Амалия. Книги 12-21

Глава 1 Военно-морской вопрос

– Должен признаться, нас очень беспокоит положение дел в Иллирии, – промолвил военный министр и со значением посмотрел на свою собеседницу.

Сидевшая в кресле напротив дама отвела взгляд от окна, наполовину завешенного тяжелой бархатной портьерой с золотыми кистями, и вопросительно изогнула брови, ожидая продолжения.

– Впрочем, с этими балканскими странами никогда нельзя быть ни в чем уверенным, – добавил министр К. с легкой улыбкой. – А в нынешних обстоятельствах и подавно. Вам, конечно, известно, что Австро-Венгрия и Германия готовы на все, чтобы подорвать наше влияние в этом регионе. До известной степени нам удалось нейтрализовать их усилия, заручившись поддержкой Сербии, и было бы замечательно привлечь на свою сторону и Иллирийское королевство.

– Так за чем же дело стало? – спросила собеседница спокойно. – Насколько я помню, министр иностранных дел граф Муравьев не так давно подписывал с иллирийцами некие договоры, которые предпочли сохранить в тайне.

– Это было еще при покойном короле Владиславе, – кивнул министр. – Как вы помните, он пришел к власти после весьма неприятных событий… после того, как республиканцы изгнали предыдущего короля, кузена Владислава. Однако республика в Иллирии не прижилась, международный авторитет державы сильно пошатнулся, а с австрийцами дело едва не дошло до войны. Поэтому иллирийцы решили призвать на царство Владислава, зная его чувство меры и другие выдающиеся качества. Изгнанный король к тому моменту уже успел отказаться от своих прав, а его сын в результате несчастного случая стал калекой и не мог наследовать трон[191]. Кандидатуру Владислава одобрило большинство европейских монархов, и ему действительно удалось… гм… существенно поправить дела страны, не впадая при этом в крайности. К сожалению, год назад король неожиданно скончался от тяжелой болезни, а его наследник…

И министр выдержал чрезвычайно благонамеренную, но в то же время чертовски двусмысленную паузу, давая понять, что наследник оказался не на высоте положения.

– Король Владислав с готовностью подписал с нами договор о дружбе и союзничестве. Это было только начало, далее мы должны были заключить с иллирийцами соглашение по поводу Дубровника, но не успели. И вот теперь новый король… – Военный министр поморщился. – Словом, Амалия Константиновна, ситуация стала крайне запутанной. Король Стефан на словах выказывает желание сотрудничать с нами, но на деле всячески затягивает подписание договора о Дубровнике.

– Дубровник – это бывшая Рагуза? – спросила Амалия. – Морской порт?

– Совершенно верно, госпожа баронесса. Он интересен тем, что мы собирались разместить там нашу военно-морскую базу.

Амалия нахмурилась. Итак, Дубровник, а совсем рядом – земли Австрийской империи. Конечно, австрийцы с союзниками сделают все от них зависящее, чтобы не допустить никакой российской базы по соседству со своими владениями.

– Покойный король Владислав прекрасно понимал, что российская военная база на его территории заставит врагов Иллирии поостеречься. К тому же мы уже бывали в Дубровнике. Если помните, еще при Екатерине граф Орлов приводил туда нашу эскадру, так что, в сущности, ничего особенного в нашем желании не было.

Разумеется, подумала про себя Амалия, устроить военную базу в стратегически выгодном и важном месте – какие пустяки!

– Увы, при жизни короля Владислава мы не успели осуществить этот план, а его сын делает все, чтобы избежать разговора о Дубровнике и присутствии там российского флота. – Военный министр развел руками. – Между тем, госпожа баронесса, этот вопрос для нас чрезвычайно важен. У нас хорошие отношения с Сербским королевством, но у Сербии нет выхода к морю, и в этом вопросе она нам не помощник. Вот если бы нам удалось закрепиться в Дубровнике…

Амалия пошевелилась, раскрыла веер и стала им обмахиваться.

– Вам должно быть известно, Алексей Николаевич, что я больше не состою на особой службе, – спокойно промолвила молодая женщина. – Кроме того, я полагаю, что это дело скорее по дипломатической части.

Однако переубедить К. было не так-то легко.

– Мы уже пытались использовать дипломатические каналы, но все старания наших людей только запутали ситуацию. Очевидно, что король Стефан не хочет пускать нас в Дубровник, а между тем нам необходимо там закрепиться. Это обезопасит нас от, гм, необдуманных действий, которые могут последовать со стороны недружественной нам Австро-Венгрии.

– И подставит под удар саму Иллирию, – тихо напомнила Амалия.

– Это политика, госпожа баронесса. – Военный министр пожал плечами. – К тому же Иллирия будет нашей союзницей, и мы, в случае чего, всегда придем ей на помощь.

Баронесса Корф сложила веер. Глаза ее сверкнули.

– Боюсь, Алексей Николаевич, иллирийцам этого недостаточно, чтобы рисковать серьезной ссорой с таким могущественным соседом, как Австрийская империя. Кроме того, если хотите знать, что я думаю о российских войнах…

– Да?

– Россия обыкновенно так выигрывает войны, что лучше бы она их проигрывала, – сухо заметила баронесса Корф. – Все время одно и то же: неоправданные людские потери и утрата контроля над ситуацией, когда война наконец кончается. Выигрывать мы, положим, умеем, но пользоваться плодами победы – никак не научимся. Вспомните хотя бы нашу войну с турками при покойном государе Александре Николаевиче.

Однако военный министр улыбнулся.

– Неужели вы против освобождения Болгарии, Амалия Константиновна?

– Нет, но меня изумляет, с какой быстротой отвернулась от нас страна, которой вообще могло не быть на карте, если бы не наше вмешательство.

– Я вижу, вы не слишком жалуете наше правительство, Амалия Константиновна, – сказал К. после паузы.

– Правительство? – Баронесса Корф раздраженно повела плечами, и по тому, как сверкнули ее карие глаза, военный министр догадался, что его гостья разошлась не на шутку. – В России, Алексей Николаевич, бывает только два правительства: плохое и очень плохое. И нам следует благодарить бога, что мы имеем всего лишь плохое правительство, потому что очень плохое – это либо кровопийца Иван Грозный, пропади он пропадом, либо Лжедмитрий, Смутное время и гражданская война. Пусть уж лучше будет просто плохое правительство.

Военный министр почувствовал беспокойство. Разговор никак не поворачивался в нужное ему русло. Казалось бы, с начальником особой службы генералом Багратионовым было решено, что именно Амалия Корф подходит для того, чтобы выполнить деликатное задание и вынудить иллирийского монарха пустить русские корабли в Дубровник. А теперь оказывается, что эта дама не почитает ни военный престиж империи, ни правительство и мысли высказывает самые возмутительные. Да еще, нимало не обинуясь, смотрит ему прямо в глаза, словно нарочно испытывает его терпение. Однако К. был достаточно умен и терпелив, чтобы обратить любую ситуацию к своей выгоде.

– Право, не знаю, Амалия Константиновна, что с вами сегодня такое, – промолвил он шутливым тоном, откидываясь на спинку кресла. – Конечно, весна в Петербурге никак не наступит, да-с… меланхолия, так сказать… – Он вздохнул и примирительно улыбнулся, изучая свою собеседницу. – Я первый готов признать, что у нашего правительства есть недостатки, но служба отечеству…

Амалия с досадой подумала, что К., по своему обыкновению, сейчас произнесет длинную, пустую, убаюкивающую речь о том, что и так всем прекрасно известно, но министр заметил выражение ее лица и вовремя остановился.

– Однако мы собрались здесь вовсе не для политических прений, госпожа баронесса. Что бы вы – и я – ни думали о нашей державе в частном, так сказать, порядке, мы оба служим ей. И я бы не вызвал вас, если бы вопрос о Дубровнике не имел первостепенного значения.

– Я понимаю, – ответила Амалия, устало глядя в окно. – Но не вижу, каким способом я могу помочь. Я никогда не была в Иллирии, никого там не знаю и, боюсь, не смогу иметь на короля никакого влияния.

– Тем не менее мы хотели бы, чтобы вы поехали в Любляну. Мы очень, очень на вас рассчитываем, потому что если не вы, то никто другой с этим и подавно не справится.

Амалия с неудовольствием покосилась на своего собеседника.

– Мне 36 лет, Алексей Николаевич, – с некоторым вызовом в голосе промолвила она.

– Тем не менее я уверен, что вы найдете нужные доводы, чтобы повлиять на короля Стефана. Со своей стороны, мы готовы предоставить вам любую помощь. – Слово «любую» К. подчеркнул голосом.

В кабинете повисло напряженное молчание.

– Чего, собственно, король хочет? – спросила Амалия. – Почему он тянет с подписанием соглашения? Может быть, он уже заключил тайный договор с Австро-Венгрией, чтобы не пускать нас в Дубровник?

– По нашим данным, – хмуро ответил министр, – такого договора пока нет, но разговоры о нем ведутся. Все дело в балерине Рейнлейн, которая, гм, пользуется покровительством его величества. Мы полагаем, что она является австрийским агентом влияния, а это крайне… крайне осложняет ситуацию. Король Стефан немного легкомысленен и склонен принимать решения под влиянием минуты. Что, конечно, может серьезно повлиять на наши отношения, – задумчиво добавил министр.

– Сколько лет королю? – спросила Амалия.

– 27.

– Не самый подходящий возраст для легкомыслия, – заметила баронесса Корф. – Хорошо, Алексей Николаевич. Чего именно вы от меня хотите?

– Чтобы мы получили право разместить нашу военно-морскую базу в Дубровнике. Как именно вы этого добьетесь, нас не интересует. Важен только результат. – Военный министр заколебался, и это не укрылось от Амалии. – Кроме того, полагаю, вам необходимо знать еще кое-что. Период республиканского разброда, гм, очень пришелся по вкусу некоторым… безответственным личностям. Судя по депешам, которые мы с Багратионовым получаем от нашего резидента в Любляне, положение короля не так прочно, как нам хотелось бы.

Амалия пристально посмотрела на министра.

– Это ведь на короля Стефана недавно было совершено покушение, не так ли?

– На него покушались уже дважды, госпожа баронесса.

– Республиканцы?

– Судя по всему, да. Покойный король Владислав, как я уже говорил, был человеком умеренных взглядов и не слишком их преследовал. Стефан же изгнал из страны республиканских вожаков, и теперь они только и делают, что из Парижа и Лондона призывают к вооруженному мятежу. Но главное даже не попытки республиканцев ниспровергнуть существующий в Иллирии строй. Дело в том, что у короля есть только три дочери, и право наследовать престол на них не распространяется. В случае гибели нынешнего монарха трон займет его двоюродный брат, который воспитывался в Германии и находится под влиянием кайзера. Так вот, Амалия Константиновна, перемена правителя для нас крайне нежелательна. Вы понимаете, что я имею в виду?

«Как нельзя лучше», – подумала баронесса Корф. Получается, предстоит ехать на край Европы к легкомысленному монарху, чья власть висит на волоске. И мало того что ей надо убедить его сделать то, что он, по-видимому, делать не хочет, надо еще и позаботиться о том, чтобы правителя Иллирии ненароком не ухлопали до того, как он подпишет нужное России соглашение. С одной стороны, интригуют республиканцы, с другой стороны – братец и стоящий за ним кайзер, а где кайзер, там и австрийский император, потому что оба – враги России. Ах, политика, политика! Да еще эта балерина, с которой надо соперничать за влияние на короля… Амалия почувствовала, как у нее от досады сводит скулы. Она терпеть не могла балерин, чья профессия в те времена недалеко ушла от работы в привилегированном публичном доме, да и балет, надо сказать, не слишком жаловала.

– Вы даете мне чрезвычайно сложное поручение, Алексей Николаевич, – проворчала Амалия. Военный министр в ответ лишь скромно улыбнулся, и улыбка эта говорила: разумеется, будь задача попроще, мы бы вызвали не вас, уважая ваши выдающиеся способности. – Как зовут нашего резидента в Любляне?

– Петр Петрович Оленин.

Оленина Амалия не знала, и это обстоятельство ничуть не улучшило ее настроения.

– Можно еще один вопрос? Как у короля обстоят дела с финансами?

– Хорошо. Недавно в стране открыли новое месторождение, и, по-моему, там есть даже золото… или серебро… Точнее можно узнать у Петра Петровича.

Н-да. Одно дело – пытаться повлиять на монарха, которому нужны деньги, и совсем другое – искать управу на того, кто вовсе не стеснен в средствах. Однако, к счастью, не только деньги движут миром.

– У нас есть на короля что-либо компрометирующее?

К. заерзал в кресле. Оборот, который принимал разговор, военному министру нравился все меньше и меньше. Алексей Николаевич, как человек светский, безусловно, предпочел бы, чтобы по отношению к монаршей особе было проявлено больше деликатности. Вполголоса, словно кто-то мог их слышать, он ответил, что, насколько ему известно, ничего особенного за молодым королем не числится. Ну, были интрижки, различные любовные истории, но ничего особенного, ровным счетом ничего, понимаете?

– Само собой, наш резидент изучил все материалы о короле и мадемуазель Рейнлейн, и если бы что-то было, то уж наши дипломаты…

Ну да. Они бы использовали имеющиеся козыри, и никто не вызывал бы в кабинет военного министра с просьбой о помощи баронессу Корф.

– Так вы согласны, сударыня? До Любляны от нас нет прямого поезда, но «Северный экспресс», который идет в Париж, позволит вам проделать большую часть пути с комфортом. В Варшаве вы пересядете на поезд до Вены, а оттуда – на люблянский.

Таким образом, ехать придется с двумя пересадками, да еще через недружественную Вену. Не будь пересадок, не исключено, что военному министру удалось бы уломать баронессу Корф; однако судьбы стран, как известно, нередко решают самые незначительные обстоятельства, и Амалия решила, что пора ставить точку в этом затянувшемся разговоре.

– Мне очень жаль, Алексей Николаевич, – сказала она, улыбнувшись самой светской, самой любезной из своих улыбок, – но я не могу согласиться на предлагаемую мне миссию. В данных условиях я не вижу ни одного способа добиться того, чего вы хотите, и считаю трату государственных средств и своего времени совершенно бесполезными. – Пораженный министр открыл рот, чтобы возразить, но Амалия уже поднялась с места. – Если вас интересует мое мнение, найдите в кордебалете Большого театра балерину поизворотливее, чем эта Рейнлейн, и пошлите ее в Любляну с нашим агентом. Возможно, так вам удастся убедить короля сделать то, чего так хочет наше правительство. Есть, впрочем, и другой способ: найти среди ближайших наследников короля того, кто считает, что интересы Иллирийского королевства совпадают с интересами Российской империи, и расчистить ему дорогу к трону.

– Амалия Константиновна! – К. едва не задохнулся от негодования. – Прошу вас, мы ведь не какие-то террористы, чтобы действовать подобным образом! Особа монарха для нас священна, и мы никогда…

Увы, но приходится признать, что К. был совершенно прав: век девятнадцатый еще не утратил уважения к человеческой жизни и особенно – к жизни правителя, будь он хоть сто раз врагом. Наполеон не пытался убить своего соперника, французского короля в изгнании, а англичане, в свою очередь, всего лишь сослали Наполеона. А ведь происходи эти события в наши дни, с опальным императором наверняка расправились бы без суда и следствия, да еще не забыли бы упомянуть о том, что это было сделано исключительно ради торжества демократии и мира во всем мире.

– В таком случае, – сказала Амалия, – остается только ждать, когда мадемуазель Рейнлейн наскучит иллирийскому королю. Всего доброго, милостивый государь.

И, ослепительно улыбнувшись на прощание, она удалилась, а изумленный министр стоял и смотрел ей вслед.

Глава 2 Пожелание удачи

Пока Амалия Константиновна едет в карете домой, откроем читателю одну маленькую тайну. Дело в том, что, сам того не подозревая, военный министр попал в точку, предположив, что резкие выпады баронессы Корф были вызваны ее меланхолическим настроем. А если говорить начистоту, то Амалия уже несколько дней пребывала в самом скверном расположении духа.

Причиной этого было известие, напечатанное в одной из газет, о том, что княжна Мария Орлова вышла замуж в Москве за некоего господина. Оба счастливых молодожена были Амалии хорошо знакомы. С Марией или, как ее называли по-домашнему, Мусей Амалия дружила много лет[192]. В юности у княжны случился неудачный роман с Верещагиным, журналистом, который подавал большие надежды, но, увы, абсолютно был ей не пара. Ловкий господин Верещагин быстро утешился, найдя богатую невесту из купеческого сословия. На ее деньги он основал ряд процветающих изданий, после чего и думать забыл о бедной Мусе.

Эта история испортила ей жизнь, а сплетни, исказившие все случившееся, привели к тому, что княжна долгое время не могла выйти замуж. И вот наконец знаменательное событие свершилось, но о нем Амалию – как-никак ближайшую подругу – даже не поставили в известность. А все потому, что жених княжны тоже был другом Амалии. И даже более чем другом.

Словом, в одно далеко не прекрасное утро Амалия открыла газету и увидела, что ее любовник обвенчался с ее же подругой. Моя героиня перечитала заметку дважды, чтобы уяснить ее смысл, после чего отложила газету (хотя очень хотела просто ее отшвырнуть) и допила кофе, не чувствуя его вкуса.

Ее душила злоба – тот сорт раздражения, самый опасный, который рождается из уязвленного самолюбия и ощущения, что тебя провели, хотя ты ничем этого не заслужил. Тотчас же Амалия вспомнила разные мелкие детали, смущение Муси, которой при ней как-то принесли запечатанное письмо, то, что княжна Орлова без всякого повода послала ей в последнее время несколько дорогих подарков, и ее настроение разом ухудшилось. Получалось, что ее обманули самым обидным, недостойным способом, предали, выражаясь языком великосветских романов, и это было едва ли не оскорбительнее всего.

Напрасно она призывала на помощь все свое самообладание, напрасно напоминала себе, что не придавала связи с будущим мужем Муси (а, щучья холера!) особого значения и не собиралась за него замуж, даже когда он делал ей предложение, а делал он это несколько раз. И ей впервые пришло в голову, что для него, человека также самолюбивого, неоднократные отказы были крайне обидны, и весьма возможно, что Муся, которая была в курсе их отношений, вольно или невольно могла сыграть на этом. Однако вообще вся эта история – свадьба втайне от всех, извещение в газете, поразившее как гром среди ясного неба – выглядела настолько пошлой, настолько унизительной, что совершенно выбила Амалию из колеи. К тому же вскоре ее навестил бывший муж, барон Корф. Поглядев на его лицо, Амалия подумала, что сейчас он начнет выражать ей соболезнования – ведь в свое время Амалия тоже ушла от него, и теперь, можно сказать, барон был отомщен с лихвой. Однако Александр Корф был слишком благородным человеком, чтобы унижаться до столь мелочного сведения счетов, к тому же он пришел к бывшей жене совсем по другому делу.

– Миша влюбился, – сказал он.

Миша был их общим сыном, которому уже сравнялось 17 лет. Он учился в Пажеском корпусе, и его ждала блестящая карьера, которая, бог весть отчего, не устраивала Амалию. К тому же она заметила, что в последнее время сын начинает от нее отдаляться, все больше переходя под влияние своих великосветских друзей, и ей это не нравилось. И вот словно для того, чтобы оправдать ее опасения, бывший муж рассказал ей, что их сын влюбился в какую-то балерину, и, кажется, дело зашло настолько далеко, что он хочет на ней жениться.

– Очень мило, – сказала Амалия придушенным голосом. В предыдущей главе мы уже упоминали, кем в то время считались балерины. – И как вы предлагаете исправить положение?

Барон поморщился и сказал, что, очевидно, Мишу придется женить на ком-нибудь другом. Тут Амалия вспомнила, что ей уже 36 лет, что, если сын женится, она, вполне вероятно, станет бабушкой, и испытала ужас от одной этой мысли.

Итак, сына придется образумить, и если у него появятся дети… И еще Мусина свадьба, черт бы их всех побрал!

Амалия чувствовала внутренний бунт и ни с кем не могла поделиться. Жизнь упорно навязывала ей роли, к которым она оказалась не готова. Тут тебе разом и обманутая женщина (да-да, обманутая!), и без пяти минут бабушка, и 36 лет за плечами… Но она не чувствует этих лет, она на них не выглядит, и на улице весна, и сердцу хочется любви и надежды, а тут – на тебе! – сын творит одни глупости, газетное извещение глумится над ней каждой своей буквой, и еще эта записка от военного министра с птичьей фамилией…

Амалия сказала мужу, что всецело полагается на его благоразумие, пообещала поговорить с Мишей, прекрасно зная, что никакие доводы на юного и влюбленного человека не подействуют, и отправила министру ответ, что готова быть у него завтра, чтобы обсудить то, что его интересует.

Она надеялась, что работа, которая уже столько раз ее спасала, и на этот раз отвлечет от тяжелых и – будем откровенны – совершенно бесполезных мыслей. Потому что можно делать все что угодно – рыдать, ломать руки, бить дорогой фарфор и посылать небу горькие жалобы – ничего это не изменит. Двое людей, которым она доверяла, сочли возможным обойтись с ней так, как обошлись. Теперь надо было с наименьшими потерями пережить это неприятное испытание и идти дальше, и благополучно дождаться момента, когда столкнешься с предателями на улице лицом к лицу и искренне удивишься про себя: «Боже! И что это я тогда так переживала?» Или, как говорила ее матушка Аделаида Станиславовна: «Ни один человек на свете не стоит твоей слезы, если не умеет тебя ценить».

Итак, Амалия приехала в условленное время к военному министру, однако дело, которое он предложил, ее разочаровало. Прежде она действовала в основном в Западной Европе, а в балканских государствах у нее не было никакой точки опоры, чтобы выполнить данную миссию. Кроме того, Иллирийское королевство уже долгое время не доставляло Европе ничего, кроме головной боли. При Наполеоне разнородные провинции были объединены и выделены в отдельное государство. После падения императора к власти пришел король Христиан Первый, который сумел последовательно отбить нападения австрийцев и сербов и сохранить единство страны, – правда, не обошлось без утраты части территории, которую все же пришлось уступить противникам. Однако в Иллирии проживало слишком много народностей, в стране не было религиозного единства, что постоянно приводило к внутренним конфликтам, которыми пытались воспользоваться враги извне. Католики враждовали с православными и мусульманами, хорваты – с сербами, словенцами и итальянцами, жители гор презирали жителей побережья, которые платили им той же монетой. По уровню развития страна никак не могла считаться передовой, а тут еще интеллигенция, как всегда, полная самых благих намерений и, как всегда, не имеющая понятия, как их осуществить. И когда к власти пришел слабохарактерный Христиан Третий (это было уже в шестидесятые годы), ситуация стала критической. Первые короли прекрасно осознавали, что в такой стране, как Иллирия, власть может быть только самодержавной, и не допускали никаких покушений на нее. При последнем Христиане начались волнения: народ требовал создать парламент, утвердить конституцию, отменить цензуру, дать свободу политзаключенным и осуществить много других вещей, которые непременно должны были привести к иллирийскому золотому веку. Король пытался лавировать, но влияние твердолобой и упрямой королевы Фредерики, его супруги, оказалось сильнее, а манера поведения государыни, больше подходящая супруге неограниченного монарха образца XVII века, окончательно испортила отношения между королем и даже теми министрами, которые предлагали обойтись внешними уступками, ничего не меняя по существу. В конце концов, все завершилось банальным мятежом, в ходе которого войска позволили восставшему народу действовать как ему заблагорассудится. Вместе с мужем и маленьким сыном Фредерика бежала в Дубровник, где еще оставались верные короне части.

Последовала длительная, мучительная осада города мятежными войсками, которую известный монархист поэт Брегович описал в своих знаменитых стихах, и в итоге королю с семьей пришлось бежать в Париж. Там он наконец-то почувствовал себя человеком и с усердием принялся прожигать жизнь, не обращая более внимания на жену, которая порядком ему наскучила[193]. В Иллирии тем временем был создан парламент, а дальше началась вечная история лебедя, рака и щуки, которые пытаются тащить государственный воз и только топчутся на месте. Впрочем, главный смысл этой басни обычно никто не замечает – ведь ни лебедь, ни щука, ни рак тягловыми животными не являются в принципе, и доверять им везти что бы то ни было совершенно бессмысленно.

Пока депутаты произносили речи и рьяно обличали друг друга во всех смертных грехах, на границах активизировалась Австрия, да и Сербия была не прочь заявить свои права на часть иллирийских территорий. Видя, что страну могут просто-напросто разорвать на части, правящие верхи испугались и решили хотя бы для виду вернуться к монархии, чтобы договориться с соседями. Христиан к тому времени уже отрекся от престола, а его больной сын не мог претендовать на трон, что более чем устраивало членов парламента, которые отлично понимали, что ненавистная Фредерика играла бы при малолетнем короле роль регентши и прежде всего принялась бы сводить старые счеты. После длительных консультаций с лидерами европейских держав было решено предложить корону Владиславу, двоюродному брату Христиана. Он числился на хорошем счету у Австрии, был женат на немецкой принцессе и сумел расположить к себе Россию. Кроме того, было известно, что Владислав – человек уравновешенный, спокойный и чуждый каких бы то ни было крайностям. Предполагалось, что он не станет мешать депутатам править и в то же время прекрасно будет представлять страну на международной арене. К тому же все знали, что он терпеть не может бывшую королеву, а значит, не допустит ее влияния на государственные дела.

Владислав прибыл в страну, принес присягу народу и парламенту, распорядился отремонтировать и обновить королевские дворцы в Любляне и Дубровнике, которые из нелюбви к предыдущим монархам толпа разграбила подчистую, и стал завоевывать сердца своих подданных. Попутно он незаметно, но последовательно снижал роль парламента, раздавал щедрые награды друзьям и особенно тем, кто все еще смотрел на него косо, и на одном из обедов публично заявил, что сам он вообще-то республиканец, просто король по профессии. В прошлом он получил прекрасное образование и по приезде едва ли не первым делом пожертвовал Люблянскому университету библиотеку, собранную предыдущими королями, точнее, то, что от нее осталось. Он всегда был учтив и любезен, отличался красноречием, но при этом не утомлял слушателей и, когда того требовала ситуация, не лез за словом в карман. Некоторые министры, впрочем, утверждали, что он особенно любезен тогда, когда отправляет человека в отставку или же выставляет его за дверь, выжав все, что ему было нужно. Когда в Любляне поймали карикатуриста, который в подпольной газете изобразил худощавого, сутулого короля в особенно неприглядном виде, монарх распорядился пригласить его во дворец и угостил первоклассным обедом, заметив при этом:

– Полагаю, что вам будет проще рисовать меня с натуры… Милан! Бумагу и карандаши господину художнику, пожалуйста.

Само собой, что после спаржи и рябчиков а-ля рюсс рисовать карикатуры на короля было как-то неудобно, но художник все же попытался не ударить в грязь лицом.

– Очень, очень мило, – снисходительно одобрил король, глядя на рисунок, на котором был изображен в виде вопросительного знака. – Вы не против, если я приберегу ваше творение для люблянского королевского музея, маэстро?

Маэстро только молча поклонился; он был вовсе не глуп и понимал, что все козыри на руках у его собеседника. Конечно, слова «поборник свободы печати» звучат гордо, но одно дело – когда тебя за это притесняют, бросают в грязную, зловонную камеру и ты выглядишь героем, и совсем другое – когда тебя хвалят, угощают обедом во дворце и дают деньги, на которые можно безбедно прожить несколько лет.

Подобным образом король прибрал к рукам всех недовольных, точнее, тех из них, которые имели хоть какой-то вес. Он отлично знал, что человек, как и цветок, раскрывается при хорошем обращении, а любой сорняк всегда можно вырвать с корнем, было бы желание. Между кнутом и пряником Владислав всегда выбирал второе, и его обходительность, его харизма, его умение разговаривать с каждым на его языке были таковы, что он умело обводил вокруг пальца любого человека для достижения своих целей. Он не мог справиться только с упертыми монархистами, сторонниками Фредерики, которые считали, что он захватил престол, принадлежащий по праву ее мужу, и с непримиримыми республиканцами, для которых любой монарх был узурпатором по определению. Впрочем, даже республиканцы, видя, как он правит, начинали колебаться. Он непреклонно защищал права своей страны, не позволял себе никакой жестокости, был прост в личном обращении – хотя, разумеется, монаршая простота всегда обманчива – и в повседневной жизни одевался непримечательно, что импонировало его подданным, большинство из которых не было избаловано роскошью. О том, что внешне скромный монарх не забывал откладывать крупные суммы в заграничных банках – он был умен и отлично помнил судьбу своих изгнанных предшественников, – само собой, мало кто знал. Практически никто не догадывался, что несколько министров попеременно выполняют роли, требующие жесткости, а то и жестокости. Так было при подавлении мятежа, инспирированного австрийцами, когда были убиты тысячи людей, а король, разумеется, в это время хворал и не знал, какой приказ отдал его слуга. Едва король выздоровел (чудесным образом это совпало с полным подавлением мятежа и уничтожением без суда всех австрийских агентов в регионе), он, конечно, страшно разгневался и выгнал министра, заявив, что не потерпит никакого кровопролития в своей стране.

– Наших подданных надо беречь, все они дороги нашему сердцу! Что касается восставших, то они получат амнистию при условии, что более не примутся за старое.

Газеты на все лады восхваляли человеколюбие короля, умалчивая о том, что амнистировать, по сути, было некого: старый генерал Розен, когда-то служивший Христиану, а потом перешедший к Владиславу, прошелся по восставшим землям огнем и мечом, не щадя никого.

Прямым следствием инспирированного австрийцами мятежа стало то, что Владислав задумался о более прочном союзе с Россией. До сих пор его позиция сводилась к строгому нейтралитету, но, имея под боком такого монстра, как Австро-Венгрия, стоило позаботиться о будущем, чтобы не быть съеденным. Именно в это время был заключен секретный договор с Россией, а потом… Потом хитрого старого лиса настигла безжалостная судьба.

Владислав, всегда притворно болевший, когда нужно было принимать трудное или непопулярное решение, заболел по-настоящему. Врачи диагностировали рак. Умирал король долго и мучительно, но ему, наверное, не было безразлично, что, узнав о его болезни, жители королевства – хорваты, сербы, словенцы, итальянцы, горцы, горожане, крестьяне, католики, православные, мусульмане, протестанты – стали молиться за его здоровье, посылать знахарей и целителей, писать трогательные малограмотные письма и приносить многочисленные амулеты, которые были призваны его исцелить. Но Владислав, даже умирая, оставался реалистом: он понимал, что обречен, что амулеты и знахари не помогут, и все же улыбался из последних сил всякому, кого допускали к его постели, и по-прежнему был любезен, прост и ласков в обращении. В последние дни, когда боли сделались особенно невыносимыми и врачи без перерыва давали больному морфий, он почти все время находился в забытьи, но перед смертью ненадолго пришел в себя. Жена, все это время сидевшая у его постели, встрепенулась и послала адъютанта полковника Войкевича за наследником. Ей казалось, что умирающий силится сказать что-то, и она полагала, что это может быть нечто очень важное.

– Николай… – прошептал король, сжимая ее руку.

Она похолодела, думая, что он говорит об их младшем сыне, который по недосмотру прислуги утонул в детстве. Но затем она разобрала:

– Царь… Павлович…

Она поняла, что он имеет в виду русского императора, который давно умер, и мучительно пыталась понять, что имеет в виду муж. Между ними всегда были очень теплые отношения, и она знала – он никогда не изменял ей, хотя у него была масса возможностей, особенно когда он стал королем. Вошли полковник Войкевич с бледным, растерянным наследником, и стали возле изголовья.

– Сказал… сказал… – бормотал король, водя рукой по одеялу. – Помнишь?

Войкевич, который много занимался самообразованием, любил читать историческую литературу и отлично знал историю стран Европы, догадался первым.

– «Держи все»? Это было последнее напутствие царя наследнику, – объяснил он.

По лицу умирающего скользнуло нечто вроде улыбки облегчения.

– Держи… держи все… – прохрипел он, обращаясь к сыну. – Не дай им… Не дай погубить страну.

Королева тихо плакала. Через несколько минут началась агония, и ближе к вечеру король Владислав скончался.

На его похороны пришло столько народу, что не только кафедральный собор Любляны, но и площадь перед ним, и прилегающие улицы были заполнены людьми. Они ехали из Дубровника, из Сплита, из далеких деревень, спускались с гор, чтобы хоть краем глаза увидеть, как проводят в последний путь человека, который объединил страну и навел в ней порядок. И совершенно искренне, бескорыстно приехали немногие уцелевшие участники недавнего мятежа, раскаивающиеся в том, что причинили любимому государю такое горе своим ослушанием. И Петр Петрович Оленин, русский резидент, который находился внутри собора, думал о том, что этот крайне хитрый и дальновидный человек, о котором до его правления мало кто слышал, сумел всех провести. Его выбирали как послушное орудие, а он оказался и с волей, и с характером – достаточными, чтобы управлять такой сложной страной, как Иллирия.

Однако прошло совсем немного времени, и выяснилось, что его наследник, король Стефан Первый, сделан из совсем иного теста: он пошел не в отца, а в дядю, никчемного Христиана. Он любил удовольствия и явно не собирался ни в чем себе отказывать. Его отец выше всего ставил государственные дела; сын предпочитал себя и свои желания. Первыми почувствовали ослабление власти воинственные соседи – Австро-Венгрия, Италия и Сербия, затем зашевелились внутренние неприятели – республиканцы и сторонники Фредерики. Но если последние составляли безусловное и, скажем так, архаическое меньшинство, то республиканское движение, питаясь непопулярностью нового режима, крепло день ото дня. Почуяв опасность, Стефан поторопился принять меры, разогнал парламент, нескольких вожаков партии выдворил из страны, а кого-то бросил в казематы. Сразу же одно за другим последовали два покушения, которые при предыдущем короле казались делом немыслимым. Во Владислава однажды стрелял какой-то студент, но у старого короля был такой авторитет, что набежавшая толпа просто растерзала стрелявшего, после чего все попытки прекратились. Что же касается Стефана, то после покушений он удвоил охрану и стал обходиться с республиканцами еще круче, чем прежде. Как и все недалекие люди, он предпочитал простые решения, и ему представлялось, что отец давал республиканцам слишком много воли, а теперь настала пора закрутить гайки. Но, занятый своими политическими противниками, он не заметил, как двор мало-помалу стал превращаться в арену борьбы партий. Одни интриговали в пользу Австро-Венгрии, другие – в пользу Италии, третьи защищали интересы России. Проитальянская партия была особенно сильна среди выходцев из области Далмация, к которой относился и Дубровник. Эти края долгое время принадлежали Венеции, и здесь до сих пор проживала масса людей со звучными итальянскими фамилиями. Поэтому, когда русское правительство нацелилось на Дубровник, чтобы разместить там базу военно-морского флота, «итальянцы» возмутились, а их лидер, сенатор граф Верчелли, недвусмысленно дал понять королю, что опасается бунта и полного отделения Дубровника от страны. Так как город имел большое стратегическое и торговое значение, этого нельзя было допустить, а значит, русским надо было дать от ворот поворот. Однако пока король Стефан всячески оттягивал подписание соглашения с русскими, Австро-Венгрия воспользовалась ситуацией и предложила, чтобы в Дубровнике стояли ее корабли, а это было все равно, что пригласить удава в гости к беззаботной семье белых мышек. Стефан понял, что ему не от кого ждать помощи, и решил, что в Дубровник он вообще никого не пустит. Некоторое облегчение принес союз с Сербией, заключенный при посредничестве России, когда две недолюбливающие друг друга страны поклялись друг другу в мире и согласии. Однако Стефан отлично понимал, что на сербов тоже нельзя полагаться, потому что они ищут выход к морю и при случае будут не прочь оттяпать кусок иллирийского побережья. Словом, жизнь короля оказалась такой хлопотной, что скрасить ее смогла только мадемуазель Рейнлейн. У нее были большие глаза, очаровательные ножки и она совершенно бесподобно крутила фуэте. А если она выслушивала жалобы короля на то, как ему тяжело с этим чертовым Дубровником, который решительно все мечтают у него отобрать, то исключительно по доброте душевной. Это, разумеется, никак не было связано с тем, что австрийский резидент Кислинг всегда первым оказывался осведомлен о шагах, которые предпринимали Россия, Сербия или Италия при иллирийском дворе.

Еще раз перебрав в уме все обстоятельства дела, Амалия почувствовала облегчение от того, что у нее хватило духу отказаться. Иначе ей пришлось бы иметь дело не только с королем и его пассией, но и интриговать против графа Верчелли, который демонстративно никогда не говорил иначе, чем по-итальянски; воевать с кузеном короля Михаилом, который представлял интересы кайзера и остерегаться генерала Ракитича, вокруг которого группировались австрийские ставленники. А еще были республиканцы, и сторонники Сербии, и группа Фредерики, и еще невесть кто.

Плохо, впрочем, было то, что она оставалась без работы, а это значило, что неприятные мысли нахлынут с новой силой. И они, действительно, так досадили Амалии, что она полночи проворочалась без сна.

Наутро мать за завтраком, поглядев на усталое, бледное лицо дочери, как бы невзначай завела речь о том, что княгиня Белозерская устраивает бал и Амалия уже давно обещала туда поехать. Баронесса Корф в принципе не любила ни балы, ни охоты, ни скачки; все это представлялось ей обременительным, скучным времяпрепровождением. Но теперь, когда ей было нечем заняться, она подумала, что бал, быть может, ее развлечет.

Для вечера она выбрала шелковое платье от Дусе[194] на сиреневом чехле с крупными нашитыми бусинами, изображающими гроздья винограда, и легким шарфом лилового цвета, являющимся частью платья и слегка прикрывающим плечи. Украшения – парюра[195] с аметистами и бриллиантами, а еще веер, расписанный самим Лелуаром[196], с прекрасными дамами в париках по моде XVIII века.

Очаровательная баронесса Корф, которая выигрышно смотрелась в любом наряде, в этом платье была просто неотразима, и на мгновение она забыла и изменника, и лучшую – когда-то – подругу, оказавшуюся банальной змеей. По пути к Белозерской, на одном из перекрестков, карета попала в затор. Лошади фыркали и нетерпеливо топтались на месте, кучера перекликались, обсуждая причины неожиданного скопления экипажей. Оказалось, где-то впереди перевернулась тяжело груженая телега, которой правил пьяный возница.

Амалия сидела в карете, обмахиваясь веером, потом повернула голову и посмотрела в окошко, но ничего в нем не увидела, так как ее внимание привлекло собственное отражение в стекле. На нее смотрела тридцатишестилетняя женщина с тоскующими глазами, в которых было написано, что ее бросили, она осталась одна и ее никто не любит. Может быть, поэтому она сегодня нарядилась так ярко, чтобы ее кто-нибудь заметил и увел с этого скучного бала у старой сплетницы, где даже мороженое пропахло пылью.

Амалия похолодела. Работа в особой службе приучила ее мыслить на много ходов вперед, и теперь она словно воочию видела, как поднимается по огромной лестнице княжеского особняка, ослепительно одинокая, здоровается с хозяйкой. Та произнесет несколько любезных слов, а потом будет за глаза перемывать ей косточки и говорить – конечно же, о нем и о Мусе, и о том, как они счастливы теперь, и как должно быть скверно баронессе Корф, гордячке, которая привыкла вечно побеждать. И наверняка Белозерская добавит, что это, в конце концов, справедливо, что удача и так слишком долго была благосклонна к этой особе, а теперь настало время расплаты. И своей подруге княгиня скажет что-нибудь вроде:

– Посмотрите, милочка, она сидит в углу одна и к ней никто не подходит!

При мысли о том, что ее личное поражение окажется предметом пересудов этих дураков, у Амалии потемнело в глазах. Она постучала в стенку кареты и велела кучеру разворачиваться.

– Как же так, сударыня? Ведь это единственная дорога к особняку!

– Довольно, – проговорила Амалия. – Я никуда не еду. Возвращаемся домой.

Кучер, который за время службы у своей госпожи привык ничему не удивляться, пообещал, что попытается выбраться из затора как можно скорее, и Амалия откинулась на спинку сиденья, нервно обмахиваясь веером. Мысли ее текли однообразным, грустным потоком, и она вдруг поняла, что, как бы ей ни хотелось, в Петербурге она никуда от них не спрячется. Ее ранили, ранили очень больно, в самое сердце, а раз так… раз так, лекарство могло быть только одно. Когда она подняла голову, карета как раз проезжала мимо военного министерства.

– Степан, стой!

Конечно, она могла просто сесть на «Северный экспресс», как уже делала не один раз, и уехать в Париж. Но она знала Мусю и понимала, что та вполне может отправиться со своим новоиспеченным мужем в свадебное путешествие в столицу Франции, а Амалия намеревалась во что бы то ни стало не допускать встречи с ними.

По крайней мере, в ближайшее время, пока все не уляжется. И она, как это нередко бывало, почувствовала досаду от того, что разум бессилен справиться с некоторыми чувствами.

– Алексей Николаевич у себя? – спросила она у дежурного адъютанта, войдя в приемную.

У К. была привычка засиживаться в министерстве допоздна, хотя никто не мог сказать с уверенностью, было ли это следствие подлинного служебного рвения или он просто делал вид, что загружен работой до чрезвычайности. Он с изумлением привстал с места, когда к нему вошла баронесса в вечернем платье, с легким шарфом на плечах, оттеняющим белизну ее кожи. Бриллианты сверкали и переливались на ее шее, запястьях и в завитках белокурых волос, глаза горели каким-то необычным, холодным огнем.

– Чем обязан, сударыня… – он запнулся, не зная, как объяснить этот неожиданный визит.

– Просто я успела передумать, – бросила Амалия. – По поводу Иллирии. Если, конечно, не передумали вы.

Министр медленно опустился обратно в кресло. Он не понимал, что нашло на баронессу Корф, но нельзя сказать, что ситуация его не устраивала.

– То есть вы готовы ехать в Любляну?

– Завтра же, если вам будет угодно. Мне нужны деньги на расходы и копии донесений нашего резидента. Я должна представлять себе, с кем мне придется иметь дело.

К. кивнул.

– Я немедленно распоряжусь, чтобы вам все доставили. Ближайший экспресс отходит завтра вечером. Что-нибудь еще?

– Да, Алексей Николаевич. Пожелайте мне удачи. Представляется, что в этом деле она очень понадобится!

Глава 3 Адъютант его величества

Едва Петр Петрович Оленин открыл утром глаза, он сразу же вспомнил, кого он должен сегодня встретить на вокзале.

Итак, в Любляну приезжает баронесса Корф, о которой он в свое время слышал столько любопытных вещей. Говорили между прочим, что она будто бы предотвратила в одиночку большую войну[197], но Петр Петрович был склонен считать, что если какой-либо войне суждено начаться, то ее не в состоянии отменить никакая земная сила. По натуре Петр Петрович был фаталистом, больше всех живых существ любил своего кота Ваську и раз в неделю отправлял курьером в Петербург подробнейшие донесения обо всем, что творилось при иллирийском дворе. Некоторое время назад он первым уловил неблагоприятные для России признаки и дал понять начальству, что подписание соглашения насчет Дубровника рискует затянуться до Страшного суда. Сначала Петра Петровича, как водится, пожурили за паникерство, а потом, получив из дюжины дополнительных источников те же сведения, встревожились. В Любляну приехал опытный дипломат граф Ламсдорф и попробовал найти подходы к королю Стефану. Ламсдорф беседовал с ним и доверительно, и по-отечески, ссылался на союзный договор, на священную обязанность славян дружить между собою и так далее. Стефан, который имел в роду дюжину немцев, столько же австрийцев, чуть меньше французов и итальянцев, но ни одного славянина, произнес в ответ прочувствованную речь и прослезился, но соглашения не подписал. Ламсдорф не отступал и пробовал убедить его и так и эдак, но ничего не добился и уехал восвояси с неприятным ощущением от проваленной миссии, которая может ой как аукнуться Российской империи. И вот теперь в качестве последнего средства из Петербурга посылают баронессу Корф, вероятно, рассчитывая на то, что женщине будет легче растопить сердце монарха.

«Ну, Рейнлейн вряд ли это допустит», – усмехнулся про себя Петр Петрович и отправился кормить кота.

Поезд баронессы должен был прибыть на вокзал в полдень, но, отлично зная особенности балканского транспорта, Петр Петрович явился в половине первого. Его расчеты полностью оправдались: поезд Вена – Любляна, как всегда, опаздывал.

Петр Петрович прогулялся по перрону, возле которого росли роскошные вишневые деревья, в эту пору находящиеся в самом цвету. Однако не поэтическая красота цветущих белых вишен занимала в эти мгновения российского резидента, а мысль о том, что именно может предпринять неведомая ему баронесса Корф, чтобы добиться своего. Зная обстановку при дворе, он не сомневался, что Дубровник для России потерян окончательно, и хорошо, если удастся не допустить там присутствия австрийского флота, который способен создать большие проблемы нашим союзникам в Адриатике.

Вдали сипло свистнул локомотив и медленно– медленно, словно украдкой, стал подходить к станции. Носильщики оживились, подтянулись немногие встречающие. Поезд пропыхтел вдоль единственной платформы вокзала и остановился.

– Любляна! Любляна, конечная!

Петр Петрович приподнялся на цыпочки и тут только вспомнил, что у него нет фотографии баронессы Корф, есть только словесное описание: красивая блондинка за 30. Как сообщили ему из Петербурга в недопустимо легкомысленном стиле, «мимо, Петр Петрович, вы точно не пройдете».

«Ох столичные остряки!» – вздохнул про себя Оленин и завертел головой, высматривая ту самую блондинку.

Из вагона первого класса вышла брюнетка лет 30 с собачкой. На взгляд Петра Петровича, собачка была куда симпатичнее хозяйки. Впрочем, в данный момент брюнетки его вовсе не интересовали.

Из другого вагона показалась миловидная блондинка, и лет ей было как раз около 30. Петр Петрович двинулся было к ней, но в этот момент из вагона вышел муж блондинки, который нес на руках ребенка и о чем-то оживленно переговаривался со своей женой.

«Не то».

Из вагонов спускались военные, какие-то мужчины в цилиндрах, горничная со стертым невыразительным лицом и обширная старуха с тремя подбородками, плавно переходящими в бюст. Петр Петрович поглядел на нее и подумал, что старуха наверняка была когда-то молода и, может быть, даже нравилась кому-то. Однако сейчас не время было размышлять об этом, тем более что баронессы Амалии Корф не было видно.

Тут он завидел за спиной старухи даму в вуалетке с мушками, которая как раз готовилась спуститься на низкий перрон. Дама определенно была блондинкой – он видел завитки светлых волос, выглядывавшие из-под шляпки, – но было не похоже, что ей больше 30 лет. На всякий случай Петр Петрович приблизился, но тут из-за его спины выскочил высокий военный и галантно подал даме руку, помогая спуститься. Незнакомка поблагодарила его улыбкой и трепетом длинных ресниц.

– Merci, monsieur[198].

Военный учтиво поклонился, и, когда он повернулся, Петр Петрович признал его. Это был Милорад Войкевич, адъютант короля Стефана, и чутье подсказало Оленину, что адъютант никак не мог по случайному совпадению оказаться на этом перроне одновременно с ним, да еще подавать руку незнакомой даме.

Поспешно приблизившись, Петр Петрович чуть резче, чем ему хотелось бы, спросил:

– Баронесса Корф?

Незнакомка подняла вуалетку, и на Оленина поглядели загадочные карие глаза, в которых трепетали золотистые искорки.

– Именно так, сударь. А вы – Петр Петрович Оленин?

Чувствуя неловкость, он поклонился. Амалия перевела взгляд на статного черноволосого Войкевича, и Оленин понял: она тоже догадалась, что полковник прибыл сюда не просто так и руку подал ей не из обычной вежливости, а с некой задней мыслью.

– Петр Петрович, – на довольно чистом русском сказал Войкевич, – как вы вовремя! Надеюсь, вы представите меня вашей знакомой? – И он устремил на Амалию пылающие то ли притворным, то ли настоящим восхищением черные глаза.

Оленин понял, что его переиграли, и напустил на себя небрежный вид, словно все происходящее было в порядке вещей.

– Амалия Константиновна, это полковник Войкевич, адъютант его величества… Баронесса Амалия Корф.

– Счастлив познакомиться с вами, сударыня, – сказал полковник, кланяясь. И, хотя Амалия была в перчатках, взял ее руку и поцеловал чуть выше запястья[199].

– Какое совпадение, что вы оказались здесь, – продолжал Оленин. Происходящее невольно начало его забавлять.

– О, – не моргнув глазом отозвался Войкевич, – я просто встречал старого товарища. Он должен был приехать с этим поездом, но я что-то его не вижу.

Он стоял, высокий, очень худой, с тонкой талией и выбритым до синевы лицом, и победно улыбался краями губ, наслаждаясь каждым нюансом этой маленькой сценки. Бритье в армии ввел в моду Стефан, который никогда не мог похвастаться густой растительностью на лице и чисто брился в то время, когда еще при жизни отца состоял в полку. Черные глубоко посаженные глаза и черные волосы делали Войкевича похожим на турка, но кожа у него была светлая, почти не загоревшая на солнце. Его нельзя было назвать красавцем, но таково свойство военной формы, что она любого мужчину делает более видным, чем он есть на самом деле. Разговаривая с Олениным, полковник нет-нет да поглядывал на Амалию, которая, судя по всему, его очень занимала. «Интересно, что он знает о ее миссии?» – с беспокойством подумал Петр Петрович. Но, поглядев в лицо Войкевичу, понял, что тому уже все известно и он нарочно явился к поезду, чтобы встретить незваную гостью и доложить королю, что за особа эта Амалия Корф, которую к нему подсылают русские.

– Петр Петрович, – уронила Амалия, – мне нужен носильщик.

Она до сих пор не сказала адъютанту ничего, кроме слов благодарности на французском, и вообще никак не подала вида, что придает его присутствию хоть какое-то значение, и мысленно наблюдательный Петр Петрович отметил это. Однако Войкевич, казалось, этого не замечал.

– Позвольте я отнесу ваши вещи, государыня, – предложил он.

