов. – Однако я не думаю, что в архивах военного министерства ваш муж сможет отыскать о ней сведения, – добавил он.

Амалия не стала объяснять собеседнику, что ее так называемому мужу доступны не только архивы военного, но и архивы полицейского министерства, в котором, собственно, он и служит. Раз любовник сей дамы проходил по делу о растрате, то ее имя наверняка должно упоминаться в архивах. Причем, может статься, не только в его деле.

– Ну что ж… Итак, когда я все разузнаю, сразу дам вам знать. А касательно писем… – Амалия поморщилась. – Надеюсь, мне не стоит вам объяснять, что не надо никуда посылать никаких денег. – Севастьянов кивнул. – Второе письмо я, с вашего позволения, пока оставлю у себя, потому что оно мне нравится еще менее, чем первое. Кстати, вы уже рассказывали кому-нибудь о письмах?

Севастьянов сглотнул.

– Нет. Тетушка бы стала беспокоиться, а… А больше у меня никого нет, – как-то беспомощно закончил он.

– Вот и хорошо, что вы никому о них не говорили, – одобрила Амалия и тут только заметила, что серая кошка аж вся извелась от того, что на нее не обращают внимания. – Степан Александрович, ну надо же, ваша кошка поймала мышь! Скажите, вы будете еще чаю? Да? Лиза! Неси сюда еще один чайник!

2

«Его высокородию Александру Богдановичу Зимородкову

В Санкт-Петербург

Невский проспект, дом Бергдорф

В собственные руки.

Дорогой Александр Богданович,

недавно я оказалась в положении Евгения Онегина, унаследовав от дальнего родственника приличное имение. Места самые идиллические, и соловьи поют… нет, это надо услышать, как я слышу сейчас. Однако к делу, Александр Богданович, к делу.

Если г-н Онегин сам себе придумывал приключения, то непонятно для чего ухлестывая за Ольгой, то стреляясь с Ленским, меня приключения находят сами. Сейчас такое приключение явилось в облике самого заурядного акцизного чиновника в отставке, от которого убежала жена. Положение осложняется тем, что ушла она не вчера, а почти пять лет назад. Однако у меня есть свои причины, и весьма веские, заинтересоваться той старой историей.

Поэтому я убедительнейше прошу вас навести справки о следующих лицах:

во-первых, собственно об убежавшей, Наталье Георгиевне Лапиной (по мужу – Севастьяновой), долгое время жившей в Москве. Там еще была какая-то история с растратой, непосредственно с ней связанная, причем лицо, уличенное в растрате, было сослано в Сибирь;

во-вторых, о том самом лице, находящемся в Сибири;

в-третьих, о некоем Домбровском, гусаре, который в начале сентября 188… года находился в Д. и с которым, собственно, бежала жена моего чиновника. О гусаре не известно ничего, кроме его фамилии, рода войск и приблизительного возраста – около 30 лет, возможно, чуть больше или чуть меньше.

Вот все, что я хотела бы знать на нынешний момент. Живя в моем новом имении, я отыскала записки прежнего хозяина, в которых он рассказывает между прочим об этой истории, и теперь она не дает мне покоя.

Я уже сделала кое-какие выводы, но пока они практически ни на чем не основаны, а для того, чтобы действительно разобраться в случившемся, мне нужны факты. Воздушные и песчаные замки, как вы знаете, хороши лишь для господ романистов, в нашем же деле поспешность может только навредить.

Напишите мне, как вы поживаете и как обстоят ваши дела. В жизни, к сожалению, нам нечасто приходится встречаться: то вы уезжаете из Петербурга по служебной надобности, то я скучаю в очередном санатории. Пока эпоха санаториев закончена, но уже осенью мне придется туда вернуться, и до осени я хочу завершить все свои дела здесь. Я пообещала чиновнику, что разберусь в его деле, и намерена сдержать свое слово.

Искренне к вам расположенная

Амалия Тамарина (в замужестве Корф)».

3

– Дмитрий! Будь так добр, отвези письмо на почту и пошли его заказным. – Амалия говорила и протягивала конверт слуге, который почтительно вытянулся перед ней в струнку. – Кстати, я давно хотела спросить. Ближайшая почта только в Д. или есть еще какая-то?

Дмитрий немного подумал и ответил, что, если барыня желает, он может отправиться в главный губернский город и отправить письмо оттуда. Пока Федот Федотыч будет здесь возиться, время пройдет, а из главного города дойдет быстрее. Правда, и ехать туда дольше – полдня уйдет, если быть точным.

– Да, голубчик, сделай одолжение, – сказала Амалия. – Вот тебе деньги на путь туда и обратно. Как привезешь квитанцию, зайди ко мне.

После чего Амалия отправилась к Лизавете и стала спрашивать у нее, кто из местных врачей лучше всего разбирается в легочных болезнях.

Лизавета сказала, что старый доктор Станицын пользуется у дам Д. большим успехом – хотя бы потому, что большинству из них помог появиться на свет. Однако земский врач Голованов ничуть ему не уступает, и, когда у нее, у Лизаветы, болели зубы, только Голованов ей и помог, а Станицын лишь три рубля взял за визит.

Амалия выслушала ее и велела седлать Мушкетера. Делать это пришлось Дмитрию, потому что, кроме него, в усадьбе больше мужчин не было.

«Да, тремя слугами я тут не обойдусь, – размышляла Амалия, отъезжая от крыльца. Солнце светило вовсю, и настроение у всадницы было отличное. – Нужны еще слуги, и управляющий, и садовник, чтобы розы судьи не погибли. Наверное, он хотел бы, чтобы я позаботилась о его цветах».

В дальней аллее на мгновение мелькнул олененок, поглядел на Амалию своими большими, полными любопытства глазами и исчез. Молодая женщина пустила лошадь крупной рысью.

Через некоторое время она уже входила в квартиру доктора Станицына. Больных на прием записывала бесцветная молодая особа с круглыми щеками и крошечным подбородком, которая невнятно отрекомендовалась дальней родственницей доктора.

– Я не хочу, чтобы меня видели другие больные, – капризно сказала Амалия. – Я пока посижу в библиотеке, хорошо?

Когда родственница явилась, чтобы звать баронессу к доктору, госпожа Корф сидела в глубоком кресле и с рассеянным видом просматривала «Календарь для врачей всех ведомств на 188… год», в котором значились фамилии тех, кто имел право заниматься в России врачебной практикой. Если бы родственница догадалась полюбопытствовать, что именно читала Амалия, то она бы заметила, что книга открыта в разделе московских докторов и по странному совпадению как раз на той странице, на которой красуется фамилия Владислава Ивановича Никандрова.

– Доктор готов принять вас, – сказала родственница.

Амалия зевнула, прикрыв рукой рот, небрежно захлопнула книгу, которая, по-видимому, ничуть ее не интересовала, и пошла вслед за молодой женщиной.

– А! – вскричал Станицын, едва завидев Амалию. – Госпожа баронесса! Как я рад вас видеть!

Прикрывая дверь, безымянная родственница видела, как «старый хрыч» (так она обыкновенно его про себя называла) даже встал с места и обогнул стол, чтобы приветствовать новую пациентку, в то время как прежде право на столь немыслимую честь имели лишь трое дам из Д. Не подозревая о том, в какое избранное общество она попала, Амалия лишь мило улыбнулась и протянула старому доктору руку для поцелуя.

Доктору Станицыну было около семидесяти лет. Внешностью он отчасти напоминал моржа или какое-то другое крупное, солидное животное. Он был грузный, величественный, с совершенно седой головой и хитро поблескивающими глазками. Не давая Амалии опомниться, местный эскулап сразу же затараторил о том, как в Д. негодуют по поводу возвращения Любови Осиповны и как восхищаются госпожой баронессой за то, что она не пошла у воскресшей вдовы на поводу и ясно указала ей, кто в Синей долине теперь хозяин.

– Про Тизенгаузена вы уже слышали? Обещал, обещал наш знаменитый адвокат приехать из Петербурга, как только закончит там очередной процесс. Вначале Любовь Осиповна хотела обойтись услугами Петра Ивановича, да он в последний момент что-то на попятную пошел. Хороший человек Петр Иванович, никак не хочет с вами ссориться, – гудел доктор, одобрительно поглядывая на Амалию.

Она слушала его, мило улыбаясь, а про себя думала, что ловкий Петр Иванович уже успел навести о ней справки, узнал кое-что о прежней ее деятельности и решил, что идти против столь влиятельной особы, как госпожа баронесса, себе дороже станет. Весь вопрос в том, захочет ли Тизенгаузен последовать его примеру. Амалия была наслышана о столичном адвокате, знала, что в случае процесса он не преминет вытащить наружу ее прошлое, и это ее совершенно не устраивало. Впрочем, она не сомневалась, что в случае чего ее служба сумела бы ее прикрыть – любая огласка была нужна им еще менее, чем ей.

– Так какие у вас жалобы, госпожа баронесса? – спросил доктор, с надеждой глядя на нее.

В ответ Амалия завела общий разговор о легочных болезнях, и в частности о чахотке. Доктор Станицын оживился. Конечно, другие врачи рекомендуют ослиное молоко, тресковый жир, прижигания и морфий, но если в случае с молоком он полностью согласен, то по поводу трескового жира…

Пожилой врач разглагольствовал четверть часа, а Амалия слушала, кивала головой, время от времени вставляла свои реплики и под конец поднялась с места, положив на стол три рубля. В сущности, то, что она вычитала в «Календаре для врачей», из-за которого и явилась к доктору, стоило означенной суммы.

– Вы не хотите, чтобы я вас осмотрел? – с явным разочарованием спросил Станицын.

– Как-нибудь в другой раз, – ответила Амалия с загадочной улыбкой.

Улыбка была настолько загадочной, что после ухода баронессы старый доктор задумался, уж не влюбилась ли в него новая хозяйка Синей долины. И, несмотря на явную фантастичность подобной мысли, он пришел в такое хорошее расположение духа, что под конец дня согласился даже бесплатно осмотреть маленького золотушного оборвыша, которого к нему принесла плачущая крестьянка из Рябиновки (крестьянка прождала пять часов в надежде, что он согласится ее принять, но это не значило ничего по сравнению с тем, что доктор сразу же определил причину болезни ее ребенка и прописал нужные лекарства).

От доктора Амалия направилась на почтамт, где дождалась, пока посетители разойдутся, и подозвала к себе почтмейстера.

– Скажите, Федот Федотыч, сколько писем приходило к Севастьянову раньше, до вчерашнего дня?

Почтмейстер явно изумился столь странному вопросу и даже начал бурчать что-то о тайне частной переписки, но тут Амалия вытащила из кармана бумажку, до странности похожую на ту, которую она вручила доктору, и положила ее на прилавок, прижав ладонью. Федот Федотыч скосил глаза на бумажку, торжественно кашлянул и как бы невзначай положил свою ладонь на прилавок возле ладони баронессы.

– Да уж несколько штук, почитай, было, – объявил он важно.

– Несколько?

– Четыре, – сдался почтмейстер. – Да, четыре. Одно – в марте, два – в апреле, еще одно – в мае. Это не считая тех двух, которые вы изволили упомянуть.

Амалия достала из кармана письмо с угрозой, которое сохранила у себя, и показала конверт Федоту Федотычу.

– Почерк на конвертах был тот же самый? – спросила она, а про себя подумала: если почерк был тот же самый, значит, Степан Александрович солгал и это не первая угроза, которую он получил.

Но Федот Федотыч только головой покачал.

– Нет, те письма другие были. Из Ялты.

Амалия убрала конверт обратно в карман. «Любопытно, – смутно помыслила она. – Очень любопытно. Отчего же Севастьянов не получил тех писем?»

Федот Федотыч кашлянул. Трехрублевая ассигнация, лежавшая на прилавке, словно по волшебству куда-то исчезла.

– Дайте мне газеты, – внезапно попросила Амалия.

– Слушаю-с, – почтительно молвил Федот Федотыч. – Какие именно вам угодны?

– Все подряд, какие есть, – распорядилась Амалия. – Мне сервиз надо перевозить, а там сорок восемь предметов. Если у вас остались старые газеты, их я тоже возьму.

Федот Федотыч оживился, засуетился, извлек из-под прилавка целую кипу газет и, слюня пальцы, посчитал их. Молодая женщина заплатила, не торгуясь, что почтмейстеру чрезвычайно понравилось. Он приосанился и разгладил усы.

– Должен вам заметить, госпожа баронесса, – неожиданно сказал Федот Федотыч, косясь на Амалию, – вы не первая, кто спрашивает у меня сегодня о письмах господину Севастьянову. До вас уже кое-кто насчет них справлялся.

Амалия и так знала, кто был тот таинственный «кое-кто». Однако ей хотелось, чтобы Федот Федотыч сам назвал имя. И почтмейстер, выдержав паузу, действительно назвал его.

4

– Как вы смели! Как вы… вы…

Степан Александрович задыхался. Перед глазами у него все плыло от ярости, лицо налилось кровью.

– Как вы могли? Да какое вы право имели?..

Настасья Сильвестровна испуганно вжалась в кресло, а он навис над ней, багровый, страшный, и потрясал огромным кулаком перед ее лицом. Перед лицом родной тетки, между прочим!

– Степан Александрович, – лепетала она, – побойся бога, что ты, право! Злые люди напраслину возвели!

– Напраслину? – взревел Севастьянов. – Когда Федот Федотыч совершенно определенно утверждает, что письма поступили к нему на почту и он отправил их, как и следует, обычным порядком на мой домашний адрес? Кто же тогда мог их украсть, тетушка? Может, лакей Андрюшка?

– Степан Александрович, миленький! – стонала Настасья Сильвестровна. – Богом клянусь…

– Оставьте бога в покое! – оборвал ее безжалостный Севастьянов. – Бог не потворствует лжи! Именно вы украли письма, вы! Потому что хотели, чтобы я никогда больше не увидел Натали!

– А что было делать? – взвизгнула тетушка. – Ты из-за этой дряни совсем голову потерял! А тут такая хорошая девушка, Вера Дмитриевна… Просто загляденье!

В каком месте пожелал видеть Веру Дмитриевну разъяренный акцизный в отставке, наверное, не стоит повторять вслед за ним. Но, если бы она и в самом деле там оказалась, ей бы точно не поздоровилось.

– Степан Александрович! – в ужасе взвыла тетушка, осеняя себя крестным знамением. – Что за слова ты говоришь!

Мышка, притаившись в углу, с тоской вслушивалась в рев хозяина. Бедный хозяин, как ему не шло быть таким красным и таким злым…

– Вы жили под моей крышей! – кричал Севастьянов. – Я считал вас порядочной, да, порядочной женщиной! А вы… вы… Вон из моего дома! – неожиданно рявкнул он. – Вон!

– Что? – опешила тетушка.

– Вон! И сейчас же! Если вы не уйдете, я вас вышвырну силой! – И еще раз повторил: – Вон!

Настасья Сильвестровна съежилась и поглядела в лицо племянника. Как она могла так ошибиться? Ведь она считала его малодушным тюфяком, рохлей, которого легко обвести вокруг пальца, как бывало легко обводить вокруг пальца ее собственного покойного мужа-майора. Майор тоже с виду был здоровый и сильный, а дома она выдрессировала его так, что он вел себя тише воды, ниже травы и даже умер столь же тихо, как и жил, не потревожив жену. Но в случае с Севастьяновым дрессура, похоже, дала сбой. Хотя не это волновало Настасью Сильвестровну теперь, а то, что надо покидать насиженное место, куда-то перебираться, суетиться… Вот уж чего ей страсть как не хотелось!

– Но ты же не станешь настаивать, чтобы я ушла прямо сейчас? – заискивающе пролепетала она.

– Стану! – огрызнулся тюфяк. – И чтоб духу вашего здесь больше не было!

Настасья Сильвестровна посмотрела племяннику в глаза, поняла, что он не шутит и теперь уже ни за что, никогда не простит ее, и с достоинством поднялась с места. Она разгладила складку на юбке и поискала, что бы такое сказать колкое, но эффектное, чтобы ужалить дорогого племянничка в самое сердце – так, чтобы и на смертном одре он не забыл ее слов. Подходящая фраза уже вертелась на кончике ее языка, но тут в сопровождении донельзя смущенного Андрюшки в комнату вошла ослепительная баронесса Корф в лиловой амазонке.

– Это она? – уронила Амалия. – Так я и думала.

– Она здесь больше не живет! – выпалил Степан Александрович и трясущейся рукой погладил кошку, которая испуганно смотрела на него, прижав уши. Лицо его мало-помалу начало обретать свой привычный цвет.

– Я бы на вашем месте проверила ее вещи, – сказала Амалия в пространство. – Неровен час, уходя, захватит что-нибудь из безделушек вашей жены. Кто способен украсть письмо, способен украсть что угодно.

– Да как вы смеете? – взвизгнула Настасья Сильвестровна.

Но Степан Александрович только посмотрел на нее и, оттолкнув Андрюшку, побежал в ее комнату…

Через четверть часа Марья Никитишна, занявшая стратегически выгодный пост напротив, в лимонадной немца Шмайхеля, видела, как заплаканная Настасья Сильвестровна выходит из дома, волоча за собой два чемодана. Ее племянник, чьи обычно ухоженные бакенбарды стояли сейчас дыбом, шел за ней и оглашал окрестности совершенно непотребными и несуразными воплями.

– Старая воровка! Два кольца и брошку сапфировую стащила и в игольницу спрятала! Воровка!

– Рогоносец! – злобно крикнула в ответ почтенная тетушка. – Чтоб ты пропал! Чтоб тебя холера стрескала, медведь проклятый!

Она плюнула в пыль и, таща за собой чемоданы, удалилась в направлении площади императора Николая. Там она взяла извозчика и с комфортом доехала до «Бель-Вю», по пути обдумывая, какими словами разукрасит племянника в разговоре с местными сплетницами. В чемодане к тому же лежали две серебряные вазочки, которые она – по чистой случайности, разумеется! – захватила из дома племянника, и мало-помалу Настасья Сильвестровна почувствовала, как к ней начинает возвращаться хорошее настроение. Вечером она напишет Лукерье Львовне письмо о том, что племянник Степа свалился в белой горячке, и напросится жить к ней в Петербург. К черту провинцию и провинциалов! Никакого ангельского терпения на них не хватит. Ты им делаешь как лучше, а они тебе кулак в физиомордию тычут! И, вспоминая, какими словами ее честил племянник Степа, Настасья Сильвестровна тихо всхлипнула от жалости к себе в расшитый кружевной платочек. Платочек тоже был не ее, но кто станет обращать внимание на такие мелочи, не правда ли?

5

– И выгнал ее из дому, представляете, Любовь Осиповна?

В этом месте своего рассказа Марья Никитишна сделала большие глаза, но Любовь Осиповна, хоть и издала приличествующее случаю бессвязное восклицание, в глубине души нисколько не сочувствовала Настасье Сильвестровне. Она вообще терпеть не могла старух – они достаточно успели досадить ей в жизни.

К дамам, по случаю отменной погоды сидевшим на веранде «Бель-Вю», приблизился рыжебородый Гаврила, хозяин гостиницы, и почтительно осведомился, не нужно ли чего. Вопрос был обращен скорее к вдове судьи, которая платила по счетам, не торгуясь, в то время как Марья Никитишна была известна всему Д. как особа, которая помнит все что угодно, но только не свои долги.

– Гаврила, – заискивающе обратилась к нему старушка, – печенье нам подали ужас какое твердое! Ты бы распорядился, чтобы принесли какое посвежее, что ли…

– Вам бы кашки, Марья Никитишна, а не печенья, – хладнокровно отвечал Гаврила.

Марья Никитишна злобно покосилась на него и высказалась в том духе, что она знала его мать и сестру, и обе были приличные женщины, только Гаврила не понять в кого пошел. Однако хозяин «Бель Вю» даже бровью не повел.

– Никита! Неси-ка счет, голубчик.

– Что за счет? – заволновалась Марья Никитишна, заметив ухмылку на лице полового.

– За кофий и конфеты, которые вы на прошлой неделе у нас стрескали, – отвечал подлец Гаврила. – С вас рубль сорок.

Марья Никитишна вскрикнула, прижала ладошку в митенке[40] к груди, объявила, что ее грабят при всем честном народе, просто режут ее без ножа, что конфеты были невкусные, а в кофе она обнаружила – вы только подумайте! – утопшего таракана.

– Ежели конфеты были такие невкусные, – отвечал Гаврила, которому поощрительная улыбка Любови Осиповны придала смелости, – что ж вы все их съели-то? Да и кофию тоже выпили две чашки, – без зазрения совести добавил он.

Марья Никитишна поднялась на ноги и, дрожа не то от старости, не то от праведного негодования, объявила, что она более ни минуты не останется в этом вертепе. И вообще мать Гаврилы, наверное, переворачивается в гробу, когда видит с небес все происходящее.

– Ну, ежели она вас видит, то, может, и переворачивается, – рассудительно заметил Гаврила.

Марья Никитишна замахнулась на него клюкой и, шипя и клекоча, как змея, которой прищемили хвост, удалилась прочь. По счету она, конечно, так и не заплатила.

– Спасибо тебе, Гаврила, избавил меня наконец от несносной особы, – сказала Любовь Осиповна, томно улыбаясь.

Гаврила поклонился и галантно объявил, что всегда рад исполнить любое ее желание.

– Что-то меня жара совсем разморила… – пожаловалась вдова. – Принеси-ка мне, дружочек, стакан лимонаду и к нему мороженого.

Гаврила сделал знак половому, и тот отправился выполнять заказ. Сам хозяин, завидев новых посетителей, подошел к ним. Это были Сергей Сергеевич Пенковский и его супруга.

– Что прикажете, сударь, и вы, сударыня?

– Ах! Гаврила! – вскричала Ольга Пантелеевна с таким выражением, словно видела его впервые в жизни. – Говорят, у тебя мороженое нынче знатное? Ну так неси, неси, неси!

Она обернулась и только теперь заметила Любовь Осиповну, которая критически разглядывала ее полосатое платье.

– Ах! Любовь Осиповна! Вы получили наше приглашение? Будете на нашем вечере?

– Непременно приходите! – поддержал супругу Сергей Сергеевич, лучась улыбкой. – Кстати, какие у вас новости от Тизенгаузена? Я бы хотел, чтобы он и мое дело взялся вести, – прибавил он.

– Какое дело?

– Да о том векселе. Согласитесь, почему я должен терять такие деньги?

– А вы что, их потеряли? – весьма двусмысленно осведомилась Любовь Осиповна. – Смотрите, Сергей Сергеевич, если дело дойдет до суда, я первая дам показания, что никакого векселя мой муж вам не давал!

Сергей Сергеевич, признаться, несколько переменился в лице после такого заявления, но тут же оправился и стал горячо заверять Любовь Осиповну, что событие то произошло уже после ее, пардон, скоропостижной смерти. Любовь Осиповна слушала его, томно щуря глаза, и только посмеивалась.

На веранде становилось все больше народу. Из своего номера спустился вниз доктор Никандров, появился Петр Иванович, поверенный, а немного позже зашла и Вера Дмитриевна в обществе своего старого дядюшки, отставного военного. Глуховатый дядюшка на все вопросы отвечал только «Да-с» да «Что-с?», но в особых случаях мог расщедриться на восклицания «Эх, нравы!» или краткое, но выразительное «Молодежь!».

– Вера Дмитриевна, голубушка! – вскричала Ольга Пантелеевна с улыбкой. – Вы получили пригласительные билеты? Так сегодня вечером приходите к нам с дядюшкой. Будет весело!

Ольга Пантелеевна улыбалась, потому что, раз Настасью Сильвестровну выставили за дверь, значит, Степан не женится на Вере. Но тут она заметила новую жертву – молодого человека с портфелем, в очках и с глубокомысленным лицом, который стоял внизу, на тротуаре.

– Максим Алексеевич! Как я рада вас видеть! Максим Алексеевич, вы придете к нам на вечер?

Ее муж, услышав эти слова, почему-то не выразил особого восторга.

– Оленька, ты что же, и судебного следователя собираешься пригласить? – сердитым шепотом спросил он. – На кой он нам нужен?

– А вдруг к нам воры влезут, как к Лопуховым? – возразила практичная Оленька. – К кому нам тогда обращаться придется?

Любовь Осиповна нахмурилась. Ей не нравилось, что жена какого-то акцизного чиновника стала вдруг царить здесь, на веранде, и забрасывала окружающих глупыми вопросами и неуместными шутками. Она решила, что надо во что бы то ни стало обратить на себя внимание, и тут весьма кстати в поле ее зрения появился здоровяк с бакенбардами, который как раз в то мгновение довольно сухо раскланивался с судебным следователем.

– Степан Александрович! – воскликнула Любовь Осиповна таким сердечным голосом, как будто только его и ждала все это время. – Не подниметесь к нам? Я так рада вас видеть!

Севастьянов стал отнекиваться, ссылаться на неотложные дела (которых у него, разумеется, не было), но отделаться от вдовы судьи было невозможно, тем более что по надутому лицу Оленьки она уже поняла, что удар достиг цели. Поэтому Любовь Осиповна встретила поднявшегося на веранду скучного здоровяка с широкой улыбкой и усадила его по правую руку от себя.

– Ну, рассказывайте, рассказывайте! – самым сердечным тоном велела она. – Как вы поживали тут без меня?

Степан Александрович замялся, пробормотал, что поживал он хорошо… то есть не то чтобы очень… хотя в целом все же хорошо… и все-таки без Натали ему совсем плохо. Он столько объявлений давал в газеты, чтобы разыскать ее, но беглянка как сквозь землю провалилась. Слушая его, Любовь Осиповна щурила глаза и поглядывала на Оленьку, которая сидела, надувшись, и ковыряла ложечкой мороженое.

– А вы знаете, Степан Александрович, – внезапно промолвила судейская вдова, – вам ведь вовсе не надо было объявления в газеты давать.

– В самом деле? – пробормотал здоровяк, глядя на нее во все глаза.

– Да, – подтвердила Любовь Осиповна. – Достаточно было у меня спросить, к примеру. Потому что я совершенно точно знаю, где находится ваша жена.

И она торжествующе улыбнулась, видя, как бедный Степан Александрович переменился в лице.

– Любовь Осиповна! – Он настолько забылся, что готов был схватить ее за руку. – Умоляю вас всем, что вам дорого… Если вы знаете, где она, – скажите мне!

– Нет, нет, – смеясь, ответила его собеседница. – Только не здесь, тут слишком много посторонних. И потом, это долгая история. Вы будете на вечере у Ольги Пантелеевны?

– Я? – оторопел Севастьянов, который совершенно не собирался никуда идти.

– Вот и прекрасно, – объявила Любовь Осиповна. – Там и поговорим.

Поскольку до нее дошли слухи, что несносная баронесса Корф, завладевшая ее наследством, для чего-то приходила сегодня к Севастьянову и даже присутствовала при изгнании его тетушки, Любовь Осиповна решила, что было бы нелишним перетянуть увальня Степана на свою сторону. Она торжествующе улыбнулась Оленьке, которая слышала весь их разговор, и принялась доедать свое мороженое.

6

«Милостивая государыня Амалия Константиновна. Я отправляюсь на вечер к Ольге Пантелеевне, потому что Любовь Осиповна обещалась мне рассказать, где Натали находится сейчас. Думаю, что вам больше не надо наводить справок о Домбровском. Поверьте, я совершенно искренне благодарен вам за все. Степан Севастьянов, акцизный чиновник в отставке».

Прочитав записку, Амалия только пожала плечами и стала вновь изучать ворох газет, купленный ею в Д. (как уже, наверное, догадался сообразительный читатель, никакого сервиза наша героиня на самом деле перевозить не собиралась).

– Нет, это не «Губернский вестник»… – бормотала она себе под нос, поглядывая то на газету, то на наклеенные буквы в письме, которое обвиняло Степана Александровича в убийстве жены. – И не «Петербургская газета»… там вообще нет таких крупных букв. – Амалия вздохнула. – Разве что «Новое время»… там заголовки яркие, броские… Да, и в самом деле похоже, что оно. А это что такое? Ого, в письме в слове «свою» буквы «с» и «в» разрезаны и поставлены отдельно, а между тем… между тем, судя по всему, они в газете тоже стояли в одном слове… Позвольте-ка…

И через четверть часа Амалия смогла вознаградить себя за упорство. В замызганном номере «Нового времени» она отыскала два исходных заголовка, из которых неизвестный шантажист составил свое послание. Первый заголовок гласил: «Либо свет, либо тьма», причем автор статьи, которая шла после него, весьма критически высказывался об освещении столичных улиц и даже дерзал делать намеки на некоторые высокопоставленные фамилии. Вторая статья называлась «Нужны ли народу юмористы», причем рассуждал на данную тему, как водится, писатель, который в жизни не написал ни одной смешной строчки.

– Гм, ну что ж, у нас уже кое-что прояснилось, – сказала себе Амалия Константиновна. – Наш аноним, стало быть, читает «Новое время» и, вероятно, собирает его номера… Сей вывод можно сделать по той простой причине, что газете с заголовками, откуда он вырезал буквы, исполнился уже месяц. Любопытно, кто в благословенном Д. выписывает эту газету?

Конечно, читатель вправе спросить, при чем тут Д., если письмо было отправлено из Серпухова? Но Амалия имела свои резоны не верить почтовому штемпелю. По ее мнению, за письмом стоял кто-то, кто хорошо знал Степана Александровича, кто-то, кого он, может быть, каждый день приветствовал на улице. А что Серпухов – так либо знакомый автора туда ехал, и его попросили опустить там письмо, либо, что еще проще, тому же знакомому переслали письмо в конверте и попросили отправить его по назначению.

«В первом письме, – размышляла Амалия, глядя на огонь, – нет ровным счетом ничего мистического, это обыкновенная мошенническая проделка… А вот второе…»

Она и сама не могла понять, почему, но именно второе письмо больше всего тревожило ее. Угроза? Предупреждение? Или действительно чья-то жестокая шутка? К примеру, бывшая невеста Севастьянова вполне могла бы… Интересно, ее муж выписывает «Новое время»? Наша героиня в нетерпении сорвалась с места и заходила по комнате. Столько вопросов, и хоть бы один ответ!

7

– Добрый вечер, Степан Александрович…

Он неловко поклонился. Фрак зловеще крякнул где-то в швах, и Севастьянов поспешно распрямился.

– Степан Александрович! – К нему уже шла сияющая Оленька. – Как я рада вас видеть!

Хозяйка вечера тотчас же вцепилась в него и повела знакомить с гостями, которых он каждый день встречал в городе, а заодно хвастаться убранством дома и своим супружеским счастьем. Глаза Оленьки ярко блестели, на щеках цвел восхитительный румянец (отчасти естественный, отчасти умело созданный при помощи парижской косметики). Мол, ну что, Степанушка, видишь, чего ты лишился? Мог бы быть женат на образцовой женщине, и она вела бы хозяйство, устраивала вечера, на которые приходит весь цвет Д., и все бы тебе завидовали… а вместо того связался ты, Степанушка, не понять с кем, и опозорили тебя на весь околоток… Оленька, думая об этом, неприлично громко смеялась и кокетливо пожимала локоть Севастьянова, который уже и не знал, куда от нее деться.

– Владислав Иванович, добрый вечер!

– Добрый вечер, сударь… Однако, сударыня, вы просто очаровательны! Разрешите потом станцевать с вами?

– Конечно, конечно, Владислав Иванович! Ах, Верочка! И ваш дядюшка здесь!

– Что-с?

– Мы так рады вас видеть!

– Молодежь!

– Максим Алексеич! Вы все-таки нас не забыли… Ах, какой вы сегодня франт! Федот Федотыч, не забудьте про наше угощение, вам наверняка понравится! Петр Иванович! А вот и наш любимый доктор Станицын! Как поживаете, доктор?

Севастьянов хмуро покосился на следователя, который в свое время ему долго объяснял, что современная женщина имеет право определять, с кем ей жить, мол, нынче не каменный век, так что он, Чечевицын, ничем не может ему помочь. Вообще водоворот гостей не вызывал у Степана Александровича ничего, кроме раздражения. Он отошел от Оленьки, которая строила глазки одновременно обоим докторам, Станицыну и Никандрову, и нечаянно со всей силы наступил каблуком полуштиблета на ногу Пенковскому. Тот тихо взвыл и пошатнулся.

– Простите, ради бога, – пробормотал Севастьянов, чувствуя мучительную неловкость. – Я… я хотел бы знать, Любовь Осиповна уже здесь?

Сергей Сергеевич, чье лицо еще было искажено от боли, только молча махнул рукой куда-то в сторону сада. Степан Александрович кивнул головой и двинулся туда.

Он хотел прийти к самому началу праздника, но фрак куда-то запропастился, и, пока Андрюшка искал его в сундуках с вещами, а потом чистил и гладил, прошло столько времени, что Севастьянов совсем уже отчаялся. Наконец он влез во фрак, который оказался ему узковат, и по плохо освещенным улицам поспешил в дом Пенковских. Идти, впрочем, было совсем недалеко – всего каких-то десять минут.

Кое-как он отвязался от Федота Федотыча, которому во что бы то ни стало приспичило поделиться с ним своими впечатлениями от хозяйки дома, миновал несколько комнат, где ему встретилась одна только бледная, апатичная горничная, и по ступеням сбежал в сад, где надрывался соловей и тонко попискивала какая-то птичка.

– Любовь Осиповна!

Соловей умолк. По верхушкам деревьев пробежал ветерок, и Степан Александрович невольно поежился.

– Любовь Осиповна! Это я, Севастьянов…

Впереди была только темная аллея, которая доходила до ограды, и белая облупившаяся чаша фонтана. Сколько помнил Степан Александрович, фонтан тот работал разве что по большим праздникам, и то с неохотой.

– Любовь Осиповна! – Севастьянов шагнул вперед по аллее.

Конечно, думал он, ей просто стало скучно, и она ушла. Что за глупый вечер! И какое фальшивое, жеманное у Оленьки лицо, как у старой девы, честное слово… все она пытается изобразить ту непосредственную и юную, которая так пленила его когда-то, но ничего не получается, не выходит, не…

Он споткнулся на мысли, как спотыкаются о камень. В заполненной на треть чаше фонтана лицом вниз плавало чье-то женское тело. Темная юбка намокла и облепила ноги. Машинально Степан Александрович отметил, что на одной из них нет туфли.

Преодолев внезапно нахлынувшее отвращение, он подошел к телу и перевернул его лицом вверх.

– Нет… – пробормотал Севастьянов, не веря своим глазам, – этого не может быть…

1

– Все ясно, – сказал Владислав Иванович. – Exodus letalis.

– Простите? – переспросил следователь Чечевицын.

– Летальный исход, – объяснил доктор. – Наступивший, как я могу сказать уже сейчас, вследствие удушения, после чего труп несчастной бросили туда, где его нашел господин Севастьянов.

Он покосился на тело Любови Осиповны, которое уже извлекли из чаши фонтана и положили на землю неподалеку. Вторая туфля убитой была найдена на садовой дорожке, и теперь следователь держал ее в руках. Подумав, он решил, что улика ценная, и на всякий случай спрятал туфлю в портфель.

Шагах в десяти от трупа Любови Осиповны располагалось еще одно тело, подававшее, впрочем, некоторые признаки жизни. Принадлежало оно почтенному доктору Станицыну, которого Степан Александрович призвал на помощь, едва обнаружил свершившееся злодейство. Впрочем, никакой помощи Станицын оказать не смог, ибо, завидев труп, покачнулся и, невнятно что-то пробормотав, самым позорным образом грохнулся в обморок. Сейчас возле него суетились Оленька и Вера Дмитриевна, и обе попеременно подносили к его носу то уксус, то нюхательную соль. Сам Степан Александрович стоял возле них, переводя взгляд с фонтана на убитую. Выражения его лица Чечевицын понять не мог.

– Что здесь происходит? – неожиданно раздался голос.

Следователь поднял глаза. В саду появилось новое лицо – дама в лиловой амазонке, а за ней семенил крайне встревоженный Сергей Сергеевич Пенковский. Едва заметив тело, Амалия остановилась, но тотчас же вновь двинулась вперед.

– Прошу прощения, сударыня, – сказал Максим Алексеевич, загораживая ей дорогу. – Сюда нельзя, здесь имело место преступление.

Он и сам не понял, что произошло, но Амалия отодвинула его взглядом, как ловкий фокусник отодвигает при зрителях какую-нибудь вещь. Судебный следователь Чечевицын не был вещью, и такое обращение ему вряд ли могло понравиться.

– Что тут случилось? – спросила Амалия тяжелым голосом. На хозяина дома она не смотрела.

Владислав Иванович рассказал, что exodus letalis произошел по причине задушения, потому что на горле несчастной остались следы. Затем тело бросили в чашу фонтана, где его и нашел Степан Александрович.

– А когда именно, доктор, вы можете сказать? – вмешался Чечевицын. – Время преступления крайне важно знать для установления alibi присутствующих, – строго добавил он.

– Позвольте, – вскинулся Сергей Сергеевич, которому все происходящее было крайне не по душе, – вы что же, обвиняете в убийстве нас?

– Я пока никого не обвиняю, – спокойно возразил Максим Алексеевич. – Так когда именно это случилось, доктор?

Владислав Иванович замялся, потрогал тело и после некоторого раздумья объявил, что смерть наступила не ранее двадцати пяти минут назад. Следователь глубокомысленно кивнул.

– Благодарю вас, доктор.

Лежащий на земле Станицын тихо застонал и открыл глаза.

– Слава богу, с вами все в порядке! – воскликнула Вера Дмитриевна. – А то мы уже начали волноваться. Вы так долго не приходили в себя…

Станицын попытался встать, но ноги не держали его, и он со стоном опустился обратно на землю.

– Сережа, ну помоги же ему! – сердито воскликнула Оленька.

Совместными усилиями грузного доктора кое-как подняли и отвели в дом, причем Сергей Сергеевич поддерживал его с одной стороны, а Севастьянов – с другой. Шествие замыкали Вера Дмитриевна, которая несла шляпу доктора, и Оленька, которая несла нюхательную соль.

Максим Алексеевич поглядел им вслед, перевел взгляд на мертвую Любовь Осиповну, мокрые волосы которой сбились на сторону, и покачал головой.

– Да, темное дело, – уронил он. – Поразительно, только что она вернулась в город, была полна таких надежд, и вот все кончилось… Интересно, у кого имелись причины от нее избавиться? – он задумчиво покосился на даму в лиловой амазонке.

Амалии не понравился его намек, тем более что она отлично знала: дело о наследстве тут совершенно ни при чем. Но, так как наша героиня за словом в карман никогда не лезла, то она и сейчас не стала колебаться с ответом.

– Я полагаю, у того, кто ее убил, – произнесла она спокойно. – Найдите этого человека, и он вам все расскажет.

После чего повернулась и пошла в дом, по пути сердито сбивая хлыстом ни в чем не повинные верхушки садовых растений.

2

– Она успела сказать вам что-нибудь? – были первые слова Амалии, когда она вновь увидела Севастьянова.

Степан Александрович с удивлением взглянул на нее.

– О Натали? Нет. Когда я нашел ее, она была уже мертва.

– Понятно, – сказала Амалия. – Еще один вопрос. Когда она обещала рассказать вам, где находится ваша жена, кто-нибудь мог слышать ваш разговор?

Севастьянов побледнел, покраснел и наконец признался баронессе, что разговор имел место на открытой веранде «Бель Вю», так что любой, кто находился поблизости, мог его слышать.

– Мне бы хотелось, чтобы вы вспомнили всех, кто находился поблизости, – заявила Амалия. – Не обязательно сейчас, но я должна знать, кто там был.

– Значит, вы считаете, что Любовь Осиповна… – медленно начал Севастьянов. – Ее убили потому, что кто-то не хочет, чтобы я нашел свою жену? – Он покачал головой. – Но ведь это абсурд!

Амалия не стала его разубеждать. Мельком поглядев на доктора Никандрова, который у окна пил коньяк, она подошла к Федоту Федотычу. Отчего-то, завидев ее, почтмейстер расплылся в счастливой улыбке и склонился так низко, словно перед ним была не баронесса Корф, а по меньшей мере особа царствующего дома.

– Федот Федотыч, – без обиняков начала Амалия, – мне бы хотелось узнать у вас, кто в Д. выписывает «Новое время». Есть здесь такие жители?

– Есть, – с готовностью подтвердил почтмейстер.

– Кто именно?

Федот Федотыч сделал паузу, во время которой рука баронессы успела незаметно побывать в его кармане. Почтмейстер сунул руку в карман, убедился, что в нем находится приятная на ощупь бумажка, и приосанился.

– Шестнадцать человек, – объявил он, после чего перечислил имена. Среди подписчиков, как выяснила Амалия, были доктор Станицын, поверенный, Сергей Сергеевич Пенковский, а также… А также еще Степан Александрович, – докончил почтмейстер, глядя на Амалию полным обожания взором.

«Черт побери!» – гулко промолвил противный голос в голове молодой женщины. «Позвольте, а что, если он сам себе послал второе письмо?» – задала она вопрос самой себе.

Амалия впилась в Севастьянова взглядом. Что, если такой положительный с виду, флегматичный человек, примечательный разве что своими бакенбардами, просто-напросто беззастенчиво дурачит ее? Но зачем? Что за дьявольскую игру он затеял, если это и впрямь был он?

Амалия услышала чей-то почтительный кашель – и вздрогнула. Возле нее стоял старичок лет шестидесяти, совершенно лысый, с усами штопором и со Станиславом в петлице. Он шаркнул подагрической ножкой и громко объявил, что имеет честь лицезреть новую богиню. Амалия вопросительно поглядела на почтмейстера.

– Андрей Силантьич, дядюшка Веры Дмитриевны, – поторопился представить их друг другу Федот Федотыч. – А это, гм, баронесса Амалия Корф.

Старичок заулыбался, повторил: «Богиня!» – и почтительно пожал тонкую руку в перчатке.[41]

А доктор Станицын в то же время мешком сидел на угловом диване, его лицо все еще было очень бледно. Он не выносил вида мертвых, хоть при его профессии ему и следовало бы относиться спокойнее к таким вещам, как смерть и разложение. Заметив вошедшего в гостиную судебного следователя, он дернул ртом и ослабил слишком тесный ворот сорочки.

– Сударь, – вскинулся хозяин дома, – если вы не возражаете, мы хотели бы разойтись. Просто кощунство оставаться здесь, когда произошло такое несчастье…

Максим Алексеевич поглядел на стоявшего рядом Петра Ивановича, поверенного, и тот понял, что значит его взгляд.

– Вы хотите допросить нас в качестве свидетелей? – очень вежливо молвил Калмин. – Но сейчас уже поздно, и к тому же время для допроса не самое подходящее… не говоря уже о том, что в доме находилось столько людей…

– Вы правы, – на удивление легко согласился следователь. – Поэтому я прошу вас всех просто сесть и написать, что вы помните о Любови Осиповне, а также не заметили ли вы во время вечера чего-нибудь подозрительного. И я сразу всех отпущу.

Поверенный нахмурился.

– Должен сказать, я вовсе не уверен, что ваши действия законны… – начал он.

– Вы так говорите, Петр Иванович, будто вам есть что скрывать, – спокойно парировал следователь, и, к своему удивлению, Амалия заметила, как поверенный стушевался.

– А что именно нам писать? – капризно спросила Ольга Пантелеевна.

Следователь на мгновение задумался.

– Давайте сделаем так. В начале вы пишете: «Мая месяца восемнадцатого числа 188… года, я, нижеподписавшийся, свидетельствую, что…» Далее излагаете все, что помните о Любови Осиповне. Как она пришла сюда, как вела себя, не заметили ли вы чего-либо странного, и так далее. В конце показаний ставите подпись. Потом я вызову вас для допроса, если понадобится.

Ольга Пантелеевна кликнула горничную и велела ей принести бумаги и чернил на всех.

– Только, пожалуйста, уберите ее оттуда поскорее, – смущенно потупясь, попросила хозяйка дома. – Просто ужасно, что она лежит там, и…

С точки зрения Оленьки, ужасным было, конечно, то, что судейская вдова имела несчастье преставиться именно в ее саду, но так как госпожа Пенковская была хорошо воспитана, вслух она свои мысли не высказала.

– У вас есть какие-то версии? – внезапно спросил Калмин у Чечевицына.

– Есть, – подтвердил тот. – Я осмотрел сад, и мне кажется, я знаю, откуда пришел убийца. Но мне нужна ваша помощь, господа.

Амалия не без оснований полагала, что никакой помощи Чечевицыну никто не окажет, потому что всем больше всего хотелось оказаться дома. Тем не менее она отошла в простенок между окнами, выбрав место с таким расчетом, чтобы видеть оттуда большинство пишущих.

Доктор Станицын, кривя губы от отвращения, написал, что Любовь Осиповна сказала ему «Добрый вечер» и заговорила с Федотом Федотычем. Федот Федотыч, прилежно скрипя пером, каллиграфическим почерком заполнил полстраницы, из которой следовало, что покойная была в восторге от местной погоды. Степан Александрович, дергая бакенбарду, думал, как выразить то тягостное чувство, которое он ощутил, увидев в фонтане труп, и ничего так и не надумал. Петр Иванович Калмин, по привычке полагая, что все сказанное следствию может быть потом использовано против свидетеля, сослался на то, что не видел убитую или не обратил на нее внимания, а потому и ничем не может помочь. Вера Дмитриевна вполголоса переговаривалась с глухим дядюшкой, который по-прежнему косился на Амалию до неприличия горящим взором:

– Андрей Силантьич, надо написать, что именно мы помним о Любови Осиповне! Понимаете? Максим Алексеич просит!

– Что-с?

– Любовь Осиповна! Вы же с ней разговаривали! Помните?

– Молодежь! – вздохнул старик.

Вера Дмитриевна с отчаянием махнула рукой и стала убористым почерком заполнять листок. Что-то в этом листке привлекло внимание Амалии, и она подошла ближе.

– А вы, сударыня, почему не пишете? – Въедливый Максим Алексеевич каким-то образом уже очутился возле нее. – Полагаю, вас моя просьба тоже касается.

– Я приехала уже после того, как женщина была убита, – холодно ответила Амалия. – Право же, не понимаю, чем я могу вам помочь.