Амалию, должно быть, позабавило, что он спутал слово «сударыня» со словом «государыня», потому что она улыбнулась.

– Если вам так угодно, полковник…

– Уверен, Милораду не впервой это делать, – добродушно вставил Петр Петрович.

Войкевич быстро обернулся, его глаза угрожающе вспыхнули. Ни для кого при дворе не было секретом, что отец адъютанта был простым слугой, а дед – вообще пастухом. Нет сомнений, что Милорада ждала та же участь, однако отец Стефана, считавший, что у детей свои права, сквозь пальцы смотрел на то, как его сын с увлечением играет с сыном обычного слуги. Когда Стефан начал заниматься с учителями, выяснилось, что он слишком ленив. Чтобы его подстегнуть, Владислав велел учить вместе с ним и Милорада, тайком пообещав последнему награду за каждую хорошую оценку. Поначалу мальчику приходилось нелегко – он не знал даже грамоты, не то что начатков латыни, – но врожденное упорство, а может быть, и обещания Владислава сделали свое дело. Вскоре он уверенно склонял слово rosa[200], а через несколько лет уже прочитал Цезаря в оригинале и далеко обошел товарища своих детских игр по математике. У него был пытливый, любознательный ум, он много читал и хватался за любую книгу, которую мог достать. Мать Стефана, поначалу невзлюбившая сына лакея, вскоре признала, что он достоин большего, чем быть простым слугой, и, когда умерли его родители, взяла его в свою семью. Он был закадычным другом Стефана и сохранил свое положение даже тогда, когда тот из дальнего родственника опального монарха внезапно превратился в наследника престола Иллирийского королевства. Оба, и Стефан, и Милорад, по настоянию Владислава отправились служить в гвардии, а вскоре король присвоил Войкевичу чин капитана. По восшествии на престол Стефан произвел его в полковники и дал ему звание личного адъютанта. Такая благосклонность к сыну слуги шокировала местных аристократов, но после того, как адъютант на дуэли убил двоих молодых людей, которые посмели его задеть, все сочли за благо прикусить языки. Оскорблять этого человека было крайне опасно, однако Оленин, обладавший дипломатической неприкосновенностью, спокойно встретил взгляд разъяренного иллирийца. Войкевич был опасен, но коварный Петр Петрович вовсе не собирался отказывать себе в удовольствии лишний раз вывести ненавистного выскочку из себя. Полковника он терпеть не мог за то, что тот, хоть и участвовал во всех дворцовых интригах, никогда не делал ничего, что могло бы принести пользу России, а такой человек для резидента мог быть только врагом.

– Я думаю, нам все же лучше взять носильщика, – прозвенел спокойный голос Амалии.

Полковник пересилил себя и, обернувшись к ней, улыбнулся. По правде говоря, больше всего в это мгновение ему хотелось свернуть флегматичному коротенькому Петру Петровичу шею.

– Как вам угодно, государыня.

– У нас говорят сударыня, – не удержавшись, поправила его Амалия.

– О, это совсем не то! – засмеялся полковник. Но глаза его все еще горели гневом, который очень не понравился Амалии. Оглянувшись на цветущие вишни, она сказала первое, что пришло в голову:

– Вы не принесете мне ветку, полковник?

Войкевич тотчас же отправился выполнять поручение, а Оленин подозвал носильщика и велел ему перенести вещи дамы в экипаж.

– Петр Петрович, – шепнула ему Амалия, – что на вас нашло? Не надо злить этого человека, ни к чему.

– Если вы так считаете… – начал Оленин с некоторой досадой.

– Считайте, что это приказ, – оборвала она его. Петр Петрович хотел обратить все в шутку, но по виду Амалии понял, что она говорит совершенно серьезно, и насупился. Похоже, приезжая дама принимает свою миссию близко к сердцу, раз позволяет себе такой командный тон.

Вернулся Войкевич, неся с собой ветку так густо усаженную белыми раскрытыми цветами, что не видно было коры.

– Вы очень любезны, полковник, – сказала Амалия и, сняв перчатку, протянула ему руку. Однако Милорад, похоже, был не слишком силен в этикете, потому что на сей раз он руку просто пожал, после чего откланялся и, метнув на резидента испепеляющий взгляд, удалился.

– Иллирийские манеры, – проворчал Петр Петрович, от которого не укрылся промах Войкевича.

– Полно вам, господин Оленин, – отозвалась Амалия. – Давайте лучше сядем в экипаж и поговорим. Надеюсь, вы уже подыскали мне хорошее жилье?

Глава 4 Два совещания

Милорад Войкевич стремительно взлетел по лестнице, швырнул фуражку дворцовому лакею и без стука вошел в кабинет, где стояла светлая мебель изящных форм, и шкафы, набитые книгами.

Секретарь короля Тодор, изогнувшийся в почтительной позе возле стола, за которым сидел его величество, даже не удивился появлению адъютанта, который столь невежливым образом ворвался в монаршие апартаменты. Сам же Стефан, завидев полковника, просиял и быстрее, чем обычно, подмахнул последние бумаги.

– Можешь идти, – сказал король секретарю. Тот забрал бумаги, низко поклонился, пятясь, отступил к дверям и скрылся из виду.

– Ну что? – с нетерпением спросил Стефан. – Садись.

Полковник хмуро поглядел на него и, вместо того чтобы подчиниться, сделал круг по комнате, подойдя к окну.

– Честное слово, я когда-нибудь его повешу, – пожаловался он.

– Кого, Тодора? – удивился Стефан. Развалившись в кресле, он достал сигару и с наслаждением провел ею перед лицом, чтобы в полной мере ощутить запах дорогого табака. – Он же твой кузен, сколько я помню, и ты сам его мне присоветовал. Что он такого натворил?

Между королем и его адъютантом с детства установились самые доверительные отношения, и Стефан не считал нужным менять их ни тогда, когда сделался наследником престола, ни тогда, когда стал королем. Наедине с ним Милорад имел право говорить обо всем, о чем заблагорассудится, и не утруждать себя излишними церемониями. На людях, конечно, полковник вел себя гораздо сдержаннее, однако всем было отлично известно, что даже исповедник короля знает о нем меньше, чем приятель детства. Жена Стефана, надменная плоскогрудая немецкая принцесса, превыше всего на свете ставившая этикет, множество раз пыталась внушить своему супругу, что он должен вести себя с адъютантом построже, но король только посмеивался. Вообще, требовать чего-то от этого добродушного блеклого блондина именно смысл только в одном случае – если вы хотели, чтобы он поступил с точностью до наоборот.

– Я говорю не о Тодоре, – проворчал полковник, плюхнувшись на диван и вытянув свои длинные ноги. – Я об Оленине.

Король, который как раз в это мгновение раскуривал сигару, удивленно вскинул брови.

– Чем же он тебе не угодил? Пишет свои донесения – ну и пусть пишет.

– Он слишком полагается на свою неприкосновенность, – сквозь зубы ответил полковник. – И мне надоело, что он позволяет себе… – он дернул щекой и не закончил фразу.

Стефан только пожал плечами. Он отлично знал Оленина, и в глубине души его немного забавляло, как тот пытается обходиться с самолюбивым адъютантом.

– Полно тебе, Милорад… Выслать его из страны – так русские пришлют другого, и еще неизвестно, будет ли нам от этого лучше. Пока Оленин ничем себя не скомпрометировал, пусть остается. – Он подался вперед. – Ну что? Ты ее видел?

– Баронессу Корф? Видел.

– Рассказывай! – потребовал король. – Как она?

Милорад поглядел на него и улыбнулся.

– Я видел ее на перроне всего пару минут. О чем тут рассказывать?

От обиды король едва не выронил сигару и покраснел.

– Хорошенькое дело! Милорад, это никуда не годится! Должен же я знать, в конце концов, кого ко мне подсылают, чтобы отнять Дубровник. Насколько она опасна?

– Настолько, насколько может быть опасна любая красивая женщина, – беспечно ответил полковник.

– Так она красавица? – с удовлетворением заключил Стефан. – Тем лучше, хотя бы не потрачу время зря.

– Хорошо, что Лотта вас не слышит, – поддразнил его полковник.

– О да, Лотта и Шарлотта, – усмехнулся король. Шарлоттой звали его жену, которую он никогда не любил и с которой жил только по необходимости. – Ты мне так и не сказал: она брюнетка, блондинка?

– Блондинка, и у нее прехорошенькие ручки. И запястья тонкие-тонкие… Королевские запястья, словом.

– Дьявол! – простонал Стефан. – Ну почему я не мог сегодня отправиться на вокзал встречать… кузена Михаила, к примеру? Я теперь не усну, думая об этой баронессе. Где мне ее увидеть?

Войкевич нахмурился.

– Это плохая мысль, ваше величество, – промолвил он после паузы.

Если адъютант говорил «ваше величество», когда они беседовали наедине, Стефан понимал, что речь идет о вещах, важных для него как короля, и обыкновенно он прислушивался к словам Милорада.

– Ты прав, ни к чему мне искать с ней встречи, – усмехнулся монарх, разглядывая сизые клубы дыма, уплывающие к потолку. – Все равно она сама должна будет явиться ко мне, и тогда я решу, что мне делать.

– С Дубровником? – быстро спросил полковник.

– Нет-нет, с Дубровником все давно уже решено. Она ничего от меня не добьется.

– А я думаю, – медленно проговорил Милорад, – что она попытается.

И двое мужчин со значением посмотрели друг на друга.

– Хорошо, тогда я не буду ей мешать, – довольно-таки двусмысленно отозвался Стефан.

Адъютант не мог сдержать улыбки.

– Завтра ваш кузен принц Михаил устраивает бал. Думаю, она явится туда вместе с Олениным, и вы сможете рассмотреть ее… во всех подробностях.

– Да, подробности мне не помешают, – рассмеялся король и только тут спохватился, что он курит, а его товарищ нет. – Сигару? Бери, если хочешь.

– Я лучше папиросу.

– Пф! Папиросы – это… это… – Он сделал своей маленькой белой ручкой неопределенный жест, показывая, что папиросы по сравнению с благоуханными сигарами – ничто. – А впрочем, кури что хочешь, – добродушно заключил он.

Полковник достал папиросы, с наслаждением затянулся и откинулся на спинку дивана.

– Кстати, вы знаете, что говорят о лейтенанте Бекмане и фрейлине ее величества? – спросил он.

– А что говорят? – загорелся монарх. Едва ли не больше всего на свете он обожал сплетни, а его адъютант всегда был отлично осведомлен о том, что творилось при дворе.

Пока в королевском кабинете обсуждалось поведение фрейлины, которая, не обладая ни красотой, ни богатством, ухитрилась-таки скомпрометировать лейтенанта, да так, что ему, похоже, теперь придется на ней жениться, в гостиной российского резидента шла совершенно иная беседа.

– Я подумал, что вам не стоит жить в гостинице, – сказал Петр Петрович, – и поэтому снял для вас апартаменты недалеко от посольства. Прислуга будет наша, посольская, так что ни о чем не беспокойтесь.

Амалия, стоя у окна, рассеянно смотрела на два флага, развевающиеся над соседней площадью. На одном красовался устрашающего вида зеленый дракон, взгромоздившийся на башню, – это был флаг города Любляны. На другом был изображен золотой коронованный лев на синем фоне, он являлся государственным флагом Иллирии.

– А посольство далеко от королевского дворца? – спросила Амалия, оборачиваясь к Оленину.

– Не очень. Мы сейчас в Старом городе, – объяснил резидент, – а дворец стоит на холме, который возвышается над Любляной.

– А собор, мимо которого мы проезжали…

– Кафедральный собор Святого Николая. Строили итальянцы в барочном стиле.

– Должна признаться, мне больше нравится готика, – заметила Амалия. Петр Петрович покосился на нее с любопытством: с его точки зрения, такая дама скорее должна была любить какое-нибудь легкомысленное рококо, чем стихийный, трагический готический стиль.

– В городе есть готическая часовня, но она относится к королевской резиденции. Впрочем, если вы захотите там побывать, думаю, это можно будет устроить. – Петр Петрович улыбнулся. – Все местные достопримечательности легко можно обойти за один день. Несколько церквей, но ни одной первоклассной, ратуша, фонтан Трех рек, дворец князя Михаила, наследника престола… Вообще, в Любляне дворцов хватает, хотя, с моей точки зрения, большинство из них всего лишь большие особняки. – Говоря, Петр Петрович достал из кармана ключ, отомкнул верхний ящик стола и вытащил из него большой конверт, украшенный печатью со львом. – Завтра мы с вами приглашены к наследнику на званый вечер. Король также будет, – добавил он.

– А мадемуазель Рейнлейн?

– Разумеется.

Амалия отошла от окна и опустилась в кресло, к великой досаде оленинского кота, который облюбовал это место. Васька только что проскользнул в дверь, сделал круг по комнате, чисто по-кошачьи делая вид, что совершенно не замечает гостью, после чего бесцеремонно взобрался к ней на колени. По правде говоря, кот был не прочь выпустить коготки – так, слегка, чтобы показать, кто в доме хозяин, – но, поглядев в золотистые глаза Амалии, почему-то отказался от этого намерения и сделал вид, что дремлет.

– У нас есть что-нибудь на эту особу? – спросила баронесса Корф, хмурясь.

Петр Петрович вздохнул и развел руками.

– Кроме сведений о ее прошлых любовниках, ничего. Но король не тот человек, который станет обращать внимание на чье-то прошлое.

– Понятно, – уронила Амалия. – Петр Петрович, только откровенно. Вы считаете, у меня есть шансы добиться того, что нам нужно?

Петр Петрович задумчиво поглядел на баронессу и хотел было завести речь, полную обиняков и тонких намеков, куда рассчитывал подпустить также пару шуток и, пожалуй, шпильку в адрес российского правительства. Но тут он, как и его кот, увидел выражение глаз Амалии и понял, что нет смысла ходить вокруг да около.

– Боюсь, Амалия Константиновна, что нет.

– Противостоящие нам силы настолько непреодолимы? – спросила Амалия, гладя кота.

– Это Балканы, Амалия Константиновна, – улыбнулся резидент. – Вы ведь раньше работали в Западной Европе, не так ли? Ну так на Балканах вам придется забыть все, что вы знаете. И дело даже не в том, что этот регион – настоящая пороховая бочка. Здесь все крайне… э… запутано. С виду в Иллирии, конечно, Европа, монархия, связанная со многими царствующими домами, парламент и сенат. Казалось бы, живи, царствуй и радуйся. На самом деле страну населяет нищий и, как следствие, озлобленный народ, от которого можно ждать чего угодно. Отсталость, опять же – во многих районах докторов до сих пор считают кем-то вроде приспешников сатаны и предпочитают обходиться услугами знахарей, из-за чего, само собой, мрут как мухи. В столице и на побережье дело обстоит чуть получше, но уверяю вас, мне известны аристократы весьма высокого рода, которые искренне верят, что мыться вредно. При этом все как один хором утверждают, что они европейцы, сторонники цивилизации и вообще без них не обходился ни один чих мировой истории. К тому же они всерьез полагают себя интеллектуальной нацией, и попробуйте только сказать им, что вы считаете Бреговича – которого, кстати сказать, они и не читают – посредственным поэтом. О, в этом случае вы на всю жизнь сделаетесь их врагом! А еще, – будничным тоном продолжал Петр Петрович, – в стране нет единства. Колоссальная внутренняя разобщенность, каждая деревня непременно терпеть не может соседнюю. То же самое и между людьми, и я вам скажу, что нет ничего легче, чем кого-то с кем-то тут поссорить. Прибавьте к этому вечную славянскую привычку путать государственные деньги со своими. Неудивительно, что до сих пор здесь так мало железных дорог, а обычные не ремонтируются годами.

– Совсем как в России, – заметила Амалия, внимательно слушавшая своего собеседника.

– Не буду с вами спорить, – улыбнулся Петр Петрович. – Теперь посмотрим, Амалия Константиновна, что у нас получается. Вы приехали сюда, чтобы заключить договор по поводу Дубровника. На что или на кого мы можем рассчитывать, чтобы добиться своего? Есть генерал Иванович, который несколько лет служил в России, женат на русской и готов защищать наши интересы. – Петр Петрович поморщился. – В Петербурге генерала считают нашим другом, а лично я полагаю, что лучше бы он был нашим врагом. Нет ничего хуже, чем вот такие прямолинейные военные, везде привыкшие идти напролом. Вокруг Ивановича группируются люди, которые идут за ним либо из симпатии, либо потому, что мы щедро платим за оказанные услуги. – Резидент не мог удержаться от вздоха, вспомнив, сколько денег ему в свое время пришлось уплатить всем этим «друзьям». – Однако среди них нет ни одного министра, ни одного сколько-нибудь важного сановника. Стало быть, при обсуждении вопроса о Дубровнике только Иванович будет за нас, а все остальные – против. Остальные – это сенатор Верчелли, старый брюзга, затем наследник престола Михаил, который держит сторону немцев, и вся австрийская клика вместе с резидентом Кислингом, которая группируется вокруг генерала Ракитича. Ни для кого не секрет, что они – обыкновенные предатели, которые желают только одного, чтобы Иллирия стала полностью зависимой от Австро-Венгрии, а еще лучше, чтобы вообще потеряла независимость и вошла в состав империи. Не забудьте также республиканцев, которые группируются вокруг депутата Старевича – эти вообще нас терпеть не могут и, едва заслышав о Дубровнике, поднимут крик, что страну оккупируют. Ну и, наконец, Лотта Рейнлейн. Мне доподлинно известно, что ей шлют деньги из Вены, и пока она оказывает влияние на короля, нечего и думать о том, чтобы подписать соглашение по поводу Дубровника. Скорее уж там будут стоять австрийские корабли, и если этого до сих пор не произошло, то только потому, что король Стефан все-таки не безумец и отлично понимает последствия такого шага.

Амалия задумалась.

– Хотите совет? – спросил Петр Петрович, пристально наблюдавший за ней.

– Разумеется.

– Как человек, который уже десять лет находится в Любляне, скажу вам откровенно: нет никакой надежды перетянуть всех этих людей на свою сторону или хотя бы нейтрализовать их. А поддержка генерала Ивановича такова, что лучше бы ее не было. На вашем месте, Амалия Константиновна, я бы постарался добиться нейтралитета Дубровника и остальных иллирийских портов. Чтобы там не было ни нашей, ни австрийской военно-морской базы, ни итальянской, о которой мечтает граф Верчелли.

Амалия улыбнулась.

– Скажите, Петр Петрович… А о чем мечтает полковник Войкевич?

По правде говоря, Оленин ждал этого вопроса и оттого кивнул с удовлетворением.

– Войкевич – сын лакея, о чем нередко склонен забывать. С самого детства он неотлучно находится при короле, и тот доверяет ему как никому другому. Конечно, его поддержка была бы весьма ценной для нас, но… – Резидент раздраженно повел плечами. – Я не вижу никакого способа добиться этого. Влиять через женщину на него бесполезно – хоть он и готов влюбиться в первую встречную, но с удивительной ловкостью отделяет любовь от серьезных дел. Деньги он берет со всех, с кого только можно, но у него скверная манера никогда не делать того, что обещал, или делать минимум. Кроме того, он не слишком умен и сам признается, что его ничего не интересует, кроме того, чтобы на нем мундир хорошо сидел.

– Чью сторону он держит? – спросила Амалия.

Оленин улыбнулся.

– Как ни странно, он держит сторону короля. Конечно, полковника обхаживали и австрийцы, и итальянцы, и даже представители сербского короля, которых здесь не слишком жалуют. Но этот тип скользкий, как угорь. Он всем улыбается, со всеми сердечен и со всех, как я уже говорил, берет мзду. Ходят слухи, что он даже делится с королем взятками, которые получает со всех сторон, за что король смотрит сквозь пальцы на то, что предпринимает Войкевич. Недавно, к примеру, полковник сумел протолкнуть проект новой железной дороги, которую будут строить англичане, и благодаря этому купил себе целый дворец. А ведь наши предлагали построить железную дорогу гораздо дешевле…

Амалия вздохнула и машинально погладила кота. Тот, казалось, спал, но приоткрыл глаза и поудобнее свернулся на коленях у молодой женщины.

– Словом, все против нас, – задумчиво проговорила Амалия. – Что ж, трудности на то и существуют, чтобы их преодолевать.

С точки зрения Петра Петровича, эта фраза в данных обстоятельствах не имела ровным счетом никакого смысла, но он умел быть снисходительным к дамам и потому счел за благо оставить свое мнение при себе.

– А теперь, – сказала его собеседница, – расскажите мне все, что вам известно о Лотте Рейнлейн.

Глава 5 Бал во дворце наследника

– Значит, ее зовут Амалия Корф? – спросила балерина.

Генерал Ракитич утвердительно кивнул. Лотта откинулась на спинку кресла, задумчиво глядя в трехстворчатое зеркало над гримировальным столиком. В зеркале отражалась молодая, стройная темноволосая женщина с большими серыми глазами. Недруги Лотты Рейнлейн (а таких было более чем достаточно) обыкновенно говорили, что она не красавица, что у нее слишком тонкие губы и костлявые плечи (выпирающие кости в ту эпоху считались чем-то вроде смертного греха). На фотографиях Лотта и впрямь не впечатляла особой статью, но в жизни у нее была восхитительная осанка, лебединая шея и изящные руки, а выразительные глаза с длинными черными ресницами околдовывали и сбивали с толку. В прошлом году она приехала в Любляну на гастроли, танцевать в местном театре. На представлении ее увидел король Стефан и сразу же влюбился. Следствием его влюбленности стало, во-первых, то, что театр вскоре обновили и украсили впечатляющим количеством позолоты, а во-вторых, то, что Лотта Рейнлейн стала почти официальной фавориткой царствующего монарха. Поначалу придворные считали, что увлечения Стефана хватит, как это уже не раз случалось раньше, всего на пару месяцев, но время шло, а Лотта только все глубже вонзала свои коготки в королевское сердце. Она была пикантная, в меру остроумная, незлобивая и обожала то, что любят женщины и дети – игрушки и все блестящее. Речь ее напоминала щебет маленькой птички, и в жизни она предпочитала окружать себя птицами в клетках, цветами, бриллиантами, духами и крошечными собачками. При этом те, кто хорошо знал ее по сцене, утверждали, что она, несмотря на всю избалованность, редкая труженица.

– Баронесса! – протянула Лотта и задумалась, облокотившись на красивую белую руку.

Смуглый, тощий, носатый Ракитич, в пику королевской моде носивший громадные усы, кашлянул.

– Милорад сказал, что она очень, очень хороша собой, – заметил генерал. – Так что… берегитесь, мадемуазель!

– Ей уже 36 лет, – отмахнулась Лотта с той беспечностью, с какой можно рассуждать, только если тебе еще нет 25. – Чего мне бояться?

– Она интриганка, – шепнул Ракитич, зловеще шевельнув усами. – И авантюристка. Кислинг говорит, она проворачивала такие дела, которые ему даже и не снились. Думаю, нам стоит ее опасаться.

– Это мы еще посмотрим! – объявила Лотта и легким, типично балетным движением поднялась с места.

Сегодня у нее была только одна небольшая репетиция, на которой настояла она сама. А вечером…

Вечером, разумеется, она даст бой этой неведомой баронессе Корф, которая попытается – Лотта была совершенно в этом уверена – увести у нее ненаглядного короля.

– Смотрите, мадемуазель, я вас предупредил! – крикнул Ракитич ей вслед.

Можно быть уверенным, что ни одна женщина не выбирала в тот день бальное платье придирчивее, чем Лотта Рейнлейн, которой предстояло встретиться лицом к лицу со своей соперницей. Наряд кремового цвета, украшенный оборками и богатой вышивкой, был восхитителен. Шелковые воланы, где надо, прикрывали выпирающие ключицы, однако выгодно обрисовывали красивые руки, украшенные тяжелыми сверкающими браслетами. С собой на бал Лотта захватила любимую собачку по кличке Талисман – она верила, что этот зверек и впрямь приносит ей удачу.

Так как согласно этикету балерина не могла приезжать в сопровождении короля, она, как обычно, явилась в обществе Ракитича, которого язвительный Верчелли за глаза прозвал «собачьим генералом». Именно Ракитичу обычно приходилось носить на руках любимую собачку королевской фаворитки.

Вечер начался в восемь, балерина приехала на час позже, однако ее сразу же ждало разочарование. Верзила Кислинг, уныло потягивавший в углу шампанское, сразу же сообщил ей, что баронесса Корф пока не показывалась.

– А его величество? – спросила балерина, отчего-то забеспокоившись.

Резидент ответил ей, что король Стефан уже приехал и что непредсказуемый Войкевич успел учинить скандал, о котором завтра наверняка будет судачить вся Любляна.

Дело в том, что на вечер к князю Михаилу была приглашена делегация из Германии, сопровождать которую должны были люди Войкевича. Если Стефан был согласен терпеть своего двоюродного брата, то вечные восхваления немцев уже действовали королю на нервы. Кроме того, хоть делегация и была негосударственной, немцы сначала нанесли визит наследнику и только потом – королю, что Стефан счел нешуточным для себя оскорблением.

– Неужели Милорад вызвал их на дуэль? – рассеянно спросила Лотта.

Оказалось, что полковник организовал месть гораздо тоньше. Итак, в начале вечера заиграла торжественная музыка, и в зал вошли немцы. Все высокие, плечистые, крепкие как на подбор. Но коварный Войкевич распорядился отобрать из своего полка самых рослых солдат. И, когда приглашенные вошли в зал, все увидели маленьких, хлипких немцев, над которыми возвышались здоровенные хорваты, словенцы и сербы, сопровождавшие делегацию.

– Лилипуты наносят визит, – сострил известный своим желчным характером граф Верчелли, и шутка мгновенно облетела зал. Князь Михаил был в ярости, но формально ему было не в чем обвинить строптивого полковника. Михаил просил почетное сопровождение для гостей, и Войкевич с согласия его величества такое сопровождение предоставил. Что тут особенного, в самом деле?

Сразу же развеселившись, балерина подошла к полковнику и протянула ему руку для поцелуя. По правде говоря, обычно она не слишком жаловала адъютанта – как и большинство женщин, которые подсознательно терпеть не могут друзей своих благоверных.

– Вы, оказывается, коварный человек, Милорад! – сказала она Войкевичу, смеясь и играя веером.

– Не понимаю, о чем вы, мадемуазель, – отвечал полковник, напустив на себя скромный вид. – Я просто исполняю свой долг!

Черноволосый, с ослепительной улыбкой, в белом парадном мундире с золотыми аксельбантами, он прямо-таки излучал обаяние, и Лотта на мгновение взглянула на него другими глазами.

Ах, если бы не король! Если бы не этот слюнтяй!

«Интересно, – подумала балерина, – Милорад действительно скоро женится на богатой или?..»

Но тут очень кстати подошел Стефан и, изо всех сил стараясь сохранять серьезность, поблагодарил адъютанта за то, что тот блестяще справился с его поручением и предоставил немцам такой внушительный эскорт.

– Для меня честь – служить вашему величеству, – объявил полковник, кланяясь, и тут земля ушла у Лотты из-под ног.

Причиной этого было вовсе не землетрясение, как могут подумать мои практичные читатели, а появление в зале нового лица. Лицо это было женского пола и невероятного очарования. Вокруг вновь прибывшей колыхалось облако шелка кораллового цвета, отделанное блестящими стразами, которые складывались в очертания бабочек и цветов орхидеи. Слева от незнакомки, приглядевшись, можно было заметить Петра Петровича Оленина, но я ручаюсь моей честью сочинителя, что ни один человек в зале в то мгновение не обратил на него внимания – слишком уж эффектна и ослепительна была его спутница.

Завидев вновь прибывшую, здоровенный генерал Иванович приосанился и расправил плечи еще шире, хоть это казалось делом почти невозможным. Австрийский резидент Кислинг побледнел, а князь Михаил, напротив, покраснел. Генерал Ракитич так таращился на гостью, что чуть не уронил вверенную ему собачку. Нос королевы Шарлотты, которая стояла в углу, сделался еще длиннее, а платье стало выглядеть еще безвкуснее. Республиканский депутат Старевич поперхнулся длинной речью о выгодах демократии, которой он пытался уморить графа Верчелли, и все мысли о свободе, равенстве и братстве благополучно вылетели у него из головы. Что же касается язвительного старого графа, то впервые за последние годы ему совершенно не хотелось шутить.

– Однако! – молвил Войкевич, пристально глядя на Амалию, и более не сказал ничего.

Король Стефан испытывал смешанные чувства. Политика приучила его к осторожности, и, едва прошел первый всплеск восторга, он сразу же вспомнил, кем Амалия является и для чего она прибыла сюда. А она, словно нарочно желая его подразнить, в сопровождении Оленина прежде всего подошла к хозяину дворца. Петр Петрович представил их друг другу и объявил, что Амалия всегда мечтала побывать в Любляне и рада, что ей представилась такая возможность.

– Я о-очень рад нашему знакомству, сударыня, – сказал по-французски князь Михаил, учтиво кланяясь, и Амалия отметила, что наследник престола немного заикается. Князь был высокий, но тщедушный и весь какой-то хлипкий. Линия рта красивая, но немного безвольная, нос птичий, маленькая головка возвышается над узкими плечами. И глаза тоже маленькие. Часто мигая, они по-птичьи тревожно глядели на Амалию. Чтобы успокоить князя, она сказала несколько любезных слов и расспросила его об архитекторе дворца и о том, кто занимался росписью залов. Петр Петрович, стоявший возле Амалии, вел себя так, словно его тут вообще не было, но острым взором приметил небольшую группу женщин напротив, которые все как одна недружелюбно косились на его спутницу и, прикрываясь веерами, злословили вовсю. Также он не без удовольствия отметил растерянный вид Лотты Рейнлейн и то, как полинял, потускнел ее наряд, теперь казавшийся лишь скучной кремовой тряпкой. «Ай да баронесса… И как король на нее смотрит! Неужели она добьется того, что Дубровник будет наш?»

– Кузен, кузен, – шутливо сказал Стефан, подходя к ним, – это непростительно! Ты захватил самую лучшую гостью… а нам остается только смотреть и завидовать!

Михаил смешался еще сильнее и представил Амалии короля, из-за плеча которого выглядывал улыбающийся полковник. Стефан поцеловал ручку гостьи, после чего не сразу отпустил ее, и произнес витиеватый светский комплимент.

А Амалия, улыбаясь, слушала его и думала, до чего же ей скверно. В душе ее словно сидела маленькая черная кошечка и неутомимо скребла, скребла когтями. Все это было нелепо – и толпа приглашенных, которые силились выглядеть по-европейски, но только подчеркивали свою провинциальность, и несчастные глаза Лотты, которую она узнала по фотографии на открытке, и обилие позолоты в окружающей обстановке, при том что потолок вокруг люстры потемнел и пошел трещинами, а лакеи ходили в несвежих сорочках. Но хуже всего было платье – коралловая мечта от кудесника Жака Дусе, которое она заказала, намереваясь поехать этим летом куда-нибудь вместе со своим любовником, и которое теперь каждой складкой, при каждом движении напоминало о ее личной неудаче. И от этих потаенных мыслей глаза ее темнели, рука сжимала веер все сильнее, пока не произошла маленькая катастрофа – пластина переломилась, и веер упал на пол.

Амалия опомнилась и поглядела на веер так, словно видела его впервые в жизни. Король был немного раздосадован – он не ожидал от Амалии такой нарочитой, театральной выходки, к тому же в каких-то двух десятках шагов от них стояла его супруга. Выручил его, как всегда, Войкевич, который наклонился, подобрал веер и с улыбкой вернул его хозяйке. Она поблагодарила его кивком головы.

– Я надеюсь, вам понравится в Любляне и мы еще долго будем иметь удовольствие видеть вас, – сказал король Амалии.

– О, ваше величество может не сомневаться в этом! – последовал ответ.

Глава 6 Платье с бриллиантами

А вечер меж тем продолжался. Платье имело успех, и Амалия имела успех, она танцевала с Петром Петровичем, который начал находить свои обязанности чертовски приятными, а потом с хозяином дворца, с генералом Ивановичем, который двигался, как медведь, и едва не отдавил ей ноги, и еще с одним генералом по фамилии Новакович, который наговорил ей столько пошлых комплиментов, что другой женщине хватило бы на целый месяц. От Новаковича ее спас полковник Войкевич, с которым она танцевала целых три раза, а потом ее пригласил сам король Стефан. И его величество пожимал ей руку чертовски значительно, как отметили про себя разом помрачневшие Кислинг и Ракитич.

– В ней есть что-то павлинье, – сказала королева Шарлотта и неодобрительно поджала губы.

– Вы правы, ваше величество, – поддакнула ее невзрачная фрейлина, та самая, которая окрутила красавца-лейтенанта, – ворона в павлиньих перьях!

Но даже граф Верчелли не согласился с таким определением, заявив, что было бы воистину благословением небес, если бы все враги королевства походили на баронессу Корф. К нему подошел озабоченный депутат Старевич.

– Знаете, дорогой граф, – начал он по-итальянски, потому что славянские языки старый реакционер упорно не признавал, – я полагаю, что, несмотря на разницу в наших взглядах, у нас есть и точки соприкосновения. – Он покосился на короля, который был увлечен разговором с баронессой, и добавил: – Я имею в виду Дубровник.

– Вы имеете в виду, Рагузу? – прищурился Верчелли, который терпеть не мог новых названий бывших итальянских городов.

У Старевича так и вертелся на языке резкий ответ, но депутат сумел сдержаться.

– По моим сведениям, эта особа…

– По моим тоже, – ответил желчный граф, не любивший тратить лишних слов.

– А что, если она сумеет…

Старевич оглянулся на ослепительную Амалию и проглотил конец фразы.

– Не сумеет, – ответил Верчелли хладнокровно. – Ей неизвестен характер его величества. Как бы она ни одевалась – или раздевалась, – она ничего не добьется.

– Мне, однако, представляется, – несмело начал депутат, – что его величество весьма подвержен чуждым влияниям… особенно со стороны таких очаровательных особ, как эта.

– Гм! – сказал на это Верчелли. – Боюсь, сударь, у вас превратное понятие о характере его величества.

После чего он преспокойно повернулся к опостылевшему республиканцу спиной и заговорил с Кислингом о погоде.

Бедная маленькая балерина вся кипела от обиды. Но, по опыту зная, что битва за мужчину редко проигрывается в одно сражение, она решила запастись терпением, а для начала – быть со Стефаном в два раза более ласковой, чем прежде.

Весь вечер она искусно лавировала, чтобы не пересечься с соперницей, однако женщины все же столкнулись в дверях, покидая бал.

– Надо же, какое миленькое у вас платье, – не удержалась Лотта. Тон ее притворно кричал: миленькое-то миленькое, но не более того. – А эти блестящие бусинки…

Никто не знает, что именно нашло на Амалию в то мгновение, но она невозмутимо ответила:

– Это бриллианты, мадемуазель, – и тем самым сразила королевскую фаворитку наповал.

Ракитич помог балерине сесть в экипаж и забрался внутрь вместе с собачкой. Талисман блаженно спал. На балу ему удалось несколько раз лизнуть мороженого, и он чувствовал себя на седьмом небе от счастья.

– Как вы думаете, – спросила Лотта внезапно, – это действительно бриллианты?

Ракитич растерялся.

– У баронессы на платье! – пояснила балерина, сердясь на то, что мужчины такие тугодумы.

– Откуда мне знать, мадемуазель? – пробормотал генерал. – Но у этих русских прорва денег, так что я бы не удивился.

Лотта, выслушав его, замкнулась в гордом молчании. Приехав домой, она долго ходила из угла в угол, а ночью не сомкнула глаз.

Что же до Амалии, то, как с ней обыкновенно случалось после больших балов, она сразу же заснула и пробудилась ближе к полудню, когда уже вовсю сияло солнце.

Она долго лежала в постели, перебирая воспоминания о вчерашнем вечере, и хмурилась. Наваждение не отступало, работа не приносила облегчения. Стоило ей подумать о своем любовнике и о том, что он, вполне возможно, счастлив с другой, и ее охватывало холодное бешенство. А еще это платье, которое она заказывала, чтобы понравиться ему…

«Да перестану ли я когда-нибудь каждое мгновение вспоминать о нем? – уже с досадой сказала она себе, отворачиваясь от солнечного света, бившего в окна. – Конечно, я никогда не верила в то, что время лечит – оно просто наносит новые раны, боль которых перекрывают старую. И вообще…»

Ее мысли прервал осторожный стук в дверь. Вошла Зина, миловидная веснушчатая девушка из посольства, которую Оленин определил баронессе в горничные.

– Слуга господина полковника Войкевича доставил, – объяснила Зина, протягивая на подносе какой-то узкий длинный сверток.

Обрадовавшись возможности отвлечься, Амалия взяла сверток и сняла бумагу. Внутри оказался футляр для веера, а в футляре – сам веер, восхитительная старинная работа с фигурной резьбой, перламутром, ручной росписью и позолотой. В прилагаемой записке полковник выражал надежду, что веер, некогда принадлежавший госпоже Помпадур, окажется достойной заменой своему раненому товарищу, который он поднял вчера на балу. Амалия улыбнулась.

«Господин полковник, до чего же вы проницательны… Госпожа Помпадур! Однако умеете вы делать намеки, милостивый государь…»

И, отпустив Зину, она задумалась, хочется ли ей действительно стать, пусть и на короткое время, королевской фавориткой или лучше попытаться добиться своего как-то иначе.

У Амалии было много увлечений, но до сих пор складывалось так, что она ни разу не шла наперекор своему сердцу. Бывало, она совершала ошибки, но она всегда влюблялась вполне искренне. В отличие от очень многих она никогда не жила с мужчиной ради денег или положения в обществе, и даже работа в особой службе не смогла заставить ее изменить своим убеждениям. Вот и сейчас она представила себе глуповатое добродушное лицо короля Стефана, его курносый нос, блеклые волосы – и состроила легкую гримасу разочарования.

Конечно, приятно, если у твоих ног оказывается монарх какого-никакого, но все же королевства. Но удовольствие это длится от силы минуту, а потом что?

К тому же у Амалии не было никаких оснований верить, что она добьется подписания соглашения о Дубровнике, если сумеет очаровать короля. Ведь Лотта Рейнлейн наверняка пыталась выхлопотать то же самое, но для австрийцев. Однако у нее до сих пор ничего не вышло.

Словом, все было туманно, и на мгновение Амалию охватил соблазн послушаться Петра Петровича, махнуть рукой на Дубровник и попытаться добиться лишь нейтралитета страны. Однако военный министр недвусмысленно дал ей понять, что на нейтралитет иллирийцев с таким колеблющимся монархом они положиться не могут. Значит, надо было каким-то образом добиться своего – и, хотя Амалия не привыкла отступать, она могла признаться самой себе, что пока не видит ни единого способа устроить в Дубровнике на законных основаниях российскую военно-морскую базу.

Вздыхая, Амалия встала с постели, привела себя в порядок и надела светлое домашнее платье, после чего велела подавать завтрак. Едва она села за стол, слуга доложил о приходе Петра Петровича.

– Очень хорошо, проси.

Оленин явился, галантно поклонился и взглядом скользнул по сосредоточенному профилю Амалии, по тонкой руке, которой она поправляла стоявшую в вазе на столе ветку вишни. Но тут баронесса повернула голову, увидела гостя и с улыбкой поднялась ему навстречу.

– Я завтракаю, надеюсь, вы не в претензии? Присаживайтесь, прошу вас…

Петр Петрович объявил, что завтрак – это святое, присел и стал рассказывать, что ему удалось узнать сегодня. Город судачит о вчерашней выходке Войкевича, натянувшего нос немцам, а еще говорят, что на балу у наследника была русская дама, которая произвела на его величество весьма сильное впечатление. Балерина Рейнлейн будто бы кусает от досады локти, рассчитала свою портниху и послала в Париж нарочного с мерками, требуя, чтобы ей как можно скорее изготовили платье, расшитое бриллиантами, да еще лучше, чем у баронессы Корф.

– Бриллиантами? – поразилась Амалия. – Но… Она что, приняла мои слова всерьез?

– Не знаю, что вы ей сказали, госпожа баронесса, – отвечал Оленин, – но Лотта – барышня очень самолюбивая, она не может допустить, чтобы кто-то был одет лучше, чем она.

– Ах вот как! – протянула Амалия.

И многоопытный Петр Петрович невольно насторожился. Интонацию своей собеседницы он не понимал, но было такое впечатление, что она узнала что-то очень важное для себя, а может быть, и для общего дела.

– Вот что, Петр Петрович, – сказала Амалия немного погодя. – Мне нужно точно знать, каково финансовое положение короля и сколько он тратит… ну, скажем так, на капризы своей фаворитки.

Оленин, несколько удивленный, обрисовал положение и сказал, что Стефан – человек щедрый и что для Лотты он не жалеет ничего.

– А налогов в этом году рассчитывают собрать больше или меньше? – спросила Амалия.

Резидент, про себя все более и более удивляясь обороту, который принимал разговор, объяснил, что налоги по сравнению с прошлым годом увеличили, но что денег почему-то стало меньше. Ну, тут и славянская манера путать государственные доходы со своими, вы же понимаете…

Амалия кивнула, словно сложившееся положение вполне ее устраивало, и задала следующий странный вопрос.

– Петр Петрович, как по-вашему, король не собирается в ближайшее время бросать Лотту Рейнлейн?

Тут Оленин заерзал на стуле и после небольшой паузы признался, что это вряд ли возможно, разве что Лотта каким-то образом свернет себе шею, танцуя фуэте, или произойдет еще что-нибудь столь же непредвиденное.

– Нет, меня как раз устраивает, что Лотта остается фавориткой короля Стефана, – отмахнулась Амалия. Оленин вытаращил глаза. – Все дело в том, что мне понадобится кое-что.

Она позвала горничную, велела ей принести чернильный прибор и на небольшом надушенном листке написала, что именно ей нужно.

Прочитав листок, Петр Петрович изменился в лице.

– Но это… – начал он.

– Мне было сказано: Дубровник – любой ценой, – сухо сказала Амалия, вновь принимаясь за завтрак. – Впрочем, вы всегда можете запросить у военного министра его мнение по этому поводу. Все дело в том, нужна нам база в здешних водах или нет.

Тут Оленин окончательно перестал понимать что бы то ни было.

– А дешевле не получится? – осторожно спросил он. – Неужели вы всерьез собираетесь… гм… предложить Лотте такие колоссальные деньги, чтобы она покинула короля?

– Нет, – хладнокровно ответила Амалия, – эти деньги я собираюсь истратить сама.

Петр Петрович издал какой-то неопределенный звук.

– Ради Дубровника, – уточнила Амалия.

– На подкуп наших врагов? – мрачно спросил Оленин. Он не был жадным, но тяжело переживал, когда деньги Российской империи уходили неизвестно кому. – Вы хотите, чтобы они надавили на короля и заставили его подписать соглашение? Тогда действительно малой суммой не обойтись. Взять хотя бы графа Верчелли, он настоящий миллионер, хоть и любит, как все итальянцы, жаловаться на бедность…

– Граф Верчелли не получит от меня ни гроша, – твердо отозвалась его собеседница.

– А генерал Ракитич? Просто так он своих друзей-австрийцев не продаст, учтите это!

Амалия поглядела на Оленина, подумала, что объяснять ему свой план слишком скучно, потому что такой основательный человек наверняка выдвинет тысячу доводов против. По правде говоря, Амалия была не вполне уверена, что ей удастся добиться своего, да и вся схема сложилась в ее голове лишь несколько минут назад, но попытаться осуществить план стоило – хотя бы потому, что никакого другого не было и не предвиделось.

В конце концов, пусть резидент думает что угодно, главное, чтобы он ей не мешал.

– Вам известно, что именно мне нужно. Отправляйте срочную депешу в Петербург, я жду их ответа. Без денег и без банкира, который будет в точности выполнять мои указания, я ничего не сумею добиться.

Стоило посылать из столицы хваленого особого агента, печально помыслил Петр Петрович, чтобы она занялась банальнейшим подкупом всех и вся. С такой задачей он и сам прекрасно мог бы справиться.

– Я надеюсь, госпожа баронесса, вы отдаете себе отчет в том, что делаете, – довольно сухо промолвил резидент, даже не пытаясь скрыть своего раздражения. – Потому что в случае провала мы потеряем и Дубровник, и деньги… причем деньги, прошу заметить, вовсе не маленькие.

– Умоляю вас, Петр Петрович, ведь еще ничего не произошло, – ответила Амалия, улыбаясь каким-то своим затаенным мыслям. – Кстати, подыщите мне хорошего повара. Тот, которого вы прислали, то недожаривает, то пережаривает… Я же не могу пригласить к себе князя Михаила, если у меня будет такой скверный стол!

– Князя Михаила? – поразился Оленин.

– Ну да. Я ведь побывала у него в гостях, и ничто не мешает ему нанести мне ответный визит. Конечно, не в эту тесную квартирку, – задумчиво добавила Амалия. Петр Петрович открыл было рот, чтобы напомнить, что в тесной квартирке было семь прекрасно обставленных комнат, но по виду своей собеседницы понял, что лучше с ней не спорить. – Мне нужно нечто совершенно другое. Вопрос только в том, что? – Она повела плечами и ослепительно улыбнулась опешившему резиденту. – Но вы не волнуйтесь, Петр Петрович. Сегодня же я начну искать для себя новый дом!

Глава 7 Аукцион

– Все-таки в этой баронессе что-то есть, – изрек король Стефан.

– Определенно, – подтвердил Войкевич.

– Хотя я удивляюсь – неужели они не могли послать сюда кого-нибудь помоложе. – Король поджал губы и стал похож на большого капризного мальчика. – Да и карие глаза мне не слишком нравятся. У красивой женщины глаза должны быть светлые. – И он невольно покосился на фотокарточку Лотты, которая стояла у него на столе.

– Значит, вам будет легко ее отбрить, – объявил полковник, улыбаясь.

– К чему торопиться? – безмятежно возразил Стефан. – Конечно, меня будут долго осаждать, но последнее слово все равно останется за мной. Хотя удивительно, что русские, вроде бы такие умные люди и не смогли придумать ничего нового. Действовать через женщину! – Он королевски вздернул плечи. – Это же старо как мир! Неужели они всерьез полагают, что я попадусь на эту удочку?

– Очевидно, они исчерпали все доводы, – предположил Войкевич, и тут послышался робкий стук в дверь.

– Войдите! – крикнул Стефан.

На пороге возник Тодор и, часто-часто мигая, доложил, что ее величество просила передать его величеству письмо. Король нахмурился.

– Что там еще? – проворчал он, разрывая конверт.

Прочитав, он нахмурился еще больше.

– Она просит у меня деньги на организацию благотворительного вечера, – пояснил Стефан безмолвствовавшему адъютанту. – Можешь идти, Тодор.

– Ее величество просила подождать ответа, – еле слышно пробормотал секретарь, косясь на кузена. Тодор приступил к своим обязанностям сравнительно недавно и до сих пор нервничал всякий раз, когда ему приходилось говорить с королем.

Стефан вздохнул.

– Десяти золотых хватит? Милорад! Напиши записку в казначейство, я подпишу.

Войкевич подошел к столу, своим быстрым, решительным почерком написал требуемое и подал Стефану на подпись. Тот криво расписался и махнул рукой, отсылая секретаря.

– Вздор вся эта благотворительность, – сказал король адъютанту, как только дверь за Тодором закрылась. – Мои жена и матушка всерьез полагают, что если они будут творить добрые дела, то нас не выгонят, как некогда дядю Христиана. А по-моему, это напрасная трата времени и денег. Царь Николай правил жестко, никому не давал воли и умер в своей постели, а его сын освободил крестьян и провел реформы, после чего его убили террористы. Никогда не знаешь, чего надо этим славянам. Если хочешь знать, я всегда мечтал стать французским императором. – Он блаженно зажмурился. – С французами можно сотворить великие дела, а что можно сделать с нашими недотепами?

– Франция теперь уже не та, – рассудительно заметил Милорад.

– Конечно, республика ее погубит, – тотчас же согласился Стефан. – Все говорят: демократия, у народа больше власти, а на деле выходит, что власть все равно у кого угодно, только не у народа. Потому что народ никогда не правит – правят отдельные личности, вопрос только в том, какими путями они приходят к власти. Да что я тебе говорю – ты же сам недавно доказывал мне, что демократия потерпела крах уже в Древней Греции…

Он вздохнул, утомленный тем, что на протяжении двух минут ему пришлось рассуждать на серьезные темы, пусть и словами своего адъютанта. В дверь снова постучали. На сей раз это оказался старый слуга, который носил к королю послания от Лотты. Прочитав записку, король позеленел.

– Мы будем иметь удовольствие видеть мадемуазель Рейнлейн сегодня на сцене? – спросил полковник.

– Черта с два, – тоскливо ответил король. – Она, видите ли, заболела и плохо себя чувствует. – Он сложил записку и покачал головой. – Ах, баронесса, баронесса! Можешь идти, Милан.

Слуга скрылся за дверью.

– Уверен, ваше присутствие сумеет ее вылечить, – сказал Милорад.

– Я собирался сегодня ехать в театр, – с металлом в голосе ответил Стефан. – Иначе мне придется умирать со скуки на вечере, который устраивает ее величество. О, как все это некстати!

Он поднялся с места. Встал и полковник.

– Если вы собираетесь выехать из дворца, – начал Войкевич, – я должен предупредить охрану.

– С чего ты взял? – с неудовольствием отозвался король. – Не могу же я ехать к ней всякий раз, когда она вообразит, что я ее больше не люблю. И потом, если она больна, то я же не врач!

Он отвернулся и в раздражении заходил по кабинету.

– И ее дружба с этим Ракитичем мне не нравится, – продолжал его величество, распаляясь все сильнее и сильнее. – Черт побери, отец завещал мне страну не для того, чтобы я продал ее этим паршивым австрийцам!

Войкевич, которому от Ракитича и Кислинга регулярно перепадали большие суммы, не стал развивать эту тему, а только сказал:

– Ваше величество, я распорядился увеличить вашу охрану. Надеюсь, вы не будете на меня за это в обиде.

– Нет, что ты, – сказал Стефан. Этот добродушный человек остывал так же быстро, как начинал сердиться. – Почему именно сейчас?

– На всякий случай, – уклончиво ответил полковник. – Не доверяю я этим республиканцам.

– Старевич? – болезненно поморщился король. – Как ты думаешь, возможно ли лишить его депутатской неприкосновенности? Я бы с удовольствием посадил его в каземат, чтобы он прекратил мутить народ.

Однако адъютант успокоил короля, объяснив, что Старевич человек вполне разумный, именно такие нужны в парламенте, чтобы управлять республиканской сворой. Другое дело – неконтролируемая молодежь, начитавшаяся умных книжек и подпитываемая недовольной интеллигенцией.

– У тебя есть какие-то определенные сведения? – забеспокоился король.

– Нет, – сказал Войкевич, – но он привык обо всем думать заранее. И потом, сейчас весна, в Любляну в это время прибывает больше народу, чем обычно, и он решил на всякий случай подстраховаться.

– Так что ваше величество может без помех ехать куда заблагорассудится, – добавил полковник.

Стефан улыбнулся и сказал, что Лотта живет неподалеку, и, пожалуй, он может как бы невзначай заглянуть к ней в гости и узнать, что же такое творится с бедняжкой.

Доподлинно известно, что визит к балерине состоялся в тот же день, и для человека заболевшего мадемуазель Рейнлейн приняла гостя слишком горячо. В порыве страсти любовники сломали кровать, расколотили несколько ваз и опомнились только ближе к вечеру.

Поглядев на часы, Стефан понял, что ему пора идти.

– Куда же ты? – промурлыкала Лотта, водя пальчиком по простыне.

Король объяснил, что, поскольку театр сегодня отменяется, ему придется скучать на благотворительном вечере, который устраивают его жена и мать.

– Я поеду с тобой, – объявила балерина.

– И речи об этом быть не может!

– В сопровождении Ракитича, как всегда, – уточнила Лотта и, спрыгнув с постели как была нагишом, принялась рыться в гардеробе.

По мысли Лотты, ненавистная баронесса Корф наверняка воспользуется ее отсутствием, чтобы обольстить, околдовать, очаровать бедного доверчивого Стефана и выудить из него соглашение по поводу Дубровника. А этого ни в коем случае нельзя было допустить.

Надо сказать, что подозрения балерины оправдались: прибыв на вечер, она сразу же заметила в толпе гостей Амалию, которая непринужденно беседовала с наследником. Впрочем, настроение балерины тотчас улучшилось, потому что, хоть платье баронессы и было великолепно, сегодня она была почти без украшений и, стало быть, никак не могла соперничать с Лоттой, которая надела чуть ли не все подаренные ей королем драгоценности. Однако, едва Амалия повернулась, балерина увидела на ее шее восхитительный бриллиант не то голубого, не то сиреневого оттенка[201]. Этот камень словно магнитом притягивал взоры окружающих, и, конечно, к такому украшению не были нужны никакие дополнения.

Кусая губы, Лотта смотрела, как соперница сделала самый очаровательный, самый изысканный реверанс Стефану, который, судя по его лицу, в это мгновение ничуть уже не жалел, что явился на скучный вечер. А королева Шарлотта едва ли не впервые в жизни испытывала удовлетворение при мысли, что нашелся хоть один человек, сумевший уесть балетную потаскушку, которая залезла в постель ее законного супруга.

– Однако вы становитесь царицей нашего скромного люблянского света, сударыня! – заметил король Амалии. – Я вижу вас всюду, куда ни прихожу.

– Главное для света – чтобы было солнце, сир, – ответила Амалия, улыбаясь, и поглядела на него многозначительным взором, словно он и был этим солнцем.

Стоявший в нескольких шагах Верчелли, который слышал весь разговор, опечалился. Старому ворчуну искренне нравилась Амалия – так же сильно, как не нравилась роль, которую она на себя брала.

Стефан хотел ответить любезностью на любезность, но увы: он не обладал красноречием своего отца и не смог придумать ничего, чтобы затмить смелый каламбур баронессы. Чувствуя, что еще немного, и эта женщина совершенно его загипнотизирует, он очень кстати вспомнил о существовании своей жены и отошел к ней. А Амалия обратилась к Войкевичу:

– Господин полковник!

– К вашим услугам, сударыня?

Амалия поблагодарила его за присланный веер и выразила желание, чтобы в следующий раз он подарил ей веер, который принадлежал, к примеру, императрице Жозефине. Коварный Милорад поклонился и, прижав руку к сердцу, объявил, что ради такой очаровательной дамы он достанет луну с неба, правда, солнце не обещает. Эта маленькая пикировка, полная скрытого подтекста, не ускользнула от внимания австрийского резидента, который блуждал поблизости, как неприкаянная комета, бросая подозрительные взгляды на русскую авантюристку. Он успокоился только тогда, когда гости расселись и королева-мать, волнуясь, произнесла небольшую речь о деятельности королевского благотворительного общества. В Дубровнике создан новый приют для сирот и подкидышей… В Сплите общество помогло семье сапожника, чья хибара сгорела дотла… В Любляне…

Амалия давно размышляла о пользе благотворительности, и, невзирая на доводы некоторых рассудительных, или, возможно, прижимистых людей, которые указывали на то, что излишняя благотворительность поощряет бездельников, развращает и приучает уповать на помощь свыше, а не действовать самим, она давно решила этот вопрос для себя. Лучше делать хоть что-то, чем не делать ничего; а если не хочешь или не можешь ничего делать, то лучше молчать, а не философствовать. В Петербурге она много занималась благотворительностью и являлась членом нескольких обществ – помощи сиротам, калекам, инвалидам войны и так далее. Здесь, в Любляне, ей сразу же бросилось в глаза, что все организовано очень скромно, без размаха и без особой фантазии. В то же время ей понравилось волнение королевы-матери, по-видимому вполне искреннее, и то, как звенел ее голос, когда она рассказывала о бедных и обездоленных. Так как в программе вечера значился аукцион, все средства от которого должны были пойти на благотворительные нужды, Амалия решила, что обязательно что-нибудь купит.

Однако сначала выступила певица люблянского театра, которую баронесса нашла крикливой и манерной, затем дети аристократов представили сценку из трагедии Бреговича «Гибель Клеопатры» – тема, по которой до иллирийского поэта высказалась чуть ли не половина классиков, включая мистера Шекспира, тема, можно сказать, затупившая немало писчих перьев, производившихся во все времена. Певице хлопали, вполголоса обмениваясь замечаниями, что она сегодня не в голосе, детям хлопали еще щедрее, уверяя, что, если бы не их происхождение, они бы прямо сейчас заткнули за пояс Тальма, Муне-Сюлли и прочих корифеев сцены, и Амалия почувствовала себя почти что в России. Наконец начался благотворительный аукцион, и королева-мать подозвала Войкевича, чтобы он помог ей представлять лоты.

Сначала продавали несколько табакерок, которые приобрел наследник, слегка поторговавшийся с генералом Новаковичем. Потом появились картинки, нарисованные принцессами – дочерями Стефана, и не то чтобы картинки были хороши или действительно нужны кому-то, но из уважения к королю гости изобразили вялый торг. Граф Верчелли, выразительно выгнув бровь, следил, как наследник, генерал Ракитич и еще двое человек поднимают ставки, в глубине души мечтая только проиграть. В конце концов, вмешался король и предложил на пять золотых больше, чем остальные. Подхалимы захлопали в ладоши, а королева искренне обрадовалась тому, что рисунки ее девочек останутся в семье. По большому счету, благотворительность наводила на нее скуку, она считала, что бедняки все равно останутся бедными, вшивыми и грязными, сколько для них ни делай, и не понимала стремления своей свекрови непременно приобщить к помощи обществу всю семью. Однако на людях королева Шарлотта остерегалась показывать свои чувства, раз уж филантропия была нынче в моде.

Затем вниманию публики представили несколько народных поделок, которые приобрел Кислинг – исключительно ради того, чтобы повеселить свое начальство в Вене. Под конец явилась вышивка, сделанная собственноручно самой королевой-матерью. На ней было изображено озеро, беседка и два лебедя, плывущие по воде.

Едва увидев вышивку, Амалия поняла, что та сделана чистым, неглупым и, пожалуй, не слишком счастливым человеком. Это нельзя было назвать искусством, это была просто вещь, радующая глаз, и моя героиня решила, что непременно купит ее.

Торг начался с десяти золотых.

– Кто дает десять золотых? – спросил Войкевич.

– Я, – подал голос наследник.

Король собирался пошутить, что Михаилу хватит и табакерок, ни к чему ему еще и шитье тетушки, но тут вмешалась Амалия.

– Двадцать, – объявила она.

И тут все услышали тонкий от волнения голос балерины:

– Тридцать.

Все задвигались, завертели головами, пытаясь вникнуть в суть происходящего. Шарлотта неодобрительно поджала губы. Ей не нравилась сама мысль, что рукоделие члена семьи может оказаться у этой… особы.

– Пятьдесят, – бросила Амалия, даже не глядя на молодую женщину.

– Шестьдесят, – тотчас же парировала Лотта.

– Сто.

По залу прокатился вздох изумления. Будь вышивка выполнена даже золотыми нитями, она бы все равно не могла стоить таких денег.

– Сто десять, – объявила Лотта.

– Сто тридцать.

– Сто пятьдесят.

– Двести, – не моргнув глазом отозвалась Амалия.

– Двести двадцать.

– Двести пятьдесят.

– Двести шестьдесят. – Балерина слегка побледнела, на ее висках выступили бисерины пота.

– Триста.

Лотта приоткрыла рот, но не издала ни звука. Почему-то в это мгновение она с необыкновенной ясностью ощутила, что, сколько она ни будет набавлять, Амалия все равно даст больше и выиграет аукцион. «И потом, к чему мне вышивка? Будь это хотя бы картина…»

– Триста золотых за озеро, беседку и двух лебедей! – объявил Войкевич. – Бесподобное шитье государыни-матери! Кто больше? Кто больше? – Похоже, полковник вошел во вкус. – Господа, вы меня разочаровываете! Ну что ж, – он вздохнул, – похоже, шитье уезжает в Россию. Раз! Два! Три! Продано!

И, поклонившись, он разразился аплодисментами в честь Амалии. Король встал с места и последовал его примеру, вслед за ним захлопал и весь зал.

– Амалия Константиновна! – отчаянно просипел Оленин, в то время как его спутница, поднявшись с места, грациозно раскланялась во все стороны. – Но… но… у нас нет таких денег!

– Успокойтесь, Петр Петрович, – шепотом ответила Амалия. – У меня есть.

Королева Шарлотта поглядела на бледное, расстроенное лицо балерины и решила, что день прожит не зря. На ее глазах любовницу мужа унизили уже второй раз, и королева, обмахиваясь веером, решила, что непременно надо будет сказать баронессе пару любезных слов.

– А вы почему не ставили? – сердито спросила Лотта у Ракитича.

Бравый генерал вытаращил глаза.

– Триста золотых за вышивку! Мадемуазель, вы что? Где вы видели такие цены?

Войкевич подошел к Амалии и объявил, что драгоценный выигрыш доставят к ней на дом, а что касается платы, то она может рассчитаться когда ей угодно. Их величества вовсе не настаивают на немедленной оплате.

Амалия заверила его, что заплатит завтра, просто у нее сейчас нет при себе таких денег. Королева-мать поблагодарила гостью за проявленную щедрость и сказала, что, если госпожа баронесса интересуется благотворительностью, завтра как раз будет заседание их комитета, и она приглашает Амалию посетить его.

– О, – отозвалась баронесса Корф, – разумеется, ваше величество, я приду!

Глава 8 Заговор валетов

Глубокой ночью, уже после того как аукцион во дворце королевы-матери завершился и все гости разъехались, в одном из маленьких домиков Старого города собралась престранная компания.

Вообразите себе комнату, погруженную в полумрак, которая слабо освещается единственной свечой, горящей в высоком, закапанном воском подсвечнике, представьте круглый стол, затянутый темным сукном, вокруг которого сидят восемь закутанных в плащи фигур. Лиц не видно, видно только, как блестят глаза, и едва слышны голоса, приглушенные сумраком и таинственностью, которая царит в этом месте.

– Что ж, господа, – начинает высокий человек, взявший на себя, по-видимому, обязанности председателя, – прошу предъявить пароли.

Подавая пример, он вынимает из кармана половину карты – пикового валета – и кладет ее на середину стола, возле подсвечника. Сидящий напротив председателя молча достает вторую половину той же карты и кладет ее к первой.

– Валет треф! – провозглашает председатель.

Две половины крестового валета ложатся на стол.

– Прекрасно… Валет бубен!

И валет бубен, разрезанный на две части, предстает перед присутствующими.

– Валет червей!

Чья-то отягощенная кольцами рука кладет на стол первую половину валета червей. Пауза, последний из сидящих за столом лихорадочно роется в карманах.

– Валет червей, – повторяет председатель, и в его тоне звучит глухая угроза.

– Сейчас, сейчас… – бормочет обладатель второй половинки.

И неожиданно, вскочив с места, бросается к дверям.

– Это шпик! – взвизгивает кто-то.

– Шпион! Держите его!

Но шпион не успевает убежать далеко. Навстречу ему выдвигается седокудрый слуга с тонкими, недобрыми, сжатыми губами. Миг, и в руке слуги зловеще сверкает молния. Потом хрип незваного гостя, напоровшегося на что-то, возня, звук падающего тела.

– Не извольте беспокоиться, господа, – спокойно произносит слуга. Он наклоняется и вытирает о сюртук убитого окровавленное лезвие.

Председатель поднимается из-за стола.

– Дай мне взглянуть на него, – требует он.

Подчиняясь приказу, слуга переворачивает труп, открывает пухлое лицо неизвестного, искаженное ужасом и болью, и голову, совершенно лишенную волос.

– Свет сюда, – командует председатель, и второй валет пик, взяв со стола подсвечник, подходит ближе.

– Надо уходить, – бормочет кто-то из присутствующих. – Ведь он явился вместо червонного валета… Нас раскрыли!

– Еще нет, – спокойно произносит председатель. – Я еще до начала заседания знал, что второй червонный валет погиб. А этот человек мне известен, он работал за награду для королевских властей. Жадность его погубила.

– Но если он привел с собой солдат…

– Успокойтесь, господа. На улице совершенно тихо. Впрочем, если вы настаиваете, я могу попросить слугу сходить и проверить.

– Да-да, пошлите!

– Прошу вас, выполните их требование, – говорит председатель слуге. – Наши друзья волнуются.

– Мне вообще не нравятся убийства, – подает голос один из бубновых валетов, судя по сложению, флегматичный толстяк средних лет.

– А что делать с телом, господин? – почтительно осведомляется убийца.

– Пусть пока лежит здесь. Потом ты выбросишь его в Любляницу[202].

Слуга уходит, а председатель берет подсвечник и возвращается за стол. Шесть пар глаз следят за ним с настороженностью и любопытством.

– Должен признаться, начало встречи не слишком удалось, – говорит председатель с легкой улыбкой. – Что ж, теперь я объявляю очередное заседание валетов открытым. Долой королевскую власть!

– Долой Стефана!

– Предлагаю обсудить план дальнейших действий, – продолжает председатель. – Вопрос в том, пришла ли пора избавиться от монархии раз и навсегда.

– Как сказал Дантон, – замечает пиковый валет, – для того чтобы избавиться от короля, хорошо любое время.

– И ничего он такого не говорил, – возражает единственный оставшийся в живых червовый валет.

– Уверены? Ну, не говорил, но мог бы сказать…

– Мы опять утонем в словопрениях, – вмешивается трефовый валет, до сих пор молчавший. – Почему бы нам просто не прикончить эту мразь?

– Действительно! – поддерживает его валет-близнец. Впрочем, если верить голосу, то это и не валет вовсе, а дама.

– А вам не приходило в голову, – внезапно говорит бубновый толстяк, – что убийство Стефана равносильно коронации Михаила, только и всего? Да еще простой народ будет почитать Стефана как мученика.

– Хорош мученик, да он просто мерзавец!

– Это мы знаем, что он мерзавец, а народ так не считает. На его фигуру пока еще падает отблеск личности отца, а покойный Владислав, что ни говори, был образцовый правитель.

– Да, особенно это проявилось во время мятежа. Помните, что король сказал Розену: «Мне проще молиться за убитых, чем видеть живых на плахе».

– Это всего лишь слухи, господа. О том, что именно король сказал, знает только старый Розен, а он не из болтливых.

– Да, особенно теперь, когда его хватил удар в имении возле Сплита и он лишился языка…

– Господа, можно сколько угодно рассуждать о том, каким Владислав был королем и насколько он лучше или хуже, чем его сын. Ясно одно: институт королевской власти отжил свое… и недалеко то время, когда это поймут все!

Начавшийся спор прервало возвращение слуги, который доложил, что на улице все спокойно и поблизости нет ни единого солдата.

– Прекрасно, – сказал председатель. – Можешь идти. Хотя… постой. – Он указал взглядом на тело, лежавшее на полу. – Убери его отсюда куда-нибудь. Неприятно беседовать, когда в комнате лишний.

Притихшие заговорщики молча проводили взглядом слугу, который взял труп за ноги и выволок за порог. Кажется, когда дверь наконец затворилась, не было такого валета, который не вздохнул бы с облегчением.

– Предлагаю обсудить план цареубийства, – говорит трефовый валет, он же дама.

– А не рано ли? – спокойно спрашивает председатель. – Король еще недостаточно дискредитировал себя. После его насильственной смерти могут возникнуть осложнения.

– Например?

– Например, Верчелли возглавит мятеж в Далмации, и мы потеряем и эту область, и Дубровник. Ведь итальянская партия поддерживает короля.

– По-моему, – замечает червовый валет, – вам свойственно преувеличивать итальянское влияние. В сущности, их партия держится только на этом старом мерзавце-сенаторе, который сумел внушить королю почтение к себе. В Далмации итальянцев едва наберется пять процентов, а по всей стране – и того меньше.

– Да, но в их руках деньги и производство, и они представляют в крае значительную силу.

– Не такую значительную, как им хотелось бы. Просто Верчелли – великолепный наглец и держит себя так, словно в Иллирии нет никого, кроме итальянцев. Нам многому стоит у него поучиться, хотя бы умению защищать свои интересы за счет других.

– Мы собираемся избавиться от короля или нет? – нетерпеливо вмешивается трефовый валет номер один. – Если начать думать о тех, кого его смерть не устроит, то, извините, таких вовсе не мало!

– Дорогой друг, вам надо научиться думать о последствиях своих действий, – усмехается председатель. – Убить Стефана для того, чтобы заполучить в короли Михаила, извините, неразумно.

– Тогда надо убить и Михаила тоже, – заявляет его собеседник не моргнув глазом.

– И тогда королем вновь станет Христиан! – хохочет бубновый толстяк. – Этого еще не хватало!

– Нам нужна республика, а республике…

– Нужен король, – язвит кто-то в полумраке.

– Нужны военные, – заканчивает свою мысль председатель. – Генералы, которые поведут за собой людей. Одно цареубийство или два ничего не решат.

– Совершенно с вами согласен, – замечает червовый валет.

– Я тоже, – говорит бубновый валет. Его валет-близнец только кивает.

– И кого же вы предлагаете? – спрашивает трефовый валет-дама.

– Я рассчитывал обсудить это с вами, друзья.

– Выбор невелик, – говорит второй бубновый валет. – В армии всего несколько человек пользуются влиянием: Розен, Иванович, Ракитич, Новакович и Блажевич. Розен при смерти, дни его уже сочтены. Блажевич, как мы знаем, ушел в отставку и стал депутатом парламента. К тому же ходят слухи, что он сторонник союза с Сербским королевством, а вы все знаете, как тут относятся к нашим соседям. Остаются Иванович, Ракитич и Новакович. Иванович – сторонник союза с русским царем, а в России никогда не поддержат республиканский переворот.

– Революция! – пылко выкрикивает трефовый валет, предлагавший цареубийство, и в его голосе слышны юношеские интонации. – Ручаюсь вам, это будет революция, а не переворот!

– Как вам угодно, – сухо соглашается его собеседник. – На чем я остановился? Ах да, Ракитич и Новакович. – Даже по голосу слышно, что он морщится, произнося имя Ракитича. – Полагаю, ни для кого не секрет, что первый – шпион австрийцев и его цель – либо подчинить Иллирию Австрии, либо вообще сделать нашу страну частью их империи. Остается только Новакович. Выбор, конечно, неважный, потому что Иванович и даже Блажевич будут повлиятельнее, но все же, думаю, для свержения короля его поддержки вполне хватит. Вопрос только в том, как этой поддержки добиться. От короля он не видел ничего, кроме хорошего, стало быть, непонятно, на чем тут можно сыграть.

– Новакович – человек честолюбивый, – задумчиво произносит председатель. – Очень честолюбивый.

– И что же? – с любопытством спрашивает пиковый валет.

– Я думаю, – отвечает председатель, – что если мы пообещаем Новаковичу диктатуру, он легко примет нашу сторону. Мой уважаемый коллега прав: остальные генералы нам не подходят. Значит, остается только этот.

– Да ведь Новакович болван! – взрывается пылкий трефовый валет. – Вы соображаете, что делаете? Вы собираетесь отдать Иллирию – ему! И речь шла о республике, а вовсе не о диктатуре!

– А лично я, – неожиданно говорит бубновый толстяк, – одобряю ваш план. Мне кажется, я понимаю, куда вы клоните.

– Главное – чтобы Новакович сделал все дело, – объясняет председатель. – И когда мы избавимся от королевской семьи и их прихвостней, Новаковичу придется последовать за ними.

– Браво! – говорит кто-то.

– А если он не захочет? – сомневается пиковый валет.

– У него не будет выбора, – отвечает председатель спокойно.

– Вы говорите о генералах, – начинает практичный червовый валет, – а забываете о человеке, который имеет неменьший вес, чем они. Я говорю о полковнике Войкевиче.

– О, – морщится пиковый валет, – оставьте, прошу вас! Это все равно что пытаться задобрить цепного пса. Все почему-то уверены, что Войкевич за деньги продаст кого угодно, но на самом деле он никогда не делает ничего, что может повредить королю. Он воспитан в семье Владислава и предан Стефану до мозга костей.

– Всякая преданность имеет свои пределы, – замечает бубновый толстяк. – Его двоюродный брат недавно стал королевским секретарем и кажется куда более сговорчивым малым. Может быть, попытаться через него повлиять на Войкевича? Если бы полковник согласился нам помочь, это бы многое упростило.

– Полковник только и делает, что увеличивает королевскую охрану, – усмехается председатель. – И ему совершенно невыгодно, чтобы со Стефаном что-нибудь произошло. Уверен, если Войкевич узнает о наших планах, он немедленно даст знать куда следует, и нас всех прихлопнут.

– Но если осторожно попытаться… – возражает бубновый толстяк. – Или через женщину… Войкевич от них без ума!

– Друзья, – с неудовольствием промолвил председатель, – кажется, вы не понимаете. Нас вполне устроит участие Новаковича, и ни к чему приплетать сюда этого сомнительного адъютанта. Пока надо заручиться помощью генерала и ждать удобного момента, чтобы свергнуть короля. Само собой, надо продолжать агитацию в народе, но помните: когда доходит до дела, безоружные толпы мало что решают. Нам они нужны скорее как выразитель недовольства монархией, который призван оправдать наши действия в глазах мирового сообщества.

– Только смотрите, не промахнитесь с Новаковичем, – посоветовал пылкий трефовый валет. – Не то он устроит в Иллирии такую республику, что все начнут добрым словом поминать Стефана и его придворную шайку лизоблюдов.

– Я уже сказал: Новакович не успеет стать диктатором, – промолвил председатель с ангельской улыбкой. – А теперь, друзья мои, обсудим, как продвигается привлечение сторонников в провинции.

Глава 9 Разговор начистоту

На следующее утро Амалия против обыкновения проснулась рано и, едва встав с постели, принялась изучать план королевского замка, который Петр Петрович вчера набросал по ее просьбе. Затем она позавтракала, переоделась в строгий костюм в английском стиле и, сев в экипаж, который ей также предоставил российский резидент, велела везти себя к королевской резиденции.

Ночью шел дождь, но утро выдалось солнечным и теплым, и на поверхности реки, мимо которой они ехали, танцевали золотые блики. Амалия смотрела на них, рассеянно щурясь, и размышляла. Удастся ли ее план? Не подведет ли она людей, которые послали ее сюда? Или, может быть, пока не поздно, придумать что-нибудь еще?

На выезде с моста стояли полицейские, вид у бравых служак был растерянный. Недалеко от них доктор осматривал чье-то неподвижное тело, и Амалия, проезжая мимо, заметила, что у неизвестного утопленника была совершенно лысая голова и темный плащ простого покроя.

Экипаж стал подниматься на холм, и Амалия увидела впереди замок, над которым развевался иллирийский флаг с золотым львом на синем фоне. Вблизи королевская резиденция не производила особенного впечатления, и у Амалии мелькнуло в голове, что здание смахивает скорее на казармы, чем на дворец царствующего монарха. Сходство с казармами подчеркивалось караулами, которые были выставлены на каждом шагу.

На первом посту Амалия сообщила, что прибыла по приглашению королевы-матери на заседание благотворительного комитета, которое должно было состояться в одном из флигелей замка. Вряд ли баронессе Корф можно было поставить в упрек, что она явилась за полчаса до назначенного времени; напротив, такое стремление не опаздывать должно было скорее вызвать расположение.

Сверху от замка открывался замечательный вид на Любляну, но в это мгновение Амалию меньше всего волновали местные красоты. Дворцовый лакей проводил ее во флигель, где должно было состояться заседание благотворительного комитета, но на полпути Амалия извинилась, шепотом задала какой-то вопрос и, получив ответ, исчезла в указанном направлении. Прежде чем удалиться, она успела сказать слуге, что теперь знает, куда идти, так что он может не утруждать себя и не ждать ее. Когда она, гм, вымоет руки, она сама найдет дорогу во флигель. А так как Амалия подкрепила свои слова полновесной серебряной монетой, у лакея не было никаких причин не поверить ей.

Однако баронесса Корф отправилась вовсе не в комнату уединенных раздумий, о местоположении которой спрашивала старого слугу. Целью ее, которой она вскоре достигла, был кабинет его величества, который именно в это время, закончив слушание докладов и подписание важных бумаг, имел обыкновение прохлаждаться там на диванчике в компании хорошей сигары. О распорядке дня иллирийского монарха Амалии также поведал накануне незаменимый Петр Петрович.

Его величество полулежал на софе под окном, куря изумительную гавану и находясь в том блаженном состоянии духа, которое овладевало им всякий раз, когда он развязывался с нудными или тяжелыми делами, к которым относились все без исключения вопросы государственного управления. Какая-то маленькая птичка села на карниз за окном, повиляла хвостиком, уморительно попрыгала на месте и улетела. Король проводил ее взглядом и невольно улыбнулся, а когда поднял голову, увидел напротив себя постороннее лицо, и у лица этого были загадочные золотистые глаза баронессы Корф.

От неожиданности Стефан уронил сигару, которая упала прямо на персидский ковер и прожгла в красивом орнаменте приличных размеров дыру.

– Добрый день, ваше величество, – сказала Амалия, лучась улыбкой. – Надеюсь, вы великодушно простите меня за то, что я взяла на себя смелость побеспокоить вас?

Король поспешно спустил ноги с дивана, подобрал сигару и сказал, что госпожа баронесса вольна чувствовать себя как дома. В тоне его, однако, слышался легкий сарказм.

– Вы очень любезны, сир, – промолвила Амалия, грациозно опускаясь в кресло, и устремила на монарха пристальный взор. – Если позволите, ваше величество, мне хотелось бы поговорить с вами начистоту.

Характер Стефана был таков, что менее всего на свете он любил разговоры начистоту. Впрочем, в этом отношении он мало чем отличался от большинства других мужчин, пусть даже некоронованных.

– И о чем же будет этот разговор? – спросил он, изо всех сил стараясь сохранить непринужденный вид.

– О, ваше величество, – вздохнула Амалия. – Вы ведь прекрасно осведомлены о том, какую миссию мне поручили в Петербурге. Когда я сказала, что вы, судя по всему, твердо намерены не предоставлять нам базу в Дубровнике, никто не стал меня слушать.

«Если она явилась соблазнить меня, к чему такой закрытый наряд? – думал тем временем Стефан. – Хотя он ей очень к лицу… Только бы Милорад не притащился раньше времени, с него станется все испортить!»

– Это ведь так, сир? – почтительно спросила Амалия. – Я правильно понимаю, что русскому флоту не видать Дубровника как своих ушей?

Король смешался и забормотал, что он уважает Российскую империю вообще и русского императора в частности, как он всей душой хотел бы оказаться им полезным… но увы, увы! Непреодолимые обстоятельства… противодействие соседей… нежелательные последствия… Он чрезвычайно сожалеет, но… но…

История государства – это его география, как сказал известный делатель истории мсье Бонапарт. А когда твоя география такова, что с одной стороны у тебя Австро-Венгрия, которая спит и видит, как бы присоединить твои земли к своим, а с другой – Сербия, которая тоже не желает тебе ничего хорошего, как-то не очень тянет оказывать услуги посторонним, пусть даже и самым уважаемым, потому что это может завести в места, в которые обыкновенно приводят вымощенные добрыми намерениями дороги.

– Я очень рада, что мы прояснили этот вопрос, – объявила Амалия таким тоном, словно ничего другого она и не ожидала. – Ваше величество, простите, но я правильно понимаю, что российская база также не может быть размещена ни в Сплите, ни в другом портовом городе вашего королевства?

Стефан, который в этот момент как раз размышлял, что его гостье больше подошло бы открытое декольте, рассеянно ответил, что ни Сплит, ни другие города никак, ну никак не годятся для размещения базы российского флота. И вообще, парламент не позволит ему подписать соглашение, даже если он сам будет не против.

Амалия, которой отлично было известно, что еще Владислав укротил парламент и добился права в любой момент распускать его, не стала возражать, а только очаровательно улыбнулась.

– Должна признаться, ваше величество, я счастлива, что мы нашли с вами общий язык, – объявила она. – Потому что я ужасно не люблю поручений, которые связаны с военными делами…

«Сейчас она сделает попытку оказаться ко мне ближе, а потом ринется на приступ», – мелькнуло в голове у монарха. Однако Амалия лишь раскрыла веер и стала им обмахиваться, непринужденно глядя на своего собеседника.

– Коль скоро, сир, мы пришли с вами к согласию относительно Дубровника – а ничего другого я и не ожидала, – должна вам сказать, что моему правительству хотелось бы все же некоторых гарантий безопасности. И, конечно, его вполне устроит заявление о нейтралитете ваших портовых городов.

Стефан вздохнул. Этот добродушный блондин был вовсе не лишен чувства юмора и отлично понимал, какой комизм кроется в ситуации, когда у него ни с того ни с сего требуют гарантий нейтралитета его собственных портов, которыми он, вообще-то, имеет право распоряжаться по своему королевскому усмотрению.

– Госпожа баронесса…

– Ваше величество!

– Но, сударыня…

– Сир!

Увы, написанные слова не передают интонаций, с которыми были произнесены эти короткие реплики; но, уверяю вас, на свете имеется мало актеров, способных произнести их так, как произнесли мои герои. Я уж не говорю о безднах смысла, которые таились в столь простых с виду фразах.

– Должен отдать вам должное, сударыня, вы чрезвычайно милы и удивительно ловко сумели застать меня врасплох, но… в конце концов, я король! С какой стати я должен обещать вашей державе нейтралитет чего бы то ни было? И вообще, нашим соседям это точно придется не по душе.

Вот что имел в виду Стефан, а слова Амалии значили:

– Ваше величество, вы ведь так галантны, так любезны, вы настоящий рыцарь. Ну что вам стоит подписать какую-то незначительную бумажку о нейтралитете портов? И потом, – многозначительный взмах ресниц, – неужели я зря приехала в Любляну? Я не могу возвращаться восвояси с пустыми руками!

«Почему она сидит на месте и даже не пытается ко мне подойти?» – подумал заинтригованный монарх и, сам того не заметив, сделал движение навстречу своей гостье.

– Сударыня, вы просите невозможного… – Он заметил опасные искорки в глазах Амалии и поправился: – Я не могу ничего обещать… Мне нужно посоветоваться с министрами… с парламентом! Хотя, я полагаю, нейтралитет портов не противоречит нашим интересам… И ввиду уже имеющегося договора о дружбе между моей страной и вашей…

«Интересно, какими духами она пользуется? – мелькнуло у него в голове. – Никогда не встречал их прежде, но… пахнет чертовски соблазнительно!»

– Я правильно понимаю, ваше величество, что соглашение о нейтралитете не может быть заключено в короткие сроки? – с ученым видом спросила Амалия.

Его величество заверил ее, что государственные дела вообще не вершатся в одно мгновение, что нужно проконсультироваться, прозондировать почву, убедиться в том, что соглашение не ущемит ничьи интересы, и так далее. Он нагромоздил друг на друга уйму ловких закругленных фраз, и чем красноречивее он становился, тем ласковее и многозначительнее улыбалась Амалия, прикрываясь трепещущими перьями веера.

«Чертовка! Да она испытывает мое терпение!» – подумал изнывающий Стефан.

Но тут за дверями раздались чьи-то стремительные шаги, и в комнату без стука вошел полковник Войкевич. Завидев баронессу Корф, которая запросто общалась с монархом в его личном кабинете, Милорад опешил, но тотчас же овладел собой и учтиво поклонился.

– Прошу меня извинить, я, кажется, не вовремя, – негромко промолвил полковник.

Амалия бросила взгляд на часы, стоявшие на камине, и поднялась с места.

– Что вы, полковник, скорее я задержала его величество… Благодарю вас, сир, за то, что вы согласились уделить мне несколько минут вашего драгоценного времени.

И величавой походкой она выплыла из комнаты, на прощание улыбнувшись обоим мужчинам. До начала заседания благотворительного комитета оставалось ровно семь минут.

– Я прибью Тодора, честное слово, – горько сказал Войкевич, когда дверь за баронессой затворилась. – Как она могла пройти мимо него? Он же обязан неотлучно находиться в приемной!

– Должно быть, он отошел куда-то на минуту, а она воспользовалась этим и вошла, – проворчал Стефан, которого начало искренне забавлять это маленькое приключение. Он заметил, что все еще держит в руке сигару, и положил ее в пепельницу.

– А если бы у нее было задание убить вас? Если бы это вообще была не она, а какой-нибудь террорист? – Полковник в волнении зашагал по комнате. – Боже мой!

– Перестань, Милорад, – сказал Стефан уже с недовольной гримасой. – Госпожа баронесса – не régicide[203], и не надо делать из нее преступницу.

– Чего она от вас хотела?

– Мы поговорили, – объяснил король, – начистоту. Она показалась мне очень разумным человеком. По ее словам, она с самого начала понимала, что никаких шансов на базу в Дубровнике у России нет. Собственно говоря, они должны были догадаться об этом после визита Ламсдорфа.

– Ну что ж, – вздохнул Войкевич, – тем лучше. Она выдвинула какие-то требования?

– Да. От имени своей страны она просит о нейтралитете всех наших портов.

– А мы обязаны обещать его русским? – уже спокойно спросил полковник. – Насколько я помню, уже заключенный с ними договор ничего такого не предусматривает.

– Тебе надо заниматься политикой, – поддразнил его Стефан.

– Мне? – Милорад поморщился. – Вы шутите. Лучше я поставлю пару часовых к дверям вашего кабинета.

– Перестань, Милорад. – Король нахмурился. – Это уже чересчур.

– Вовсе нет. Вы ведь еще не знаете, зачем я пришел к вам. Только что я видел министра внутренних дел.

– И?

– Из Любляницы сегодня выловили тело одного из агентов. По последним сведениям, которые тот успел сообщить, ему удалось выйти на след неких заговорщиков. Министр сразу же отправил людей на его квартиру, но увы: кто-то опередил их и поджег дом, заметая следы.

– Опять эти проклятые республиканцы, – сквозь зубы промолвил Стефан. Глаза его потемнели, ноздри недобро раздувались.

– Или проклятые немцы, одни либо вместе со своими союзниками австрийцами, – уронил Войкевич. Король поежился. – Ведь князь Михаил – наследник, и нет сомнений, что кое-кто предпочел бы видеть его на троне вместо вас.

Стефан сразу же как-то обмяк и тяжело опустился за свой стол.

Пока в королевском кабинете шел этот малоприятный, но неизбежный разговор, Амалия быстрым шагом спустилась по лестнице, вышла из замка и направилась к пристройке, в которой должно было состояться заседание благотворительного комитета.

Слегка запыхавшись, баронесса вошла в зал точно с боем часов, сделала реверанс царствующей королеве и королеве-матери и получила разрешение сесть. Началось обсуждение разных вопросов, после чего королева Шарлотта попросила Амалию рассказать, как обстоит дело с благотворительностью в России. Баронесса с готовностью выполнила монаршую просьбу. Она говорила кратко и по существу, никого не утомляя, а после заседания (которое окончилось довольно быстро) подошла к королеве-матери и сказала, что хотела бы заплатить за приобретенную вчера вышивку. Мать Стефана была тронута – в глубине души она полагала, что баронесса Корф, подобно многим покупателям, будет расплачиваться еще долго, тем более что вышивка вовсе не стоила потраченных на нее денег.

– Благодарю вас, сударыня, – сказала королева-мать. – Теперь я спокойна, потому что у нас есть деньги на то, чтобы достроить в Дубровнике второй приют для детей-сирот.

Амалия выразила надежду на то, что в будущем сумеет еще не раз помочь их величествам в нелегком деле благотворительности, и удалилась. На сегодня у нее было намечено еще одно важное дело.

Глава 10 Лошадь д’Артаньяна

Как уже известно читателю, Амалия собиралась найти себе новый дом. Собственно говоря, он нужен был не столько ей лично, сколько для успеха той коварной комбинации, которую она задумала, поэтому баронесса собиралась подойти к выбору со всем тщанием.

Итак, сев в экипаж, она отправилась осматривать дома, которые продавались или сдавались внаем. Скажем сразу же, что задача оказалась гораздо сложнее, чем предполагалось вначале. Ибо Любляна – город довольно скромный, особенно для столицы, в архитектурном смысле вовсе без излишеств. Осмотрев несколько особняков, Амалия поняла, что ни один из них ей не нравится, а те дома, которые пришлись ей по вкусу, были недоступны, потому что в них уже кто-то жил. Стало быть, следовало менять уже обдуманный план, и это Амалии было вовсе не по душе.

Она велела кучеру возвращаться домой, откинулась на подушки кареты и задумалась. В какое-то мгновение ее охватил почти непреодолимый соблазн бросить все и вернуться в Петербург, но тут она услышала недовольное восклицание кучера и подняла глаза.

Экипаж ехал вдоль какого-то большого запущенного парка, в глубине которого виднелся серый дом.

– Что там, Никита? – спросила Амалия.

– Да крестьянин какой-то, сударыня, со своей повозкой, – отозвался кучер. – Местные совсем не умеют ездить, чуть не сшиблись.

– Я не об этом, – ответила Амалия, глядя на парк. – Что это за место?

– А, так это при французах здесь устроили, – объяснил словоохотливый кучер. – У них в Париже был сад Тиволи, так вот они и тут сделали Тиволи. Маршал Мармон, который герцог Рагузский, приказал разбить парк… Это еще, стало быть, при Наполеоне было.

– А что за особняк?

– Не знаю, сударыня. Там никто не живет. А впрочем, можно узнать у графа Верчелли. Это ведь его собственность.

– Езжай к воротам, – распорядилась Амалия. – Я хочу осмотреть дом и сад.

Дряхлый привратник, который отворил немилосердно скрипящие ворота, сообщил, что эта земля действительно принадлежит графу, но сам Верчелли здесь не живет и в доме давно не был.

– Его милость хотел продать эту землю под застройку, а здание снести, да только кто этим будет заниматься… Невыгодно это никому. Вот замок и стоит без дела, а графу приходится платить налоги…

– Что, дом настолько старый? – спросила Амалия.

– Считайте сами, сударыня… Построен в семнадцатом веке, в прошлом веке был резиденцией нашего епископа. Потом пришли французы… эти, ясное дело, устроили тут все по-своему. После них парк и замок отошли семье Верчелли.

– Я могу осмотреть замок?

С точки зрения Амалии, это был всего лишь трехэтажный особняк, но в Любляне, похоже, любое здание выше одного этажа считалось замком.

– Разумеется, сударыня… Сейчас я позову ключницу, она вас везде проведет и все покажет.

Он удалился искать ключницу, а Амалия решила тем временем осмотреть парк.

Случалось ли вам в незнакомой, чужой стране вдруг попадать в место, которое кажется вам милым и близким, словно родной дом, в котором вы не были очень давно? Именно это ощущение возникло у Амалии, едва она сделала несколько шагов по парку. Конечно, все здесь было запущено, дорожки заросли сорняками, статуи, судя по всему, привезенные еще при французах, потемнели и смотрели настороженно, а от клумб остались только контуры, но все же – до чего здесь было хорошо! Над головой пели птицы, на кусте сверкала крошечными каплями дождя паутинка, солнце пронизывало лучами кроны деревьев, и на землю ложилась ажурная колышущаяся тень…

«Восстановить клумбы… Заново сделать дорожки и посыпать их гравием… Обновить статуи… Расставить кое-где беседки… ну, положим, можно обойтись и без беседок… или нельзя? Что еще? Совсем забыла! Обязательно надо будет устроить площадку для лаун-тенниса…»

– Прошу, сударыня, – сказала ключница, кланяясь. И Амалия последовала за ней к дому.

Дворец Тиволи был расположен на небольшом возвышении, к нему вела каменная лестница, находившаяся не в самом лучшем состоянии. «Ступени тоже надо будет отремонтировать», – мысленно сделал заметку Амалия. В комнатах царил полумрак и прохлада, окна были плотно зашторены.

– Вы бы не могли открыть занавески? Благодарю вас…

Она переходила из комнаты в комнату, ведомая жилистой, крепкой ключницей, которая открывала окна, показывала, рассказывала… Чужое, незнакомое, хмурое пространство оживало на глазах, на люстрах заблестели хрустальные подвески, у дам на портретах появились улыбки, стал виден рисунок на деревянной части старинной арфы, забытой в углу, и только один не смирился – бюст императора Наполеона, каким-то образом переживший в этой гостиной своих победителей и их союзников, смотрел надменно и строго, поджав губы. Мебель была французская, разномастная, словно ее тащили из всех эпох – там стулья в прихотливом стиле рококо, тут столешница, инкрустированная перламутром, а вот красное ампирное кресло с белыми фигурными подлокотниками в виде лебедей. Кресло Амалии ужасно понравилось, и она, сев в него, стала осматривать свое будущее царство.

Полно, да царство ли?

– Вы ищете для себя дом, сударыня? – почтительно спросила ключница.

– Да, – ответила моя героиня, – мне нужен особняк с парком, и чтобы конюшни были в порядке, потому что я собираюсь много ездить верхом.

Ключница приободрилась: судя по всему, у дамы водились деньги. Те, кто раньше приходили осматривать замок, так и уходили ни с чем.

– У нас хорошие конюшни, сударыня, просторные. Если хотите, я вас провожу.

Амалия вздохнула.

– Перед замком я заметила фонтан, он что, не работает?

– Нет, сударыня.

Стало быть, фонтан тоже придется чинить. Амалия спросила адрес графа Верчелли, уточнила, какое жалованье получают привратник, ключница и остальные слуги, и задумалась. По всему выходило, что ее авантюра влетит Российской империи в копеечку. А что, если ее план провалится?

– А по соседству кто живет? – спросила она наконец.

Ключница, немного подивившись вопросу, ответила, что можно сказать, никто, потому что парк, мягко говоря, не маленький. Впрочем, они часто видят князя Михаила, он тоже любит верховую езду и по утрам обыкновенно скачет мимо.

Когда Амалия встала с кресла, она уже решила про себя, что постарается во что бы то ни стало заполучить Тиволи. Оставался сущий пустяк – договориться с графом Верчелли.

Сенатор был в этот день совершенно свободен, потому что очередное заседание сената должно было состояться только через неделю, и старый брюзга не знал, куда себя деть. Единственным его развлечением оставались письма родственников, живших в Италии, но так как послания их содержали только просьбы о деньгах в той или иной форме, граф ждал прилива желчи (который он обыкновенно именовал вдохновением), чтобы ответить своим нежно любимым родичам в достойной форме, оставив их с носом.

Можно понять, как обрадовался Верчелли, когда слуга доложил, что его спрашивает баронесса Корф. По мысли графа, российская шпионка явилась, чтобы так или иначе перетянуть его на свою сторону, и Верчелли с интересом приготовился наблюдать за тем, как его попытаются, выражаясь языком короля Стефана, «взять на абордаж».

Однако оказалось, что Амалия явилась к нему совершенно по другому делу, потому что ей понравился дом в старой части Любляны, которым владел граф. Верчелли отлично помнил это здание, унылое и темное, которое раньше принадлежало какому-то монастырю и было примечательно разве что остатками старинной росписи на потолке и стенах. Тем не менее он напустил на себя важный вид и объявил, что дом либо продается, либо сдается внаем, но не на месяц, как хотела бы госпожа баронесса, а минимум на полгода, ибо у почтенного графа не гостиница и он не привык заниматься пустяками.

– Полгода? – изумилась Амалия. – Сударь, мне нужно приличное жилье на месяц… может быть, на два, но не более!

При мысли, что эта вертихвостка рассчитывает за столь короткий срок окрутить монарха и выбить из него то, что нужно пославшим ее русским, Верчелли почувствовал сердцебиение и решил, что просто так баронессе этого не спустит. Он был сердит хотя бы уже потому, что его явно не принимали всерьез – настолько, что даже не пытались завлечь.

– Так уж и быть, сударыня, – молвил он со вздохом, – исключительно из уважения к вам я готов поступиться своими принципами и сдать вам дом на четыре месяца… но не меньше!

– Четыре месяца – тоже многовато, – заметила Амалия. – Позвольте узнать, господин граф, во сколько вы оцениваете месяц пребывания в этом замечательном доме?

Господин граф помялся и озвучил цифру, на которую в Париже можно было преспокойно снять всю авеню Ош с Триумфальной аркой в придачу. Амалия (которая, впрочем, не ожидала ничего иного) сделала большие глаза.

– Если уж вы платите по триста золотых за вышивку, названная мной сумма и подавно будет вам по карману, – объявил жестокосердный граф.

– То была королевская вышивка, – рассудительно возразила Амалия, – а это всего лишь дом. Может быть, вы согласитесь снизить цену?

– Сударыня, я бы с радостью, но… как можно? Изумительный дворец, в котором жил сам Наполеон… даже как-то обидно, честное слово!

– Наполеон никогда не был в Любляне.

– Ну, если бы он здесь оказался, он бы остановился именно у меня!

Надо признать, что скаредность подсказывала старому графу самые неожиданные доводы; однако по лицу Амалии он видел, что они ничуть на нее не действуют.

– Сударь, я вижу, вы не расположены к серьезному разговору… Что ж, значит, мне не судьба любоваться на замечательные фрески в вашем особняке. Прощайте!

И, встав с кресла, она шагнула к двери.

Верчелли понял, что еще мгновение – и он останется один на один со своей желчью и с письмами родственников, и запаниковал.

– Это прекрасный старинный дворец! – простонал он. – Другого такого нет во всей Любляне! Сударыня…

Амалия уже взялась за ручку двери.

– Я готов обсудить цену! – прокричал Верчелли в отчаянии.

Его собеседница остановилась, о чем-то раздумывая, и повернулась к нему.

– Мне кажется, что этот дворец слишком темный, в нем мало солнца, – объявила она. – Может быть, у вас есть на примете что-нибудь еще?

Сенатор утер пот и предложил Амалии на выбор три особняка (которые он упорно именовал дворцами). Он призвал на помощь все свое красноречие и знание истории, расписывал, кто и когда побывал в этих замечательных домах и какие непревзойденные архитекторы над ними работали. Амалия улыбалась и кивала: днем она уже побывала во всех этих местах и знала, что дворцы, о которых повествует Верчелли, всего лишь никуда не годные развалюхи.

Наконец Верчелли вспомнил о замке Тиволи, который уже лет десять тщетно пытался хоть кому-нибудь всучить, и рассказал Амалии о райском месте, красивом, ухоженном, с множеством цветников, фонтанов и статуй… словом, втором Версале, только лучше.

– Там нет газа, – ответила бессердечная баронесса Корф, обмахиваясь веером.

– И без газа можно прекрасно жить, – быстро возразил Верчелли.

– Водопровод не действует, и воду приходится таскать из пруда.

– Но она все-таки есть, – напомнил граф. – Подумайте: прекрасный дворец в три этажа и роскошный парк…

– На что мне парк? Лучше уж что-нибудь поскромнее, но с водопроводом… и с электричеством. Газовое освещение все-таки уже устарело.

– Дворец в прекрасном состоянии! – защищался Верчелли. – И фонтаны…

– Ни один из них не работает.

– Зато у вас будет собственный парк! И никаких докучных соседей.

– Тоже мне, преимущество, – пожала плечами Амалия. – Я человек общительный и люблю бывать в компании друзей.

И она так посмотрела на сенатора, что на мгновение он даже забыл, зачем они здесь находятся; однако в следующее мгновение жадность вновь напомнила о себе, и Верчелли опомнился.

– Однако все находят, что дворец Тиволи прекрасен…

– Поэтому в нем уже десять лет никто не живет, – фыркнула Амалия. – Я вижу, сударь, что у вас нет ничего, чтобы меня порадовать.

Верчелли застонал про себя и объявил, что готов снизить цену. Они вновь перебрали все принадлежащие графу дома, и каждый Амалия вновь отвергла, но куда тверже и категоричнее, чем раньше. Очевидно, ей не меньше графа наскучили эти бесплодные обсуждения. А по тому, как гостья нет-нет да поглядывала на дверь, сенатор понял, что она просто-напросто тяготится его обществом и только ищет предлог для того, чтобы уйти.