– И вам, конечно же, неизвестна причина, по которой ее могли убить?

– Устанавливать причины – дело следствия, – отозвалась Амалия, пожимая плечами. – Боюсь, я тут бессильна.

Чечевицын нахмурился. Чем-то женщина в лиловом неуловимо раздражала его, хоть он и старался быть как можно объективнее к людям. Но, на его взгляд, от богатой петербургской дамы так и веяло высокомерием, не говоря уже о том, что у нее единственной из всех присутствующих как раз и была веская причина раз и навсегда избавиться от Любови Осиповны.

А Амалия смотрела на Севастьянова, который исписывал уже вторую страницу, и думала, правильно ли она поступает, доверяя ему, человеку, который показался ей таким простым и искренним. Ведь она всегда знала, что нет ничего обманчивее внешности.

«Во-первых, странным кажется уже бегство Натали с пустыми руками, в неизвестность. Во-вторых… Во-вторых, он явно не так прост. У него было страшное лицо, когда он обрушился на тетку… Затем газета… да… Но письмо, которое обвиняет его в убийстве? К чему оно? И почему все-таки Серпухов? Интересно, есть ли у него знакомые в Серпухове?»

Один за другим гости отдавали исписанные листки следователю, который благодарил их, пробегал глазами показания и обещал, если что, вызвать их повесткой для более подробного разговора. Гости ежились от одного упоминания о возможном допросе, но Максиму Алексеевичу все было хоть бы хны: в качестве представителя закона он был неумолим.

– Значит, вы ничего не помните? – спросил он у Калмина, который написал самые короткие показания.

– Вы же сами были на вечере, – парировал поверенный. – Многое вы успели заметить? Может быть, вы видели, кто ее убил? Тут было столько народу, что…

Максим Алексеевич задумчиво покусал нижнюю губу. И в самом деле, помыслил он, надо будет хорошенько покопаться в памяти. К примеру, господин Севастьянов, который старательно искал убитую, выглядел не то чтобы подозрительно, но довольно интригующе. Сам Севастьянов, кстати, уже стоял перед ним и с робостью, странной в таком могучем человеке, протягивал два мелко исписанных листа.

«Что такое, зачем?» – ужаснулась Амалия, заглянув в них.

– Так… очень хорошо… – пробормотал Чечевицын, просмотрев показания. – Значит, вы пришли нарочно, чтобы узнать от убитой о своей супруге?

Амалия сделала нетерпеливый жест. Зачем, ну зачем Севастьянову надо было об этом писать? Ведь от такого признания всего полшага до подозрения в убийстве.

– Да, Любовь Осиповна обещала мне… – начал Степан Александрович и умолк.

Чечевицын строго посмотрел на него и поправил очки.

– На вашем месте, милостивый государь, я бы не уезжал далеко из города, – внушительно проговорил он.

По лицу Севастьянова разлилась краска, он тяжело задышал и вскинул подбородок.

– Вы что же, подозреваете меня?.. – начал он.

– Что-с? – скрипучим голосом спросил дядюшка Веры Дмитриевны. Кроме него с племянницей, Амалии, следователя и Степана Александровича, в комнате больше никого не оставалось.

– Дядюшка! – плачущим голосом одернула его племянница.

– Так все из-за его жены? – продолжал Андрей Силантьич. – Верно, говорила мне покойница про нее! Мол, бедный Степан Александрович весь извелся, а только зря, потому как жена без него поживает прекрасно. В Париже, сказала, в прошлом году мимо нее в богатом экипаже прокатила, да еще и вид сделала, будто знать ее не знает, изображала родства не помнящую, а сама когда-то все в гости напрашивалась и вообще…

– Дядюшка! – воскликнула Вера Дмитриевна. – Как вы могли слышать, что Любовь Осиповна вам сказала? Ведь вы же… вы же… – Девушка запнулась.

– Что-с? – спросил дядюшка и посмотрел на нее строго. – Молодежь!

Амалия живо обернулась к старику, и следователь поразился выражению ее лица.

– Что? – вырвалось у молодой женщины. – Так Любовь Осиповна видела ее в Париже? В прошлом году?

– Ну да, – подтвердил Андрей Силантьич, счастливый тем, что в кои-то веки хорошенькая женщина обратила внимание на его подагрическую персону. – Ведь Любовь Осиповна сама там жила, со своим кавалером… Нравы!

3

– По-моему, он все придумал, – сказала Амалия упрямо, когда они с Севастьяновым возвращались от Пенковских.

Мушкетера молодая женщина вела в поводу. Городок давно уже спал, и цокот копыт лошади был единственным звуком, который нарушал царившую вокруг тишину.

– Придумал? – поразился Степан Александрович. – Но зачем?

– А может быть, просто не так расслышал, – продолжала Амалия. – Однако мне вся эта история крайне не по душе.

Севастьянов остановился. В сумерках она видела лишь, как блестят его глаза. Мушкетер вздохнул и ткнулся носом в плечо Амалии.

– Скажите честно, – заговорил Степан Александрович, и голос его (то ли от ночного мрака, то ли от волнения) звучал как-то глухо. – Вы считаете, Любовь Осиповну убили из-за того, что она знала, где моя жена?

Амалия покачала головой и призналась:

– Пока я вообще не знаю, что и думать. Полагаю, как только на мой запрос придет ответ, мы с вами сможем отыскать Домбровского и от него узнаем, что стало с вашей женой.

– Ничего хорошего, – внезапно заявил Севастьянов. – Она пошла по рукам, вот и все. А гусара давно бросила – точно так же, как бросила меня. Но я, глупец, на что-то надеялся, верил…

Он не договорил, однако Амалия и так поняла, что он имеет в виду.

– Уже поздно, – внезапно сказал Степан Александрович. – Вам нельзя в темноте возвращаться в Синюю долину. Там дорога нехороша, ночью можно упасть с лошади. Если вам угодно, я могу проводить вас до «Бель Вю», Гаврила Модестыч предоставит вам ночлег.

– Да, разумеется, – согласилась Амалия, думая совсем о другом. – Надо будет им сказать, чтобы задали Мушкетеру овса.

У входа в гостиницу они столкнулись с рыжим Антошей. Завидев Амалию, юноша так смутился, что все его веснушки буквально вспыхнули.

– Антон, скажи дяде, что баронесса Корф переночует у вас, – проговорил Севастьянов. – И пусть о лошади как следует позаботятся.

– Ты что же, теперь при гостинице состоишь? – спросила Амалия, когда Степан Александрович ушел.

Веснушчатый юноша застенчиво кивнул. И после небольшой заминки объяснил:

– В лавке несчастье случилось.

– Несчастье? – насторожилась Амалия. – Что за несчастье?

– Я на портрет государя чай опрокинул, – признался Антон. – Пропал портрет, совсем пропал. А папенька на меня накричал, что я погибели его хочу.

Амалия поглядела на его сокрушенное лицо, и ее неудержимо потянуло расхохотаться. Но она знала, что это обидит Антона, и героическим усилием сумела сдержаться.

– Сейчас в гостинице уже не топят? – спросила она.

– Нет, – ответил Антон, – но если вам угодно, я могу распорядиться.

– Да, – сказала Амалия. – В мае бывают холодные ночи, и мне не хотелось бы простудиться. За беспокойство я заплачу, не волнуйся.

– Что вы, какое беспокойство! – возразил юноша и, радуясь, что дядя Гаврила уехал по делам на какую-то ярмарку и он, Антоша, единолично может отдавать приказы, побежал распоряжаться.

4

Когда Амалия утром вернулась в Синюю долину, Дмитрий доложил, что для нее пришла телеграмма, а кроме того, с нарочным прибыло письмо. Узнав на конверте почерк Зимородкова, телеграмму Амалия покамест отложила и принялась за чтение ответа, который ей прислал ее друг.

Следует отметить, что Зимородков на редкость дотошно выполнил просьбу Амалии. В письме он перечислил всех Домбровских, которые служили в армии, с названиями полков и описанием мест нынешней дислокации тех самых полков. Всего людей с такой фамилией набралось сорок шесть человек, причем гусар среди них насчитывалось четверо. Двум из них, братьям, было соответственно двадцать два и двадцать три года, еще один был полковник сорока восьми лет от роду, и, наконец, возраст четвертого гусара Домбровского в настоящее время не имел значения, потому что он в прошлом году умер от перитонита. Впрочем, как уточнил Зимородков, последний Домбровский все-таки дожил до тридцати девяти лет.

Таким образом, ни один из перечисленных в письме людей никак не подходил на роль неизвестного похитителя Натали, и Амалия, подавив досаду (которая накатывала на нее всякий раз, когда сложное дело поворачивалось не так, как она рассчитывала), стала читать дальше.

«Что касается вашей госпожи Лапиной (в замужестве Севастьяновой), то сия особа успела оставить по себе довольно значительный след в наших архивах. Что только она ни выдумывала, дабы не выступать свидетельницей на процессе господина Перепелкина, каковой процесс, конечно же, мог нанести серьезный ущерб ее репутации. Потому что именно из-за нее вышеозначенный г-н Перепелкин сначала влез в долги, а потом и вовсе стал употреблять не по назначению казенные деньги, желая обеспечить даме сердца вояжи в Париж и Баден-Баден, хорошо обставленную квартиру в Москве, собственный выезд и т. д. В конце концов все открылось, и получился грандиозный скандал. Замять дело не удалось, хотя Перепелкин и клялся, что вернет деньги, мол, на него нашло временное затмение и т. д. Следует отметить: несмотря на толки о затмении и прочих астрономических явлениях, он до последнего покрывал свою любовницу, чтобы она пострадала как можно меньше. Ни к чему хорошему, разумеется, его поведение не привело. Постановлением суда он был признан виновным и приговорен к ссылке в Тобольск, откуда принялся слать виновнице своего жизненного крушения многочисленные письма. По нашим сведениям, он приглашал ее ехать к нему разделить его судьбу, но Наталья Георгиевна отчего-то не поспешила ответить согласием на сие предложение. Проведя в ссылке несколько лет, ссыльный неожиданно бежал в начале этого года.

В данное время Вениамин Александрович Перепелкин находится в розыске, но так как он всего лишь растратчик, а не лицо, представляющее опасность для государственного строя, нельзя сказать, чтобы искали его особенно усердно. Скорее всего, он либо скрылся за границу, либо проживает где-то по чужому виду. Его жена Нина Антоновна, его отец и родственники (мать умерла в декабре прошлого года) утверждают, что не знают, где он находится, и что они не имели от беглеца каких-либо вестей. Их показания были подтверждены показаниями дворников[42] и прислуги. Насколько им можно верить, я полагаю, вы понимаете не хуже меня».

Дальше в письме были довольно подробно перечислены приметы беглого Перепелкина, а также прилагалась биография Натали, взятая из архива сыскного отделения.

Судьба женщины оказалась вполне обычной для ее круга: отец бросил мать, которая растила дочь совершенно одна, потом у красивой девушки появился первый покровитель, второй, третий… Она пыталась выступать на сцене, но, хоть и называла себя артисткой, таланта у нее не было никакого. История с Перепелкиным наделала много шума, его семья возбудила против нее процесс и потребовала продать квартиру и выезд, чтобы хоть как-то покрыть нанесенный казне урон, газеты стали рисовать на нее карикатуры и открыто называть камелией[43]. Словом, только ленивый не бросил в нее камень. И тут на ее жизненном горизонте появился бесхитростный, не слишком богатый, но зато надежный провинциал, в котором она увидела свое спасение. А потом был вечер у Оленьки Пенковской и исчезновение Натали, которое чем дальше, тем сильнее тревожило Амалию.

Она вздохнула и стала вновь читать бесполезный список Домбровских, который, судя по всему, ничем не мог ей помочь.

Вошла Лиза и объявила, что явился господин Севастьянов и спрашивает, может ли она его принять.

– Пешком? – буркнула Амалия.

– Нет, на двуколке прибыл, – несколько удивившись вопросу, ответила горничная.

Через минуту Степан Александрович уже входил в гостиную, держа под мышкой серую кошку. Едва поглядев на его лицо, Амалия уже знала, что он ей скажет.

– Я получил сегодня еще одно письмо с буквами из газеты, – сообщил Севастьянов после того, как они обменялись обычными приветствиями. И протянул Амалии конверт с отпечатком чьего-то грязного пальца.

Развернув его, Амалия извлекла листок, на котором значилось:

«ТЫ УБИЛ СВОЮ ЖЕНУ, НО ТЕБЕ НЕ МИНОВАТЬ РАСПЛАТЫ».

– Это уже начинает меня нервировать, – сердито сказал Севастьянов.

Амалия, не отвечая, задумчиво смотрела на конверт.

– На сей раз отправлено из Ярославля? – спросила она.

– Да.

– Однако автор писем чертовски предусмотрителен, – пробормотала молодая женщина. – То Серпухов, то Ярославль… – Она покосилась на Степана Александровича. – Что за газета, у вас нет никаких соображений? Я имею в виду, из которой вырезали буквы.

Севастьянов призадумался.

– Первый раз, когда я получил письмо, мне показалось, что буквы похожи на те, что в заголовках «Нового времени», – признался он. – Я же выписываю эту газету. А тут… – Он глубоко вздохнул и покачал головой. – Нет, точно не «Новое время». Скорее, какая-то дешевая провинциальная газета вроде «Губернского вестника» или «Уездных вестей». Видите, какая скверная печать, какие слепые буквы? Поэтому я и думаю, что тут использовали наше местное издание.

– А вы выписываете местные газеты? – как бы между прочим осведомилась Амалия. – Мне бы хотелось все-таки поточнее узнать, откуда взяты буквы.

– Местные – нет, – отозвался Степан Александрович. – Там, знаете ли, все-таки пищи для ума маловато. Вот «Новое время» читать интересно, хотя я не во всем с ними согласен. И «Вестник Петербурга», который господин Верещагин издает, – любопытная газета.

– Верещагин – мерзавец, – спокойно сказала Амалия.

Степан Александрович поежился, поглядел на ее лицо и подумал, что у нее наверняка должны быть свои причины, чтобы так говорить. Может быть, она даже лично знакома со знаменитым редактором и владельцем нескольких изданий[44]. Но он постеснялся расспрашивать, а у Амалии не было охоты давать объяснения.

– Вы получили сведения о том человеке? – после паузы спросил он.

– О Домбровском? Да. Хотя и… Скажите, вы совершенно уверены, что его фамилия Домбровский?

– Конечно, – слегка удивившись вопросу, ответил Степан Александрович. – Я же прекрасно помню, как мы шли по улице, и вдруг Натали воскликнула: «О, надо же, я готова поклясться, что это Домбровский!»

– Но вы видели его вблизи? – настаивала Амалия. – Ему действительно было столько лет, сколько вы сказали? То есть лет двадцать пять – двадцать шесть, стало быть, сейчас ему должно быть около тридцати?

– Разумеется, – отозвался Степан Александрович. – Я же не слепой! Он сказал, что в городе ненадолго, был очень любезен с Натали, пожелал мне, – тут мужчина поморщился, как от физической боли, – удачи и пошел дальше.

– А с чего вы взяли, что он гусар? На нем была гусарская форма?

– Нет, он был в штатской одежде. Но Натали сказала, что он служит в гусарском полку.

Мгновение Амалия смотрела на него, не понимая. Затем еще раз взглянула на письмо, которое лежало перед ней, – и все для нее сразу же стало на свои места.

– Все ясно, – объявила она, поднимаясь с места. – Значит, мы едем в Звенигород. Дмитрий! Запрягай карету, немедленно! Отвезешь нас на вокзал! – Она обернулась к Севастьянову, глаза ее сверкали. – Только, Степан Александрович, давайте прежде всего условимся. Никаких необдуманных действий, хорошо? Я понимаю ваше состояние, но прежде всего нам необходимо выяснить, что произошло с Натали. Поэтому с Домбровским буду разговаривать я, а вы будете только слушать. Договорились?

Севастьянов кивнул, глядя на нее во все глаза.

– Значит, вы нашли его? – с робостью, странной в таком гиганте, спросил он.

– Думаю, что да, – коротко ответила Амалия. – Едем!

– А как же Мышка? – всполошился Степан Александрович. – Я не могу ее бросить!

– Мышка останется здесь и будет ловить мышей, тем более что их тут видимо-невидимо. – Амалия умела распоряжаться не хуже какого-нибудь генерала. – Дмитрий, да поторапливайся же!

Она в нетерпении схватила со стола письмо Зимородкова, и от резкого движения на пол упала телеграмма. Степан Александрович нагнулся и подобрал ее.

– Ах да, телеграмма… – вспомнила Амалия. Занятая письмом, она начисто забыла о телеграмме из дома. – Дайте-ка ее сюда.

Текст телеграммы гласил:

«КАЗИМИР СОШЕЛ С УМА ПОСЫЛАЮ ЕГО К ТЕБЕ ЖДУ РАСПОРЯЖЕНИЙ НАСЧЕТ АДВОКАТА МАМА»

– О нет! Только этого не хватало! – вырвалось у Амалии сердитое восклицание. – Лиза! Если сюда в мое отсутствие явится маленький господин и скажет, что он мой дядя Казимир, пусть его разместят где-нибудь и кормят, но не более того. Денег ему не давать, карт в руки не давать! А если он начнет возмущаться, скажите ему, что он может возвращаться домой! Дмитрий, ты уже запряг лошадей? В мое отсутствие остаешься вместо управляющего! И не забудь найти мне кого-нибудь, кто бы ухаживал за садом!

5

Учения только что закончились. Раевский, командир 6-го гусарского полка, расквартированного с осени прошлого года в Звенигороде, сделал офицерам напоследок несколько замечаний и разрешил разойтись. Он уже предвкушал роскошный ужин, который ждет его в доме купца Карякина, человека, который благоговел перед армией и сам мечтал когда-то стать военным, но возле дома Раевского встретил денщик и доложил, кашлянув в кулак:

– Ваше высокоблагородие, там дама-с, и с ней господин. Говорят, что желают видеть вас. По делу, – добавил он.

Раевский тяжело вздохнул, сразу же вспомнив историю, которая приключилась полгода назад с одним из его офицеров и закончилась поспешной свадьбой; нервы тогда потрепала Раевскому порядочно. Он смотрел сквозь пальцы на любовные приключения своих подчиненных, но ненавидел, когда ему приходилось держать ответ за их шашни.

«Интересно, кто на сей раз? – мрачно подумал он. – Лосев, что ли? Этот молодец своего не упустит, даром что замухрышка. Или Закревский? Тот на днях хвастался, что закрутил роман с одной из местных дам. Мало ему было дуэли в прошлом году…»

Денщик кашлянул снова, и Раевский сердито покосился на него.

– Дама хоть хорошенькая? – безнадежно спросил он.

– Хорошенькая, – радостно осклабился денщик. – Да вы не волнуйтесь, ваше высокоблагородие. Если у нее и есть дочь, то она еще в куклы играет.

Чувствуя в душе неимоверное облегчение, Раевский все же поставил денщику на вид неуместность его замечания и вошел в дом.

Когда он увидел гостью, все недавние соображения о любовных приключениях господ офицеров его полка, а также прочие сиюминутные и суетные мысли мигом вылетели из его головы.

Как уже понял читатель, причиной того, что Амалия решила зачем-то ехать в Звенигород, было письмо ее друга Зимородкова. А еще точнее, несколько строк в том самом письме: «Домбровский Юлиан Юлианович. 32 года, врач 6-го гусарского полка. Нынешнее место дислокации – Звенигород».

Если человек служит в гусарском полку, то это, согласитесь, еще не обязательно означает, что он является гусаром. В конце концов, он может оказаться и самым обыкновенным конюхом. И, поскольку Амалия имела основания думать, что Зимородков предоставил ей самые точные сведения, она решила, что именно этот Домбровский – единственный, кто имел отношение к гусарам и к тому же подходил по возрасту, – и является тем самым похитителем Натали.

Однако на пути в Звенигород, несмотря на соглашение, Севастьянов несколько раз повторил: «Если он разбил ей жизнь, я убью его», что Амалии не понравилось. Поэтому она заметила, мол, для начала надо навести справки у полковника, – кому, как не ему, знать всю подноготную его людей.

Не подозревая о сложных хитросплетениях судьбы, которые привели к нему красивую даму и ее угрюмого, похожего на медведя спутника, Раевский объявил, что он рад, счастлив, готов служить и вообще находится целиком в распоряжении баронессы Корф. На Севастьянова гусарский командир уже не смотрел.

– По правде говоря, господин полковник, – сказала Амалия, – мы бы хотели навести у вас справки о вашем враче, господине Домбровском.

Раевский немного удивился. Лично он может зарекомендовать Юлиана Юлианыча как добросовестного, знающего свое дело человека. По крайней мере, в полку на него нет никаких нареканий.

– Вы бы не могли послать за ним? – попросил Севастьянов, которому успели наскучить все эти китайские церемонии. – Я бы хотел сказать ему несколько слов.

– Да, конечно, – сказал Раевский. – Мишка! Сходи-ка к Ферье, к портному, да позови Юлиана Юлианыча сюда. Он у портного квартирует, – пояснил он, улыбаясь Амалии. – А зачем вы хотите его видеть, сударыня? Неужели он что-то натворил?

– Возможно, – отозвалась Амалия, ничуть не погрешив против истины. – Кстати, как поживает его жена? Ее зовут Натали, кажется?

– Да, – подтвердил Раевский. И продолжил: – Но насчет его жены я, сударыня, ничего не могу вам сказать, потому что он с ней разошелся, и довольно давно. Да и, насколько мне известно, у них был брак, так сказать, по обоюдному согласию, а не тот, что одобрен церковью.

Степан Александрович сделался красен, как медный таз. Амалия с тревогой покосилась на него. Все было ясно. Или почти все, кроме нескольких деталей, которые не давали баронессе покоя. Например, почему Натали, убегая из дома, не взяла с собой драгоценностей? Содержанка, да еще такая искушенная, она должна была прекрасно знать, что лучше всего забирать с собой то, что еще может ей пригодиться. Или то, что она держала дома, было пустяком по сравнению с ценностями, которые она, скажем, хранила в банке и о которых не подозревал наивный Севастьянов?

В коридоре послышались шаги и голоса.

– А вот и Юлиан Юлианыч, – сообщил Раевский.

Дверь отворилась, и в сопровождении денщика в комнату вошел высокий блондин довольно приятной внешности. Однако прежде, чем он успел сделать несколько шагов, страшно побледневший Степан Александрович сорвался с места – и бросился на него.

То, что последовало за этим, денщик Мишка в компании других денщиков позже описывал так: «Чуть не уходил он, значится, доктора-то. Ты, кричит, ее погубил, я тебя убью, и всякое такое. Еле-еле мы с полковником его оттащили. Полковник-то мой человек сильный, да и он бы не справился, коли купец наш не прибежал бы на подмогу. Только купец, значится, и смог с медведем этаким сладить. А то никак!»

Когда Карякин, Раевский и денщик объединенными усилиями отволокли наконец разъяренного Севастьянова в другой конец комнаты, Домбровский медленно опустился на стул, растирая шею.

– Ну замечательно… – пробормотал он. – Я не понимаю, в чем дело! Я где-то видел этого господина, но чего он от меня хочет? Набросился, как безумец…

– Мерзавец! – крикнул Степан Александрович, порываясь вырваться. – Убью!

– Его жена – Наталья Георгиевна Лапина, – сказала Амалия спокойно. – Знаете такую?

– Знаю ли я? – поразился Домбровский. – Конечно, видел ее в Москве. Она тогда жила с… с одним моим знакомым.

Его спокойствие сбивало Амалию с толку. Чувствовалось, что гусарский доктор не притворяется, а действительно не понимает, чего от него хотят.

– Какое отношение она имеет ко мне? – уже сердито спросил врач, который хоть и был поляком, но говорил по-русски без малейшего акцента.

– Он думает, что вы увезли его жену, – пояснила Амалия.

– Я? – поразился Юлиан Юлианович. – Зачем?

– Нечего врать! – крикнул Севастьянов. – Полковник уже сказал, что твою жену зовут Натали! Это она, она!

Тут Домбровский так удивился, что даже забыл про ноющую шею.

– Сударь, вы в своем уме? Ту даму, о которой вы говорите, зовут Наталья Пригожина, и мы давно уже расстались. Это не ваша жена! Не понимаю, что могло взбрести вам в голову! И вообще вашу жену я не видел уже несколько лет. Верно, я теперь вспомнил, встретил вас с ней в… в уездном городке…

– Почти пять лет назад, – подтвердила Амалия. – И вскоре после того она исчезла.

Домбровский несколько раз озадаченно мигнул.

– Прошу прощения… Я не знал. Но, если она исчезла, я не имею к ее исчезновению никакого отношения, поверьте мне! Тем более что она была… была одно время дорога моему другу. Я бы скорее руку себе отрубил, чем дотронулся до нее!

Молодой мужчина казался совершенно искренним, и даже Степан Александрович, очевидно, наконец-то поверил ему. Могучий Карякин отпустил его, и Севастьянов, всхлипнув, повалился на диван, закрыв лицо руками.

– И тем не менее вам придется кое-что мне объяснить, – сказала Амалия. – Зачем вы тогда приехали в Д.? Только не надо говорить мне, – прибавила она, – что вы случайно оказались там и опять-таки случайно встретили Натали Лапину, в то время жену Севастьянова.

6

Домбровский вопросительно покосился на полковника (чье лицо было совершенно невозмутимо) и перевел взгляд на Карякина. Тот кашлянул, приосанился и, пригладив бороду, пробормотал:

– Ну что ж… Пойду-ка я, пожалуй, насчет ужина распоряжусь. Гхм! Если понадоблюсь, ваше высокоблагородие…

– Мы вас позовем, – кивнул Раевский. – Мишка! Ступай-ка в конюшню, проверь, как там моя лошадь.

Когда Карякин и денщик вышли, в комнате остались только Амалия, Севастьянов, полковник и Домбровский. Последний тяжело вздохнул.

– История очень долгая, – мрачно сказал он. – Но если вы ищете в ней романтическую подоплеку, то, уверяю вас, ошибаетесь.

– Послушайте, пан Домбровский, – вмешалась Амалия. Теперь она говорила по-польски. – Мы ищем пропавшую женщину. До сего дня мы считали, что она бежала с вами, но теперь выяснилось, что это не так. Теперь мы опасаемся, что с ней могло случиться самое худшее, и поэтому мы просим вас все-таки рассказать нам все, что вы знаете. Поймите, она исчезла, пропала бесследно. Если она не бежала с вами, то что же с ней произошло?

Домбровский задумался.

– Хорошо, я расскажу, – внезапно решился он. – Но я даже и подумать не мог… – Военный медик беспомощно пожал плечами. – Господин полковник, я могу рассчитывать на то, что все останется между нами?

– Слово офицера, – спокойно произнес Раевский.

– Тогда… – Юлиан Юлианович снова вздохнул. – Что ж, как я понимаю, вас интересует, почему я оказался в Д. Так вот, еще учась в Москве, я познакомился с одним человеком и подружился с ним. Его звали Вениамин. Вениамин Перепелкин. Он тоже хотел стать врачом, но его семья решила, что он станет чиновником, как и его отец. Потом… – Домбровский дотронулся до шеи и поморщился. Степан Александрович слушал его, почти не дыша. – Потом он стал работать по своей части, я – по своей, но тем не менее мы не раздружились. Как раз тогда он встретил Натали – и потерял голову. Он был уже женат, его родители подыскали ему достойную невесту, но он говорил, что с Ниной у него челюсти сами собой вывихиваются от скуки. А Натали… – Он задумался, и Амалия поняла, что он не хочет порочить имя друга и оттого тщательно подбирает слова. – Ей, знаете ли, многого хотелось. Вокруг нее вертелось много народу, и моему другу пришлось прилагать определенные усилия, чтобы показывать, что он не хуже прочих.

– Мы знаем, – пришла на помощь к нему Амалия. – Он стал занимать деньги, потом занимать их там, где не следовало, а в конце концов пошел под суд за растрату.

Домбровский кивнул.

– Вы уже все знаете… Что ж, тем лучше. Когда начался процесс, Натали испугалась. Во-первых, она дорожила его подарками и не желала с ними расставаться, а кроме того, не хотела, чтобы ее имя валяли в грязи. Конечно, он ее выгораживал… но газеты были к ней безжалостны. Потом я получил назначение и уехал в полк, окончание истории стало мне известно из газет. Вениамина сослали в Тобольск, а через некоторое время я получил от него послание. Он жаловался, что Натали не отвечает на его письма, что, должно быть, полиция их перехватывает и прочее. Но я думаю, все было гораздо проще: она больше не хотела его знать. Через несколько месяцев я получил от него совершенно отчаянное послание. Он умолял меня во имя нашей былой дружбы отыскать Натали и передать ей письмо, которое было вложено в конверт. Ну… – Домбровский замялся. – Я понял, что не смогу ему отказать. Взял отпуск и поехал наводить справки. Узнал, что она вышла замуж, выяснил, где живет, и отправился к ней. На улице я увидел ее вот с этим господином. Мы поговорили, и Натали между прочим сказала, что иногда заходит в лимонадную напротив дома, и пристально на меня посмотрела. По-моему, она подумала, что я к ней неравнодушен, раз отыскал ее. На другой день я пришел в ту лимонадную, и через четверть часа появилась Натали. Я сказал ей, что у меня есть письмо к ней от моего друга. Женщина ответила, что сейчас на нее все смотрят и она не может взять письмо, и сказала, чтобы я пришел вечером к большому дому с фонтаном, там неподалеку березовая роща, и вот в рощу она придет часам к десяти и заберет письмо. В том доме будет званый вечер, и Натали в числе приглашенных, а гостей будет так много, что она сумеет ускользнуть незаметно. По-моему, все это было глупо. Я снова предложил ей взять письмо сейчас, но она сказала, что не может, потому что у нее ревнивый муж и прочее. Ну, я ей и поверил… тем более что там невдалеке сидела такая злобная старуха, которая все на нас косилась…

– Марья Никитишна, – угрюмо уронил Степан Александрович.

– Что было дальше? – спросила Амалия.

– Дальше? – Домбровский поморщился. – А то, что я свалял дурака. Пришел в рощу, ждал, в доме играла музыка, а она так и не пришла. В третьем часу, когда я окончательно продрог, стало ясно, что она меня обманула. Ей не было нужно письмо от моего бедного друга, которого она уничтожила. Он больше для нее не существовал, поймите… Мне было очень больно за него. Но я ничем не мог ему помочь и просто ушел. Я не хотел оставаться в городе и в то же утро уехал. Потом я написал моему несчастному другу, что пытался ее найти и не нашел, но, по-моему, он все понял.

– Вы сохранили его письмо? – спросила Амалия. – То, которое должны были передать ей?

– Оно у меня, – просто ответил Домбровский. – Я хотел его уничтожить, но подумал, что совершу как бы… как бы предательство по отношению к моему другу. Да, я его сохранил. Но не распечатывал! – поспешно добавил молодой мужчина.

– Нам нужно это письмо, – сказала Амалия. – И еще один вопрос, Юлиан Юлианович. Наталья Георгиевна исчезла как раз в ту ночь, когда вы ждали ее в березовой роще. Скажите, пока вы ждали ее, вы не заметили чего-нибудь странного? Может быть, не странного, а просто… ну, не знаю… Там были какие-нибудь другие люди? Что-то необычное не привлекло ваше внимание?

Домбровский на мгновение задумался, но потом решительно покачал головой.

– Ночь была самая обыкновенная, – проговорил он. – Я только слышал, как птицы пели, да в доме играла музыка, и еще где-то лаяли собаки. Больше ничего не помню, к сожалению.

– Спасибо, – искренне сказала Амалия. – Поверьте, вы очень нам помогли.

7

«Уверяю тебя, здесь можно вполне сносно жить. Конечно, зимы здесь суровые, но помнишь, как ты восхищалась женами декабристов, как мечтала сыграть на сцене одну из них… Здесь есть даже театр, так что ты ничего не лишишься. Милая моя, если бы только знала, как я тебя жду! Вся моя надежда на Юлиана, что он отыщет тебя и передаст это письмо. Приезжай, а? Приезжай… Обещаю, нам будет хорошо вдвоем, ничуть не хуже, чем в Москве…»

Как может человек быть таким наивным? Писать продажной женщине, что в Тобольске ничуть не хуже, чем в Москве, и верить, что она соблазнится его приглашением, приедет, не бросит в беде… Амалию стала разбирать злость. Она опустила распечатанное письмо Перепелкина на колени и стала глядеть в окно, чтобы успокоиться.

– Еще две остановки, и мы почти дома, – нарушил молчание Севастьянов.

За те часы, что последовали вслед за рассказом Домбровского, он как-то усох и сжался. Виноватое, смешанное с недоумением выражение не покидало его лица. Амалия видела, что он раздавлен. Раньше, по крайней мере, все было оскорбительно просто – неверная жена сбежала с гусаром, как в скабрезном анекдоте. А теперь оказывалось, что и гусар – не гусар, а только врач гусарского полка, и он всего лишь хотел передать Натали письмо от ее старого друга, причем умыкать чужую жену у него и в мыслях не было. Но куда же она тогда исчезла? Сказала, что выйдет подышать свежим воздухом, улыбнулась и ускользнула в ночь. И ночь скрыла ее следы…

Сто раз, не меньше Амалия допрашивала Степана Александровича, как его жена вела себя в тот роковой вечер. Что она делала, как выглядела, что говорила… И тот снова и снова вспоминал: она была очень весела, много шутила, танцевала до упаду и вообще заражала всех своим весельем.

Одним словом, муж Натали не заметил ничего, что давало бы ключ к ее исчезновению… исчезновению, за которым и прежде Амалии чудилось самое худшее. Теперь же Амалия была в том самом худшем практически убеждена.

– Он говорит, что Натали так и не пришла… – бормотал Севастьянов. – Но она же вышла из дома! Накинула на плечи шаль и вышла… Куда же она могла пойти? – Он даже приподнялся на месте от волнения. – Если, допустим, она все-таки шла к роще и с ней случился несчастный случай… Да нет, исключено! Ведь, когда мы под утро заметили, что ее нигде нет, мы обыскали все вокруг… – Он запнулся. – А что, если она все-таки бежала? Не с Домбровским, а… а с кем-нибудь другим?

– Оставив дома все драгоценности? – хмуро ответила Амалия. – Боюсь, что такое совершенно невозможно.

– Но ведь Любовь Осиповна ее видела в Париже! – горячился Севастьянов. – И узнала!

– Она ошиблась, – терпеливо сказала Амалия. – Или же ее собеседник, тот глухой старичок, неверно понял ее слова.

– А письмо из Ялты? – вскинулся Степан Александрович. – Вдруг его все же Натали написала?

– Нет, – рассеянно ответила Амалия, – его автор – какой-то мошенник, который хочет поживиться на вашем горе.

Почему она была так уверена? И в самом деле, почему? Да потому, что с самого начала, узнав, что Натали не взяла с собой ничего, Амалия заподозрила, что та исчезла не по своей воле. И не вернулась домой потому, что уже не могла никуда вернуться. Ее убили, да, убили, поймите, дамы и господа… И, возможно, ее смерть как-то связана с другой загадочной смертью, которая тогда же случилась в здешних краях. Натали исчезла 9 сентября, а через несколько недель, как записано в дневнике покойного судьи Нарышкина, возле мельницы выловили труп неизвестного с изуродованным лицом… Вроде бы мужчина был убит примерно в то же время, что и Натали…

Нет, одернула себя Амалия, так не годится. Слишком много догадок, слишком много «если». Если Натали и впрямь убили, то куда делось тело? Потому что труп, дамы и господа, не так-то легко скрыть. Допустим, она вышла из дома, кто-то ее подстерег и убил… Но куда делся труп? Ибо ничто на этом свете не исчезает бесследно, все оставляет в окружающем свой отпечаток, надо только уметь его найти.

«Следует послать срочный запрос Зимородкову, не находили ли в губернии неопознанные тела женщин в возрасте около двадцати пяти лет, – подумала Амалия. – Может быть, выловили из воды… не знаю… Если труп утопили точно так же, как и труп того неизвестного, привязав к нему груз, то… то все равно за столько лет останки уже должны были быть обнаружены…»

На станции их ожидал Дмитрий, которого Амалия заблаговременно предупредила о своем возвращении телеграммой.

– Как там дядюшка Казимир? – спросила Амалия. За то время, пока они добирались до Звенигорода и обратно, он уже должен был доехать до Синей долины.

– Никто не приезжал еще, сударыня, – доложил Дмитрий.

Он был очень горд, что во время отсутствия хозяйки ему пришлось быть управляющим, и даже собственноручно поймал двух браконьеров, один из которых клялся, что приходился ему троюродным братом. Но Дмитрий не внял его мольбам отпустить и отволок куда следует.

– Странно… – пробормотала Амалия. – Куда же дядюшка мог запропаститься? Вроде бы он должен был уже объявиться…

Однако она не стала задерживаться на этой мысли, а лишь спросила, что случилось в ее отсутствие.

Дмитрий похвалился, как он поймал браконьеров, объявил, что кошка господина Севастьянова переловила уйму мышей, пока жила у них, и как бы между прочим ввернул, что Степана Александровича искал следователь и очень интересовался, куда тот отправился с баронессой Корф, когда его русским языком попросили не выезжать за пределы губернии.

– Он нашел, кто убил Любовь Осиповну? – сухо спросила Амалия.

– Нет, – ответил Дмитрий. – Но он уверен, что человек, который пришел в сад снаружи. Там сбоку у ограды лопухи были помяты, ну, господин Чечевицын и вынес заключение, что кто-то залез в сад.

И слуга принялся пересказывать местные сплетни. Марья Никитишна, к примеру, уверена, что Любовь Осиповну задушили по причинам романтического толка. Однако Настасья Сильвестровна, тетушка Степана Александровича, объявила, что тут наверняка замешаны деньги, потому как, едва бедная вдова судьи решила бороться за свое имущество, глядь, ее и ухлопали.

– Я только заеду к вам за Мышкой, – сказал Севастьянов, которому надоело слушать болтовню слуги, – и вернусь к себе.

– Да, конечно, – кивнула Амалия. – И не думайте, что я больше не занимаюсь вашим делом, раз мы нашли Домбровского. Я по-прежнему намерена отыскать вашу жену, где бы она теперь ни находилась. Если вы вдруг получите еще какие-нибудь странные письма…

– Я сразу же принесу их вам, – с готовностью откликнулся Степан Александрович.

Коляска миновала аллею и остановилась у крыльца, возле которого болтался длинноногий веснушчатый юноша. Завидев Амалию, он расплылся в широкой улыбке и двинулся прямиком к ней.

– Что ты тут делаешь? – удивилась Амалия.

– Я слышал, вам садовник нужен, – объявил Антоша, глядя на нее преданным взором. – Вот!

– А ты умеешь ухаживать за цветами? – строго спросила Амалия.

– Нет, – беспечно ответил веснушчатый. И отважно добавил: – Но я научусь! А если вам садовник не нужен, то я могу и простым слугой.

– Твоему отцу это вряд ли понравится, – заметила Амалия, испытующе глядя на него.

– Я уже два дня как совершеннолетний, – сообщил Антон, сморщив нос. – И вообще из дому я ушел, так что теперь сам себе хозяин.

– Что, тебе уже двадцать один? – с сомнением спросила Амалия. По правде говоря, она бы не дала ему больше семнадцати.

Антоша кивнул, застенчиво глядя на нее.

– Я и за лошадьми могу ухаживать, – добавил он. – Возьмите меня. Пожалуйста!

– А из дома ты почему ушел?

– Папенька вошел, когда я книжку читал, – вздохнул рыжий. – Накричал и швырнул ее в угол. Не уважает он словесность. Так что я собрал свои вещи и ушел.

Юноша показал на узелок, который лежал возле крыльца. По очертаниям Амалия сразу же определила, что внутри узелка лежит не меньше трех книжек. Почему-то она не сомневалась, что все они принадлежат перу Леопольда д’Аркура.

– Честно говоря, я не знаю… – начала было Амалия и осеклась.

Она отлично помнила, как отец Антоши явился к ней, желая приобрести Синюю долину. Что, если миллионщик не оставил своего намерения и нарочно подослал к ней своего сына? Что, если юноша, такой славный с виду, на самом деле явился сюда шпионить за ней? Особая служба научила Амалию помимо всего прочего осторожно относиться ко всем людям, которые возникали в ее ближайшем окружении.

– Он с Любовью Осиповной соглашение заключил незадолго до ее смерти, – внезапно выпалил юноша.

– Кто? – не сразу поняла Амалия.

– Папенька, – сдал Антоша родителя. – Они договорились, что будут вести дело против вас вместе, а если выиграют, то Синюю долину поделят пополам. Половину – ему, половину – ей. Соглашение у Петра Ивановича заверили, все честь по чести. Теперь папенька хочет Тизенгаузена вытребовать из столицы, чтобы процесс против вас начать. Тот вроде сначала отнекивался, мол, у него дела, а как папенька денег посулил вдвое больше того, что ему обычно дают, адвокат сразу же ответил, что подумает, мол, предложение его заинтересовало. Так возьмете меня в садовники?

Это был уже совершенно новый поворот. Получается, со смертью Любови Осиповны притязания на имение не закончились, а напротив, все еще только начиналось. Амалия пристально посмотрела на Антошу. Он стоял перед ней и переминался с ноги на ногу. В его волосах запуталась белая звездочка с куста сирени.

– Возьму, – сказала Амалия после паузы. – Только чтобы за цветами как следует ухаживал, иначе из жалованья вычту.

– Хорошо, – кивнул Антоша, даже не спросив, какое у него будет жалованье. – А вон и Петр Иванович едет. Интересно, что он тут забыл?

Амалию тоже интересовал этот вопрос. Оказалось, что молодой поверенный явился не один. Вместе с ним в бричке приехал и маленький, кругленький, упитанный господин, в котором Амалия без колебаний признала своего дядюшку Казимира. Судя по унылому виду, Казимир опять проигрался и был в долгу как в шелку.

– Вот-с, – объявил Петр Иванович, кивая на него, – совершенно случайно встретились утром в московском поезде. А потом в городе, где господин Браницкий искал извозчика. Так что я счел своим долгом подвезти вашего дядюшку, сударыня, до Синей долины, на правах, так сказать, друга…

Амалия мило улыбнулась, а про себя пожелала мнимому другу, который заверил направленное против нее соглашение покойной вдовы и здравствующего миллионщика, провалиться в тартарары. Казимир вылез из брички, Лиза приняла багаж, который состоял из одного коричневого чемодана, и понесла его в дом.

– Дядюшка, – с упреком покачала головой Амалия, когда поверенный наконец уехал, несколько раз заверив ее в своей вечной преданности, – мы же ждали вас раньше!

– Я проехал вашу станцию, – капризно заявил Казимир, утирая лоб платком и оглядываясь. – Забыл, как она называется, а кондуктор, шельма, меня не разбудил. Пришлось возвращаться, и я пересел на московский поезд. Там с меня хотели за билет содрать… Жуткие люди! – Он передернул плечами. – Честно говоря, я люблю путешествовать, но вот перемещаться с места на место терпеть не могу. Это кто с кошкой?

Севастьянов только что вышел из дома, неся на руках довольную Мышку, чьи усы стояли дыбом, а шкурка прямо-таки лоснилась. Судя по виду кошки, она и впрямь успела славно поохотиться в старом доме.

– Степан Александрович Севастьянов, акцизный чиновник в отставке… Мой дядя Казимир, – представила друг другу мужчин Амалия.

Севастьянов объявил, что очень рад знакомству. Амалия с тоской предчувствовала вопрос дяди: «А как вы насчет перекинуться в карты?» – но, к ее удивлению, Казимир не сказал ничего подобного. Он лишь посетовал на дорогу, объявил, что прямо-таки разваливается на части, и, попрощавшись с собеседником, шаркающей развинченной походкой двинулся к дому.

– Это правда ваш дядюшка? – спросил Антоша, провожая его полным любопытства взглядом.

– А что, не похож? – вопросом на вопрос ответила Амалия.

– Нет, – честно признался Антоша.

Дмитрий вывел двуколку Севастьянова, которая в то время, пока хозяин ездил с Амалией в Звенигород, стояла у них, и бывший акцизный сел на место кучера. Кошка тотчас устроилась рядом с ним и аккуратно обернула хвостом лапки. Амалия невольно улыбнулась.

– До свидания, Степан Александрович. И помните, если будут еще письма…

– Да, конечно, госпожа баронесса.

Он уехал, а Амалия задумалась о том, каким образом автор угрожающих писем (она была почти уверена, что знает, кто их написал) находит людей, чтобы те отправили их из других мест. «Боже мой, тоже мне задача… – тут же сказала она самой себе. – Как будто ты не знаешь, где он живет! Пара любезных слов, какой-нибудь выдуманный предлог, и человек, который едет в Серпухов или Ярославль…»

Она не успела додумать свою мысль, потому что из дома донесся дикий женский вопль. Кричала Лиза, но в первое мгновение Амалия и не узнала ее голос.

Антоша не успел и глазом моргнуть, как баронесса Корф уже взлетела по ступеням крыльца вверх. Опомнившись, новоиспеченный садовник Синей долины бросился следом за хозяйкой имения.

Они пробежали через ряд комнат и наконец оказались в чистенькой, судя по всему, совсем недавно приведенной в порядок спальне, где на мраморном рукомойнике стоял кувшин воды, а на стуле лежал открытый коричневый чемодан, – тот самый, который Казимир привез с собой. Возле чемодана стояла Лиза с вытаращенными от ужаса глазами, обеими руками зажимая рот. Дядюшка Амалии жался у дверей, и вид у него был малость оторопевший.

Амалия приблизилась к чемодану и бросила взгляд внутрь. Следует признать, что у Лизы были основания для паники, потому что содержимое чемодана могло испугать кого угодно, и не только впечатлительную молодую девушку.

В чемодане, завернутая в окровавленный шарф, лежала человеческая рука.

1

– Дядюшка! – сурово сказала Амалия. – Что это такое, в самом деле?

Казимир хотел было подать голос, сказать, что он тут ни при чем, но куда там… Все, что он смог, так только жалобно промычать нечто невнятное и энергично потрясти головой в знак того, что он ничего не понимает и не имеет к происходящему ни малейшего отношения.