– На площади, недалеко от российского посольства, я видела очаровательный домик с резными деревянными фигурами на фасаде, – наконец сказала Амалия. – Он сдается, и мне сказали, что обращаться надо к Новаковичам. Это, случаем, не родственники генерала, с которым я танцевала?

Граф затравленно поглядел на нее и, не зная, за что уцепиться, вновь завел речь о Тиволи. На сей раз он снизил цену до почти приемлемой, но требовал, чтобы договор был подписан сроком на полгода.

– Ну, не знаю, сударь, право, не знаю, – протянула Амалия, и он видел, что молодая женщина начала колебаться. – Если бы там имелся хотя бы газ…

– Я бедный человек, сударыня, – промолвил Верчелли с горестным вздохом.

– Неужели? – задумчиво уронила Амалия и посмотрела ему в глаза.

И, хоть старый граф был вовсе не робкого десятка (впрочем, в жизни ему и не приходилось чего-то особенно бояться), он все же дрогнул.

– Сударыня… Я очень бедный человек!

Амалию так и подмывало расхохотаться, но она сдержалась и ограничилась тем, что раскрыла веер и вновь – испытанное средство – выразительно покосилась на дверь. И сенатор решился.

– Конечно, из уважения к вам… – Он покусал губы и озвучил вполне допустимую цену, даже чуть ниже того, на что рассчитывала Амалия.

Теперь был ее черед дать ответ, но, отлично зная людей наподобие своего собеседника, она не торопилась.

– Так вы согласны? – спросил граф, нервничая.

– Пожалуй, да, – вздохнула Амалия. – Я пришлю к вам Петра Петровича для подписания договора. – Она покачала головой. – И как вы уговорили меня снять этот Тиволи? Уму непостижимо… Вы очень ловкий человек, граф! Ведь я намеревалась просить у вас совсем другой дом…

Сенатор решил, что хоть в чем-то сумел обвести шпионку вокруг пальца, и приосанился. Он отлично помнил, что особняк, о котором она заговорила первой, находится недалеко от королевской резиденции, в то время как Тиволи располагается на северо-западе города, и мысленно поздравил себя с тем, что ему удалось хоть в чем-то расстроить замыслы этой особы.

В самом лучшем расположении духа Амалия направилась домой. План, детали которого она весьма тщательно разработала, начал претворяться в реальность. Теперь оставалось договориться с Олениным, чтобы он нанял садовников и рабочих, заказать новые статуи и цветы для клумб, наметить места для беседок и теннисной площадки… А еще надо починить фонтан, и нанять оркестр, и…

«Может быть, соорудить в парке искусственные руины? Искусственную реку, конечно, я не потяну, да и не к чему она…»

Амалия вышла из кареты возле дома, в котором Оленин снял ей квартиру, и тут же обратила внимание на небольшую толпу неподалеку. Все ее дурные предчувствия разом пробудились. Уж не устроили ли ей вражеские агенты какую-нибудь пакость?

Однако оказалось, что причиной столпотворения была всего лишь лошадь, но зато какая! Желтая, цвета лютика, с тонкими ногами, крутой шеей и большими глазами. Животное сердито косилось на людей, которые обступили его и смеялись, показывая пальцами. Лошадь мотала головой и пыталась вырваться, но денщик держал повод крепко.

И тут в голове у Амалии закружился калейдоскоп воспоминаний: стало быть, ей лет 8 или 9, и старший брат Костя, примостившись возле нее, читает вслух чудесную книжку с текстом, напечатанным в две колонки, и черно-белыми картинками.

Желтая лошадь! Д’Артаньян и его отец, Менг, незнакомец, миледи… Уж не потому ли она, Амалия, выбрала жизнь, полную приключений, что брат когда-то прочитал ей эту книгу?

– Что происходит? – спросила молодая женщина и, протянув руку, погладила лошадь, чтобы успокоить ее.

Денщик объяснил, что его хозяин, генерал Новакович, играл недавно в карты со своим коллегой Ивановичем, последний проиграл не только деньги, но и одну из своих лошадей. Новакович ставил на лошадь не без умысла, потому что конюшни у Ивановича были отменные. Однако бравый генерал, воспользовавшись неточной формулировкой – «одна из ваших лошадей», обвел выигравшего вокруг пальца и прислал ему лошадь, которой дорожил менее всего и которая уродилась непонятно в кого.

– Вряд ли генерал Новакович будет этим доволен, – заметила Амалия. – А не продаст ли он эту лошадь мне?

Денщик вытаращил глаза. Собственно говоря, он до сих пор слонялся по улице только потому, что сильно опасался хозяйского гнева, который обязательно выплеснется, едва генерал увидит, какой выигрыш ему прислал Иванович. А в гневе Новакович был ой как крут!

– Думаю, он не откажется, – почтительно ответил денщик. – Он живет неподалеку, если вам угодно, я могу вас проводить.

Больше всего в это мгновение он боялся, что странная дама передумает и ему придется явиться к Новаковичу в одиночестве. Однако дама, судя по всему, была решительно настроена завладеть желтой лошадью.

Узнав, какую свинью (в виде лошади) подложил ему «этот мерзавец Иванович», громадный белокурый розоволицый Новакович побагровел, посинел, позеленел, стал стучать по столу кулаком и разразился ругательствами одно заковыристее другого. Но стоило струхнувшему денщику сказать, что лошадь не прочь выкупить какая-то дама, и генерал удивился настолько, что вновь обрел человеческий вид.

– Дама? И что это за дама?

Увидев Амалию, генерал воспрянул духом и решил, что лошадь, конечно, пустяк, просто он произвел на русскую гостью столь ошеломительное впечатление, что она теперь ищет любой предлог познакомиться с ним поближе. Он наговорил ей множество пошлых комплиментов, между прочим, сказав, что счастлив ее видеть сегодня и будет еще более счастлив встречаться с ней в дальнейшем. Впрочем, следует отдать генералу должное – он и слышать не захотел о деньгах за желтого урода и, объявив, что капризы дамы для него священны, подарил лошадь Амалии, начисто отказавшись от платы.

Таким образом, моя героиня в один день заполучила дом, который был ей нужен, и лошадь, которая вроде ей была не нужна. Однако человеку, который весь день в отдалении следовал за ней, отмечая в памяти каждое передвижение, такие тонкости, конечно, не были известны, и ближе к ночи он доложил своему начальнику:

– Баронесса Корф вернулась на свою квартиру, которую для нее снимает Оленин. Утром она была во дворце на заседании…

– Утро можешь пропустить, – оборвал его собеседник. – Что она делала потом?

– Смотрела разные дома. По-моему, она собирается переехать. Дольше всего она пробыла в Тиволи, а потом отправилась к графу Верчелли и находилась у него несколько часов. Слуги…

– Да, так что говорят слуги графа?

– Что она обсуждала с их хозяином аренду разных домов и в итоге остановилась на Тиволи.

– И граф, конечно, заломил двойную цену.

– Он пытался, но ему пришлось уступить.

Человек, слушавший доклад шпиона, изумленно поднял брови. С его точки зрения, это было равносильно подвигу.

– А потом?

– Потом она купила у генерала Новаковича лошадь, которую ему проиграл Иванович. То есть собиралась купить, но Новакович ей так подарил.

– Что за лошадь?

– Желтая. Как одуванчик.

– Зачем ей желтая лошадь? – пробормотал собеседник шпиона. – Ладно. Что было потом?

– Ничего. Она у себя. Писем не отправляла, больше никуда не ходила. Правда, к ней после ужина наведался Оленин, и они долго беседовали. О чем – неизвестно.

– Хорошо. – Собеседник шпиона достал из ящика стола несколько серебряных монет. – Продолжай за ней следить, только осторожно. Если выяснишь что-то важное, прямиком ко мне.

– Да, господин полковник. Конечно, господин полковник.

Господин полковник Войкевич откинулся на спинку кресла, сцепил пальцы за головой и задумался. Глаза его в полумраке блестели, как черные алмазы, по губам то и дело пробегала улыбка.

– Да, – наконец промолвил он, глядя на висящий напротив портрет короля Владислава, – так что же вы задумали, баронесса Корф?

Глава 11 Золотая всадница

Австрийский резидент Томас Кислинг пребывал в самом скверном расположении духа.

Кислинг был высокий, узкоплечий, с жидкими усами и такими же жидкими светлыми волосами. Глаза у него были бесцветные, голос – ничем не примечательный. Вытянутое худое лицо пытался украшать такой же вытянутый нос, но без особого успеха. Во внешности Кислинга не было ничего яркого, ничего запоминающегося. И, хотя в ней не прослеживалось и ничего неприятного, его не любили ни женщины, ни дети, ни животные. Да что уж там – Кислинга вообще никто не любил. Сколько он себя помнил, он всегда оставался в стороне, играя роль наблюдателя, а все остальные находились где-то рядом, в поле его зрения. Они действовали, а он смотрел и делал выводы, не пытаясь слиться с окружающими. В школе за эту манеру его частенько колотили, но когда Кислинг вырос, тумаки как-то сами собой сошли на нет; более того, выяснилось, как нужен порой человек, умеющий наблюдать и делать выводы. У него был очень цепкий взгляд, а методичный холодный ум помогал отбрасывать несущественное и фокусироваться на важном. А так как наблюдательный человек видит многое из того, что окружающие хотели бы скрыть, то Кислинг был не слишком высокого мнения о других людях. Возможно, поэтому их нелюбовь или неприязнь никогда его не трогали. В жизни он любил только одно: свою работу. Душу его грела мысль, что история, о которой столько рассуждают болваны-профессора, делается в том числе и его руками, и для него не было большего наслаждения, чем удачное завершение многоходовой сложной комбинации, в результате которой его страна оказывалась в выигрыше, а противник терпел позорное фиаско. Это был самый прилежный, самый преданный сторонник Австрийской империи, и если бы ему кто-нибудь сказал, что империя, и император, и все, что составляло смысл его жизни, исчезнет, не пройдет и 20 лет, – он бы только рассмеялся холодным неприятным смешком и не поверил. Потому что тот, кто чувствует за собой силу своей державы, склонен забывать о том, что на всякую силу может найтись еще большая, которая ее сокрушит.

В Иллирии Кислингу, мечтавшему о просторе для своих интриг, поначалу было тесновато, но потом он втянулся в работу и стал находить большое удовольствие в том, чтобы вертеть местными сановниками и добиваться от них того, что ему было нужно. Очаровательная Лотта Рейнлейн была его идеей, и в случае, если бы она справилась с заданием и заставила короля пустить австрийцев в Дубровник, можно было считать все проблемы Австрии в этом регионе решенными. Однако тут Кислинг наткнулся на непонятное противодействие, которое сводило на нет все его усилия. Он приписывал его нерешительности Стефана, затем влиянию России, затем твердолобости министра иностранных дел Суботича, который дружил со ставленником русских генералом Ивановичем и вдобавок терпеть не мог австрийцев. Кислинг предписал Лотте быть еще более ласковой с королем и не без труда, но добился того, чтобы Суботичу дали отставку. Сменивший его министр с весьма монархической фамилией Деспотович относился к союзу с Австро-Венгрией куда благосклоннее, тем более что ему обещали очень хорошие деньги в случае, если австрийцы получат базу в Дубровнике. Однако, несмотря на все хлопоты резидента и его присных – Деспотовича и генерала Ракитича, – король только мило улыбался и отделывался туманными обещаниями, и из него никак, даже с помощью Лотты, не удавалось выудить соглашение. Время шло, дело не двигалось с места, и Кислинг начал нервничать. Известные депутаты вроде Старевича и Блажевича были против базы, но они не могли иметь решающего влияния на короля, потому что Старевич был республиканцем, а Блажевич предлагал утопический союз с Сербией. Одно время резидент полагал, что имеет дело с интригами, которые ведут либо королева-мать, либо наследник, преследующие какие-то свои цели. Тут в Любляне объявилась известная авантюристка баронесса Корф, и Кислинг понял, что с соглашением об австрийской базе лучше поторопиться, потому что русская база в этих водах была бы для его страны катастрофой. Однако вскоре после того, как Амалия арендовала у Верчелли Тиволи, с важными вестями явился Ракитич. Лицо, которое не желает пускать австрийцев в Дубровник, это не депутат, не министр, не сановник и не королевская особа, а просто алчный малый, который привык обтяпывать свои дела за чужой счет и вовсе не заинтересован в том, чтобы лишиться одного из своих источников дохода.

– Это Войкевич, чтоб его черти съели! – рявкнул Ракитич и стукнул по подлокотнику кулаком.

– Вы уверены? – мрачно спросил Кислинг.

– Король почти признался в этом Лотте, – проворчал Ракитич, немного успокоившись. – А она сразу же послала меня сказать вам. Нет сомнений, это полковник.

Кислинг вспомнил, сколько денег он передал Войкевичу, чтобы тот повлиял на короля и убедил его заключить нужное австрийцам соглашение. Так что, полковник банально его обманул?

– Вы же знаете его манеру, – сказал Ракитич. – Брать деньги со всех, много обещать и ничего не делать. Зачем подписывать соглашение, если ему платите вы, потом русские, потом итальянцы и даже сербы через Блажевича? Я бы не удивился, если бы он брал мзду даже с республиканцев, которые на всех углах кричат, что подкуп – это низко и они никогда до такого не опустятся.

Кислинг скрипнул зубами… из-за этого продажного прохвоста он потерял драгоценное время, соглашение не подписано, и еще эта баронесса Корф…

– Вам известно, что русские требуют у короля нейтралитета наших портов? – спросил генерал. – Они больше не просят, чтобы их корабли пустили в Дубровник.

– Ну, если так, они или очень наивны, или попросту глупы, – ответил Кислинг, и на его лице впервые с начала разговора появилось некое подобие улыбки. – Но, по крайней мере, это дает нам некоторую свободу маневра.

Ракитич кивнул.

– Я только ума не приложу, что нам делать с Войкевичем, – пожаловался он. – Я бы послал кого-нибудь из своих людей вызвать его на дуэль, да только это бессмысленно – он слишком хорошо стреляет.

Кислинг сосредоточенно размышлял, покусывая изнутри нижнюю губу. Конечно, Войкевич – жалкий тип, который возвысился лишь благодаря личному доверию двух королей, но оказывает на Стефана влияние. Причем такое, с которым справиться не в состоянии даже искусительница Лотта Рейнлейн.

– Я поговорю с ним еще раз, – сказал наконец Кислинг. – Постараюсь убедить не мешать нам. Но если будет упорствовать, что ж – придется от него избавиться.

– А что делать с этой… с баронессой Корф? – с тревогой спросил Ракитич.

Кислинг пожал плечами.

– Пока она требует нейтралитета портов, она нам не опасна, – уронил он. – Но…

Он умолк. По правде говоря, он сомневался, целесообразно ли было присылать из Петербурга столь выдающуюся особу только для того, чтобы добиться нейтралитета, который ничего, по сути, не значит. Уж нет ли у нее какой-то задней мысли?

На самом деле австрийский резидент был прав: Амалия действительно ничего не делала просто так, а если и делала, выяснялось, что это удачным образом согласуется с ее планами. К примеру, когда наследник престола утром отправился, как обычно, на конную прогулку, впереди на тропинке он увидел чудесное зрелище: золотую всадницу на золотой лошади. Михаил подстегнул коня и вскоре поравнялся с баронессой Корф. В золотистой амазонке, верхом на лошади невиданной желтой масти Амалия была чудо как хороша. Она милостиво улыбнулась Михаилу и на очаровательном французском осведомилась, что он делает в ее владениях.

– Я и не знал, что эта земля п-принадлежит вам, сударыня, – признался князь, который смотрел на нее во все глаза.

– Принадлежит – слишком громкое слово, – засмеялась Амалия. – Просто я взяла в аренду у графа Верчелли этот милый уголок с замком в придачу. Кроме того, я некоторым образом ваша должница.

– В самом деле? – изумился ее собеседник.

– Конечно, вы ведь столь любезно принимали меня в вашем старинном дворце, и теперь я тоже обязана пригласить вас к себе. Но сначала надо привести парк и замок в порядок. Если у вас найдется свободная минутка, я хотела бы посоветоваться с вами по этому поводу – я не так хорошо разбираюсь в предмете, как мне хотелось бы.

Князь Михаил поклонился и галантно объявил, что он готов помогать баронессе чем может, после чего немедленно был приглашен взглянуть на владения Амалии поближе. И, едва они оказались на главной аллее, которая вела к замку, Михаил чуть не уронил хлыст и в удивлении привстал в стременах.

Дремучий, запущенный парк Тиволи, небрежением графа Верчелли превратившийся в настоящие дебри, теперь преображался на глазах. Повсюду была бурная деятельность: одни работники расчищали дорожки и заново посыпали их песком, другие подстригали кусты, третьи высаживали цветы, щеголь-архитектор, выписанный из Парижа, размечал место для беседок и теннисного корта. Дому, который жался к деревьям в глубине парка, тоже не суждено было остаться прежним: слуги перетаскивали мебель, а маляры перекрашивали безжизненный серый фасад в ослепительно-белый цвет.

– Всегда мечтала устроить себе маленький Версаль, – объявила Амалия. – И потом, должна же я себя как-то развлечь, а то в вашей сонной Любляне я умру от скуки.

– Госпожа баронесса! – К ней приблизился взволнованный инженер, специалист по системам подачи воды. – Кажется, я разобрался в причинах поломки, и ваш прекрасный фонтан скоро заработает снова.

– Очень плохо, – осадила его Амалия. – Что такое один фонтан для такого большого парка? Сделайте мне еще десяток фонтанов. Господин Деланнуа! Это мой архитектор, – пояснила она Михаилу. – Господин Деланнуа, так что там с кортом? И не забудьте про руины, прошу вас! И многие статуи нуждаются в замене, а еще я хочу, чтобы привезли новые, копии самых лучших в мире!

И она стала объяснять своему спутнику, каким она видит будущее Тиволи. Глаза ее блестели, на губах порхала грациозная улыбка, тонкая ручка, затянутая в перчатку золотистой кожи, повелительно указывала, где будет располагаться большой цветник, новый фонтан или романтическая беседка. Князю Михаилу показалось, что он попал в сказку. Его завораживало зрелище хорошенькой хлопочущей женщины, которая так толково всем распоряжалась. И когда она спросила, играет ли он в теннис, он, не задумываясь, ответил утвердительно, хотя до этого держал ракетку в руках всего два раза в жизни.

– Но сначала я собираюсь созвать друзей на званый вечер, когда все тут будет устроено по моему вкусу, – добавила Амалия.

Михаил огляделся и рискнул предположить, что на устройство уйдет не меньше трех месяцев. Амалия гордо вскинула головку и объявила, что через две недели все будет готово, и она готова держать пари по этому поводу. И хотя князь был вовсе не азартным человеком, он и сам не заметил, как согласился на пари.

– Но на что же мы будем спорить? – спохватился наследник.

– Ах, я совершенно в этом не разбираюсь! – вздохнула Амалия. – Спорить на деньги, по-моему, вульгарно. Знаете что? Давайте спорить на желание. Кто проиграет, обещает выполнить желание выигравшего. Разумеется, оно должно быть в пределах разумного.

Михаил опомнился. Столь странное условие связывало его по рукам и ногам, но Амалия смеялась так заразительно и, казалось, была в таком восторге от своей новой игрушки – Тиволи, что князь простился с молодой женщиной с большой неохотой. Он уехал в свою резиденцию, а Амалия отправилась распоряжаться насчет того, чтобы как следует почистили старый, заросший тиной пруд.

– И еще мне понадобятся фейерверки, – сказала она Петру Петровичу, который мрачно расхаживал по дому, заложив руки за спину.

– Фейерверки?

– Ну да. И лебеди.

Оленин внимательно посмотрел на свою сообщницу, но не заметил никаких признаков того, что она шутила.

– Вы собираетесь подать их на званом ужине? – спросил Петр Петрович замогильным голосом.

– Вы в своем уме? – рассердилась Амалия. – Как можно есть лебедей! Пусть они плавают в пруду, это же так красиво!

Оленин вытер холодный пот и поспешно откланялся. Отчего-то у него адски разболелась голова. Кроме того, он никак не мог взять в толк, каким образом преображенный парк, обновленный дом, лебеди и фейерверки приблизят их к заветной цели – русской базе в Дубровнике.

– Ну-с, – спросил король вечером у своего адъютанта, – что поделывает наша гостья, баронесса Корф?

– Ничего особенного, государь, – отвечал Войкевич, но его глаза смеялись. – Представляете, она купила Тиволи у Верчелли и решила все там переделать. Парк теперь выглядит так, словно там окопалась гвардия Наполеона, которая сдерживает атаки русской кавалерии. Кроме того, наша гостья заключила пари с наследником, что через две недели все будет готово, и обещает устроить по этому случаю грандиозный вечер.

– В самом деле? – изумился король. – Поразительная женщина! А каковы условия пари?

– Князь ничего об этом не сказал, – ответил адъютант.

– Ах вот как! – протянул заинтригованный Стефан, однако не стал развивать эту тему.

– Она ездит в желтой амазонке на желтой лошади, – донес Лотте Рейнлейн генерал Ракитич. – Грозится устроить из Тиволи Версаль. Сдается мне, она что-то задумала, только пока непонятно, что именно.

– Версаль? – протянула Лотта и задумалась. – А что, желтый цвет сейчас в моде?

Пока вся Любляна ломала головы над странным поведением баронессы Корф, обсуждая ее планы по превращению Тиволи в Версаль и ее невиданного скакуна, слуги князя Михаила заметили, что утренние верховые прогулки их господина делались все продолжительнее и продолжительнее. Объяснение нашлось очень быстро: наследник, который раньше галопом, не задерживаясь, проносился через парк Тиволи, теперь предпочитал ездить с толком, с чувством, с расстановкой и непременно заворачивал к замку, где вовсю кипела битва человека с природой. Амалия встречала своего гостя с неизменным радушием, и, хотя князь в глубине души был готов к тому, что рано или поздно она заведет с ним разговор на политические темы, его очаровательная собеседница, казалось, была поглощена только перестройкой Тиволи.

– Как вы находите эту статую? Не правда ли, она чудесна? Копия «Персея» Челлини, только не из темного металла, а из гипса. Мне очень понравилась эта вещь, когда я была во Флоренции. Она стоит там в портике рядом с площадью… Обратите внимание, какой тут Персей – совсем еще мальчик! Поразительный скульптор был этот Челлини, право… А теперь надо выбрать для статуи подходящее место.

И Персея начинали двигать, повинуясь указаниям Амалии, а она порхала вокруг, сверкала глазами, расточала улыбки, и было в ней что-то нездешнее, что-то от яркой диковинной птицы, которая неведомо как залетела в эти края. Князь Михаил смотрел на нее и тихо млел, не подозревая, что неподалеку человек Войкевича, переодетый садовником, тщательно отмечает про себя все нюансы бесед наследника с баронессой.

– Сегодня он задержался на сорок минут, – докладывал вечером соглядатай, преданно глядя на королевского адъютанта. – Советовал расположить корт для тенниса рядом с прудом. Баронесса горячо его поблагодарила, а как только он ушел, велела строить корт совсем в другом месте, ближе к замку.

– Еще что-нибудь?

– Да. Она распорядилась устроить на подходе к замку четыре цветника в форме буквы «А». Я так понимаю, это потому, что ее Амалией зовут…

– Это совершенно несущественно, – оборвал его полковник. – Ступай и продолжай наблюдение.

Сообщив новые пароли и лично обойдя все караулы в королевской резиденции, Войкевич почувствовал, что ему неплохо было бы и отдохнуть, и отправился к себе домой. Время было уже за полночь, и он в который раз с грустной иронией подумал: «И какая женщина выдержит такое?»

Войкевичу было 27 лет – самый подходящий возраст, чтобы обзавестись семьей, и порой он пытался представить себя женатым человеком, но без особого успеха. Он отлично понимал, что принадлежит не себе, а королю, и будущей жене придется с этим мириться, а раз так, в семье неизбежно начнутся ссоры. Впрочем, статному адъютанту и без жены приходилось неплохо. У него было множество подруг, более или менее постоянных, но он ничуть не обольщался на их счет. Справедливости ради стоит добавить, что он вообще не был склонен обольщаться.

Дома его ждал посетитель, и, едва увидев Кислинга, сквозь напускное спокойствие которого сквозила напряженность, Войкевич отчего-то разозлился. В глубине души он терпеть не мог чванливого австрийца – даже больше, чем Оленина, который постоянно его задевал.

– Чем обязан чести видеть вас? – спросил полковник, даже не предлагая гостю сесть.

Кислинг слегка скривил тонкие губы в намеке на улыбку.

– Я пришел уберечь вас от колоссальной ошибки, – тихо промолвил резидент. И, вплотную приблизившись к Милораду, прошипел: – Не становитесь у нас на пути!

– Дорогой Томас, какая муха вас укусила? – притворно изумился Войкевич.

– Мне известно, что вы отговорили короля подписать с нами договор по поводу Дубровника, а ведь его величество совсем было решился на это. – Кислинг покачал головой. – Это не по-дружески, господин полковник. Вспомните, сколько подарков вы от нас получили. Его императорское величество Франц-Иосиф был готов дать вам орден, если вы поспособствуете нашему делу…

Он увидел колючий взгляд своего собеседника, уловил, как дрогнули его ноздри, как недобро сжался рот. В следующее мгновение господин адъютант его величества полил Франца-Иосифа, Австрийскую империю и лично Кислинга отборной бранью, закончив свою краткую, но энергичную речь пожеланием, чтобы престарелый император засунул свой орден туда, где наград не носят в принципе.

Резидент попятился. Он так привык к ироничной манере Войкевича, к его придворной любезности, к тому, что тот скалил зубы, но никогда не кусал, что этот взрыв ярости оказался для Кислинга совершенно в новинку. «Уж не продался ли он русским? – мелькнуло в голове у резидента. – Да нет, это невозможно!»

– Вы еще пожалеете об этом! – прошипел Кислинг, единственно чтобы оставить за собой последнее слово, и удалился быстрым шагом. Ему было неприятно чувствовать за спиной присутствие разъяренного полковника.

Милорад после ухода резидента некоторое время бесцельно мерил шагами комнату, но потом неожиданно схватил большую хрустальную пепельницу и метнул ее в стену, разбив вдребезги.

– Что я наделал! О, проклятье…

Он схватился за голову и рухнул в кресло. Конечно, виной всему была обыкновенная усталость, но как мог он, такой осторожный человек, обнаружить свои чувства перед этой бестией Кислингом?!

«А впрочем, если ему уже все известно…»

Стало быть, австрийский резидент больше ему не доверяет, а Войкевич отлично понимал, что это значило. У него не было привычки недооценивать своих врагов, а в том, что отныне они с Кислингом враги, он не сомневался.

В то время как полковник размышлял, как ему с наименьшими потерями выйти из сложившейся ситуации, еще один военный в Любляне не мог сомкнуть глаз, хотя и по совершенно другой причине.

Наутро он первым делом явился в Тиволи к баронессе Корф и попросил передать, что ее хочет видеть генерал Иванович.

Амалия тотчас же вышла к своему гостю. Наружностью пятидесятилетний Иванович несколько смахивал на покойного императора Александра Второго и даже носил бакенбарды, как русский царь, хотя они давно вышли из моды.

Генерал перебросился с Амалией несколькими ничего не значащими фразами о том, как замечательно она устроила свое новое жилище, и после этого перешел к делу:

– Госпожа баронесса, ко мне недавно обратилась одна… особа с довольно странной просьбой. Она хочет, чтобы я продал ей двух желтых лошадей, таких же, как у вас. Признаться, я в некотором затруднении и не понимаю, зачем ей это надо. Мне говорили, что этот шалопай Здравко Новакович подарил вам лошадь, которую он у меня выиграл, и… и…

Под ясным взглядом Амалии генерал запнулся и рассердился на себя. Черт побери, он никогда не умел соблюдать придворный этикет!

– У вас есть еще желтые лошади? – спросила Амалия с любопытством.

– Да, сударыня, но я не держу их у себя в конюшне, потому что это не лошади, а смех один. Простите, пожалуйста, – спохватился он, – я хотел сказать…

– А особа, которая жаждет их купить, – это, случаем, не Лотта Рейнлейн?

– Так точно, госпожа баронесса. Просто мне показалась странной ее настойчивость… и потом, эта история с подарком Новаковича… Я не был уверен, что эта… особа не затевает какую-то каверзу. – Судя по виду генерала, он собирался сказать вместо «особы» нечто куда более крепкое, и только присутствие баронессы, дамы до кончиков пальцев, удержало его от этого.

– Ну что ж. – Амалия улыбнулась. – Все в порядке, дорогой генерал. Я полагаю, вы можете продать Лотте обеих лошадей. Но, если хотите послушаться моего совета, запросите за них побольше.

– Подороже? – удивился Иванович.

– Да. Как можно дороже, и уверяю вас, вы не прогадаете. В конце концов, лошади этой масти чрезвычайно редки.

Генерал не знал, что на это сказать, и на всякий случай поклонился. Но, при всей своей прямолинейности, он чувствовал по тону собеседницы, что Лотту ждет какой-то подвох, хотя и не понимал, какой именно. Заверив Амалию в том, что она всегда может на него положиться, он удалился.

Амалия задумчиво посмотрела в окно. Отсюда ей были прекрасно видны статуи, белевшие среди деревьев, новые беседки и фонтан, высоко выбрасывающий струи. Гостиная, в которой она находилась, тоже выглядела восхитительно, особую прелесть ей придавали ширмы, расписанные птицами и цветами в японском стиле. Даже бюст Бонапарта подобрел и стал глядеть томно и многозначительно. Амалия задержала на нем взгляд и улыбнулась своим мыслям.

– Ну что, дорогой император, – сказала она, – пора приглашать гостей!

Глава 12 Фейерверк

– Благотворительный вечер? – изумилась королева Шарлотта.

– Да, ваше величество. В замке Тиволи, специально перестроенном в честь такого события, – ответил Петр Петрович.

Королева задумалась. За две недели, прошедшие с момента ее знакомства с баронессой Корф, она несколько раз встречалась с последней на заседаниях благотворительного комитета и вынесла из этих встреч впечатление, что Амалии далеко до филантропического рвения ее свекрови. К чему же тогда этот вечер? Или белокурая баронесса решила, подобно Лотте Рейнлейн, прибрать к рукам ее супруга?

– Я не знаю, дорогой мсье Оленин, – наконец сказала Шарлотта, глядя мимо него. – Разумеется, передайте баронессе благодарность за приглашение, но…

– Мы выписали оркестр из Вены, – вкрадчиво шепнул искуситель Петр Петрович. – Ваше величество! Неужели вы откажетесь украсить своим присутствием наше скромное торжество?

При словах «оркестр из Вены» королева встрепенулась. Больше всего на свете эта сухая, чопорная женщина любила хорошую музыку.

– В самом деле? Ну что ж, мсье Оленин… Если мы не будем заняты в этот вечер, мы, возможно, навестим вашу… знакомую.

– Что она затевает? – На другом конце Любляны Лотта Рейнлейн нетерпеливо допрашивала своего сообщника Ракитича.

– Обещают благотворительный вечер, – проворчал генерал, который на таких мероприятиях обыкновенно умирал от скуки. – Оркестр, фейерверк и прочее. Фейерверк из Парижа, оркестр из Вены. Всей люблянской знати разосланы приглашения. Ожидают, между прочим, и его величество.

– А мне приглашение не прислали! – Лотта топнула ногой. – Вот что! Я не допущу, чтобы Стефан тратил время на эти глупости! Довольно того, что его мать то учреждает детские приюты, то открывает новые больницы… Какая разница, где умирать, в новой больнице или в старой?

– Разумеется, я буду на вечере, – говорил в то же самое время король своему кузену Михаилу. – По твоим словам, она все переделала в Тиволи… Должен же я увидеть физиономию Верчелли, когда он там окажется!

– О да! – улыбнулся наследник.

– Конечно, благотворительность – замечательная идея, но ее воплощение в современном обществе оставляет желать лучшего, – говорил сухопарый рассудительный Старевич своей жене. – Однако, если мы туда не пойдем, люди могут превратно это истолковать.

– Кажется, на вечере обещают благотворительный базар? – спросила его супруга. – Придется купить что-нибудь, чтобы не ставить хозяйку в неловкое положение.

– Да, – кивнул Старевич. – Все сборы будто бы пойдут на новый приют в Дубровнике, а также больницу и богадельню в Любляне, но ты же знаешь, как это бывает. Всегда вычитают расходы на устройство вечера, а неимущим достаются крохи.

– Интересно, а оркестр, правда, будет из Вены? – мечтательно спросила супруга. Она так давно не танцевала… Боже мой, неужели впереди у нее нет никакой радости, только старость, увядание и повседневность, без единого праздника, без единого просвета?

– Это легенда, – охладил ее пыл всезнающий муж. – Думаю, нам повезет, если оркестр будет хотя бы румынский, а не местный.

– А фейерверк?

– Пара ракет, пара шутих, и больше ничего. Не будь такой легковерной, дорогая!

В замке Тиволи меж тем Петр Петрович Оленин подсчитал уже потраченное и предстоящие расходы, побледнел, пересчитал снова и побледнел еще сильнее.

– Амалия Константиновна! – простонал он умоляюще.

– Петр Петрович, пока все замечательно, все идет как надо!

– Но, Амалия Константиновна… Мы разоримся!

– Не будьте пессимистом. В конце концов, русский орел мух не ловит. Да!

– Госпожа баронесса… – Резидент собрался с духом. – Если вы собираетесь таким образом произвести впечатление на его величество…

– Вы ничего не понимаете, Петр Петрович, – вздохнула Амалия. – Моя цель – вовсе не его величество.

– Но тогда…

– Петр Петрович! Ступайте лучше на кухню и проследите… не знаю, за чем хотите. Или проверьте, хорошо ли укреплены фонарики в саду. Кстати, что у нас с погодой?

– Погода прекрасная, – убитым голосом доложил Петр Петрович, – на небе ни облачка.

– Положительно, звезды к нам благосклонны, – объявила Амалия и удалилась к себе – осматривать наряд, предназначенный для вечера.

Оленину сделалось жарко, хотя день и так обещал быть теплым. Чтобы хоть как-то излить свое раздражение, он вернулся к себе и стал строчить в Петербург донесение, в котором доводил до сведения начальства, что он не понимает баронессу Корф, не видит смысла в ее действиях и вообще считает, что надо не цепляться за этот никчемный Дубровник, а строить новейшие корабли и ускорить перевооружение российской армии, чтобы отбить у противника всякую охоту связываться с Россией.

Видя, что хозяин чем-то раздражен, Васька подошел и ткнулся в него головой. Петр Петрович заворчал, но взял своего верного друга на руки. Васька потерся о него мордочкой, умильно покрутился на коленях у хозяина, щуря зеленые глаза, после чего грациозно перепрыгнул на стол и опрокинул чернильницу аккурат на почти законченное послание.

– Паршивец! – сокрушенно вздохнул резидент, качая головой. Впрочем, было понятно, что донесение в столь резком виде отправлять было нельзя. Поэтому он снял Ваську со стола, погрозил ему пальцем, а донесение изорвал в клочья и сжег, чтобы даже Кислинг с его истинно австрийским рвением не смог ничего выудить из разрозненных обрывков.

По правде говоря, Оленину до ужаса не хотелось идти ни на какой благотворительный вечер, но он все же пересилил себя, переоделся, побрызгал на себя убигановскими духами[204], погладил Ваську, попросил его на прощание не слишком любезничать с соседскими кошками и сел в карету, которая должна была отвезти его в Тиволи. У ворот ему пришлось пропустить вперед роскошный экипаж, расписанный под золото и запряженный парой лошадей чрезвычайно редкой золотистой масти. Из экипажа грациозно выпорхнула Лотта Рейнлейн со своим неизменным спутником, генералом Ракитичем, который нес Талисмана. Фаворитка сегодня была в умопомрачительном наряде голубого цвета, который как нельзя лучше оттенял цвет ее глаз.

Убедившись в том, что король жаждет видеть обновленный Тиволи и никак не получится отговорить его от визита, Лотта решила дать бой сопернице на ее территории. Так как приглашение, посланное Ракитичу, позволяло ему захватить с собой даму, балерина легко проникла в оплот ненавистной баронессы. Однако, едва мадемуазель Рейнлейн увидела метаморфозу, произошедшую со старым, запущенным парком, все мечты о мести моментально вылетели у нее из головы.

Ибо упорство Амалии, фантазия Амалии, а также – не в последнюю очередь – деньги, полученные Амалией от российского правительства, сделали настоящее чудо. Всюду, куда ни кинь взор, торжествовала сказочная гармония. Пестрели цветочные клумбы, радовали взгляд кусты, подстриженные в форме разных хитроумных фигур, а оркестр, сидевший на возвышении, одну за другой играл восхитительные венские мелодии, от которых у души вырастали крылья, и она готова была устремиться куда-то вдаль без оглядки. Взлетали ввысь струи фонтанов, пруд был полностью вычищен, и по его зеркальной поверхности скользили белые лебеди. А вокруг – статуи прекрасных женщин и задумчивых античных мужчин, и даже Персей, грозный мальчик-воин, попиравший тело Горгоны и высоко поднимавший ее отрубленную голову, не нарушал эту чарующую идиллию.

– Боже, – лепетала жена Старевича, совершенно потерявшая голову, – как тут красиво! А оркестр-то вовсе не румынский!

Ее муж-республиканец подавленно молчал. По правде говоря, ему было попросту нечего сказать, но тут к ним приблизился Томислав Блажевич. Обыкновенно Старевич не слишком жаловал своего коллегу, который ратовал за заведомо провальный союз Иллирии с Сербским королевством, но теперь депутат почувствовал даже нечто вроде симпатии, увидев знакомое лицо среди этого чуждого великолепия.

– Праздник-то, праздник! – сказал Блажевич, цокнув языком. – Вы видели хозяйку? Еще нет? Бедная Лотта!

– Почему это она бедная? – заинтересовался Старевич.

– Так, – туманно ответил собеседник. – Заметили, какая у Лотты новая карета? А лошади? Иванович может купить пол-Любляны на те деньги, которые получил с нее за этих лошадей. Редчайшая масть, нигде в мире таких больше нет! Каприз природы! А ожерелье? Вы видели, какое на ней ожерелье? А диадема?

– Конечно, – с готовностью ответила жена Старевича. – Ходят слухи, что его величество… гм, выложил за них целое состояние!

Блажевич тем временем поймал лакея и отнял у него разом два бокала шампанского.

– Настоящее французское, – объявил сторонник союза с Сербией. – Не какая-нибудь итальянская шипучка, от которой только изжога… прошу прощения, сударыня. – Он понизил голос. – И ради чего все это? Я спрашиваю вас, ради чего?

– А вы как думаете? – спросил Старевич, сгорая от любопытства.

– Политика! – изрек Блажевич, важно поднимая указательный палец и при этом не выпуская из рук бокалов. – Я вам больше ничего не скажу, но тут, конечно, замешана политика. Размах! – Он остановил еще одного лакея и на сей раз взял с подноса три бокала, решив, очевидно, не мелочиться.

Петр Петрович стоял, оглядываясь то на карету и лошадей Лотты Рейнлейн, то на саму балерину, явно потрясенную размахом нового Тиволи, и в голове его блуждали мысли одна любопытнее другой. Ему показалось, что он наконец-то уловил, куда именно клонила Амалия, затевая все это, и про себя отдал должное тонкому коварству своей сообщницы. «Однако… Если она будет продолжать так и дальше, то дело, возможно, выгорит. Или, – добавил он мысленно, усмехаясь, – мы вылетим в трубу».

Разом повеселев, он двинулся по аллее к замку, не прекращая по старой привычке тщательно фиксировать происходящее вокруг. Вот граф Верчелли, который устроился на скамье, поигрывает тросточкой и растерянно улыбается, чтобы скрыть свое изумление. Старевич… еще один депутат… увядшая жена Старевича, которая смотрит вокруг с восторгом маленькой девочки, впервые попавшей на елку… Громогласный здоровяк, генерал Новакович, который всегда хохочет за двоих… Тщедушный чиновник, какой-то родственник генерала – Оленин помнил его смутно… Но тут он вошел в дом и увидел Амалию.

На ней было платье цвета розового шампанского, расшитое жемчугом, и вместо всяких украшений – цветок в волосах, экзотическая, невероятной красоты орхидея, привезенная из Индокитая во Францию и оттуда выписанная в Любляну. И эта орхидея, притягивавшая все взоры, совершенно затмила маленькую мещаночку Лотту Рейнлейн со всеми ее сверкающими бриллиантами, с диадемой, украшенной крупными сапфирами, и тяжелым ожерельем. Да что там затмила – просто скомкала, как никуда не годный набросок, и выбросила куда-то на обочину вечера, долой, прочь.

«Однако сильна! – подумал в невольном восхищении резидент Кислинг. – Только если она думает, что ей так легко удастся приручить короля…»

Но прежде короля на вечер явился наследник, и всякий мало-мальски наблюдательный человек сразу же сказал бы вам, что если кто и был приручен Амалией, то, несомненно, князь Михаил. Он так долго целовал запястье хозяйки, так долго держал его в руках и глядел на баронессу с таким восхищением, что граф Верчелли, стоявший сзади и ожидавший своей очереди, начал вполголоса роптать.

– Нашу хозяйку узурпировали, – пожаловался он генералу Новаковичу.

Однако тут явился король в сопровождении супруги, королевы-матери, охраны и вездесущего Войкевича. И взгляд, которым Стефан окинул Амалию, говорил, что король ни капли не сомневается в том, что хозяйка так принарядилась специально для него и чрезвычайно ценит такое внимание.

Впрочем, взгляд этот остался незамеченным королевой, которую гораздо более интересовала Лотта Рейнлейн. Убедившись в том, что негодная плясунья вновь низведена Амалией до состояния полнейшего ничтожества, королева подобрела и решила, что непременно окажет баронессе какую-нибудь услугу.

Что касается королевы-матери, то она недоумевала. Этот роскошный прием, с ее точки зрения, очень мало походил на благотворительный вечер. Наверное, ее единственную из гостей не трогали изысканные цветники, виртуозность венского оркестра и лебеди в саду. Эта славная женщина привыкла к простоте, а как раз ее-то она тут и не находила. Знай она истинную цель затеянной Амалией комбинации, она бы, несомненно, возмутилась. Но бесхитростная королева ни о чем не догадывалась, чего, кстати, нельзя было сказать о Милораде.

Полковник Войкевич не сомневался, что все действия Амалии имеют одну цель, а именно – завлечь и использовать господина его и повелителя. Поэтому адъютант был намерен ни на шаг не отпускать от себя его величество. В то же время Стефан, которому тоже представлялось, что он прекрасно понимает замысел Амалии, посмеиваясь про себя, ждал, когда его начнут обхаживать, льстить, посылать пламенные взоры и вообще брать в осаду по правилам, существующим с незапамятных времен.

Все гости собрались в большом зале, и Амалия послала слугу сказать оркестру, чтобы музыканты тоже перебирались в дом. После чего хозяйка произнесла маленькую речь о том, что в знак российско-иллирийской дружбы и с благословения ее величества вдовствующей королевы Стефании она организовала небольшой благотворительный аукцион, все средства от которого пойдут сиротам, старикам и больным. Также Амалия поблагодарила всех присутствующих за то, что они откликнулись на ее приглашение, и выразила надежду, что они не сочтут время, проведенное под ее кровом, потраченным зря.

– Вообще-то, это ваш кров, дорогой граф, – заметил Старевич графу Верчелли, который тайком истреблял похищенное в соседнем зале мороженое. – Вы ведь не продали ей Тиволи, верно?

– Мы заключили договор, – хладнокровно отвечал сенатор, верный приобретенной еще на дипломатической службе привычке никогда не говорить ни да ни нет, если общаешься с противником.

Обыкновенно благотворительный аукцион был скучнейшей частью любого вечера, которую не пропускали только из вежливости. Однако, когда Амалия призвала на помощь Петра Петровича и стала объявлять лоты, в зале повисло напряженное молчание. Началось все с брошки с бриллиантами и опалами, изображающей букетик ландышей, за ней последовали жемчужный браслет известной парижской фирмы, шкатулочки с перламутровой инкрустацией, веера, зонтики, куклы в модных платьях, духи в хрустальных флаконах, украшения, наимоднейшие шляпки – все совершенно новое и завораживающе красивое. Вскоре торг разгорелся не на шутку. Жена Старевича урвала самую лучшую шкатулочку и отчаянно сражалась за золотые дамские часики. Королева приобрела три брошки, браслет и десяток шляп. Лотта тоже пыталась за них бороться, но натолкнулась на хмурый взгляд короля и сочла за благо отступить, сказав себе в утешение, что теперь Стефану придется купить ей куда более дорогие украшения. Мужчины бились за запонки и портсигары. Цены росли как на дрожжах, гости почувствовали азарт и набавляли, не щадя нервы противника. Оленин весь взмок и только смутно соображал, что эти вещи будут проданы, по крайней мере, вдвое дороже, чем их брали в Париже, а значит, смелая авантюра баронессы хоть частично окупится. Наконец взорам присутствующих явился венец коллекции – дамское колье с бриллиантовой розой, и Лотта, едва увидев его, поняла, что оно должно принадлежать ей. Ракитич тщетно пытался вполголоса остановить ее, потому что завладеть колье собиралась и королева, – ничего не помогало. Поедая пятую порцию мороженого, Верчелли с удовлетворением наблюдал, как три дамы – третьей была очень богатая и обычно очень скупая жена министра печати Лаврича – набавляют цену и, забыв всякие правила приличия, пытаются перекричать друг друга. Наконец вмешался король и предложил такую цену, которую никто не осмелился перебить. Шарлотта посмотрела на супруга испепеляющим взором, но Стефан поклонился ей и вполголоса заверил, что покупает украшение для нее, и только для нее. Королева тотчас же успокоилась и, распахнув черный веер из перьев страуса, милостиво улыбнулась Амалии.

Вновь заиграл оркестр, и хозяйка дома объявила, что теперь гости вольны распоряжаться собой как им заблагорассудится. Если кто-то проголодался, милости просим в соседний зал; если кто-то хочет танцевать – бальный зал к их услугам. Она просит только одного – не расходиться, потому что через некоторое время начнется фейерверк под руководством мастера, который делал фейерверки еще для вдовствующей французской императрицы и ее супруга.

Петр Петрович стоял в углу, утирая платочком пот, и смотрел на человеческий водоворот, который кипел вокруг Амалии. Очарованные гости кланялись, целовали ей руку, уверяли, что вечер получился незабываемым и они давно не получали такого удовольствия от благотворительного аукциона. Королева-мать тоже поблагодарила Амалию, хоть и несколько сухо. Добрая женщина не могла взять в толк, для чего нужен был этот размах, когда они раньше устраивали все гораздо скромнее и все вроде бы оставались довольны.

– Отменный, отменный вечер, – сказал Кислинг наследнику. – Ваше высочество, а это правда, что вы заключили с хозяйкой пари, что она не успеет переделать парк и замок за две недели?

Слова австрийского резидента угодили в самое больное место. Михаил отлично помнил условия пари и, надо сказать, они его тревожили. Как честный человек, он не мог отказаться от своего слова. С другой стороны, у него не было никаких сомнений по поводу того, зачем сюда прибыла баронесса Корф – об этом, благодаря российским связям Кислинга, все в Любляне были осведомлены еще до ее приезда.

…Неужели она потребует у него повлиять на короля и заставить его уступить Дубровник русским?

Вечерело, в саду зажглись цветные фонари. А потом над парком поднялась первая ракета.

– Фейерверк, фейерверк! – закричала разом помолодевшая жена Старевича и потянула остальных гостей на террасу.

Это было восхитительное зрелище: над парком один за другим взмывали огненные букеты, лопались снопы звезд, плясали шутихи. Только безмолвные белые статуи остались безучастными к этому зрелищу да старый глухой пес Тобик, который дремал в своей конуре возле домика садовника.

Улучив минуту, Михаил подошел к Амалии, которая стояла между королевой и Войкевичем, и напомнил ей о пари, которое так его тревожило. Амалия удивленно подняла брови, словно давным-давно о нем забыла. В небе появился ее огненный вензель – буква «А», и толпа на террасе зааплодировала.

– Ах, условие! – уронила Амалия. – На что мы спорили – на желание? Ну так вот, я желаю сыграть с вами в теннис, ваше высочество. Надеюсь, вы не откажетесь от своего слова?

И она стала глядеть на небо, на котором мастер фейерверков как раз в эти мгновения изобразил инициал короля и золотую корону.

Глава 13 Партия в теннис

– Должна признаться, я не вижу в этом никакого смысла, – сказала Лотта.

– А между тем он есть, – отозвался Кислинг. – Милорад Войкевич очень любит женский пол, и никого не удивит, если он начет ухаживать и за вами. Главное – обставить дело так, чтобы об этом узнал король, во-первых, и чтобы в результате его величество удалил от себя не вас, а этого выскочку, во-вторых.

Балерина вздохнула.

– Вы предлагаете мне завлечь полковника? – будничным тоном спросила она.

– Не совсем. Полагаю, достаточно будет получить доказательства, что он интересуется вами. Потом вы пожалуетесь королю, предъявите ему подтверждение, и герр Войкевич на веки вечные отправится стеречь крепость в Дубровнике. Если ему повезет, конечно.

Лотта задумалась. По правде говоря, ей не слишком хотелось участвовать в очередной интриге Кислинга, и не потому, что адъютант был ей настолько неприятен. Просто Стефан в последнее время был с ней так мил, преподнес ей роскошные драгоценности, чтобы компенсировать утрату колье с розой, и вдобавок подарил дворец в старой части Любляны. Лотта очень хотела дворец с парком, как у баронессы Корф, чтобы заткнуть эту гордячку за пояс, но, увы, второго такого парка, как Тиволи, в Любляне не нашлось. Балерина объявила во всеуслышание, что заново обставит свой дворец в десять дней и по истечении этого срока даст такой бал, что небу будет жарко. И мало того что ей надо заниматься обстановкой и заодно держать в поле зрения соперницу, которая покушается на ее любовника, теперь на ней новая обуза – Войкевич. Она капризно поджала губы.

– Томас, а вы не можете справиться с Войкевичем своими силами? В конце концов… – она мгновение поколебалась, но все же договорила фразу: —…нет такого человека, от которого нельзя было бы избавиться.

– Это может вызвать ненужные осложнения, – усмехнулся Кислинг, – а в случае, если король поймет, откуда дует ветер, наши отношения с Иллирией будут безнадежно испорчены. Другое дело, если полковник сам подставится и вызовет гнев его величества. А король Стефан, что бы про него ни говорили, очень дорожит вами, мадемуазель. И он никогда не возвращает свое доверие людям, которые его разочаровали.

– Это будет не разочарование, дорогой Томас, – уронила Лотта, – а предательство.

– Рад, что мы так хорошо понимаем друг друга, – серьезно произнес резидент и поцеловал ей руку.

Случайно или нет, но под открытым окном гостиной как раз в эти мгновения оказался старый, грязный, глухонемой нищий, на которого слуги Лотты никогда не обращали особого внимания. На самом деле нищий был куда моложе, чем казалось, и вовсе не утратил ни слуха, ни членораздельной речи, что и доказал этим же вечером, когда представлял полковнику Войкевичу свой отчет о королевской фаворитке.

– К даме заезжал Кислинг, что для него довольно необычно, потому что, как правило, его поручения Лотте передает Ракитич. Но на сей раз дело серьезное. Берегитесь, господин полковник, они задумали вас погубить.

– Да? И каким же образом?

– Насколько я понял, Лотта собирается вас завлечь, а потом пожаловаться королю.

Войкевич мрачно посмотрел на своего шпиона.

– Интересно, с чего они взяли, что мне будет приятно валяться на той же подстилке, что и Стефану, – зло проговорил он, переходя на местный диалект. Лженищий был его родственником, и перед ним адъютант не боялся обнаружить свои истинные чувства.

Шпион вздохнул.

– Может, Кислинга собьет карета? – ненавязчиво предложил он. – Совершенно случайно, само собой.

– Или в него ударит молния, – хмыкнул полковник. – А что? Весной у нас часто бывают грозы.

– Так мне заняться этим? – настойчиво спросил его собеседник.

– Нет, – ответил Войкевич, подумав. – Пока нет. Будем держать его в поле зрения. И эту даму, баронессу Корф, тоже.

– И Оленина?

– Само собой.

Не подозревая, какие о них ведутся речи, Петр Петрович и Амалия сидели в большой гостиной замка Тиволи и занимались делом. Под внимательным взглядом Бонапарта резидент подводил итоги, вычисляя, сколько денег им принес приснопамятный благотворительный аукцион. Амалия, опершись подбородком на руку, рассеянно смотрела на фонтан за окном, струи которого в солнечных лучах вспыхивали золотыми искрами. Закончив подсчеты, Петр Петрович поморгал глазами и решил для очистки совести пересчитать все заново. Однако и повторный пересчет дал тот же самый результат.

– Поразительно! – пробормотал резидент. – Госпожа баронесса, мы сумели выручить на аукционе больше, чем потратили на вечер. Я, правда, не включил в счет строительство беседок и создание новых фонтанов, но…

– Отправьте в благотворительный комитет ее величества королевы-матери остаток в двойном размере, – распорядилась Амалия.

– Но это очень большие деньги! – вскричал Петр Петрович. – Амалия Константиновна, кому вы думаете оказать этим услугу? Здесь же, как в России, все разворуют, и… и на этом точка, финал!

– Вы, Петр Петрович, не понимаете, – Амалия устало поморщилась. – Благодаря этому комитету я вхожа в самые высокие придворные круги. Королева Шарлотта после вечера послала мне крайне любезное письмо. Королева-мать также ко мне благоволит, и я не могу позволить себе терять эти связи из-за каких-то никчемных денег.

– Понимаю, – сказал резидент после паузы. – Думаю, ваш план может сработать. Лотта Рейнлейн купила не только лошадей у Ивановича, подражая вам, – она уговорила его величество купить ей и дворец на главной площади.

И сообщники обменялись крайне красноречивым взглядом.

– Лучше, если она купит еще несколько дворцов, – заметила Амалия. – Вот что, Петр Петрович. Отправляйтесь-ка вы в город да присмотрите там самые дорогие особняки. Можете также съездить в Сплит и в Дубровник, я не возражаю. И, когда будете разговаривать с владельцами, дайте им понять, что в приобретении заинтересована баронесса Корф. Можете также завести речь о покупке целых имений от моего имени, это ваше дело. Главное, чтобы они были побольше и стоили как можно дороже.

– А чем будете заниматься вы? – с любопытством спросил резидент.

– А я буду играть в теннис с его высочеством, – безмятежно отозвалась Амалия.

У Оленина вертелся на языке следующий вопрос – какая роль в комбинации Амалии отведена наследнику, – но он не стал задавать его, памятуя о том, что лишние разговоры могут только навредить. Впрочем, баронесса Корф сама давно собиралась расспросить его кое о чем.

– Кстати, Петр Петрович… Я смутно помню, что князь Михаил женат, а между тем я до сих пор не слышала упоминания ни о его супруге, ни о детях. Почему?

– О, это весьма печальная история, – оживился резидент. – Князь Михаил женился, как женятся все в его кругу, на равной ему по крови баварской принцессе Луизе. Было это, когда наследнику сравнялось 20 лет… стало быть, уже 9 лет тому назад. Молодые жили сначала вполне мирно, но, к сожалению, этот брак оказался трагически неудачным. У княгини один за другим случилось несколько выкидышей, а потом с ней стали происходить странные вещи. Она уверяла, что она из стекла и ее зовут цветочницей Бертой. Словом, она сошла с ума, и, хотя было известно, что в ее роду наблюдалась склонность к меланхолии и подобные отклонения, такой развязки никто не ожидал. Доктора, конечно, пытались сделать все, что только возможно, но… Когда разум блуждает в сумерках, посторонние бессильны помочь. Последний раз я видел княгиню три года назад, но ее уже тогда держали под присмотром. Она находится в одном из замков недалеко от Любляны, потому что князь Михаил по понятным причинам считает невозможным жить с ней под одной крышей. Забыл вам сказать, что у нее бывают приступы буйства, и тогда она вполне способна убить человека. Детей у них не было, возможно, к счастью, и все же это осложняет положение наследника. Представьте себе, что со Стефаном что-то случится и Михаил станет королем. Возникает сразу же масса вопросов по поводу наследования, да и душевнобольная королева страну не украсит.

– А князь не пытался добиться развода? – спросила Амалия.

Петр Петрович поднял брови. Интересно, почему баронесса Корф вдруг так заинтересовалась этой темой?

– Они католики, Амалия Константиновна, – тихо напомнил резидент. – Королевская семья в Иллирии всегда была католической, хотя значительная часть населения исповедует православие. Боюсь, что вопрос о разводе может быть поставлен только в самом крайнем случае.

– А проавстрийская партия, конечно, выступает против развода, – тотчас же сделала вывод Амалия. – Допустим, Стефана больше нет, его дочери не наследницы, Михаил не разведен… и, если с ним что-то случится, страну попытаются захватить австрийцы, пользуясь внутренней смутой. А она наверняка возникнет, если не будет твердого порядка престолонаследия. – Она покачала головой. – Почему Стефан не примет закон о том, чтобы женщины могли наследовать престол?

– В Иллирии? – изумился Петр Петрович. – Простите меня, Амалия Константиновна, но на таком посту далеко не все мужчины способны справиться. Женщина на троне – опять будет смута и ослабление верховной власти.

– Это смотря по тому, какова будет женщина, – возразила Амалия. Резидент покосился на нее и не смог сдержать улыбки.

– Признайтесь, Амалия Константиновна, вы были бы не прочь примерить корону иллирийских монархов, – поддразнил он свою собеседницу. – Ту самую, которая весит не то два, не то три килограмма, с огромным рубином наверху.

– Это интересный вопрос, Петр Петрович, – серьезно ответила Амалия и задумалась. – Не стану от вас скрывать: мне иногда хотелось бы побыть правительницей неделю… или две. Просто чтобы понять, что это такое. Но мы с вами прекрасно понимаем – этого не будет никогда, потому что мой отец – не король.

– А жаль! – вздохнул Петр Петрович. – Я бы с таким удовольствием служил вам, ваше величество…

– А я бы с неменьшим удовольствием повелевала вами, – в тон ему отозвалась Амалия, поднимаясь с места. – Так не забудьте, что мое величество интересуется покупкой дорогой недвижимости и крупных имений. Чем больше и дороже, тем лучше.

Бонапарт поглядел вслед выплывающей из гостиной молодой женщине и сразу же погрустнел. На уход Оленина он даже не обратил внимания.

Через полчаса Амалия прошла через гостиную, держа в руках пару превосходных теннисных ракеток и сумку с мячиками. Она вышла в сад, где у подножия лестницы ее дожидался князь Михаил.

Увидев баронессу Корф, наследник обомлел, и надо сказать, было отчего. На Амалии была элегантная светлая блузка, длинная белая юбка с черным поясом и обманчиво простая с виду шляпка с узкими полями, приколотая к прическе булавкой. На ногах красовались башмачки, за которые Золушка отдала бы и карету-тыкву, и своего надутого принца в придачу. Однако вовсе не башмачки поразили наследника в самое сердце, а то, что Амалия в своем наряде, рекомендованном всеми модными журналами для игры в теннис, выглядела совсем юной, хрупкой и беззащитной.

Князь Михаил трепещущим голосом произнес подходящие к случаю слова приветствия, заикаясь вдвое чаще, чем обычно. Однако стоило Амалии посмотреть ему в глаза со своей очаровательной открытой улыбкой, и он сразу же пришел в себя.

– Всегда мечтала научиться играть в теннис, – объяснила искусительница, лучась улыбкой. – Так что теперь я жду, что вы меня хоть немножечко потренируете.

Это «хоть немножечко» прозвучало так по-девичьи непосредственно, что князь Михаил вновь почувствовал, что он теряет голову. Опомнился он только тогда, когда они уже пришли на корт – новехонький, только что построенный корт с кипенно-белой сеткой, протянутой между двумя желтыми столбиками. Солнце светило так ярко, что слепило глаза, но от стоящих неподалеку деревьев на корт падала благословенная тень, и наследник немного приободрился.

– Как вы, возможно, з-знаете, в теннис м-можно играть и вдвоем, и вчетвером. Когда и-играют вдвоем, сначала игроки становятся на задней линии. Потом они могут перемещаться, но только по своей половине корта. Мяч должен находиться в корте… не улетать за пределы разметки. Касаться мяча можно только ракеткой. Сначала подает один игрок, потом другой. Счет ведется по с-сетам и геймам. Сет – это…

Амалия слушала и кивала. По правде говоря, она ввела наследника в заблуждение, сказав, что совсем не умеет играть. Когда-то она играла в теннис, просто так, для удовольствия… но это было давно, и она не сомневалась, что с тех пор уже все успела забыть.

– Боюсь, из меня выйдет н-неважный учитель, – сказал наследник с виноватой улыбкой.

– О, ваше высочество, вы слишком к себе суровы, – сказала Амалия. – Начнем?

Начало было именно таким, каким оно может быть у двух любителей, один из которых играл в теннис всего два раза, а другая не играла уже много лет. Мячи бестолково летали по корту туда и сюда. Потом Амалия спохватилась и вызвала сынишку садовника, чтобы он собирал мячи, оказавшиеся в ауте. Вместе с вихрастым Огненом явился и старый пес Тобик, который решил, что задание собирать мячи касается и его, и стал носиться за ними с веселым лаем. Мало-помалу игра налаживалась, удары обоих игроков стали увереннее, и Михаил уже куда меньше махал ракеткой мимо мяча, который просто обязан был взять. Когда стало совсем жарко, Амалия решила прерваться и поблагодарила его высочество за доставленное удовольствие. Михаил вполне искренне ответил, что он получил еще большее удовольствие, и, в сущности, это было правдой. Пока Амалия бегала по корту, отражая удары, он не раз имел возможность увидеть ее стройные лодыжки, что, кстати сказать, было одной из причин частых промахов князя.

Они расстались, условившись завтра попрактиковаться в теннисе еще раз. По пути домой князь пытался припомнить, не пробовала ли баронесса между делом разговорить его на политические темы, да так ничего и не вспомнил. Беседа шла о теннисе, о теннисе и только о теннисе.

«И какие у нее ножки… Куда до нее этой Лотте!»

Он не мог дождаться завтрашнего дня, а время, словно нарочно, тянулось невыносимо медленно, и окружающие явно сговорились, чтобы отравить ему оставшиеся часы ожидания. Сначала он получил написанное кошмарными каракулями письмо от жены, которая заявляла, что с ней обращаются неаккуратно и могут разбить, поэтому она требует, чтобы он забрал ее. Затем он отказался от предложения кузена возглавлять какую-то никчемную правительственную комиссию, и граф Верчелли с напускным добродушием намекнул королю, что у наследника и так много дел, особенно в области спорта. Корректный Стефан не стал задавать вопросов при посторонних, но после заседания спросил у адъютанта, о чем, собственно, идет речь.

– Его высочество играет с баронессой Корф в теннис, – ответил Войкевич.

– Ах вот как! – задумчиво протянул король.

На следующий день Михаил снова появился на теннисном корте, но едва они с Амалией обменялись несколькими ударами, как из-за деревьев показались неожиданные гости. Ими оказались король в сопровождении адъютанта и охраны, а также неизбежная Лотта с генералом Ракитичем, который нес Талисмана.

– Госпожа баронесса, – объявил Стефан, кланяясь, – мы оказались по соседству и решили вас навестить. Надеемся, вы не против?

Амалия заверила его, что таких гостей она рада видеть в любое время, и сказала, что они с князем Михаилом играют в теннис, но можно попробовать сыграть вчетвером.

– Будьте осторожны, сударыня, – заметил наследник, – его величество играет очень хорошо!

– Тогда, – сказала Амалия, – мы с князем сыграем против вас и…

– И меня, – вмешалась Лотта и очаровательно улыбнулась любовнику.

– Нам еще понадобится судья, – напомнил Михаил. – Когда играют вчетвером, без судьи не обойтись.

Судьей назначили Милорада Войкевича. Ракитич, почесывая Талисмана за ушком, сел на скамью возле корта, предназначенную для зрителей, а королевская охрана сочла за лучшее раствориться в близлежащем парке. Амалия послала Огнена принести дополнительные ракетки, и сынишка садовника убежал, гордясь, что ему выпало такое ответственное поручение.

Когда он вернулся, таща с собой новехонькие ракетки, Амалия разговаривала с гостями о бале, который мадемуазель Рейнлейн намеревалась устроить в своем новоприобретенном особняке.

– Разумеется, мы будем рады видеть вас, госпожа баронесса, – сказала балерина, кисло улыбаясь.

Старый Тобик, который лежал на траве, высунув от жары язык, с любопытством наблюдал, как молодая дама с голубыми глазами придирчиво выбирает себе ракетку. Лотта посетовала на то, что эти ракетки для нее тяжеловаты, и сообщила Амалии, что спортивный инвентарь обязательно надо покупать у совершенно другой фирмы. Тут, почуяв неладное, вмешался король:

– Дорогая мадемуазель, разумеется, если вы не хотите играть…

– О, что вы, ваше величество! – сладко пропела Лотта.

Как и было условлено, она играла в паре с королем против Амалии и Михаила. По первым же ударам Стефана Амалия убедилась, что он действительно хорошо умеет играть в теннис, чего нельзя было сказать о балерине. Проиграв подачу, она всякий раз принималась доказывать, что на самом деле ее сторона выиграла, и спорила с Войкевичем, который со своей ролью судьи справлялся очень хорошо. У него оказался очень острый глаз, он безошибочно определял аут и не пытался никому подсуживать – качество, которое Амалия в любом судье ставила очень высоко.

– Кажется, нас обыгрывают, – сказал Михаил Амалии, когда король и балерина все-таки вырвались вперед.

– Подавайте больше мячей на мадемуазель Рейнлейн, – посоветовала ему Амалия. – Бейте по слабому звену, не давайте его величеству действовать!

Таким образом Амалия и наследник сравняли счет, но тут произошло непредвиденное: Михаил поскользнулся и подвернул ногу. Он, правда, заявил, что это ничего не значит и с ним все в порядке, но двигаться стал гораздо тяжелее, и Амалия поняла, что она одна не справится, тем более что балерина вошла во вкус и, прекратив ненужные препирательства, весьма лихо отбивала летящие в ее сторону мячи.

– Его высочество не может продолжить игру, – объявил Войкевич.

– Ура! Мы выиграли! – закричала Лотта и захлопала в ладоши. Но, встретив взгляд короля, сконфузилась.

– Госпожа баронесса, я не могу одерживать победу только потому, что кто-то поскользнулся, – галантно сказал Стефан, поворачиваясь к Амалии. – Это было бы несправедливо по отношению к такой прекрасной даме, как вы.

– Мы можем заменить его высочество на генерала Ракитича, – предложил Войкевич с улыбкой.

Ракитич, который снял с колен Талисмана и наслаждался холодным лимонадом, который по его просьбе принес Огнен, едва не поперхнулся.

– Ваше величество!

– Ну же, генерал! Вы ведь военный, вам нельзя отступать!

– Я не умею играть в теннис! – отчаянно выкрикнул Ракитич. Бравый генерал только что представил себе перспективы объяснения с Кислингом, по какому праву он посмел принять сторону вражеской шпионки, пусть даже в пустяковой партии в теннис, и голос его звучал чрезвычайно убедительно.

– Господин полковник, – вмешалась Амалия, – может быть, вы доиграете эту партию вместо князя Михаила? А его высочество займет ваше место.

– В самом деле! – поддержал Амалию король.

Таким образом, Михаил занял место судьи, а Войкевич снял свой белый китель и с ракеткой в руках встал на задней линии.

– Вы хорошо умеете играть в теннис, полковник? – спросила Амалия.

– Поживем – увидим, – беспечно ответил Милорад и крутанул ракетку, прилаживаясь к ручке.

– Я буду выходить к сетке, если что, – распорядилась Амалия. – А вы играйте на задней линии, у вас рост подходящий.

И игра возобновилась.

Поначалу полковник играл не слишком удачно, но потом, видимо, настроился и уже почти не совершал промахов. А когда дело дошло до подачи, он сотворил три эйса подряд, которые не сумел взять никто из соперников.

– Перерыв! Перерыв! – закричала Лотта.

Однако и после перерыва Войкевич продолжал действовать столь же успешно, и стало ясно, что они с Амалией выиграют эту партию. Лотта металась по корту, но ничего не могла сделать. Умения короля тоже не хватало, чтобы справиться с соперниками. Наконец Михаил объявил финальный счет.

– У нас был эйс в последнем сете, а вы им подсудили, ваше высочество! – упрекнула его балерина. – Мяч был вовсе не в ауте!

– Можем переиграть, – предложила Амалия, которая и сама сомневалась в правильности решения.

Они переиграли этот мяч, и победа все равно осталась за Амалией и полковником.

– Честно говоря, давно я так не веселился, – заметил король. – Прекрасная партия, Милорад!

Ответом ему была широкая открытая улыбка, которую так странно было видеть на обычно замкнутом лице Войкевича. «А вы, оказывается, азартный человек, господин полковник», – подумала Амалия, от которой не укрылась перемена в настроении адъютанта. От Петра Петровича она уже знала, что полковник наводнил страну своими шпионами, из-за чего у него нередко вспыхивали конфликты с министром внутренних дел, который настаивал на том, что подобные службы должны находиться в его компетенции. И Амалии, которая всегда считала, что человек соткан из противоречий, было приятно убедиться, что хоть в чем-то этот стяжатель, обманщик и глава соглядатаев был такой же, как и все.

– Никогда бы не подумал, что вы так хорошо играете в теннис, сударыня, – заметил король Амалии, целуя ей руку.

– Просто все время заниматься благотворительностью скучно, – ответила Амалия с восхитительной непринужденностью. – Да и в теннис получается играть не всегда. Жаль, что в Любляне нет ни скачек, ни казино. Я бы с удовольствием посмотрела хорошие скачки, но, видно, придется ждать, когда я окажусь в Париже.

Откроем читателю одну маленькую тайну: баронесса Корф всегда была равнодушна к скачкам, которые в ту эпоху составляли непременную принадлежность любого мало-мальски приличного светского сезона. Отёй, Лоншан, Шантийи[205], жокеи, фавориты, ставки, ипподромы, состязания, в том числе состязания модных туалетов, ибо «платье для скачек» было особой частью гардероба всякой уважающей себя модницы и заказывалось отдельно – все это было ей глубоко чуждо. Однако Стефан счел вполне естественным, что такая утонченная дама скучает в его стране по образу жизни, к которому она привыкла. Он поклонился и, многозначительно пожав руку Амалии, пообещал ей устроить скачки этим же летом.

– О, ваше величество, ваше величество, – вздохнула Амалия, – вы ведь не хуже моего знаете, что это невозможно. Подумайте сами: мало ведь найти землю для ипподрома, нужно еще и трибуны, и лошадей, и всадников, и билетеров, много чего еще. Невозможно, решительно невозможно!

Но, как уже упоминалось выше, от Стефана можно было добиться чудес, если только начать ему перечить. Он уже загорелся идеей скачек; более того, он даже знал, в честь кого объявит первые скачки в Любляне. (Нет, не в честь мадемуазель Рейнлейн, как вы только что опрометчиво решили, дорогой читатель, а конечно же, в честь своего отца, короля Владислава.) По поводу казино, кстати сказать, тоже можно было подумать, тем более что это требовало гораздо меньше затрат, чем строительство ипподрома.

Так маленькая партия в теннис привела к большим переменам, а генерал Ракитич, на которого любой спорт действовал усыпляюще, все проспал. Он счастливо дремал на скамье, приоткрыв рот. Что же до Талисмана, то, воспользовавшись предоставленной ему свободой, он сбежал в кусты, где его потом нашла Амалия. Она погладила его по голове и взяла на руки, а он в знак благодарности лизнул ей ладонь.

Глава 14 Честная игра

Мария Старевич держала в руках ворох разномастных конвертов и недоумевала. Судя по всему, светская жизнь в Любляне в этом сезоне предполагалась нешуточная.

Бал в новом дворце Лотты Рейнлейн, благотворительный вечер у королевы-матери, еще один бал, но уже в русском посольстве, приглашение на какой-то ужин в австрийское посольство… а еще в городе идут толки о том, что король затеял строительство ипподрома и собирается открыть казино…

Где же взять столько платьев, чтобы показаться на всех этих блестящих вечерах без чувства неловкости?

– Бранко! – закричала госпожа Старевич своему мужу. – Бранко, тут столько приглашений… Я не знаю, что делать! Никогда еще в Любляне не было такого… А ты слышал об ипподроме? Неужели это правда?

Старевич успокоил свою жену: наверняка это слухи, потому что у короля не хватит денег на такой дорогостоящий проект, а серебряные рудники, которые будто бы призваны поднять экономику страны, на самом деле оказались не такими богатыми, как полагали вначале. Однако тут Мария огорошила мужа.

– Моя горничная знакома с костюмершей Лотты Рейнлейн, – заметила она. – Она уверяет, что строительство ипподрома – дело решенное. Лотта сначала пыталась отговорить короля, но когда баронесса Корф объявила, что выпишет из Парижа одного из лучших жокеев, поторопилась сама его перекупить, чтобы он скакал в ее цветах.

– Да? – рассеянно спросил Старевич. – И какие же у нее цвета – белый в честь балета и красный в честь красного фонаря?[206]

И, довольный своей шуткой, которую он не рискнул бы повторить на публике, он расхохотался.

– Бранко! – сказала Мария укоризненно, качая головой. – Я знаю, она тебе не нравится, но ведь она хорошо танцует…

– И пусть танцует, – сердито отозвался Старевич, – но я против ее влияния на государственные дела. Кстати, ты слышала о ее соперничестве с баронессой Корф? Баронесса хотела вложить деньги в какие-то земли на юге, но Рейнлейн их перекупила. Точно так же она пытается затмить баронессу во всем, что та делает. Баронесса по какой-то прихоти ездит на желтой лошади, так Лотта заказала себе экипаж с двумя желтыми лошадьми. Баронесса дала деньги благотворительному комитету, так Лотта назло ей прислала больше. В Тиволи баронесса устроила корт для тенниса, а Лотта купила загородное поместье, которым интересовалась баронесса, и заявила, что теперь у нее будет не только корт, но и поле для гольфа. Баронесса переделала Тиволи за две недели, а Лотта за десять дней перевернула вверх дном свой новый дворец, но, говорят, так и не добилась ничего путного.

– Откуда же у нее столько денег? – изумилась добросердечная Мария.

– У нее? Лучше спроси – у короля, – еще более сердито ответил Старевич. – Ты меня знаешь, я никогда не был поклонником монархии, но я глубоко уважаю покойного короля Владислава, потому что он в личной жизни оставался порядочным человеком и не давал влиять на себя кому попало. – Мария, помнившая, как ее муж в частных разговорах обзывал Владислава мерзавцем и узурпатором, благоразумно промолчала. – А теперь что? Чуть ли не всеми делами заведуют королевский адъютант и эта балерина, а король… – Он оборвал себя на полуслове и поморщился.

– Но так ведь не может продолжаться вечно, – сказала Мария, чтобы успокоить своего супруга.

– Конечно, – подхватил депутат, который совершенно не умел разграничивать работу и семейную жизнь и даже дома сотрясал стены политическими речами, которые уместнее было бы произносить в иллирийском парламенте. – Всем в Любляне отлично известно, что Лотта Рейнлейн играет на руку австрийцам, а это во много раз хуже, чем если бы она была агентом России, например. Потому что Россия далеко и не претендует на то, чтобы нас захватить, а Австрия только об этом и мечтает. Так что я не исключаю, что в ближайшее время что-то произойдет. Или новая революция, или еще что-нибудь. Ты знаешь мою точку зрения на революции – это кровопускание, которое применяют, когда жизнь больного иначе не спасти, а страна больна, и с этим не поспоришь.

Однако Мария решительно покачала головой.

– Революции не будет, – объявила она.

– Почему, позволь спросить? – с любопытством осведомился ее муж.

– Потому что люди уже попробовали твою хваленую свободу и поняли, что она им не по нраву. Потому что большинству людей все равно, кто ими правит, лишь бы их не слишком притесняли. Мало этих причин? Тогда вспомни предыдущего короля, которого никто не знал до его приезда сюда и которого все оплакивали, когда он умер. Каким бы плохим правителем ни был Стефан, на него до сих пор падает отблеск величия его отца. А Владислав, что бы ты ни говорил, был великий человек.

– О боже, я живу с монархисткой! – притворно ужаснулся Старевич и поцеловал жену в завитки волос на шее. – Милая моя, я не отрицаю, что некоторые монархи вполне достойные люди и правители, но ничто не убедит меня в том, что республиканская система…

– Посмотри на Францию, – посоветовала жена. – Вот твоя республика: всюду коррупция и жуткие скандалы, вроде того, который был с Панамским каналом. А ведь французы пытаются строить республику уже в третий раз, и обе предыдущие попытки заканчивались империей.

И она победно посмотрела на мужа, который зачарованно притих и смотрел на нее так, словно видел впервые в жизни.

– Что?

– Я тебя обожаю, когда ты начинаешь говорить о политике, – вздохнул депутат. – Видишь ли, если теория плохо реализуется на практике, это не значит, что она плоха. Просто нужно время, чтобы…

– Нет, это именно значит, что теория плоха, – возразила Мария, привыкшая все свои рассуждения доводить до конца и не оставлять недомолвок. – И еще: в теории республика позволяет всем гражданам участвовать в управлении страной, но это же иллюзия. Ну сходил ты, проголосовал за того или другого кандидата, которого все равно лично не знаешь, и что? Ты всерьез веришь, что это и есть управление страной? Ты отдал свой голос, а дальше уже ничего от тебя не зависит. И о тебе никто не вспомнит до следующих выборов.

– Одним словом, vive le roi![207] – поддел ее муж.

– Я думаю, Стефану надо просто дать время, – сказала Мария, разглаживая складку на юбке. – Рано или поздно он одумается и оставит свою балерину. В конце концов, до сих пор он не совершал опрометчивых шагов.

По правде говоря, Старевич сомневался, что Стефан так просто оставит свою любовницу. Королева Шарлотта в свое время кому только не жаловалась на мужа, прося повлиять на него – все было бесполезно. И даже уговоры королевы-матери, которую Стефан искренне чтил, не помогли. Он по-прежнему старался проводить с балериной все свободное время, только безотказный Ракитич чаще выступал ширмой для их отношений, вот и все.

– Знаешь, Мария, я вовсе не уверен, что у нас есть время, – наконец промолвил депутат. – Колесо истории вертится быстро, вот в чем дело. И потом… – Он поморщился. – Для того, чтобы написать картину, нужен талант. Талант нужен и для того, чтобы сочинить книгу… и даже для того, чтобы сделать хорошие сапоги. Для управления государством требуется совершенно особый талант, и мне кажется… то есть я почти уверен, что у Стефана в отличие от его отца такого таланта нет. А это значит, что на своем посту он может только навредить.

Мария не стала ничего говорить, она только взяла руку мужа и крепко сжала ее. Она знала, что он искренне переживает за государственные дела, и, хотя в глубине души считала его переживания напрасной тратой сил и времени, потому что он мало на что мог влиять, она бы никогда не призналась в этом. Она лишь повторила, что надеется на то, что все как-нибудь само собой образуется.

Пока Старевичи обсуждали царствующего монарха и его фаворитку, Лотта Рейнлейн пыталась одновременно решить две задачи: как наконец обойти баронессу Корф, которая затмевала ее по всем статьям, и как все-таки справиться с заданием, которое дал ей Кислинг, то есть завлечь черноволосого адъютанта и погубить его в глазах короля. Пока ни то ни другое не удавалось. Как бы ни старалась Лотта, Амалия все равно лучше одевалась, лучше играла в теннис и лучше умела обставлять дома, в которых жила. Кроме того, она начала обсуждать с королем проект нейтралитета иллирийских портов, в которые не должен был заходить ни один военный корабль. Собственно говоря, договор этот можно было разработать за пару дней, а подписать еще быстрее, но Стефан не торопился. Он отлично понимал, что, получив интересующую ее бумагу, Амалия уедет из страны, а в его планы это вовсе не входило. Он сознавал, что присутствие баронессы придает его жизни некий шик, которого Лотта при всем своем старании не могла обеспечить. С Амалией можно было говорить на любую тему, она очень здраво судила обо всем на свете. К тому же она была остроумна, очаровательна и не пыталась навязывать себя королю. Напротив, она, по-видимому, отличала князя Михаила и то и дело оказывала ему мелкие знаки внимания, от которых 29-летний князь терял голову. Впрочем, полковник Войкевич придерживался другой точки зрения.

– По-моему, это старый прием, чтобы завлечь вас, государь, – сказал он. – Она притворяется, что ее интересует его высочество, чтобы из чувства соперничества ею заинтересовались вы.

А Лотта высказалась еще определеннее:

– Стефан, ни одна женщина на свете не стала бы даже смотреть на этого жалкого заику, когда ты находишься рядом!

И она нарочно несколько раз назвала Амалию при короле «старухой», чтобы окончательно убедить его не иметь с ней дела.

Если Лотта была вполне уверена в своем влиянии на короля, то с Войкевичем дело обстояло совсем иначе. Ее чары на него не действовали, и он всячески уклонялся от того, чтобы дать посторонним хоть намек, что мог ею заинтересоваться. В конце концов, Лотте наскучила эта игра, и она избрала другую тактику. Отныне она стала придерживаться с полковником нарочито вызывающего тона. Лотта рассчитывала, что вспыльчивый Милорад однажды непременно сорвется и наговорит ей дерзостей, и тогда уж она найдет способ от него избавиться. Однако Войкевич и тут удивил ее, придерживаясь безразличной вежливости, и не было похоже, чтобы шпильки балерины как-то на него действовали. В сердцах Лотта поклялась, что так или иначе сумеет его выжить, и стала ждать своего часа. Ей было прекрасно известно, что иногда словно открываются невидимые врата судьбы, и тогда получается даже больше, чем ты загадывал в самых смелых мечтах; тогда сбывается то, о чем бесполезно даже помышлять, когда эти врата закрыты. По ее мнению, врата, которые отвечали за устранение Войкевича, однажды непременно должны были открыться, и главное было – не упустить свой шанс.

Пока же она забросала заказами Ворта и Дусе, которые должны были сшить ей самые модные платья для предстоящего сезона, и приготовилась принимать гостей во дворце, который ей подарил иллирийский король.

В вечер приема дом ломился от гостей. Не то чтобы у Лотты Рейнлейн насчитывалось много друзей, просто здесь собрались все, кто не желал ссориться с королем и его фавориткой, а таких было большинство. В пику Амалии Лотта заказала на дом аж два оркестра, а из Ниццы для украшения дворца привезли огромное количество дорогостоящих цветов. Балерину в розовом открытом платье, расшитом золотом, можно было смело ставить на обложку любого модного журнала той эпохи, и фрейлина Райкович, которая во всех дворцовых интригах неизменно держала сторону королевы, тщетно подыскивала в уме слова, которыми можно будет потом опорочить перед государыней столь смелый, изысканный наряд. Однако тут в сопровождении Петра Петровича явилась баронесса Корф в красном бархатном наряде с кружевными рукавами. И фасон-то был (вернее, казался) чрезвычайно простым, как все гениальное, и отделка вроде бы не поражала воображение, но красный оттенок был подобран таким образом, что платье притягивало к себе все взоры. Фрейлина приободрилась и поняла, что фаворитка посрамлена. Наутро она красочно описала королеве эту сцену, добавив, что язвительный Верчелли описал встречу Амалии и Лотты как «le rouge et l’invisible»[208] и заметил, что «le rouge gagne»[209].

– Должна признать, – уронила Шарлотта, – что у баронессы действительно хороший вкус.

Окончательно убедившись, что Амалия не посягает на ее мужа и словно нарочно раз за разом ставит на место Лотту Рейнлейн, королева прониклась к баронессе самыми теплыми чувствами. Легче всего нам найти общий язык с врагами наших врагов, и, когда Амалия явилась во дворец на очередное заседание благотворительного комитета, Шарлотта похвалила ее платье и спросила о том, кто его шил. Амалия рассказала ей о парижских кутюрье и модистках – она следила за модой и обращала внимание не только на крупные и известные дома, но и на только что появившиеся, еще неизвестные марки. В конце беседы Амалия спросила, у кого ее величество собирается заказывать туалеты для скачек, потому что ипподром откроют 21 июня, в день рождения короля Владислава, и остается не так уж много времени.

Не без смущения королева призналась, что еще не думала об этом, но будет рада узнать мнение баронессы Корф. Амалия посоветовала ей нескольких кутюрье и заодно порекомендовала ювелиров, которые наверняка сумеют изготовить к платьям подходящие украшения.

– Амалия Константиновна, боюсь, у вас ничего не выйдет, – заметил Петр Петрович, узнав о разговоре своей сообщницы с королевой. – Женщины в иллирийской королевской семье всегда отличаются двумя качествами: они добропорядочны и одеваются как кухарки. Королева с детства привыкла носить только черное, серое или коричневое. К тому же в придворном штате имеется личный портной королевы, честный немец. С какой стати его считают портным, мне непонятно, потому что с таким же успехом он мог бы заведовать булочной. Однако он получает хорошие деньги за то, что одевает ее величество, и, уверяю вас, он ни за что не позволит, чтобы его вытеснили парижские конкуренты.

– Я думаю, ее величеству подойдет мадам Пакэн[210], – ответила Амалия, пропустив слова резидента мимо ушей. – Во-первых, она заполнила рекламой все издания на свете, а люди любят иметь дело с тем, что широко известно. Во-вторых, она создает действительно добротную, качественную одежду. Для меня этого недостаточно, я люблю что-нибудь этакое, с изюминкой, но королева Шарлотта – другое дело. Кроме того, я посоветовала ей Редферна[211], его строгий английский стиль должен прийтись ей по душе. И, конечно, Ворт, всегда милый Жан-Филипп Ворт[212], когда речь идет о выходном платье или о таком бальном наряде, чтобы все ахнули.

– Насколько я помню, все это очень дорогие портные, – промолвил резидент весьма двусмысленным тоном.

– А мастерство всегда ценится дорого, друг мой, особенно в столь эфемерной области, как мода, – парировала Амалия. – Что слышно насчет казино?

– Казино скоро будет открыто, – рапортовал Петр Петрович. – Король вошел во вкус и клянется сделать из Любляны столицу Европы. Полковник Войкевич не против, тем более что он уже записался в совладельцы будущего казино и взял на себя организационную часть. Из Монте-Карло специально выписали нескольких завсегдатаев игорных заведений, чтобы, так сказать, задать тон. За ними, само собой, подтянутся шулера, которых уже давно нигде не принимают. Что еще? Про ипподром вы уже знаете, строительство идет полным ходом. Король от имени Лотты Рейнлейн купил имения, которые будто бы облюбовали вы. Он уже влез в долги и имел неприятный разговор с министром финансов – помните, тем суровым господином в роговых очках, у которого на лице словно написано «не дам»? Вы же видели его на вечере в Тиволи.

– Да, я помню. Кстати, королева среди прочего упомянула, что министр финансов получил отставку.

– Когда?

– Несколько часов тому назад.

– О-о, – протянул Петр Петрович. – Что ж, это упрощает дело… Наше дело, я хотел сказать. Кого бы ни поставили на место уволенного министра, он, скорее всего, не так хорошо будет разбираться в экономике и будет более склонен тратить, чем копить. В богатой стране эта черта прошла бы незамеченной, но в том-то и дело, что Иллирия не богатая страна.

– Я надеюсь, вы не упускаете из виду Кислинга? – спросила Амалия. – Австрийцы ни в коем случае не должны опередить нас и заключить договор о Дубровнике.

– По моим сведениям, Кислинг пока затаился, – ответил резидент. – С одной стороны, его должны были успокоить наши просьбы о нейтралитете, с другой – король, несмотря на чары Лотты, упорно не желает даже слышать о Дубровнике. – И он со значением посмотрел на Амалию.

– Как по-вашему, Петр Петрович, – внезапно спросила она, – король понимает, что происходит? Неужели он не видит, какую роль играет Лотта Рейнлейн и к чему именно она его толкает?

– Сложно сказать. – Оленин нахмурился. – Я бы не сказал, Амалия Константиновна, что король глуп. Проблема в другом – он считает себя умным человеком, который в состоянии справиться с любой ситуацией. То есть он держит возле себя Лотту, потому что уверен, что в случае чего сумеет поставить ее на место. Для нас было бы лучше, если бы Стефан был чуточку менее самонадеян и избавился от балерины, но, боюсь, на это он не пойдет.

– Кстати о балерине, – сказала Амалия. – Завтра мы опять играем в теннис. Не забудьте, вы обещали прийти и играть в паре со мной, потому что у его высочества все еще болит нога.

– Можете рассчитывать на меня, – ответил Оленин, кланяясь.

Однако когда он завтра в назначенный час появился на корте, выяснилось, что ни короля, ни Лотты не будет. Его величество весьма сожалел, но дела… и т. д.

– В таком случае сыграем вдвоем, – распорядилась Амалия, – а его высочество будет судьей.

Однако в лице Оленина Амалия наткнулась на неожиданно сильного соперника и проиграла партию, чем наследник был явно недоволен. Он даже пытался присудить Амалии несколько спорных мячей, но она всякий раз честно указывала, что аута не было, и Петр Петрович справедливо заработал свое очко.

– Госпожа баронесса, – искренне сказал Михаил после игры, – поверьте, я делал все, чтобы вы выиграли!

– Я тоже, ваше высочество, я тоже, – шутливо отозвалась Амалия.

Она предложила гостям остаться на обед, но Петр Петрович посмотрел на наследника и под каким-то пустячным предлогом уклонился. Инстинкт бывалого дипломата и хорошего разведчика шепнул ему, что Амалию лучше оставить с ее высочеством одну, и Оленин откланялся.

Просторная столовая со светлыми занавесками на окнах и светлой мебелью очень понравилась Михаилу. Впрочем, с некоторых пор ему нравилось все, что имело отношение к Амалии.

– Если бы вы не стали оспаривать мое решение в последнем сете, – сказал он, – и согласились, что там был аут, уверен, вам бы удалось переломить ход игры.

– Там не было аута, – ответила Амалия, которую уже начала тяготить эта тема. – Я точно видела, что мяч приземлился до линии.

– А на что же судья? – живо возразил наследник. – Вам надо было только согласиться с моим решением, госпожа баронесса!

– Нет. Я предпочитаю играть честно.

– В самом деле? – промолвил князь слегка изменившимся голосом.

Когда речь идет о теннисе, уточнила про себя его собеседница. Но она была слишком умна, чтобы произнести вслух окончание фразы, и предпочла заменить его очаровательной улыбкой.

– Должен с-сказать, – начал Михаил, который отчего-то вновь начал заикаться, – мне известно, зачем вы прибыли в Любляну, сударыня.

– Я и не делала из этого секрета. – Справедливости ради тут стоило добавить: так как австрийская разведка все равно уже разгласила мою миссию.

– А его величество о-обещал вам договор о нейтралитете? – настойчиво спросил наследник, подавшись вперед.

– Как члену государственного совета, вам это должно быть известно. – Амалия откинулась на спинку кресла, изучая лицо своего собеседника. Он явно волновался больше обычного – вот бы понять, почему.

– Мой кузен лжет, – с нажимом сказал Михаил. – Он никогда ничего не п-подпишет. Потому что есть бумага, которая прямо запрещает ему это делать.

Глава 15 Завещание

Это было что-то совершенно новое, но Амалия не подала виду, насколько важна информация, которую она только что услышала.

– Бумага?

– Да, с-сударыня.

Он смотрел на нее, мигая чаще обычного, и кадык на его шее судорожно дернулся несколько раз. Неожиданно ножки кресла, взвизгнув, скользнули по полу – Михаил поднялся с места.

– Его величество заключил секретный договор с австрийцами? – мрачно спросила Амалия, чувствуя в душе пустоту и странную, ни с чем не сравнимую тоску, которую суждено в полной мере познать только тому, кто проиграл партию окончательно и бесповоротно.

– Нет, – успокоил ее собеседник. – Это другое.

И затем наследник произнес нечто совершенно невероятное:

– Если вам угодно будет подождать, через час, самое большое через два я привезу вам эту бумагу.

Так, мысленно сказала себе Амалия, переводя дух, все в порядке. Князь находится под германским влиянием, Германия не желает излишнего усиления Австрии, хоть они и союзницы, и поэтому через Михаила решила поставить российскую шпионку в известность о планах короля Стефана. Ибо в политике не бывает друзей – есть только враги врагов. И еще враги союзников, ведь последние в любую минуту могут стать врагами.

А пока Амалия протянула подошедшему наследнику руку, который почтительно поцеловал ее и, взглянув молодой женщине в глаза, быстрым шагом вышел.

«Нет, – подумала баронесса, – здесь не германские планы, здесь что-то другое… Щучья холера, уж не влюбился ли он в меня?» – Она недовольно покачала головой, не вполне отдавая себе отчет, к чему именно относится это недовольство. В сущности, Амалия ничего не имела против наследника, но его поступок не на шутку ее озадачил. Если он действительно принесет ей документ, не предназначенный для посторонних глаз, ей придется его отблагодарить, а у женщины вообще-то есть только один способ отблагодарить мужчину. К такому повороту событий Амалия совершенно не была готова.

Князь вернулся через час с четвертью. К этому времени Амалия уже и не знала, чего она хочет – увидеть таинственный документ, проливающий свет на поступки короля Стефана, или больше не видеть наследника вообще.

– Вот, – сказал Михаил, протягивая Амалии большой конверт. – Вы будете первой, кто его увидит, за исключением членов нашей семьи.

Амалия посмотрела на него, на конверт, снова на наследника и наконец решилась. Внутри конверта оказалось несколько листков, исписанных крупным и стремительным почерком, а в конце стояла подпись короля Владислава и его личная печать – лев в короне, вставший на дыбы, со скипетром в лапе. Амалия начала читать.

С первых же слов стало ясно, что она имеет дело со своеобразным завещанием покойного короля, который оставил своему наследнику подробнейшие инструкции на случай всяких непредвиденных осложнений и вообще любых ситуаций, которые могут возникнуть в период его царствования. Так, Стефану предписывалось чтить мать, в случае мятежа немедленно бежать из страны в Париж, где в банках хранилась основная часть капиталов семьи, не возвышать чрезмерно никого из военных, чтобы не стать от них слишком зависимым. Далее следовали краткие, но совершенно убийственные характеристики лиц, которые имели в правительстве какой-то вес.

«С республиканцами следует соблюдать сугубую осторожность, так как их мятеж уже привел несколько лет назад к низложению царствующего монарха… Следует оставить на виду одного из них, к примеру, Старевича, который любит произносить речи по поводу и без, и внимательно наблюдать за теми, кто к нему потянется. Более решительных вожаков республиканцев, которые мало говорят, но рвутся действовать, можно и нужно ликвидировать, но осторожно. Когда сбежавшего за границу смутьяна в Лондоне убивают агенты короля или когда он как бы случайно падает под поезд – «две большие разницы»…

Сенатор Верчелли, по сути, – старый глупец, представляющий интересы ничтожного меньшинства. Именно поэтому с ним следует держать себя любезно, так как на самом деле за ним нет никакой реальной силы и он полностью зависит от нашего благоволения…

В такой стране, как Иллирия, лучше, чтобы главнокомандующим был царствующий монарх, иначе может случиться так, что другой главнокомандующий подчинит себе армию и задумается о мятеже и захвате власти. Кстати, переведи генерала Ракитича в кавалерию, так как он всю жизнь служил в пехоте, а кавалеристы его презирают. У Ракитича есть авторитет среди военных, даже слишком большой, но таким образом он будет быстро сведен на нет».

Особая часть завещания была посвящена внешнеполитическим отношениям.

«Сын мой, мне горько это писать, но я оставляю тебе беспокойное наследство… Мы не можем доверять ни Австрии, ни Сербии, потому что они – особенно первая – готовы на все, чтобы уничтожить нас. Другие страны, такие как Британия и Германия, слишком сильны, и они всегда будут воспринимать нас только как пешку в своих играх. Не надейся также на русских и на химерическое славянское братство, которого нет и никогда не было. Русским вообще нельзя верить, потому что они в любой момент могут продать своих союзников, и самое обидное, что в отличие от каких-нибудь англичан они сделают это без какой-то особой выгоды, то есть задешево, за чечевичную похлебку. Именно поэтому нельзя пускать ни их, ни кого-либо другого в Дубровник или любой другой порт нашего королевства. Не подписывай с ними никаких обязательств, включая соглашение о нейтралитете портов, которое они могут от тебя потребовать, когда ты откажешься отдавать им Дубровник. Помни, что любой документ в этой области создаст тебе больше врагов, чем друзей. Что касается договора, который я уже подписал: благодаря формулировкам, тщательно проработанным графом Верчелли, он не дает России никакого преимущества и не налагает на нас никаких обязательств, хотя сделанные в нем заявления звучат очень громко и русские восприняли его всерьез…

В случае начала войны в Европе держи строгий нейтралитет и ни с кем не порти отношений, потому что войны имеют обыкновение не всегда заканчиваться так, как хочется воюющим. В смысле общей линии государственного поведения бери пример со Швейцарии, которая поставила себя над всеми европейскими разногласиями и уже несколько веков преспокойно копит золото, в то время как ее соседи без всякой пользы режут друг другу глотки…»

Амалия считала, что уже давно привыкла к гримасам человеческого бытия, но все же она ежилась от неловкости, когда читала этот откровенный и, скажем прямо, возмутительный документ, который с уверенностью констатировал одно: никому нельзя верить, окружающие не стоят и ломаного гроша, кто не с нами, тот против нас, а кто против нас, тех надо истреблять всеми доступными способами, важно только не попадаться. Она дочитала завещание до конца и, чтобы собраться с мыслями, прочитала еще раз.

– Любопытный у короля почерк, – уронила она, складывая листки обратно в конверт. – Государственный, я бы сказала.

– Это не его величество, это Войкевич писал под диктовку, когда дядя был уже болен, – ответил Михаил.

Опять Войкевич! Амалия не смогла скрыть досадливой гримасы. Интересно, кому – и за сколько – он уже успел передать содержание политического завещания Владислава? И почему Петр Петрович не узнал о таком важном документе? Или он настолько восстановил против себя адъютанта, что никакие деньги уже не могли исправить положение?

– После смерти дяди генерал Ракитич был сразу же переведен в кавалерию, – сказал Михаил. – И Стефан твердо намерен выполнить завет отца относительно портов… как и все остальное. Теперь вы понимаете, что ваша… что то, ради чего вы приехали сюда, не может осуществиться?

– Вы поразительный человек, ваше высочество, – вздохнула Амалия, пристально изучая своего собеседника. – Привезли мне подлинник документа государственной важности…

– Да, – просто ответил Михаил. – Он хранится в королевском кабинете, но король редко заглядывает в этот ящик. Я подумал, что вы должны знать, потому что… я ценю людей, которые предпочитают играть честно. И вы были очень добры ко мне, – добавил он, волнуясь.

У Амалии уже голова шла кругом. Она отдала наследнику конверт и, облокотившись на стол, задумалась. Работа в особой службе научила ее искать в любом событии скрытый смысл, но беда в том, что при таком подходе самые простые вещи начинают казаться чудовищно сложными. Вот пример простого подхода: князь Михаил показал Амалии документ, потому что она ему приглянулась. Пример сложного подхода: документ – подделка, Амалию хотят втянуть в грязную игру спецслужб, хотят использовать каким-либо образом, к примеру, заставить ее отказаться от попыток заключить нужный России договор. Амалия услышала, что наследник спрашивает ее о чем-то, и подняла глаза.

– Вы мне не в-верите?

– Просто я удивлена. После того, как король Владислав называл государя «дорогой друг»… – Она оборвала фразу на полуслове и едва заметно поморщилась.

Михаил вздохнул. Так как он испытывал к Амалии симпатию, он счел вполне естественным, что ее покоробила откровенность, с которой его дядя отзывался о России.