– В ваши годы, – продолжала распекать его племянница, – вовсе не подобает шутить такие шутки с прислугой! Я прекрасно помню, как вы уже пугали Якова дурацкой рукой из папье-маше, а Дашу чуть не довели до обморока. Постыдились бы! Взрослый человек, а всюду таскаете с собой глупую игрушку. Мало вам того, что вас выставили недавно с публичного маскарада, когда вы вздумали попугать гостей этой рукой…

– Я? – пролепетал Казимир.

– Да, вы! – пригвоздила его Амалия. – Ведь я же знаю вас! Нарочно положили руку сверху и попросили Лизу открыть чемодан. Ведь так? – Она возвысила голос. – И только попробуйте сказать мне, что я не права!

Казимир затравленно покосился на нее, и на мгновение Антоше почудилось, что в его глазах мелькнула и погасла этакая золотистая искорка понимания, навроде тех, что сверкали сейчас в янтарном взоре его племянницы. Дядюшка отлепился от двери и облизнул языком губы.

– По правде говоря, с моей стороны было глупо… – Он слабо улыбнулся. – То есть я не хотел… никого пугать. Честное слово!

Лиза всхлипнула, но выражение ужаса уже покинуло ее лицо. И Амалия, заметив, что девушка приходит в себя, заговорила мягче:

– Не волнуйтесь, Лиза, это всего лишь папье-маше. И извините моего дядю. Он просто… – баронесса свирепо покосилась на него, – просто неудачно пошутил!

– Я могу идти? – спросила Лиза, хлюпая носом.

– Конечно, – разрешила Амалия.

Лиза присела, вспыхнула и поспешила покинуть комнату, где оставался сумасшедший дядюшка новой хозяйки (содержимое телеграммы уже давно не было среди слуг тайной). Что касается Антоши, то он никуда не торопился идти. Прежде всего он рассмотрел руку, лежавшую в чемодане, и теперь готов был поклясться, что никакая она не игрушка, а самая настоящая отрубленная человеческая рука, причем, судя по всему, женская. О том, для чего ее отрубили и как она вообще оказалась в чемодане дядюшки Амалии, которая Антоше чрезвычайно нравилась, ему и вовсе не хотелось думать, но он полагал, что в свое время все разъяснится. Сама же рука ни капли не испугала купеческого сына. В романах, которые он читал, отрубленные части тела попадались в каждом томе, и всякий раз за этим скрывалось какое-нибудь леденящее душу злодейство. Теперь Антоша чувствовал себя так, словно перенесся на страницы любимых им книг, что было куда интереснее, чем обычная жизнь, в которой ему ни разу не встречались чемоданы с чужими руками.

Заметив, что юноша не торопится удалиться, Амалия метнула на него сердитый взгляд. По правде говоря, ей теперь больше всего хотелось остаться с дядюшкой наедине и вытрясти из него душу или, на худой конец, подробности того, каким образом чья-то рука могла попасть к нему в чемодан. Ибо Амалия очень сильно сомневалась, что та могла забраться туда сама по себе. Но Антоша явно не собирался никуда деваться, а по его лицу Амалия уже поняла, что он уже и так обо всем догадался. Поэтому она подбоченилась и вперила в опешившего Казимира суровый взор.

– Ну? – сердито сказала она, переходя на польский. – Я жду ваших объяснений!

– Какие объяснения? – возмутился Казимир, обретая голос. – Мне бы самому хоть что-нибудь объяснили!

– У вас в чемодане отрубленная рука! – стала заводиться Амалия. – Как она могла туда попасть? Думайте!

Казимир нерешительно почесал нос, поглядел на чемодан, на то, что лежало внутри, и отшатнулся с отвращением на лице.

– Шарф не мой, – сказал он. – И вообще…

Амалия вздохнула. По правде говоря, она бы и раньше могла сообразить такую простую вещь.

– И чемодан не ваш? – спросила она, вновь переходя на русский. – Так, что ли?

– Чемодан очень похож на мой, – возразил Казимир. – Я и принял его за мой. Но… он не мой. Потому что в моем не было никаких рук! – сердито добавил он.

– Пока я вижу только одну руку, – осадила его Амалия. – Женскую.

– А под ней ворох какого-то тряпья, – подал голос Антоша.

Амалия мрачно покосилась на него, поправила перчатки на руках и решительно подошла к чемодану. Дядя у двери тихо всхлипнул от ужаса.

– Там в столе газета, – сказала Амалия Антоше. – Постели ее на полу. Нам надо как следует осмотреть содержимое чемодана.

Ей понравилось, что Антоша не стал задавать лишних вопросов, а просто сделал то, что она сказала. Амалия вытащила из чемодана окоченевшую руку, размотала шарф, в который она была завернута, оглядела ее и покачала головой.

– Действительно женская, – сказала она. – Судя по состоянию кожи, принадлежала довольно молодой женщине… вернее, не то чтобы очень молодой, но уж точно до тридцати пяти лет. Шарф, кстати, тоже женский. – Она положила руку и шарф на газету. – Так, что тут у нас? Черный мужской сюртук… – Она подняла его.

– Вот черт! – вырвалось у Антоши. – Простите, – спохватился он.

Под сюртуком обнаружилась разрубленная на две части нога. Обе части были кое-как замотаны в старые тряпки.

– Да уж… – вырвалось у Амалии. – Становится все интересней и интересней…

– Что там? – дрожащим голосом спросил Казимир. Он отыскал на столе графинчик с наливкой и теперь щедро налил себе полный стакан.

– Нога, – доложила Амалия. – Но тут есть сложность. Рука женская, а нога мужская… Или я ни черта не смыслю в анатомии, – в сердцах прибавила она.

Казимир залпом выпил наливку, причмокнул от удовольствия и налил себе еще. Покосился на племянницу и долил стакан доверху.

– Тогда не о чем и беспокоиться, – с апломбом объявил он. – Наверняка какой-нибудь студент-медик позаимствовал в анатомичке части тела, чтобы, значит, дома с ними поработать. Да!

– Дядюшка, ты в своем уме? – сердито спросила Амалия.

– А что такого? – возмутился Казимир. – Какой-то, понимаете ли, лоботряс вез домой учебные, так сказать, пособия… сел в один поезд со мной и случайно перепутал чемоданы. Вот и все!

– А что, такое очень даже может быть, – робко заметил Антоша. – Я однажды видел у дяди в гостинице одного студента, так он живых лягушек резал. По мне – гадость, а он говорил, что так надо для науки.

Вместо ответа Амалия внимательно осмотрела руку и поморщилась.

– Нет, – внезапно сказала она, – студент-медик тут ни при чем. Тела расчленены явно неумело… Руку, например, пытались отрезать по крайней мере в два приема, и только со второй попытки это удалось. – Она вздохнула. – Похоже, мы все-таки имеем дело с двойным убийством.

Казимир в ужасе икнул и налил себе третий стакан. Наливка покойного судьи Нарышкина была чудо как хороша.

– Так что же теперь делать? – спросил Антоша, глядя на Амалию во все глаза. – Идти в полицию?

– И что мы им скажем? – возразила Амалия. – Так, мол, и так, милостивые государи, моему дяде в поезде подсунули чемодан с частями тела? Так его первого же и арестуют.

– За что меня арестовывать? – возмутился Казимир. – Я же ничего не сделал!

– Если бы я не знала, что вы за человек, я бы вас первого велела задержать по подозрению! – отрезала Амалия.

Казимир сокрушенно покачал головой и потянулся к стакану.

– Хватит графин опустошать! – обрушилась на него племянница. – Лучше вспомните, как выглядел ваш попутчик!

– Попутчик?

– Ну да! Тот человек, у которого был такой же чемодан, как у вас! Умоляю, дядюшка, вспоминайте! Это очень важно!

– Я что, должен теперь вспоминать всех своих попутчиков? – снова возмутился Казимир. – Во-первых, когда я уезжал из Петербурга, меня засунули в вагон для некурящих![45] Просто ужас что такое! Какая-то дама все толкала меня в бок… Господи, какая она была страшная! Не дай бог приснится ночью, я сразу же умру! – Он содрогнулся. – Потом мы ехали, ехали… В станционных буфетах подают такую гадость! Потом я заснул и проспал свою станцию. Мне пришлось садиться на поезд, который шел обратно, но он шел куда-то не туда. И еще с меня захотели содрать за билет. Но с какой стати я должен платить, когда просто пропустил свою станцию? Наконец я сел на поезд, который ехал из Москвы, и вот он уже…

– Попутчик! – железным голосом напомнила Амалия.

– Сейчас, сейчас… – забормотал Казимир. – Говоришь, у него должен был быть похожий чемодан? А им не может быть та страшная дама? – Он поежился. – Хотя у нее было пять картонок и сумка с моськой. Собака, между прочим, была симпатичнее, чем она сама, – доложил он.

– Дядюшка, – сердито сказала Амалия, – нас не интересует, как выглядела собака! Нас интересует пассажир, который перепутал чемоданы и который, судя по всему, убил двух человек!

Казимир вздохнул, потер рукой лоб и с тоской покосился на опустевший графин.

– Нет, – объявил он, пожимая плечами. – Говорю же тебе, племянница, я совершенно запутался с поездами. Между прочим, я дворянин, а из второго поезда меня контролер хотел выставить, потому что я билет взять не успел. Насилу я его уломал, и тут оказалось, что поезд едет совсем не туда. Что ты будешь делать! Пришлось опять выскакивать на станции бог знает где… Хорошо хоть мне подсказали поезд из Москвы, который наконец довез меня туда, куда надо. Но как же я измучился, матерь божья! А имение у тебя славное, – заискивающе прибавил Казимир. – Думаешь его продавать или как? За него хорошие деньги выручить можно…

Антоша покосился на лицо Амалии, увидел, каким взглядом она смотрит на дядюшку, и невольно отступил к двери, потому что ему сделалось ну очень не по себе. Однако Казимир, казалось, ничего не замечал.

– Покамест, – сухо произнесла Амалия, – я думаю найти того, кто вместо своего… гм… анатомического чемодана взял ваш. Кстати, что в нем было?

Дядюшка охнул, пробормотал что-то о деньгах с документами и стал лихорадочно рыться в карманах. Однако и портмоне, и бумаги оказались на месте.

– Значит, пропали мои костюмы, – с горечью молвил Казимир. – Ален шил, между прочим, не кто-нибудь! И два цилиндра… – Он чуть не всхлипнул от жалости к себе самому. – Порошки от головной боли, декокт от желудка…

– Впервые слышу, чтобы вы страдали желудком, – не преминула съязвить Амалия.

– Мне лекарство Адочка с собой дала, – объяснил Казимир. – Все-таки дорога, еда скверная, мало ли что приключится?.. Вспомнил! – подпрыгнул он на месте. – Там был шестой том Рокамболя[46]! Господи боже мой, я же не успел его дочитать! Как же я узнаю, чем все кончилось?

– Все кончилось хорошо, – заверил его Антоша, лучась улыбкой. – Он все-таки выбрался из пещеры.

– Да? – усомнился Казимир. – А что было с дочерью герцога, к которой он там в окошко лазил?

– Она вовсе не дочь герцога, ее в колыбели подменили, – объявил Антоша, который почуял родственную душу. – Настоящая дочь герцога, я думаю, будет Сесиль.

– Сесиль мне не нравится, – вздохнул дядюшка, – очень уж у нее манеры неподходящие…

И они принялись обсуждать, что случится дальше с непотопляемым, неотразимым, неунывающим и вообще совершенно бессмертным Рокамболем, пока Амалия не потеряла терпение.

– Хватит! – сердито воскликнула она. – Итак, дядюшка, с вами все ясно. Пассажира с коричневым чемоданом вы не помните, ничего не знаете и вообще не имеете никаких соображений по поводу того, кто мог сыграть с вами столь скверную шутку. Значит, – она глубоко вдохнула, – придется искать любителя анатомии самим. Ох, как же все невовремя! – Баронесса поморщилась. – Но тем не менее надо заняться этим делом. Иначе не исключено, что жертвы будут не последними.

2

– А как же мы его отыщем? – робко спросил Антоша.

– Еще не знаю, – честно ответила Амалия. – Но преступник всегда оставляет следы. Для начала надо как следует осмотреть содержимое чемодана.

Казимир важно поднял указательный палец.

– У меня есть другое предложение, – объявил он. – Я отнесу чемодан куда-нибудь на пустырь, после чего мы его зароем и предадим происшедшее забвению. Как вам такая идея?

– Очень плохая идея, – отрезала Амалия. – Тянет на статью о покрывательстве преступника.

– Хорошо, – тотчас же согласился покладистый Казимир. – Тогда идея номер два: мы относим чемодан в полицию, но не местную, а к твоему знакомому Зимородкову, и пусть они разбираются. В конце концов, – добавил он, – если у нас есть рука и нога, то где-то должны быть остальные части тела. Что, если полиция уже их нашла?

Антоша надулся. Из романов он твердо усвоил, что полицейские – на редкость несообразительный и бестолковый народ, которых с легкостью обводит вокруг пальца блестящий преступник или еще более блестящий сыщик-любитель.

– Не знаю, – хмуро ответила Амалия. – Если бы полиции что-то такое попалось, Верещагин или другие газетчики уже бы о том прознали, и дело выплеснулось на первые полосы. Раз газеты молчат, то… – Она покосилась на чемодан и поморщилась. – Да, конечно, Зимородков молодец, но маме не понравится, если ваше, дядюшка, имя появится в газетах… а упоминания его вряд ли удастся избежать, потому что именно вы нашли злополучный чемодан.

Казимир хотел вставить, что он ничего не находил, что, наоборот, чужой чемодан со своим страшным грузом нашел его, но Амалия не была расположена его слушать.

– Для начала мы попробуем сами во всем разобраться, – сказала она. – Антоша! Запри-ка дверь. Раньше надо было это сделать, да только я что-то забыла.

Дядюшка безмолвно всплеснул руками и забился в угол комнаты, чтобы не видеть то, что творила Амалия. А она вытрясла из чемодана все тряпки и принялась изучать его. Она ощупала все отделения, осмотрела все швы, залезла во все уголки, но не нашла ничего, кроме обрывка старого счета. Оглядев его, Амалия только покачала головой.

«Одна порция стерляжьей ухи – 1 руб. 80 коп… Устрицы… цена оторвана… Одна бутылка финь-шампань – 8 руб…» Названия гостиницы нет, города нет… Ну и что нам это дает? Только то, что кто-то любил сытно поесть и ни в чем себе не отказывал. Ладно, будем искать дальше.

Осмотрев самым тщательным образом чемодан, Амалия стала изучать бывшее в нем тряпье. Оглядела шарф, в который была завернута рука, какие-то грязные простыни и пестрые обрывки, лежавшие на дне чемодана…

– А белье-то батистовое, – задумчиво констатировала Амалия. – Не шелковое, но батистовое, что говорит об определенном достатке хозяина или хозяйки… хотя и спала на простынях редкостная грязнуля, какого бы пола она ни была. – Баронесса вздохнула. – Поздравляю вас, господа, мы имеем дело с очень предусмотрительным преступником.

– Почему? – спросил Антоша, глядя на нее, как завороженный.

– Потому что все метки с белья содраны вместе с тканью, – со смешком ответила Амалия. – Видите? – И она показала на недостающий угол простыни. – Ладно, тут все ясно. Что еще у нас остается – сюртук?

Казимир поежился. Что касается сюртука, то тот от крови превратился в заскорузлую тряпку, так что нельзя было даже с уверенностью сказать, новый он или поношенный, дешевый или дорогой. Амалия ощупала карманы и покачала головой.

– Ничего? – спросил дядюшка.

– Ничего. Хотя… погодите… тут за подкладкой какая-то бумажка…

Повозившись, Амалия не без труда вытащила на свет пятирублевую ассигнацию.

– Синенькая! – радостно сказал Антоша и тут же забеспокоился: – А разве нам это что-нибудь дает?

– Вряд ли, – вздохнула Амалия. – Постойте… Странно, тут краска от крови сильно поплыла.

– А почему, спрашивается, она не может поплыть? – спросил Казимир. Он только что отыскал в комоде вторую бутылку волшебной наливки и блаженствовал.

Амалия поглядела на него загадочным взором и подошла к окну, после чего тщательно принялась разглядывать бумажку со всех сторон.

– Интересно… – произнесла она, оборачиваясь к дяде. – Очень даже интересно!

– Что именно? – полюбопытствовал Казимир. Он уже находился в том состоянии, в котором море человеку не то что по колено, а кажется просто лужей.

– А то, что бумажка фальшивая, – коротко ответила Амалия. – Занятно разворачиваются события, а, господа?

3

Казимир пару раз озадаченно мигнул.

– И что все это значит?

– Хотела бы я знать, – пожала плечами Амалия. – Но теперь, конечно, Зимородкова придется ввести в курс дела. Тем более что ни одна из вещей в чемодане не позволила нам хотя бы приблизительно установить… – Она поглядела на сюртук, который лежал на газете, и умолкла. – Интересно, а портновскую метку с сюртука они тоже догадались сорвать? Раз уж забыли в кармане бумажку…

Не успела она договорить, как Антоша уже был возле сюртука и дрожащими руками разворачивал слипшуюся от крови ткань.

– Есть метка, – сипло объявил он. – На подкладке напротив кармана. – Он поскреб ее ногтем и покачал головой. – Но она вся в крови, ничего не видно.

Амалия вздохнула и потерла рукой лоб.

– Значит, придется отстирывать, – сказала она устало. – Причем чужим людям поручить нельзя.

– Я умею стирать, – встрепенулся Антоша. – Можно я возьмусь?

Амалия пожала плечами.

– Как хочешь. Только сначала надо куда-то убрать… это… – Она подбородком кивнула на чемодан и его содержимое, разложенное на газетах.

– Предлагаю зарыть! – встрепенулся Казимир. – На пустыре!

– Вообще-то лучше, чтобы они сохранились, – извиняющимся тоном сказала Амалия. Она не стала уточнять, но каждый и так понял, что она имеет в виду.

– Если в доме есть погреб и он холодный, их можно пока спрятать там, – объявил Антоша.

– Погреб есть, – кивнула Амалия. – Вот что: там у дальней стены стоит такой особенный шкаф с бутылками, а за ним пустое место. Спрячем-ка чемодан пока туда.

Антоша кивнул и стал собирать в коричневый чемодан лишнее тряпье, после чего уложил туда руку и ногу, которые потеряли хозяев. Затем юноша захлопнул крышку и преданно поглядел на Амалию, которая открыла дверь.

– Идем, – сказала она, – я покажу тебе, где погреб…

Казимир воспользовался ее отсутствием, чтобы прикончить бутылку наливки. Через несколько минут Амалия с Антошей вернулись, причем молодая женщина на ходу стаскивала с рук перчатки.

– Так я заберу сюртук? – спросил Антоша. – Я его замочу, чтобы с него кровь смыть, а когда метка станет видна, я вас позову.

– Только постарайся никому на глаза не попадаться лишний раз, – посоветовала Амалия. – И руки потом как следует помой.

– Я что, не понимаю? – обиделся Антоша и умчался быстрее ветра, унося с собой драгоценную улику.

Амалия вытащила из кармана фальшивую бумажку, еще раз осмотрела ее и покачала головой.

– Послушай, племянница, – вдруг обеспокоился Казимир, – а ты уверена, что она фальшивая? Все-таки пятирублевая, сама знаешь, не радужная[47], чтобы ее подделывать…

– Почти уверена, – ответила Амалия. – Во-первых, краска сильно поплыла, и, во-вторых, бумага на ощупь немного не такая. Хотя рисунок… – Она задумалась. – Вроде бы с рисунком все в порядке. Но я не буду гадать, а пошлю ее Зимородкову вместе с письмом. Как же все некстати… Я же совсем другим делом собиралась заниматься!

– Что еще за дело? – спросил Казимир, садясь на кровать. Сейчас, когда чемодан с его отвратительным содержимым покинул комнату, дядюшка Амалии чувствовал себя значительно лучше.

– Об одной исчезнувшей жене, – ответила Амалия, не желая покамест вдаваться в подробности. – Дядюшка, вы что, и бутылку тоже?

– Она была почти пустая, – объявил Казимир, пожимая плечами. – И потом, должен же был я как-то справиться с волнением! Не каждый день, дорогая племянница, приходится находить в своем чемодане женские руки!

– Дядюшка… – предостерегающе зашипела Амалия, которая имела все основания опасаться, что их могут услышать. – Кстати, я должна вас сразу же предупредить: никаких гостей до полуночи в моем доме, никаких кутежей и никаких карт!

– Можешь не беспокоиться, мне карты уже несколько недель в руки не идут, – вздохнул Казимир. – Как гляну на них, все о Марысе вспоминаю.

– О какой еще Марысе? – машинально спросила его собеседница.

– О моей жене, – признался Казимир, исподлобья глядя на нее. – Которая в Варшаве живет.

– Дядюшка, когда же вы женились? – удивилась Амалия. – То есть… Погодите! Вы что, о той Марысе, которую я выдумала, говорите?

– А кто тебя просил ее выдумывать? – завелся Казимир. – Ты так все описала: как я детей обирал, как они у меня свету белого не видели, – что я их как живых представил! И с тех пор даже есть не могу спокойно, вот! – Он расправил плечи. – Я похудел, понимаешь ты, племянница, прямо весь извелся. Я… я даже спать не могу спокойно! Все мне кажется, что я последний человек на свете, негодяй неописуемый, и в Варшаве у меня жена, которая день-деньской из-за меня плачет.

– Дядюшка, вы сошли с ума! – только и могла проговорить Амалия.

– Ну, до такого еще, слава богу, не дошло, – мигом успокоился Казимир. – И все-таки вот зачем тебе понадобилось такую историю выдумывать, а? Я из-за твоей Марыси последний покой потерял! В карты играть не могу, в клуб не тянет, все думаю, как она там в Варшаве… бедная… без меня… – Он всхлипнул и, достав щегольский платочек, протер им глаза. – И Адочка стала волноваться, поняла, что у меня что-то не так. Тебе-то, конечно, все равно… – И без перехода он спросил: – Кухарка в усадьбе как, хорошая?

– Пелагея? – спросила Амалия, ничуть не удивленная переменой темы. – Вполне.

– Тогда пусть приготовит мне обед, – объявил дядюшка. – А то в станционных буфетах говядина такая, словно ее для подметок готовили, а куры просто кожа да кости. Так что вели накрывать на стол, проголодался я после всех треволнений.

4

По своему характеру, привычкам и складу ума Казимир Станиславович Браницкий, дядя Амалии, был законченный паразит.

Он стал паразитом точно так же, как другие люди становятся кондукторами, лавочниками, писателями или чиновниками какого-нибудь министерства. Такова была его сущность, его призвание и, если быть до конца откровенным, смысл его жизни. Идеальная судьба мыслилась Казимиру таким образом: у него всегда есть деньги на его нужды, причем он совершенно не заботится о том, где их достать, они как-то сами собой приходят к нему; своим временем он распоряжается, как хочет, и делает, что хочет, причем никто не имеет права его стеснять; у него нет ни перед кем никаких обязательств, и он никому ничего не должен. В общем, это была свобода в самом широком и неограниченном смысле слова, подкрепленная к тому же достаточным количеством денег, чтобы о них не думать.

Беда в том, что в жизни свобода одного частенько заканчивается там, где начинается свобода другого. К тому же в грубой реальности нередки были люди, которые вовсе не принимали во внимание чаяния самого Казимира и изо всех сил пытались подогнать его под свои вульгарные представления о том, каким человеком он должен быть и что именно делать. Они хотели, чтобы он вел примерную жизнь, остепенился, нашел себе работу, женился, более или менее счастливо старел рядом со своей женой – словом, жил как все.

Выражение «жить, как все» вызывало у Казимира оторопь, мысль о семье вгоняла его в состояние, близкое к панике, а при слове «работа» он приходил в такой ужас, что начисто терял способность соображать. О нет, он вовсе не был глуп! К примеру, Казимир видел, что «все», которым его призывают подражать, в подавляющем большинстве не удовлетворены своей жизнью и даже глубоко несчастны, что семья, которая считается поддержкой и опорой всякого здравомыслящего человека, со временем превращается в обузу и что работа, которая дает средства к пропитанию, на деле сводится к ежедневному унижению перед вышестоящими. Но если человек иного склада сделал бы из своих наблюдений вывод, что надо не оглядываться на других, не требовать от семейной жизни слишком многого и искать работу, которая тебе по сердцу, то Казимир попросту стал избегать того, что могло хоть как-то помешать ему существовать так, как он хотел.

Конечно, если бы он был богат и независим, никто бы не посмел перечить его воле; но в том-то и дело, что он мог похвалиться чем угодно, только не богатством. От предыдущих поколений Казимиру достались разве что воспоминания о былом величии, звучная фамилия и легенды о более или менее отдаленных предках, которые никак нельзя было конвертировать в звонкую монету. Одно время Казимир даже подумывал жениться по расчету, но так как он был опять-таки неглуп и понимал, что в подобной ситуации всякий норовит заставить отработать за свои деньги вдвое больше того, что они стоят, то в конце концов отказался от мысли о женитьбе напрочь.

Спасла его дорогая сестра Аделаида. Их мать, умирая, взяла с нее клятву, что она не оставит своей заботой непутевого братца, а Аделаида никогда не забывала своих клятв. Она была, пожалуй, единственным человеком в мире, который воспринимал Казимира всерьез. Что бы тот ни сделал, сестра всегда была на его стороне, и не было такой силы на свете, которая заставила бы ее отступиться от него – маленького, необыкновенно изворотливого и, в сущности, совершенно бесполезного человечка.

Все остальные люди, включая дорогую племянницу Амалию Константиновну, принадлежали к тому враждебному, глухому и не поддающемуся чарам Казимира племени, которое так или иначе желало, чтобы он стал как все: пошел на службу, начал бы сам зарабатывать себе на пропитание (Казимир же содрогался при одной мысли о таком повороте!) и оказался бы в полной зависимости от какого-нибудь гнусного столоначальника[48], который имел несчастье появиться на свет раньше него и получить несколько никому не нужных наград.

Отправляясь в Синюю долину, Казимир не без уныния рисовал себе, как его там встретят. Аделаида Станиславовна выпроводила его из столицы под тем предлогом, что на свежем воздухе его здоровье пойдет на поправку, а то он целыми днями только и делает, что слоняется по дому да вздыхает так, что колышутся занавески. И Казимир, который никогда в жизни ничем не болел, дал себя убедить, что у него не все в порядке со здоровьем, собрал чемодан и поехал на вокзал.

Уже в пути он вспомнил, что терпеть не может провинциальное общество и вообще свежий воздух расстраивает ему нервы. Подобно своей племяннице, Казимир признавал только большие города. Он повздыхал для приличия, на очередной станции попробовал курицу, которая позже долго снилась ему в страшных снах, и решил, что жизнь его не удалась совершенно.

В вагоне он уснул и проспал свою остановку, а когда сел на обратный поезд, выяснил, что тот идет не туда, куда ему нужно. Казимир заметался, выскочил на первой станции и уже готов был, несмотря на наказ обожаемой сестры, возвращаться обратно в Петербург, но тут билетер все же удосужился ему объяснить, как добраться до Д., и Казимир воспрянул духом.

Теперь он сидел за столом напротив Амалии и уплетал вторую порцию разварного осетра, которого для него приготовила Пелагея. Его племянница, сдвинув брови, изучала подробную карту окрестностей. Между первым и вторым блюдом Казимир успел вытянуть из нее подробности исчезновения Натали Севастьяновой и убийства Любови Осиповны, так что теперь был в курсе всего, что произошло до его приезда.

– Я разговаривала с Дмитрием, – заметила Амалия, – и он не помнит, чтобы за истекшие четыре с лишним года в окрестностях находили неопознанные трупы, за исключением того, который выловили на мельнице. Так что получается, тело Натали до сих пор должно находиться где-то здесь… вопрос только в том, где именно.

– И охота тебе этим заниматься, племянница? – проворчал Казимир, незаметно расстегивая жилетную пуговку. – Судя по тому, что ты мне рассказала о Севастьянове, он сам во всем виноват. Нечего было жениться черт знает на ком.

Амалия метнула на него быстрый взгляд. Хотя дядюшка и был в своих суждениях недопустимо прямолинеен, она не могла не признать, что та же мысль успела прийти в голову и ей.

– Дом Пенковского находится на окраине Д., а дальше начинаются уже мои земли, – вслух сказала она и очертила на карте неровный круг. – Где-то здесь и следует искать.

– Так ты думаешь, ее убили, а тело спрятали, чтобы его не нашли? – Казимир говорил и думал, не будет ли мовежанром попросить и третью порцию осетра, который прямо-таки таял во рту.

– Да, ее убили, – подтвердила Амалия. – Она не могла бежать, потому что все ее драгоценности остались дома, и тем не менее она исчезла. С ней не мог произойти несчастный случай, потому что ее долго искали. И, конечно, она позвала бы на помощь. Значит, остается только убийство, причем, судя по всему, умышленное. Домбровский вспоминает, что неподалеку лаяли собаки, возможно, оттого, что учуяли постороннего. Тот человек дождался, когда она выйдет из дома, подкараулил ее в сумерках и убил. Причем без кровопролития, иначе следы крови нашли бы, когда ее искали, а Севастьянов ни о чем таком не упоминал.

– Значит, ее задушили? – Казимир незаметно зевнул и прикрыл ладонью рот.

Амалия кивнула и продолжила:

– И это возвращает нас к тому, как была убита Любовь Осиповна. Ведь ее тоже задушили. Уверена, оба убийства – дело рук одного и того же человека. Любовь Осиповна думала, что знает, где Натали, потому что видела в Париже кого-то, похожего на нее. И она пообещала вслух в присутствии многих людей сказать Севастьянову, где его жена. Ее слова слышал убийца – и испугался. Он решил, что вдова судьи и в самом деле что-то знает, и поспешил от нее избавиться. Хотя в то время, когда Натали исчезла, Любовь Осиповна уже была за границей…

– А письма? – спросил Казимир. – Я имею в виду те, которые обвиняют Севастьянова в том, что именно он убил Натали.

– С письмами все понятно, – отмахнулась Амалия. – Я почти уверена, что знаю, кто их пишет.

– Надо же! – пробормотал ее дядюшка. – Послушай, так если воскресшую вдову убили, на сей раз окончательно, получается, что больше она не сможет отсудить у тебя имение?

– Она успела заключить соглашение с одним местным миллионщиком, что они будут вести процесс вместе и в случае успеха поделят Синюю долину пополам, – сухо сообщила Амалия. – А миллионщик уже хлопочет, желая привлечь к процессу Тизенгаузена. Сам знаешь, что тот за адвокат. Думаю, он сумеет найти в законах какую-нибудь закорючку, чтобы все-таки начать дело. Хотя я намерена помешать ему, ведь он слишком любит вытаскивать на процессах прошлое противоположной стороны, а мне это совершенно ни к чему.

– Да? – вздохнул Казимир. – Тогда я, пожалуй, возьму еще одну порцию осетра. Доктора говорят, что рыбное полезно для здоровья, а Адочка послала меня сюда, чтобы я поправлялся.

Амалия бросила на него быстрый взгляд и покачала головой.

5

«Его высокородию Александру Богдановичу Зимородкову

В Санкт-Петербург, Невский проспект, дом Бергдорф

В собственные руки.

Дорогой Александр Богданович, благоволите взглянуть на прилагаемую пятирублевую ассигнацию и отпишите мне, правильно ли я поняла, что она не имеет никакого отношения к Министерству финансов нашей империи. Сама ассигнация была найдена мной случайно в сюртуке, который оказался в чемодане, с коим приехал мой дядя Казимир; но это долгая история, и ее подробности, с вашего позволения, я лучше поведаю вам при встрече.

Кроме того, мне бы хотелось узнать вот что: вы наверняка сумеете навести справки в архивах, не было ли найдено в губернии, в которой я сейчас нахожусь, неопознанных женских трупов приблизительно 25 лет от роду, в период после 9 сентября 188… года и по нынешний день. По моим сведениям, таких вроде бы не имеется, но мне до крайности хотелось бы знать наверняка.

Искренне ваша

Амалия Корф».

«Санкт-Петербург, совершенно секретно. Шифрованное.

Убедительно прошу ваше превосходительство изыскать средства, чтобы избавить меня от процесса с участием известного адвоката, г-на Тизенгаузена. Хотя я по состоянию здоровья и не нахожусь более в особой службе, я, однако же, полагаю, что услуг, оказанных мной империи, вполне достаточно, чтобы вы пожелали войти в мое положение. У г-на Тизенгаузена слишком громкая слава, и он чересчур склонен искать ненужные детали в прошлом тех, против кого ему приходится выстраивать защиту клиента. Если он предаст огласке мою работу во Франции, Германии и особенно Англии (что он может сделать, поскольку некоторые языки всегда оказываются длиннее, чем следовало бы), в таком случае пострадаю не только я, но и многие люди в нашей службе, чего мне всеми силами хотелось бы избегнуть.

Баронесса А. Корф».

Подпись на расшифрованном сообщении: «Передать для ознакомления министру. Дело имеет слишком частный характер. Генерал Багратионов».

«С текстом записки ознакомлен. С характеристикой генерала согласен, но представленные госпожой баронессой доводы все же вполне убедительны. Предлагаю сообщить е. и.в.[49] Министр…» (подпись неразборчива).

«Записку прочитал. Хоть сия особа и весьма строптива, в обиду ее давать не следует. Примите надлежащие меры. Александр».

«Дело поручено агенту Свиридову. Для успеха оного ему в подмогу выделены агенты Агриппина Селедкина и Агафья Кривошеина. О ходе операции предписано сообщить особо. Генерал Багратионов».

6

– Я получил еще два письма, – сообщил Севастьянов.

Лицо его осунулось, под глазами лежали синеватые круги. Мышка, устроившаяся у него на коленях, жалобно смотрела на него.

– Покажите, – велела Амалия.

Мужчина протянул ей два конверта, и первым делом она стала разбирать, что написано на штемпелях.

– Первое из Суздаля, второе из Рязани, – подал голос Степан Александрович. – Я уже смотрел. Газеты, из которых вырезаны буквы, наши, местные.

Первое письмо гласило: «Ты убил свою жену. Молись, грешник». Второе прямо заявляло: «Скоро грядет час расплаты за то, что ты совершил».

– Да… – медленно проговорила Амалия, – что-то новенькое… Неужели?.. – Она нахмурилась. – Нет, не может быть. Не стал бы он писать таких писем! Не в его стиле, в конце концов!

– О чем вы? – спросил Степан Александрович, с беспокойством глядя на нее.

– Я была почти уверена, что знаю, чьих рук дело – послания на ваш адрес, – объяснила Амалия. – Но теперь…

– Так или иначе, их автор не шантажист, – сказал Севастьянов. – Вспомните, вначале вы утверждали, что он будет требовать деньги. Но он даже не заговорил о них.

– Да, – подтвердила Амалия, – и это-то мне и не нравится. – Она пристально посмотрела на своего собеседника. – Нам придется обыскать округу в радиусе нескольких верст от того места, где пропала ваша жена. Особенно лес и ту его часть, где легко спрятать тело, чтобы его годами никто не мог найти.

Севастьянов сгорбился и машинально погладил кошку.

– Вы рассчитываете найти труп Натали? – хрипло спросил он.

– Боюсь, нам больше ничего не остается, – просто сказала Амалия. – Возьмем с собой карту и начнем поиски. К сожалению, придется обойтись несколькими людьми, потому что мы не можем посвящать в дело посторонних. Тем не менее вы, я и дядя Казимир…

Она бросила косой взгляд на Антошу, который как раз в то мгновение проходил мимо них к крыльцу усадьбы, неся под мышкой пустой таз.

– Простите, – внезапно сказала Амалия. – Я отлучусь на минуту, мне надо отдать кое-какие распоряжения по хозяйству.

Она встала из-за стола, который по случаю великолепной погоды установили в саду возле сиреневых кустов, и подошла к молодому человеку.

– Что с сюртуком? – без обиняков спросила она.

Антоша кивнул своей морковной головой.

– Я его замочил, а потом постирал, – объявил он. – Пришлось несколько раз воду менять.

– Метка видна? – нетерпеливо спросила Амалия, которую не интересовали ненужные подробности.

– Три буквы, – вздохнул Антон. – Но она не наша.

– Покажи, – потребовала Амалия и вслед за рыжим прошествовала к веревкам на заднем дворе, на которых сушилось белье.

– Вот, – доложил Антон, отворачивая мокрый, тяжелый от воды борт и показывая очищенную метку. – Первая буква на нашу «Р» похожа, но не нашенская.

– Да уж, – буркнула Амалия. – Первая буква F, за ней… черт, стерто… то ли три, то ли четыре буквы… И в конце «er». Фидлер? Феррер? – Она покачала головой. – Если бы хоть счет из чемодана сохранился целиком, можно было бы установить гостиницу и город, мы тогда знали бы, с чего начать, а тут… Похоже, тупик.

– Может, когда высохнет, что-нибудь прояснится? – с надеждой предположил Антоша. – Или буквы станут виднее…

– Может быть, – без особого энтузиазма сказала Амалия.

– А вы меня с собой возьмете? – внезапно спросил юноша.

– Ты о чем?

Антоша пару раз моргнул и почесал нос.

– Ну, как же… Вы же хотите лес осматривать, искать тело Натальи Георгиевны? Я могу вам помочь. Вам же люди нужны?

Амалия мрачно посмотрела на него.

– Что, уже все слышал? – спросила она сердито.

– Ага, – подтвердил Антоша. – Да уже и в городе все знают, что она не с гусаром сбежала, а пропала… – Он заметил, как Амалия переменилась в лице, и даже попятился. – Это не я! Просто у Дмитрия Матвеича, когда выпьет в трактире, язык развязывается… А я ни слова, ни полслова! Клянусь вам!

Он еще что-то горячо говорил, убеждая Амалию в своей невиновности, но тут на заднем дворе показалась запыхавшаяся раскрасневшаяся Лизавета.

– Госпожа баронесса, там судебный следователь приехал…

«Так, начинается…» – бухнул противный внутренний голос в голове Амалии. Она махнула рукой, отпуская горничную, и пошла обратно в сад.

При ее появлении Максим Алексеевич Чечевицын поднялся с места. Амалия заметила, что он уже успел разложить на столе бумаги из своего портфеля. Севастьянов смотрел куда-то в сторону, и выражение его лица можно было назвать каким угодно, только не дружелюбным.

– Должен вас предупредить, сударыня, – объявил Максим Алексеич, когда с приветствиями было покончено, – я нахожусь здесь в качестве официального лица, которое ведет расследование убийства Любови Осиповны Нарышкиной, урожденной Бехметьевой, и все ваши показания по делу будут должным образом занесены в протокол.

Он был настолько серьезен, что у Амалии возникло желание рассмеяться – только для того, чтобы посмотреть на его реакцию. Тем не менее она сказала с подобающим случаю видом:

– Боюсь, я слишком мало знала убитую, чтобы мои показания могли представлять интерес для следствия. Почему бы вам не обратиться к тем, кто был знаком с ней лучше, чем я?

Прежде чем ответить, Максим Алексеевич выдержал паузу.

– Конечно, Любовь Осиповну знали многие в Д., – признал он наконец. – Но, согласитесь, не все имели с ней тяжбу из-за наследства.

– Сколько мне известно, – проговорила Амалия тяжелым голосом, – никакой тяжбы пока нет. А если вы намекаете на то, что я обманным образом пробралась в сад к Пенковским и задушила Любовь Осиповну, после чего зачем-то бросила ее тело в фонтан, вам лучше оставить службу и начать сочинять романы. Только в романах женщины, знаете ли, обладают столь недюжинной силой.

И она с торжеством посмотрела на Чечевицына. Антоша, который пришел следом за ней, притаился за кустами сирени, боясь дохнуть.

– Полагаю, – медовым голосом возразил Максим Алексеич, – вам не следует учить меня моему делу, сударыня. Конечно же, физически вы не могли убить несчастную, но вот ваш слуга Дмитрий…

– А что с моим слугой? – спросила Амалия, но под ложечкой у нее противно екнуло.

– Вы так неожиданно назначили его управляющим… – продолжал следователь, безмятежно глядя на нее сквозь очки.

– Только на время моего отсутствия, – отрезала Амалия. – Вы станете указывать мне, что делать с лю-дьми, которые мне служат?

– Конечно же, нет, госпожа баронесса, но странно, что у Саввы Аркадьича он был всего лишь лакеем и кучером, а у вас сразу же вознесся до управляющего. Или, может быть, он оказал вам какие-то особые услуги?

У Антоши руки сами собой сжались в кулаки, но тут до него – надо признаться, весьма кстати – донесся сочный баритон Севастьянова.

– Амалия Константиновна, – очень кротко спросил акцизный в отставке, – что мне будет, если я его выставлю отсюда?

– По-моему, подобное называется покушением на должностную особу, состоящую при исполнении, – ответила Амалия. – Полно вам, Степан Александрович, не связывайтесь с ним. Ясно же: у него ничего нет, поэтому он и ведет себя таким образом.

– Боюсь, – ласково ввернул Чечевицын, – я вынужден занести ваши слова в протокол. Особенно угрозу физического насилия.

В ответ Севастьянов схватил его чернильницу и целиком вылил ее на чистый лист, который Максим Алексеич приготовился заполнять.

– Вот тебе протокол! – рявкнул Степан Александрович. И, словно такого поступка было мало, с силой стукнул кулаком по столу, отчего ваза с цветами, стоявшая на нем, подпрыгнула и завалилась набок, причем вода из нее выплеснулась на следовательский портфель.

Чечевицын медленно поднялся с места.

– Это… это возмутительно… – пробормотал он. – Я… я буду вынужден принять меры…

– Какие еще меры, уважаемый? – холодно спросила Амалия. – И я, и Степан Александрович сами, своими глазами видели, как вы случайно опрокинули чернильницу на свои бумаги. Кто ж виноват, что вы немножечко неловки?

Максим Алексеич поглядел на ее невозмутимое лицо, на красного от злости Севастьянова и решил, что в данной ситуации он и в самом деле ничего не докажет. Поэтому он сел и с отвращением скомкал испорченный лист, испачкав себе руки.

– Я вынужден попросить у вас чернил, сударыня, – сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал естественно.

Но, к его удивлению, Амалия покачала головой.

– Не держим, – объявила она.

– Что, у вас в доме нет чернил? – растерялся следователь.

– Ни капли, – вздохнула Амалия. – И вообще грамотность – ужасный предрассудок. Ведь правда, дядюшка? – обратилась она к Казимиру, который только что спустился в сад.

– Да! Конечно же! – с энтузиазмом подтвердил сначала дядюшка, а потом на всякий случай осведомился: – А что ты спросила?

От наглости маленького человечка у следователя перехватило дыхание. Впрочем, все тут присутствующие явно стоили друг друга – и красивая петербургская дама с хмурым лицом, и Севастьянов, вокруг которого исчезали и гибли люди, и дядюшка хозяйки, сытый буржуа, преисполненный самого противного самодовольства. А хуже всего было то, что он, Максим Алексеевич Чечевицын, оставался один против них. Кроме того, он смутно подозревал (и даже был уверен), что, хотя закон был на его стороне, новая хозяйка Синей долины ничуть его не боялась и все его следственные полномочия для нее не значили ничего.

– Я понимаю, сударыня, – проговорил Чечевицын, стараясь оставаться спокойным. – Поверьте, я все понимаю. И то, что вы вовсе не заинтересованы в том, чтобы я нашел убийцу Любови Осиповны, тоже.

Он медленно поднялся с места и стал собирать чистые листы бумаги обратно в свой портфель.

– Скажите, Максим Алексеевич, сколько убийств вы раскрыли с тех пор, как прибыли сюда? – спросила хозяйка Синей долины.

Чечевицын с удивлением посмотрел на нее.

– Право же, сударыня… Здесь все-таки не Петербург, где каждый день то убийство, то покушение на убийство. Тихий край, патриархальные нравы…

– Да-да, невежественный и угнетенный народ, несознательность масс и так далее, – самым неучтивым образом перебила его Амалия. – Все это мне уже известно. Но вы, конкретно, сколько раскрыли за время работы здесь тяжких преступлений? Взять хотя бы того беднягу, тело которого выловили возле мельницы. Вы нашли того, кто его убил?

Чечевицын покраснел. По правде говоря, он не смог даже установить личность убитого, без чего было бы сложно вообще говорить о раскрытии дела.

– Ничего он не нашел, – вместо него ответил Степан Александрович.

Казимир, отойдя к клумбе, сорвал пышный тюльпан и приладил его себе на сюртук в качестве бутоньерки. Дядюшка Амалии находился в отличном настроении. Положительно, здесь, в старинной усадьбе, призрак никогда не существовавшей Марыси стал от него отступать.

– Сколько вы получаете? – без обиняков спросила Амалия.

Тут Максим Алексеевич натуральным образом побагровел.

– Не понимаю, сударыня, – забурчал он, – какое отношение мое жалованье имеет…

– Вы получаете, – отрезала Амалия, – не меньше двухсот рублей в месяц, как какой-нибудь статский советник в Петербурге. По-вашему, вы оправдываете ваше жалованье? Когда Степан Александрович, здесь присутствующий, пришел к вам и стал просить отыскать его жену, что вы ему сказали? Что в уложении о наказаниях нет статьи, которая предусматривала бы наказание за любовь, и что свободная женщина должна сама решать, с кем ей жить. А ведь она не бежала из дома – нет, она исчезла бесследно! Но для вас было важно произнести высокие слова – и ничего не сделать. Что вы отыскали по делу неизвестного, чей труп нашли на моей мельнице? – Тут, правда, Амалия несколько исказила события, мельница в то время еще не принадлежала ей, но все и так поняли, что она имеет в виду. – Ничего? Вы даже не сумели узнать, кто он такой, опросили хозяев нескольких гостиниц – и успокоились. А вы хотя бы подумали о том, что это был живой человек? У него ведь были мать, отец, девушка, которая его любила, друзья, близкие, люди, которые дорожили им… Вы подумали, что он лежит в безымянной могиле, и никто из близких не может на его могилу прийти, потому что не знает, что он там? Подумали, что его убийца торжествует, потому что благодаря вам ушел безнаказанным? Да, безнаказанным! И вы смеете мне с какой-то астрономической дерзостью заявлять, что раскроете убийство жены Саввы Аркадьича, происшедшее, между прочим, в нескольких шагах от вас! Только вот что-то мне подсказывает, что, если бы оно даже случилось на ваших глазах, вы бы все равно ничего не нашли!

Антоша открыл рот. Он видел, как его отец распекал приказчиков, как отчитывал за провинности половых в своей гостинице дядя Гаврила, но он никогда еще не видел, чтобы взрослого, образованного, слывшего умным человека вот так, несколькими фразами обратили в ничто, уничтожили, стерли в порошок.

Максим Алексеевич дернул щекой. Ему очень хотелось возразить что-нибудь баронессе, совершенно несносной особе, но, как говорят игроки, крыть было нечем. Однако он решил хотя бы попытаться оставить последнее слово за собой.

– Отдаю должное вашему красноречию, милостивая государыня, – промолвил он с легким поклоном. – Еще немного, и вы, пожалуй, убедили бы меня, что не замешаны в убийстве Любови Осиповны. Однако дозвольте вам напомнить, что мы живем в другие времена, и нынче перед законом все равны. Не обессудьте, но если я получу доказательства вашей вины, вам придется отвечать перед судом. И ваши высокородные друзья, которые наверняка у вас имеются, вас не спасут. Если понадобится, – продолжал следователь, воодушевляясь, – я переверну этот дом вверх дном, допрошу всех, кого только можно, но уличу вас. Пока – запомните, я сказал пока! – вы остаетесь у меня на подозрении. Поскольку что бы вы ни говорили, но терять столь дорогостоящее имущество наверняка несладко. Честь имею.

Он холодно кивнул Степану Александровичу, который молча, оторопев, смотрел на него во все глаза, взял свой мокрый портфель и удалился. В аллее следователь влез в шарабан и велел кучеру трогать. Тот кивнул и хлестнул лошадей.

– Я что-то пропустил? – невинно осведомился Казимир, подходя к племяннице и поправляя тюльпан в петлице.

7

Амалия разрывалась на части. С одной стороны, надо было обыскивать лес, так как она была уверена, что именно там они найдут без вести пропавшую Натали. С другой стороны, следовало прояснить кое-что по поводу угрожающих писем. С третьей – обнаруженные в чемодане рука и нога тоже требовали самого пристального ее внимания. С четвертой – Амалии очень хотелось прищучить Пенковского, посмевшего заявиться к ней с фальшивым векселем, тем более что у нее имелись все основания. В общем, работы был непочатый край.

С некоторым сожалением Амалия решила пока отказаться от мести Пенковскому, отложив ее до лучших времен. Письма тоже могли подождать, хотя теперь Амалия окончательно убедилась, что была не права по поводу их автора. Она послала Антошу навести справки в «Бель-Вю» и у Федота Федотыча и таким образом выяснила, что человек, который ее интересовал, вообще не писал никому писем. Стало быть, на повестке дня оставались два дела: то, что касалось бесхозных руки и ноги в коричневом чемодане, и то, которое началось почти пять лет назад, когда Натали Севастьянова накинула на плечи шаль и ушла с вечера Оленьки в неизвестность. Именно с него Амалия и предполагала начать.

Впрочем, ей пришлось почти сразу же столкнуться с разбродом в рядах своих соратников. Потому что только Антоша был готов следовать за ней куда угодно, Севастьянов же нервно ерошил бакенбарды и повторял, что не может поверить в смерть Натали, что она наверняка жива и здорова и находится в Ялте, откуда прислала ему просьбу о денежной помощи. Он даже порывался поехать туда на ее поиски, и Амалия насилу его отговорила, пообещав, впрочем, для очистки совести навести справки через всезнающего Зимородкова.

Что же касается дядюшки Казимира, то, как только он узнал, что ему придется шататься по лесам и болотам в поисках какого-то трупа пятилетней давности, он сразу же опрокинул в себя большой бокал крюшона и объявил, что с младенческого возраста питает отвращение к чащам, рощам и полянам, что в лесу ему становится дурно и трудно дышать, не говоря уже о том, что там могут водиться волки, медведи и прочие четвероногие, которые наверняка спят и видят, как бы обидеть его, Казимирчика. Одним словом, он просит освободить его от поисков, но обещает и торжественно клянется беречь тылы и сидеть в усадьбе на случай, если вдруг опять нагрянут незваные гости вроде того настырного следователя.

Амалия и сердилась, и настаивала, и упрашивала, но бесполезно: Казимир ничего не хотел слышать. Севастьянова она в конце концов сумела убедить, однако понимала: в любых поисках будет мало толку от того, кто скорее заинтересован ничего не найти, чем найти что-то. И тем не менее на следующее утро трое – она, Антоша и Степан Александрович, – захватив с собой на всякий случай ружья, отправились на поиски в лес.

В результате они нашли двух ежей, дюжину перепелов, лисицу, ужа, старичка Егора Галактионовича, который нес лукошко, полное разных трав, и мужичков из Рябиновки, которые деловито пилили господский лес. Тут Амалия вспомнила о праве на собственность, осерчала и потребовала старосту и понятых.

Пока урядник в усадьбе составлял протокол, вдали на дороге возникло облачко пыли, и вскоре стало ясно – едет шарабан следователя Чечевицына. Амалия решила, что ей придется, как до того Савве Аркадьичу Нарышкину, выдержать прочувствованную рацею по поводу народной бедности и несознательности масс, которые вынуждены воровать у нее лес, но все оказалось совсем не так, как она думала.

Максим Алексеевич предъявил ей составленную по всей форме бумагу, разрешавшую ему сделать обыск в ее усадьбе на предмет обнаружения улик, могущих иметь касательство к убийству Любови Осиповны Нарышкиной.

– Вы ничего не найдете, – ледяным тоном сказала Амалия, возвращая бумагу следователю. Но если тон был ледяным, то глаза петербургской дамы, казалось, прожигали его насквозь.

– Это мы еще посмотрим, – хладнокровно возразил не к месту настырный Чечевицын. – Кроме вас, сударыня, кто еще есть в доме?

Амалия бегло перечислила. Степан Александрович у нее в гостях, дядя Казимир приехал поправлять здоровье. И четверо слуг: кухарка Пелагея, горничная Лиза, а также Дмитрий и новый садовник Антоша. Слуги столпились на крыльце, и Амалия не сразу сообразила, что кое-кого среди них нет на месте. Антоша, которого она видела не далее как четверть часа назад, куда-то исчез.

– Ну что ж, – благодушно молвил Максим Алексеевич, – пора, пожалуй, приступать к обыску.

Не мешкая долее, следователь вошел в дом и уверенно двинулся к погребу.

Сердце у Амалии екнуло, а в голове пробежали какие-то бессвязные, но крайне скверные мысли о веснушчатой змее, пригретой (фигурально выражаясь) на груди, и внешности, которая всегда бывает обманчивой. Нет сомнений, Чечевицын знал, куда именно идти. Как знал и то, что именно ему надо искать.

Амалия представила, как спокойный, уверенный в себе следователь откроет сейчас коричневый чемодан, выудит на свет божий окоченевшую руку и точно такую же ногу, и ей стало совсем не по себе. Конечно, разразится неописуемый скандал. Казимир будет врать без нужды и только убедит следствие в своей виновности, купеческий сын с безмятежным взором даст против нее показания… и будет позор, поношение, гнусные пасквили в газетах, тень на имени, смешки в гостиных и черт знает что. А все оттого, что она, Амалия Константиновна Корф, в который раз сочла себя умнее всех прочих и захотела сама вести расследование там, где делом явно должны заниматься компетентные органы.

«Убью рыжего!» – в сердцах решила наша героиня. Но, во-первых, это было глупо, а во-вторых, если уж говорить по справедливости, она сама была во всем виновата. Нечего было приближать к себе человека, отец которого спал и видел, как бы отобрать у нее наследство. Ведь с самого начала было понятно, чем все кончится.

Они были уже в погребе. Урядник, господа, слуги и понятые двигались молчаливыми тенями вслед за Максимом Алексеевичем, который безошибочно вел их. Подойдя к шкафу со сложенными горизонтально бутылками, покрытыми паутиной, следователь на мгновение задумался, но потом посмотрел за него и точным, рассчитанным движением извлек из щели между шкафом и стеной коричневый чемодан. Казимир, наблюдая за его действиями, испустил тихий писк и в немом ужасе закусил костяшки пальцев. Он не хуже Амалии знал, что должно произойти следом.

– Это ваш чемодан, сударыня? – очень вежливо спросил Максим Алексеевич.

Амалия вскинула голову и ответила.

– Да, мой.

– Я могу его открыть? – еще вежливее осведомился следователь.

– Сколько угодно. – И, хотя Амалия считала себя храбрым человеком (и имела на то все основания), голос у нее в тот момент сел.

– Ну что ж… – вздохнул Чечевицын и обратился к усатому уряднику, который нес лампу: – Посветите сюда.

Он отстегнул ремни и откинул крышку.

8

Антоша бежал.

Сердце едва не выскакивало у него из груди, дыхание со свистом вырывалось изо рта. Он споткнулся о лежащий на земле сук и растянулся всем телом, но тотчас же снова вскочил на ноги и продолжил бег.

Вдали на колокольне рябиновской церквушки начал бить колокол. По лесу пронесся холодный ветер, где-то тоскливо заухал филин. Антоша немного отдышался и вновь двинулся вперед.

Он сошел с тропинки, чтобы срезать часть пути, и углубился в рощу. По его расчетам, так он быстрее вернется в усадьбу, где, конечно же, его отсутствие уже заметили. «Она будет беспокоиться», – подумал Антоша. При одном воспоминании о ней на его губах вспыхнула улыбка, а на щеках появились ямочки.

Через сотню шагов он заметил, что деревья впереди поредели, и в нерешительности остановился. Где-то здесь было болото, в котором несколько лет назад завяз местный браконьер, и Антоша решил, что осторожность не помешает, тем более что в этом лесу он был лишь второй раз в жизни. Колокол давно умолк, и теперь юноша не был уверен, правильное ли он избрал направление. Но, подумав, уж не вернуться ли ему обратно на тропинку, он вспомнил об Амалии, о том, что она будет волноваться, и отважно двинулся дальше.

Внезапно его нога ушла в землю едва ли не по щиколотку. С приглушенным воплем Антоша отскочил назад, и как раз вовремя. Земля противно чавкнула, и только теперь Антоша заметил, что оказался на краю болота. С виду лес здесь казался таким же, как и любой другой, но юноша вспомнил, что рассказывали о топи местные старики, и похолодел. Ни в коем случае нельзя идти вперед, надо все же возвращаться и искать тропинку…

Он был слишком поглощен своими мыслями и оттого не заметил: какая-то фигура отлепилась от ствола ближнего дерева и метнулась к нему. Затем Антоша почувствовал сильный удар в спину. Мгновение – и, раскинув руки, он полетел прямо в трясину. Где-то на верхушке сосны затрещал клювом дятел, вдали завела свой унылый речитатив кукушка, но Антоша уже не слышал их. Топь затягивала его. Из последних сил юноша рванулся, пытаясь освободиться, – и ушел в болото по самые плечи. Вернувшись за деревья, человек, толкнувший Антошу, смотрел, как его засасывает в могилу, потом тихо хихикнул – и растворился среди теней, населяющих лес.

1

– Что это такое? – прошептал Чечевицын.

Пораженный его тоном, Степан Александрович подошел ближе. Он увидел самый обыкновенный коричневый чемодан, в котором лежало грязное белье, какая-то одежда и несколько книжек. С точки зрения Севастьянова, ни один из названных предметов не мог представлять для следствия интереса, но Чечевицын, очевидно, считал иначе. Он вытащил одну из книжек и с видом крайнего удивления осмотрел ее.

– Право слово, Максим Алексеевич, я вас не понимаю, – сказала Амалия, царственно пожимая плечами. – Ну Леопольд д’Аркур, «Таверна «Золотая лилия», 3 часть. Дальше что? По-вашему, книга как-то доказывает мою причастность к гибели Любови Осиповны?

Судя по всему, автор «Золотой лилии» не вызывал у следователя решительно никакой симпатии. Он вытащил из чемодана все книги и перетряс их, после чего принялся за тряпки.

– Позвольте! – возмутился Степан Александрович, видя, как следователь чуть ли не перед носом Амалии трясет чьими-то кальсонами. – Тут дамы, в конце концов! Извольте вести себя прилично!

Чечевицын кинул на него полный бешенства взгляд и стал разворачивать простыни. Казимир, держась пухлой ручкой за сердце, тихо ликовал.

Покончив с осмотром чемодана, Максим Алексеевич заглянул еще раз за шкаф с бутылками, не нашел там более ничего, кроме паутины и прилежно плетущего ее паука, и обернулся к Амалии.

– Могу ли я спросить у вас, сударыня, – тщетно пытаясь сохранить независимый вид, спросил он, – зачем вы держите в погребе этот чемодан?

– Можете, – отозвалась хозяйка Синей долины. – Затем, что это мой погреб и мой чемодан. – И она с вызовом уставилась на следователя.

Урядник Петренко крякнул и подкрутил ус. Он терпеть не мог следователя и был рад, что городского умника посадили в лужу.

– И тем не менее, – цепляясь за последнюю надежду, упрямо возразил Чечевицын, – погреб все-таки не самое лучшее место для хранения чемоданов, согласитесь!

– Смотря каких, – возразила практичная Амалия. – По-вашему, в чемодане находится что-то, из-за чего я стала бы беспокоиться?

Максим Алексеевич поглядел на ее торжествующее лицо и отвернулся. Боже мой! И как он мог поверить тому, что ему рассказали нынче утром! Ведь знал же он, знал, что можно кому угодно доверять, кроме этой… этой… И, не найдя достаточно крепких слов, чтобы выразить – хотя бы мысленно – свое бешенство, Чечевицын дернул головой и ослабил ворот, который стал казаться ему слишком тесным.

А дело было просто. Лиза, которая так и не смогла забыть отрубленную руку, казавшуюся до ужаса настоящей, проговорилась о чемодане Пелагее, а та, в свою очередь, Дмитрию. Что касается Дмитрия, то он не умел держать язык на привязи и в трактире проболтался своему приятелю, дворнику Марьи Никитишны. Дворник передал ценную информацию хозяйке, а уже та, разумеется, совершенно случайно – довела до сведения следователя.

Узнав, что умалишенный дядюшка новой хозяйки развлечения ради возит в чемоданах отрубленные части тел, Максим Алексеевич воспрянул духом и начал действовать. Он заручился поддержкой нужных людей и с быстротой, изумившей его самого, раздобыл ордер на обыск. Впрочем, если эту быстроту Чечевицын склонен был относить на счет своей профессиональной репутации, то Маврикий Алпатыч, знакомый Марьи Никитишны, скорее всего, придерживался другого мнения. Недаром одна из его горничных тоже была дружна с дворником старой сплетницы.

Чечевицын был уверен, что, стоит ему только получить повод как следует взяться за Амалию и пригрозить ей скандалом на всю Россию, как она не выдержит и наверняка сознается в убийстве Любови Осиповны. Пока, однако, скандал хоть и намечался, но вовсе не в ту сторону. Проклятый чемодан на поверку не содержал в себе ничего, кроме дрянных книжек и еще более дрянных кальсон, пошитых, судя по длине штанин, на форменную коломенскую версту. Отсюда сами собой напрашивались три вывода: первый – что Дмитрию спьяну померещилось невесть что, второй – что Марья Никитишна давно выжила из ума (обстоятельство, о котором Максим Алексеевич давно догадывался), и третий – что сам он осел, каких свет не видел. В формулярном списке его грозно замаячило дело о превышении должностных полномочий, а в янтарном взоре Амалии он прочел желание довести дело до логического завершения и полного жизненного краха следователя Чечевицына. Максим Алексеич с омерзением покосился на чемодан, затолкал в него обратно книжки, застегнул ремни и засунул его на место.

– Желаете осмотреть еще что-нибудь? – осведомилась Амалия.

Чечевицын не желал. Очень вежливо, хоть левая щека следователя и подергивалась от нервного тика, он попросил прощения у госпожи баронессы за то, что посмел ее побеспокоить. До него дошли сведения, которые он счел своим долгом проверить… Максим Алексеич шаркнул ножкой и возненавидел сам себя. Понятые ухмылялись, на роже урядника цвело торжество. Казимир сиял, как фальшивая монета.

Тут вмешался Степан Александрович и довольно сухо попросил у хозяйки позволения отвести гостя к выходу. Разумеется, Амалия Константиновна не имела ничего против.

Все потянулись обратно в комнаты. Урядник стал заканчивать протокол по поводу мужичков, занимающихся незаконной порубкой. Казимир, улучив минутку, подошел к племяннице и с чувством пожал ей руку:

– Племянница, я сражен! Признаться, когда я завидел вновь суровую физиономию следователя, у меня душа ушла в пятки. Но ты здорово все придумала, с чемоданом-то!

– Нет, – ответила Амалия коротко, сверкнув глазами, – не я.

– А кто же? – растерянно моргнул Казимир.

– Похоже, что Антоша, – вздохнула молодая женщина. – Он нас и спас. Интересно только, куда мальчишка запропастился?

2

Рыжая белка качнула ветку, прыгнула на другое дерево и молнией скользнула вниз по стволу. Завязший в трясине Антоша проводил ее тоскующим взглядом, как будто она могла ему помочь.

Почему, ну почему он так попался?

Первые несколько минут он барахтался, как мог, отчего становилось только хуже – уходил в трясину все глубже и глубже. Тина теперь была уже на уровне его шеи.

– Помогите! – крикнул юноша.

Ни звука в ответ. Только дятел: тук-тук-тук. Птицы: фью! фить! фью! И трясина, которая тихо булькает, готовая окончательно поглотить его.

С трудом вытянув одну руку, он уцепился за ближайшую кочку. Та шумно вздохнула, как живое существо, и нырнула вниз. Антоша потерял опору и едва не ушел в топь окончательно, но все же сумел сохранить равновесие и кое-как удержался в том же положении.

– Господи… – прошептал он. – Спаси, спаси, спаси…

Трясина давила на грудь, дышать было тяжело. Он вновь выбросил руку, стал искать хоть что-нибудь, за что можно уцепиться. И нашел – старую кривую палку. Антоша скосил глаза на гибкие ветви дерева, нависшие над ним, и подумал, что если удастся притянуть к себе самую толстую из них, то, может, она вытянет его из трясины. Стиснув зубы, он стал пытаться закинуть палку так, чтобы она зацепила ветвь.

На третий или четвертый раз палка все-таки захватила ветку, но, когда Антоша почти подтащил ее к себе, та начала соскальзывать с палки. Сделав отчаянное движение, Антоша ухватил ветвь за самый кончик и стал подтягивать к себе. Дерево протестующее затрещало. Стиснув зубы, Антоша сумел, несмотря на сопротивление тины, сделать крохотный шаг и поудобнее перехватил ветвь.

Хрррак!

Ветвь треснула и отломилась. Антошу отбросило обратно в трясину. Он почувствовал: еще немного, и его засосет на дно окончательно. Из последних сил юноша забарахтался, забил по жиже руками, закричал что-то… Его затянуло по подбородок, но он сумел выдраться, вцепился в какую-то кочку, сделал шаг, другой… И внезапно почувствовал под левой ногой твердую землю.

Не веря своему счастью, Антоша двинулся в ту же сторону, медленно, по сантиметру, отвоевывая тело у болота. Высокий рост спас его – будь он на голову ниже, давно бы ушел в трясину, а так ему посчастливилось коснуться дна. По-прежнему цепляясь за кочку, он делал крошечные шаги и наконец почувствовал под обеими ногами землю. Еще немного, и он стал подниматься из болота.

Грязный, мокрый, уставший, он выбрался на берег и упал, более не в силах даже шевельнуться. Когда он наконец отдышался и немного пришел в себя, на глазах у него выступили слезы. Кое-как он поднялся на четвереньки, стать на ноги сразу у него не получилось.

Тяжело дыша, Антоша невольно бросил взгляд на топь, которая едва не сгубила его, – и замер. На поверхности болота что-то покачивалось. Он сглотнул и отвел глаза, но не смог удержаться и вновь посмотрел на то место. Внутренняя борьба отразилась на его лице. Минуту назад больше всего он хотел оказаться как можно дальше отсюда, но теперь, увидев это, он знал, что не имеет права так просто уйти.

Антоша поводил рукой вокруг себя и наткнулся на ту самую палку, которой недавно пытался подтянуть к себе ветви спасительного дерева. Очень медленно, не сводя глаз с этого, Антоша подполз к границе болота, а затем хоть и не с первой попытки, но все же подцепил палкой то, что так его заинтересовало. Поборовшись с трясиной, он выволок это на берег и осмотрел свою находку. Пот застил ему глаза, но тем не менее Антоша сразу же понял ее значение.

– Да… – только вымолвил он. – Получается, что… Конечно, она была права!

Шустрая молодая белка, покачиваясь на ветке, смотрела, как рыжий юноша поднялся на ноги и, спрятав что-то под сюртуком, побрел прочь. Щеки его были измазаны грязью, но глаза сияли. Вскоре он исчез среди деревьев.

3

– Где ты был?

Такими словами встретила Амалия Антошу, когда в четвертом часу дня он наконец вернулся в усадьбу. Его одежда источала запах тины, на башмаки налип густой слой грязи. Амалия даже руками всплеснула, когда увидела его.

– Со мной все хорошо, – скороговоркой доложил Антоша. – Нет, правда! Меня пытались убить, толкнули в болото, но я выбрался. А где следователь? Уже уехал?

– Как убить? – опешила Амалия. – Ну-ка, давай рассказывай!

И Антоша, потупясь, поведал, как при виде Чечевицына сразу же вспомнил его угрозы о том, что он перетрясет всю усадьбу, лишь бы уличить Амалию, и решил его опередить. Он спустился в погреб, затолкал свои вещи в чемодан и поставил его на место, а отрезанные руку и ногу унес с собой, чтобы перепрятать в более надежное место.

– Я думал зарыть их в лесу, – объяснил Антоша, застенчиво косясь на Амалию, – но потом решил, что там их звери найдут и попортят… и вы можете на меня рассердиться. Тогда я добежал до домика Егора Галактионовича, который живет за лесом, и закопал руку и ногу под кустами, возле огорода. К нему никакие звери не ходят, боятся его. – И он улыбнулся, уверенный в том, что Амалия обязательно похвалит его.

– Возле огорода? – буркнула Амалия. – А если он начнет грядки копать?

– Я же говорю, там кусты, – терпеливо объяснил Антоша. – И не какие-нибудь, а шиповник с вот такими колючками. Грядки дальше начинаются. Будьте спокойны, с рукой-ногой все будет хорошо. А прикажете – я их обратно принесу.

Он явно был готов на все, чтобы ей угодить. Трогательно и забавно. Амалия поймала себя на том, что улыбается.

– Спасибо, – сказала она. – Признаться, ты нас очень выручил.

– Ага, – кивнул Антоша и вытащил откуда-то из кармана букетик ландышей. – Вот, это я вам.

Ландыши были прелестны. Амалия понюхала их и смутно подумала, что забыла спросить у Антоши о… Ну да, он же упоминал, что его столкнули в болото!

– Очень мило с твоей стороны, – сказала она искренне, – потому что ландыши – мои любимые цветы. Но ты еще не рассказал мне, кто толкнул тебя в болото.

Антоша пожал плечами.

– Я его не видел. Я возвращался от Егора Галактионыча, и вот тут он меня и подстерег. Только он зря старался, я из болота все равно выбрался. – Юноша покосился на Степана Александровича, который сидел в саду за столом рядом с Казимиром. – А в том болоте я кое-что нашел. Вы ведь не испугаетесь?

– Нет, – после паузы ответила Амалия, испытующе глядя на него. – Что именно ты нашел?

Вместо ответа Антоша достал из-за пазухи какой-то лоскут, при ближайшем рассмотрении оказавшийся обычным платком, и развернул его.

– Вот, – сказал он, часто мигая. – Это всплыло со дна болота, когда я там барахтался. Наверное, именно то, что вы искали. То есть… я так думаю.

Амалия поглядела на его лицо и перевела взгляд на лоскут, который протягивал ей Антоша. В лоскуте лежала облепленная тиной кисть руки, от которой остались одни кости.

– Там всплыл весь скелет, – начал объяснять Антоша, видя, что Амалия от неожиданности застыла на месте, прижав к груди букетик ландышей. – Я подтянул его к бережку и выволок на сухое место, чтобы он, значит, опять не утоп. А кисть отвалилась сама, ну, я и забрал ее с собой.

На кости безымянного пальца что-то тускло блеснуло. «Кольцо, – сообразила Амалия. – Обручальное. Неужели…»

– Подержи-ка, – велела она, отдавая Антоше ландыши. – А это дай сюда.

Кольцо медленно, словно нехотя, соскользнуло с желтоватой кости. Амалия очистила его от грязи и тины и оглядела со всех сторон. Ей показалось, что внутри кольца имеется какая-то надпись, но она разобрала ее не сразу. А когда разобрала, сразу же позвала Степана Александровича.

4

«Н. Г. от С. А. 14 дека…»

Перед глазами у него все плыло – от слез, и оттого он не смог прочитать окончание надписи. Это была дата его венчания с Натали. Боже мой, как же он был счастлив тогда!

Мужчина всхлипнул и сжал кольцо в ладони. Солнце садилось за лесом, и в его свете стволы деревьев казались совсем золотыми. Какая-то птица скользнула с ветки и полетела, лениво взмахивая крыльями. Севастьянов проводил ее безумным взглядом.

Скелет по-прежнему лежал на берегу, там, где его оставил Антоша, и несколько бойких мужичков из Рябиновки под присмотром урядника Петренко баграми прочесывали болото. Амалия стояла у дерева, разговаривая с рыжим юношей, который и привел их всех сюда. Она бросила взгляд на Степана Александровича и отвернулась.

– Ищите, ребятки, ищите! – преувеличенно бодрым голосом командовал Петренко. – Хозяйка обещает хорошо наградить, если что еще найдете…

– Да мы и так ищем, – отозвался один из мужичков, утирая пот со лба. – Чудное дело – раньше к болоту и подойти нельзя было, а нонче паренек сам из него выбрался. Сохнет болото, не иначе. И вода в реках отступать стала… Все мельчает! Эх!

Он повздыхал еще немного и вновь принялся за дело. Петренко подошел к Амалии.

– Госпожа баронесса, – начал урядник, – может быть, стоит послать за господином следователем? Все-таки, – он кашлянул в кулак, – дело явно по его части.

– За Максимом Алексеичем всегда послать успеется, – отозвалась Амалия, не забывшая неурочный визит к ней ревнителя закона. – Что-нибудь еще нашли?

– Ничего, сударыня. Только туфлю, да и то совсем испорченную.

– Ищите, ищите! Все-таки странно… Не могла же она никуда деться!

Петренко пожал плечами и отошел. Амалия бросила взгляд на вещи, которые выловили мужички и которые теперь лежали возле скелета Натальи Георгиевны. Золотая цепочка, обрывки шали, в которой Севастьянов без колебаний опознал ту самую, в которой она ушла с вечера, полусгнившая туфля на высоком каблуке… Но самого главного не было.

– Значит, – нарушил молчание Антоша, морща веснушчатый нос, – она ушла с вечера, направилась в рощу на встречу с Домбровским…

– И кто-то ее перехватил, – кивнула Амалия. – Убил, после чего тело привез сюда и бросил в болото, рассчитывая, что тут его сто лет никто не отыщет.

– Но за что? – потерянно спросил Антоша. – Кому это нужно?

– Полагаю, в свой срок мы все узнаем, – отозвалась Амалия. – Но меня беспокоит голова. Почему ее нет?

И в самом деле, скелет, который Антоша вытащил на берег, был без головы. Именно голову и искали теперь с таким усердием рябиновские мужики, и именно отсутствие головы больше всего смущало Амалию.

– А что, если ей… – несмело начал Антоша.

– Отрубили голову? – буркнула Амалия. – Что-то мне не верится. Слишком хлопотный способ убийства. Да и крови при нем много.

Она посмотрела на Севастьянова и мысленно выбранила себя за бестактность. Степан Александрович тяжело осел на землю возле дерева и плакал. Губы его кривились, по щекам катились слезы. Амалия подошла к нему и стала перед ним таким образом, чтобы загородить лежащий на берегу скелет.

– Вы не понимаете… – прошептал Севастьянов, борясь с рыданиями. И вдруг схватил Амалию за руку: – Вы оказались правы… а я не верил вам… не верил… Пожалуйста… я умоляю вас… Если можете, найдите того, кто это сделал!

Он стиснул ее руку так, что Амалии стало больно.

– Я обязательно его найду, – сказала она. – Отпустите, пожалуйста, вы мне руку вырвете…

– Простите, – пробормотал Степан Александрович. – Я… я… – Он посмотрел на кольцо, которое Амалия сняла с пальца убитой. – Я могу оставить его себе? Пожалуйста… Больше у меня все равно ничего нет.

Амалия кивнула. Солнце брызнуло расплавленным золотом, уходя за верхушки деревьев, и в лесу сразу же стало холодно, пасмурно и неуютно. Петренко, посовещавшись с мужиками, подошел к хозяйке Синей долины.

– Сударыня, мы уже тут все обыскали, а головы как не было, так и нет… Может быть, прикажете возвращаться? Ночью-то в лесу не больно весело…

Амалия поежилась и зябко обхватила себя руками. И в самом деле, пора было заканчивать поиски.

– Да, – сказала она, – пора возвращаться.

5

– И голову отрубили, говорю я вам! Топором!

– Ах, какие вы страсти рассказываете, Марья Никитишна! – Хорошенькая румяная Оленька Пенковская сделала большие глаза.

– Отчего же топором? – солидно возразил ее муж. – Может быть, саблей?

Но Марью Никитишну не так-то просто было сбить с толку.

– Топором! – решительно объявила старая сплетница и даже стукнула по столу сухонькой ручкой.

Переполненный «Бель Вю» гудел как пчелиный улей. Новости о страшной находке в трясине, о пропавшей голове и о горе Севастьянова передавались из уст в уста. Сидевшая за два стола от Пенковских Настасья Сильвестровна, которая строчила очередное письмо к Лукерье Львовне, густо зачеркнула два последних написанных слова и решительно приписала, что ее племянник Степа сошел с ума на почве пьянства, что он зарубил свою жену и похоронил ее в болоте. Под конец Настасья Сильвестровна выражала надежду, что бесценная, великодушная, чудесная Лукерья Львовна спасет ее от душегуба-племянника и возьмет под свое покровительство.

– Да нет, дядюшка! – кричала Вера Дмитриевна, оказавшаяся за одним столом с Пенковскими и Марьей Никитишной. – Нашли не браконьера, а жену Севастьянова! Понимаете? Жену!

– Что-с?

– Жену нашли! Без головы!

– Молодежь! – вздохнул дядюшка.

Доктор Никандров сошел вниз и почти сразу же столкнулся с Гаврилой. Хозяин гостиницы, понявший, что его «Бель Вю» стал центром обмена последними новостями, на ходу лихорадочно переписывал меню, заодно в полтора раза задирая цены.

– А, Владислав Иванович! Слыхали новость? Севастьянов-то нашел свою жену!

– Что вы говорите! – пробормотал доктор.

– Да, да, – радуясь, как ребенок, продолжал Гаврила. – В Синей долине, в болоте обнаружили ее косточки. Страшное дело! Говорят, даже следователь по особым делам может из столицы прибыть…

– Ее убил Севастьянов? – неожиданно спросил доктор.

Гаврила сделал значительное лицо и даже лоб нахмурил.

– Гм… Как вам сказать-с! Одни говорят, что он, а другие вроде как и не верят…

– Распорядитесь, чтобы мне подали кофе, – попросил доктор. – Только не цикорный, бога ради. Что за манера у ваших людей поить цикорием, а драть, как за настоящий кофе…

Гаврила поклонился, извинился, сослался на всеобщее невежество и исчез наводить порядок на кухне. Доктор поискал глазами свободное место в зале, но таковых почти уже не осталось. Лишь в углу под чахлой пальмой сидел какой-то посетитель, закрывшись газетой, и возле него стоял пустой стул. Поколебавшись, доктор подошел к любителю чтения и спросил, свободно ли место рядом с ним. Газета с хрустом сложилась и исчезла.

– Свободно, доктор, – сказала Амалия.

Ее тон безотчетно ему не понравился, но отступать было некуда, и Никандров сел.

– Правда, что вам удалось обнаружить несчастную женщину? – начал он, когда лакей принес ему кофе. Владислав Иванович пригубил чашку и поморщился. Положительно, они просто уморят его чертовым цикорием! И куда только Гаврила смотрит?

– Вы о Наталье Георгиевне? – вежливо осведомилась Амалия. – Да, мы ее нашли.

– Ясно. – Доктор отставил чашку. – Ее убили?

– Вряд ли она ушла с вечера, где танцевала и веселилась, чтобы в припадке меланхолии броситься в болото, – отозвалась его собеседница. – Конечно же, ее убили. Exodus letalis, как вы изволите выражаться.

– Если следствию вдруг понадобится моя помощь… – начал Владислав Иванович.

– Понадобится, – не дала ему договорить Амалия. – И прежде всего потому, что летальный исход по-латыни – не exodus, а exitus letalis. И еще потому, что время смерти нельзя определить с точностью до минуты, многоуважаемый Вениамин Александрович.

Доктор нервно сглотнул, не сводя с нее глаз.

– Я не понимаю… – начал он.

– И почему я должна вам все это говорить? – заметила Амалия в пространство, пожимая плечами. – Вы ведь дружили с Домбровским, а он доктор. У него вы нахватались медицинской терминологии – по крайней мере, достаточно, чтобы сойти за врача, но недостаточно, чтобы обмануть меня. И вы никакой не Никандров, хоть данная фамилия и значится в справочнике. Вы Перепелкин, Вениамин Александрович Перепелкин, сосланный в Сибирь за растрату. Вы бежали оттуда в начале нынешнего года и теперь проживаете по чужому виду. Когда Любовь Осиповну убили, вам очень повезло, что доктор Станицын упал в обморок и не слышал всех ваших глупостей про какой-то exodus и смерть, которая наступила не ранее двадцати пяти минут назад. Откуда, кстати, вы вообще взяли эту цифру?

Доктор Никандров, вернее, бывший любовник Натали чиновник Перепелкин, грустно усмехнулся:

– Вот оно что… Да, вы правы. Просто я тогда вспомнил, что закончил свой разговор с Любовью Осиповной примерно полчаса назад. Так что я мог утверждать – не как врач, но как свидетель, – что тридцать минут назад она была еще жива. А вот уже позже я ее не видел. – Он глубоко вздохнул. – Что ж, милостивая государыня, вы вывели меня на чистую воду. Что вы намерены делать теперь – звать жандармов? Обещаю, я не окажу сопротивления.

– Зачем вы приехали сюда? – напрямик спросила Амалия. – Зачем расспрашивали беднягу Севастьянова о его жене?

– А вам не все равно? – с неожиданным ожесточением бросил растратчик.

– Нет, – ответила Амалия. – Впервые я стала вас подозревать, когда вы сказали ему, что у вас случилась точно такая же беда и вас тоже оставила жена. Ведь таков общеизвестный способ втереться в доверие. Вы искали Натали? Зачем? Хотели отомстить ей за то, что она разбила вашу жизнь? Ведь именно из-за нее вы оказались в Сибири, не так ли?

Владислав Иванович закашлялся.

– Нет, – выдавил он из себя. – Я хотел предложить ей бежать со мной за границу. Но ее исчезновение… Я и не знал, что думать. Я стал подозревать Домбровского, в голову мне лезли чудовищные мысли… А впрочем, какая вам разница?

Амалия хмуро поглядела на него.

– У вас чахотка, – внезапно сказала она.

– Да, – усмехнулся ее собеседник. – Сибирское наследство. – Он снова закашлялся и вытащил из кармана платок.

– И поэтому вы бежали из ссылки?

– Нет, – ответил Перепелкин, вытирая рот. На платке осталось несколько красных пятен, и он брезгливо скривился. – Моя мать тяжело заболела, я должен был попрощаться с ней. Но когда я приехал, она была уже мертва.

Верно, вспомнила Амалия, ведь Зимородков же написал ей… И почему она не догадалась тогда связать эти два события?

– Теперь у меня не оставалось никого, кроме Натали, и я принялся ее искать. Нина… то есть один человек сделал мне бумаги, чтобы я уехал за границу, но я не хотел уезжать без Натали. – Амалия вспомнила, что Ниной звали жену Перепелкина, но ничего не сказала. – Это он ее убил? Скажите, он?

Амалия нахмурилась.

– Значит, все-таки вы писали письма? – резко спросила она.

– Что за письма? – удивился растратчик.

Амалия полезла в карман и извлекла листки с угрозами, составленными из газетных букв. Перепелкин бегло просмотрел их и покачал головой.

– Боже мой… Простите, но… я никогда не писал ничего подобного. А что, если… – Он осекся. – Что, если автор писем был свидетелем убийства? Вы пытались найти его?

Амалия поднялась с места.

– Ваш кофе остыл, Владислав Иванович, – уронила она. – Всего доброго.

– Письма получил Севастьянов? – Лжедоктор вскочил на ноги. – Как вы можете утверждать, что убийца – не он?

Он выкрикнул эти слова так громко, что все, кто находился в зале, услышали их. На мгновение множество глаз обратилось на него и Амалию.

– Я могу утверждать, что вам стоит позаботиться о своем здоровье, Владислав Иванович, – сказала Амалия спокойно. – На ранних стадиях чахотка еще излечима. Но, если вы ее запустите, получите летальный исход. Exitus, как говорится. Всего доброго, милостивый государь.

Она кивнула ему и направилась к выходу из зала.

6

– Амалия Константиновна!

Оленька Пенковская трепетала. Колыхались ее ленты на шляпке, дрожали от нетерпения ноздри, маленькая ручка сжимала и разжимала вышитую дамскую сумочку.

– Ах, Амалия Константиновна, я уже наслышана обо всех ужасных событиях! И надо же было такому случиться, что ее нашли на вашей земле! А это точно бедная Натали, вы уверены? Вдруг не она, а какая-нибудь крестьянка? Вы думаете, дело нельзя поручать Максиму Алексеичу? Конечно, он наш судебный следователь и закончил университет с отличием, но ведь бедняжке под силу отыскать разве что мальчишек, которые воруют яблоки!

Оленька говорила и одновременно загораживала баронессе путь к отступлению. Едва Амалия вышла из зала, как госпожа Пенковская устремилась следом за ней и у самого выхода из «Бель Вю» успела-таки перехватить хозяйку Синей долины. Оленька жаждала во что бы то ни стало узнать новости из первых рук, и никто другой не подходил на роль источника правдивой информации лучше, чем баронесса Корф, которую незамедлительно и забросала вопросами. Что она думает о гибели Натали? Правду ли говорят, что тело опознали по обручальному кольцу с надписью, но голову так и не нашли? Как она была убита? Замешан ли в преступлении Степан Александрович?

– Ах, ну конечно же, что я говорю! – вскрикнула Оленька, заметив нетерпение на лице баронессы Корф. – Ведь он же был тогда с нами весь вечер и искал ее, бедный! Он никак не мог ее убить! Но… А что, если у него был сообщник? Боже, в какое страшное время мы живем!

– Ольга Пантелеевна, где ваш муж? – внезапно спросила Амалия.

Оленька несколько озадачилась такой переменой темы, но все же ответила:

– Он разговаривает с Верой Дмитриевной. А что?

– На вашем месте, – внушительно проговорила Амалия, – я бы не оставляла его надолго одного. Особенно с Верой Дмитриевной.

Оленька озадаченно захлопала ресницами.

– А то про них, знаете ли, говорят… – начала Амалия.

– Что говорят? – насторожилась Оленька.

– Да разное, знаете ли, – уклончиво ответила Амалия. – Мне бы не хотелось повторять местные сплетни, но… всякие слухи ходят!

И, ослепительно улыбнувшись, она проскользнула мимо остолбеневшей госпожи Пенковской и покинула «Бель Вю».

Снаружи ее ждала коляска, которой управлял Дмитрий, но едва он помог Амалии забраться в экипаж, как к ним подошел Маврикий Алпатыч. На лице миллионщика было написано беспокойство.

– Сударыня, – начал он после обычных приветствий, – правда, что бедную Наталью Георгиевну нашли? Ох-ох-ох, грехи наши тяжкие… А Антошка-то мой, Антошка? Говорят, его кто-то в болоте утопить хотел?

Амалия собралась было ответить, но купец подошел ближе и в волнении вцепился в борт коляски.

– Сударыня, заклинаю вас! У меня только один сын, другого нет! И что ему в голову втемяшилось уйти из родительского дома, как будто мало я на него денег тратил…

– С Антошей все в порядке, – успокоила купца Амалия. – Уверяю вас, я не дам его в обиду.

– Тут я вас очень хорошо понимаю, – желчно возразил Маврикий Алпатыч. – Раз уж я с покойной Любовью Осиповной соглашение подписал, то вы, стало быть, его поддержкой заручиться хотите. – Он покачал головой. – Нехорошо, сударыня, нехорошо! Сына на отца восстанавливаете!

– Вы его книжку о стену швырнули, – напомнила Амалия. – По-вашему, это поступок любящего отца?

Маврикий Алпатыч забурчал, заныл, стал жаловаться на свою жизнь, на то, что никто не хочет войти в его положение, что он трудится день и ночь, как проклятый, что конкуренты так и норовят слопать его вместо каши, что он думал воспитать из Антоши достойного преемника, а тот пошел в покойницу-мать и никакой практической жилки в нем не наблюдается. Мальчишке бы только день-деньской баклуши бить да книжки читать, и больше ни к чему он не способен…

– И тем не менее он мой сын. – Фомичев дернул щекой. – Смотрите, сударыня, если с ним что случится, я не посмотрю… Я ни на что не посмотрю! – закончил миллионщик.

Амалии наскучили угрозы. Она сухо попрощалась с купцом и велела Дмитрию трогать.

«А что ты хотела? – обратилась она к себе самой, когда коляска уже катила среди полей. – Деньги – как лакмусовая бумажка, выявляют все, на что человек способен. Купец уверен, что в мире есть только одна правильная дорога – та, которой он следует; если же кто-то отклоняется от нее, то заслуживает самого сурового порицания. И все-таки кое в чем он прав… Это дело вовсе не такое простое, что лишний раз доказывает нападение на Антошу. Нельзя подвергать мальчика неоправданному риску, он еще слишком молод, и, главное, жизненный опыт ему заменяют не самые лучшие книжки… Интересно, откуда он узнал, что я люблю именно ландыши? Сама я точно ничего такого ему не говорила».

На самом деле Антоша был всего на несколько лет моложе Амалии, но столь малая разница в возрасте вовсе не мешала ей смотреть на него как на большого ребенка. И то, что кто-то пытался утопить юношу в болоте, не на шутку беспокоило ее.

«Загадки, загадки, сплошные загадки… – думала наша героиня, когда коляска тряслась по дороге, огибая лес. – Кто убил Натали и за что? Как данное преступление связано, если вообще связано, с убийством того неизвестного, чей труп нашли на мельнице? Почему у тела нет головы? Кто хотел убить Антошу? И кто, наконец, пишет дикие анонимные письма? И как будто всех предыдущих сих вопросов мне мало, я должна еще заниматься коричневым чемоданом, который невесть где раздобыл дядюшка… Почему там была фальшивая пятерка? В чемодане части тела мужчины и женщины – значит ли это, что речь идет о какой-то любовной истории, ревности и мести? И портновская метка, на которой видна лишь часть букв… Ну хорошо, даже если я узнаю фамилию портного, что она мне даст? Сколько портных в Москве и Петербурге, я уж не говорю о провинции… Может быть, откровенно написать обо всем Зимородкову? Разумно, конечно, но огласка… Придется рассказать о том, как чемодан попал ко мне, и наверняка какой-нибудь полицейский писарь, получающий лишь двадцать рублей жалованья, уже на следующий день передаст дядюшкину историю в газеты. Вот уж чего мне не хватало, особенно когда впереди маячит процесс из-за наследства. Если моя служба меня не прикроет (а почему, собственно, они должны стараться ради меня?), об имении можно будет забыть. Тизенгаузен – мерзавец, но дело свое знает хорошо, надо отдать ему должное… Слишком хорошо, судя по тому, какие были у него клиенты – от шулера Рубинштейна до проворовавшихся банкиров…

А что, если бросить все? – внезапно подумала она. – И странные убийства, и Синюю долину. Жила же я без нее как-то до сих пор, проживу и впредь, да и с Фомичевым при желании можно будет договориться… А убийства – пусть Саша Зимородков разбирается, в самом деле. Не с моим здоровьем изображать собой наследницу шевалье Дюпена[50], по правде говоря. И никто не сможет меня упрекнуть, потому что… просто потому, что я – частное лицо. Не сыщик, не следователь и не агент особой службы. Слава богу, больше не агент…

Конечно, можно все бросить, – думала она дальше, – но тогда получится, будто прекратить читать на половине тома какой-нибудь увлекательный роман. В конце концов, нашла же я растратчика, хоть это и была детская задача. Нашла и того, кто изготовил для Пенковского фальшивый вексель. Клубочек потихоньку разматывается, и вскоре, даст бог, в моих руках окажутся все нити. Тогда я узнаю, кто и почему тут замешан. И тень несчастной женщины, витающая над проклятым болотом, наконец обретет покой».

Коляска миновала аллею, и тотчас же возле дверцы материализовался Антоша. Он подал Амалии руку и помог ей выйти.

– Ты никуда не выходил, я надеюсь? – спросила Амалия.

Антоша заверил ее, что не двигался с места, как они и уговорились.

– Вот и прекрасно, – кивнула Амалия, которая больше всего боялась нового покушения на ее друга. – А что с цветами, ты ухаживаешь за ними?

Антоша порозовел и объявил, что он с утра уже два раза поливал розы и снял с них пять гусениц. Амалия вздохнула.

– Идем, – велела она. – У судьи была неплохая библиотека, наверняка там должно быть что-нибудь про то, как ухаживать за цветами.