– Ваше высочество, верно ли я понимаю, что его величество будет оттягивать подписание соглашения о нейтралитете до последнего, но никогда не признает прямо, что вообще не собирается его подписывать?

– Это вполне в х-характере моего кузена, – сдержанно ответил наследник.

– И я потеряю время, но ничего не добьюсь… Ах, какая досада! – покачала головой Амалия. – Я была уверена, что мне придется провести в Любляне несколько месяцев, и арендовала Тиволи на этот срок, а теперь… Теперь, похоже, в моем пребывании здесь нет никакого смысла.

С некоторым опозданием сообразив, что Амалии теперь и в самом деле нечего делать в Иллирии, князь растерялся и забормотал нечто нечленораздельное. Он напомнил о скачках, о планах короля насчет казино и даже объявил, что госпоже баронессе по праву надлежит быть царицей здешнего света. Его собеседница мягко улыбалась и с виду словно колебалась, уступить ли ей доводам своего гостя, но на самом деле терялась все больше. Если князь Михаил и в самом деле призван был ей внушить, что она ничего не добьется от Стефана, он должен был горячо поддержать ее желание уехать. Вместо этого наследник уговаривал ее остаться, причем было видно, что он делает это совершенно искренне и без какой-либо задней мысли.

Наконец Амалия соблаговолила сказать, хотя она подумает, но ей не всегда принадлежит право принимать решения, что лично ей очень понравилось в Любляне и она всегда рада обществу его высочества. И Михаил просиял так, словно имел дело не с высокопоставленным российским агентом, а просто с очаровательной во всех отношениях дамой, с которой они только что приятнейшим образом беседовали не о государственных секретах, а о том, какая на улице стоит прекрасная погода.

Выпроводив князя, который несколько раз поцеловал ей руки и чуть не забыл на столе конверт с завещанием короля Владислава, Амалия написала записочку Петру Петровичу и попросила его заглянуть в Тиволи, как только он освободится.

Резидент явился ближе к вечеру, и Амалия пересказала ему все, что удалось узнать, не упоминая, впрочем, кто именно доставил ей бесценный документ. Услышав о завещании, Петр Петрович изменился в лице, а узнав, как именно рекомендовал с ними обращаться покойный король, вообще стал сам не свой.

– Собственно говоря, наличие этого документа может многое изменить, – сказала Амалия. – Однако меня волнует другое: каким образом, Петр Петрович, вы могли упустить из виду существование такой важной бумаги?

Оленин заохал, схватился за голову и стал преувеличенно каяться. Он отлично понимал, что проштрафился, и не собирался отрицать свою вину.

– Полно вам, Петр Петрович, – прервала Амалия его излияния. – Давайте говорить начистоту. Лично я хочу сказать вот что: король скончался отнюдь не вчера, а полковник Войкевич, который писал завещание под диктовку его величества, вовсе не склонен хранить секреты, за которые ему могут заплатить. Наверняка австрийцы, сербы и не знаю кто еще уже отлично осведомлены о плане, который старый король оставил Стефану. Судя по этому, вы должны были понять – что-то нечисто, и постараться навести справки.

Однако Петр Петрович покачал головой и твердо сказал, что он постоянно общается и с австрийцами, и с немцами, и с сербами, и с итальянцами и готов поручиться, что они никак не обнаруживали своего знакомства со злосчастным завещанием, да и информаторы тоже никогда ни о чем таком не упоминали. Амалии оставалось только поверить ему на слово, однако категоричность Оленина разбудила в ней старые подозрения. Что, если документ все-таки не был настоящим? Что, если князь с его открытым, простодушным лицом пытается заманить ее в ловушку?

То же самое ей сказал и Петр Петрович.

– Госпожа баронесса, насколько мы можем доверять лицу, которое показало вам документ? И откуда вообще известно, что это завещание – подлинное?

Однако перед мысленным взором Амалии вновь возник конверт, который явно открывали уже не раз, листки, заверенные королевской печатью. И самое главное – неповторимый стиль завещания, который вполне согласовывался с характером покойного короля.

– Полагаю, что завещание настоящее, и лицо, которое мне его показало, действовало с самыми благими намерениями, – промолвила Амалия сдержанно. – Кроме того, теперь становится ясно, почему, несмотря на все старания Лотты Рейнлейн, австрийцам до сих пор не удалось закрепиться в Дубровнике.

– Да, Лотта Рейнлейн… – вздохнул Петр Петрович. – Вам известно, что она пытается вбить клин между королем и полковником?

– В самом деле? – подняла брови Амалия. – Что ж, в таком случае, возможно, нам удастся найти с полковником общий язык.

– Это будет нелегко, госпожа баронесса.

– Сами посудите: человек, который знает все, что творится во дворце, и при всей своей… скажем так, открытости умалчивает о самом важном… Любопытная личность этот Войкевич, вы не находите?

– Не нахожу, – признался резидент. – Он мерзавец и возвысившийся хам. Не знаю, почему он умолчал о завещании. Хотя мотив его, скорее всего, самый простой – содержание документа известно очень узкому кругу лиц, и если бы все вдруг о нем узнали, найти источник утечки не составило бы труда. Что ни говори, а это попахивает государственной изменой.

– Если он ставит осторожность выше алчности – он человек разумный, – возразила Амалия. – Значит, с ним можно иметь дело.

Петр Петрович не стал спорить. Он прекрасно знал, что у женщины куда больше способов приручить мужчину, чем у мужчины – укротить другого мужчину. Тем не менее он счел нужным донести до баронессы свою точку зрения.

– Если вам угодно знать мое мнение, Амалия Константиновна, было бы куда лучше, если бы Лотта избавила двор от этого проходимца. России от него никогда не было никакой пользы, а уж поверьте, я в свое время приложил достаточно усилий, чтобы с ним договориться.

– Вы забываете, Петр Петрович, что он с самого начала поддерживал идею создания казино и ипподрома, – напомнила Амалия. – А ведь для нашего плана это очень важно.

И в глазах ее блеснули золотистые огонечки, которые сказали Оленину куда больше, чем любые слова.

Глава 16 Скачки

В тихой иллирийской столице творились невиданные дела.

Прежде всего там открылось казино. Самое настоящее казино – с рулеткой, картами и сказочной возможностью выиграть много-много денег. Само собой, проиграть их тоже было можно, но о проигрыше как-то думать не хотелось. И не беда, что казино расположилось в здании непонятного архитектурного стиля, более похожем на казармы, а вместо настоящего шампанского там подавали обычное игристое вино. Главным, пожалуй, была иллюзия прикосновения к манящей сладкой жизни, о которой добропорядочные иллирийцы до сих пор читали только в заграничных романах. Подумайте сами: вчера вечером вы шли, согнувшись под бременем забот, и на углу улицы раскланивались с приятелем.

– Как ваши дела, сударь?

– Да ничего, помаленьку, вот, возвращаюсь домой со службы…

То ли дело сегодня, когда вы идете, лихо заломив шляпу на затылок, и на вопрос знакомого небрежно отвечаете:

– Я только что из казино. Кстати, сегодня там выступала итальянская певица. Весьма, весьма недурственно!

И как будто мало одного казино, в какие-то невероятные сроки был построен ипподром, открытия которого публика ожидала с большим нетерпением.

Скачки, господа! В Любляне будут скачки! Самые настоящие! Лошади, жокеи, цветные билетики, флаги над трибунами, король в королевской ложе, шум, толкотня, дамы в светлых платьях и с кружевными зонтиками в руках… Ах, ах, ах!

Между этими двумя событиями уместилось третье, которое тоже поразило простодушных люблянцев до глубины души. А именно: однажды на площади возле собора Святого Николая они узрели дракона. Почти такого же, который красовался на люблянском флаге, только был он железный, вонючий, с рулем и на дутых шинах.

Автомобиль!

Боже, неужели на свете действительно существуют автомобили, они не являются выдумкой репортера «Люблянского вестника»? До чего дошел прогресс в 1899 году, вы только подумайте, – железная тележка ездит без лошадей! И даже не по рельсам!

Автомобиль принадлежал баронессе Корф, которая первым делом пригласила прокатиться в нем обеих королев. Королева-мать устрашилась и отказалась, а чопорная королева Шарлотта неожиданно для себя самой не устояла перед соблазном. Было ужасно тряско, но очень весело, и королева в некотором изумлении поняла, что еще немного, и они с баронессой Корф подружатся окончательно.

– Старуха завела автомобиль! – пожаловалась Лотта королю. – А мы до сих пор ездим… в каких-то каретах!

Стефан вздохнул и велел купить три самых лучших, самых дорогих авто: одно для себя, одно для дочерей (их Амалия тоже прокатила, и они остались в полном восторге) и одно для ненаглядной Лотты. Министр финансов, получив распоряжение короля, также вздохнул, и даже несколько раз кряду, но перечить не осмелился. Ему было прекрасно известно, что траты на капризы балерины превысили все мыслимые пределы, что на одно украшение дворца мадемуазель Рейнлейн ушло больше годового бюджета Дубровника, и он уже давно ломал себе голову, какие новые налоги изобрести, чтобы пополнить казну. Беда была в том, что все возможные налоги уже были введены при Владиславе, который был мастером по части выжимания из населения излишков. Впрочем, покойный король много строил и занимался дорогами, так что деньги уходили в конечном итоге на благо страны, а не на прихоти фаворитки.

…И наконец настал долгожданный день открытия.

Впервые! В Любляне! Королевские скачки! На ипподроме Владислава Первого! Три забега! Участвуют жокеи с европейскими именами! А также кавалеристы отборных полков его величества! Не пропустите, дамы и господа, не пропустите!

Трибуны набиты так, что некуда упасть не то что яблоку, но и семечку от яблока. В толпе мечется фотограф «Люблянского вестника», с глазами мученика, при зловещих вспышках магния он делает снимки для завтрашнего выпуска. (Королевские скачки – первая полоса, целиком!)

– Позвольте! – время от времени вскрикивает помятый, задавленный, страдающий фотограф. – Пропустите!

Королевская ложа, которая пока пустует, потому что король с семьей появится прямо перед открытием. Снимем на всякий случай и пустую ложу, авось пригодится. Придворные дамы… боже мой, две дамы поссорились из-за того, кому сидеть ближе к зрелищу! Генерал Ракитич, который громогласно обещает, что его кавалеристы заткнут за пояс профессиональных жокеев в последнем забеге, в котором будут состязаться победители двух первых забегов – жокейского и офицерского. Белокурый генерал Новакович кланяется какой-то хорошенькой фрейлине, улыбаясь, как чеширский кот. Депутат Старевич с женой… этих можно не снимать, потому что их фото цензура все равно не пропустит на одной странице с королем. Депутат Блажевич, в манерах которого до сих пор чувствуется военная выправка. Генерал Иванович с женой и сыновьями, которые рядом с отцом кажутся хлипкими, хотя сами вымахали под метр девяносто. Кислые дипломатические физиономии, которые сами себе кажутся очень важными, но на самом деле решительно никому не интересны. Цветник самых богатых горожанок. Гм… Среди дам, но чуть-чуть в отдалении от них – блистательная Лотта Рейнлейн. По спине фотографа течет пот, он делает и делает снимки как заведенный. Какая талия! Какие глаза! Боже, когда же наконец изобретут цветную фотографию, которая позволит передавать тончайшие нюансы увиденного? Мария Старевич смотрит на фаворитку, и в ее взоре читается: какая шляпка! Какое платье! Боже, ну почему нельзя, чтобы всегда, всю жизнь было двадцать пять лет?

Но тут взошло солнце в облике белокурой баронессы Корф, плывущей в восхитительной пене венецианского кружева, из которого сплошь состоял ее умопомрачительный наряд. Фотограф вытаращил глаза. Фотограф едва не уронил вспышку. Фотограф понял, что восход светила стоит того, чтобы его запечатлеть, и лихорадочно стал выбирать самый выигрышный ракурс. Он тотчас же понял, что выигрышным будет любой и, не думая о том, к месту ли будут его снимки, возьмут их в газету или нет, стал полыхать магнием так, словно задался целью извести весь свой запас кадров. Оленин, сидевший возле Амалии, как всегда корректный и неприметный, не мог удержаться от улыбки.

– Госпожа баронесса, кажется, это называется «произвести фурор», – шепнул он.

Тут оркестр заиграл национальный гимн, и в королевской ложе появился король с семьей, наследником престола и неизменным Войкевичем. Трибуны разразились аплодисментами. Король учтиво раскланялся и занял свое место рядом с королевой Шарлоттой. Королева-мать, не любившая шумихи, устроилась в глубине ложи, а Войкевич остался стоять. Маленькие принцессы, для которых устроили особые высокие сиденья, чтобы они все видели, смеялись и закрывали лица веерами. Старшая покосилась на очаровательную, восхитительную, царственную Амалию, отыскала глазами среди зрителей Лотту и, улучив момент, когда фаворитка повернулась в сторону их ложи, показала ей язык.

– Нет, – сказал вечером редактор «Люблянского вестника», – Ивица, дружище, тебе показалось!

– Так тут же все видно! – горячился фотограф. – Принцесса действительно показала ей язык!

– Нет, наверное, она просто облизывала губы, – решительно парировал редактор. – Ну подумай сам: иллирийская принцесса, прекрасно воспитанная… прелестная девочка… и высовывать язык, как какая-нибудь босячка, прости господи! Немыслимо, совершенно немыслимо!

И замечательный кадр полетел в корзину. Скажем, чтобы закрыть эту тему, что верноподданный редактор был неправ. Старшая дочь Стефана давно знала о любовнице отца и совершенно не по-детски переживала за мать, поэтому и не смогла сдержаться на ипподроме.

Но вот гимн умолк, и председатель сената, старый граф Цесар, покряхтев, стал произносить речь, написанную незаменимым сенатором Верчелли. Когда дело шло о договоре, важной речи или любой другой бумаге государственного значения, граф Верчелли всегда либо имел честь составлять ее, либо осуществлял окончательную редакцию. Такой уж был талант у этого желчного человека – он умел обращаться со словом как никто другой, и даже его враги признавали, что в этой области он незаменим. А ведь нет ничего дороже признания врага.

Стоит отметить особо, что подагрический граф Верчелли не жаловал скачки, да и вообще любые занятия спортом. Поэтому он отыгрался, написав длинную, цветистую и великолепную по форме, но совершенно невыносимую для слушателей речь. Председатель сената читал по бумажке, запинаясь и то и дело поправляя пенсне. Публика начала ерзать и перешептываться, на лице Лотты Рейнлейн застыла гримаса скуки. И, когда наконец граф Цесар окончил чтение, раздались такие бурные аплодисменты, какие еще никогда не выпадали на долю этого скромного и довольно робкого человека. Совершенно стушевавшись, он сел, а зрители приготовились смотреть на скачки. На поле тем временем уже высыпали жокеи, казавшиеся с высоты трибун совсем маленькими, и вывели лошадей.

– Ох, какая красавица! Какие ноги! Какая грудь!

– Кто, Лотта Рейнлейн?

– Да нет же, вон та лошадь!

– Папа, а лошадки когда побегут?

– Сейчас, дочка!

– А мы все увидим?

– Конечно!

– Дожили, господа… Скачки! В Любляне! Неужели мы и впрямь в Европе, как утверждают географы? – острил какой-то молодой человек, сидящий в нескольких десятках метров от королевской ложи.

– Данко, прошу тебя! – сердито шепнула его спутница. – Скачки – вещь полезная.

– С чего бы это?

– С того, что можно видеть короля. Вблизи. А когда он в замке или у своей Лотты… – Девушка нервно оглянулась и скомкала конец фразы.

– Толку-то, – проворчал ее спутник так тихо, что только она могла его слышать. – Ложа высоко, до нее не доберешься. А внизу сплошь переодетые шпики и полицейские. Полковник Войкевич не зря ест свой хлеб.

– Все равно это шанс, – шепнула девушка, сжимая его локоть. – Надо будет им воспользоваться.

– Может, удастся сесть поближе и бросить бомбу? – спокойно предложил ее спутник, оглядываясь на ложу.

– Данко, – вспыхнула девушка, – там же дети! Совсем маленькие!

– И что? Наверняка, когда вырастут, будут такими же сволочами, как их папаша.

– Убивать детей отвратительно! Народ никогда не простит нам этого! Ты… ты… Даже и не думай!

– Успокойся. Я пошутил. Лучше всего, конечно, просто его застрелить. Просто я никак не могу сообразить, как это сделать.

– Мы что-нибудь придумаем, – пообещала девушка, успокаиваясь. – Главное – чтобы никто, кроме короля, не пострадал. Мы не хотим бойни, мы хотим только избавить народ от тирана!

– Судя по тому, как этот народ ликует, тиран его вполне устраивает, – сквозь зубы процедил молодой человек и стал смотреть на поле.

Меж тем первый заезд уже начался, и зрители стали криками поддерживать тех, на кого поставили деньги, и тех, за кого просто болели. Многие вскочили с мест, чтобы лучше видеть. На ипподроме стоял невероятный шум. Лошади летели к финишу, развевались гривы, мелькали конские ноги, жокейские куртки, шлемы. Лотта Рейнлейн вскочила с места, не помня себя. Она видела, что «ее» жокей на своем скакуне летит впереди остальных и с каждым мгновением все ближе к заветному финишу.

– Давай! Давай! – кричала она, потрясая кулачком и обезумев от восторга.

Но вот сзади выскочил другой всадник на светлой в яблоках лошади и стал подбираться все ближе… Трибуны взревели. Жокей Лотты впереди на полкорпуса… преследователь поравнялся с ним… Преследователь обходит его!

– Ах, проклятье! – вскрикнула балерина вне себя, топая ногой.

Но тут жокей Лотты совершил почти невозможное – на последних метрах дистанции он собрался, догнал противника и, казалось, имел все шансы выйти вперед. Однако неожиданно на вороном скакуне вылетел третий всадник и погнал, погнал к финишу… Его конь мчался так, словно обрел второе дыхание, да что там мчался – летел, повинуясь умелой руке наездника. Вороной выиграл полкорпуса на финише, придя первым.

– Невероятно! – только и мог сказать пораженный король. Его старшая дочь заулыбалась: она была счастлива, что ставленник фаворитки потерпел поражение. А королева Шарлотта захлопала в ладоши так громко, что ее свекровь оглянулась с недоумением.

– Не каждый день удается так развлечься, – объяснила королева с широкой улыбкой.

Собственно говоря, королева сказала правду, но не всю, даже поражение ставленника Лотты мало что значило для нее. Почему-то в эти мгновения она особенно остро ощутила, что наконец-то она свободна и может дышать полной грудью. Словно эмоции тысяч людей, эти сияющие восторгом лица, подбадривающие крики, мельтешение лошадей там, внизу, открыли запертую дверь, за которой она задыхалась, и выпустили ее наружу, приобщили к своему ликованию и к своему миру. Ведь в жизни Шарлотта знала очень мало радости. Свекровь держалась с ней корректно, но прохладно, муж ни единой минуты не был ей верен, и даже свекор, которого все считали умным человеком, едва удостаивал ее словом. В кругу европейских монархов, куда более снобистском, чем принято думать, сама Шарлотта всегда оставалась незначительной немецкой принцессой и королевой страны, которая ничего особенного собой не представляла. Тогда молодая женщина замкнулась в своей чопорности и окружающим установила дистанцию между собой и миром. Так как она была несчастна, ей ничто не нравилось: она с брезгливой усмешкой смотрела на благотворительные порывы свекрови, с презрением – на своего никчемного мужа, с раздражением – на его лучшего друга полковника Войкевича, и даже дети сердили ее больше, чем радовали, потому что она видела только их недостатки, не обращая внимания на достоинства. И внезапно наваждение кончилось: она была счастлива, что девочки визжат от восторга, что скачки оказались такими интересными, что баронесса Корф посоветовала ей, к каким портным лучше обращаться, и благодаря этому на Шарлотте сегодня расшитое розами шелковое платье, которое отметил даже этот несносный Войкевич, заявив, что государыня выглядит восхитительно, и он опасается сказать больше, иначе его слова истолкуют превратно. Ах, чудесная, милая баронесса! Шарлотта даже привстала на месте, чтобы увидеть Амалию. Та сидела, обмахиваясь веером, и о чем-то беседовала с подошедшим к ней генералом Новаковичем, который навис над ней, как облаченная в парадный мундир белокурая башня. Генерал сказал что-то, Амалия засмеялась, Оленин улыбнулся, не разжимая губ. Но тут Амалия ответила, судя по всему, каким-то колким и задорным замечанием, и Новакович аж порозовел от удовольствия, а Петр Петрович поглядел на нее с удивлением и восхищением.

– Цецилия, – решившись, сказала Шарлотта фрейлине, – позовите в нашу ложу баронессу Корф, пожалуйста.

Стефан посмотрел на супругу удивленно, но возражать не стал, и через несколько минут Амалия в сопровождении Оленина показалась в ложе. «Какие кружева!» – подумала Шарлотта, глядя на платье баронессы. Любая другая женщина на месте королевы почувствовала бы укол зависти и сказала бы Амалии что-нибудь нелестное, но вся неприязнь Шарлотты была обращена на Лотту Рейнлейн, а Амалия ей скорее нравилась. К тому же королева ни на минуту не забывала, что она по положению гораздо выше и к тому же на несколько лет моложе – хотя, глядя на дам, никто бы этого не сказал.

– Надеюсь, я не разлучила вас с генералом? – спросила Шарлотта с улыбкой.

– О, что вы, ваше величество!

Амалия могла бы добавить, что пошлые комплименты Новаковича ей уже порядком наскучили, но не стала углубляться в детали.

– Кажется, вы всех присутствующих уже знаете, – сказала королева. – Милорад! Пожалуйста, распорядитесь, чтобы принесли стул для госпожи баронессы.

– Я сам распоряжусь, – вмешался князь Михаил и вышел.

Как интересно, подумала Шарлотта. Что это такое с наследником? Раньше он не стал бы искать стул даже для бельгийской королевы, а тут… И она пристально посмотрела на Амалию, которая ответила ей совершенно безмятежным взглядом.

Михаил был, пожалуй, единственным членом семьи, к которому Шарлотта испытывала симпатию – отчасти из-за постигшего его несчастья, отчасти потому, что сам он всегда вел себя по отношению к ней безупречно. В отличие от своего кузена Михаил за женщинами не волочился, а с тех пор, как его жена повредилась в уме, стал часто ходить в церковь и щедро жертвовал на благотворительные начинания королевы-матери. Однако Шарлотта была достаточно умна и понимала, что здоровому молодому мужчине этого должно быть мало. До нее доходили слухи, что Михаил вдруг увлекся теннисом и иногда приезжает к баронессе поиграть, потому что у нее единственный в Любляне приличный корт. Но дело, конечно, вовсе не в теннисе; и Шарлотта подумала, что Амалия, такая тактичная и знающая свое место, будет для Михаила прекрасной парой и уж, по крайней мере, отвлечет его от грустных мыслей. Шарлотта как-то видела в часовне наследника, рыдающего после встречи с обезумевшей женой (он полагал, что его никто не видит, а королева зашла в часовню случайно), и внезапно прорвавшееся отчаяние этого сдержанного, воспитанного человека произвело на нее гнетущее впечатление. В сущности, князь Михаил – неплохой человек, и такая женщина, как баронесса Корф, вполне подходит для того, чтобы вернуть его к жизни. «Но, конечно, им стоит встречаться не только на корте… Это надо будет устроить».

Королева милостиво улыбнулась Амалии и заговорила с ней. Они обсудили погоду, слегка коснулись благотворительности и перешли к моде. Вернулся Михаил в сопровождении лакея, который тащил стул, и баронесса получила разрешение сесть.

– Вы любите охоту, госпожа баронесса? – спросила королева, доброжелательно глядя на Амалию своими близорукими маленькими глазами.

По правде говоря, Амалия не выносила все, что было связано с охотой, и вообще считала убийство животных ради забавы варварством. Однако вопрос королевы вряд ли подразумевал отрицательный ответ, и Амалия ограничилась тем, что она не слишком ловкая охотница (что было близко к истине).

– В таком случае я приглашаю вас на королевскую охоту, – объявила Шарлотта. – Уверена, она придется вам по душе. Даже австрийский император был не прочь поохотиться у нас, когда его приглашал покойный король.

И Амалия поняла, что теперь она точно не сможет отказаться.

Начался второй заезд, в котором участвовали уже не профессиональные наездники, а военные полков его величества. И все было хорошо до того момента, пока молодой лейтенант Мирко Галич на повороте не вылетел из седла и, неловко покатившись по земле, застыл с раскинутыми руками, как сломанная кукла. Трибуны ахнули, несколько женщин упали в обморок. Даже король, который знал Галича и встречал его при дворе, изменился в лице.

– Милорад! – крикнул он, но адъютант уже все понял без слов и быстрым шагом вышел из ложи. К неподвижно лежащему Галичу бежали люди. Потом появился доктор в сопровождении Войкевича. Доктор осмотрел молодого человека, чье лицо было испачкано травой и землей, и покачал головой.

– Мне очень жаль, господин полковник… Он сломал себе шею.

И доктор повторил:

– Поверьте, мне очень жаль.

– Принесите носилки, – распорядился Войкевич, ни на кого не глядя. На скулах его ходуном ходили желваки. Он протянул руку и закрыл лейтенанту глаза.

– Носилок нет, – пролепетал кто-то из растерянных служащих.

– Несите носилки, или, черт подери, я сделаю их из вашей шкуры! – гаркнул разъяренный полковник командирским голосом.

– Что произошло? – тихо спросила королева, когда адъютант вернулся.

Войкевич провел рукой по лицу и объяснил, что случилось несчастье. Шарлотта зябко поежилась и стала усиленно обмахиваться веером. Ее радостное настроение вмиг улетучилось, и она горько спросила про себя: «За что, господи? За что?»

А сидевшая возле нее Амалия чувствовала неподдельные угрызения совести, ведь молодой лейтенант погиб в том числе и из-за нее, из-за того, что она придумала блестящий план, как России добиться стоянки для флота в Дубровнике, и подбила короля построить ипподром. Потому что, каким бы идеальным ни был ваш план, всегда найдется некий неучтенный элемент, обстоятельство, о котором вы даже не подозревали или на которое не обратили внимания. Сейчас таким элементом стал молодой лейтенант, застывший с удивленным лицом на импровизированных носилках, которые уносили хмурые, вмиг посерьезневшие служители. И третий заезд, самый интересный, в котором состязались победители первых двух, Амалия смотрела уже сквозь слезы.

Но в третьем заезде все обошлось, и король торжественно вручил приз победителю – жокею на вороной лошади, который выиграл первый заезд. И к концу этого дня никто уже не вспоминал о погибшем лейтенанте, никто не думал о нем, кроме его безутешной матери и сестер.

Что же до нашей героини, то Оленин проводил ее до Тиволи и, угадав причину расстроенного вида Амалии, сказал:

– Сударыня, я вам удивляюсь… В чем вы виноваты? Молодой человек плохо держался в седле, и его сбросила лошадь. Он неудачно упал и… и на этом жизнь для него закончилась. Конечно, это трагедия, но вы-то тут при чем?

Амалия вздохнула. Ей хотелось верить в то, что Петр Петрович прав, но инстинктивно она понимала, что на ней тоже лежит вина за гибель Галича.

Попрощавшись с Олениным, она удалилась к себе, а после ужина, переодевшись в простое домашнее платье, вышла в сад. Стрекотали кузнечики, и луна, словно запутавшись в ветвях деревьев, нависала над Тиволи. Амалия села на скамью возле пруда и задумалась. Потом она уловила в сумерках легкое движение, словно поблизости перемещалось какое-то белое пятно. Миг, и в полосу света на земле робко вступил большой красивый лебедь. Амалия хорошо его помнила – она часто ходила кормить лебедей в парке, и эта птица постоянно подплывала к ней и, похоже, совсем ее не боялась.

– У меня ничего нет, – сказала ему Амалия, словно извиняясь.

Лебедь вздохнул и приблизился, потом решился и подошел совсем близко, вытянув свою чудесную шею. Амалия невольно улыбнулась и осторожно погладила его по голове. Лебедь встряхнулся и пристроился возле ее ног.

Когда она встала и пошла к дому, лебедь некоторое время следовал за ней, но потом отстал и побрел обратно к пруду.

– Ишь ты, – пробормотал младший садовник, который из своего домика наблюдал эту сцену. – Лебедя приворожила! Колдунья, не иначе. Надо будет полковнику сказать, – добавил он, обращаясь к Тобику, который дремал рядом на полу.

И он предался мечтам о том, сколько ему заплатит Милорад Войкевич, когда он предупредит его насчет колдуньи. Ведь всем в Иллирии известно, что с колдуньями шутить нельзя.

Глава 17 Королевская охота

– Она приглашена на королевскую охоту, – сказала Лотта.

– Это идея короля?

– Нет. Его жены. – Лотта настолько не уважала Шарлотту, что даже не считала нужным называть ее королевой.

Генерал Ракитич сделал круг по комнате, засунув руки в карманы, и снова подошел к балерине, которая, сидя на диване, с мученическим видом обмахивалась веером.

– Если всего лишь жены, – неуверенно пробормотал генерал, – тогда ничего.

– Но я не могу ехать на охоту, – пожаловалась Лотта. – Даже если бы я захотела…

Она умолкла и, прикусив нижнюю губу, стала размышлять, не удастся ли отговорить короля от этой затеи. В конце концов, с точки зрения Лотты, с ней Стефан мог провести время куда приятнее.

– Меня, вероятно, пригласят на охоту, – сказал генерал. – Поверьте, я сделаю все, чтобы эта авантюристка не смогла к нему приблизиться.

– А если вас не позовут? – сухо спросила Лотта. – Полковник вполне может сделать так, что о вас забудут. Ведь именно он обеспечивает охрану короля и утверждает список гостей… а в последнее время он нас невзлюбил.

– Чтобы я зависел от какого-то полковника? – вскинулся Ракитич. – Если меня не пригласят, я пожалуюсь военному министру! Они не имеют права меня обойти!

Лотта посмотрела на генерала и подумала, что некоторые военные глупы до безобразия. Охота – частное дело, и при чем тут, скажите на милость, какой-то военный министр?

Забегая вперед, скажем, что Лотте не удалось отговорить Стефана от поездки, как не удалось и заставить включить Ракитича в список приглашенных. Балерина просила слишком настойчиво, и у Стефана закралось подозрение, не является ли генерал ее любовником. Кроме того, он и так из-за Лотты лишился возможности играть в теннис на корте баронессы и не желал, чтобы ему перечили еще и сейчас.

– Мне не нравится эта баронесса, – сказала Лотта, проникновенно глядя в глаза своему любовнику. – Пообещай мне, что даже не станешь на нее смотреть!

И Стефан пообещал. Также он дал слово, что не будет ее слушать, но, когда он явился на охоту и завидел Амалию в золотистой амазонке рядом с ее золотистой лошадью, все обещания разом вылетели у него из головы.

Кроме того, рядом с Амалией находился наследник престола и, как выразился позже ехидный Верчелли, «почтительно пожирал ее взором». Стефана задело, что гостья увлечена беседой с князем, а не с ним, и он подошел ближе.

– Ваше величество! – сказала Амалия и сделала очаровательный реверанс.

Глаза баронессы блестели сегодня особенно ярко, и король посмотрел на нее с удовольствием. Ах, если бы она не была так предана интересам своей страны… и была чуточку более легкомысленна, у них могло бы что-то получиться.

«А впрочем, кто сказал, что у нас ничего не выйдет? – подумал Стефан. – В конце концов, я могу пообещать ей договор о нейтралитете, если и она кое-что мне пообещает… так сказать, взамен. Мой кузен для нее не годится, он слишком серьезный, с ним она умрет от скуки, а вот я… совсем другое дело!»

– Я проезжал вчера мимо вашего дома, – сказал Михаил Амалии, – и в окне видел вас. Мне показалось, вы читали книгу.

– Да. «Историю Иллирии» Бреговича. Я не знала, что ваш знаменитый поэт писал и исторические сочинения.

– И что вы думаете?

– О чем? О книге, об Иллирии, об истории Иллирии или об истории вообще?

– Пощадите! – рассмеялся Михаил. – Просто об истории, – добавил он уже серьезно.

– Что ж, если вам угодно знать, я считаю, что история лепится из хаоса методом бесконечных проб и ошибок. Есть государства с долгой историей, прошедшие все ступени цивилизации и достигшие высокой степени организации. Есть, напротив, государства молодые, находящиеся в стадии становления, где внутренние связи еще не сложились до конца и все кажется неустойчивым. Это не значит, что одни государства хуже, а другие лучше. Они просто разные, и, по-моему, Брегович в своей книге зря сравнивает Иллирию с Англией и Францией. А во всем остальном его труд очень любопытен.

«Черт побери, – подумал король, – как она хорошеет, когда пытается умничать! Лотта, наоборот, в таких случаях смотрится глупее некуда».

– Милорад, – произнес он вслух, – где я мог забыть хлыст?

Войкевич кликнул слугу и приказал ему принести хлыст короля.

– Наверное, я оставил его в комнате, когда переодевался, – объявил Стефан. – А вот и ее величество!

Королева Шарлотта милостиво поприветствовала собравшихся, и машинально король отметил про себя, что его супруга оделась чрезвычайно к лицу. Положительно, сегодня ему везло на женщин, и он думать забыл о Лотте, которая страдала в своем роскошном дворце.

Охота началась как-то внезапно и бестолково, и позже Амалия могла вспомнить только лай собак, загонщиков в живописных национальных костюмах, разрумянившееся от скачки лицо короля, который, похоже, попал в свою стихию, и Михаила, который больше смотрел на нее, чем следил за охотничьими перипетиями. Но вот где-то впереди затрубили в рог, наследник встрепенулся, закричал что-то и ринулся вперед. Ему очень хотелось убить сегодня какого-нибудь зверя, чтобы поразить Амалию.

«Какая глупость эта охота, – сказала себе рассудительная баронесса Корф, когда вся кавалькада скрылась из виду. – Раньше, не спорю, это имело смысл, потому что охотой добывали пропитание; ну а теперь? Им что, есть нечего?»

Она передернула плечами и крепче сжала поводья.

«И какое у короля было глупое лицо, когда он утром смотрел на меня… Он все время смеялся и высовывал кончик языка, косясь в мою сторону. Уж не собирается ли Стефан предложить этот никчемный договор о нейтралитете за то, что я буду к нему благосклонна? Ах, ваше величество, ваше величество!»

Тут Амалия услышала плеск воды и, повернув в сторону, через несколько минут выехала к реке, вернее, крошечной речушке, которая весело бурлила, пробегая по камням. На берегу стояла тощая, заморенная лисица и, склонив голову, жадно глотала воду. Бока ее мерно раздувались и опадали.

С опозданием завидев Амалию, она прыгнула в сторону, и страх в ее глазах напоминал страх загнанного в угол человека, который отлично понимает, что вот-вот ему конец.

Амалия посмотрела на лису, вздохнула и, развернув лошадь, поехала обратно. Желтый конь недовольно фыркнул и мотнул головой. Поведение хозяйки ему инстинктивно не понравилось. Как можно было уезжать, даже не поборовшись за добычу?

«Кажется, я отстала от моих спутников», – подумала Амалия и пришпорила коня.

Через несколько мгновений что-то случилось. Позже Михаил сказал, что, наверное, лошадь оступилась и попала ногой в кротовую нору, но никакой норы в тот момент Амалия не заметила. Она знала лишь, что только что ехала верхом – и вот уже лежит на траве, почему-то без шляпы, и вдобавок пребольно ушиблась локтем и левым коленом о ствол поваленного дерева, почти незаметный в высокой траве.

Амалия закрыла на мгновение глаза, а когда открыла, увидела, как по травинке возле ее лица бежит хлопотливый муравей. Отчего-то это рассердило ее, она сделала попытку подняться, но тут колено заболело так сильно, что она вскрикнула. Лошадь уже встала на ноги и грустно смотрела на нее.

Боже, как болит нога – не было бы перелома – как ужасно стать калекой; рука, кажется, пострадала меньше – надо надеть шляпку, зачем она валяется на земле?

Да, надо надеть шляпку, и эта типично женская, совершенно нелогичная мысль тотчас помогла Амалии обрести присутствие духа.

Она потянулась за шляпкой, но тут прическа некстати осознала, что ее держат лишь несколько шпилек, и приняла решение совершить самоубийство. От резкого движения волосы Амалии рассыпались по плечам, и она чуть не разрыдалась.

Ваше величество! Ваше высочество! Боже, эти мужчины всегда рядом, когда они не нужны, а когда нужны, никого, никого, ни единого человека!

«И одежду порвала», – подумала Амалия с досадой, заметив разодранный на локте рукав.

Лошадь повернула голову, и Амалия заметила всадника, который выезжал из-за деревьев. Сначала она увидела белого коня, потом сидящего на нем высокого человека в белом мундире, но голова его была в венце солнечных лучей, потому что солнце светило сзади. Когда он приблизился, Амалия узнала полковника Войкевича.

– Что случилось? – спросил Милорад.

– Я упала с лошади, – честно сказала Амалия. – А теперь не могу подняться.

И, сердясь из-за шляпки, волос и порванного рукава, она тем не менее с вызовом посмотрела в глаза полковнику.

– Вы сильно ушиблись?

– Нет. Только ударилась коленом об это… этот ствол.

Полковник Войкевич вздохнул. Собственно говоря, он подумал то же, что подумал бы на его месте любой искушенный царедворец: Амалия нарочно подстроила свое падение, вернее, симулировала, рассчитывая привлечь внимание короля. И его искренне позабавила мысль о том, какое разочарование она должна была испытать, когда вместо его величества на поляне появился он.

– Давайте я вам помогу, – тем не менее сказал он, соскакивая с лошади.

Он протянул обе руки и помог ей подняться, но тут Амалия сдавленно застонала и чуть не упала. Полковник едва успел ее удержать.

– Я не могу ступить на левую ногу, – пожаловалась она. В руке она все еще сжимала шпильки, выпавшие из прически, а другой опиралась на локоть адъютанта.

– Совсем не можете? – спросил Войкевич с легкой иронией.

Она подняла глаза и сердито посмотрела на него снизу вверх (он был гораздо выше).

– Боюсь, я повредила колено.

Она слегка побледнела. «Актриса», – не без уважения подумал Милорад. Вслух он, впрочем, спросил:

– Вы уверены, что не сможете сесть в седло?

Амалия только покачала головой. Сейчас любая мысль о поездке верхом вызывала у нее страх. Она некстати вспомнила распростертое на земле тело лейтенанта, и ей едва не сделалось дурно.

– Да полно вам, – мягко сказал Войкевич, видя, как она побледнела. Но тут он посмотрел ей в глаза – и нахмурился. Ничего, даже отдаленно похожего на игру, в них не было.

– Вот что, – решительно объявил полковник. – Раз вы не можете ни идти, ни ехать, я донесу вас до охотничьего домика.

– Он близко? – спросила Амалия, по-прежнему цепляясь за него.

– Близко, – успокоил ее Милорад, не уточняя, что в их краях близким считалось любое расстояние меньше 5 километров. – Вы не бойтесь, мы скоро будем на месте.

Он легко поднял ее на руки и понес, а обе лошади, поколебавшись, двинулись следом за ним. Свободной правой рукой Амалия держалась за шею полковника и думала только об одном: серьезно у нее повреждено колено или нет. От боли, которая то вспыхивала, то угасала, ей казалось, что серьезно, и ей мерещились пожизненная хромота, осложнения, госпиталь, ампутация и всякие ужасы.

Завидев, как полковник выходит из леса с Амалией на руках, Михаил так сильно изменился в лице, что Стефан взглянул на него с некоторым беспокойством.

– Что такое, почему он ее несет? – вырвалось у наследника. Он спрыгнул с лошади и быстрым шагом подошел к Войкевичу.

Получив объяснения, князь заметался, предложил вызвать карету, доктора и немедленно ехать в больницу. Но Амалия сказала, что предпочитает, чтобы ее отвезли домой.

– Там, в лесу, осталась моя шляпка… Недалеко от реки, на поляне, где упавшее дерево…

И Михаил помчался спасать шляпку, а королева послала человека за своей каретой, чтобы доставить баронессу Корф в Тиволи.

– А лису мы так и не затравили, – сообщила она Амалии, чтобы хоть немного утешить. – Она куда-то пропала. Думаю, нам надо купить новых собак, эти уже ни на что не годятся.

Поглаживая лысину, Верчелли смотрел, как Амалию сажают в открытый экипаж, и жалел только об одном – что счастье нести такую прелестную женщину выпало этому мужлану Войкевичу, который совершенно не способен его оценить. Притворялась баронесса Корф или нет, с распущенными волосами, растерянная и в помятой амазонке, она была очень хороша.

– Даже и не думайте! – свирепо бросил ему Михаил, проходя мимо.

– Ваше высочество? – изумился граф. Наследник круто повернулся на каблуках и приблизился к нему вплотную.

– Если в-вы скажете хоть что-нибудь о ней, – прошипел он, – я вам шею сверну!

– Даже если я скажу, что она само очарование? – поднял брови граф. Он не выносил, когда ему приказывали, будь то даже монаршие особы или их наследники.

– Это вы можете говорить сколько угодно! – ответил Михаил, удаляясь.

Он сел на лошадь и поехал за экипажем, который увозил Амалию.

– Вот, – объявила Лотта, узнав о происшедшем, – о чем я говорила! Стоило мне отлучиться, и она уже пытается отнять у меня Стефана, изобразив падение с лошади! Еще повезло, что поблизости оказался адъютант, а не король!

Кислинг, который механически кивал в ответ на каждую ее фразу, при последних словах нахмурился и о чем-то задумался.

– Так или иначе, – произнес он с расстановкой, – это может оказаться для нас полезным… если она действительно не сумеет какое-то время ходить.

И больше не проронил об этом ни слова.

Амалия успокоилась только тогда, когда вновь оказалась в своей спальне, в кровати с высоким балдахином, и вызванный доктор (между прочим, личный врач короля и наследника), осмотрев распухшее колено, объявил, что кости целы, просто госпожа баронесса сильно ушиблась и переволновалась.

– Вам лучше принять снотворное, сударыня, и хорошенько отдохнуть. Завтра станет окончательно ясно, есть серьезные повреждения или нет.

И он послал горничную Зину в аптеку за лекарством.

Амалия покорно выпила снотворное, чувствуя себя, как маленькая девочка, которая впервые за долгое время заболела. Все, что составляло недавно смысл ее жизни – особая служба, интриги на благо родины, поручение министра К., даже придуманный ею коварный замысел, – все отошло на задний план. Ее волновало только одно: сумеет ли она ходить, как прежде, или это падение обернется для нее нешуточными осложнениями.

«Впрочем, Лавальер[213] была хромоножкой… И не только она… Какая Лавальер, о чем я! У нее был король, хоть какое-то время, и настоящий, а тут…»

И она сама не заметила, как погрузилась в сон.

Проснулась она посреди ночи от очень неприятного ощущения. На языке разведчиков это ощущение называется по-разному, но суть его одна.

Что-то не так.

Что-то совсем не так.

Амалия с трудом подняла голову (снотворное придворного доктора оказалось на редкость качественным) и в полумраке спальни, освещенной светом едва теплящейся лампы, увидела, как колышется занавеска. Большое окно было распахнуто настежь.

Стало быть, она выпила снотворное, которое принесла та веснушчатая горничная, Зина, а потом…

Нет, Амалия не приказывала открывать окно, более того, прислуга наверняка должна была заметить, что хозяйка не выносит сквозняков и распоряжается открывать окна очень редко, когда стоит сильная жара. Что же это такое, в самом деле?

– Зина! Зина!

Горничная не отзывалась. Амалия дернула несколько раз за сонетку – бесполезно. Никто не шел.

Амалия бессильно упала на подушки. Итак, все очень просто: Зину кто-то подкупил, чтобы погубить Амалию. Потому что она болела туберкулезом, от которого вылечилась с большим трудом, и любая простуда могла оказаться для нее смертельной.

А ведь как просто – открытое окно, в которое вливается свежий ночной воздух.

Всего лишь открытое окно.

Амалия завозилась на постели, натягивая повыше одеяло, но оно было тонкое, летнее и, конечно, никак не могло ее защитить. И еще нога болит, стоит пошевельнуться.

Переиграли… переиграли…

Надежная прислуга, уверял Петр Петрович… Вот тебе и надежная. И ведь продала наверняка задешево, как писал покойный король… И еще это снотворное… все одно к одному… Нельзя спать… нельзя… Может быть, еще раз позвать Зину? Да нет… Она затаилась… не придет…

Амалия почувствовала, что глаза у нее снова слипаются, и погрузилась в сон.

На этот раз она пробудилась от совершенно другого ощущения. Еще до того, как открыть глаза, она уже знала, что находится в комнате не одна.

Повернув голову, Амалия увидела в кресле возле кровати силуэт. От снотворного у нее путались мысли, и она страдальчески поморщилась, узнав наконец ночного гостя. Окно, еще недавно так тревожившее молодую женщину, было закрыто.

– Что вы тут делаете, Милорад?

Войкевич, который задумчиво смотрел на Амалию, подперев рукой подбородок, блеснул глазами и откинулся на спинку кресла.

– Я заметил, что ваше окно открыто. А в этом месяце часто бывают холодные ночи.

Амалия задумалась, но так ничего и не поняла. От полковника пахло табаком, но вовсе не запах беспокоил ее в это мгновение, а то, как он на нее смотрел. С удивлением… или не с удивлением, а…

– И вы залезли ко мне в окно?

– Я в детстве лучше всех лазал по деревьям, – объявил Войкевич. – Забраться в окно – пара пустяков.

– Я не открывала окна, – проворчала Амалия. – Это наверняка проделка Кислинга, чтобы я простудилась и умерла.

– А я думал, вы нарочно оставили его открытым. Для меня, к примеру. Как ваше колено?

– Плохо, – сказала Амалия. – Болит.

Она сердито потерла кулачками глаза, чтобы не засыпать. И этот жест показался ему очень трогательным, почти детским. Еще он вспомнил, как нес ее по лесу, и она, очевидно, не сознавая этого, приникла головой к его груди. А какие у нее были мягкие душистые волосы…

– Мне очень жаль, – сказал Милорад, пересаживаясь на кровать.

– Ты же мне не поверил.

Это «ты» было преждевременным и явно лишним, потому что Милорад отвернул край одеяла и задумчиво посмотрел на ее ногу.

– Колено выглядит ужасно, – вздохнула Амалия.

– Вовсе нет.

Он наклонился и несколько раз осторожно поцеловал многострадальное колено, а у Амалии, которая никогда не теряла чувства юмора, мелькнула мысль, что ее гость выбрал довольно необычный способ лечения.

– И локоть у меня тоже болит, – пожаловалась она.

Милорад поднял голову и с интересом посмотрел на Амалию. В который раз своим замечанием ей удалось застать его врасплох.

– И потом, это глупо. Ты же прекрасно понимаешь, что не можешь мне доверять. – «Как и я тебе», – добавила она про себя. – И вообще, в этой стране меня интересует только одно: Дубровник.

– А меня интересуешь только ты, – ответил ее собеседник.

Глава 18 Встреча в Дубровнике

Петр Петрович Оленин взял ножницы и аккуратно стал вырезать из газеты статью с фотографиями. На одной из фотографий была баронесса Корф, которая сидела в ложе на новом ипподроме рядом с королевой.

Затем Петр Петрович таким же манером распотрошил еще несколько газет, в которых содержались те или иные сообщения о его сообщнице, кое-что отчеркнул карандашом и сел переводить на русский отмеченные места.

Закончив перевод, он сел писать подробное донесение в Петербург. Шифровать его он не стал – все равно для непосвященного в нем не содержалось ровным счетом ничего особенного, кроме сообщений о светских успехах госпожи баронессы.

Вручив донесение курьеру, Петр Петрович выглянул в окно, чтобы посмотреть, какая стоит погода, взял шляпу, спустился вниз и велел посольскому кучеру везти себя в Тиволи.

Узнав о падении Амалии на охоте, он ни минуты не сомневался в том, что та задумала какую-то комбинацию для привлечения внимания короля. Однако в Тиволи он застал только князя Михаила и рыдающую Зину, которая бежала куда-то. Одна щека у Зины была багровой, но никаких объяснений горничная давать не пожелала.

Под внимательным взглядом Бонапарта Михаил мерил гостиную шагами, и Петр Петрович, никогда не терявший хладнокровия, отметил про себя, что вид у обыкновенно сдержанного князя на редкость свирепый. Интересно, что могло так разозлить его высочество?

– Вы слышали, что горничная нарочно распахнула настежь окно, чтобы госпожа баронесса простудилась? – наконец спросил Михаил.

Петр Петрович изумился и попросил объяснений, которые в полной мере тут же получил. Когда Михаил явился утром справиться о здоровье больной, Амалия пожаловалась ему на Зину, сказала, что ночью насилу с больной ногой сумела закрыть окно, и попросила вместо нее рассчитать горничную, потому что она больше не желает видеть это вероломное создание.

«Вот черт побери! – подумал расстроенный Петр Петрович. – Интересно, сколько ей дал Кислинг за труды? Наверняка немного – этот подлец на редкость прижимист, когда речь идет не об основных агентах. На Лотту-то он денег не жалеет».

– Я намерен добиться высылки Кислинга из страны, – решительно объявил Михаил. – Это ведь один из его агентов подкупил горничную. Что он себе позволяет, а?

И князь так стукнул своим хилым кулаком по столу, что подпрыгнула чернильница.

Петр Петрович открыл рот, посмотрел на лицо князя и рот закрыл. Однако он все-таки выдавил из себя с присущей дипломатам учтивостью:

– Мы поддержим вашу просьбу, ваше высочество.

Михаил собирался сказать еще что-то, но в это мгновение открылась дверь и, опираясь на трость, вошла Амалия. Поглядев на нее, Петр Петрович нахмурился. Он нашел, что для особы, разыгравшей падение с лошади, у нее был чересчур бледный вид. По его мнению, в таких вопросах отнюдь не стоило переигрывать.