По правде говоря, Антоша предпочел бы почитать Дюма или того же д’Аркура, но не стал спорить и пошел вслед за Амалией в дом.

– А где дядя Казимир? – внезапно спросила молодая женщина.

Ее собеседник не знал. Она отыскала в библиотеке книгу о цветах и вручила ее Антоше, после чего отправилась на поиски дядюшки, который в конце концов обнаружился в комнате, обставленной пыльной мебелью времен не то Павла, не то последнего Петра[51]. Казимир был не один. Вместе с ним находилась горничная Лиза, которая, судя по всему, объясняла дяде хозяйки что-то по поводу портретов на стенах.

– А вот тетушка Саввы Аркадьича. Она была помолвлена, но ее жених внезапно умер, и она сошла с ума… Правда, она была красивая? А это Кирилл Семеныч Нарышкин. У него была жена, а он влюбился в другую даму и на дуэли из-за нее стрелялся, а потом дама захотела его оставить, так он, говорят, ее того-с, порешил… Очень набожный был человек и на церковь в Д. пожертвовал две тысячи рублей золотом…

Глазки Казимира засверкали – то ли при упоминании о золоте, то ли по какой другой причине, и он придвинулся поближе к хорошенькой горничной. Но тут Амалия громко кашлянула, и дядюшка поспешно отскочил.

– А, племянница! А мы тут, так сказать, знакомимся с историей рода завещателя… Прелюбопытные встречаются типы, да-с!

– Дядюшка, – сказала Амалия после паузы, – вашей жене это не понравится!

– Какой жене? – пролепетал струхнувший Казимир.

– Марысе, которая в Варшаве живет! – сверкнула глазами Амалия.

И, оставив Казимира стоять с открытым ртом, она величественно выплыла из комнаты.

7

– Не получается, – сказала Амалия.

На столе перед ней лежал найденный в коричневом чемодане сюртук, который успел совершенно высохнуть, и молодая женщина, вооружившись лупой, изучала портновскую метку.

– Вторая буква то ли i, то ли a, а может быть, и e, – говорила Амалия. Антоша, не дыша, смотрел на ее манипуляции. – Ты осмотрел чемодан?

Антоша кивнул.

– На нем нет никаких меток, инициалов, ничего? – допытывалась Амалия. – Совсем? Когда я его осматривала, я ничего такого не заметила, но, может быть, ты что-нибудь сумел разглядеть, что я упустила?

– А может быть, удастся что-нибудь по счету установить? – робко предположил Антоша. – Помните, где устрицы и шампанское?

Амалия покачала головой и придвинула к себе лист бумаги.

– Нет, – сказала она, переписывая на листок те буквы с метки, которые не стерлись и еще читались. – Там нет ни города, ни названия гостиницы. А с простынь все метки спороты. Еще у нас есть… то есть была фальшивая ассигнация. Да уж, немного, надо сказать…

– А газеты? – оживился Антоша. – Вдруг где-нибудь полиция уже обнаружила убийство и ведет дело? Если ваш дядя нашел руку и ногу, может, кто другой уже нашел остальное?

По мысли Амалии, два тела разрезали на части как раз не для того, чтобы их кто-то нашел, а с точностью до наоборот. Но в конце концов, если убийца допустил ошибку и перепутал свой чемодан с чемоданом Казимира, почему он не мог ошибиться еще раз? Она взяла кипу газет, которые купила у Федота Федотыча, и поделила ее на две части: для себя и своего собеседника.

– А если их только недавно нашли? – встрепенулся Антоша. – Надо бы и свежие номера посмотреть…

Амалия вызвала Дмитрия и велела ему купить в городе все свежие газеты, а заодно справиться на почте, не было ли для нее каких писем. В ожидании, пока Дмитрий вернется, хозяйка Синей долины и ее помощник стали просматривать старые выпуски.

Там было все что угодно: злободневные политические статьи, объявления о найме прислуги, стихи, фельетоны, сообщения о пропавших собаках, об утопленниках, о подкидышах, о покушениях на самоубийство; реклама парфюмерной продукции господина Брокара и его конкурентов – господина Ралле и господина Любена; описания дамских мод, актуальных в нынешнем сезоне, и объявления докторов, которые, судя по их рекомендациям, могли вылечить все болезни и даже те, лекарства от которых еще не существовало. Были и сообщения о банкротстве каких-то контор, интервью известного (кое-кому) литератора Безнадежного, клеймившего беллетристику, и интервью процветающего беллетриста Скоробогатова, насмехавшегося над серьезной литературой. Имелись результаты скачек, рассказы, более или менее складные, объявление об очередном тираже выигрышей Государственного банка, восторженная статья об успехах электрического освещения и скептическая – совершенно по тому же самому поводу. Но, хотя Амалия и внимательно просмотрела все выпуски, она не нашла ни в одном из них сообщения о том, чтобы где-то некто нашел части тела или тел и что по данному поводу полицией ведется расследование. Да и Антоша в своей кипе газет тоже не сумел обнаружить ничего подобного.

Вернулся Дмитрий, привез свежие газеты, а также срочную телеграмму для госпожи баронессы. Амалия вскрыла ее немедленно. Текст телеграммы гласил:

«ПЕРВЫЙ ВОПРОС НЕ ИМЕЕТ ВТОРОЙ ВОПРОС НЕ БЫЛО ПОДРОБНОСТИ ПОЗЖЕ ЗИМОРОДКОВ».

Значит, пятирублевая ассигнация и впрямь не имела отношения к Министерству финансов, а была фальшивой. Что же касается второго вопроса, по поводу неопознанных женских тел, то ответ на него уже не имел значения.

Амалия прочитала новые газеты, узнала из них много интересного о текущих событиях, но ничего, что бы могло иметь касательство к незнакомцу с коричневым чемоданом, и вновь вызвала Дмитрия.

– Какие новости в городе? Кстати, как поживает доктор Никандров?

Дмитрий объявил, что доктор был вынужден неожиданно уехать, и надо сказать, что Амалию это ничуть не удивило.

– А Степан Александрович чуть смертный грех не совершил, – доложил слуга. – Повеситься хотел. Еле-еле его спасли.

Если бы на Амалию сейчас обрушилось небо, она бы и тогда не была сильнее потрясена.

– Что? Как? Степан Александрович Севастьянов? Он пытался покончить с собой?

– Да, – смущенно подтвердил Дмитрий. – И ему почти удалось. Только вот к нему не вовремя Марья Никитишна заглянула. Увидела, что он уже хрипит, и подмогу вызвала. Она, значит, хотела подробнее о жене его разузнать… да… Сплетница она, конечно, а все-таки помогла человека спасти. Вот и разбирай после такого, кто хороший, а кто плохой.

Но Амалии не было дела до философических выводов ее слуги. Она велела немедленно закладывать коляску, чтобы ехать в город.

8

Он лежал, глядя в потолок, и выражение его лица – покорное, отрешенное, какое-то нечеловеческое – сразу же не понравилось ей. У изголовья неудавшегося самоубийцы сидел судебный следователь. Когда Амалия вошла, Максим Алексеевич поспешно поднялся.

– Что вы тут делаете? – резко спросила Амалия.

– Провожу следствие, – важно ответил Чечевицын. – Должен вам заметить, что вы, сударыня, даже словом не обмолвились мне о письмах, в которых господина Севастьянова называли убийцей его жены.

И он торжествующе поглядел на нее сквозь очки.

– Вы получили еще одно письмо? – Амалия предпочла как бы не услышать слов следователя. – Что там было, Степан Александрович?

Все так же глядя в потолок неподвижным, потухшим взором, он тихо попросил:

– Покажите ей.

Максим Алексеевич кашлянул, покосился на лицо Антоши, стоявшего в дверях, достал из кармана конверт без всяких надписей и протянул Амалии. Поперек листа огромными буквами – на сей раз не наклеенными, а старательно выведенными от руки – значилось:

«УБИЙЦА».

– Так… – произнесла Амалия, возвращая листок и конверт следователю. – Один вопрос, Степан Александрович. Это вы убили свою жену?

Все-таки он повернул голову.

– Я? – пробормотал бесконечно уставший, смертельно измученный человек. – Нет!

– Тогда зачем, зачем вы полезли в петлю? – закричала Амалия в раздражении. – Что за шутки, в самом деле?

Серенькая кошка выскользнула из-под кровати, под которой пряталась, и робко подошла к Антоше. Молодой человек наклонился и погладил ее, и она благодарно потерлась о его ноги.

– Я пришел… – забормотал Севастьянов, – письмо лежало на столе… А веревка… – Он тихо вздохнул. – Она уже висела, – ровным, лишенным интонации голосом сообщил мужчина.

Амалия всплеснула руками и в отчаянии посмотрела на следователя.

– Боже мой! И вы что же, так сразу взяли и решили повеситься?

– А зачем мне жить? – вяло возразил лежащий на кровати. – Ведь Натали убили, поймите… Я столько ждал… надеялся… я… – Его голос ослабел и стих. – Зачем мне жить?

Амалия растерялась. О да, конечно, она чувствовала здоровую злость от того, что этот человек, явно неглупый и уже давно вышедший из юношеского возраста, так вел себя, но, с другой стороны…

С другой стороны, что она могла ему сказать? Что жизнь продолжается? Что завтра будет новый день? Что в мире полно таких, как Натали, и, может быть, в один прекрасный день он встретит женщину, похожую на нее? Что он должен утешиться, стиснуть зубы и существовать дальше, как будто ничего не случилось, как будто не его жену выловили из болота в виде скелета без головы? Что, что она могла ему сказать?

Амалия устало вздохнула и села. Ей все же хотелось кое в чем разобраться. Антоша у дверей взял Мышку на руки и прижался щекой к ее мягкой шкурке. Он тоже ничего не понимал, но надеялся, что Амалия поймет все. В книгах, по крайней мере, так было всегда.

– Итак, – заговорила молодая женщина, – начнем сначала. Вы пришли домой. На столе лежало письмо, и с потолка свисала веревка. Налицо явное доведение до самоубийства. Верно, Максим Алексеевич?

Следователь кивнул.

– Вы хоть понимаете, что было бы, если бы старушка не решила к вам заглянуть? – уже сердито продолжала Амалия. – Вас бы нашли мертвым рядом с письмом, и все бы решили, что именно вы убили жену. А тот, кто на самом деле сделал это, ушел бы безнаказанным, мы бы уже ничего не смогли доказать. Вы понимаете?

Севастьянов прикрыл глаза.

– Вы так говорите, – очень спокойно промолвил он, – как будто и в самом деле рассчитываете найти того, кто ее убил.

– Да, рассчитываю, – твердо ответила Амалия. – Но я не справлюсь одна, мне нужна ваша помощь. Вашу жену убили не с целью грабежа – кольцо, которое она носила на руке, осталось при ней. Не было причиной ее смерти и ее прошлое – человек, который мог желать ей зла, находился тогда в Сибири, да и не в его характере было мстить бывшей любовнице. Значит, имелось что-то еще, и я почти уверена, что это как-то связано с тем неизвестным, которого выловили у мельницы. Оба убийства произошли почти в одно и то же время. Может быть, ваша жена что-то видела. Может быть, о чем-то догадалась. Может быть, она знала погибшего человека. Ведь не зря убийца так боялся его опознания, что изуродовал ему лицо. Она говорила вам что-нибудь? Вспомните, это очень важно, Степан Александрович!

– Но я уже думал… – пробормотал Севастьянов. – Ничего такого не было. Только Домбровский… Больше она никого не упоминала.

– У нее были подруги? Она могла поделиться с ними? – настаивала Амалия. – Может быть, она вела дневник? Писала письма? – Она вскочила с места и подошла к Степану Александровичу. – Поймите же наконец: дело не кончено, вообще ничего еще не кончено. Ведь не зря кто-то убил Любовь Осиповну, которая опрометчиво заявила, будто знает, где находится ваша жена, и не зря кто-то пытался довести вас до самоубийства… Все звенья одной цепи! – Глаза ее горели, щеки раскраснелись, так что Чечевицын, который старался не упускать ни единого слова из речи баронессы, даже отодвинулся на всякий случай к стене. – Почему вы не хотите мне помочь? Почему вы так уверены, что, раз прошло почти пять лет, никто уже не сможет ничего найти?

Некоторое время Севастьянов молчал, но затем отвернулся к стене. Поперек его шеи шла багровая полоса, и отчего-то Амалия только сейчас заметила ее.

– Если бы я что-то знал… – тихо заговорил он. – Если бы мне было что-то известно… неужели вы думаете, что я бы стал скрывать? Но Натали… – Он тяжело вздохнул. – Нет, она никогда не вела дневника. И подруг у нее в городе не было. Я имею в виду, она со всеми была очень любезна, но… Они ее не любили. Ее никто не любил, кроме меня.

Он сделал движение рукой, натягивая на себя одеяло.

– Простите… Мне что-то не очень хорошо. Вы бы не могли… как-нибудь в другой раз… – Севастьянов все-таки бросил взгляд на Амалию, и, наверное, такое у нее было выражение лица, что он прибавил, словно через силу: – Можете не беспокоиться. Я больше не буду пытаться наложить на себя руки. Я поступил глупо… Больше ничего подобного не повторится.

Серая кошка жалобно мяукнула. Антоша опустил ее на пол, и она, нерешительно покосившись на хозяина, легла на ковер посреди комнаты…

– Я бы хотел, сударыня, задать вам несколько вопросов, – начал Чечевицын, когда они вышли из дома. – Если, разумеется, вы не против, – поспешно прибавил он.

Сегодня он вел себя куда более вежливо, чем вчера, и перемена от Амалии не укрылась. Объяснялась же она тем, что Максим Алексеевич получил письмо от одного университетского приятеля, которому успел сообщить о новой хозяйке Синей долины. Приятель кое-что слышал о прежней деятельности баронессы Корф, и, хоть не знал наверняка, была ли эта деятельность связана с поставками в армию, сыскным отделением или ловлей революционеров, настоятельно рекомендовал Чечевицыну не делать глупостей. По его сведениям, госпожа баронесса также состояла на содержании у одного князя царских кровей, пары министров и трех или четырех сенаторов, которые в случае чего могли очень сильно осложнить Максиму Алексеевичу жизнь.

– Вы и в самом деле считаете, что все началось с того убийства неизвестного? – спросил следователь, искоса поглядывая на Амалию и думая, чем она, непримечательная (с точки зрения человека, предпочитающего брюнеток) особа, могла увлечь стольких мужчин. То, что мужчины существуют только в воображении его приятеля, ему и в голову не приходило.

– Да, считаю, – ответила Амалия на вопрос собеседника. – И даже уверена.

9

Но была ли она в самом деле так уверена?

Она не находила ответа на свой же вопрос. Конечно, представлялось соблазнительным объединить два дела в одно, но… Посмотрим правде в глаза: какие у нее основания думать именно так?

Вернувшись в усадьбу, Амалия еще раз перечитала записки покойного судьи, но не нашла в них ничего нового. Чтобы отвлечься, она занялась меткой на сюртуке и попыталась составить различные варианты фамилии портного, но «ребус» ей скоро надоел. Вовсе не находкой в чемодане была в тот момент занята ее голова.

«Что же за задачку ты загадал мне в самом деле, Савва Аркадьич Нарышкин? – подняла Амалия глаза на портрет прежнего хозяина имения. – Жила я, можно сказать, самой обыкновенной жизнью, и тут – нате вам: сбежавшая жена, которая, оказывается, вовсе не сбежала, убитый неизвестный, за которого даже не понять, с какого боку и взяться, тайны, загадки, приключения… И письма, посредством которых некто пытался довести до самоубийства хоть и влюбленного, но все же вполне нормального (до сих пор) человека. И ведь почти добился своего, надо отдать ему должное…»

Машинально чертя на листке, баронесса поглядела в окно. Антоша сидел в саду и прилежно читал книгу о том, как надо ухаживать за садовыми растениями. Над его рыжей головой вилась большая белая бабочка.

Амалия достала угрожающие письма, которые оставались у нее, и перечитала их. Раньше ее интересовало, из каких газет были вырезаны буквы, но сейчас она поняла, что это ничего ей не даст, и решила сосредоточиться на других признаках.

Обыкновенный конверт. Обыкновенная бумага. В романах, которые так любит Антоша, бумага наверняка была бы с какими-нибудь водяными знаками, фантазировала Амалия, на всякий случай разглядывая лист на просвет. Или какая-нибудь особенная, или…

И тут она каким-то изощренным, не шестым, а даже седьмым каким-то чувством сообразила: с листками что-то не так, хоть они и прикидываются самыми обыкновенными, чтобы сбить с толку возможного расследователя. Да, что-то определенно с ними не так… точнее, с одним листком, который держала в руках Амалия.

Она поднесла его к лицу, присмотрелась. Ощущение «не как все» окрепло, но оно все же не было связано со зрением. Имелся некий отличительный признак совершенно иного порядка… Как следует порывшись в памяти, Амалия все-таки поняла, что именно он означает.

Это было чудо. Или, по крайней мере, со стороны оно могло казаться таким. Разрозненные куски мозаики, которые так мучили ее, не желая складываться в единую картину, внезапно стали на место и образовали крайне стройную и логичную версию. Настолько логичную, что в первое мгновение Амалия даже засомневалась, все ли на самом деле так просто. Но она еще раз проверила всю цепочку причин и следствий и снова убедилась: все должно складываться именно так.

– Антоша! – крикнула Амалия, растворяя окно. – Ты вроде говорил, что умеешь управляться с лошадьми? Может, ты и верхом ездить умеешь?

Юноша поднял голову и просиял, почуяв новое захватывающее приключение. По правде говоря, книжка про цветы оказалась ужасно скучной, даже несмотря на то, что в ней было предостаточно картинок.

– Да, Амалия Константиновна, умею, – подтвердил он.

– Тогда собирайся – и едем! И не забудь прихватить с собой ружье!

10

– А косточки-то все так и ломит, Егор Галактионыч, так и ломит… Ты бы отварчик какой посоветовал, что ли… Ведь ты большой знаток трав, про то все знают!

И Марья Никитишна жалобно поглядела на своего собеседника.

Егор Галактионович не стал отрицать, что ему известно много такого, что и не снилось местным докторам, если перефразировать мистера Шекспира. А затем принялся обстоятельно объяснять, как он спас от ревматизма лабазника Евлампьева, от почечуя[52] – каретника Ивана Аполлоныча и от коросты – его лошадь… Антоша не стал слушать дальше и отошел от окна.

– Там он, – доложил юноша, подходя к госпоже баронессе. – В это время он всегда в лавочку заходит – свечей купить и всякое разное…

– Что он делает? – спросила Амалия.

– С Марьей Никитишной разговаривает. – Антоша немного замялся. – О лошадях.

– Вот и прекрасно, – отозвалась его собеседница. – Тогда поехали.

– Мы едем к нему домой? – отважился спросить Антоша, когда они вновь оказались за городом. – Забирать обратно руку и ногу? Вы для того попросили проверить, там ли он?

Амалия пожала плечами и поудобнее переложила поводья.

– По правде говоря, – призналась она, – я боюсь, что мы больше ничего не найдем.

Антоша порозовел.

– Думаете, – начал он несчастным голосом, – Егор Галактионыч меня видел? Но его дома тогда не было, я уверен. Я же сначала постучался к нему.

Амалия ничего не ответила, и Антоша надулся. Но тут она посмотрела на него и улыбнулась, и он мигом забыл обо всем.

– Ты ружье далеко не убирай, – посоветовала она. – Мало ли что…

Через четверть часа они были уже на месте, и Амалия ловко спрыгнула с лошади, не дожидаясь, когда Антоша поможет ей спуститься.

– Где ты их зарыл?

– Вот здесь, – объявил Антоша, показывая на стоящий в стороне куст шиповника, ощетинившийся колючками. – Погодите, я мигом…

Он стал разрывать землю под кустом – и озадаченно нахмурился.

– Странно, – пробормотал Антоша, пожимая плечами. – Я же точно помню, что зарыл их именно здесь!

Юноша оглянулся на Амалию и увидел, что высокородная госпожа баронесса творит нечто противоправное. А именно: она подняла камень, обернула его платком и аккуратно выбила стекло из оконной рамы, после чего нащупала внутри запор и полностью открыла окно.

«Ничего себе!» – подумал пораженный Антоша.

– Вы хотите забраться к Егору Галактионовичу? – пробормотал он, глядя на Амалию во все глаза. – Зачем?

Амалия ответила вопросом на вопрос, и таковой ее ответ был настолько нелогичным, что Антоша растерялся окончательно.

– У Егора Галактионовича много друзей? – спросила она.

– Он хороший человек, – сообщил Антоша, который еще не оправился от удивления. – С ним многие дружбу водят, и даже отец мой его уважает. У него часто богомольцы останавливаются.

– Ах, богомольцы… – со странной интонацией откликнулась Амалия. – Так я и думала.

И, одернув перчатки на руках, госпожа баронесса с непостижимой ловкостью забралась в окно чужого – да-да, совершенно чужого! – дома, где ей вроде бы нечего было делать.

– Ты ищи, ищи, – крикнула она из окна Антоше. – Если найдешь то, что нам нужно, скажи мне.

Дома у Егора Галактионовича было бедно, но чисто. Пахло какими-то острыми травами, на столике стояла заплывшая воском свеча. Амалия немного постояла, оглядываясь, и решительно направилась к низенькому комоду, на котором лежала стопка газет и старых журналов. Их-то молодая женщина и стала просматривать, в нетерпении отбрасывая изученные номера в сторону.

Через несколько минут она нашла одну изрезанную газету, а вскоре держала в руках и вторую. От остальных, судя по всему, хозяин домика уже успел избавиться. Амалия скомкала изрезанные номера и подошла к окну.

– Антоша! – крикнула она.

Рыжая встрепанная голова вынырнула из-за куста шиповника.

– Что?

– Нашел?

– Да нет, Амалия Константиновна! Как сквозь землю провалились!

– Возьми лопату, – распорядилась Амалия, – и обыщи весь огород. Как следует покопайся там, слышишь?

– Но Амалия Константиновна! – жалобно вскрикнул Антоша. – Я же не на огороде их зарыл, честное слово!

– Ты не их ищи, а вообще, – загадочно ответила Амалия. – Что-нибудь интересное, понимаешь? Те руку и ногу, боюсь, мы больше не увидим. Он уже успел от них избавиться.

И она вновь принялась обыскивать дом. В столе нашла пачку конвертов, как две капли воды похожих на те, в которых Севастьянов получал угрожающие письма. В соседней комнате отыскался каравай хлеба, бутыли с какими-то темными жидкостями и чайник с отбитым носиком. Амалия подняла крышку, принюхалась и усмехнулась каким-то своим тайным мыслям.

Она испытывала особое удовольствие, знакомое лишь хорошим сыщикам, – удовольствие от того, что удалось почти распутать дело, которое казалось вначале таким сложным и производило впечатление неразрешимого. И странные письма, и места, из которых они были посланы, и нападение на Антошу – все, все получило свое объяснение. И, хоть сейчас прояснилась лишь часть куда более ответственного дела, Амалия не сомневалась, что ей удастся справиться и с ним.

Она покосилась в окно на своего спутника, который вовсю перерывал грядки с капустой и картофелем. Лицо Антоши сделалось совсем красным.

– Ничего? – крикнула Амалия.

– Ничего, Амалия Константиновна! – Он распрямился и бросил взгляд за ограду. – Ой, сюда идут! Что будем делать?

Амалия вздохнула и двинулась обратно к окну. Антоша уже стоял возле него и помог ей выбраться наружу.

– Вроде обошлось, – доложил юноша, преданно глядя на свою хозяйку. – Наверное, мне показалось.

Он увидел выражение лица Амалии – и медленно обернулся. Возле калитки стоял Егор Галактионович, держа под мышкой лукошко, полное трав.

– Здравствуй, сударыня, здравствуй, – пропел он ласково. – Ничего, что я так без спросу-то пришел в свой дом?

11

– А я думал, вы еще в городе… – начал Антоша и угас.

Егор Галактионович махнул рукой.

– Так меня Петр Иванович подвез. Лошадки у него резвые, особенно коренная… эх! – Егор Галактионович даже причмокнул от удовольствия губами. – Я ему настойку от бессонницы делал, так только она его и спасла. Уж на что доктора старались, что Станицын, что земский, Голованов, ничего у них не выходило. А Егор Галактионович знает, как за дело взяться… Хороший человек Петр Иванович, дай бог ему здоровья.

– Зачем вы это делали? – внезапно спросила Амалия.

– Ты о чем, сударыня моя? – удивился Егор.

– Зачем вы посылали Севастьянову письма? Кто дал вам право обвинять его в том, что он убил свою жену?

Егор Галактионович часто-часто замигал глазками, лишенными ресниц. Все морщиночки на его лице задвигались, заиграли и сложились в плутовскую старческую гримасу.

– Однако, сударыня моя! И ничего я такого не писал. Я, ежели хочешь знать, не шибко грамотный. Что на старого человека напраслину-то взводишь? Постыдилась бы, такая молодая, хозяйка имения… Вот покойный судья, тот меня уважал. Настоящий хозяин был Савва Аркадьич, жаль, с женкой ему не повезло…

– Можете не отпираться, – оборвала его Амалия. – Я отыскала газеты, из которых вы вырезали буквы. Как давно вы нашли ее тело?

– Ась? – Егор Галактионович приложил руку к уху. – Ты о чем, сударыня моя?

– Вы же только и делали, что бродили по лесам, – продолжала Амалия, не слушая его. – Вы и нашли ее труп, ну конечно же! Если бы кто другой на него наткнулся, то сразу же вызвал бы урядника или следователя. А вы нет. Вы решили поступить иначе и стали слать несчастному мужу дикие, ни с чем не сообразные письма. Вы отдавали их своим знакомым богомольцам, чтобы они их опустили в пути, и поэтому все письма прибывали из разных мест. Ловко, Егор Галактионович! Очень ловко!

– Ничего не понимаю, – забурчал старик, исподлобья косясь на нее. Антоша стоял, очень бледный, переводя взгляд с него на Амалию. – Какие письма, сударыня моя? Ты о чем толкуешь-то? – Он сделал вид, что только сейчас заметил разбитое стекло, и всплеснул руками. – Ай, батюшки! Ай, пресвятые угодники! Ограбить хотели, в дом влезли к старому человеку! Сейчас же к уряднику пойду! – Он сделал шаг к калитке.

– Я еще не закончила с вами, – сказала Амалия ему вдогонку. – Где голова, старый мерзавец?

– Ась? – Егор Галактионович медленно обернулся. – Что? Не слышу!

– Куда вы дели голову? Когда вы нашли тело, оно было с головой, я готова поклясться. Я же осматривала скелет и точно могу сказать, что голову забрали уже после смерти. Зачем вы это сделали, Егор Галактионович?

Старик махнул рукой.

– К уряднику, к уряднику! – взвизгнул он. – И нечего тут с вами разговаривать! Пусть он разберется, по закону-то…

– Да, он разберется! – крикнула выведенная из себя Амалия. – И еще он разберется, между прочим с тем, зачем вы толкнули его в трясину, – она указала на Антошу, – и оставили там умирать! Грязный негодяй! Ведь там были вы, вы!

– Ничего не слышу, ничего не знаю! – отозвался Егор Галактионович, с необыкновенной быстротой семеня прочь. – Что мелют, и сами не знают… Пустомеля! У судьи-то покойного тетушка одна сумасшедшая была, так ты небось в нее пошла…

– Задержи его! – крикнула Амалия Антоше. Но ее спутник уже и сам рванулся вперед и схватил старика за локоть.

Егор Галактионович взвыл, как дикое животное, которому грозит смертельная опасность, и отскочил назад. При резком его движении лукошко, которое старик прижимал к себе, упало на землю, и из него выкатилась человеческая голова.

1

Это был желтоватый череп, на который налипло несколько травинок. Он лежал, покачиваясь, среди разбросанных стеблей полевых растений, которые совсем недавно скрывали его от посторонних взоров, и зрелище казалось таким диким, таким нелепым, что любой человек, наверное, растерялся бы.

В полном остолбенении Антоша таращился на него, но тут Егор Галактионович взревел и набросился на него.

– Антоша, берегись! – крикнула Амалия.

Она заметалась, ища ружье, которое ее спутник куда-то дел, а старик тем временем пытался вцепиться юноше в горло, чтобы удавить его.

У Антоши в голове не укладывалось, что можно драться со старым, немощным человеком. Но так как в глазах у него уже темнело, он сделал вполне логичный вывод, что старец вовсе не немощен, собрал все свои силы и наискось приложил противника в подбородок. Егор Галактионович упал. Кашляя и растирая шею, Антоша поднялся, однако старик снова бросился на него и сделал попытку вцепиться зубами в его ногу.

– Ама… Амалия! – взвыл Антоша, опять падая на землю.

Боже мой, мелькнуло у него в голове, ведь в книгах всегда поединки между благородными господами, на дуэли, все честь по чести! А тут, возле Синей долины, какой-то безумный старик норовит укусить его, как взбесившийся пес, и он, Антон Фомичев, ничего не может с ним поделать. Ничего, ничего!

– Егор Галактионович, отпустите его! – Амалия наконец нашла ружье и теперь нависла над стариком, держа ружье в обеих руках. – Оставьте его, ваше поведение ни на что уж не похоже!

Но старик только захрипел и, хватая воздух когтями, как крючьями, бросился на нее. Она ударила его прикладом по руке, по спине, еще раз по руке, и еще раз, не глядя, и еще раз… Это было гнусно, это было отвратительно, но она чувствовала себя так, будто на нее и впрямь пытается броситься бешеная собака, которую надо уничтожить во что бы то ни стало.

– Амалия Константиновна!

– Сударыня, не надо, ради бога!

Распахнулась калитка, зазвенели совсем рядом мужские голоса, но Амалия все-таки ударила для верности еще раз. Егор Галактионович заскулил и скрючился на земле. Из его рта текла пена, глаза остекленели. Он окончательно потерял человеческое подобие.

– Боже мой, – пролепетал подбежавший поверенный, отшатываясь, – да он просто сумасшедший!

– Я не понимаю… – пробормотал следователь, глядя на лежащего во все глаза. – Он всегда казался таким рассудительным… Что на него нашло?

Амалия покачнулась и, опустив ружье, оперлась на него.

– Зовите доктора, – хрипло распорядилась она. – Придется надеть на вашего любителя трав и цветов смирительную рубашку.

Максим Алексеевич нагнулся и подобрал с земли череп.

– Простите, сударыня, но это… это… – Он искал слов и не находил.

– Пропавшая голова Натали, – кивнула Амалия. – Егор Галактионович нашел тело и забрал ее с собой.

– Зачем? – простонал Антоша, растирая шею.

Амалия пожала плечами.

– По-моему, у доктора есть термин mania grandiosa, мания величия. Ему нравилось думать, что он один знает то, что никому более не известно. А потом он захотел большего. Так как старик был в конечном счете неумен, то решил, что ему известно, кто убил Натали и почему. Именно он слал письма Степану Александровичу, и он же пытался утопить моего садовника в болоте, когда тот случайно пересек его огород. Я думаю, что именно здесь, может быть, под шиповником, – Амалия кивнула на пышный куст, – безумец и хранил голову. Когда старик увидел Антошу, он решил, будто тот знает его тайну, а Егор Галактионович не хотел ею ни с кем делиться. Позже он выкопал голову и стал для верности носить ее с собой, что, согласитесь, уже определенно указывает на психическое заболевание. И, хотя он очень старался, чтобы письма, которые он слал, не привели к нему, я все равно поняла: автор их – он.

– Как? – пробормотал Петр Иванович.

– По запаху, – объяснила Амалия. – От них исходил тонкий аромат, похожий на запах земляники, но не совсем он. Я не сразу поняла, но потом догадалась – бумага пахла земляничным чаем… а Егор Галактионович как-то раз о нем упоминал. Если вы обыщете его дом, то увидите, что он пьет только такой чай. И изрезанные газеты я тоже у него нашла. Думаю, ему знакомые отдавали старые номера, вот он и пустил их в дело.

– Позвольте! – встрепенулся Максим Алексеевич, поправляя очки. – Но если он носил с собой голову… Что, если это вовсе не оттого, что он нашел тело Натали? Что, если он и убил ее?

– Нет, – коротко ответила Амалия.

– Но почему? – заинтересовался Петр Иванович.

– Да потому, что такая женщина, как Натали, не позволила бы ему даже подойти к себе, – ответила Амалия, пожимая плечами. – Нет, убийца – кто-то другой.

И хотя ее довод казался совершенно нелогичным, мужчины, поразмыслив, все же вынуждены были с ним согласиться.

2

– Боже мой, племянница! – восклицал Казимир. – И как только тебе удалось во всем разобраться! Болото, убийство, пропавшая голова… И сумасшедший старик! Кто бы мог подумать! Горничная мне говорила, что у него в здешних краях была репутация святого человека!

Амалия передернула плечами.

– Ни один умный человек не станет всем и каждому твердить, что он умен, а святой – навязывать свою святость, – ответила она. – По-моему, Егор Галактионович в какой-то момент стал верить, что стоит выше всех, и решил, будто ему больше никто не указ. Сказалось, конечно, и то, что он жил на отшибе, совсем один, разве что иногда богомольцы к нему заглядывали. И тем не менее я не считаю, что все эти обстоятельства его оправдывают. Он ведь чуть не убил Антошу, который вообще ему ничего не сделал.

– А за что он, в самом деле, хотел его убить? – спросил дядюшка.

– Я думаю, Егор Галактионович зарыл голову под шиповником, – объяснила Амалия. – А потом туда же пришел и Антоша, чтобы спрятать части тела, которые ты привез в чемодане, и старик решил, что тот о чем-то догадался. Не исключено, что, найдя отрезанную руку и ногу, он окончательно лишился последних остатков разума. Хотелось бы знать, конечно, куда он дел наши части тела (Казимир при слове «наши» нервно поежился), но, боюсь, этого мы уже никогда не узнаем. Он безумен и не подлежит допросу.

Вошла Лиза и доложила, что приехала Марья Никитишна, чтобы лично засвидетельствовать госпоже баронессе свое почтение и поздравить ее с тем, что она наконец-то разрешила загадку, мучившую весь уезд. Казимир поглядел в окно на старушку, которая довольно бойко выскочила из брички и ковыляла по направлению к крыльцу, и вздохнул.

– И как она не рассыпалась по дороге сюда? – пробормотал он себе под нос по-польски.

Амалия не смогла удержаться от улыбки.

Вскоре почтенная старая сплетница уже сжимала в своих паучьих лапках тонкие руки баронессы и осыпала ее комплиментами. Ах, какая она умная! Не чета местному следователю, который только и знает, что жалованье получать, а если что случится, так его сто лет не дозовешься. И как же она во всем разобралась, и Егорку, бесстыдника этакого, уличила? Ведь сама-то Марья Никитишна уже давно чуяла, что его правильность наносная, гордыней попахивает. И вообще слишком хорошо он в травах разбирался, одно слово – колдун, да и только. Глазки Марьи Никитишны лучились от удовольствия, она уж и забыла, что не далее, как нынешним утром, умоляла Егора Галактионовича дать совет, что ей употреблять от ломоты в костях.

– А про Пенковского-то, про Сергей Сергеевича, слышали новости? – трещала резвая старушонка, примостясь на софе и ласково поглядывая на баронессу. – Такой пассаж у него приключился, такой пассаж! Даже и молвить неловко! Жена-то его, Ольга Пантелеевна, с Верой Дмитриевной супруга застукала! Никто и не подозревал даже, а она их застукала! Ух, как она Веру за волосья оттаскала! А про мужа и говорить нечего. Тише воды, ниже травы стал теперь Сергей Сергеич и на службу сегодня не пошел! – И Марья Никитишна аж зажмурилась от удовольствия.

Положительно, даже в старости жизнь хороша, когда соседи все время подкидывают такие сюрпризы…

– Мне показалось, племянница, или ты улыбнулась, когда она рассказала о том домашнем скандале? – спросил Казимир, когда старая сплетница наконец истощила запас своего красноречия и укатила восвояси, подняв на дворе тучу пыли.

– От вас, дядюшка, ничего не скроешь! – засмеялась Амалия.

– А в чем там дело? – загорелся любопытством Казимир.

– В том, что он произошел из-за меня, – призналась Амалия. – Я же ведь выдала жене Пенковского Веру Дмитриевну… за то, что она тот вексель подделала.

Казимир открыл рот.

– А как ты узнала, что именно она? – отважился он спросить.

– У нее нелады с числительными, – объяснила Амалия. – В векселе было написано «восемсот» вместо «восемьсот». А когда произошло убийство Любови Осиповны, следователь попросил всех написать, что они помнят, и дату поставить. Так вот, Вера Дмитриевна сначала написала «восемьнадцатое», потом исправила на «восемнадцатое», а потом и вовсе зачеркнула слово и написала дату цифрами. Тогда я и поняла, что подделывала именно она. А с какой стати ей было стараться для Пенковского? Ну, я подумала немного и решила, что причина могла быть только одна.

Казимир насупился. Слов нет, ему было приятно, что племянницу Амели просто так вокруг пальца не обведешь, и все же чисто по-мужски было жаль неведомого ему Пенковского, которого жена наверняка не пощадила. «Как хорошо, что я не женат!» – в который раз с облегчением помыслил Казимир.

В тот день Амалии пришлось принять еще множество визитеров, которые наперебой спешили уверить ее в своей преданности и выразить свое восхищение по поводу того, как ловко она все распутала. И хотя Амалия вначале и говорила, что ничего еще не раскрыто, что дело только начинается, никто не желал ее слушать. По всеобщему мнению, убил несчастную Натали именно Егор Галактионович, и именно он и похоронил тело в болоте, предварительно для чего-то отрезав от него голову. Не исключено, что безумный старик стоял также и за убийством неизвестного, которого выловили возле мельницы.

И даже Степан Александрович, который вечером заехал в Синюю долину, придерживался данной точки зрения. Севастьянов выглядел неважно, щеки его ввалились, под глазами лежали черные круги, но все же было заметно, что благодаря богатырской конституции здоровье его скоро пойдет на поправку.

– Я так и думал, – твердил он, глядя в огонь, пылающий в камине, – что только безумец мог причинить ей зло… Конечно, убийца он. Но теперь он уже ни в чем не сознается…

– Если он убил Натали, то зачем же тогда писал вам письма, обличая вас? – спросила Амалия. – Ведь он был уверен, что уличает вас в смертном грехе, насколько я представляю себе ход его мысли. К чему тогда было вас донимать?

Севастьянов мрачно посмотрел на нее.

– К чему? Да ведь он безумец, Амалия Константиновна. Посудите сами: взять голову от тела, хранить ее на огороде… – Он брезгливо передернул своими могучими плечами. – Его больное воображение не могло принять того, что он совершил, и он стал искать другого виновного. Чего ж вам боле?

– Не знаю, – после паузы ответила Амалия. – Но я все же не уверена, что убийца он.

Степан Александрович вздохнул.

– Я должен вас поблагодарить… Вы приняли в моих делах такое участие… и вы ведь нашли ее, хоть и… хоть и… да. – Он не смог складно закончить фразу и выразить то, что его мучило. – И я вам обязан… – Севастьянов замялся. – Помните, вы спрашивали, не могла ли Натали написать кому-нибудь? Так вот, я кое-что вспомнил. Она действительно писала письма одному человеку…

– Какому человеку? – мгновенно заинтересовалась Амалия, обратившись в слух.

Севастьянов покачал головой.

– Я не знаю. Натали говорила, что это ее родственница. По-моему, она называла ее сестрица, хотя, мне кажется, родных сестер у нее не было… Может быть, то была двоюродная сестра?

– Имя, имя, Степан Александрович! – в нетерпении вскричала Амалия. – Мне нужно имя!

– Я просмотрел ее вещи, – с той же невыносимой медлительностью продолжал Севастьянов. – И нашел несколько писем, которые она получила. По-моему, они как раз от… от родственницы… Впрочем, наверное, вы сумеете разобраться во всем лучше меня…

Он достал из кармана связку писем и протянул их Амалии.

– Вот… Больше она никому не писала. Я знаю, к ней приходили еще какие-то другие письма, но она то рвала их, то не отвечала. Это важно?

– Пожалуй, нет, – ответила Амалия, подумавшая, что другие письма, скорее всего, были от несчастного растратчика и Домбровского, писавшего по просьбе друга. – Я могу оставить их себе? – спросила она, показывая на пачку.

– Да, разумеется, – кивнул Севастьянов. – Для того я и принес их вам. – Он поднялся с места. – Простите, мне надо идти, готовиться к похоронам жены… Но я всегда в вашем распоряжении, сударыня. Если вам что-то понадобится, скажите только слово, и я…

– Разумеется, я немедленно обращусь к вам, – сказала Амалия.

Они распрощались, и Степан Александрович ушел.

3

«…и очаровательный офицер с длинными ресницами. А потом мы пили лимонад с коньяком… Ты любишь лимонад с коньяком? По-моему, ужасная гадость, но некоторые мужчины считают иначе. Лично я предпочитаю просто лимонад…»

Амалия подавила в себе сильнейшее искушение немедленно, сию же секунду швырнуть, не глядя, всю пачку в огонь – таким вздором, такими пустяками были заполнены эти письма. Балы, гулянья, тут милый Огюст, там милый Франц… Мужчины, мужчины, мужчины – в больших количествах, на каждой странице. Упоминания о счетах от портних, об украшениях, о дорогих подарках, каретах, зависть, колкие замечания о более удачливых и обеспеченных содержанках… И снова мужчины, глухие намеки на аборты, на женские болезни, но как бы между прочим: издержки ремесла, что уж там говорить…

А, в сущности, чего она ждала? Натали была содержанкой, так что более чем естественно, что ее то ли подруга, то ли родственница, с которой она регулярно переписывалась, тоже была содержанкой. Она колесила по Европе – письма прилетали то из Одессы, то из Берлина, то из Трувиля; называла себя то Дельфиной, то Эльвирой, письма подписывала «твоя дорогая сестра», а на конвертах значились имена то мадам Лорансен, то фрау Патт, то госпожа Иванова, хотя почерк был везде один и тот же. И поскольку Амалия считала, что слова – великие предатели, то, о чем и как писала неведомая «госпожа Иванова», выдавало ее с головой. Она использовала накладные волосы, панически боялась морщин, откладывала себе кое-что в банк на достойную старость, была не то что глупа, но умна тем узким умом, который позволяет лишь не потонуть в жизненной клоаке; пару раз в ее письмах мелькали сообщения о поэтах и художниках, с которыми она сталкивалась на вечерах, но не было ни одного стоящего замечания о них. Зато она благоговела перед банкирами, мечтала о том, чтобы ее взял замуж какой-нибудь обеспеченный человек, и поддразнивала Натали тем, что та вышла замуж за простого чиновника, хотя могла добиться в жизни куда большего, продав себя подороже. От ее потаскушечьей морали у Амалии сводило скулы, однако, пересилив себя, она все же прочитала письма до конца.

Вечерело, Лиза внесла лампы и, спросив, не нужно ли чего, удалилась. Немного позже заглянул Антоша и робко спросил, можно ли ему взять в библиотеке судьи очередной том Рокамболя. Амалия не возражала. Взяв со стола первый попавшийся листок, она написала на нем памятку – не забыть навести сведения о русской, которая часто бывает за границей, если не проживает там постоянно, называет себя то Лорансен, то Патт, то Иванова, а еще любит именоваться Дельфиной и Эльвирой.

На обороте листка были какие-то строки, и Амалия перевернула его. То оказались варианты прочтения портновской метки с сюртука, найденного в чемодане с отрубленными частями тела. Она вновь перечитала свои заметки.

«F (три или четыре буквы не читаются) er

Fidler, Ferrer, Farmer, Fecher, Felier, Ferier, Fodier, Finier, Fessier, Fourier[53]

И это наверняка еще не все».

Минуту Амалия смотрела на листок, и внезапно в ее мозгу забрезжил свет, как написал бы автор любимых Антошей романов. Каким образом, по правде говоря, в мозгу может гореть свет – сие наукой не установлено, но господ романистов подобные соображения никогда не смущали.

– Боже мой! – в волнении воскликнула Амалия. – И как же я прежде не заметила? Ферье! Ну конечно же, Ферье!

4

– Куда, говоришь, ты едешь, племянница?

– В Звенигород.

– Почему в Звенигород? – спросил Казимир, предчувствуя недоброе.

– Потому что именно там живет портной по фамилии Ферье, – объяснила Амалия. – Конечно, я ни в чем не уверена, и метка может быть вовсе не его, но – как знать?

– А с чего ты взяла, что он живет в Звенигороде? – уже с тоской осведомился дядюшка Казимир.

– Когда искала Домбровского, его полковой командир сказал, что врач квартирует у француза Ферье, портного, – пояснила Амалия. – Тогда я никакого внимания не обратила на его слова, но все-таки что-то в памяти осталось.

– А… – протянул Казимир. По правде говоря, он ничего не понимал, но видел, что его племянница напала на какой-то след. «И когда она все успевает?» – с некоторой завистью помыслил дядюшка.

– Стало быть, – продолжала Амалия, – сейчас мы позавтракаем, а после завтрака отправимся на вокзал вместе с Антошей. А вы, дядя, останетесь в Синей долине вместо управляющего. Следите как следует за соседскими мужичками, а то они любят у нас лес рубить между делом, да и пострелять дичь тоже. Что еще? Да, если тут ненароком заявится кто-нибудь воскресший или с еще какими претензиями на имущество, отвечайте, что ничего не знаете, и выпроваживайте его.

Казимир разволновался, сказал, что он не привык быть управляющим и вообще все очень сложно, ему на хозяйство нужны деньги, не говоря уже о расширенных полномочиях. Однако при слове «деньги» у Амалии сделался такой задумчивый вид, словно она впервые в жизни слышит это слово и вовсе не уверена в понимании его значения. Дядюшка настаивал, Амалия отмалчивалась, и только появление горничной положило конец ненужному спору.

– Госпожа баронесса, – доложила Лиза, – там господин почтмейстер явился. Говорит, для вас срочная телеграмма.

Это уже было что-то новенькое, и Амалия поднялась с места навстречу Федоту Федотычу, который приветствовал ее очень почтительно и отвесил поклон чуть ли не в пояс.