Наследник бросился к Амалии, пододвинул кресло, едва не опрокинув от волнения бюст (Бонапарт при этом покосился на него с явной злобой), и заметался вокруг молодой женщины, предлагая свои услуги. Амалия ограничилась тем, что попросила его принести стакан лимонада да проследить, как слуги его делают, не то с них станется подсыпать туда чего-нибудь, плохо совместимого с жизнью.

Когда Михаил удалился, заверив, что вернется быстрее ветра, Амалия с легкой улыбкой поглядела на Оленина.

«Уж не собирается ли она окрутить наследника? – размышлял тем временем пораженный резидент. – Конечно, с нее станется; но ведь не Михаил принимает решение по Дубровнику!».

– Во-первых, Петр Петрович, – сказала Амалия, – я действительно упала с лошади, и у меня болит колено. – Она шевельнула левой ногой и поморщилась. – Во-вторых, я ничего такого не планировала и не собиралась просить на охоте помощи у короля. Это случайность, понимаете?

– Понимаю, – ответил Оленин, глядя на нее во все глаза.

– Врач уверяет, что через несколько дней все должно пройти, а если не пройдет, значит, что-то все-таки повреждено. – Отсутствие рентгена в те годы сильно осложняло жизнь эскулапам. – Но довольно об этом. Что с нашим делом?

– Хм, – сказал Петр Петрович, косясь на дверь. – Король уже влез в долги.

– Сильно?

– Не так сильно, как нам бы хотелось, но все к тому идет.

– Следите за ситуацией, Петр Петрович.

– Я только это и делаю, госпожа баронесса. Вам известно, что его высочество решил добиться высылки Кислинга?

– Насколько я знаю Кислинга, – усмехнулась Амалия, – выслать его получится только тогда, когда этого захочет он сам.

– А если князь обратится к королю?

– Вряд ли Лотта Рейнлейн допустит, чтобы его выставили за пределы Иллирии. Кроме того, короля бесполезно просить о чем бы то ни было, он всегда все делает наоборот.

Вернулся Михаил с лимонадом, и Петр Петрович перевел разговор на общие темы. Вскоре он откланялся и удалился, но по пути домой ломал себе голову, действительно ли Амалия упала с лошади случайно или по какой-то причине она морочит ему голову.

«Может быть, из-за случая с горничной она перестала мне доверять? – Он покачал головой. – О, как это некстати!»

Тем временем Михаил клялся Амалии, что он больше не допустит, чтобы с ее головы упал хоть один волос. Так как несколькими часами ранее то же самое, но куда более пылко, ей обещал Милорад, у Амалии возникло чувство, что она наблюдает какую-то комическую сцену. Чувство это только усилилось, когда князь посулил, что Кислингу не жить, если он снова станет строить козни против Амалии. Войкевич, по крайней мере, был куда определеннее – он пообещал, что повесит австрийца на фонаре, но в следующую минуту сознался, что на соседнем фонаре, если ему представится такая возможность, он повесит Оленина. Амалия, делая вид, что принимает все всерьез, попросила полковника оставить Петра Петровича в покое, и Милорад нехотя дал слово, что попытается его простить.

Вообще, надо сказать, Амалия была недовольна собой. Умным людям отлично известно: за что бы вы ни брались, начинать надо сверху, а не снизу. Когда требуется повлиять на короля, ни к чему заводить роман с его адъютантом. В принципе Амалия ничего не имела против Войкевича, но это была не то что не влюбленность, но даже и не просто симпатия. И так как она ни капли не сомневалась, что сообразительный адъютант рано или поздно попытается ее использовать, она решила, что не доставит ему такой радости. Один раз он сумел застать ее врасплох, и будет с него.

Приняв такое решение, Амалия значительно повеселела, и даже нога у нее стала болеть куда меньше. Молодая женщина сумела прогуляться до пруда и, придравшись к ирисам, которые будто бы плохо цвели, уволила младшего садовника, в отношении которого давно питала некоторые подозрения. Прежде чем лечь спать, она тщательно проверила все окна в доме, чтобы полковник не смог повторить свой подвиг. Князь Михаил обиняками (как и следовало порядочному человеку) предложил ей свою охрану на эту ночь, но Амалия отказалась, и он ретировался, совершенно уверившись в том, какая она исключительная женщина, раз дает от ворот поворот члену государственного совета и наследнику иллирийского престола.

Через несколько дней Амалию навестила королева Шарлотта, которая сообщила среди прочего, что ее свекровь заболела. Едва Амалия смогла выезжать, она отправилась во дворец, засвидетельствовать матери Стефана свое почтение. Баронесса вовсе не ожидала, что ее примут, однако королева распорядилась ее пропустить и призналась, что ее беспокоит работа благотворительного комитета. Она собиралась ехать в Дубровник, проверить, как идут дела в приюте имени короля Владислава, а теперь поездка отменяется. А между тем в прошлом году она уже уволила вороватого директора и боится, что новый ничуть не лучше.

Амалия немного подумала и сказала, что готова пожертвовать присутствием на следующих скачках, которые вошли в Любляне в необыкновенную моду, и съездить в Дубровник. Ей уже давно хотелось своими глазами увидеть знаменитый город и порт, из-за которого разгорелся весь сыр-бор.

Королева Стефания оживилась, но, подумав, сказала, что не смеет беспокоить Амалию, которая недавно серьезно ушиблась. Однако баронесса Корф заверила ее, что небольшое путешествие только пойдет ей на пользу. Через некоторое время Амалии доставили деньги на поездку и бумагу, подписанную королевой, о том, что баронесса Корф является ее полномочным представителем и вольна делать в благотворительных заведениях Дубровника все, что ей заблагорассудится.

– Карета будет ждать вас, сударыня, когда вы прикажете, – объявил лакей, почтительно кланяясь.

Амалия хотела было сказать, что поедет в автомобиле, но вспомнила здешние дороги, подумала, что до Дубровника путь не близкий, и сказала, что готова отправиться завтра же.

Откроем читателю маленькую тайну: причиной столь поспешного бегства было не в последнюю очередь желание избавиться от общества Войкевича. После ночи, которую они провели вместе, полковник вообразил, что имеет на нее какие-то права, и стал – с точки зрения Амалии – невежливым и назойливым. Кроме того, вся жизнь Войкевича вертелась вокруг Стефана и казарм полка, которым командовал Милорад, а, по мнению Амалии, этого было слишком мало. Она не любила людей, с которыми нельзя поговорить ни о книгах, ни о живописи, ни о музыке. Также она – как и большинство из нас – не любила людей, которые являлись свидетелями ее слабости. И наконец, Войкевич не нравился ей потому, что строил из себя донжуана и слишком много говорил о своих победах над женщинами. Амалия невысоко ставила мужчин, которым недостает воспитания, а Милорад, несмотря на его долгое пребывание при дворе, в глубине души все равно оставался внуком пастуха и сыном простого слуги. И, хотя Амалия не считала себя снобом, ей было трудно привыкнуть к некоторым его манерам – хотя бы к тому, что вдали от чужих глаз он преспокойно может есть руками, обходясь без ножа и без вилки. Замечания его, когда он давал себе волю, порой бывали возмутительно грубыми, и даже смех у него был слишком громкий, режущий ухо. Улыбка у него, когда он расслаблялся, была широкая, подкупающая, но, глядя на эти ровные, белые зубы, Амалия всякий раз думала: крокодил, да и только, зазеваешься – и он мигом тебя проглотит. Нет слов, он умел быть очень обаятельным, особенно с женщинами, но баронесса Корф была слишком искушена и понимала, что обаяние тоже является оружием, а у такого человека, как Войкевич, и подавно. От усталости и разочарования Амалию мог спасти человек совершенно иного склада и к тому же никак не связанный с ее работой, человек, которому она хоть немного могла доверять, но жизнь научила ее, что доверять нельзя никому. Стало быть, оставалось только работать, следовать намеченному плану, выполнить задуманное и вернуться в Петербург, в уютный особняк на Английской набережной. Она уже не раз ловила себя на том, что скучает по семье и детям.

Наутро баронесса выехала в Дубровник и после долгой, тряской дороги, часть которой шла вдоль изумительно красивого адриатического побережья, прибыла к месту назначения. В городах, которые она видела впервые, Амалию больше всего интересовали ее собственные ощущения, и поэтому она, отложив посещение приюта, полдня посвятила ознакомлению с Дубровником. Наметанным глазом она сразу же определила, что город наводнен австрийскими агентами, и нельзя сказать, чтобы это пришлось ей по вкусу. «Когда мы устроим тут нашу базу, этих господ придется выдворить на родину».

Она побывала в Старом городе, в котором много лет назад выдерживали осаду изгнанная королева Фредерика и ее муж с теми немногими войсками, которые у них оставались. На стенах дворца до сих пор виднелись следы от пуль, часть укреплений была разрушена прямым попаданием ядра, и ее еще не восстановили. В общем и целом, по мнению Амалии, Дубровник очень походил на итальянские города, расположенные на другом берегу Адриатического моря, – такие же улицы, залитые солнцем, церкви и фонтаны в итальянском стиле. Почувствовав, что она уже получила от Дубровника все, что можно, Амалия решила отправиться в приют, не предупредив заранее о своем визите. Она отлично знала, что неожиданность лишает проверяемых возможности приукрасить действительность и обмануть тех, кто явился с проверкой.

Узнав, зачем к нему явилась скромно одетая дама в костюме по английской моде, директор засуетился и предложил Амалии показать все, что она захочет. Госпожа баронесса достала из сумочки записную книжку и карандаш и принялась методично обходить все помещения. Ее не интересовала пыль в углах, зато она сразу же определила, что посуда на кухне старая, а одежда воспитанников могла бы быть и понаряднее. Из поведения директора она сделала вывод, что он если и ворует, то не так явно, как его предшественник, но не потому, что честнее, а потому, что боится потерять место. Труднее всего ей пришлось в классах, где учились дети. У брошенного ребенка особый, ни с чем не сравнимый взгляд, и, пока Амалия находилась в классе, глаза всех детей с напряженным любопытством следили за ней. По дороге в кабинет директора Амалия молчала и хмурилась. Директор, на которого манеры гостьи и особенно – записная книжка с карандашом произвели большое впечатление, робко предположил, что это потому, что в классах мало портретов покойного короля и его супруги, и пообещал исправиться.

– Не в этом дело, – отмахнулась Амалия. – Говорите, сколько нужно денег на новую посуду и хорошую одежду. Кроме того, я думаю, при приюте нужен свой собственный доктор, потому что дети есть дети, они часто болеют. И, наконец, в погребе одна стена обваливается, ее нужно укреплять.

Пораженный таким деловым подходом, директор назвал сумму расхода по каждой статье и благоговейно следил, как Амалия складывает цифры в столбик.

– Хорошо, – сказала она наконец, – я доложу ее величеству.

И, так как она слишком хорошо знала людей, добавила на прощание, что если в приюте в дальнейшем не найдут никаких злоупотреблений, директора и учителей представят к наградам и повысят им оклад.

Вечером Амалия вышла в Старый город прогуляться и медленно двинулась по набережной, вдоль городских стен. Колено все еще давало о себе знать, и вместо трости она опиралась на элегантный зонтик, но Амалия отдавала себе отчет в том, что ей неуютно вовсе не из-за боли в ноге. Все дело было в приютных детях, в том, как они смотрели на нее, пришедшую из свободного мира, где у каждого были мама и папа и еще деньги, чтобы быть независимым от других людей.

– Амалия?

Услышав свое имя, она повернула голову и увидела Мусю, а рядом с ней – ее мужа Андрея. Оба смотрели на нее во все глаза.

Глава 19 Человек, который всегда появляется вовремя

Это было уже чересчур, и Амалия не на шутку рассердилась. Стоило ехать на другой конец Европы, чтобы избавиться от мыслей об этих людях, и именно здесь они возникли на ее пути!

Андрей занервничал. Глаза Амалии метали молнии. С его точки зрения, этот затертый оборот как нельзя лучше подходил для того, чтобы описать сложившуюся ситуацию надвигающейся грозы.

– Не знала, что вы наведаетесь в Дубровник, – промолвила Амалия, в тоне ее не было даже намека на любезность.

– Мы поехали в Париж, а оттуда – в Венецию, – поспешно ответил Андрей. – Потом нам надоели крикливые итальянцы и грязная вода в каналах. В путеводителе было написано, что Дубровник – жемчужина Адриатики, вот мы и сели на корабль.

Как уже говорилось выше, Амалия очень ценила воспитанность, но в некоторых ситуациях полагала, что она только осложняет дело. Ее так и подмывало наговорить счастливым супругам гадостей, только ничего плохого не шло на ум. Муся за время своего замужества явно похорошела, помолодела и расцвела, да и он… Не сказать, чтобы он выглядел плохо. Ему досталась вся любовь женщины, которая много лет ждала своего принца, и надо быть последней жабой, чтобы не чувствовать в ответ хоть какой-нибудь признательности.

И тут, пока Амалия колебалась между желанием высказать все, что она о них думает, или просто сбежать, чтобы не утратить окончательно чувство собственного достоинства, на горизонте появился спаситель.

Да, это был именно он, а точнее – господин Войкевич в белоснежном мундире, при орденах, пожалованных за невесть какие заслуги, стройный, высокий, черноволосый… одним словом, полная противоположность Андрею, и противоположность весьма авантажная, потому что все дамы, прогуливавшиеся по набережной, и даже англичанки, которых мужчины обычно волнуют куда меньше их собачек, завертели головами и стали оглядываться на молодого военного.

Справедливости ради следует добавить, что черные глаза военного тоже метали молнии, стоило ему увидеть беглянку, но, приблизившись, он сразу понял, что происходит нечто исключительное. Войкевич обладал сверхъестественным чутьем, когда дело касалось людей, ему близких, и он мгновенно угадал, что с Амалией творится что-то неладное, и причина, скорее всего, кроется в спутнике второй дамы, который не понравился ему с первого взгляда.

– Госпожа баронесса! – воскликнул Милорад, улыбаясь. – Рад вас видеть, – тут он завладел рукой Амалии и поцеловал ее, да не один раз. – Кажется, мы с вами виделись, и совсем недавно? – Он нарочно произнес эту фразу многозначительным тоном и внимательно посмотрел на хлыща в штатском. Хлыщ слегка, но все-таки переменился в лице, и Милорад печально подумал, что с удовольствием удавил бы его своими руками. Однако осуществить это намерение прямо сейчас не представлялось возможным, и полковник ограничился тем, что улыбнулся еще шире, хотя и с некоторой угрозой.

Вспомнив о приличиях, Амалия представила Мусю и ее мужа Войкевичу.

– Адъютант его величества короля Стефана полковник Войкевич, – сказала она, кивая на Милорада.

– Вы не обиделись, что я опоздал на набережную? – спросил он, проникновенно глядя ей в глаза.

Амалия подавила улыбку. Сложившаяся ситуация начала ее забавлять, но она была благодарна полковнику за неожиданное появление. В жизни, как и на войне, один против двух всегда проигрывает, особенно если один из этих двух – ваш бывший любовник. А теперь к ней мало-помалу начало возвращаться спокойствие духа.

– Уверена, у вас была веская причина не приходить раньше, – сказала она полковнику.

– Вы даже не подозреваете, насколько вы правы, – вздохнул Войкевич. После чего взял Амалию под локоть, слегка поклонился Мусе и пошел прочь, уводя с собой свою спутницу.

– Господин полковник, – шепнула Амалия через несколько шагов, – это было невежливо.

– Нет, невежливо было бы, если бы я швырнул его в воду, – парировал невыносимый Милорад. – Кто это и почему они так на тебя смотрели?

Амалия поморщилась, услышав обращение на «ты», и сделала попытку высвободить руку, но полковник, похоже, придерживался наполеоновского правила – никогда не отдавать то, что уже захватил.

– Это моя подруга.

– Нет, не подруга.

– Бывшая, – сдалась Амалия.

– Бывших друзей не бывает, есть только новые предатели, – отрезал Милорад. – А он, кто он? Ты ни слова о нем не сказала.

– У меня болит нога! – сердито выпалила Амалия. – Куда ты меня тащишь?

– Прости, ради бога. – Он сбавил ход, по-прежнему не выпуская ее руку. – Почему ты уехала?

– Меня попросила королева.

– Она ни о чем тебя не просила. Ты сама предложила.

Ну конечно, с досадой подумала Амалия, он уже все разузнал!

– Ты что, забыл о моем поручении? – спросила она с легкой иронией. – Должна же я видеть, на что похож этот Дубровник, который вдруг всем понадобился!

Милорад остановился и некоторое время изучал ее своими глубоко посаженными черными глазами.

– Я тебе не верю, – сказал он наконец. – Что я сделал не так?

Объяснять это было слишком долго, и Амалия, пожав плечами, снова двинулась вперед. Полковник шел с ней рядом, стараясь приноровиться к ее маленьким шагам. Сделать это было непросто, потому что он так и кипел. Ох уж эти женщины, которые всегда говорят все, кроме самого главного!

– Что ты делаешь в Дубровнике? – спросила Амалия, не глядя на него.

– Инспектирую здешнюю крепость по заданию короля.

– Тебе известно, что город наводнен австрийскими шпионами?

– Да. Но Стефан не хочет конфликта с Францем-Иосифом.

– Что это значит? Он что, не хозяин на своей земле?

– Дубровник далеко от Любляны, – сквозь зубы ответил Войкевич. – Многое может произойти, учитывая желание австрийцев и ваше тут закрепиться. Думаю, нам стоит увеличить здешний гарнизон.

Однако он тут же улыбнулся и добавил:

– Считай, что я сам выдал тебе важную информацию… раз ты тут по делам.

Амалия была уверена, что, когда они дойдут до гостиницы, полковнику придется с ней проститься, но не тут-то было. Милорад сделал вид, что уходит, а через пять минут постучался к ней в дверь.

– Можно войти? – спросил он и, держа фуражку под мышкой, перешагнул порог, не дожидаясь ответа Амалии.

Она ретировалась в другую комнату под предлогом, что ей надо заняться прической, а когда вышла оттуда, Милорад уже на турецкий манер разлегся на диване, подложив под локоть подушку. Впрочем, в облике адъютанта и впрямь было что-то турецкое.

Увидев, что он с улыбкой глядит на нее снизу вверх, Амалия вздохнула и в следующее мгновение вцепилась ему в волосы.

– Ай, ай, ай! – притворно запричитал Милорад, которому было не больно, а скорее смешно. К тому же ему нравилось, когда Амалия сердилась.

Оттаскав адъютанта его величества за волосы, Амалия почувствовала, что у нее снова заболела нога.

– Никогда не смейте приходить ко мне, – предупредила она.

– Но, Амалия…

– Я сказала: никогда!

Милорад нахохлился.

– Когда ты говоришь мне «вы», у меня такое ощущение, словно меня заживо хоронят, – пожаловался он. В ответ в него полетела подушка с другого дивана, а за ней – все свободные подушки в помещении.

Почувствовав, что ее силы на исходе, Амалия рухнула на диван в другом конце комнаты. Милорад покосился на нее и, убедившись, что гроза миновала, встал на колени и подполз к ней.

– Ковер грязный, – проворчала Амалия, никогда не терявшая чувства реальности.

Она пыталась оттолкнуть полковника от себя, но не тут-то было. У нее возникло впечатление, что у него не две руки, а чуть ли не десяток, и все норовят обвиться вокруг ее талии.

– Ну хорошо, – вздохнул Милорад. – Просто посидим на диване, я положу голову тебе на колени. И ничего больше не будет.

И он тотчас же устроился рядом с ней, и прижался щекой к ее платью, от которого пахло какими-то парижскими духами.

– Что мне с тобой делать? – пробормотала Амалия, теряясь.

– Делать? – оживился Милорад. – О, женщина со мной может сделать много чего! Слово офицера, – быстро добавил он, видя, что Амалия не прочь снова вцепиться ему в волосы.

Тут она не выдержала и расхохоталась.

– Я в Любляне Здравко чуть на дуэль не вызвал, – объявил Войкевич, обнимая ее за талию.

– Какого еще Здравко?

– Новаковича, у которого ты лошадь купила. Он сказал, что венская певичка, которая сейчас выступает в казино, лучше, чем ты.

– И что? Может, она и правда лучше.

– Ну уж нет, – возразил Милорад, после чего взял ее руку и стал целовать пальцы один за другим.

– Про бывших друзей и новых предателей – это откуда?

– Что?

– Ну, ты про Мусю сказал. На набережной. Откуда это?

Милорад нахмурился.

– Не помню.

– Уж не короля ли Владислава выражение? Очень в его духе.

Войкевич вздохнул и провел по лицу рукой.

– Король Владислав, – сказал он спокойно, словно речь шла о самой обыкновенной вещи, – был великий человек.

– Несмотря на то, что по его приказу убили столько людей?

– Зато остальные благодаря ему остались в живых. Помнишь, что ты говорила о странах с разным уровнем развития? В моей стране – пока – можно править только самодержавно, не потакая никакой демократии. Потому что, когда люди понимают свободу только как возможность грабить и убивать кого хочется, ничего хорошего из этого выйти не может. Я знаю, некоторые мечтают, чтобы у нас все было как во Франции, к примеру, но это невозможно. Демократия должна быть естественным итогом развития, она не вводится штыками и не объявляется с какого-то момента, потому что кому-то так захотелось. Это одна из причин, почему провалилась недавняя революция. Люди связывали с переменами определенные надежды, а когда поняли, что все стало гораздо хуже, чем прежде, их это возмутило. – Войкевич посмотрел на притихшую Амалию и улыбнулся с неожиданным озорством. – Что? Ты думала, я совсем дурак, который не может рассуждать на умные темы? А со стороны наследника это было свинством, между прочим.

– Не поняла?

– Я знаю, он показал тебе завещание покойного короля, – спокойно промолвил Милорад. – Поэтому ты и представляешь образ мыслей Владислава, хотя никогда с ним не встречалась.

– Мне о нем много рассказывали, – сухо ответила Амалия, чувствуя, что разговор переходит на скользкую тему.

Но полковник только покачал головой.

– Не пытайся меня обмануть. Я все равно всегда буду на один шаг впереди тебя, слышишь?

Амалии стало неприятно, что ее поймали, и она сделала попытку столкнуть голову Войкевича со своих колен, но тщетно.

– Милорад! Уже поздно!

– Ну и что?

– Милорад! Ну ей-богу…

Рассердившись, она ущипнула его, но тут верзила-полковник расхохотался так, что чуть не скатился с дивана. С досады Амалия стукнула его кулачком, но Войкевичу все было хоть бы хны.

– Завтра найду этого, в штатском, – объявил он, – и прикончу его.

– Кого?

– Того типа. С набережной.

На сей раз он подпрыгнул и сел, потому что Амалия с размаху влепила ему пощечину, а моя героиня, воспользовавшись полученной свободой, тотчас же вскочила на ноги.

– Не смей бить меня по лицу! – вскипел Войкевич, вскочив с дивана.

– Ты все-таки дурак, – устало сказала она. После чего села и, закрыв лицо руками, расплакалась.

– Хорошо, я его не трону, – проворчал Милорад, обнимая ее и осыпая поцелуями лицо, волосы, тонкие пальцы. – Не трону, обещаю. Только не плачь!

Против всех приличий, на следующий день они вместе поехали обратно в Любляну. Амалия почувствовала, что начинает теряться. Милорад из кожи вон лез, чтобы ей угодить, и она могла говорить себе сколько угодно, что он делает это, рассчитывая ее использовать, но интуитивно чувствовала, что это не так и что она действительно ему нравится. О том, к чему это может привести, она старалась не думать, но дала себе слово, что не позволит их отношениям зайти слишком далеко. Кроме того, мысленно она пообещала, что не даст ему возможности использовать себя как источник информации – и, в свою очередь, не станет пытаться использовать его, потому что ее план не мог вызвать у этого фанатичного сторонника Стефана ничего, кроме возмущения.

Когда Войкевич вернулся в Любляну, он первым делом наведался в замок и справился у королевского секретаря Тодора, своего родственника, которого негласно назначил главным на время своего отсутствия, все ли в порядке.

– Она опять пыталась настроить короля против тебя, – сказал Тодор.

«Она» – это, конечно, Лотта Рейнлейн. Войкевич нахмурился.

– Все намекала, как хорошо в твое отсутствие, и просила навсегда оставить тебя стеречь крепость в Дубровнике. Мол, там тебе самое место.

– А король?

– Ты же знаешь его манеру. Поулыбался, покивал, чтобы ее не раздражать, и перевел разговор на другую тему. А кто она?

– Ты о ком?

– Ты же влюбился, я вижу. Кто она?

– Я не влюбился, – почему-то рассердился Милорад.

– Кому ты это говоришь, у тебя глаза горят, – печально констатировал Тодор, который был весьма сведущ в сердечных делах, хотя его самого никто никогда не любил. – И такой вид, который бывает только тогда, когда человек влюбляется. Ты все время улыбаешься невпопад и явно думаешь о ком-то. Я ее знаю?

– Тодор, ты мне надоел, – без всяких околичностей объявил полковник. – Я немножко увлекся. От нее так пахнет, и эти шелка… – Он покачал головой и неожиданно вспылил. – Да прекрати ты на меня смотреть! Говорят тебе, это просто увлечение… Пройдет.

И он так сверкнул глазами на Тодора, что бедняга-секретарь совершенно стушевался и предпочел перевести разговор в деловое русло.

– Когда я был вместо тебя, то получил от одного из эпизодических информаторов донесение. Довольно странное, по правде говоря. Говорится о каких-то валетах, но все изложено очень сумбурно. Я прочитал два раза и все равно понял не до конца.

– Дай его мне, – распорядился Милорад, протягивая руку.

Он был рад тому, что так кстати выдалась возможность отвлечься. Конечно, история с валетами, скорее всего, только предлог для агента, чтобы потребовать аванс за труды. Войкевич отлично знал эту манеру – напустить туману, заинтересовать, взять деньги, а потом все окажется очередным пшиком. Однако опыт научил его, что на самом деле пренебрегать нельзя ничем, потому что любое сообщение из самого проверенного источника может оказаться дезинформацией, а самое незначительное на первый взгляд послание – содержать нечто очень ценное. Поэтому он взял у Тодора листок, исписанный прыгающими каракулями, и, изгнав на время всякие мысли о женщине с золотистыми глазами, углубился в его изучение.

Глава 20 Объяснение

Граф Верчелли крякнул, поправил салфетку, заложенную за ворот, взял нож и вилку и с нетерпением воззрился на только что принесенное блюдо, с которого слуга снял крышку. Очевидно, увиденное Верчелли не понравилось, потому что граф, сенатор и кавалер высшего иллирийского ордена Золотого Льва окаменел и выпучил глаза.

– Что это? – спросил Верчелли голосом суше ветра сирокко, пролетающего над бескрайней пустыней, и, слегка оттопырив мизинец, указал на содержимое блюда.

– Печеный картофель, ваше сиятельство.

– Картофель? А почему я должен его есть?

– Но ваш доктор считает… – залепетал сбитый с толку слуга.

– Что он считает, я знаю, – свирепо перебил его граф. – Наверняка он считает, что мне пора к праотцам. А так как я не тороплюсь на встречу с ними, он решил меня уморить. Печеный картофель, надо же!

После чего граф, сенатор и кавалер встал и стал бросать картошку в потемневшие от времени портреты предков, висевшие в простенках. Огромная столовая замка Верчелли окнами выходила на солнечную сторону, но по неизвестной науке причине здесь всегда было холодно, уныло и неуютно.

Слуга, давно уже привыкший к манерам своего хозяина, лишь почтительно поклонился, забрал пустую тарелку и стал подбирать разбросанные куски картофеля. Верчелли налил себе ликеру, понюхал, поморщился, одним махом опрокинул рюмку и налил еще.

В этой мрачной столовой, да еще после оскорбления в виде печеного картофеля его так и подмывало с кем-нибудь поругаться, но, как на грех, никого, достойного принять на себя гнев графа, поблизости не было. Что проку ругаться со старым слугой, который и возразить-то толком не смеет?

– Джулиано! – крикнул Верчелли.

Слуга тотчас же подошел к нему.

– Джулиано, – объявил граф капризным тоном, – я сейчас умру, если ты не приведешь мне хоть какой-нибудь довод в пользу того, почему я должен оставаться в живых.

Слуга мгновение поразмыслил.

– В субботу будут скачки, – не слишком уверенным тоном сообщил он.

– Знаю, – отмахнулся граф. – Лошади с человеческими глазами и женщины, похожие на лошадей. Ты меня не убедил.

– Баронесса Корф вернулась из Дубро… из Рагузы, – быстро поправился Джулиано.

– Когда?

– Вчера вечером.

– Одна?

Точности ради следует сказать, что перед непосредственным возвращением в Любляну Амалии все-таки удалось убедить Милорада, что они должны въехать в город раздельно. Поэтому можно считать, что верный Джулиано не солгал, объявив, что баронесса вернулась solo.

– Очень плохо, – скорбно молвил Верчелли, качая головой. – Куда катится страна, где такая женщина разъезжает одна? Положительно, мир становится все хуже, и единственное, что мы можем сделать, это наблюдать его упадок. – И уже другим тоном он добавил: – Ты не разбавлял ликер?

– Ваше сиятельство! – ужаснулся Джулиано, едва не выронив поднос.

– Какой-то он не такой крепкий, как раньше, – подозрительно заметил Верчелли. – И нечего так на меня смотреть, у меня от твоего взгляда изжога начинается. Иди, займись делом!

Джулиано, пятясь, вышел из столовой. Однако едва он оказался за дверью, как граф звоном колокольчика призвал его обратно и капризно осведомился, сколько ему ждать свой десерт.

После десерта прибыл курьер, доставивший графу послание от нового министра итальянского правительства. Прочитав его, Верчелли впал в мизантропию и решил, что весь мир сошел с ума. В письме ему в деликатных выражениях сообщали о том, что он уже и так прекрасно знал – Лотта Рейнлейн имеет на короля неограниченное влияние и что неплохо было бы для соблюдения интересов Италии это влияние как-нибудь сократить. Также до сведения графа доводилось, что уже несколько недель находящаяся в Любляне баронесса Корф – агент российского правительства и чрезвычайно целеустремленная особа, с которой надо держать ухо востро.

Тут Верчелли решил, что ему необходимо срочно прогуляться, чтобы успокоить нервы. По причине, оставшейся неизвестной, он прогулялся аккурат до Тиволи, где осведомился, принимает ли баронесса, и получил ответ, что она не более часу назад уехала в королевский дворец.

Уходя, граф мрачно покосился на статую Персея и задумался, если ли у него дела в королевском дворце. Тут он вспомнил, что несколько дней назад Стефан послал своего адъютанта проинспектировать Дубровник, и расправил плечи. Ничто не мешало сенатору наведаться к его величеству, чтобы поинтересоваться состоянием южных рубежей Иллирии.

Однако король, как оказалось, был занят вовсе не государственными делами. В саду королевского замка устроили корт наподобие того, который был у баронессы Корф, и помолодевший, посвежевший Стефан играл в теннис со своим кузеном. Судил матч генерал Новакович, который от усердия покрылся потом. В роли зрителей выступали Амалия, старшая принцесса, горячо поддерживавшая отца, и неизменный телохранитель короля, полковник Войкевич.

– А! Граф! – вскричал король, заметив вновь прибывшего. – У вас что-то есть для меня? Подождите, пока мы доиграем сет!

Сет вскоре был проигран, и Стефан добродушно признал свое поражение. Слуги принесли лимонад, и Михаил предложил королю попробовать отыграться.

– Дорогой кузен, как это любезно с вашей стороны! Конечно, я бы хотел попытаться. Все-таки, согласитесь, перед такими зрителями надо стараться!

Он говорил и улыбался дочери, одновременно стреляя глазами в сторону Амалии. «Интересно, с чего это Войкевич вдруг так потемнел лицом? – удивился Михаил, заметив, как внезапно помрачнел адъютант. – Или его настолько раздражает старый граф?»

Игра возобновилась, и на сей раз Михаил дал королю выиграть, после чего Стефан пригласил всех в замок и распорядился принести прохладительные напитки.

– Если у вас есть дело ко мне, дорогой граф…

Граф Верчелли вздохнул и даже без особой желчи осведомился, как идут дела в славной Рагузе, она же Дубровник.

– Полковник представлял мне доклад на эту тему, – отозвался Стефан. – Он должен быть в моем кабинете.

Произнося эту фразу, он вспомнил, что захватил доклад, когда ехал к Лотте, и оставил его на столе в ее спальне. Слегка изменившимся голосом Стефан попросил слугу поискать доклад в его апартаментах, хотя отлично знал, что там его не будет. Амалия тем временем подошла к стене, рассматривая висящий на ней портрет женщины с пытливыми глазами, которые словно следили с полотна за зрителем.

– Это шведская королева Кристина, – пояснил Стефан, подходя к ней. – Да-да, та самая, которая ради любви перешла в католичество и отреклась от престола.

Сенатор насупился. Ему не понравилось, каким тоном король произнес слово «любовь» и как многозначительно смотрел при этом на Амалию своими выпуклыми светлыми глазами.

– Мне известна ее история, – сказала Амалия. – Я видела могилу королевы в Риме, в соборе Святого Петра.

– Весьма романтическая история, не правда ли? – оживился король.

Амалия слегка приподняла тонкие брови. На ее взгляд, история шведской королевы являлась примером того, как разведка – в данном случае испанская – перестаралась. Достаточно было влюбить в себя королеву, но побудить ее менять веру, после чего она утрачивала всякую власть, было лишним. Куда лучше было, если бы она просто влюбилась без оглядки и оставалась на троне, служа интересам Испании.

К Амалии подошел Михаил.

– Ваше величество, – сказал он, ободренный молчанием молодой женщины, – лично я воспринимаю эту историю несколько иначе. Что мне весь мир, если я спас свою душу?

– Так-так, – с улыбкой заметил Стефан, – я вижу, мнения разделились! Дорогой кузен, мне кажется, вы недооцениваете силу любви. А вы как думаете, сенатор?

– Королева сделала глупость, только и всего, – хладнокровно ответил желчный граф.

И по блеску глаз Амалии он с удовлетворением убедился, что его мнение было ей куда ближе, чем суждения остальных.

– Полковник Войкевич?

– Если это и была глупость, то прекрасная, – рассудительно заметил адъютант. – Точно так же можно назвать глупостью желание человека биться до конца, когда он окружен превосходящим врагом. Многие великие поступки и подвиги, украшающие историю человечества, немыслимы без… без безрассудства.

– Милорад, ты, как всегда, сама мудрость, – заметил король.

Верчелли усмехнулся.

– Хотел бы я знать, сколько раз в жизни она жалела о том, что сделала, – уронил он. – Конечно, на людях она бодрилась и старалась не подавать виду, но наедине… с собой…

– Мне кажется, граф, вы преувеличиваете притягательность власти, – сказал Михаил.

– Преувеличиваю? – Верчелли раздраженно передернул плечами. – Ваше высочество, людям всегда свойственно стремиться вверх, а не вниз. Вы найдете сколько угодно таких, которые не прочь стать королем или королевой, но никто не мечтает о том, чтобы быть нищим на паперти и просить подаяние. Когда ты король, ты на самом верху, и любое другое положение после этого – не более чем падение.

– Я помню, у вас тоже есть портрет королевы Кристины, в вашей прекрасной галерее, – вмешался король, который видел, что Михаил собирается продолжить спор, чего Стефану вовсе не хотелось. – Вы уже показывали его нашей гостье?

Верчелли с некоторой заминкой признался, что не показывал, и пригласил Амалию навестить его галерею в любой день, когда ей будет удобно.

– У графа прекрасное собрание картин, – добавил Михаил, чтобы подчеркнуть брюзгливость старого сенатора, который не любил докучных посетителей, и заодно поставить его на место. – Насколько я помню, там есть Боттичелли и Микеланджело, и даже маленький женский портрет, который будто бы писал Леонардо.

– Если он что-то там и писал, то разве что ожерелье на шее, – фыркнул Верчелли. – Фон совершенно не леонардовский, в чем госпожа баронесса сможет убедиться, если соблаговолит навестить мои скромные пенаты.

– Обязательно навещу, дорогой граф, – улыбнулась Амалия.

Вернулся сконфуженный лакей и доложил, что нигде не может отыскать доклад полковника по поводу Дубровника.

– А, ничего, я вспомнил, где его оставил, – быстро отозвался король. – Можете больше не искать, я потом сам его привезу.

«Так я и знал – он забыл его у Лотты, – подумал старый граф, раздражаясь все больше. – Все равно что отдал документ лично в руки Кислингу. И что король нашел в этой девке?»

Вслух, впрочем, он сообщил, что доклад, разумеется, может подождать, после чего получил приглашение остаться и отобедать с королем в узком кругу. Само собой, такое же предложение получила и Амалия.

Тем не менее она была рада, когда наконец вернулась в Тиволи. Новая горничная доложила ей, что только что приехала какая-то дама, которая очень хочет ее видеть.

«Это не королева Стефания, – подумала Амалия, – она была в замке, и королева Шарлотта меня там тоже видела. Какое-то поручение от Оленина?»

Однако навстречу ей с дивана, волнуясь, поднялась Муся.

Амалия была человеком терпеливым (до известной степени), но в это мгновение у нее мелькнуло ощущение, что ее обложили со всех сторон. Тут и король с его подчеркнутым вниманием, и ревнивый Милорад, который менялся в лице всякий раз, когда она при нем заговаривала с другим, и задание, которое осуществлялось не так быстро, как хотелось бы, и Кислинг, который пытался от нее избавиться, и…

И Муся, вот уж кого точно не хватало!

– Ты не рада меня видеть? – спросила Муся.

И спохватилась, что худшего начала для разговора нельзя было бы придумать, – и еще это «ты», как будто они все еще подруги и ничего не изменилось!

На мгновение у Амалии возник соблазн разыграть королеву и задавить свою незваную гостью холодностью, но неожиданно она почувствовала, как ей все надоело. И у нее вообще нет настроения изображать кого-либо, кроме самой себя.

– Зачем ты в Любляне? – напрямик спросила Амалия.

– Я хотела попросить у тебя прощения. Надо было сделать это еще в Дубровнике… Но я никак не могла собраться с духом, а когда мы пришли к тебе в гостиницу, оказалось, что ты уже уехала.

Амалия рассердилась. Она не выносила лицемерия – или того, что ей казалось таковым. Мало того что люди делают вам гадости – им обязательно нужно после этого искать оправдания в ваших глазах, и вы еще должны утешать их чрезмерно чувствительную совесть и уверять, что ничего особенного не произошло!

– Мне ужасно неловко из-за того, что случилось, – жалобно проговорила Муся.

Амалия стояла напротив нее, вытянувшись, как струна, и так стиснула в пальцах ручку ни в чем не повинной шелковой сумочки, что, если бы шелк был живым, он бы давно уже завопил от боли. Однако это была корректная парижская сумочка, украшенная вышивкой в виде цветов и колибри, и поэтому она даже не шелохнулась.

– Не понимаю, чего ты от меня хочешь, – наконец сказала Амалия (глаза ее при этом так и сверкали). – Если тебе неловко, то мне и подавно!

Муся подумала, что Андрей оказался прав и ни к чему было ехать сюда и искать разговора со старой подругой. Но что-то сильнее толкало Мусю все же попытаться расставить точки над i.

– Все получилось случайно, – промолвила она очень тихо. – Поверь, я ничего не планировала и не думала, что зайдет так далеко. Просто…

И продолжила:

– Мне очень жаль, что ты… что я… что все так вышло. Поверь, я бы все отдала, чтобы это была не ты, а кто-то другой. Но Андрей… И я… – она запнулась. – У меня никогда не было шанса устроить свою жизнь так, как я хотела. Тебе-то всегда было гораздо легче – твоя семья поддерживала все, что ты делала. Ты могла даже объявить, что летишь на Луну – они бы только одобрили!

«О чем это она говорит?» – поразилась Амалия.

– И тебе всегда доставалось все самое лучшее! И в жизни… и вообще… И мужчины! – с вызовом выпалила Муся, раскрасневшись. – Я слышала в нашем посольстве, что у тебя роман с наследником престола… А у меня никого нет! И никогда не было! И мое время уходит… Да что там говорить? Разве ты можешь это понять!

Она с отчаянием махнула рукой и села на диван, отвернувшись от Амалии. Колени ее подкашивались, губы дрожали. Муся и не думала, что ей так тяжело дастся этот разговор.

– Глупости ты говоришь, – промолвила Амалия, страдальчески морщась.

– Глупости? – Муся повернулась и посмотрела на нее исподлобья. – Что – глупости? У тебя прекрасный муж, замечательные дети, все, что ты хочешь… И великий князь! – добавила она обиженно, как будто подруга отняла у нее лучшую куклу.

– С великим князем уже давно все кончено, – сухо напомнила Амалия.

– Это неважно! Тебе стоило только поманить его пальцем, и он прибежал бы обратно. А я… – Она всхлипнула. – У меня никогда ничего не складывалось так, как я хотела! Знаешь, как я завидовала твоей смелости, перед которой все отступали? Не тому, что ты красивее меня, что ты умнее… Мне никогда не хватало именно смелости. Я никогда не могла бороться за себя – и проигрывала! Я свою жизнь проиграла, понимаешь ты это? Верещагин… это я сейчас понимаю, что он хам и свинья, что его всегда интересовали только деньги и карьера, но тогда-то я этого не видела! Может, я бы сумела его исправить, если бы только… А ведь время не возвращается! Жизнь проходит! Моя жизнь проходит! У меня волосы седеть начали в двадцать один год… Я сидела перед зеркалом, и смотрю – седой волос! Первый седой волос! Как это было ужасно, ты даже не представляешь… Я же совсем молодая была! Я иногда чувствую себя старой, как… как египетские пирамиды. Вот в таком настроении я и познакомилась с Андреем, – добавила она, вытирая слезы.

Вся злость Амалии разом куда-то улетучилась. Она подумала, сколько же таких хороших, в сущности, людей, у которых жизнь не задалась, которые не могут себя найти, и мечутся, и мучаются. Как она раньше не поняла, что творится у Муси в душе, ведь это же было так просто… Но подруга всегда умела держать лицо – княжна Орлова, чего вы хотите…

– Ужинать будешь? – спросила Амалия.

– Что? – поразилась Муся.

– Будешь ужинать? Я тогда распоряжусь, чтобы готовили на двоих.

У Муси голова шла кругом. «Все-таки я была права, что порывалась объясниться… Она всегда была честной со мной. Честнее всех, кого я знаю. И то, что мне пришлось ее обмануть, лежало камнем на сердце. Конечно, она меня не простит… не сразу, но может быть… Как же все это сложно, как мучительно!»

– Я не знаю… – пробормотала она. – Если я тебе не помешаю…

– Нет, – коротко сказала Амалия и, вызвав служанку, попросила приготовить им ужин на двоих.

Глава 21 Сватовство

– Значит, старая подруга? – задумчиво спросил Кислинг.

Его осведомитель кивнул.

– Все это неспроста, – вздохнул резидент, – наверняка она доставила какие-то бумаги или новые инструкции. К тому же эта якобы подруга приехала в страну через стратегически важный Дубровник… Все сходится.

Он потер переносицу, досадливо морщась. Как бы еще узнать, что именно доставила эта особа…

– Ступайте… Если узнаете что-нибудь еще, дайте мне знать.

– А вознаграждение?

Кислинг поморщился так, словно у него заболел зуб, но сел за стол и написал записку казначею посольства, чтобы подателю сего выдали за труды обычную сумму.

– Я принес вам важные сведения, господин Кислинг, – обиделся осведомитель, – а вы все обычными суммами меня кормите… У меня, знаете ли, семья, дети…

Кислинг терпеть не мог, когда его шантажировали, да еще детьми, которых он с ранних лет не переносил. Поэтому, улыбнувшись своими узкими губами, он ответил:

– Не знаю и знать не хочу. А если дети вам так мешают, утопите их в Люблянице, и дело с концом.

Осведомитель посмотрел на лицо Кислинга, понял, что больше обычной суммы ему не видать, вздохнул и откланялся. Но, выйдя за ворота, он решил, что так этого не оставит, и уже через полчаса входил в кабинет Тодора Войкевича, проныры, который выполнял обязанности кузена в части управления шпионами, когда сам полковник куда-то отлучался.

Тодор принял осведомителя очень ласково, внимательно выслушал его сообщение о визите некой подруги к баронессе Корф, а также ненавязчиво расспросил про выводы, сделанные по этому поводу Томасом Кислингом. Стало быть, подруга совершает с мужем большое путешествие? Свадебное путешествие по Европе? Интересно, очень интересно…

– И они долго беседовали, – донес секретарь Войкевичу, когда последний наконец вернулся.

– И что? – рассеянно спросил Милорад. Он ездил к Амалии, но дома ее не застал и почему-то почувствовал себя не в своей тарелке.

– А дальше эта подруга собирается ехать в Вену, – продолжал секретарь. – Вместе с мужем.

– И что?

– Все это крайне подозрительно, – сказал Тодор.

Милорад расхохотался и потрепал его по голове, словно кузен до сих пор был маленьким ребенком.

– Спасибо, Тодор, я приму к сведению… Но меня куда больше беспокоит старый хрыч.

– Граф Верчелли? – изумился секретарь. – А он-то тут при чем?

– Не знаю, – хмуро ответил Милорад, – но она зачем-то поехала к нему смотреть картины. И что в них может быть такого интересного?

В самом деле, Амалия после встречи с Мусей почувствовала потребность немного отвлечься и решила, не откладывая в долгий ящик, принять приглашение Верчелли и посмотреть, какие картины имеются в собрании старого ворчуна. Сенатор принял ее очень любезно и повел осматривать галерею. По правде говоря, Амалия не ожидала увидеть ничего особенного, но собрание Верчелли ее приятно удивило. Она сразу же узнала руку Караваджо на некоторых картинах, а Боттичелли был хоть и не первоклассный, но женщины на портретах представали такими же неземными и утонченными, как и на известных его шедеврах. Кроме того, Амалия оценила, что картины были размещены очень продуманно, а это встречается далеко не всегда. У Верчелли соседние холсты всегда гармонировали друг с другом, не создавая резких перепадов настроения. К тому же вся коллекция висела на удачной высоте, так что можно было без помех рассмотреть каждую деталь.

– Как вам Леонардо, госпожа баронесса?

– Вы правы, – согласилась Амалия. – Картина той же эпохи и в близкой манере, но это не он.

– Вот видите! – возликовал Верчелли. – А ведь один американец был согласен купить у меня этот портрет, лишь бы я признал, что картина принадлежит кисти Леонардо.

– И часто вам поступают предложения продать ваши картины?

– Не очень, – довольно хмыкнул хозяин, – потому что эти мошенники прекрасно знают, что я им отвечу. Хотя у меня был Гойя, и вот его я как раз продал. Терпеть не могу испанскую мазню, такое впечатление, что вся их школа не знала никакого цвета, кроме черного.

– Некоторые картины Гойи очень хороши, – возразила Амалия, – да и Веласкес не такой мрачный, как вы говорите.

– Если уж выбирать придворного портретиста, то эти французские негодяи, Клуэ и Натье, ничуть не хуже, чем Веласкес, – сварливо ответил Верчелли. – А вообще, самая лучшая живопись, конечно, итальянская.

«Кто бы сомневался!» – подумала Амалия, едва удержавшись от улыбки. И она подошла поближе к картине Боттичелли, чтобы рассмотреть сложную прическу и украшение на руке женщины.

– По-моему, госпожа баронесса, она похожа на вас, – объявил Верчелли, почему-то насупившись.

– Нет, – просто ответила Амалия. – Но я люблю Боттичелли.

Она отметила, что у женщины на руке кольцо с изумрудом, и, видимо, это должно что-то значить. Однако тут до Амалии неожиданно донесся шум опрокинутого столика. Баронесса резко обернулась и увидела, что Верчелли попытался опуститься на одно колено, да опрокинул столик, на который опирался.

– Господин граф, вам плохо? – забеспокоилась Амалия.

– Вовсе нет, – пропыхтел хозяин, – но по правилам полагается делать так, почему я должен быть исключением?

– Полагается делать что?

Верчелли вздохнул.

– Я намереваюсь просить вашей руки, сударыня, – проворчал он, – как же мне это делать, если не на коленях?

Должна признаться, что моя героиня вообще-то за словом в карман не лезла, но тут она попросту растерялась.

– Господин граф…

– Да, да, я все знаю, – отмахнулся Верчелли. – Я старый, лысый и некрасивый. Вы молоды, очаровательны и вы красавица. По-моему, мы будем прекрасной парой.

И он с надеждой воззрился на нее снизу вверх.

– Господин граф, буду откровенна: это самое странное предложение, которое я получила в жизни.

– Я тоже с вами откровенен, как видите, – вздохнул Верчелли, – потому что не вижу иного способа вас завоевать. Вы любите Боттичелли, значит, полюбите и меня. По крайней мере, я очень на это надеюсь.

– Сударь!

– Во-первых, вы получите титул графини. Во-вторых, так как я старше вас, вы имеете все шансы стать моей наследницей. Заметьте, я принципиально не делаю долгов, потому что тот, кто живет в долг, проедает свое будущее. Стало быть, все мое состояние отойдет к вам, включая Тиволи, который так вам приглянулся, и коллекцию картин. Взамен вам придется терпеть мое общество – не такая уж большая обуза, потому что я человек с понятием и вовсе не намереваюсь быть навязчивым сверх меры. И, уж конечно, нам будет о чем поговорить.

– Господин граф…

– Когда я вижу недоверие на вашем лице, меня это совершенно убивает. Не думал, что когда-нибудь в жизни скажу это, но все-таки скажу. – Верчелли глубоко вздохнул. – Если хотите, я даже буду защищать интересы России, которая мечтает прибрать к рукам Рагузу… то есть Дубровник. Я готов и в дальнейшем оказывать ей поддержку, а уж верьте, мое слово в сенате кое-что значит!

– Сударь, – серьезно сказала Амалия, – должна вам сказать, я против того, чтобы человек предавал свою родину.