– Вот-с… Телеграмма, архисрочная, с особой пометкой, для вас пришла, сударыня… Я уж и поторопился сам, так сказать, доставить-с… нам не сложно-с…

Он шаркнул ножкой и заискивающе улыбнулся. Телеграмма, которая пришла для Амалии с пометкой Министерства внутренних дел, гласила:

«ДЕЛО О ПЯТИ ОСЛОЖНЯЕТСЯ НЕОБХОДИМО СРОЧНО ВСТРЕТИТЬСЯ В ПЕТЕРБУРГЕ БЛАГОВОЛИТЕ НАЗНАЧИТЬ ДАТУ ЖДУ ОТВЕТА КАК МОЖНО СКОРЕЕ ЗИМОРОДКОВ».

Так, сообразила Амалия, стало быть, нашлось что-то новое по поводу той фальшивой ассигнации. Нечто такое, что нельзя поверить ни бумаге, ни секретному сообщению с нарочным, а можно сообщить лишь при встрече. И тут же она нахмурилась, вспомнив о том, что по этому же делу ей надо сейчас ехать в Звенигород, искать портного Ферье, который, возможно, и сшил тот замечательный сюртук из коричневого чемодана.

Никак, ну никак нельзя ей разорваться! Ехать в Петербург, а потом в Звенигород? Наоборот, судя по сообщению Зимородкова, невозможно – не зря же он послал телеграмму с особой пометкой.

Или все-таки сначала в Звенигород, а потом в столицу? Но и до Звенигорода путь неблизкий, а оттуда до Петербурга…

– Дядя Казимир!

Тот подскочил на месте, предчувствуя недоброе.

– Вы правы, – быстро продолжала Амалия по-польски, – вам не стоит быть управляющим – очень уж хлопотное дело… Пожалуй, вместо этого вы прокатитесь в Петербург.

– Я? – изумился Казимир.

– Да, вы. Мне обязательно надо быть в Звенигороде, а вы вместо меня встретитесь с Зимородковым в столице. Потом передадите мне все, что он расскажет, и я приму решение, что делать дальше. Договорились?

– Племянница, ты в своем уме? – возмутился Казимир. – Я только что приехал, между прочим, – и опять должен куда-то ехать? В Петербург? К Зимородкову? Почему я?

– Потому, что никто другой не может вас заменить! – отрезала Амалия. – Если Саша пишет, что дело срочное, значит, так оно и есть. Но я не могу сейчас ехать в столицу, мне надо совсем в другую сторону! Я с Антошей еду в Звенигород наводить справки насчет сюртука, а вы поедете в Петербург и узнаете от Зимородкова, в чем там дело. И что тут особенного, скажите на милость?

Но Казимир не был бы паразитом, если бы его было так просто сдвинуть с места. Только что он приехал, устроился в приличном доме, только-только познакомился с хорошенькой горничной и даже сыграл пару партий в стуколку с лакеем Дмитрием, как нате вам – опять надо куда-то ехать, трястись в вагонах, которые каждую минуту могут сойти с рельсов, подвергать свою жизнь опасности и питаться в станционных буфетах! Нет, ни за что, ни за что, ни за что!

– Я никуда не поеду! – в запальчивости заявил он. – Это твое дело, племянница, ты им и занимайся. И вообще, я немолодой человек, я стар, устал и болен! Ты не имеешь права меня заставлять!

Когда Казимир вспоминал, что он немолод, сие значило, что он уперся и ни в какую не желает идти на попятный. Амалия пристально посмотрела на него.

– Значит, дело мое? – после крохотной паузы спросила она.

– Именно!

– Хорошо, – пожала она плечами, – тогда я выдам вас Зимородкову, и пусть он вами занимается. В конце концов, мое дело – сторона.

– Ты о чем? – насторожился Казимир.

– О том, что именно вы приволокли проклятый чемодан в мой дом! – отрезала Амалия. – Так что я все ему расскажу, и пусть заключает вас под стражу. Потому что ваш рассказ про то, как чемодан к вам попал, выглядит на редкость подозрительно.

– Племянница, но я же рассказал тебе, как все было! – вскрикнул Казимир, теряя голову. – Я ни в чем не виноват!

– Меня вы не убедили, – пожала плечами наша героиня. – Может, вам удастся убедить Зимородкова, но лично я не уверена. Что, если вы в очередной раз проигрались, убили своих партнеров по картам и решили по частям увезти их в разные стороны? Во всяком случае, верещагинские репортеры выдвинут именно такую версию. Ваша фамилия сразу же всплывет в газетах, и мама от вас откажется. Тюрьму, думаю, вы вряд ли выдержите, даже всего лишь предварительное заключение. И никто не придет к вам в тюремную больницу, когда вы будете там умирать.

Казимир представил себя умирающим, и ужасная картина так на него подействовала, что он даже почувствовал легкое головокружение и вынужден был сесть.

– Племянница, – простонал он, – ты жестока! Сама же знаешь, что я ничего подобного не делал!

– Полно вам, дядюшка, упрямиться, – продолжала Амалия, смягчаясь. – Ну что тут такого? Поедете в Петербург, встретитесь с Зимородковым, передадите ему от меня записочку, выслушаете все, что он вам скажет… Потом поужинаете в хорошем ресторане… наверняка в меню будут такие лакомства, каких тут вы сто лет не увидите. Вечером можно в театр сходить или еще куда-нибудь… Ей-богу, не понимаю я вас!

Казимир вздохнул.

– Что мне лакомства? Я человек скромный, мне и разварного осетра хватит… с хреном… – проныл он. Затем глубоко вздохнул и, достав из кармана платок, вытер глаза. – Опять куда-то ехать… Мучение, честное слово! Может, твой юный поклонник вместо меня с Зимородковым встретится, а?

– Нет, – твердо ответила Амалия, – Антоша не может встречаться с Зимородковым. Вы знаете Сашу и все ему объясните, а Антоша – ведь посторонний человек.

– Никак не можешь ты без меня обойтись, как я погляжу, – проворчал Казимир. И тут его осенило. – А деньги ты мне дашь? А то я поиздержался, рестораны же денег стоят… И вагон мне нужен первого класса, для курящих!

– Дам, дам, на все дам, – ответила Амалия, чувствуя, что дядюшка уже смирился с необходимостью поездки. – Ну так что? Едете? Вот и хорошо! – Она обернулась к Федоту Федотычу и снова перешла на русский: – Простите, Федот Федотыч, семейные дела… Я вам сейчас текст напишу, отправьте, пожалуйста, телеграмму, и как можно быстрее. Дело действительно срочное… и очень важное!

5

Мишка, денщик полковника Раевского, шел по дощатому тротуару, неся за жабры здоровенную рыбу. Ему надо было перейти через улицу, но напротив, возле лавки портного Ферье, шившего только для мужчин, мелькнуло какое-то зеленое платье. Заинтересованно прищурившись, Мишка увидел прехорошенькую даму, за которой двигался долговязый веснушчатый юнец со свертком в руке, и если юнца Мишка видел впервые в жизни, то что-то подсказало ему: даму он видит отнюдь не в первый раз. Поэтому денщик изменил маршрут и переулками, ускоренным маршем добрался до дома купца Карякина.

– А дама-то вновь сюда приехали, – доложил он Раевскому. – Та баронесса, помните? С немецкой фамилией… И опять к Домбровскому пришли.

Полковник повернул голову и подкрутил ус.

– Опять, говоришь? Точно она? Однако!

Тем временем в лавке Ферье, высокий тощий француз с портновской меркой на шее, уже приготовился объяснять заезжей даме, что шьет исключительно на господ, а если ей нужно платье, то он с удовольствием порекомендует свою соотечественницу из лавки напротив. Однако дама опередила его:

– Видите ли, сударь, с моим дядей на железной дороге случилась небольшая неприятность… Кто-то взял его чемодан, а он по ошибке взял чужой. В том чемодане не было документов, только вот этот сюртук с вашей меткой… то есть я думаю, что она ваша. – Амалия сделала знак Антоше, и тот развернул сверток, который держал в руках. – Я была бы вам очень признательна, – продолжала наша героиня, лучась улыбкой, – еcли бы вы помогли мне найти, так сказать, законного хозяина того чемодана и вернуть дяде его вещи.

Ферье кивнул головой в знак того, что понял суть проблемы, и взял сюртук в руки. Амалия уже ждала, что он ответит: «Простите, сударыня, но вы ошиблись, метка вовсе не моя, и сюртук шили не у меня», но то, что в действительности сказал портной, оказалось гораздо интереснее.

– Харитонов, – важно изрек портной.

– Простите? – Амалия решила, что ослышалась.

– Сюртук я шил для месье Харитонова, – объяснил француз так, словно узнать с первого взгляда, для кого ты что шил, – самое пустяковое и привычное дело. – Три… нет, три с лишним года назад. Прекрасная ткань. Кто-то очень дурно выстирал ее, – добавил он, хмурясь, – но видите, материя все равно почти не испорчена. Разве что подкладка…

– А как вы узнали, что сюртук именно Харитонова? – не удержался от вопроса Антоша.

– Милый юноша, – снисходительно промолвил Ферье, – как поэт узнает свои поэмы? По тому, как они написаны, разумеется. Вот, посмотрите… – И портной повернул сюртук к окну. – Одно плечо чуть выше другого, потому что месье Харитонов получил небольшое ранение на войне. И рукава – они чуть короче, чем должны быть при таком росте. Конечно же, это сюртук месье Харитонова.

Амалия глубоко вздохнула. Итак, она на верном пути. Весь вопрос заключался в том, куда именно сей путь ее приведет.

– Мне бы хотелось побольше узнать о господине Харитонове, – сказала она. И пояснила: – Для того, чтобы вернуть ему чемодан. Он живет в Звенигороде?

Ферье нахмурился.

– Боюсь, что в данный момент нет, – ответил он. – Месье Харитонов вышел в отставку в прошлом году и уехал. Больше я его здесь не видел.

«Ах, черт побери!»

– Но кто-нибудь может знать о том, где он находится? – настаивала Амалия. – У него есть родные, друзья, жена, дети? Просто в чемодане у дяди были ценные вещи, и мы боимся, что они могут пропасть, – быстро добавила она, чтобы оправдать свое любопытство.

– Полагаю, вам лучше спросить о нем у его бывшего командира, – ответил француз. – Кстати, вот он идет. Думаю, если ему известно о Харитонове, он вам все расскажет.

Звякнул колокольчик, и полковник Раевский вошел в лавку.

– Добрый день, сударь! – сказала Амалия, улыбаясь.

Раевский театрально всплеснул руками, изумился, восхитился, объявил, что он рад, счастлив, бесконечно восхищен, добавил, что их пути все время пересекаются, что является, наверное, знаком свыше. И хотя Амалия не имела привычки мешать высшие силы в свои земные дела, она не стала с ним спорить.

– Что за дело у вас на сей раз? – весело спросил полковник. – Надеюсь, Домбровский не увел больше ничью жену? А то репутация нашего полка пострадает, знаете ли…

– Нет, – сказала Амалия, – на сей раз дело вовсе не в вашем враче. Просто мой дядя Казимир по рассеянности взял в поезде чужой чемодан. Там не было никаких документов, только сюртук с меткой портного. А в чемодане дяди были ценные вещи, и он волнуется.

– Это сюртук Харитонова, – пояснил Ферье, чтобы ввести полковника в курс дела.

– Ростислава Афанасьевича? – удивился Раевский. – Конечно же, я прекрасно его помню.

– И где я могу его найти? – спросила Амалия.

Раевский замялся, объявил, что не помнит, и вообще, сейчас время обеда. Не окажет ли госпожа баронесса ему честь отобедать с ним вместе? И ее спутник, разумеется. Он лично знает одно место, где готовят так, что даже московские повара умерли бы от зависти.

– Ваше предложение весьма кстати, сударь, – заметила Амалия. – Мы только что с поезда и, надо признаться, не откажемся немного перекусить.

Раевский предложил баронессе руку, Антоша засунул сюртук обратно в сверток, и они отправились по шатким тротуарам в местный ресторан «Париж», где, к удивлению Амалии, и впрямь оказалась весьма сносная кухня. Между первым и вторым полковник рассказал ей историю заведения.

Оказывается, во время войны двенадцатого года местные жители взяли в плен француза, и такой он был тощий и несчастный, что им стало его жалко. Его пригрели и накормили, после чего тот не преминул влюбиться в одну из местных уроженок и не стал возвращаться на родину. Француз женился, какое-то время пытался быть помещиком, но без особого успеха, а потом открыл ресторан. У него оказался настоящий талант к приготовлению блюд, как, впрочем, и у его потомков. Теперь ресторан содержал внук того самого француза, взятого в плен, и, судя по всему, дела его шли хорошо, потому что он подумывал уже открыть свое собственное заведение в Москве.

– Ваш рассказ очень интересен, – сказала Амалия, – но мне хотелось бы все же узнать поподробнее о господине Харитонове. Повторяю: в чемодане дяди были очень, очень ценные вещи.

Раевский выразительно кашлянул, покосился на Антошу, который во время обеда не произнес ни слова, объявил, что за едой не принято говорить о делах, и вообще… Но Амалия, которой уже успели наскучить гусарские маневры, поднялась из-за стола.

– Что ж, господин полковник, раз вы не можете мне ничем помочь, стоит ли мне отнимать ваше драгоценное время…

Господин полковник сделался лицом пасмурен, как осенний день, кликнул Мишку и велел ему принести красную шкатулку.

– Он оставлял мне свой адрес на всякий случай, – пояснил Раевский, принимаясь за котлетку. – Сколько я помню, Харитонов должен жить в Москве у сестры, но, сами понимаете, столько времени прошло…

Вскоре явился Мишка со шкатулкой, полной всяких бумажек, и среди них Раевский отыскал одну, на которой значился московский адрес Харитонова.

– Вот, не угодно ли… Москва, Большая Садовая, дом Морозовой. Буду рад, сударыня, если помог вам.

– Как зовут его сестру? – спросила Амалия, переписывая адрес в свою записную книжечку. – Она замужем?

– Насколько мне известно, нет. У нее та же фамилия, Харитонова. Зовут… зовут, кажется, Антонина. Да, именно так. Антонина Афанасьевна.

– Благодарю вас, господин полковник, – сказала Амалия искренне. – Вы очень мне помогли. По правде говоря, не знаю, что бы я делала, если бы не вы!

6

«АЛЕКСАНДР ПРИЕХАТЬ НЕ СМОГУ СРОЧНОЕ ДЕЛО ВМЕСТО МЕНЯ БУДЕТ ДЯДЯ КАЗИМИР С ПИСЬМОМ ДЛЯ ВАС РАССКАЖИТЕ ЕМУ ВСЕ АМАЛИЯ КОРФ»

Александр Богданович Зимородков с досадой скомкал телеграмму и сунул ее в карман. Он договорился встретиться в ресторане с Казимиром Браницким в пять, а была уже половина шестого. За стеной кто-то все время хихикал, и посторонние звуки мешали Зимородкову сосредоточиться. Кроме того, как человек, привыкший быть пунктуальным, он не любил, когда другие опаздывали.

Придя в ресторан, он попросил отдельный кабинет, и, так как для полиции в том заведении все время оставляли один – для разных случаев, секретных и не очень, – его просьба была выполнена беспрекословно. Однако теперь было уже без четверти шесть, а Казимира все не было.

Наконец в коридоре послышались голоса, официант распахнул дверь, и дядя Амалии, потирая ручки, вкатился в кабинет.

– Прошу прощения, подзадержался! – промычал Казимир, глядя на часы. – Отправился в одно… гм… местечко… а там компания, стали уговаривать в карты перекинуться… Насилу ушел, клянусь честью. – Он сел на стул и улыбнулся собеседнику. – Вот-с, прибыл по распоряжению племянницы…

– Письмо, – тихо напомнил Саша.

– Ах да, – встрепенулся Казимир, – письмо… – Он полез в один карман, в другой, нахмурился и стал перерывать все карманы подряд. Наконец письмо обнаружилось в кармане брюк, уже изрядно помятое. Саша вскрыл его и углубился в чтение, а Казимир стал изучать меню, поглядывая на своего собеседника.

Внешне Александру Зимородкову было около тридцати лет. Это был коренастый брюнет с лицом, которое поначалу могло показаться угрюмым, но которое замечательно оживляла улыбка, и тогда становилось понятно, что угрюмость – лишь следствие замкнутости, то ли врожденной, то ли ставшей профессиональной привычкой. У него были крупные, резкие черты лица; верхняя губа рассечена поперечным шрамом, который плохо зажил и который не скрывали даже темные усы. Он дочитал письмо Амалии до конца и нахмурился.

– Странное дело, очень странное… – проговорил он. – Значит, вы нашли чемодан с рукой и ногой?

От ужаса, что племянница все-таки выдала его и написала о нем высокому полицейскому чину, Казимир даже выронил меню.

– Я? Ну да, конечно же, я. Но я ни в чем не виноват… Чемодан был очень похож на мой, ну просто до ужаса похож! Как две капли воды!

– И фальшивая пятерка была в сюртуке? – продолжал Зимородков.

– Синенькая? Да… верно.

Александр Богданович вздохнул. Казимир воспользовался передышкой, чтобы нырнуть под стол и поднять меню, причем едва не утащил на пол скатерть со всем, что на ней стояло.

– Случай не единственный, – сказал наконец Зимородков.

– Что, простите? – насторожился Казимир. – Вам уже попадались чемоданы с руками и ногами?

– Нет, это все вздор, – отмахнулся Александр Богданович. («Ничего себе вздор – целых два смертоубийства», – подумал Казимир, но возражать не стал.) – Я о фальшивых деньгах. Несколько лет назад Министерство финансов заметило, что кто-то производит фальшивые ассигнации очень хорошего качества, практически не отличимые от настоящих.

– Пятирублевые? – Казимир, как и Амалия, обладал способностью все схватывать на лету.

Зимородков усмехнулся и покачал головой.

– В том-то и дело, что не только. Ассигнации были разного достоинства – от пятирублевых до сторублевых, так что ущерб казне, сами понимаете, был нанесен немалый. Судя по всему, тут поработали настоящие мастера своего дела. Мы сначала подумали на варшавских, это их специальность – подделывать деньги, так уж повелось…

Казимир почувствовал нечто вроде национальной обиды, однако уже в следующее мгновение решил, что подделывать деньги не каждому дано, не то что какую-нибудь старушку-процентщицу топором ухлопать. И вообще, раз поляки в области изготовления фальшивых ассигнаций оказались впереди всех, надо этим гордиться. А посему он расправил плечи и стал слушать дальше.

– В Варшаву[54] были отправлены соответствующие распоряжения, и там сразу же арестовали всех аферистов, когда-либо замеченных в подделывании денег. Нуте-с, казалось бы, дело сделано… но следствие показало, что все задержанные господа были ни при чем. Они мирно занимались своими обычными делами – шантажом, сводничеством, ограблениями и прочим, – но никто из них не имел касательства к тем фальшивым ассигнациям, о которых мы говорим. Так что следствие оказалось в тупике… в котором и пребывает до сих пор. Хотя розыски были проведены, уверяю вас, немалые.

– Понятно, – вздохнул Казимир. – А как деньги можно отличить от настоящих?

Зимородков усмехнулся.

– То-то и оно, что никак. Я же говорю вам, бумажки оказались отменного качества, разве что краска немного подкачала. Но, согласитесь, не будешь же каждую ассигнацию водой проверять…

Казимир кивнул с умным видом, а про себя подумал, что не отказался бы иметь в своем распоряжении такой вот станочек, который производит банкноты по щучьему велению, по казимирчиковому хотению. Конечно, подобная мысль была не к лицу дворянину и потомку крестоносцев, зато она вполне подходила человеку свободному, каким любил представлять себя дядя Амалии.

– И тут – странная история с чемоданом, в которую вы оказались замешаны… – Зимородков вздохнул. – Значит, там были части двух тел, мужского и женского?

Казимир поежился и почувствовал, что даже малость потерял аппетит.

– Да. То есть моя племянница так сказала. Я-то их, сами понимаете, не рассматривал.

– И она думает, что по метке на сюртуке сможет найти его хозяина? – допытывался Зимородков.

– Н-ну, – промямлил Казимир, – она надеется… то есть рассчитывает…

– Передайте ей все, что я вам рассказал, – проговорил полицейский. – В конце концов пятерка еще ничего не доказывает. Может быть, здесь мы имеем дело с обыкновенным убийством, а может быть, напали на след тех фальшивомонетчиков и наконец-то поймем, кто стоит за аферой. Только, пожалуйста, предупредите Амалию Константиновну. – Зимородков подался вперед. – Там, где речь идет о подделке денег, замешаны обычно очень влиятельные интересы. И расследовать такие дела во много раз опаснее, чем обычные убийства. Изготовление фальшивых денег карается беспощадно, и оттого те, кто идут на подобное, изворачиваются как могут, чтобы не попасться. Если речь и впрямь идет именно об этом, ваша племянница очень сильно рискует. Я бы предпочел, чтобы она постоянно держала меня в курсе происходящего. Потому что, если с ней что-то случится, я уже не смогу ей помочь. Надеюсь, Казимир Станиславович, вы ей в точности мои слова передадите.

Казимир замахал руками и объявил, что Александр Богданович может на него рассчитывать, для того Амалия и послала его сюда, чтобы он ей все и передал потом при встрече, слово в слово.

– Хорошо, – успокоился Зимородков. – Что же касается той особы, которую она просит разыскать, то ли родственницы, то ли знакомой убитой Натальи Севастьяновой, то я попытаюсь. Но, боюсь, потребуется некоторое время.

– Конечно, конечно! – воскликнул Казимирчик, которому сделалось совсем уж не по себе от всех полицейских подробностей. – Кстати, я хотел у вас спросить: как вы находите суфле, которое тут подают? А ростбиф? Должен вас предупредить, дорогой Александр Богданович, в гастрономическом смысле я чертовски щепетилен!

7

Лестница была величественна, лестница была огромна. Судя по всему, когда-то этот дом был процветающим частным особняком, но потом он попал в чьи-то равнодушные руки, и обладатель сих рук решил разделить дом на квартиры и сдавать их внаем.

За каждой дверью теперь билась своя, особенная жизнь. Где-то кашлял ребенок, где-то тонко поскуливала собака, где-то ссорились супруги, и женщина визгливо кричала, что муж всю душу ей выел, что она потратила на него свою молодость и до сих пор не видела никакой, ну совершенно никакой благодарности. Горничная несла навстречу Амалии и ее спутнику свернутый в трубку небольшой ковер. Завидев хорошо одетых господ, она отошла к стене, чтобы пропустить их.

– Харитонова на четвертом? – на всякий случай спросила Амалия. От дворника они уже узнали, что сестра офицера живет на последнем этаже.

– Да, сударыня, – подтвердила горничная. – Первая дверь слева. Антонина Афанасьевна дома, только не всегда открывать любит. Кредиторы брата ее замучили.

В большом городе Антоша отчаянно робел. Сколько здесь было домов, вывесок, экипажей! А людей! В своем городке он знал наперечет всех жителей, но что касается Москвы, то он сомневался, чтобы тут можно было узнать всех, даже если проживешь здесь всю жизнь.

– Пришли, – сказала Амалия, когда они наконец добрались до четвертого этажа. И постучала в дверь.

– Кто там? – донеслось с той стороны глухо и неприязненно.

– Мы ищем вашего брата, – ответила Амалия. – Он у вас?

Дверь заохала и стала жаловаться, что ее замучили посетители, которым ее брат должен, и она не видит свету белого, и вообще…

– Мы хотели бы вернуть Ростиславу Афанасьевичу карточный долг, – прервала бесконечный поток жалоб Амалия. – Десять рублей, которые мой брат проиграл вашему.

Дверь пораженно умолкла и наконец приотворилась. За ней обнаружилась женщина с очень худым, почти костлявым лицом и лихорадочно блестевшими глазами. Амалия достала из кошелька десять рублей.

– Ростислав Афанасьевич дома? – спросила она спокойно. – Антоша хотел бы вернуть долг ему лично. – И она кивнула на своего спутника.

Антонина Афанасьевна запахнула выцветшую шаль и ответила, что брат должен быть у своей… у своей… словом, у знакомой.

– У Арины Викторовны, что ли? – небрежно поинтересовалась Амалия.

– Не знаю я никакой Арины Викторовны. Он у Лебедкиной, Юлии Ларионовны, – сердито ответила сестра. Женщина говорила, не сводя взгляда с ассигнации в руке Амалии. – Если хотите, я могу ему деньги отдать, когда он появится.

– Да, – кивнула Амалия, – конечно. Я вам оставлю деньги, а вы мне скажите адрес Лебедкиной. Брат Ростиславу Афанасьевичу записочку пошлет, что больше ничего ему не должен.

Произведенный одним махом в братья баронессы Антоша пораженно молчал. Но так как в романах ему встречались и не такие превращения, то он решил просто ждать, что будет дальше.

– Она живет во флигеле у дома Голутвина. На Грачевке, если вашей милости угодно знать, – подумав, ответила Антонина Афанасьевна.

У нее было серое, выцветшее лицо, серые волосы и платье неопределенного цвета. От всей ее фигуры веяло неблагополучием, неустроенной жизнью, тоской и несчастьем. И глядела она исподлобья, как животное, которое всякую минуту ждет, что его ударят, и уже почти привыкло к этому.

– Спасибо, – сказала Амалия и отдала женщине деньги. – Простите, что мой брат раньше не смог отдать долг вашему. Ваш и не напоминал, пока он сам не спохватился, да и вообще Ростислав Афанасьевич у нас давно не показывался. Вы когда его последний раз видели?

Антонина Афанасьевна взяла ассигнацию, и лицо у нее было такое удивленное, словно она ждала, что Амалия вот-вот набросится на нее и выхватит из пальцев заветную бумажку. Машинально Антонина Афанасьевна скомкала деньги в ладони и руку спрятала под шаль. Красивая дама стояла перед ней, ожидая ответа, а рыжий юноша возле нее переминался с ноги на ногу. «Надо же, – подумала Харитонова, – с виду дама благородная, а с братом тоже не повезло – совсем молоденький, а уже в карты играет». Антоша, который отлично помнил, как его выдрал отец, когда он единственный раз в жизни осмелился взять карты в руки, вздохнул и напустил на себя вид провинившегося школьника.

– Да уж с неделю, почитай, не видела, – горько ответила Антонина Афанасьевна на вопрос Амалии. – Да и хорошо. Опостылел он мне хуже горькой редьки. Вечно то дай денег, то вина принеси, то почему ты замуж не вышла, то еще что. Ваш-то брат приличный, моему не чета, а мой – выпивоха, совершенно пустяковый человек. Другие офицеры на пенсию живут, не жалуются, да еще семьи содержат, а он все просаживает. То в карты, то на Юлию свою. Срам, да и только!

Женщина явно жаждала выговориться, и Амалия не была намерена ей мешать. Чем больше она узнавала об офицере в отставке и его даме сердца, тем полнее становилась картина событий. Кроме того, работа в особой службе научила Амалию, что любая информация никогда не бывает лишней.

– Я что-то слышала о Юлии, – заметила Амалия небрежно. – Брат мне о ней рассказывал, но немного, потому что знает, что я не одобряю таких знакомств. Случаем не она с каким-то полковником жила?

– У, у нее много всяких было, – фыркнула Антонина Афанасьевна. – И купцы, и чиновники, так что, может статься, и до полковника она добралась. Хотя вряд ли, знаете. Если бы появился у нее полковник, она бы братца моего мигом бросила. – Женщина вздохнула и покосилась на безмолвного Антошу. – Хороший человек ваш брат, приличный, и долги возвращает, не то что некоторые. Вы чайку не хотите? Я как раз самовар ставлю. Заходите, а то у меня редко бывают гости – совсем отвыкла, а ведь училась в частном пансионе, в столице. Моя подруга по пансиону – теперь жена генерала, представляете? Что время-то с людьми делает!

8

– Тпрру, окаянная!

Маленькие домики, маленькие лавки, мальчишки в картузах, ручьи воды вдоль скверных тротуаров – вот она, Грачевка, где живут преимущественно мещане и небогатый торговый люд.

– Это дом Голутвина? – спросила Амалия.

– Так точно, сударыня, – отрапортовал извозчик. Судя по его манере выражаться, он был из бывших военных.

Амалия расплатилась и в сопровождении Антоши зашагала к вросшему в землю старому одноэтажному дому, который подозрительно щурился на улицу плохо помытыми окнами. В одном из них на подоконнике сидела пестрая кошка и облизывала лапку.

– Думаете, это он? – внезапно спросил Антоша.

– Что? – не поняла Амалия.

– Он был в чемодане? То есть его нога? – терпеливо пояснил ее спутник.

– Боюсь, не все так просто, – улыбнулась Амалия. – Лучше приготовься к тому, что Харитонов жив и здоров и просто-напросто заложил свой сюртук старьевщику, а какому именно – не помнит. И мы опять окажемся ни с чем.

Антоша нахохлился. Он привык, что в романах следствие всегда идет по прямой, никуда не сворачивая и ни разу не заходя в тупик; что сыщик или тот, кто играет его роль, никогда не совершает ошибок и уверенно идет по следу, как бы ни старались недобросовестные свидетели сбить его с толку. Скептицизм Амалии неприятно удивил юношу, но, подумав, Антоша решил, что она просто боится сглазить удачу, и повеселел, не зная, что Амалия принадлежала к людям, которые менее всего на свете склонны к суевериям.

Вскоре они уже стояли у флигеля небольшой пристройки к дому с отдельным входом, которую не было видно с улицы. Амалия постучала в дверь – та была крепко заперта.

– А теперь что? – спросил Антоша, изнывая от нетерпения.

– А теперь мы отправимся искать дворника, – ответила Амалия.

Однако никого искать им не пришлось: дворник сам вышел из-за угла, неся в руках большую косматую метлу. Завидев господ, он остановился.

– Юлия Ларионовна Лебедкина здесь живет? – строго спросила у него Амалия.

– Съехала, – лаконично отозвался дворник. – Вы хотите флигелек посмотреть, сударыня?

– Как так съехала? – возмутилась Амалия, и тут Антоша даже не узнал ее голоса – таким склочным и неприятным он стал. – Она моему брату денег должна! Обещала на неделе отдать непременно, а… Когда же она съехала? – забеспокоилась Амалия.

– Да уж с неделю будет, не меньше, – пожал плечами дворник.

– Ну просто ни на что не похоже! – продолжала возмущаться Амалия. – Говорила же ему: не давай в долг всяким… всяким… – Она обернулась к Антоше. – Вот видишь, что ты натворил! Где же теперь ее искать, а?

– Адреса она не оставила, – сообщил дворник, осклабившись.

– Уверен? – значительно спросила Амалия, вынимая из кошелька монету.

Дворник покосился на монету и приосанился.

– Как есть, не оставила, сударыня, – жалобно сказал он. – Подвода приехала да все ее имущество увезла. Говорили, она себе нового кавалера нашла. Бога-атого, – пропел дворник, щуря глаза.

– И кто же он такой? – сурово спросила Амалия, не отдавая монету. – Ты хоть его видел?

– Я-то не видел, – признался дворник. – Да и она о нем не упоминала. Сразу уехала, и все.

– А старый ее кавалер где? – осведомилась Амалия, вручая дворнику двугривенный. – Который офицер в отставке?

– Ростислав Афанасьич? – подсказал дворник.

– Вот-вот, – кивнула молодая женщина. – Может, он знает, где Лебедкина?

Дворник призадумался.

– Да он вроде как тоже уехал, – признался он наконец сконфуженно. – А дамочка вашему братцу много задолжала?

Амалия махнула рукой безнадежно, мол, братец разоряет ее, отчего она буквально сидит на хлебе и воде, а если и носит французские платья, так исключительно от чувства собственного достоинства, если не по привычке. Дворник важно и понимающе кивнул.

– Даже и не знаю, чем вам помочь, сударыня, – признался он. – Рад был бы, но…

– А Юлия Ларионовна присутствовала, когда ее вещи перевозили? – внезапно спросила Амалия.

– Нет, – ответил дворник, пожимая плечами. – Зачем ей? Да и вещей у нее не шибко много было, доложу я вам.

– Может, те, кто ее вещи перевозил, знают, куда она переехала? – предположила Амалия. – Как их зовут?

– Да не знаю я, – признался дворник. – Не спрашивал. Ключи у них были, деньги они отдали, которые дамочка за квартиру задолжала, объяснили, что у нее, мол, теперь другая жизнь, вот попросила их перевезти вещи. А потом стали выносить.

– Значит, отдали деньги?

– Конечно. А то бы я не пустил их вещи забирать!

– Сколько же человек вещи перевозили?

– Двое, – поразмыслив, ответил дворник. – Мужчина и женщина. Женщина прибиралась, а мужчина носил вещи. И еще кучер был, но он за лошадьми присматривал. Вам флигелек не нужен случаем? Он теперь сдается.

– Ну, что ж, – задумчиво сказала Амалия, – раз уж Юлия Ларионовна здесь больше не живет, а брату все равно в университет поступать… – Она оглянулась на Антошу и махнула рукой. – Показывай, пожалуй.

Дворник повеселел, отставил метлу и повел господ смотреть флигель. Антоша, в один день произведенный в брата Амалии, картежника, кредитора и будущего студента, шел за ней, про себя гадая, какие еще чудеса ждут его впереди.

– Осторожно, тут ступенечка… Вот тут – чулан. Прошу… Здесь гостиная. Спальня напротив…

– Ну, что? – спросила Амалия у своего «брата». Тот солидно кашлянул, а затем промолвил:

– Мы бы хотели осмотреться, если вы не против. – И сразу молодой человек покосился на Амалию. Она едва заметно кивнула головой, и Антоша понял, что реплику подал именно такую, какую было нужно.

Дворник вышел, и Амалия с Антошей остались одни. Молодая женщина огляделась. Комод, хромоногий стол, какая-то олеография[55] на стене, пара засаленных стульев, клеенчатый диван… Антоша затаил дыхание.

– Что вы обо всем этом думаете? – наконец не выдержал он.

– Я думаю, не хотела бы жить в такой обстановке, – буркнула Амалия.

– Я не о том, – насупился Антоша. – Воля ваша, но во флигеле случилось что-то странное. Жили два человека, мужчина и женщина, потом куда-то пропали. Затем приехали какие-то люди забирать их вещи, и дворник их отпустил! По-моему, – вдохновенно выпалил он, – он в сговоре с убийцами!

– Нет, – ответила Амалия, – ему просто все равно. Жили люди, потом съехали, прислали с деньгами других людей, чтобы те заплатили за квартиру и забрали вещи. Что тут такого?

– То есть вы верите, что так и было? – нерешительно спросил Антоша. – Что Лебедкина и Харитонов просто уехали куда-то, а не пропали, потому что их убили и тела разрезали на части?

– Я пока не вижу никаких следов убийства, – попыталась вернуть своего юного спутника на землю Амалия. – Ты что-нибудь видишь?

– Нет, – честно признался Антоша.

– Тогда давай искать.

И они принялись за поиски. Амалия отодвинула стол, осмотрела его ящики и стала изучать стулья, переворачивая их и тщательно осматривая. Антоша принялся за комод, но не нашел ничего, кроме каких-то капель непонятного назначения и старых театральных программок.

– Пол осмотри, – приказала Амалия, рассматривая диван. – На нем случайно нет никаких пятен, похожих на кровь?

Однако на полу нашлись какие угодно пятна – от грязи, воска и масла, – но только не те, которые даже при самом живом воображении можно было принять за кровь. Амалия отправилась в спальню и перевернула там все вверх дном, даже забралась под кровать, но и там не нашла никаких следов крови.

– Ничего, – вынуждена была констатировать она.

– Ничего, – уныло согласился Антоша.

Амалия вздохнула.

– Любопытно, – сказала она.

– Что именно? – насторожился Антоша.

– Да то, что кто-то вымыл половину гостиной, а ко второй даже не притронулся, – отозвалась Амалия. – А пол в спальне вообще не трогали.

– И о чем это нам говорит? – растерялся Антоша.

– Только о том, что там, где вымыли, было что-то, чего не было там, где не мыли, – загадочно промолвила Амалия, и ее глаза сверкнули золотом.

– Кровь? – догадался Антоша.

– Допустим, – с сомнением в голосе отозвалась Амалия. – Хотя не исключено, что женщина, которая делала здесь уборку, просто-напросто неряха и лентяйка. Комнаты мы с тобой осмотрели. Что у нас осталось?

– По-моему, ничего, – ответил Антоша.

– Чулан, – внезапно сказала Амалия. – Дворник упоминал про чулан. Пойдем-ка осмотрим его.

И в чулане их ждало настоящее открытие. Нет, то были не грязные бутылки, до сих пор источающие крепкий сивушный дух; не чьи-то штиблеты с огромной дырой спереди, не подлежащие починке, и не белесая моль, которая вылетела откуда-то и принялась кружить вокруг лампы, которую Антоша захватил с собой.

– Кровь… – выдохнула Амалия, глядя на тонкую темную струйку на полу чулана. Если бы молодая женщина не догадалась отодвинуть в сторону пару бутылок, они бы ничего не заметили.

– Так что, – начал Антоша в изумлении, – их убили здесь?

– Нет, – отмахнулась Амалия. – Тех двоих убили в гостиной, примерно в том месте, где позаботились потом как следует вымыть пол. А тела, чтобы их никто не заметил, к примеру, в окно, спрятали сюда и только потом вернулись за ними. Но когда убийцы вытаскивали тела обратно из чулана, чтобы незаметно вынести их, они не заметили, что кровь оказалась на полу. Оно и понятно – судя по всему, эти двое сильно торопились. Зато теперь мы точно знаем, что мы на верном пути.

9

– Так как же все было на самом деле? – спросил Антоша.

– Очень просто, – ответила Амалия, ставя бутылки на место. – По какой-то причине некто убил во флигеле двух человек. Далее… Убийцы, ведь, судя по всему, их было по меньшей мере двое, захотели скрыть свое преступление. Зачем?

– Что зачем? – Антоша глядел на Амалию во все глаза.

– Я имею в виду, – нетерпеливо пояснила молодая женщина, – к чему такие ухищрения? Зачем прятать тела в чулан, затем вывозить их куда-то, затем разрезать на части и опять куда-то везти? Что за вздор? Почему нельзя было просто бежать?

– Потому что убийцы не хотели, чтобы их нашли, – заметил Антоша. Он был обескуражен, что Амалии до сих пор не пришла в голову такая простая мысль.

– Глупости! – фыркнула она. – В большинстве случаев преступнику достаточно бежать, особенно если с жертвой его ничего не связывает. Если произошло ограбление, то надо бежать; если убийство на почве страсти… Тогда, боюсь, выражение «не связывает» теряет смысл. – Она пожала плечами. – И все же какова предусмотрительность! Убить, засунуть тела в чулан, явиться на следующий день или через день под видом перевозчиков… Потом мужчина незаметно вытащил трупы, к примеру, завернув их в ковер, а женщина замыла или стерла все следы крови – помнишь, дворник говорил, она убиралась здесь. А чтобы усыпить бдительность дворника, они заплатили ему все, что была должна Юлия Ларионовна, придумали историю о том, что она переезжает к какому-то богачу, и исчезли… Нет, нет и еще раз нет! Для преступления на любовной почве все произошедшее слишком хладнокровно, слишком обдуманно. Значит, либо месть, либо что-то еще. Все делалось ради какой-то очень серьезной цели, иначе просто не стоило бы прилагать столько усилий. – Она поглядела на Антошу и улыбнулась. – Ну ничего, с помощью сыскного отделения или нет, но мы найдем этих… этих господ. Пойдем-ка поговорим еще с дворником о том, что собой представляли перевозчики. Сдается мне, что если мы их отыщем, то найдем и убийц.

Антоша погасил лампу, которая светила еле-еле, и поставил ее на стол. Амалия заперла чулан и подождала своего спутника у выходной двери.

– Как ужасно! – с горечью проговорил Антоша, когда они были уже снаружи. В ответ Амалия взяла его под руку.

– Можешь мне поверить: то, с чем мы столкнулись, – еще не самое ужасное из того, что случается в жизни, – сказала она. – А вот и наш дворник!

Дворник разговаривал с каким-то взволнованным господином – судя по одежде, мелким чиновником. Завидев Амалию и ее спутника, дворник осклабился и кивнул им, как старым знакомым. Он уже успел сквозь окно заметить, что они перерыли все во флигеле, и преисполнился почтения к господам, которые намерены вот так серьезно, любой ценой вернуть себе то, что им была должна исчезнувшая невесть куда Юлия Ларионовна.

– И, сударь, нечего расстраиваться, – сказал дворник чиновнику. – Не вы один госпожу Лебедкину ищете. Вон госпожа и ее брат тоже найти ее не могут. Отыщется она, непременно отыщется!

– Правда? – обрадовался господин, подбегая к Амалии. – Вы тоже имели честь знать Юлию Ларионовну? – Он сдернул с головы фуражку. – Позвольте представиться – Белоголовцев Илья Андреевич. И у вас нет никаких сведений, где она сейчас может быть?

Он был маленький, узкоплечий, ростом ниже Амалии и к тому же, несмотря на молодость, почти совершенно лысый. Движения у него были суетливые, мелкие, губы улыбались, но в глазах застыла мольба. Антоша поглядел на него сверху вниз и сурово подумал, что мужчина смахивает на бестолковую курицу.

– К сожалению, Илья Андреевич, не могу вам ничего сказать, – ответила Амалия. – Мы бы тоже дорого дали, поверьте, чтобы знать, где она теперь.

Но господин Белоголовцев не унимался. Он повторил несколько раз, что очень уважает… ценит Юлию Ларионовну… и ее доброе сердце… Она такая женщина, ах, такая женщина! Амалия мило улыбалась и кивала головой. Баронесса уже видела, что в присутствии поклонника госпожи Лебедкиной ей точно не удастся расспросить дворника, и решила, что вернется сюда завтра утром, а пока отправится в гостиницу, чтобы отдохнуть и как следует обдумать свои последующие шаги.

– И она так неожиданно уехала… – бормотал чиновник. – Никого не предупредила! Воля ваша, но это странно… особенно по отношению к друзьям…

«Да, надо же будет еще отправить телеграмму Казимиру, чтобы он немедленно ехал в Москву, – подумала Амалия. – Интересно, что ему рассказал Саша?»

Она кивнула Белоголовцеву на прощание и удалилась вместе с Антошей, щурясь из-под шляпки на солнечные лучи. Чиновник постоял на тротуаре, глядя ей вслед и комкая в руках фуражку. Почему-то он только теперь вспомнил, что странная дама не назвала ему своего имени. Да и по манерам она плохо подходила к тому кругу, в котором имела обыкновение вращаться Юлия Ларионовна. Однако Илья Андреевич не стал задерживаться на мелькнувшей мысли и вновь направился к дворнику, рассчитывая все же вытянуть из него сведения о так некстати исчезнувшей госпоже Лебедкиной.

10

– Ах, – стонал Казимир на следующий день, – как я устал! У меня болит все тело, все, все! Я разбит, я старая развалина, я ни на что больше не гожусь! Меня загнали, да, совершенно загнали! – Он свирепо покосился на Амалию, которая сидела за столом, как ни в чем не бывало, и допивала кофе. – А все ты, племянница, со своими поручениями! Как будто нельзя было послать к Зимородкову кого-нибудь другого! Как же треклятый вагон грохотал – мне полночи мерещилась Кукуевка![56] Ах! Несчастный я человек!

– Дядюшка, – терпеливо спросила Амалия, – вы лучше объясните мне, зачем вы ехали сюда вторым классом? Кажется, на деньги, которые я вам дала, можно было купить целый вагон первого класса, причем туда и обратно.

Казимир потемнел лицом, стал бессвязно жаловаться на московских жуликов, на то, что все дорого, а в ресторанах цыгане отказываются петь за бесплатно, и кончил заявлением, что его никто не любит, не ценит и не уважает. Иначе его не стали бы гонять, как лошадь, из Синей долины в Петербург, а затем еще и из столицы в Москву!

– А я, между прочим, выяснила, кто это был, – прервала поток его жалоб Амалия.

– Кто? – вытаращил глаза Казимир.

– Те двое из чемодана, – спокойно ответила Амалия и откинулась на спинку стула.

Казимир сидел несколько секунд с открытым ртом, но потом все же опомнился и попросил объяснений. Амалия рассказала, как она вышла на Ростислава Афанасьевича Харитонова, офицера в отставке, и Юлию Ларионовну Лебедкину, даму неопределенных занятий, как обыскивала флигель, в котором они жили, и как нашла в чулане кровавое пятно.

– Сегодня утром я пошла снова расспрашивать дворника о тех двоих, что перевозили вещи, – продолжала Амалия. – К сожалению, он мало что о них запомнил. Женщина лет сорока пяти, по его словам, мужчина помоложе лет на пятнадцать-двадцать, оба самой обычной внешности, волосы вроде у обоих русые, а может, и нет. Женщина больше молчала, всем распоряжался мужчина. Кучер во флигель не заходил вообще, возможно, он тут ни при чем, и его просто наняли. Имя кучера дворник не запомнил, и сам кучер ему незнаком. Даже два двугривенных не смогли помочь ему вспомнить что-то еще. Он предположил, правда, что офицер вернулся к своей сестре, и назвал ее адрес, который я уже знаю. В общем, пока все. А что вам сказал при встрече Зимородков?

– О! – воскликнул дядюшка. – Он сказал, что ты должна быть очень, очень осторожна, что тут пахнет подделыванием денег! – И с жаром пересказал Амалии все то, что ему сообщил при встрече Зимородков.

К его удивлению, Амалия только покачала головой.

– Фальшивая пятерка в сюртуке… – задумчиво промолвила она. – Нет, тут все гораздо проще. Ее держали за подкладкой, в укромном месте. Я так понимаю, что это был запас на черный день.

– Ты что же, сомневаешься в нашей полиции? – возмутился Казимир.

– Нет, – усмехнулась Амалия, – и менее всего я сомневаюсь в Саше. Но посудите сами, дядюшка… Офицер в отставке, который изводил свою сестру, дама легкого поведения или вроде того, мелкий чиновник, ее поклонник, бедно меблированный флигель – что, разве похоже на обстановку, в которой действуют фальшивомонетчики? Нет, нет и еще раз нет. Тут, скорее всего, какая-то месть, жестокая и обдуманная. За что – я еще не знаю, но очень надеюсь узнать.

– Месть офицеру в отставке или даме легкого поведения? – пожал плечами Казимир. – С сокрытием тел и разрубанием последних на части? Прости меня, племянница, но я не в силах себе такое вообразить.

И он деловито приладил себе салфетку за ворот, дожидаясь, когда официант подаст обед.

– Женщина всегда найдет, за что убить другую женщину, – вполголоса заметила Амалия, когда официант удалился. – А мы точно знаем, что одна из убийц – женщина.

– Хм, – отозвался неунывающий Казимирчик, – если ей сорок пять, как сказал дворник, а у нее, допустим, муж лет на двадцать моложе… – Он положил себе в рот кусочек дичи и зажмурился от удовольствия. – Да, так о чем я? Словом, муж… тэк-с… в общем, дорогая племянница, ей придется мстить всем женщинам моложе тридцати. Горы трупов! Чемоданов не хватит, честное слово. Шкляревский[57] со своими романами отдыхает!

– Вам бы все шутить, дядюшка, – вздохнула Амалия, – а ведь это – очень серьезное дело. Думаю, одна я с ним все-таки не справлюсь, потому что сейчас должна начаться самая рутинная часть работы – опрос знакомых, установление круга возможных подозреваемых, тех, кто имел что-то против Харитонова или Лебедкиной… – Она поднялась с места.

– Ты куда? – спросил Казимир с набитым ртом.

– Пошлю Зимородкову телеграмму, – отозвалась Амалия. – Пусть рекомендует мне надежного человека в московском сыске. Я передам ему это дело, и пусть он им занимается. Но можете мне верить – фальшивомонетчиками тут и не пахнет.

Что касается Казимира, то ему было в тот миг наплевать на всех фальшивомонетчиков в мире, потому что он блаженствовал. Больше всего на свете он любил хорошо поесть, выпить чего-нибудь приятственного и отдохнуть душой (и не только) в компании хорошенькой женщины. Сейчас он чувствовал, что на него снисходят покой и умиротворение, ибо то, что он ел, было достойно всяческих похвал. Поэтому он даже не заметил, как Амалия исчезла.

11

«СРОЧНО ПРОШУ РЕКОМЕНДОВАТЬ МНЕ НАДЕЖНОГО ЧЕЛОВЕКА В МОСКВЕ ДЛЯ ПЕРЕДАЧИ ЕМУ ДЕЛА О ПЯТИ ЖДУ ОТВЕТА В ГРАНД-ОТЕЛЕ АМАЛИЯ».

Молодая женщина оплатила телеграмму, сунула кошелек обратно в сумочку и покинула телеграф.

По правде говоря, она могла послать телеграмму с рассыльным отеля, но ей не хотелось, чтобы кто-то оказался в курсе ее дел. Особая служба научила Амалию ценить секретность и соблюдать ее везде, где только возможно. Поэтому она взяла извозчика и сама отправилась на телеграф. А обратный путь до отеля, где остановились она, Антоша и Казимир, наша героиня решила проделать пешком. Больно хороша была погода, и солнце заливало Москву потоками золотых лучей.

– «Вестник Петербурга»! Сударь, купите «Вестник Петербурга»! – кричал где-то впереди мальчишка-газетчик.

– Не слушайте его, сударь! Берите «Новое время»! – возражал его вихрастый конкурент.

– Сенсационные подробности об адвокате Тизенгаузене! – надрывался первый. – Грандиозный скандал в столице! Купите, не пожалеете!

Амалия замедлила шаг, и первый мальчишка, заметив это, тотчас подбежал к ней.

– «Вестник Петербурга», сударыня! Прошу!

Он получил гораздо больше того, что стоила газета; кроме того, дама разрешила ему оставить сдачу себе, и мальчишка-газетчик, счастливый, убежал.

Амалия присела на скамью и стала читать заинтересовавшую ее статью. Как всегда, репортеры ее старого знакомого, а ныне короля желтой прессы Верещагина были в ударе. Строки тонули в многоточиях, риторических вопросах, восклицаниях и разъехидственных намеках. Автор негодовал, возмущался, брызгал слюной, захлебывался гневом и обличал. «Как он смел? – восклицал надежно укрытый псевдонимом писака. – Как мог наш знаменитый адвокат Тизенгаузен, надежда и опора, гроза прокуроров и обвинителей, отправиться в веселый дом! Где его застукали сразу с двумя – нет, вы подумайте только, двумя девицами, Зизи и Мими! Одна из которых (Зизи, она же по паспорту Агриппина Селедкина), между прочим, несовершеннолетняя! Но – хвала богам, поблизости оказался некий бдительный гражданин С., который и довел до сведения редакции распущенность знаменитого адвоката. Позор! О времена, о нравы!» В заключение автор, как водится, посыпал голову виртуальным пеплом и предостерегал молодежь от губительного разврата. Не ходи, мол, в веселый дом, дорогой читатель, если тебя там могут застукать!

Дочитав всю ахинею до конца, Амалия впала в задумчивость. Неужели эту адскую шутку подстроила ее служба – только потому, что она попросила о помощи? Или знаменитого адвоката сгубил кто-то из его конкурентов, который желал занять его место и получать его гонорары? Однако в любом случае теперь она могла не опасаться Тизенгаузена. Пройдет еще очень много времени, прежде чем ему дадут вести какое-нибудь громкое дело.

Газету, одно прикосновение к которой вызывало у Амалии гадливость, ей не хотелось больше видеть. Она хотела оставить «Вестник Петербурга» на скамейке для любого, кто пожелает, и уйти, но тут ее взгляд упал на заголовок внизу первой страницы.

Сначала Амалия вздрогнула, потом нахмурилась, а потом разгладила лист рукой, дабы убедиться, что она не ошиблась. Однако никакой ошибки не было.

Заголовок, привлекший ее внимание, гласил:

«СЧАСТЬЕ ЧИНОВНИКА:

КОЛЛЕЖСКИЙ СЕКРЕТАРЬ БЕЛОГОЛОВЦЕВ

ВЫИГРЫВАЕТ 75 ТЫСЯЧ В ЛОТЕРЕЮ!

ПОДРОБНОСТИ ТОЛЬКО У НАС!»

1

– Боже мой, – простонал Казимир, – куда ты меня опять тащишь?

Амалия второй раз объяснила дядюшке, в чем дело. Антоша, стоя у дверей, внимательно слушал, скрестив руки на груди.

– Значит, это и есть тот самый чиновник, который искал убитую? – промямлил Казимир. – И он выиграл 75 000? В лотерею Государственного банка? Неслыханно! До чего же везет некоторым… не понять кому! – Однако он тут же опомнился и строго поглядел на племянницу. – Но я-то тут при чем? Я понимаю, если бы я выиграл…

– Одевайся и идем, – сухо сказала Амалия. Ей уже успели наскучить препирательства.

– Куда? – вытаращил глаза дядюшка. Он только что вздремнул после сытного обеда, и теперь ему так же хотелось куда-то идти, как, допустим, тяжелому броненосцу флота его императорского величества – лететь за облака.

– Сейчас у них в доме радость, – объяснила Амалия. – Они выиграли первый приз. 75 тысяч рублей – безумные деньги. Мы придем с подарком, а вы посмотрите, не будет ли там какого… знакомого попутчика.

– Послушай, – в изнеможении начал дядюшка, – я, конечно, понимаю, что подозрительность и всякое такое, но… Почему чиновник не может выиграть в лотерею? Какое отношение его выигрыш имеет к убийству, которое произошло несколько дней назад?

Вместо ответа Амалия ткнула пальцем в статью.

– Читайте!

Казимир прочитал. И ничего не понял.

– Ну номер серии 7519, номер билета 27… И дальше что? – буркнул он. – Конечно, если бы я догадался купить билет с таким номером…

– Победитель объявился только два дня назад, если верить репортерам Верещагина, – ответила Амалия, и ее глаза сверкнули уже не золотом, а сталью. – А объявление о выигрыше было гораздо раньше. Понимаете, в чем дело?

– Значит, – пробормотал Антоша, – сначала в газете появилась телеграмма о выигрышах, потом произошло это двойное убийство, а уже потом пришел Белоголовцев и предъявил выигрышный билет.

– Совершенно верно, – подтвердила Амалия. – С билетом что-то нечисто. И я намерена выяснить, что именно. А вы, дядюшка, мне в этом поможете.

Казимир хотел было взбунтоваться, вспомнить о том, что он старый человек, больной, несчастный, всеми угнетаемый, и вообще ему даже в лотерею никогда не везло, но тут Амалия весьма кстати добавила, что внакладе он не останется, и дядюшка тотчас же перестал артачиться.

Он оделся, причесался, не забыл вдеть в петлицу бутоньерку и даже побрызгался духами, после чего все трое искателей приключений взяли извозчика и покатили к Белоголовцеву, адрес которого Амалия позаботилась узнать заранее в адресном столе.

Уже за сотню метров до места назначения Антоша заметил на улице оживление – у ворот толпились кухарки и дворники, и на всех лицах цвели глуповато-счастливые улыбки. К самому дому же было и вовсе не подъехать – столько возле него стояло экипажей, от довольно приличных до весьма обшарпанных.

Похоже, что о скромном коллежском секретаре Белоголовцеве вспомнили все, кто когда-либо встречал его на улице, в театре, в бане или в гостях; все, кто учился с ним в школе, кто служил в одном с ним учреждении, кто знал его дядю, его тетку, его троюродную сестру, двоюродного брата мужа той сестры и дядю крестной матери его жены. Родственники, друзья и просто знакомые ломились в дом толпами, тут же сновали вездесущие репортеры, и одного из них уже успели спустить с лестницы. Слышались охи, ахи, поздравления, восторженные возгласы, и уже какой-то даме сделалось в толпе дурно, и даму куда-то унесли, причем так и не вернули обратно.

Самого коллежского секретаря буквально рвали на части. Если бы на голове у него оставались волосы, они бы наверняка встали дыбом, но поскольку волос было ничтожно мало, то приличия оказались все же соблюдены. Илью Андреевича тискали, обнимали, ему заискивающе улыбались и пожимали руку, его хватали за фалды и насильственно заключали в объятья. За него предлагали тосты, ему совали выпить, подносили каких-то детей и просили не оставить своей заботой. Несколько нищих, прорвавшихся в квартиру, настойчиво требовали на водку, а когда наконец получили, стали клянчить еще и на чай.

В таком водовороте Казимира закружило, замело, он потерял бутоньерку и две пуговицы с сюртука. Вдобавок ко всему его благодаря внушительному виду приняли за представителя Государственного банка и стали хватать за руки, молить устроить как-нибудь выигрыш и им, и он насилу вырвался. Казимир помнил наказ Амалии – глядеть в оба и постараться найти в толпе того самого попутчика, который подсунул ему чемодан с бренными останками офицера и его сожительницы, но вокруг плыл какой-то хоровод полупьяных, льстивых, лицемерных и крайне гадких рож. Несчастный Казимирчик почувствовал, что еще немного, и ему станет плохо, и как за крайнее средство спасения ухватился за бутылку с коньяком. Коньяк оказался такой, что даже видавший виды поляк, привыкший к любым напиткам и даже таким, которые ни один человек не станет пить под страхом смерти, икнул и покачнулся на ногах. В состоянии полного просветления и окончательного примирения с миром он поискал, куда бы ему сесть, и недолго думая рухнул в ближайшее кресло. Лежавшая на кресле собачонка приглушенно взвизгнула и сделала попытку вцепиться зубами в то, что так бесцеремонно свалилось на нее сверху, но в его нынешнем состоянии Казимиру все было нипочем. Он пошарил рукой по сиденью, извлек из-под своего зада собачонку, которая сейчас казалась несколько сплющенной, и опустил ее на пол, после чего преспокойно задремал. Что касается Амалии и Антоши, то они потеряли его из виду еще до того, как успели прорваться в дом.

– Ты его видишь? – сердито спросила Амалия у своего спутника, который двигался рядом с ней и, несмотря на все усилия толпы разлучить их и растащить в разные стороны, каким-то образом ухитрялся удержаться возле нее.

– Нет, – признался Антоша.

Тут их заметил хозяин дома, узнал Амалию, прорвался к гостям, сказал, что очень рад, счастлив и вообще… Но тут его уволок какой-то огромный толстяк, который принялся громогласно укорять за то, что он совсем забыл родню своего дяди, зазнался и вообще не бывал у них сто лет. Робкие попытки Белоголовцева намекнуть собеседнику, что он видит его впервые в жизни, потонули во всеобщем шуме.

– Смотрите, а вот, кажется, хозяйка. Не та ли женщина, которую мы ищем? – прошептал Антоша, указывая на худую, ничем не примечательную даму с гладко зачесанными волосами мышиного цвета.

– Нет, не та, – отмахнулась Амалия. – Ей от силы тридцать, а дворник сказал, что той женщине было лет сорок пять.

Она поздоровалась с хозяйкой, передала ей сверток с подарком и привет от наспех выдуманных общих знакомых.

– Выиграть такие деньги – просто счастье! – воскликнула какая-то немолодая женщина, оказавшаяся поблизости.

Жена Белоголовцева кивнула.

– Да, – сказала она просто, – но мы его заслужили.

Прислуга металась с ошалевшими лицами, в дверь то и дело ломились новые гости, за стеной тонко заплакал ребенок. Казимир всхрапнул и повернулся на кресле. Что-то упорно тянуло его за штанину, и он проснулся. Взъерошенная собачонка, вцепившись в его брючину, тянула прочь с кресла.

– Брысь, щучья холера! – зевнул Казимир и дрыгнул ногой, чтобы избавиться от назойливого животного.

Он повернул голову – и в то же самое мгновение увидел среди гостей невысокого молодого человека в шинели железнодорожного ведомства, который разговаривал с какой-то блеклой женщиной. С точки зрения Казимира, в той особе с мышиными волосами не было ровным счетом ничего особенного, но вот ее собеседник…

– И ломятся, и ломятся, Стасик! – плачущим голосом жаловалась женщина. – Я уж не знаю, что делать. Пристава, может, звать, чтобы он их образумил?

– Ничего, сестра, – говорил тот, что в шинели. – Потопчутся да разойдутся.

Плач за стеной становился все громче. Собачонка, которой не дали догрызть Казимирову штанину, тонко тявкнула.

– Ах ты шельма! – взревел Казимир, вскакивая с кресла. – Это же тот контролер, который хотел ссадить меня с поезда! Где мой чемодан? Где мои костюмы? Где мой Рокамболь? Куда ты дел их, мерзавец?

2

Круг от света лампы на стене… Пахнет пылью, старой бумагой… И тоской.

Тоска во взоре человека, сидящего напротив следователя, тоска в комнате, стены коей выкрашены в унылый серый цвет, тоска во всем казенном здании.

– Вы Станислав Петрович Ночкин, служащий в чине контролера железных дорог, верно?

– Да.

Следователь зевает. Уже ночь, и ему ужас как хочется домой, к жене и детям (младшенький все время чем-то болеет, но он славный маленький человечек, никогда не хнычет, и оттого ужасно сложно понять, когда ему на самом деле плохо). Следователь трет виски и отгоняет от себя мысли о семье. Сегодня ему повезло, что попалось именно это дело. Дело будет громким, он получит прибавку к жалованью, а может статься, и повышение в чине.

– Ну что, будем признаваться сразу или будем отпираться? – бесцветным голосом спрашивает следователь.

– Я не понимаю, о чем вы. – Сидящий напротив упорно избегает его взгляда.

– Прекрасно понимаете. В полиции вам уже устроили очную ставку с дворником. Он узнал вас и вашу сестру. Вы приехали несколько дней назад на Грачевку и сказали, что вам поручено перевезти вещи Юлии Ларионовны Лебедкиной. Причем вы знали, что она и ее сожитель, офицер Харитонов, уже мертвы. Это вы их убили?

– Я никого не убивал!

– Значит, ваша сестра?

– Прошу вас! У нее трое детей! Не вмешивайте сюда мою сестру!

Трагедии, трагедии, всюду трагедии, вяло думает следователь, скрипя пером по бумаге. Конечно, все кончится для подозреваемого пожизненной ссылкой в Сибирь. Убийство, да еще такое жестокое, с попыткой скрыть следы… А с виду – обыкновенный служащий железных дорог. И сестра его, жена Белоголовцева, – тоже обыкновенная женщина. Самые обычные люди, не хуже и не лучше других. Ох, надоело все. Домой… Хочу домой. Но нельзя, нельзя никак.

– Должен вас предупредить, – тем же невыносимым, бесцветным голосом произносит следователь, – что Илья Андреевич Белоголовцев уже дал показания.

Контролер съеживается на стуле.

– Того и следовало ожидать, – мрачно произносит он. – Мерзавец!

– Отчего же мерзавец? Он ведь никого не убивал, – равнодушно замечает следователь.

– Так ведь все из-за него и произошло! – Станислав Петрович уже не может сдерживаться. – Вы его видели? Видели, на кого он похож? Замухрышка! Опенок! А туда же, красивой жизни ему подавай, женщин… И компанию таких же дураков, как и он сам…

– Я могу это занести в протокол?

– Заносите… – Допрашиваемый проводит ладонью по лбу, пытаясь справиться с волнением.

– Давайте начнем с билета, – предлагает следователь.

Ночкин глубоко вздыхает.

– А что билет? Я подарил его Лиде, сестре, на день рождения. Все-таки деньги, если что, можно заложить…[58] Думал ее обрадовать. Помнится, когда дарил, пожелал ей в шутку, чтобы она выиграла 75 тысяч… Вот и сбылось мое пожелание. Если бы я знал! Боже мой, если бы я знал…

– Сколько лет вашей сестре?

– Двадцать девять. А дворник решил, что ей за сорок. А все от жизни с ним, с Ильей… Что вы хотите – совершенно пустяковый человек… И все стремился жить не по средствам. Несколько раз они билет закладывали, а потом он… Илья то есть… Взял, да и тайком подарил билет дамочке, которой хотел понравиться. То, что дома дети и им есть надо, его не волновало, он хотел эту… эту дрянь завоевать.

– Вы говорите о Юлии Ларионовне Лебедкиной?

– А о ком же еще?.. Но мы ничего не подозревали. Правда, я один раз видел его на гулянье с ней под ручку и с тем офицером… Навел справки, узнал, кто она. Попытался его образумить, но Илья стал возмущаться, что я за ним шпионю и что я не так его понял. Ну, я и подумал, что и в самом деле не так, там же не только он был, но и… как его… Харитонов… А потом появилась телеграмма в газетах.

– О выигрышных номерах?

– Да. Сестра прибежала ко мне на квартиру, она была в ужасе… Номер-то билета у нее записан был. Она поняла, что выиграла 75 тысяч, стала искать билет, а его нигде нет. Все перерыла, думала на детей, и тут один из них признался, мол, папа в шкатулку лазил тайком, когда думал, что его не видят. Как она плакала, боже мой!

– Тогда же вы и догадались, что Белоголовцев подарил билет Лебедкиной?

– Я так подумал, решил, что такое возможно. Хотя он же мог просто продать его и прокутить деньги, вот и все… Но сестра решила, что пойдет до конца. Она не отдаст никому деньги, которые принадлежат ей, билет подарил ей я, и Илья не имел никакого права отдавать его… какой-то камелии… Мы узнали в адресном столе, где живет эта особа… У меня как раз тогда на работе выдался свободный день, и мы с Лидой пошли.

Пришли туда, девочка какая-то нам указала флигель, постучали… Открыл нам Харитонов. Пьяный… но не то чтобы слишком. Лида попросила разрешения поговорить. Сидели мы в гостиной, тут входит мадам и этак надменно спрашивает, что нам надо. А Лида не удержалась и выложила все, одним махом… Стала умолять, чтобы та билет ей отдала, мол, у нее дети, как же так?.. И вообще билет ее, Илья не имел никакого права… Как только дама узнала, что билет выиграл 75 тысяч, глазенки-то у нее так и засверкали… Простите, говорит, но билет мой. Лида в слезы, а та знай себе посмеивается. Офицер предложил гнать нас в шею, мол, нечего тут нищим делать. И тут на меня что-то нашло… Я схватил первое, что под руку попало, и ударил его… по голове… от злости. Я не хотел его убивать, просто… просто не выдержал я. Он упал. Лебедкина начала визжать, рванулась к двери – и тут Лида кинулась на нее и вцепилась ей в горло. Та извивается, хрипит, а Лида знай себе пальцы стискивает крепче. Удавила ее, в общем. Офицер пополз к двери, он только ранен был… И Лида мне сказала… нет, я сам решил… В общем, добил я его.

Следователь быстро вскинул глаза на сидящего напротив человека, но ничего не сказал. Конечно, Ночкин будет изо всех сил выгораживать сестру… Только это им не поможет.

– Потом мы все обыскали, нашли билет. Лида говорит: надо бежать. А я говорю, что так нельзя: убийство обнаружат, нас начнут подозревать… да и про Илью в их компании знали, что он заглядывался на Лебедкину. Подумают – убийство на почве ревности, а тут еще выигрыш всплывет, мало ли что… Надо, говорю, тела уничтожить, а всем сказать, что они уехали. Лида подумала – и согласилась. Для начала мы их спрятали в чулан, выглянули во двор – вроде никто нас не видел – и ушли. На другой день я отпросился на работе, взял знакомого кучера и попросил помочь перевезти вещи одной знакомой. Мол, она будет жить у нас на даче, решила сейчас прямо переехать. Он согласился…

– Как кучера зовут?

– Артемьев.

– Дача ваша или сестры?

– Дача нашей тетки, но она сейчас в Нижнем Новгороде, если вам угодно знать… Она нам говорила, что мы всегда можем приезжать, если захотим. Ну, я и решил, что это… удобное место.

– Продолжайте.

– Приехали мы на Грачевку, а там дворник по двору шатается… У меня душа в пятки. Но я ему все объяснил, предложил заплатить за квартиру… хорошо, что у меня деньги были, я жалованье недавно получил… В общем, он ничего не заподозрил. Мы открыли дверь, Лида пошла затирать следы крови, а я стал носить вещи.

– Как вы вынесли трупы?

– Харитонова я завернул в матрас и прямо так и вынес… А женщину в простыни замотал и сверху бельем закидал. Потом еще раз осмотрелись как следует, убедились, что никаких следов не оставили, дворнику дали гривенник и уехали на дачу.

– Что было дальше? – спросил следователь.

– Дальше? Ну… – Ночкин глубоко вздохнул. – Я хотел сжечь трупы, но оказалось… Оказалось, что они не горят. То есть горят, но плохо… Тогда Лида… то есть я придумал, что можно их разрезать на части и развезти в разные стороны. Я же контролер на железной дороге, ездил туда-сюда. Мне это просто – вышел на станции, нашел укромное место и зарыл… или там, на свалку выбросил, возле которой собаки бродят… Кому в голову придет?

– И что, все было так просто? – прищурился следователь.

– Просто? Да нет, сударь… Илья, как только узнал, что дама сердца куда-то уехала, заволновался… Лида ему наплела, что та нашла себе очень богатого покровителя, а билет вернула ей, но он, по-моему, не поверил. Да и я бы тоже не поверил, наверное. Лида все планы строила, как они заживут славно, когда деньги получат, а он… Все бегал и выспрашивал, нет ли вестей от Юлии Ларионовны. Потом чемодан… да… Все было хорошо, пока я не перепутал багаж. На одной станции нашел я укромное место, открываю чемодан – а там чужие вещи… Чуть я не умер тогда от ужаса. Стал газеты читать, хотел понять, к кому мой чемодан попал, и все мне чудилось, что полицейские за мной пришли и на пороге стоят. Лида тоже вся извелась… Но чемодан нигде не объявлялся, и сестра сказала… то есть я подумал, что тот, у кого он оказался, испугался, не захотел скандала и избавился от частей тел. К тому же я осторожным был: когда заворачивал их в тряпки, следил, чтобы на тех нигде никаких меток, ничего… И чемодан был не наш, а того офицера, по-моему, и на нем тоже никаких отметок не было… Наконец Лида заставила Илью предъявить билет, и вроде все было хорошо, им должны были дать 75 тысяч. Это ж такие деньги, боже мой! Всю жизнь можно прожить и ни о чем не заботиться. Илья вроде тоже успокоился, хоть и продолжал справки наводить, куда его дама делась. И тут… и тут… я даже подумать не мог…

Наступило молчание. Только следователь, сгорбившись над столом, быстро водил пером по бумаге.

– Скажите, – несмело спросил Ночкин, – как вы нас все-таки нашли? Мы же были такими осторожными… были уверены, что все предусмотрели…

– Сюртук, – коротко ответил следователь. – Вы сорвали метки с простынь, но о сюртуке забыли. И вообще, как говорит госпожа баронесса Корф, все предусмотреть невозможно. – И он стал заканчивать протокол.

3

– Странно, как в жизни все связано, – задумчиво произнес Антоша.

За окном поезда бежали поля, на телеграфных проводах сидели воробьи. Амалия, Антоша и дядя Казимир возвращались в Синюю долину. Пан Браницкий забился в уголок дивана и блаженно посапывал, а Амалия и ее рыжий спутник вполголоса беседовали.

– Если бы вы не искали того человека, Домбровского, – продолжал Антоша, глядя в окно, – вы бы не узнали, что он живет у портного по фамилии Ферье. И в случае, даже если бы прочитали надпись на метке с сюртука, вы бы не знали, где того портного искать. Получается, все зависит от случайности? Ведь, если бы не портной, мы бы так и не поняли, чьи части тела находятся в том чемодане.

– Вся жизнь состоит из случайностей, – улыбнулась Амалия. – Однако не стоит придавать им слишком большое значение. Если бы я не справилась с этим делом, то передала бы его полиции, и уж они рано или поздно выяснили бы, чья метка и где живет портной, который ее изготовил.

– Да, но прошло бы время, – возразил Антоша. – И Белоголовцевы получили бы уже свои 75 тысяч и, к примеру, успели бы скрыться за границу.

– Откуда их бы все равно вернули в Россию, – отозвалась Амалия. – У нас со многими странами действуют договоры о выдаче преступников.

– Ну… – Антоша на мгновение задумался. – Они могли бы уехать куда-нибудь совсем далеко… В Австралию, например. Или в Южную Америку…

Амалия попыталась представить себе жену Белоголовцева в Южной Америке, и надо признаться, ей не удалось, даже несмотря на то, что с воображением у баронессы Корф все было в полном порядке.

– Только в книгах люди с легкостью переезжают навсегда в чужую страну, – возразила Амалия. – А в жизни – это очень ответственное решение. И способны на него далеко не все. – Она поморщилась. – Жаль, конечно, что пришлось разочаровать моего друга из столичного сыска. Он-то считал, что в деле замешаны фальшивомонетчики, а в действительности оказалось обыкновенное убийство из-за денег.

Антоше не понравились слова «обыкновенное убийство», за которыми, если верить его спутнице, могли скрываться разве что меркантильные интересы. В книгах, подумал он, все гораздо интереснее, люди гибнут там из-за любви или, на худой конец, из-за мести злокозненного врага. И Амалия, глядя, как недовольно морщит свой курносый нос юноша, невольно улыбнулась.

– А теперь вы чем намерены заняться? – спросил Антоша.

– Делом, которое не успела закончить, – ответила баронесса.

– Убийством Натальи Георгиевны?

Казимир тихо всхрапнул во сне и повернулся поудобнее, едва не спихнув Антошу с дивана. За последние дни дядя Амалии пережил столько треволнений, что теперь отдых без трупов и без отрезанных частей оных был для него настоящим счастьем.

– Да, – ответила Амалия на вопрос Антоши.

– Значит, вы не думаете, что ее убил Егор Галактионович?

– Нет, – ответила Амалия. – Он бы не дотащил труп от дома Пенковских до болота. У него нет ни лошади, ни телеги, ничего, а ведь расстояние там отнюдь не малое. Думаю, на самом деле произошло умышленное убийство, и, возможно, участвовал в нем не один человек. Так или иначе, для преступника было важно, дабы никто не понял, что жену Севастьянова убили. Почему? Возможно, потому, что следствие обязательно обратило бы внимание на другое убийство, которое случилось в тех краях примерно в то же время. Его, кстати, тоже пытались скрыть – недаром же к телу несчастного были привязаны камни, а его лицо изувечили… А потом в городе появилась Любовь Осиповна, которую саму считали мертвой, и в разговоре она обмолвилась, что знает, где находится Наталья Георгиевна… Столь пустяковое замечание и решило ее судьбу.

– Что вы обо всем этом думаете? – отважился спросить Антоша. – Кто же был тот неизвестный и почему убили жену Степана Александровича?

– Думать я могу все что угодно, – вздохнула Амалия, – и напридумывать такого, что хоть роман пиши… Но все мои мысли ничего не значат, потому что на самом деле у меня нет никаких данных. Все произошло слишком давно. Конечно, я расспрошу того земского врача, Голованова, который осматривал найденное возле мельницы тело, но если даже покойный судья не смог ничего установить… – Баронесса покачала головой.

– А что, если убийца – все-таки тот браконьер, Петька? – несмело предположил Антоша. – Не зря же Савва Аркадьич считал, что именно он убил того мужчину. И дядя Гаврила видел у Петьки деньги. Скажем, браконьер ограбил прохожего, убил его, а Наталья Георгиевна видела это. Потому он и ее убил, то есть… – Юноша осекся.

– Правильно мыслишь, – отозвалась Амалия. – Потому что, если бы преступником был Петька (а я, кстати, о таком варианте уже думала), то нет объяснения смерти Любови Осиповны. Ведь Петька никак не мог ее убить – он сам давно погиб в трясине.

– А если смерть Любови Осиповны вообще с теми давнишними убийствами не связана? – осмелел Антоша. – Что тогда?

– Такое тоже может быть, – к его удивлению, не стала спорить с ним Амалия. – Я же говорю, у меня нет почти никаких фактов, только догадки. Я полагаю, конечно, что если мы установим личность того несчастного, то сразу же многое поймем, но… – Баронесса нахмурилась. – Все очень странно. Мне, конечно, не нравится Чечевицын, но он все-таки опрашивал местных жителей. Да и Савва Аркадьич тоже пытался что-то выяснить, и никто ничего не знал. Никто никого не видел, никто не имел понятия, кто бы это мог быть… А между тем такое совершенно невозможно, пойми. Если тот человек, убийца, находился в наших краях, он должен был чем-то питаться и где-то жить, и уж хоть кто-нибудь наверняка должен был его заметить: приказчик в магазине, лакей в гостинице, приемщик на почте, хоть кто-нибудь… А так получается, что он словно с луны свалился и туда же сразу отбыл. Что-то тут не то.

– А если он скрывался от людей? – предположил Антоша вдохновенно. – Если он был… ну, не знаю… революционер, карбонарий… – Юноша заметил улыбку на лице Амалии и порозовел.

Казимир издал неприлично громкий храп, и молодая женщина неодобрительно покосилась на него.

– Трефовый валет… Ах, канальство! – простонал дядюшка, не открывая глаз, и снова провалился в сладкий сон, где вокруг него летали карты из колоды и складывались именно в те комбинации, которые ему были нужны.

– Революционер… – повторила Амалия и поморщилась. – Преждевременно, конечно, делать такие выводы, но… Он ведь действительно мог скрываться, хотя и не обязательно по политическим причинам… Только как бы это узнать?

4

«Заново опросить всех содержателей гостиниц и управляющих… Поговорить с Головановым, еще раз прочитать записки судьи… Что еще? Черт возьми, ведь должен же вестись в полиции реестр пропавших без вести… Ну и что? Не о всяком человеке заявляют, когда он исчезает, и каждый год находят трупы, которые потом хоронят как неопознанные…»

Лиза вышла встречать вернувшихся путешественников, и зоркий глаз Амалии, привычно продолжавший искать решение загадки, заметил, что горничная принарядилась к приезду господ в свое лучшее платье.

– Госпожа баронесса, – доложила Лиза, конфузясь и нет-нет да и поглядывая на Казимира, – там вас ждут… Из столицы, говорят, прибыли. С курьерским[59]…

Амалия шагнула в гостиную, и старый друг Саша Зимородков поднялся с дивана ей навстречу.

– Саша! Как я рада вас видеть! Надеюсь, мои люди хорошо вас приняли? Замечательно! Только, боюсь, мне придется вас разочаровать. В деле, о котором скоро начнут трубить все газеты, вовсе не фальшивомонетчики замешаны. Обычное убийство из-за лотерейного билета, который выиграл первый приз…

– Я знаю, – кивнул Саша, – я уже получил подробный отчет обо всем. Это феноменально… Портновская метка, надо же! Просто потрясающе… Но, по правде говоря, я здесь не поэтому, мне надо передать вам кое-что.

– Что именно? – полюбопытствовала Амалия.

– Вы, кажется, нашли труп Натальи Георгиевны Севастьяновой, урожденной Лапиной, которую убили при загадочных обстоятельствах несколько лет назад… – медленно начал Зимородков. Амалия Константиновна кивнула, не сводя с него пристального взора. – Так вот… Помните, ее муж получил странное письмо из Ялты, и вы в одном из посланий попросили меня навести справки… Позавчера я наконец получил ответ от ялтинского полицмейстера. Не угодно ли вам взглянуть?

Амалия взяла из его руки донесение, написанное разгонистым полицейским почерком. Ей понадобилось прочитать его два раза, чтобы до конца уяснить его смысл.

– Нет, – вырвалось у нее, – этого не может быть!

В донесении сообщалось, что Наталья Георгиевна Лапина в настоящее время живет в Ялте, где пытается лечиться от туберкулеза, что здоровье ее находится в плачевном состоянии и ее лечащий врач, доктор Ферзен, не ручается за то, что больная дотянет до зимы. Сама Наталья Георгиевна за те четыре или пять месяцев, что находится в городе, не обращала на себя внимание властей, вела себя тихо и скромно и ни в каких предосудительных делах не замечена.

– Так… – произнесла Амалия, вновь обретая присутствие духа. – Стало быть, я ошиблась… И очень хорошо, потому что, если бы вы видели беднягу ее мужа, вы бы меня поняли. – Она умолкла. – Но чей же тогда труп был в трясине? Почему там нашли обрывки ее шали, ее туфли и, наконец, ее кольцо? Воля ваша, Александр Богданович, но тут какая-то мистика… – Она вздохнула. – Кстати, я же просила вас навести справки еще и о подруге, с которой переписывалась покойная… то есть теперь уже ясно, что вовсе не покойная госпожа Севастьянова. Вам удалось что-нибудь узнать?

– Пока нет, – ответил Зимородков с сожалением. – Но я задействовал моих знакомых за границей и думаю, что недели через две мы получим ответ.

– Две недели, две недели… – проворчала Амалия. Больше всего на свете она ненавидела ждать. – Дмитрий!

Слуга тотчас же показался в дверях.

– Степан Александрович сейчас в городе? Он никуда не уехал? Вот и прекрасно. Привези его сюда. И как можно скорее!

– Что именно вы намерены предпринять? – спросил Зимородков, когда Дмитрий удалился.

– Он имеет право знать, что случилось с его женой, – ответила Амалия. – Я полагаю… да нет, я почти уверена… Какие поезда сейчас ходят в Крым?

5

Амалии приходилось видеть, как люди, с виду беззаботные и совершенно здоровые, за считаные секунды, получив неблагоприятное известие, превращались в живые трупы. Видела она и другое – как преображались те, кто, казалось бы, потерял всякую надежду и внезапно вновь видел перед собою ее ослепительный свет. Но то, что произошло с Севастьяновым, было, конечно, что-то экстраординарное.

Минуту назад перед Амалией был совершенно потухший, потерявший всякий смысл в жизни человек. О да, он был молод, могуч, и по-прежнему ухоженные донельзя бакенбарды окаймляли его представительное лицо, но сторонний наблюдатель не преминул бы заметить, что все это лишь пустая оболочка, которая существует лишь по привычке, а настоящая жизнь давно покинула тело. Теперь же…

Степан Александрович смеялся, шутил, бегал по комнате, высказывал гипотезы одну фантастичнее другой, хватал кошку, которую принес с собой, сажал ее на диван, ссаживал с дивана на кресло, требовал, чтобы ему еще раз показали ответ полицмейстера… Он наполнил гостиную кипучей деятельностью, готов был немедленно отправляться за женой в Ялту, вот прямо сейчас, сию секунду, без вещей, безо всего…

Амалии с трудом удалось его образумить. Да, они поедут в Ялту. Но не сейчас, чуть позже, им надо собрать вещи, купить билеты, ведь поезда не ходят в Ялту каждую минуту… Конечно, они непременно увидят жену Севастьянова и наконец-то узнают от нее, что же произошло в ту ночь, когда она исчезла.

– Ах, и зачем я тогда послушал некоторых! – восклицал обрадованный известием муж. Его глаза лучились, на губах сияла улыбка, перед Амалией был совершенно преобразившийся, счастливый человек. – Ведь в письме же был ее почерк! Она писала мне письма! Не стала бы тетушка их втихомолку уничтожать, если бы они были от какой-нибудь самозванки! Но еще не поздно все исправить!

И Амалии пришлось уступить его нетерпению. Она наскоро отдала приказания Казимиру, который отчаянно зевал и тер глаза, велела Антоше как следует ухаживать за цветами в ее отсутствие, пообещала Зимородкову прислать ему телеграмму с объяснением всего, что произошло, и вот – легкая коляска опять мчит ее на вокзал, и опять она готова к дальнему пути. Только на сей раз ее сопровождает не верный рыцарь Антоша и не беспечный дядюшка Казимир, а самый счастливый человек на свете.

– Сударыня, вы вернули меня к жизни! – то и дело повторял он. – Если бы вы знали, что вы для меня сделали!

Севастьянов был бы невыносим, если бы не был так счастлив. В поезде он строил планы, что сделает для Натали, какие подарки ей приобретет…

– Мы уедем жить в столицу, – говорил Степан Александрович, – непременно в столицу. Довольно с нас провинциальной глуши… Настоящая жизнь может быть только в Петербурге! Я поступлю на службу, стану работать, Натали выздоровеет, и все будет хорошо!

Мужчина вертелся на месте, постоянно спрашивал у кондуктора, сколько станций еще осталось проехать, ходил взад-вперед по вагону – словом, не мог сдержать обуревающей его радости.

– Что вы знаете о Ялте? – спросил он у Амалии, когда все варианты подарков ненаглядной Натали были наконец исчерпаны.

Молодая женщина пожала плечами.

– Я знаю, что виноград там дороже, чем в Гельсингфорсе[60], – довольно сдержанно ответила она.

Но Степана Александровича не интересовали такие прозаические мелочи. Он был уверен, что Ялта – замечательный город, что юг Франции, который предпочитала Амалия, не идет ни в какое сравнение с крымскими красотами. Спутник нашей героини говорил, не умолкая, захлебываясь словами, стал даже цитировать каких-то поэтов… Все это было трогательно, но в конечном счете уже и начало раздражать Амалию, которая куда охотнее осталась бы сейчас наедине со своими мыслями.

Почему, почему она так ошиблась? С чего вдруг решила, что скелет в лохмотьях шали именно останки бренного тела Натали Севастьяновой, урожденной Лапиной? Шаль, обувь, кольцо…

«Черт возьми, – сердилась про себя Амалия, – да тут бы и сам Видок решил, что найденный труп – жены Степана Александровича! Скелет был определенно женский. И вещи…»

Да, баронесса сердилась. Потому что была всего лишь человеком, хоть и не таким, как все. И, как и все люди, даже те, что не походят на остальных, она не любила ошибаться и попадать впросак.

Наконец и утомительная поездка подошла к концу, путешественники прибыли в Ялту. Амалия хотела прежде всего найти гостиницу, но Севастьянов не желал ничего слышать. К Натали, только к Натали! Он купил по дороге огромный букет роз, забежал в ювелирный магазин, а когда вышел оттуда, приказчик проводил его до самого порога и несколько раз низко поклонился. Судя по всему, Степан Александрович определенно решил разориться.

Амалия отправилась в полицию и предъявила подписанное Зимородковым письмо, в котором местным властям рекомендовалось оказывать ей всяческое содействие. В полиции она узнала, что мадемуазель Лапина проживает в пансионе «Магнолия», но что ей, судя по всему, придется скоро оттуда съехать – хозяйка жаловалась, что женщина не платит уже несколько месяцев, да и ее болезнь отпугивает других жильцов.

Амалия не стала передавать эти подробности Севастьянову, но, когда он увидел грязное, запущенное здание «Магнолии», он и сам о многом догадался. У равнодушного толстого лакея они узнали, в какой именно комнате проживает Наталья Георгиевна, и Севастьянов, забыв все приличия, взлетел вперед Амалии по лестнице, как влюбленный мальчишка.

– Она последние дни с постели почти не встает, – сообщил лакей Амалии. – И кашляет, и кашляет… Известное дело – чахотка. Столько народу от нее мрет…

– А что доктор Ферзен? – спросила молодая женщина мрачно. Она сразу же вспомнила свои собственные скитания по санаториям в последнее время, и замечание пышущего здоровьем лакея ей не понравилось.

– А что доктор? – пожал плечами тот. – У нее денег почти не осталось, позавчера вон в ссудную кассу последнюю брошку заложила… Скоро хозяйка ее за дверь выставит, помяните мое слово.

«Хорошо, что Севастьянов не слышал его слов, – подумала Амалия, поднимаясь по лестнице. – Иначе… иначе даже письмо Зимородкова не помогло бы, а этому мордатому малому солоно бы пришлось».

Она сразу же увидела Степана Александровича. Тот стоял у отворенной двери комнаты, опустив букет и как-то неловко привалившись плечом к створке, и по его лицу Амалия сразу же все поняла.

– Это не она? – тихо спросила баронесса, подходя к Севастьянову.

Из комнаты донесся кашель. Мягко, но вместе с тем решительно Амалия отодвинула Степана Александровича в сторону и вошла. Глаза лежащей на кровати светловолосой женщины тотчас же обратились на нее, и в них Амалия увидела мелькнувший и тотчас же исчезнувший испуг.

– Здравствуйте, сударыня, – очень вежливо произнесла наша героиня. – Мы ищем Наталью Георгиевну Лапину.

6

– Я вас слушаю, – с вымученной улыбкой ответила женщина. Судя по лицу, ей было лет тридцать пять. – Что вам угодно?

– Это не она! – взвился Севастьянов. – Я же говорю вам… Некоторое сходство есть, но это не она! Я готов поклясться… Что же я, не знаю своей жены?

– А… – протянула женщина с непонятной интонацией. – Вот вы, значит, какой… Выходит, вы и есть Степан Александрович?

– Вот видите! – возмутился Севастьянов. – Она даже не знает, кто я! Это… это издевательство какое-то! Насмешка!

– Пожалуйста, не надо кричать, я плохо переношу шум, – тихо попросила больная и зашевелилась, поудобнее устраиваясь в постели. – Должна сказать, по письмам Наташи я вас примерно таким и представляла.

– По письмам Наташи? – Степан Александрович, казалось, не верил своим ушам.

– Моей сестры, – пояснила женщина с грустной улыбкой. – Она была вашей женой.

– Постойте! – вмешалась Амалия, у которой голова пошла кругом. – Вы… вы сестры?

– Единокровные, – уточнила больная. – Я старшая, она младшая. Отец наш… – Женщина вздохнула. – У него было несколько жен.

– И вы носите одинаковое имя и отчество?

– Да. Отец нас назвал в честь своей матери, которая рано умерла. И меня, и Наташу. Каждый раз, встречая новую женщину, он верил, что это навсегда. Только… только потом понимал, что все не так, и находил себе другую. – Наталья Георгиевна снова вздохнула. – Интересно, что с ним стало? Я не видела его… четверть века, наверное. Может быть, он уже умер, не знаю…

Она закашлялась, кашель перешел в настоящий приступ, тело больной стали сотрясать судороги.

– Подайте, пожалуйста… – она указала глазами на платок, и Степан Александрович, спохватившись, передал его ей.

Амалия вошла в комнату и затворила дверь.

– Значит, именно вы писали мне письма от ее имени с просьбой о деньгах? – спросил Севастьянов.

Больная грустно улыбнулась и кивнула.

– Да. Сознаюсь, это было нехорошо, но… Мне пришлось нелегко, банк лопнул, и я потеряла все свои сбережения. Квартиру в Париже пришлось продать…

– Постойте, – вмешалась Амалия. – Получается, что… Значит, вы – Дельфина?

«Дельфина, Эльвира, мадам Лорансен, фрау Патт… – пронеслась в голове Амалии череда имен. – И как же я не сообразила, что patte по-французски – лапа? Как не догадалась навести более подробные справки о родственниках Натали?»

Больная кивнула, не сводя глаз с молодой женщины, стоявшей у двери.

– И вы жили в Париже еще в прошлом году?

Снова кивок.

– Все ясно, Степан Александрович, – проговорила Амалия. – Вот почему Любовь Осиповна утверждала, что видела в Париже вашу жену. Она видела ее сестру, которая быстро проехала мимо, и приняла ее за Натали. Да, вот теперь все ясно…

Но на самом деле ничего еще не было ясно.

– Скажите, вы переписывались с вашей сестрой? Дело в том, что она исчезла. И мы… мы нашли ее тело.

– В воде? – спросила Наталья Георгиевна.

– Откуда вы знаете? – поразился Севастьянов.

Больная отвернула лицо к стене и тихо проговорила:

– Она мне снилась. Несколько раз. Я видела, как Наташа тянет ко мне руки откуда-то из-под воды, и лицо у нее было такое белое… Когда сон приснился мне первый раз, я поняла, что ее больше нет в живых.

Женщина всхлипнула и вытерла слезы. Степан Александрович стоял, сжимая в руке букет, и по его лицу Амалия видела, что он не на шутку потрясен.

– У вас нет вазы? – спросила баронесса, оглядываясь. – Для цветов… Ну ничего. Степан Александрович, сходите, попросите вазу… И скажите хозяйке «Магнолии», что ей заплатят.

Севастьянов кивнул и вышел. Амалия присела на шаткий стул возле постели.

– Он на меня сердится? – робко спросила больная. – Честное слово, если бы мне не было так плохо, я бы никогда не стала ему писать. Но у меня чахотка. Все началось, когда я выпила холодный лимонад и потом танцевала на ветру…

Амалия вспомнила, как, читая ее письма, невзлюбила сытую, ограниченную, расчетливую содержанку, которая их писала. И вот сейчас женщина была перед ней, и Амалия видела, что она умирает. И ей стало стыдно своих мыслей, стыдно своей тогдашней злости. Она не имела никакого права ее судить. Она не имела никакого права судить кого бы то ни было, потому что… потому что неизвестно, что бы сама делала, если бы оказалась на ее месте, как неизвестно, сумела ли бы удержаться от искушения. Наталья Георгиевна кашлянула.

– Полиция расследует смерть вашей сестры, – тихо сказала Амалия. – Мы думаем… то есть полиция думает, что она как-то связана еще с одним убийством, которое произошло в тех местах. Скажите, у вас сохранились письма Натали? Особенно последние. Может быть, в них мы найдем какую-то информацию, которая поможет нам понять, почему она погибла. Надежда, конечно, хрупкая, но… больше у нас ничего нет.

Больная кивнула.

– Я понимаю. И я бы очень хотела помочь. Если вас не затруднит, сударыня… Там, в столе, небольшая шкатулка. Я многие письма уничтожила, когда уезжала из Франции, но не ее. Письма Наташи все там, хотя я не помню… не помню ничего особенного. Но, может быть, вы и впрямь сумеете что-то отыскать?

7

Вновь течет за окном переменчивый пейзаж, деловито постукивают колеса поезда. Амалия листает пожелтевшие странички…

«Ах, если бы ты видела местное общество! Купчики в сапожищах, мелкие чиновники, рассыпчатый доктор Станицын, который всегда разговаривает так игриво, словно ему лет двадцать… Даже не с кем завести приличный роман. И бывшая невеста моего мужа, которая всегда так любезна, которая всегда источает такой яд и которая всегда так плохо одета…»

Не то.

«Теперь буду отправлять почту, минуя местного почтмейстера. По-моему, он любит заглядывать в чужие письма. Представь себе, только я написала тебе о том, что жена градоначальника дурно говорит по-французски, как она стала со мной очень холодно общаться и упомянула что-то о моем образовании. Не обессудь, если я буду отвечать тебе не сразу…»

Не то.

«Ох уж эти мне отшельники! Выговаривал мне сегодня тот старик, Егор Галактионович, за то, что во всякое время года ношу декольте. Я ответила, что не мешаю носить декольте и ему, и попросила оставить меня в покое. Ух, как он свирепствовал, как грозил мне кулаком, когда я уходила! Все же хоть какое-никакое, но развлечение в нашей дыре…»

То или не то? Похоже, все-таки не то.

«Поначалу мне было очень трудно привыкнуть к здешним обитателям. Любить их нельзя – слишком они скучны. Но теперь… Теперь я научилась почти не обращать на них внимания. Мой муж из кожи лезет, чтобы мне угодить, и это так приятно… Как твой граф Н.? Жена еще не освободила его от своего присутствия? Как только вы примете решение пожениться, напиши мне. Обязательно приеду на твою свадьбу…»

Амалия отложила письмо и принялась за следующее. Эту историю она знала уже из писем сестры к Наталье Севастьяновой – жена неведомого графа не пожелала умирать от болезни, которая досаждала ей несколько лет, а напротив, даже пережила мужа, который сломал себе шею на скачках.

«Вчера после лимонадной я хотела завернуть к Марье Никитишне, местной сплетнице, чтобы узнать у нее подробности интрижки поверенного К. с бывшей невестой моего мужа. До нее он встречался с некой Верой О., дочкой брандмейстера, которая слывет скромницей и при том ни в чем себе не отказывает. Но вообрази, как я удивилась, когда, идя к Марье Никитишне, неожиданно встретила на улице своего московского знакомого… Ты его наверняка помнишь – Петелин, художник. Он как-то странно выглядел и, по-моему, не слишком обрадовался, увидев меня… По его словам, он дал себя впутать в какое-то темное дело, но ни о чем не жалеет, потому что ему обещали много денег. Больше Петелин ничего сообщить не пожелал, только загадочно улыбался. По его словам, он был очень удивлен, увидев меня в такой глуши».

Это было самое последнее письмо, которое получила сестра от жены Севастьянова. Амалия несколько раз перечитала его и откинулась на спинку дивана, обитую бархатом.

Художник Петелин из Москвы… Темное дело… Много денег…

Но Амалия устала, и в голову ей упорно лез не таинственный художник, который, возможно, уже несколько лет лежал в безымянной могиле под старой липой, а Петр Иванович Калмин, поверенный. Получается, что у легкомысленной Ольги Пантелеевны был с ним роман? И у Веры Дмитриевны тоже? Однако! Похоже, что наш пострел везде поспел… Амалия досадливо поморщилась и тряхнула головой.

«Перво-наперво – проверить, Петелин ли это?.. – начала она строить планы дальнейших действий. – Узнать его имя-отчество, уточнить, не живет ли он преспокойно в Москве… А вот если художник исчез и не подает вестей, скорее всего, убитый, найденный на мельнице, в самом деле он… Но художник! Кому надо подбивать художника на темное дело и потом убивать его, да еще так жестоко? Даже если он творил что-то незаконное, не знаю… картины подделывал, что ли?..»

Баронесса поймала себя на том, что ей не хватает собеседника, человека, с которым можно было бы обсудить сложившуюся ситуацию. Вот если бы рядом был Антоша, который ловит любое ее слово, как откровение, или беспечный дядя Казимир, или Степан Александрович… Но Степан Александрович остался в Ялте, рядом с женщиной, которая была сестрой его жены. В конце концов ее тоже звали Натали… И она немного походила на его жену.

– Женщина тяжело больна и нуждается в помощи, – взволнованно твердил Севастьянов, бегая из угла в угол. – Моя жена не допустила бы, чтобы я бросил близкого ей человека в беде…

Амалия метнула на него быстрый взгляд.

– Степан Александрович, на данной стадии чахотки прогнозы очень неутешительны… Вы хоть понимаете, что вас ждет?

– Мне все равно, – ответил тот. – Я останусь с ней до конца, и, насколько это зависит от меня, у нее будут лучшие лекарства и лучшие врачи.

Что ж, такова, видимо, его судьба, внезапно поняла Амалия. Он, такой цельный, искренний и прямой человек, просто обязан был встретить кого-то вроде Натали или ее сестры; его удел – приносить себя в жертву, что для него так же просто, как для других, к примеру, совершать предательство. Да, жертвовать собой и ничего не требовать взамен – в его природе. Конечно, он заслуживал кого-то лучше, много лучше, чем сестры Лапины, две особы сомнительного поведения и еще более сомнительной морали, но Амалия прекрасно понимала: приведи она ему тысячу неоспоримых доводов, ей все равно его не переубедить. Для Севастьянова сестра Натали была заменой той женщине, которую он любил и которую не уберег, и теперь он пытался сделать хоть что-то, чтобы искупить свою вину – вину, которой на самом деле не было.

– Вы позаботитесь о Мышке? – спросил Степан Александрович виновато. – Мне больше некому ее оставить. Обещаю, я заберу ее, когда… когда… – Он не стал завершать фразу, но оба и так поняли, что это случится после того, как сестра Натали умрет.

– Хорошо, – просто сказала Амалия, – я позабочусь о вашей кошке.

8

И вновь старый дом в долине, отгороженной речными протоками, вновь скрипят под ногами половицы, и Амалия на ходу стаскивает с рук перчатки.

– Госпожа баронесса, телеграмма!

«ПО ВАШЕМУ ЗАПРОСУ ПОДТВЕРЖДАЮ ПЕТЕЛИН БОГДАН ИВАНОВИЧ НИ ПО ОДНОМУ ИЗ ИЗВЕСТНЫХ АДРЕСОВ НЕ НАЙДЕН О ЕГО ИСЧЕЗНОВЕНИИ НИКТО НЕ СООБЩАЛ РОДСТВЕННИКОВ НЕ ИМЕЕТСЯ…»

Амалия читала ответ на телеграмму, которую она послала с поезда. Ну да, смутно подумала она, какие родственники, если он Богдан… Богдан – обычное имя для незаконнорожденного или подкидыша, а отчество, вероятно, дали по крестному отцу…

«ПРИМЕТЫ ВЫЯСНЕННЫЕ ИЗ РАССПРОСА ЗНАКОМЫХ РОСТУ СРЕДНЕГО ВОЛОСА ТЕМНЫЕ ОСОБЫЕ ПРИМЕТЫ НА ШЕЕ СЛЕВА БОЛЬШАЯ РОДИНКА ГОД РОЖДЕНИЯ 1855 В ПРЕДОСУДИТЕЛЬНЫХ ДЕЛАХ ЗАМЕЧЕН НЕ БЫЛ ПО НАШИМ АРХИВАМ НЕ ПРОХОДИЛ СЕКРЕТАРЬ МАВРИКИЕВ».

– Дмитрий! Я сейчас поужинаю и поеду в земскую больницу. Лошадь не распрягай!

– А я? – встрепенулся Антоша, который едва дождался возвращения хозяйки из Ялты. – Можно я поеду с вами, сударыня?

– Конечно, можно, – кивнула Амалия. – Ты слышал, Дмитрий? Мне надо будет поговорить с врачом… с Головановым.

Однако разговора с земским врачом поначалу не получилось – он был завален работой и наотрез отказался принять богатую барыню, которая его не интересовала. Лишь после обещания Амалии выделить триста рублей на больницу врач смягчился и согласился уделить ей пять минут.

– Меня интересует убитый, которого выловили возле мельницы почти пять лет назад, – сразу приступила к делу наша героиня. – Я хочу знать о нем все, что только можно: рост, возраст, цвет волос… И особые приметы…

Голованов удивился, но все же ответил, что по поводу особых примет сказать что-либо затруднительно, потому что тело находилось не в том состоянии, дабы приметы можно было легко установить. Впрочем, то, в чем он уверен, он готов повторить хоть сейчас. Мужчина, рост обыкновенный, волосы темные… не старый, это точно, потому что седины в волосах не было. Если говорить о возрасте точнее, то Голованов уже выступал на суде, когда то дело разбиралось, и считает, что лет убитому было около двадцати пяти – двадцати семи.

Амалия поблагодарила доктора, сказала, что он ей очень помог, вручила деньги на больницу (чем сильно удивила Голованова, привыкшего, что богачи охотно дают обещания, но куда менее охотно выполняют их) и поехала в Д. Там она попросила Дмитрия отвезти себя к лимонадной немца Шмайхеля и вышла. Антоша, весь горя от любопытства, последовал за ней. Амалия хмуро оглядела близлежащие дома и двинулась вперед.

– Пока вас не было, отец два раза приезжал, – нарушил молчание Антоша. Ему казалось, что из Ялты молодая женщина вернулась хмурая и чем-то расстроенная, и он терялся, видя ее замкнутое красивое лицо.

– Зачем? – безучастно спросила Амалия.

– Звал меня обратно в лавку, – с готовностью откликнулся Антоша. – Ну а я ему ответил, что место садовника у вашей милости меня вполне устраивает.

Последние слова вместе с «вашей милостью» были явно позаимствованы из какого-то романа, и в другое время Амалия непременно обратила бы на них внимание, но сейчас ей было не до того.

– Отец другого адвоката сейчас ищет, – сообщил Антоша через десяток шагов.

На сей раз спутница все-таки взглянула на него с интересом.

– Вместо Тизенгаузена?

– Да. С тем же скандал неимоверный приключился… и вообще…

– Дядя Казимир прилично себя вел в мое отсутствие? – внезапно спросила Амалия.

– Он-то? – Антоша подумал, сморщив нос. – Он двести двадцать рублей проиграл.

«Вот черт!» – с досадой подумала Амалия.

– А четыреста выиграл, – доложил Антоша, преданно заглядывая ей в глаза.

– У кого?

– У Пенковского Сергея Сергеевича и у Петра Ивановича, поверенного. Они все время, пока вас не было, в усадьбу приезжали и того… в карты резались.

– А, ну тогда ладно, тогда ничего, – сразу же подобрела Амалия, узнав, что бойкий дядюшка обставил в карты двух ее недоброжелателей. – Что это за дом?

– Модная лавка, – с готовностью пояснил Антоша. – А на втором этаже – меблированные комнаты.

– Дом вроде бы новый или его просто недавно покрасили?

– Два года, как выстроен, сударыня.

«Значит, не здесь», – сообразила Амалия и ускорила шаг.

– Мы что-то ищем? – отважился спросить Антоша, видя, что она оглядывает каждое здание, попадавшееся им по пути.

– Да, – ответил Амалия. – То есть…

На самом деле она искала дом, который расположен на пути от лимонадной к жилищу Марьи Никитишны, – тот самый дом, возле которого Натали Севастьянова могла встретить художника Петелина.

«Гостиница, трактир, меблированные комнаты… – думала Амалия. – Он скрывался, это точно, потому что не был рад встрече со старой знакомой. Или же потому, что та могла что-то увидеть? Увидеть, где он живет, к примеру…»

Баронесса остановилась.

– Что это? – спросила она, кивая на большое здание перед ними.

– Это? – удивился Антоша. – Склад моего отца. Он там товары держит.

– Я не заметила вывески, – ответила Амалия.

– А ее и нет, – отозвался Антоша, пожимая плечами. – Всем в городе и так известно, что здесь его склад.

– Вот как? И давно он снимает здание?

– Не снимает, сударыня, оно его собственное. Лет семь как, наверное. Раньше тут были одни пустыри, а сейчас ничего, строят помаленьку.

Они дошли до маленького домика Марьи Никитишны, который стоял на самой окраине, и только тут Амалия разглядела, как живет старая сплетница. Наверное, у старушки самое ветхое, самое кособокое, самое унылое жилище в городе. Старая черепичная кровля давно не обновлялась, в саду кругами ходила грустная дряхлая собака с белым пятном на спине. У Амалии невольно сжалось сердце. В покосившемся домике было что-то от самой Марьи Никитишны, казалось, он вот-вот завалится набок и к нему страшно даже приближаться, однако на самом деле дом, конечно, стоял уже не первый десяток лет и столько же времени вводил в заблуждение всех прохожих.

– А что теперь? – спросил Антоша.

Он предвкушал немедленное раскрытие какой-то захватывающей тайны, однако Амалия обманула его ожидания. Баронесса осторожно переступила через ручеек воды, чтобы не замочить ботинки, и улыбнулась ему.

– А теперь мы возвращаемся домой, – сказала она.

9

– Дядюшка Казимир!

Дядюшка приоткрыл один глаз, увидел, что перед ним стоит дражайшая племянница, и решил: зрелище не стоит того, чтобы открывать оба глаза. Кроме того, он предчувствовал – не миновать ему упреков за то, что он вместо того, чтобы вести хозяйство, все дни напролет играл с поверенным и акцизным. Поэтому Казимир поудобнее устроился в кресле и сделал вид, что спит сном младенца и вообще не имеет никакого касательства к грешным делам мира сего.

– Говорят, вы опять проигрались, – сказала Амалия.

– Я выиграл, – кротко возразил Казимир, не открывая глаз.

– Вот и прекрасно, – объявила жестокосердная племянница. – Вы везучий человек, дядюшка. Именно поэтому сегодня ночью вы мне понадобитесь.

На сей раз дядюшка Амалии все же сподобился открыть оба глаза, потому что учуял угрозу своему необременительному существованию. Конечно, для любого другого мужчины слова «сегодня ночью» значили бы совсем не то, что подумал Казимир, но он слишком хорошо знал свою племянницу.

– Я? – промямлил он.

– Ну да, – ответила Амалия, ничуть не смущаясь. – Я должна сегодня залезть на склад купца Фомичева, и вы мне в этом поможете.

Казимир повернул голову, потер нос и немного подумал.

– Я никуда не полезу, – объявил он наконец. – Есть какой-то закон насчет проникновения на частную территорию, и он мне не нравится. Даже и не проси!

– Дядюшка! – тихо и раздельно проговорила Амалия.

– Там наверняка собаки, – заметил Казимир. – А я не люблю собак. И сторожа будут. Сторожей я тоже не люблю. У сторожей, конечно же, ружья. Они начнут стрелять… – Он зевнул. – На всякий случай, племянница, если ты забыла, напоминаю тебе: я шляхтич, а шляхтичи не могут лазить по складам каких-то купцов. Наша бабушка была коротко знакома с самим Наполеоном…

– С ним было знакомо пол-Европы, – оборвала Амалия экскурсию в глубь времен по ветвям генеалогического дерева. – Про предков-крестоносцев я тоже знаю. И, поскольку вы их достойный потомок, вы мне поможете. – И она с победным видом поглядела на дядюшку.

– Нет, – упрямо ответил Казимир. – Я уже тебе сказал: собаки…

– Там нет собак, – отозвалась Амалия. – Я уже все узнала у Антоши. Сторожа есть, но я знаю, как их обойти.

– Вот пусть Антоша тебе и помогает, – тут же нашелся дядя.

– Невозможно, – возразила Амалия. – Я не имею права впутывать его в это дело. Пока у меня только подозрения, но если они подтвердятся…

– А меня имеешь право? – горько спросил Казимир. – Боже мой, ни днем, ни ночью ни минуты покоя! То езжай туда, то езжай сюда, то чья-то рука в чемодане, то какая-то дурацкая лотерея… Между прочим, – встрепенулся он, – мои вещи мне так и не вернули!

– Дядюшка, – искренне сказала Амалия, – вы мне очень нужны! Поверьте, если бы было можно, я бы обошлась без вас. Но я не могу!

Казимир начал стонать, жаловаться, причитать, роптать на судьбу, но все-таки поднялся с кресла. Охая, вздыхая и прямо-таки на глазах разваливаясь на части, он глотнул волшебной судейской наливки из графинчика и малость взбодрился. Второй прилив бодрости он ощутил, когда Амалия посулила дать ему денег в виде компенсации за те опасности, которые им могут повстречаться сегодня ночью.

– Да что ты там рассчитываешь найти? – безнадежно спросил Казимир, выслушав сбивчивый рассказ своей племянницы. – Ну, художник… ну, встретила она его на улице… И что?

Амалия объяснила, что Натали Севастьянова встретила Петелина между лимонадной и домом Марьи Никитишны, что после сегодняшнего осмотра всех домов там наиболее подозрительным лично ей кажется именно склад.

– Посудите сами, дядюшка: художник для чего-то прятался, испугался, узнав Натали, и намекнул ей на какие-то темные дела… Я думаю, он жил где-то поблизости и не хотел, чтобы его видели.

Казимир глотнул еще наливки и объявил, что он, пожалуй, готов идти за своей племянницей куда угодно, но с одним условием: его не будут подвергать опасности. Потому что он старый, больной человек, а приключения забавны разве что в книжках.

– Хорошо, хорошо, – терпеливо сказала Амалия. – По правде говоря, вы мне просто нужны на случай, если что-то пойдет не так! Помните, если я закричу или еще что-то такое, сразу же бегите и приводите туда исправника, городского голову, полицейского пристава, кого угодно. Договорились?

Так вот и получилось, что с наступлением темноты двое всадников покинули Синюю долину и направились к городу, причем Амалия была одета в темный костюм наподобие мужского, который идеально сливался с темнотой. Что же до Казимира, то он прихватил с собой для храбрости фляжку с настойкой и время от времени прикладывался к ней. То, что затеяла его племянница, было ему крайне не по душе, но он знал, где она состояла прежде, и был уверен: даже если что-то неприятное и произойдет, ее служба всегда сумеет замять дело.

Они оставили лошадей у пустого дома Севастьянова и, крадучись, пробрались к складу, возле которого прохаживался сторож с ружьем. При виде ружья Казимир икнул от страха и вытаращил глаза.

– Идем к черному ходу, – шепнула Амалия. – И постарайтесь не отставать!

Сообщники обошли склад, причем Казимир в потемках два раза едва не споткнулся. И вообще он стал уже жалеть, что дал себя втянуть в опасное дело. Амалия шикнула на него, чтобы он вел себя потише.

– У тебя что, есть ключи? – рискнул спросить Казимир, когда она возилась с замком.

– Нет, – лаконично ответила племянница, – кое-что получше.

Казимир попытался припомнить, какое наказание следует в Российской империи за кражу со взломом, да так и не припомнил. Отмычка сработала, замок открылся, и Амалия с дядюшкой вошли внутрь. Молодая женщина огляделась и закрыла дверь.

Они стояли, прислушиваясь, но все было тихо. Амалия вытащила коробок спичек, свечу и зажгла ее. Бледный трепещущий свет озарил какие-то тюки, мешки с товарами, коробки…

– По-моему, самый обыкновенный склад, – пробормотал Казимир, озираясь.

– Подождите здесь, – шепнула Амалия, – а я пойду осмотрюсь… Если вдруг заметите кого-нибудь – свистните по-птичьи.

– Племянница, ты что, с ума сошла? – сердито спросил Казимир. – Я не умею свистеть! И тем более – по-птичьи!

– Можете проухать совой, – великодушно разрешила Амалия, удаляясь от него.

Казимир остался стоять у выхода, проклиная все на свете и больше всего желая, чтобы приключение как можно скорее закончилось. Он достал фляжку и вновь приложился к ней, но вдруг обнаружил, что та пуста. Пробормотав короткое, но очень выразительное ругательство, дядюшка сунул бесполезную уже емкость в карман и тут увидел мышь, которая сидела на ближайшем ящике и, умывая лапками мордочку, без всякого почтения поглядывала на него.

– Чтоб ты подавилась! – с горечью сказал ей Казимир.

На городской церкви печально, глухо пробил колокол и стих. Амалия обошла весь склад, потрогала товары, открыла даже один ящик с кофе – но не нашла ничего, что могло даже отдаленно оправдать ее подозрения. Свеча в ее руке затрепетала и погасла.

«Эт-то еще что такое?» – растерялась Амалия.

Она вновь зажгла свечу и стала водить ею вдоль глухой стены, у которой стояла. Огонек свечи вновь затрепетал, как будто от сквозняка… И в следующее мгновение в стене начала поворачиваться на петлях потайная дверь.

Амалия прыгнула за мешки и поспешно задула свечу. Загрохотали по полу тяжелые сапоги. Из потайной двери вышел Маврикий Алпатыч и сказал, обращаясь к кому-то, находящемуся за нею:

– Ты, главное, не перепутай… Как на ярмарку поедешь, возьмешь с собой сверток. Там все и сбудешь, как обычно.

– Кого ты учишь… – ответил изнутри голос Гаврилы Краснодеревщикова.

– Свет не оставляй, не то, не ровен час, заметит кто, – распорядился миллионщик на прощание.

Сердце в груди у Амалии колотилось, как бешеное. Фомичев уже ушел, так и не заметив ее. Через минуту появился Гаврила, неся в руке какой-то сверток.

Едва он исчез за грудой ящиков в конце прохода, как Амалия выскользнула из своего укрытия и попыталась открыть потайную дверь. Она сломала ноготь и ободрала руку, но наконец все же повернула створку и, проскользнув внутрь, закрыла дверь за собой.

10

Амалия оказалась в маленькой, хорошо натопленной комнате, в которой имелось одно-единственное крошечное оконце, прорезанное высоко в стене. В углу стояла машина наподобие типографской, возле которой лежали пачки бумаги. Вкусно пахло краской, и к этому запаху примешивалась вонь кислых щей (тарелка с их остатками стояла на низком столике, возле потушенной лампы). Под столиком тоже лежали какие-то пачки.

«Революционные прокламации? – ломала голову Амалия. – Подпольная типография? Боже, какая чушь! Миллионщик, уважаемый человек… Ну и что? И ничего это не значит. И все же – так рисковать из-за…»

Она подошла к столу, подняла одну из пачек – и в тусклом свете луны, пробивающемся из окна, увидела знакомые рисунки и подписи. Не веря своим глазам, Амалия поспешно чиркнула спичкой, зажгла лампу и стала перебирать пачки…

Здесь были сторублевые ассигнации, в народе именуемые радужными, а также десятирублевые и пятирублевые. И все деньги были фальшивыми.

Сомнений больше не оставалось: Маврикий Алпатыч Фомичев, купец, уважаемый человек, миллионщик и все прочее – не более чем преступник, обыкновенный фальшивомонетчик. И, разумеется, его дражайший кум Гаврила Модестыч Краснодеревщиков тоже находился в курсе дела, раз купец посылал его сбывать деньги на ярмарку.

Все стало ясно, на сей раз – ясно окончательно. И то, почему никому не известный лавочник так стремительно и неправдоподобно разбогател за какие-то несколько лет, и то, из-за чего был убит Богдан Петелин, и нелепая гибель Натали… и упорное стремление преступников скрыть любые следы…

«Он изготовил клише, боже мой… Клише для фальшивых денег! Вот зачем им нужен был несчастный художник… И уж, верно, не от хорошей жизни тот согласился на такую работу… Вероятно, ему не разрешали выходить, но он все же ускользнул один раз – и встретил Натали… А потом они убили его. И ее, потому что думали, что художник рассказал ей о том, чем они занимаются…»

И тут до нашей героини донесся крик Казимира.

– Амалия! – вопил дядюшка, и такой страх был в его голосе, что все посторонние мысли мгновенно вылетели у нее из головы. – Амалия! На помощь!

Казимир! Боже мой, во что она втянула его! Ведь Зимородков предупреждал ее… Они же убьют его, убьют, не задумываясь, как до того убили художника, сделавшего клише, и жену Севастьянова!

– Ама… – пискнул у двери черного хода Казимир и умолк.

Ружье, которое держал Гаврила Модестыч, уперлось ему прямо в грудь. Рядом с Гаврилой стояли невесть откуда взявшиеся сторожа – трое надежных, проверенных слуг, которые были готовы кого угодно прикончить по приказу хозяина.

– Амалия Константиновна, – рассудительно заговорил стоявший несколько в стороне Маврикий Алпатыч, – выходите… Слово Фомичева, я вам ничего не сделаю!

Нас убьют, поняла Амалия. Обоих… Она поглядела на оконце, но то было слишком узко.

Бежать? И бросить дядю? Нет, на такое она неспособна!

Закусив губу, Амалия взяла из-под стола несколько пачек фальшивых денег – новеньких, хрустящих, волшебно пахнущих свежей краской…

– Амалия Константиновна! – возвысил голос Фомичев. – Ну нелепо же, право слово, нелепо прятаться… Ведь Антоша мой у вас служит, хорошие знакомые, как-никак… Разве ж не договоримся? – Он подмигнул Гавриле. – Конечно, договоримся!

– Где она? – шепотом спросил у него Гаврила.

Казимир, стоявший напротив него с поднятыми вверх руками, был ни жив ни мертв.

Амалия же в тот момент сняла с шеи шарф, обмотала его вокруг руки и выбила стекло, после чего принялась швырять в окно пригоршни поддельных денег. На глазах у нее выступили злые слезы.

– Амалия Константиновна! – Маврикий Алпатыч осклабился. – Амалия Константиновна, где вы? Выходите! Не то вашему дядюшке придется плохо… очень плохо!

– Да не выйдет она, – лениво протянул кто-то из сторожей. – Небось не глупая. Надо ее искать.

Фомичев кивнул.

– Ступай, Тычков, и вы тоже, ребята, – сказал он со вздохом. – Что поделаешь! Придется их обоих в болоте утопить, как…

Казимир представил, что его труп швыряют в вонючее болото, и снова сдавленно пискнул. Душа его бунтовала против такой гнусной, ни с чем не сообразной смерти. Возмущались все предыдущие поколения шляхтичей, буянов, гордецов и задавак, возмущались предки-крестоносцы. Но больше всех возмущалась легкомысленная бабушка Амелия, выходившая замуж бессчетное число раз. Чтоб ее потомки сгинули в болоте! Нет, такого она определенно не могла стерпеть!

Наша героиня вышвырнула последнюю пачку в окно, проверила свой револьвер и, держа в руке лампу, открыла дверь.

– Вот она! – крикнул сторож, откликавшийся на фамилию Тычкова.

В следующее мгновение он получил пулю в грудь, а Амалия, отскочив в сторону, швырнула лампу туда, где были сложены друг на друга штуки материй. Лампа разбилась со звуком, похожим на вздох укора, по ситцу пробежали языки огня… Второй сторож выстрелил дважды в сторону Амалии, но она положила его, почти не целясь. Охнув, мужчина рухнул на землю, выронив ружье.

– Зараза! – вскрикнул третий сторож. – Она стрелять умеет!

Амалия укрылась за башней из коробок и на всякий случай дозарядила револьвер. Мимо ее плеча пролетела пуля, и отважная молодая женщина поняла, что нельзя терять время. Выскочив из укрытия, она дважды выстрелила в сторожа, стараясь все же не ранить его смертельно, как предыдущих. Сторож, впрочем, вовсе не оценил ее любезность, потому что пытался из последних сил выстрелить в нее еще раз. Она подскочила к нему и ногой отшвырнула ружье – но тут другое ружье щелкнуло за спиной, судя по звуку, в каких-то двух или трех шагах.

– Поиграли и хватит, – прозвенел спокойный голос Маврикия Алпатыча. – Бросьте револьвер! Вам все равно ничего со мной не поделать!

Амалия очень медленно повернулась, держа руки кверху. Глаза человека напротив ей не понравились – слишком уж они были холодные и сосредоточенные. Но делать нечего, и она с подчеркнуто презрительным жестом бросила на пол револьвер. Тем более что в кармане у нее все равно оставался еще один.

Штабель, куда были сложены штуки ситца, уже полыхал вовсю. Маврикий Алпатыч дернул щекой.

– Ишь какая умная… – пробормотал он. – Думаешь, умнее меня? Ну-ну!

Амалия сделала незаметное движение рукой к карману с револьвером, однако не успела достать оружие и им воспользоваться. Потому что неожиданно из-за штабеля выдвинулась высокая фигура и встала между ней и Фомичевым.

– Довольно, – хрипло проговорил Антон. – Хватит!

– Отойди! – крикнул купец, и в его глазах вспыхнула лютая злоба. – Убью!

– Ну так убей!

Амалия не узнала голоса юноши – таким страшным он сделался в то мгновение. «Мальчик думает, что это роман», – прозвенело в ее голове. Но это определенно был не роман.

Грянул выстрел, Казимир как-то истошно взвизгнул и повалился набок – устав держать ружье, Гаврила все же нажал на спусковой крючок. В следующее мгновение Антоша рванулся вперед и вырвал у отца ружье.

Груда материй полыхала и чадила, и где-то снаружи на городской пожарной каланче уже пронзительно трезвонил колокол.

А затем произошло, наверное, самое странное, самое страшное и самое дикое из того, что довелось увидеть в ту ночь Амалии. Маврикий Алпатыч, ловкий фальшивомонетчик, убийца и прожженный делец, покачнулся, всхлипнул и закрыл лицо руками…

11

– Казимир!

– М-м…

– Дядя Казимир!

– Ы-ы-ы…

– Казимир, очнитесь!

Дядюшка открыл глаза, и первое, что увидел, было лицо его племянницы. Оно казалось сконфуженным и счастливым, и уже одно это обстоятельство показалось Казимиру подозрительным.

– Я умер? – на всякий случай спросил он.

– Нет! – испуганно вскрикнула она.

– Я в раю? – подозрительно осведомился Казимир.

– Нет, нет! Вы не умерли!

– Но в меня стреляли!.. – простонал Казимир, ощупывая грудь.

– Да, – подтвердила Амалия. – И доктор Голованов сказал, такой случай бывает один на тысячу… Пуля попала в металлическую фляжку, отрикошетила и угодила в стрелявшего. Просто потрясающе!

Казимиру понадобилось несколько секунд, чтобы осмыслить случившееся.

– В Гаврилу? – еле ворочая языком, спросил он.

Амалия кивнула.

– И что с ним? – Казимир шевельнулся.

Он обнаружил, что лежит на земле, а вокруг мечутся какие-то люди: пожарные с ошалевшими лицами, следователь Чечевицын, полицейские и еще дряхлая старушка, которая с любопытством озиралась по сторонам и мешалась у всех под ногами с совершенно дурацкими вопросами. Казимир приподнялся и кое-как сел. Ребра слева у него жутко саднили.

– Ему не повезло, – ответила Амалия на вопрос дяди. – Пуля попала в голову, он мертв.

– Так Гавриле и надо, – кровожадно одобрил Казимирчик и только тут обратил внимание на какие-то листки, которые кружил вокруг них ночной ветер. – Постой, а это что такое? – изумился он.

– Деньги, – отозвалась Амалия, – фальшивые. Я выбросила их в окно, потому что не знала, как все кончится. Я хотела привлечь внимание…

– Но они же настоящие! – возмутился дядюшка, ловя одну бумажку и ощупывая ее.

– Фальшивые, говорю вам! – возразила Амалия.

– А выглядят как настоящие, – нехотя сдался Казимирчик. – Значит, я не в раю?

Племянница заверила его, что он находится на грешной земле и что вообще он жив и здоров. С помощью Голованова Казимир все же сумел подняться на ноги, однако пошатнулся.

– Я же хотел тебя предупредить, – жалобно произнес он.

– Правда?

– Да. Но я не умею ухать совой!

В ответ Амалия от души обняла дядюшку и расцеловала в обе щеки.

– Что такое, ты плачешь? – обеспокоился Казимир, заметив, как блестят ее глаза.

– Я рада, что с вами ничего не случилось, – сквозь слезы ответила Амалия. – О, я никогда бы не простила себе, если б… Но я напишу обо всем Зимородкову и позабочусь, чтобы вам дали награду. Вы самый лучший дядюшка на свете!

12

«Дорогая мама,

Синяя долина – превосходное имение. Здесь много воды и свежий воздух. Я замечательно отдохнула. Кстати, я раскрыла три убийства и разоблачила фальшивомонетчиков…»

Амалия посмотрела на письмо, которое писала своей матери, и почувствовала непреодолимое желание вновь разорвать лист и начать все сначала. Уже несколько раз она пыталась объяснить, что же именно здесь произошло, а ей все никак не удавалось.

В дверь постучали.

– Войдите! – крикнула Амалия.

В комнату ступил Саша Зимородков, которого прислали из столицы завершать это запутанное дело, и она поднялась ему навстречу.

– Итак? – спросила Амалия.

– Все кончено, – просто ответил Александр Богданович. – Преступник во всем признался. По его словам, он всю жизнь работал, но ничего хорошего не выходило: жена его умерла, дела вовсе не процветали. И тогда он решил избрать самый короткий путь. Поговорил с Гаврилой, и тот одобрил его план. Вначале они хотели просто получить клише для фальшивых денег, но тут начался процесс варшавских господ, которых схватили незадолго до того, и приговоры там были очень суровые. Вот Гаврила и стал говорить, что, мол, Петелин может начать их шантажировать или же просто проговориться, и тогда им конец. Надо, мол, его убить, чтобы никто ничего не узнал, и все в таком же духе. Фомичев, по его словам, долго не хотел брать на себя грех смертоубийства. Но однажды он шел на склад и заметил, как Петелин о чем-то очень живо беседует с Натали Севастьяновой, хотя художнику строго-настрого запретили показываться наружу. Оказывается, у того табак кончился, вот он и вышел, но Фомичев решил, что Петелин их выдал.

– И поэтому… – медленно начала Амалия.

– Да. Они боялись. И поэтому убили их обоих. Когда Ольга Пенковская устраивала вечер, Гаврила ждал на дороге с телегой, а Маврикий Алпатыч околачивался возле дома. Они уже от Марьи Никитишны знали, что Натали покинет дом, чтобы встретиться с кем-то, и решили, что случай удобный. Фомичев ее задушил, после чего они отвезли труп в лес и бросили в болото. Их никто не заметил, так что все складывалось для злоумышленников прекрасно. Да и деньги, которые они мелкими партиями стали сбывать через ярмарки, стали приносить доход.

– Потом реки стали мельчать, а болото начало высыхать… – медленно проговорила Амалия. – Вот, значит, почему он хотел купить Синюю долину? Чтобы никто ненароком не обнаружил труп?

Зимородков кивнул.

– Когда вы раскопали ту старую историю, им сделалось не по себе. Еще хуже стало, когда Любовь Осиповна во всеуслышание объявила, что знает, где находится Натали… Гаврила, хозяин «Бель Вю», передал ее слова Фомичеву, и подельники решили заставить ее замолчать навсегда. Однако, несмотря ни на что, вы не оставляли свои поиски. Позже Фомичев с Краснодеревщиковым пытались все свалить на Севастьянова – узнали от почтмейстера, что к тому приходят странные письма с угрозами, решили сделать так, чтобы он повесился.

– А… – протянула Амалия. – Так вот почему последняя записка была написана от руки. Ее уже не Егор Галактионович писал, а они. И веревку они же в доме Степана Александровича повесили… Умно!

– Потом вы нашли Егора Галактионовича, который окончательно сошел с ума, и подельники решили, что теперь они в безопасности. Мол, старик убил, и точка. Но вы так и не поверили, что именно он убил Натали…

– Маврикий Алпатыч объяснил, при чем тут Петька-браконьер? – спросила Амалия. – Ведь не случайно же он нашел кошелек с деньгами в то время, когда произошло убийство художника. Наверняка они сами ему подбросили.

– Да, – кивнул Зимородков. – Это был их запасной вариант, родственники хотели, чтобы на него пало подозрение, если что. И мировой судья Нарышкин, который тогда был вынужден исполнять обязанности судебного следователя, действительно поверил, что Петька убил Петелина. Однако Петька был далеко не так глуп и, мне думается, догадался, почему ему вдруг попался набитый деньгами кошелек. Вообще-то по данному поводу Маврикий Алпатыч был не слишком откровенен, на нем и так много всего… Но все-таки я спросил у него, правда ли, что Петька сам попал в трясину, а не кто-то толкнул его туда. Фомичев стал морщиться, плакать… Сказал, что ничего точно не знал, но подозревал, что там не обошлось без Гаврилы. И с Натали… Он очень мучился, что ему пришлось ее убить.

– Да, – со смешком ответила Амалия. – Настолько, что пожертвовал на церковь ровно две тысячи рублей. Точь-в-точь столько же, сколько и предок мирового, некий Кирилл Семеныч Нарышкин, когда тоже убил женщину.

– Вы догадались? – поразился Александр Богданович. – Невероятно!

– Только сейчас, – вздохнула Амалия. – Мелкие детали, знаете ли… Но при раскрытии преступления ничего не бывает важнее их.

– Это замечательно, – искренне промолвил Зимородков. – Я имею в виду, как все оказалось связано между собой. Фальшивая пятерка купца оказалась в сюртуке, который проходил по совершенно другому делу, а когда вы искали Домбровского, то услышали фамилию портного, которая помогла вам раскрыть первое дело. И, если бы не вы, вполне возможно, что мы бы никогда не узнали правды… Скажите, я могу сделать что-то для вас?

Амалия немного подумала.

– Да, – сказала она. – Мой дядя очень мне помог с обоими делами. Если можно, устройте ему какую-нибудь награду. Анну или Станислава. И еще одно… – Она замялась. – Юноша, сын Фомичева, тоже помогал мне. Именно он отыскал тело Натали. И тайком последовал за мной и дядей в ту ночь, когда мы с Казимиром забрались на склад. Возможно, я плохо знаю людей, но готова поклясться, что Антоша совершенно ничего не знал о делах отца.

– Пожалуй, тут я с вами соглашусь, – отозвался Александр Богданович, – но вряд ли ему удастся остаться в стороне. Подумайте сами: процесс будет проходить не в окружном суде, а в Москве либо в столице, потому что Фомичева и его сообщников будут судить за многочисленные тяжкие преступления. Антону придется давать показания, и общество, конечно же, вынесет свое суждение. Какое оно будет – вы знаете не хуже меня.

– Яблоко от яблони? – мрачно спросила Амалия.

– Боюсь, что так, – ответил Зимородков. – Нет, тюрьма ему не грозит ни в коем случае. Я имею в виду лишь общественное мнение. И, насколько я представляю себе положение вещей, клеймо сына фальшивомонетчика останется при нем до конца его дней, хоть юноша и ни при чем.

– А если попытаться… – начала молодая женщина.

– Устроить закрытый процесс? О нет, сударыня. Прокурор и защитники наверняка захотят покрасоваться перед публикой. Все газеты будут освещать заседания суда. Конечно, я попытаюсь сделать, что могу, но… – Александр развел руками.

– Я понимаю, – проговорила Амалия. – И мне очень жаль.

После ухода Зимородкова наша героиня вернулась за стол и, пробежав глазами начатое письмо, разорвала лист на четыре части. Заглянула Лиза, спросила, что готовить на ужин, и, получив ответ, удалилась. Амалия начала писать новое письмо, но тут в коридоре раздались чьи-то шаркающие шаги, и кто-то несмело поскребся в дверь.

– Входи, Антоша, – сказала Амалия.

Молодой человек не стал проходить в комнату, а остался стоять на пороге, словно считал, что его в любую секунду могут выгнать отсюда, как собаку. И Амалии, которая привыкла улавливать любые оттенки поведения, это сразу же не понравилось.

– Я хотел спросить… то есть… – Юноша замялся. – Я могу взять атлас? Географический… из библиотеки Саввы Аркадьича.

– Антоша, я тебе уже говорила, ты можешь брать любую книгу без разрешения, – мягко ответила Амалия. – А почему атлас? – заинтересовалась она. – Мне казалось, тебе больше по душе Понсон дю Террайль и Дюма.

– Я, наверное, скоро уеду, – извиняющимся тоном ответил юноша.

– Куда? – Амалия смотрела на него во все глаза.

– Еще не знаю. В Австралию, в Южную Америку… Я не смогу здесь оставаться… после всего…

Амалия вздохнула. Ей очень хотелось сказать молодому человеку что-нибудь ободряющее, но она ненавидела лицемерие и пустословие. Наша героиня много раз видела: преступники рушат не только жизнь своих жертв и свою собственную – из-за них страдают и вовсе ни в чем не повинные люди, которые никому не сделали ничего плохого. Но почему-то то, что из-за поступков Фомичева его сын, славный, добрый юноша, который любил книги и мечтал о приключениях, теперь оказался парией, особенно задело ее.

– У тебя же есть родственники… – начала Амалия.

Антон мотнул головой.

– У меня никого нет… – Он едва не добавил: «кроме вас», но удержался, поняв, что это было явно лишнее.

– Ты можешь пожить где-нибудь… Пока все не уляжется…

– Нет, – упрямо покачал головой Антоша, – я уже все решил. Как только все кончится, я уеду.

– Ты на меня сердишься? – задала Амалия вопрос, который жег ей губы. Ведь, если бы она не приехала сюда, возможно, никто никогда не смог бы уличить Маврикия Фомичева. И тогда Антоша был бы счастливее, чем теперь.

– Нет, – ответил он. – Я должен был раньше понять. На людях отец все время говорил, что надо трудиться, чтобы чего-то добиться, а при мне смеялся, мол, честным трудом ничего не заработаешь. – Антон тяжело вздохнул. – Так я могу взять атлас?

– Да, – кивнула Амалия.

Он сделал движение, чтобы повернуться и выйти, но баронесса удержала его.

– Постой… Подойди сюда.

Недоверчиво глядя на нее, Антоша все-таки приблизился, и тогда Амалия совершила самый странный, наверное, поступок в своей жизни. По правде говоря, он бы подходил скорее героине какой-нибудь книги, чем баронессе Корф, которая была довольно сложным человеком и не питала склонности к излишне красивым жестам. Но Амалия не желала, чтобы они с Антошей расстались вот так. Поэтому она сняла с себя крест – дорогой, золотой, с красивыми камнями – и, ни мгновения не колеблясь, повесила юноше на шею. Антоша порозовел от смущения и счастья: он вовсе не ожидал ничего подобного.

– Ну, вот… – только и сказала Амалия. По правде говоря, у нее слезы наворачивались на глаза, хоть она и храбрилась изо всех сил. – А теперь ступай.

Баронесса поцеловала Антона в голову, и тот ушел. У двери он обернулся, хотел что-то сказать, но Амалия уже смотрела в окно, за которым темнели окутанные сумерками кусты сирени и пел соловей.

«Надо будет все-таки предложить ему остаться, – смутно подумала Амалия. – Куда он поедет, в самом деле? Совсем же ребенок».

Наша героиня вернулась за стол и, вспомнив о письме, подумала: ведь она все равно расскажет матери при встрече подробности произошедшей истории, так что незачем и бумагу переводить. Поэтому просто взяла первую попавшуюся книгу, устроилась поудобнее и стала читать.

Серенькая кошка Севастьянова, Мышка, проскользнула в дверь, покосилась на Амалию и исчезла за шкафом. Через несколько минут она вышла оттуда, неся в зубах свою поверженную тезку, и положила ее к ногам хозяйки дома, ожидая, что ее похвалят за усердие. Амалия потрепала кошку, но мышь ей почему-то не понравилась, и она вызвала Лизу, велев ей убрать очередную жертву Мышкиной кровожадности. Часы на стене защелкали, заохали, заскрипели и стали бить. Мышка аппетитно потянулась, улеглась на ковер и стала смотреть, как минутная стрелка ходит по кругу.

Ветер погонял облака, наведался в город, погремел черепицами на доме Марьи Никитишны, которая в тот момент взахлеб рассказывала владельцу лимонадной немцу Шмайхелю о том, как столичные сыщики с помощью баронессы Корф изловили опасного фальшивомонетчика, и помчался дальше. Ветер поцарапался в окно к Вере Дмитриевне, у которой в гостях сидел почтмейстер; самым нескромным образом подглядел, как раздевается, готовясь ко сну, Оленька Пенковская; пару раз тоскливо подвыл возле земской больницы, где доктор Голованов хмуро изучал результаты каких-то анализов, и возобновил свой бег. Он пролетел над рекой, насмешливо свистнул каменным львам возле усадьбы и зашумел в саду, качая ветви сиреней. Над сиренью ветер выронил какую-то бумажку, которая, плавно переворачиваясь и скользя, как бабочка, упала наконец на землю. Там ее и приметила большая красивая сорока, которая важно гуляла под кустами, вертя хвостом. Завидев радужную бумажку, сорока остановилась и бочком, бочком стала подбираться к ней, после чего схватила бумажку и поспешно улетела прочь, чтобы никто не успел ту отнять.

…А потом начался дождь.