– О, дорогая, – скривился Верчелли, – я-то думал, вы выше предрассудков. С какой стати я должен любить клочок земли, пусть даже самый распрекрасный, только потому, что я там родился? Почему меня не должен устраивать весь остальной земной шар? Потому, что у меня не было возможности выбирать, где появиться на свет? А если бы она была? Если бы бог, ангелы или не знаю кто спросили меня: синьор Лоренцо Верчелли, где вы предпочли бы родиться, какую страну и эпоху назвать своей – вы что, всерьез полагаете, что я выбрал бы эту страну и эту гнусную эпоху торгашей? Если бы у меня была возможность выбирать, будьте уверены – уж я бы выбрал Флоренцию конца XV века, не меньше! Один из моих предков вел дела при Лоренцо Медичи[214]. Он каждый день видел Великолепного, наверняка знал и этого вашего Боттичелли, и Леонардо, и прочую шатию-братию… и что? Дурак дураком, я же читал его письма! Все, о чем он мечтал, – это жить в деревне вместе с любовницей, в то время как на его глазах творились поистине великие дела! – Верчелли с досадой стукнул кулаком по стене. – Ну почему, почему мне так не повезло? А ведь мне завидуют, ха! Глава нашего сената граф Цесар не может обойтись без моей консультации ни по одному вопросу, я уж молчу о его величестве. Одним словом, – добавил Верчелли уже более спокойным тоном, – вы приобретете очень ценного союзника, сударыня. И у вас всегда будет столько денег на расходы, сколько вы пожелаете.

Амалия подошла к нему и протянула руку.

– Встаньте, граф.

– И не подумаю, – пропыхтел поразительный старик. – Так да или нет?

– Мне нужно подумать, – вывернулась Амалия.

– Значит, нет, – вздохнул Верчелли. Он взял ее руку и прижался к ней щекой. – Какая у вас нежная кожа…

– Зачем вам это надо? – не удержалась Амалия. – Вы ведь умный человек, граф!

– Хотите сказать, слишком умный, чтобы жениться? – проворчал тот, не без труда поднимаясь на ноги. – Должен же я хоть когда-нибудь пожить для себя, а не для государства или детей, которые вспоминают обо мне раз в год, или чего-то еще. – Он внимательно посмотрел Амалии в глаза, не отпуская ее руку. – Вы мне нравитесь, сударыня. В вас есть что-то такое… такое! – Верчелли вздохнул. – Но я не принимаю отказа, учтите. Пока вы в Иллирии, у вас есть время на то, чтобы принять мое предложение. Вы же не можете всю жизнь жить интригами Оленина и ему подобных, верно? Потому что государство – это машина, которой постоянно нужны свежие силы, и, когда мы уже не так хороши, как прежде, оно отставляет нас в сторону. Протестовать бесполезно, и мы похожи на оловянных солдатиков, забытых в углу и недоумевающих, почему хозяин больше не приходит с нами играть. И разочарование порой бывает ужасным, госпожа баронесса!

– Знаю, – спокойно ответила Амалия. – Но я уже решила, чем займусь, когда окончательно отойду от дел.

– И чем же?

– Буду жить в одном из своих имений, писать мемуары и смотреть, как каждый вечер за реку садится солнце. Мои дети и внуки будут рядом со мной, и я не буду разочарована, поверьте[215].

– Прекрасный план, – одобрил Верчелли. – Будем сидеть и смотреть на закат вместе. – Он поцеловал своей гостье руку. – Нет-нет, позвольте мне тешить себя этой маленькой иллюзией. Я скажу прислуге, чтобы она пускала вас всякий раз, как вам захочется вновь полюбоваться на картины. Когда вы захотите получить в собственность их – и меня – только дайте знать.

И, к совершенному изумлению Амалии, он ей подмигнул.

«Нет, он вовсе не смеялся надо мной, напротив, он был совершенно серьезен, – размышляла моя героиня, возвращаясь в Тиволи. – Графиня Верчелли! – Она покачала головой. – А что? Нашлось бы немало женщин, и молодых, и красивых, которые сочли бы себя польщенными таким предложением. Это, конечно, ко мне не относится, но… Надо быть с графом осторожной, потому что теперь, когда мой план близится к завершению, любая помеха крайне нежелательна».

На следующий день ее навестил Петр Петрович Оленин.

– Как наше дело? – спросила у него Амалия.

Петр Петрович загадочно улыбнулся и ответил:

– Продвигается, Амалия Константиновна. Та восхитительная диадема, которую вы надевали в театр, вызвала у Лотты жгучую зависть. Хотите знать, за сколько король заказал в Париже украшения для балерины, чтобы ее утешить?

– Хочу.

Петр Петрович достал из кармана какую-то бумагу, развернул ее и протянул к Амалии. Та сначала посмотрела на итоговые цифры, приподняла брови и углубилась в чтение.

– Здесь значатся два заказа, – заметила молодая женщина, возвращая бумагу резиденту. – Один с бриллиантами, второй попроще.

– Который попроще – для королевы, – ответил Петр Петрович небрежно. – Она тоже видела вашу диадему и решила, что нечто подобное ей не помешает. Кроме того, теперь каждый раз, когда супруг ее чем-то раздражает, она требует для себя подарок в качестве, так сказать, моральной компенсации, так что эта парюра – только малая часть заказов, посланных в Париж.

– Как вы считаете, никто не догадался о нашей игре?

Петр Петрович задумчиво посмотрел на Амалию.

– Лично я не вижу никаких признаков, которые заставили бы меня так думать. Наш банкир действует как часы: скупает все долговые обязательства короля, а их становится все больше и больше. Казино, скачки, расходы на Лотту, а теперь еще и на королеву, которая раньше не требовала к себе такого внимания…

Амалия раскрыла веер и стала им обмахиваться.

– Нам нужно, чтобы в итоге получилась такая сумма, которую королю никто и ни при каких обстоятельствах в долг не даст. Иначе, когда я заведу с ним разговор о долгах, а он, к примеру, займет деньги у австрийского императора… вы и сами понимаете, что за этим последует.

– Еще немного, и получится как раз такая сумма, которая нам нужна, – улыбнулся Петр Петрович. – А насчет окружающих не беспокойтесь, Амалия Константиновна. Максимум, что они могут себе вообразить, – что вы надеетесь завлечь короля и таким образом добиться договора о Дубровнике.

Собственно говоря, Амалию беспокоили не столько окружающие, сколько сам король. Судя по всему, он тоже решил, что она не прочь его завлечь, и явно был настроен поддержать это намерение. Стефан уже не раз делал намеки, которые любая другая женщина поторопилась бы истолковать в самом выгодном для себя свете. Однако Амалия ничего не могла с собой поделать: иллирийский монарх ей не нравился, и все тут. Она находила, что у него глуповатый вид, и ей претило, что такие люди, как Лотта Рейнлейн, вертят им как хотят. Надо сказать, что Стефан раньше не встречал отказа, и Амалии приходилось использовать все свое искусство, чтобы держать его на расстоянии и в то же время не восстановить против себя. Другой проблемой стал Милорад Войкевич, с которым король привык делиться всем, что было у него на уме. И так как он не скрывал от адъютанта своих намерений по поводу Амалии, Милорад весь кипел. При Стефане он, конечно, сдерживался, но за порогом дворца сдержанности хватало ненадолго. Он ревновал, терзался и ничего не мог с собой поделать. Однажды он напрямик спросил у Амалии:

– Скажи, если бы он предложил подписать договор за ночь с тобой, ты бы согласилась?

Амалия, расчесывавшая волосы, обернулась. На языке у нее вертелся резкий ответ, но она встретила страдающий взгляд любовника – и смягчилась.

– Если бы это был брачный договор и я имела дело не с королем Стефаном, а с императором Наполеоном, я бы еще подумала, – сказала она с улыбкой.

Милорад с досадой стукнул кулаком по подушке.

– Наполеон! Как будто хоть кто-то его любил! Какие же вы, женщины, странные!

Он явно был взвинчен, и Амалия решила не развивать эту тему.

– Ты идешь завтра к Ивановичу на вечер? – спросил он немного погодя.

– Да, меня пригласили.

– У них отвратительно готовят, – пожаловался Войкевич. – И вообще, у тебя самый лучший дом в Любляне. Может быть, откажешься от приглашения, и останемся завтра здесь? Я скажу королю, что заболел, и попрошу кого-нибудь подменить меня.

– Я не могу. Генерал Иванович наш союзник, ты же знаешь.

– У тебя нет сердца, – вздохнул Милорад. – Думаешь, мне легко видеть, как все они на тебя смотрят?

– Кто это – все?

– Все – значит все! И король, и наследник, и Здравко Новакович, и Оленин… Даже Иванович, которому уже пятьдесят… И этот старый мерзавец Верчелли туда же!

Амалия не выдержала и рассмеялась.

– Смейся, смейся, – проворчал Милорад, – колдунья! Не зря ведь меня предупреждали, а я не поверил…

И он надулся, потому что Амалия расхохоталась еще громче.

– Колдунья – это из стихотворения Бреговича? Кто на нее посмотрит, тот и пропал?

– Нет, просто колдунья. – И он добавил несколько слов на диалекте, который Амалия не знала, но по интонации решила, что сказано что-то ласковое.

– Кстати, я давно хотела спросить… А где похоронен Брегович?

– Похоронен?

– Ну да. Он же ваш великий поэт, верно?

– Верно. Просто он еще не умер, насколько мне известно.

Настал черед Амалии удивляться.

– Как так? Он же 1803 года рождения.

– Значит, ему уже девяносто шесть лет, – подытожил Милорад. – Он живет в Любляне, где-то в Старом городе. Насколько я знаю, он почти ослеп, но из гордости отказывается принимать помощь благотворителей. Королева-мать выплачивает ему маленькую пенсию, на нее он и живет.

– И ты так просто об этом говоришь? – рассердилась Амалия. – Вот что! Я хочу его навестить! Так что узнай его точный адрес, хорошо?

– И что ты ему скажешь? – проворчал Войкевич. – Что он гений? Уверяю тебя, он и без тебя прекрасно это знает. Или ты хочешь ослепить его своей красотой? Он и так почти не видит, а ты лишишь его остатков зрения…

– Милорад! Пусти!

Мы должны смиренно сознаться, что на этом обсуждение поэта Бреговича закончилось, но на следующий вечер Амалия вновь заговорила о нем с королевой-матерью, приехавшей на вечер к генералу Ивановичу. Королева Стефания подтвердила, что Брегович действительно жив и, более того, лет пять назад женился на одной из своих преданных поклонниц. Сейчас ей около 70, и она самоотверженно ухаживает за старым поэтом. Он до сих пор пытается ей что-то диктовать, какие-то стихи, но…

– Вы же понимаете, это уже совсем не то…

Королева замолчала, растерянно глядя на Лотту Рейнлейн, прибывшую в немыслимо роскошном платье, расшитом бриллиантами. Как всегда, с ней рядом был генерал Ракитич, который нес Талисмана.

– Должна признаться, – тихо промолвила королева, – порой я не понимаю моего сына. Не понимаю!

И она демонстративно повернулась к фаворитке спиной. Губы Стефании слегка подергивались, и она раскрыла веер, чтобы хоть немного успокоиться.

– О чем мы говорили? Ах да, Брегович… Я распоряжусь, чтобы вам дали его адрес, госпожа баронесса.

Амалия поблагодарила королеву и отошла к Оленину.

– Его величество и ее величество вот-вот прибудут, – сказала она вполголоса. – Должна заметить, со стороны генерала Ивановича было неосмотрительно приглашать сюда мадемуазель Рейнлейн.

– Это желание короля, – спокойно ответил Петр Петрович. – Всем в Любляне известно, что если король почтит своим присутствием какой-то вечер, там должна быть и Лотта, особенно если королева окажется не в состоянии приехать. А королева сейчас утешает наследника, им не до праздников.

Тут Амалия действительно заметила, что Михаила среди гостей нет.

– В чем дело, Петр Петрович? Что-нибудь случилось?

– Да как вам сказать… – задумчиво отвечал Оленин, поигрывая бокалом. – Дело в том, что сумасшедшая жена князя перерезала себе горло, и очень похоже на то, что его высочество вскоре овдовеет, если уже не овдовел. Двор хранит все в строжайшем секрете, потому что, сами понимаете, кому приятно говорить о подобных вещах… Но, разумеется, в городе уже все всё знают, и герр Кислинг наверняка успел отослать депешу в Вену, чтобы наследнику срочно подыскивали невесту. – Он поймал сердитый взгляд своей собеседницы и спокойно пояснил: – Это политика, Амалия Константиновна. Политика, и ничего более.

Глава 22 Поэт

– Проходите, сударыня, прошу вас…

Комната казалось совсем маленькой, потому что вся была заставлена шкафами с книгами. Старые кресла, большой стол, на нем – пустая клетка. На окне – множество горшков с цветами.

– Почему клетка пустая? – шепотом спросила Амалия.

– Клетка? Ах да! У нас жил попугай, потом заболел и умер… Такое горе… Он не захотел, чтобы клетку убирали. Сказал, что она будет напоминать ему о любимой птице…

Старушка, отворившая Амалии дверь, чем-то походила на мышку. Седые, гладко зачесанные волосы, маленькие ручки, суетливые движения… Но глаза были ясные, светящиеся каким-то особым, внутренним светом. И всякий раз, когда она говорила о нем, ее губы трогала влюбленная улыбка.

– Сюда, сударыня. Сейчас тепло, поэтому он сидит на веранде…

Он – это Брегович, великий иллирийский поэт, автор национального гимна (между прочим), один из крупнейших лириков своей эпохи. По взглядам – убежденный монархист, за что пострадал при республике.

– Представляете, у него был домик в деревне… И эти его сожгли!

У жены Бреговича особенная манера подчеркивать некоторые местоимения, заменяющие слова, которые она не хочет произносить – из чрезмерного уважения или, наоборот, из презрения. По выражению ее лица понятно, что эти, конечно, варвары: что они могут понимать в поэзии, в самом деле?

– Вы из России? Я помню, его переводили на русский… Хотя он не верит в переводы. Говорит, стихи могут существовать только на своем родном языке…

Они выходят на веранду, и Амалия сразу видит в кресле согбенную фигурку очень дряхлого, очень уставшего человека. Девяносто шесть лет жизни лежат на плечах и гнетут их к земле. Почти невидящие глаза широко открыты и мигают редко, редко…

– Милый, – тихо и тревожно произносит старушка, – к тебе гостья… Из России.

Амалия потом долго будет вспоминать, как бережно жена дотронулась до руки поэта – сморщенной, некрасивой, со вздувшимися венами.

Старики, как известно, пахнут по-разному. Одни еще при жизни пахнут смертью, другие источают кислую горечь своего существования, третьи имеют запах высохших цветов. От Бреговича пахло лишь пыльными книгами, благородными томами старинной библиотеки, которые много лет бережно хранили и передавали из поколения в поколение. Это поразило Амалию – словно человек, к которому она пришла, должен был вскоре и сам обратиться в книгу.

– Я баронесса Амалия Корф, – представилась гостья, чувствуя некоторую неловкость.

Потому что крошечная квартира, которую она только что видела, не оставляла никаких сомнений: великий поэт жил в обыкновенной бедности. Амалия считала, что в отношениях государства и человека нет ничего более грустного, чем знаменитые некогда люди, брошенные на произвол судьбы и доживающие свой век в нищете. И когда она вспомнила, сколько легкомысленный Стефан тратит на увеселения, ее охватила злость.

– Ах, – вздохнул старик. – Какие прекрасные духи… роза и гвоздика… или не гвоздика? Наверняка вы молоды, сударыня, и прекрасны… И очень добры, если навестили меня в моем уединении.

Он сделал рукой легкий жест, приглашающий ее сесть, и в этом жесте сквозило утонченное изящество, которого она не встречала ни у здешних аристократов, ни у их короля. Старушка засуетилась, пододвинула второе кресло Амалии и отступила к стене, переводя тревожный взгляд с мужа на странную гостью.

Молодая женщина села и заговорила о том, что впервые прочитала стихи Бреговича в переводах поэта Нередина[216], а теперь, когда волею случая оказалась в Любляне, она решила выразить лично восхищение его талантом. Она читала его стихи и в оригинале, хотя не может похвалиться совершенным знанием языка, и они ей очень нравятся.

– Я был прав, вы очень добры, – сказал Брегович со слабой улыбкой. – Мое положение немного странное. Обыкновенно, поэты так долго не живут, не правда ли? Недавно жена прочитала мне одно стихотворение. Я его похвалил, хотя и указал на некоторые ошибки, и тогда она призналась, что это мое стихотворение. Получилось так, что мои стихи ушли от меня очень далеко, и я их больше не чувствую. А ведь что такое автор, сударыня? Автор – это одновременно и отец и мать… хотя, если угодно, можно считать его отцом, а жизнь – матерью, потому что стихи и вообще любые произведения искусства порождает именно жизнь. Не знаю, можно ли считать меня сейчас автором тех стихов, если я их даже не помню.

– Конечно, можно, ведь они все равно ваши, – заметила Амалия.

– О-о, – протянул Брегович. – Видите ли, я считаю, что на самом деле человек проживает не одну жизнь, а несколько. Потому что человек в девять, допустим, лет – не тот же, что в тридцать или в семьдесят. Особенно легко это замечаешь, когда встречаешь кого-то из своего прошлого. Ты-то помнишь этого человека по его прошлой жизни, а он уже изменился и переживает следующую. По природе своей человек – оборотень, но из трусости и упрямства никак не хочет этого признавать. Взгляните хотя бы на меня: я был неважным учеником в школе, потом поэтом, а теперь я – памятник поэту Бреговичу. Если угодно, руины, – добавил он с неожиданно озорной интонацией. – И это обидно, потому что во сне мне порой снятся такие стихи! Но самое ужасное, что когда я просыпаюсь, я не могу вспомнить ни строчки. А ведь это потрясающие стихи, я уверен!

«Нет, человек не так уж меняется, – думала Амалия, глядя на своего собеседника. – Брегович был известным ловеласом, из-за этого, как говорят, он не преуспел ни на какой службе. И у него до сих пор, когда он говорит с женщинами, интонации и мимика ловеласа… пусть даже ему почти сто лет. Уверена, будь я мужчиной, он даже не стал бы тратить на меня время». И у нее снова защемило сердце, когда она подумала, в какой бедности живет этот незаурядный человек.

Однако, стоило Амалии намекнуть, что она хочет сделать для Бреговича что-нибудь, он мягко, но решительно отказался.

– У меня и в мыслях не было вас обидеть, маэстро, – смиренно сказала Амалия. – Может быть, у вас есть какое-нибудь желание, которому я могла бы помочь осуществиться?

– Сударыня, какие в моем возрасте могут быть желания? – пожал плечами старый поэт. – Разве что стать молодым хотя бы на день, но это совершенно невозможно. Или вернуть себе зрение хоть ненадолго, потому что сейчас я едва-едва различаю цвета и формы. На вас ведь синее платье, верно?

– Это костюм, – уточнила Амалия. – Цвета бирюзы.

– Бирюзы! – вздохнул Брегович. – И у вас, конечно, такие же глаза. Вы вошли в эту дверь, словно солнце, и осветили остаток моих дней. Это замечательно. На вас можно смотреть, солнце? – Он сделал вид, что заслоняет глаза рукой.

Амалия метнула взгляд на жену поэта и увидела, что та вся раскраснелась от ревности, хотя и силится делать вид, что все в порядке. Ах, маэстро, маэстро! И вы еще уверяли, что люди меняются!

– Смотрите, конечно, – сказала Амалия с улыбкой. – Но мне бы хотелось все же что-нибудь сделать для вас. Может быть, вы хотите нового попугая?

– Зачем мне новый, когда старый меня порядком утомил? – ворчливо отозвался Брегович. – На нашей улице собирались проложить трамвайные пути, но потом что-то не заладилось. Жена говорит, что так лучше, но я не согласен. Она читает мне газеты, и я вижу, что в мире происходят дивные вещи. Э-лек-три-чес-тво! – выразительно продекламировал он. – А я начинал писать свои стихи при свете лучины. Когда я впервые увидел паровоз, то испугался. А теперь еще появились движущаяся фотография[217] и повозки без лошадей. Без лошадей, вы только подумайте! Чудесная, наверное, вещь! Жаль, что я не могу в такой прокатиться.

– Вы имеете в виду автомобили? – спросила Амалия. – Если хотите, я велю подать свой. Мы доедем до собора и вернемся обратно, это займет всего несколько минут.

Брегович изумился:

– У вас есть автомобиль? Настоящий?

На лице его жены читалась неподдельная мука, словно Амалия явилась со своим автомобилем только для того, чтобы похитить у нее горячо любимого мужа.

– Да, маэстро, – подтвердила молодая женщина.

– Однажды я летал на воздушном шаре, – медленно проговорил Брегович. – Автомобиль в девяносто шесть лет, что может быть лучше? Я согласен!

Предложив старому поэту поездку, Амалия сразу забеспокоилась, выдержит ли он ее, но Брегович был настроен решительно. Жена помогла ему выйти из дома и забраться в автомобиль, и лицо ее выразило настоящее облегчение, когда Амалия тоже пригласила ее садиться.

– Благодарю вас, сударыня… Я еще никогда не каталась на таких штуках!

Шофер завел мотор, автомобиль, фыркая и урча, добрался до собора, объехал его кругом и медленно двинулся обратно. Ветер трепал седые волосы поэта, и он улыбался улыбкой счастливого мальчишки.

– Ох, ох! – говорил Брегович, держась за руку жены. – Однако я давно не совершал такой славной прогулки… Да я вообще из дому почти не выхожу.

– Ему тяжело передвигаться, – пояснила жена. – А нанять карету стоит слишком дорого.

Когда Брегович и его жена вышли возле своего дома, Амалия двинулась следом за ними и, улучив момент, передала жене деньги и свою визитную карточку.

– Это от королевы Шарлотты… По ее поручению, – сказала она шепотом, чтобы жена поэта не вздумала отказываться. – Я живу сейчас в Тиволи. Если вам что-нибудь понадобится, только дайте мне знать.

Она прервала поток благодарностей ошеломленной женщины, пожала ей на прощание руку и, не удержавшись, поцеловала Бреговича в высохшую, сморщенную щеку.

– О, да вы не солнце – вы богиня! – воскликнул тот.

В Тиволи Амалия вернулась в отличном расположении духа, которое случается у людей, когда они знают, что сделали важное и нужное дело – и, хотя оно не принесет им ровным счетом никакой прибыли, оно греет душу больше, чем любая успешная коммерческая операция.

Взяв книгу стихов Бреговича, Амалия уселась на скамье в саду. Тотчас же к ней подошел ее любимец, ручной лебедь, и устроился у ее ног.

– Не помешаю, г-госпожа баронесса?

Перед ней стоял князь Михаил, и вид у него, как сразу же отметила наблюдательная Амалия, был растерянный и какой-то неприкаянный. Впрочем, чего еще было ждать от человека, который только что лишился жены.

– Присаживайтесь, ваше высочество, – сказала Амалия, кивая на свободное место рядом с собой. – Вероятно, тенниса сегодня не будет – у меня до сих пор болит нога.

Эта фраза была данью условностям, Амалия произнесла ее, желая избавить князя от необходимости объяснять, почему он сейчас не может играть. Однако левое колено, несколько дней не напоминавшее о себе, обрадовалось и заныло. Моя героиня отметила это с неудовольствием. По правде говоря, она ни капли не верила в материальность мысли, просто полагала, что некоторые ушибы дают о себе знать еще долгое время.

Михаил сел, покосился на ручного лебедя и пробормотал несколько слов о том, какая прекрасная стоит погода. Впрочем, некоторые утверждают, что такая жара очень вредна для земледелия – может случиться неурожай.

– Да, – вежливо подтвердила Амалия, – это было бы весьма прискорбно.

Она собиралась, никому не мешая, почитать в саду стихи, и обстановка сложилась самая поэтическая – рядом пруд, напротив статуя Персея, возле ног белый лебедь, но вот явился самый непоэтичный на свете человек и разрушил гармонию. Невольно Амалия почувствовала досаду. А Михаил меж тем завел речь о том, как ему нелегко приходится и как сложно встретить женщину, которая согласится разделить раздираемое заботами существование наследника иллирийского престола. Вслед за тем он перешел к морганатическим бракам[218] и объявил, что ничего против них не имеет и даже наоборот, всячески поддерживает. Ибо сердцу не прикажешь, и так далее.

В другое время Амалия без труда сообразила бы, куда клонит ее гость, но сегодня она только улыбалась, вежливо поддакивала и поглядывала на книгу стихов Бреговича, которая занимала все ее мысли. Поэтому для нее было громом среди ясного неба, когда Михаил вдруг ни с того ни с сего объявил, что любит ее и хотел бы на ней жениться.

От неожиданности Амалия уронила книгу. Несколько секунд она выиграла, пока князь с присущей ему учтивостью эту книгу поднимал, но вот Михаил протягивает ей том в переплете с затейливым орнаментом и с надеждой смотрит в глаза, а она ничего, ну ничего не может придумать, чтобы дать ему достойный ответ.

Лебедь сердито тряхнул головой, поднялся и удалился по направлению к пруду, семеня на своих некрасивых лапах. Амалия поймала себя на мысли о том, почему у самых красивых созданий непременно бывает какой-нибудь изъян, потом попыталась вспомнить, кормила ли она вчера птиц и что ей рассказал недавно Петр Петрович о прошлом Лотты Рейнлейн. По совести говоря, сейчас следовало думать вовсе не о фаворитке короля, а о князе Михаиле, но как раз мысли о нем, если можно так выразиться, совершенно не лезли в голову.

А Михаил, истолковав молчание Амалии в самом выгодном для себя смысле, принялся объяснять ей, что ему безразлично мнение семьи, что у них не такая уж большая разница в возрасте и он знает о ней достаточно, чтобы утверждать, что никакая другая женщина не может быть достойна того положения, которое он собирается ей предложить. Он дал понять, что наводил о ней справки и знает, что она по причине бедственного положения семьи когда-то оказалась в особой службе, откуда просто так уйти уже невозможно. Князь так разошелся, что описал, какой он увидел Амалию впервые на балу – она была ослепительна, но с такими грустными глазами, что он сразу же понял: она вовсе не такая, как ему рассказывали. И он очень надеется, что у нее никогда больше не будет повода для грусти, если она согласится принять его предложение.

«Предположим, с глазами все ясно, – думала Амалия, – он не слишком счастлив, поэтому ему кажется, что и я тоже должна быть несчастной. Но что же мне делать? Знай я заранее, что все так обернется… но нет, нет. Уже поздно. И потом, я не создана для замужества. Я это поняла, когда в первый и последний раз вышла замуж, по любви и только по любви, причем взаимной. У нас все должно было сложиться сказочно, а вместо этого… Вместо этого получилось, что муж все время на службе, на смотрах и парадах, а жена дома взаперти. Нет, это слишком сильно сказано, – тотчас же поправилась она, – передо мной были открыты все возможности, но – только как для благовоспитанной жены. Дружить лишь с теми, о ком не подумают ничего дурного, угождать старшим, притворяться, что нравится то, от чего сводит скулы, никогда ничем не выделяться… Стоило мне с Мусей поехать на каток, и свекровь устроила мне сцену. Я уж молчу о том, что она всегда меня ненавидела, как только бывшая красавица может ненавидеть свою молодую и красивую невестку… Каждый мой промах она превращала во вселенскую трагедию. И чем дальше, тем больше я чувствовала контраст со своей семьей, в которой – как оказалось – все меня любили, баловали и защищали, а я этого не понимала да еще возмущалась. Чужие люди не щадят так, как свои, а семья мужа всегда оставалась мне чужой. И когда я поняла, что так мне придется жить еще много-много лет… это было ужасно. Мать схватилась за голову, когда я сказала ей, что мне все надоело и я хочу развода. Она очень переживала, а мне сразу стало легче. Муж меня не простил и не простит никогда, что бы он там ни говорил. Друзья… точнее, те, кто считал себя моими друзьями, всерьез уверяли, что от меня все отвернутся. Когда люди уверяют, что кто-то другой от тебя отвернется, это чаще всего значит, что сами они готовы предать тебя при первой же возможности. Так и получилось, в сущности, но работа меня спасла. А теперь… Что же мне делать теперь?»

Скажем откровенно: Амалия попросту запуталась. Она слушала Михаила, опустив глаза на обложку книги и лишь изредка поднимая их на собеседника, и в глубине души ей было немного совестно и очень досадно. Амалия понимала, что перед ней неплохой человек, не слишком избалованный счастьем, несмотря на свое высокое положение, но в мире чувств такие вещи ничего не значат. Не прикладывая никаких усилий, она подобрала ключ к его сердцу, но ей не нужны были ни ключ, ни сердце, ни он сам.

Конечно, можно сказать, что это был не ключ, а отмычка, однако суть останется прежней.

По траве пробежал ветерок, и Амалия зябко поежилась.

– Вам холодно? – встревожился Михаил.

И он сделал движение, чтобы снять китель и набросить ей на плечи, но Амалия, сама того не сознавая, отстранилась таким резким движением, что у бедного влюбленного потемнело в глазах. В это мгновение он догадался почти обо всем, чего она не хотела ему говорить.

По лицу Михаила Амалия поняла, что допустила оплошность, и поспешно заговорила, чтобы сгладить впечатление. Она очень польщена… никак не ожидала… ей надо подумать… она даже не предполагала, что его высочество питает к ней какие-то чувства, помимо дружеских. Она уже совершенно овладела собой и даже пару раз улыбнулась своей лучистой, ясной улыбкой. Князь заколебался: может быть, ему и впрямь почудилось? В самом деле, такую воспитанную и утонченную особу, как Амалия, должна была не на шутку задеть его торопливость. Он только-только овдовел и уже хочет жениться на другой, как будто умершая ничего для него не значила. («Совершенно ничего», – в порыве откровенности признался себе Михаил.) Конечно, ей нужно все обдумать, и через положенное время она даст свое согласие. В конце концов, наследник престола есть наследник престола, а когда он станет королем, то сделает все, чтобы его морганатическая супруга была наравне с полновластными королевами.

Чувствуя мучительную неловкость, Амалия все же настояла на том, чтобы проводить князя. Вероятно, современный психолог истолковал бы ее порыв как желание видеть уход незваного жениха.

Однако не успели они сделать и несколько шагов, как в воротах показался всадник. Когда он спешился и бросил повод слуге, князь не без удивления узнал Милорада Войкевича.

Широкими пружинистыми шагами полковник подошел к Амалии и князю. Войкевич не сказал и не сделал ничего особенного: поклонился, улыбнулся, произнес несколько общих слов. Но Михаил перехватил взгляд адъютанта, направленный на женщину, которую он уже считал своей; отметил блеск его глаз, совершенно особенный, когда смотришь не просто на собеседницу – а на ту, с которой тебя связывают не только разговоры; от него не укрылось, как Войкевич усмехнулся краями губ, увидев его, Михаила, рядом с Амалией. И в том состоянии, в котором князь находился, он счел эту усмешку крайне дерзкой.

– Мы не играем сегодня в теннис? – спросил Войкевич у Амалии. Князь его стеснял, и никакого другого вопроса полковник не смог придумать.

– Нет, – ответила Амалия спокойно, – у меня болит нога.

У Милорада имелся наготове ответ о том, что он знает верное средство, как избавиться от боли, но Амалия не дала ему договорить и попрощалась с обоими мужчинами. Сегодня ей было интересно только общество Бреговича и его стихов.

Глава 23 Перчатка

– Ваше высочество!

С его высочеством, который всегда ходил легко и неслышно, являл собой образец учтивости и никогда не наступал никому на ногу, творилось что-то неладное. Прежде всего он вихрем влетел в зал, стукнулся локтем о напольные часы, въехал коленом в изящную консоль с инкрустированной перламутром столешницей и вслед за этим выругался, как люблянский возчик. Одна из двух стоявших на консоли ваз затанцевала, опрокинулась и рухнула на пол, превратившись в крошево осколков.

– Ваше высочество! – пролепетал старый слуга, умоляюще складывая руки.

В ответ его высочество вернулся к консоли и пнул ее с такой яростью, что и вторая ваза с грохотом полетела на пол.

Ах, женщины, женщины! Черт знает что у них в голове! И Амалия хороша! Какой-то адъютантишка с разбойничьей рожей… Подхалим! Зарвавшийся хам! Отребье, пригретое дядей Владиславом! Мерзавец!

– Мерзавец! – рявкнул Михаил на оторопевшего слугу.

– Ва… Ва… ваше высочество… – лепетал слуга, ломая голову, какая муха укусила высокородного князя, обычно столь сдержанного и разумного. – Ваше высочество…

Михаил опомнился, поглядел на осколки, вспомнил, что это были две парные вазы, которые покойный король подарил своей жене, и почувствовал укол совести. Однако вслед за этим он вспомнил безмятежное лицо Амалии, ее золотистые глаза и открытую улыбку – и вновь начал закипать.

Обманщица! Предательница! И ладно бы завела роман с кем-то стоящим, это было бы не так обидно; но адъютант! Ничтожество! Чем, ну чем он ее пленил? Неужели тем, что пообещал посодействовать в заключении нужного ей договора? Ах, Амалия, Амалия!

Михаил опомнился. Женщины слабы, это всем известно, а у Войкевича репутация донжуана, вот в чем дело. Наверняка он использовал все имеющиеся в его арсенале уловки, чтобы добиться ее благосклонности. А она, вероятно, уже тяготится этой связью – он ведь почувствовал тогда, в саду, что она была вовсе не рада появлению полковника. Но предпочитает молчать, потому что женщине совестно признаваться в том, что она из-за собственного каприза попала в ловушку.

– Убью м-мерзавца!

Слуга, собиравший осколки, оторопел, однако навострил уши. Кого это, интересно, его высочество собрался убивать?

Нет, подумал с сожалением Михаил, вызывать на дуэль сына слуги – слишком много чести. Надо избавиться от него как-то иначе, только вот как?

Сначала он собирался посоветоваться с королевой Шарлоттой, которая поддерживала его стремление сблизиться с Амалией. Михаилу был неизвестен маленький нюанс этой поддержки: ее величество была вовсе не против того, чтобы князь обзавелся любовницей, но ее сильно удивило бы его решение жениться. Кроме того, Шарлотта никак не могла ему помочь в устранении настырного адъютанта.

И Михаил решил отправиться к Стефану и поговорить с ним по-родственному, начистоту. В конце концов, кузен должен войти в его положение.

Король сидел в своем кабинете и, хмуря брови, читал доклад министра финансов. Доклад был беспросветен, как беззвездная ночь, и содержал в себе, помимо уймы звучных терминов, вывод, что иллирийская казна совершенно пуста и поступлений в ближайшее время не предвидится. Поэтому Стефан искренне обрадовался приходу своего кузена. По крайней мере, с ним можно было побеседовать о вещах более интересных, чем оскудевшие серебряные рудники и грозящий стране неурожай.

– У меня к тебе одна п-просьба, – начал Михаил после того, как мужчины обменялись замечаниями по поводу последнего выступления Лотты и обсудили поведение одного люблянского аристократа, который на старости лет почувствовал вкус к сладкой жизни, пустился во все тяжкие и публично объявил, что намерен спустить в казино и на скачках все свое состояние, чтобы оставить наследников ни с чем. – Я тебя никогда ни о чем не просил, но с-сейчас… – Он запнулся.

Стефан вздохнул и устремил доброжелательный взор на кузена, который почему-то волновался сильнее, чем обычно.

– Если ты снова по поводу этого австрийца, Кислинга… Я не могу его выслать. Во-первых, это произвол, и иностранные газеты наверняка ухватятся за этот случай, чтобы написать о нас гадости. Во-вторых, не знаю, чем он тебе не угодил, но…

Михаил нахмурился. После жалобы Амалии он неоднократно пытался добиться высылки Кислинга, но Стефан демонстративно отстранился от этого дела.

– Я здесь не из-за К-кислинга, – сухо сказал князь, – а из-за твоего адъютанта.

– Да? – удивился Стефан, раскуривая сигару. – Что он натворил?

Михаилу меньше всего на свете хотелось говорить об этом, но король заметил, что кузен смутился, загорелся любопытством и стал допытываться, в чем дело. И, хотя князь выдавил из себя лишь слова о том, что ему кажется, будто Войкевич преследует Амалию, а это неприлично, Стефан без труда догадался обо всем остальном.

– Мало того что Лотта взъелась на бедного Милорада, так теперь еще и ты, – шутливо промолвил король. – Скажи, ну что я буду без него делать?

– Как что? – пожал плечами князь. – Возьмешь другого адъютанта. При дворе подходящих людей, слава богу, хватает.

– Людей-то много, да только никто из них мне не подходит, – серьезно ответил Стефан. – И не надо говорить, что я благоволю к нему потому, что знаю его с детства. Просто он прекрасно справляется со своими обязанностями. К тому же он делает все, чтобы я не пострадал от рук какого-нибудь сумасшедшего. После того как на меня два раза подряд покушались, у меня началась бессонница. – Теперь уже никто не смог бы назвать лицо Стефана добродушным: напротив, оно стало жестким, и слова падали с его пухлых губ, как камни. – Однако Милорад наладил охрану, выгнал нерадивых, привел новых людей, и теперь все спокойно. Я даже могу гулять по городу, не боясь, что мне выстрелят в спину.

– Послушай, но работу Милорада без труда может делать и министр полиции, – возразил Михаил. – Твой адъютант внушил тебе, что он незаменим и что без него ты не сможешь обойтись. Но ведь это же смешно! Как ты можешь терпеть, чтобы какой-то… чтобы этот выскочка навязывал тебе свою волю? Он возомнил о себе бог знает что! Ты знаешь, что он собирается жениться на дочери Рукавины? Ее мать из древнего рода, а отец – богач каких поискать! Он уже отказывал не одному аристократу… а Милорад все равно собирается к ней свататься! И говорят, что он добьется своего!

– Ты так взволновался из-за дочери Рукавины? – осведомился король с легкой иронией. – Или все-таки из-за баронессы Корф?

По его тону Михаил понял, что Стефан не уступит. Князь привел еще несколько доводов, один весомее другого, почему от Войкевича следует избавиться и услать его куда-нибудь, да хотя бы стеречь тот же Дубровник, но король только посмеивался, и наследник вынужден был отступить со скверным чувством, что венценосный кузен ни в грош не ставит его мнение.

А через несколько дней Петр Петрович Оленин явился к Амалии и с порога объявил:

– Слышали новость? Войкевича выгнали.

– Как это? – изумилась его собеседница.

– Обыкновенно, Амалия Константиновна. Король вызвал его к себе и вручил ему приказ в понедельник отправляться в Дубровник и заняться тамошней крепостью и гарнизоном. От своих придворных обязанностей он освобождается, но командование полком в виде исключения пока оставили за ним.

Амалия вспомнила воодушевление, с которым Милорад рассказывал ей о службе, его счастливое лицо, когда он говорил о своем полку, и у нее сжалось сердце. За что же король так наказывает его?

– Да тут нет ничего хитрого, Амалия Константиновна, – объяснил словоохотливый резидент. – Войкевич – парвеню, который держался только за счет личного доверия короля. Все остальные, замечу, адъютанта терпеть не могли. Лотта, граф Верчелли, Старевич, Иванович, генерал Новакович, королева, наследник… перечислять можно долго. Разумеется, по всем люблянским гостиным уже ходит анекдот, что полковника погубила женская перчатка. Вы ведь еще не слышали его, верно?

Амалия покачала головой. Оказалось, что где-то за кулисами Лотта Рейнлейн в присутствии Войкевича уронила на пол перчатку. Полковник ее не поднял, сделав вид, что ничего не заметил. Впрочем, всем было известно, что его отношения с балериной уже давно перешли в открытую вражду. Лотта, как обычно, пожаловалась королю на то, что его адъютант ее оскорбил. Стефан смолчал, но на следующий день секретарь от его имени вручил Войкевичу приказ отправляться в Дубровник и не возвращаться, пока он там все не приведет в порядок.

– Для Милорада это конец, – снисходительно пояснил Петр Петрович. – Не знаю, что было истинной причиной его отставки, постоянные жалобы Лотты или что-то еще. Его высочество тоже недавно был у короля, а королева Шарлотта вообще никогда не жаловала адъютанта. Так или иначе, мы избавились от опасного интригана, который только и делал, что вредил нам.

– А как вы думаете, что было истинной причиной его удаления? – задала Амалия вопрос, который жег ей губы.

– Возможно, он стал слишком много брать на себя, – со смешком ответил резидент. – Я бы сказал, что Войкевич просто зарвался, выражаясь простонародным языком. В какой-то момент он перешел черту, которую нельзя было переходить, именно это его и погубило. Больше вы не будете играть с ним в теннис, Амалия Константиновна, но, я убежден, в этом городе найдется немало куда более достойных людей, которые с удовольствием составят вам компанию.

Говоря о причинах, которые побудили короля столь круто обойтись со своим вчерашним другом, Петр Петрович был прав только отчасти. Раньше Стефан смотрел сквозь пальцы на проделки своего адъютанта, однако его задело, что тот слишком близок с Амалией, с которой сам король собирался познакомиться покороче. Тут весьма кстати подоспела Лотта со своей жалобой – и судьба незадачливого полковника была решена.

В своей жизни Амалия встречала достаточно людей, которых капризная богиня Фортуна сбросила с вершины благополучия на самое дно, и она знала, что немногие выживают в таких обстоятельствах. Обычно эти несчастные превращались в тень себя прежних, в жалкое подобие, которое кое-как влачило существование. Даже внешне они менялись – словно усыхали, становились меньше ростом, и в тоскующих их глазах загорался прежний огонь, лишь когда они вспоминали о прошлом. Впрочем, им и не оставалось ничего, кроме воспоминаний. Люди, которые в былые времена заискивали перед ними, теперь в лучшем случае проходили мимо, а новые баловни судьбы были оскорбительно равнодушны и не желали их знать. Каково же будет Милораду, с его пылким характером и гордым сердцем, чувствовать себя одним из этих изгоев, ловить на себе пренебрежительные взгляды и терпеть, как последнее ничтожество попытается отыграться за мнимые или действительные обиды, которые адъютант нанес ему в прошлом?

«А что, если он застрелится? – со страхом подумала Амалия. – Это вполне в его характере, такая реакция на такую обиду. Нет-нет, этого нельзя допустить!»

Попрощавшись с Олениным, она тотчас же велела заложить карету, чтобы ехать к полковнику.

Амалия впервые оказалась у него дома, и особняк Войкевича, который молва упорно именовала дворцом, не произвел на нее ровным счетом никакого впечатления. Обстановка была красивая, но чувствовалось, что здесь живет человек, не родившийся в уюте и не умеющий его ценить. Слуга, чем-то напоминающий полковника (вероятно, его дальний родственник), попросил Амалию подождать и вышел. Он долго не возвращался, и моя героиня стала терять терпение. Теперь ей представлялось, что идея навестить и успокоить Милорада была не так уж хороша. А если его уже утешили и он сейчас с женщиной, что тогда?

Амалия посмотрела на одну дверь, которая вела из гостиной, на другую и двинулась к той, которая была ближе. Поблуждав по коридорам, она оказалась возле комнаты, из которой доносились взволнованные голоса. Один голос Амалия узнала сразу, это был полковник. Второй принадлежал королевскому секретарю, кузену Войкевича.

– Я убью эту дрянь, клянусь! И проклятый Кислинг… Какая у него была торжествующая морда, когда он смотрел на меня!

«Кого это он опять собирается убить?» – подумала Амалия. Однако из следующих фраз, в которых было много не одобренных этикетом выражений, выяснилось, что Войкевич имел в виду причину своего изгнания, мадемуазель Рейнлейн.

– Милорад… – лепетал секретарь. – Милорад, не сходи с ума!

Ответом ему был яростный взрыв ругательств.

– И он ссылает меня – в Дубровник! На край света! Почему сразу не в Сибирь, Тодор? Почему не туда? Уж верно, русский царь по знакомству подыскал бы там для меня местечко!

– Милорад, тебе нельзя волноваться… Ведь у тебя такие планы! Помнишь, что ты мне говорил?

– А, планы! – с раздражением отмахнулся Войкевич. – О чем ты говоришь? Чтобы осуществить мои планы, надо находиться в столице! Возле короля! А если я буду в Дубровнике, то… даже эта носатая дура, дочка Рукавины, на меня не взглянет! Боже мой…

Он замолчал, и несколько мгновений Амалия слышала только его прерывистое дыхание.

– Милорад, – серьезно сказал Тодор, – тебе нельзя сдаваться. Нельзя! В конце концов, у тебя остается твой полк, твои люди. Конечно, у тебя отобрали звание адъютанта…

– Жизнь у меня отобрали, – уже без особой злобы промолвил Милорад. – Жизнь! Что я буду делать в Дубровнике? Кому я там нужен? А не уехать никак нельзя, иначе будет еще хуже.

– Я думаю, – несмело заметил секретарь, – меня, наверное, тоже того… Попросят. Ведь всем известно, что я твой родственник.

– Король никогда на тебя не жаловался, – тяжелым голосом ответил Войкевич. – Держись за место, Тодор! Для меня сейчас это очень важно.

– Разумеется, я постараюсь замолвить за тебя словечко… – начал его собеседник. Но Милорад перебил его:

– Нет! Ни словечка, ни полсловечка, слышишь? Ты только все испортишь. Пусть все идет как идет!

– Но ты ведь не сдашься? – спросил Тодор после паузы.

– Я никогда не сдаюсь, – отрезал Милорад.

Немного успокоившись относительно того, что Войкевич, хоть и пребывает в состоянии, близком к отчаянию, все же не собирается совершать самоубийство, Амалия вернулась в гостиную. Через несколько минут к ней вышел Милорад. Он силился улыбнуться, но в глазах его застыла мука. Раньше он всегда был одет с иголочки, а теперь ворот его был расстегнут, и одна из манжет некрасиво топорщилась.

– А, сударыня! Пришли взглянуть на поверженного?

Амалия посмотрела на него и, не говоря ни слова, шагнула к выходу. Милорад догнал ее, схватил за руки и стал осыпать их поцелуями.

– Прости меня, прости, прости! Я сам не понимаю, что говорю.

Конечно, она его простила – и даже попыталась утешить, как только женщина может утешить мужчину, но она слишком хорошо понимала, что его не утешит ничто, потому что он пережил такую потерю – потерю власти, хоть и иллюзорной, – которая для многих не менее чувствительна, чем потеря близкого человека. Но, по-видимому, Милорад успел немного успокоиться, потому что даже спросил:

– Ты будешь отвечать на мои письма, если я напишу тебе из Дубровника?

Амалия кивнула. Он серьезно посмотрел на нее и сжал ее руку.

– А твоему царю я Дубровник не отдам, раз уж я там буду главным, – полушутя-полусерьезно сказал он. – Так ему и передай.

Следующим днем было воскресенье, и в Любляне оно оказалось бы таким же, как всегда, если бы не волнующее событие: скачки! Вновь под них в «Люблянском вестнике» зарезервировали целую полосу, но на сей раз фотограф, наученный горьким опытом, потребовал для своего громоздкого аппарата, во-первых, экипаж, который привезет их на ипподром и доставит обратно, и, во-вторых, ассистента, который будет помогать быстро менять пленку.

– Ивица! – простонал редактор. – Ты нас разоришь!

Тогда фотограф с невинным видом предложил другой выход. В самом деле, почему бы редактору в таком случае не делать снимки самому? Пусть идет до ипподрома пешком, настраивает аппарат, выбирает момент и так далее.

– Между прочим, в прошлый раз я ухитрился даже заснять победителя на финише! И что? Мне заплатили как за обычное фото!

Редактор вздохнул, поскреб макушку и смирился, но решил, что стоимость проезда он непременно втихаря вычтет из будущих гонораров пронырливого Ивицы.

Не подозревая о коварной мести, зреющей в недрах редакторской души, фотограф в самом лучшем расположении духа прибыл на ипподром, укрепил аппарат на треноге и начал снимать. В сегодняшней программе было уже не три заезда, а пять, и трибуны заполнились еще за четверть часа до их начала. Сверкали монокли, трепетали веера, пестрели дамские платья. Наконец в ложе появилась Лотта Рейнлейн в сопровождении генерала Ракитича, который смотрелся на ее фоне как дядюшка-сводник при племяннице-миллионщице. Платье Лотты было поэмой из шелка, оборок и вышивки, но сердцем фотографа безраздельно владела баронесса Корф. Она явилась в очень простом светлом наряде, единственной отличительной деталью которого был контрастный пояс, подчеркивавший тонкую талию. Ничего, ну абсолютно ничего – с точки зрения Лотты – не было в этом платье особенного, и вообще выглядело оно совершенно по-мещански (как она громко сказала Ракитичу), но факт остается фактом: не только Верчелли (с некоторых пор полюбивший скачки), но и все трибуны стали выворачивать шеи, чтобы увидеть госпожу баронессу.

– Наверняка она так затягивается в корсет, что ей нечем дышать! – сказала балерина Ракитичу. – И вообще, сколько ей лет?

Генерал, который уже выучил наизусть возраст Амалии, недостатки Амалии (которых у нее набралось, по версии Лотты, с гомеровскую поэму) и слухи о прошлом Амалии, тихо вздохнул и покорился своей участи. По опыту он знал, что Лотта быстро не умолкнет, но на этот раз его спасло появление в королевской ложе Стефана с семьей и наследником.

Монарх поприветствовал публику и приготовился смотреть первый заезд. Фотограф вытер пот. На несколько минут трибуны превратились в живое воплощение страстного азарта, а в перерыве Михаил попросил у короля дозволения пригласить в ложу баронессу Корф.

– Конечно-конечно, дорогой кузен, – сказал Стефан с тонкой улыбкой. – Мы и сами будем рады увидеть столь выдающуюся участницу нашего благотворительного комитета.

– Почему мы не снимаем? – шепотом спросил ассистент у фотографа, кивая на ложу Амалии, в которой только что появился посланный наследником адъютант.

– Потому что в печать снимок все равно не пустят, – ответил фотограф. – Всем известно, что у нее роман с его высочеством, но говорить об этом вслух не рекомендуется.

Никто из них не обратил внимания, что, когда Амалия вошла в ложу Стефана, лицо у нее было не такое безмятежное, как несколько минут тому назад. Дело в том, что в коридоре, ведущем в ложу короля – коридоре, наводненном охранниками, которые сегодня вели себя куда свободнее, чем это было прежде, – она поймала взгляд высокого человека в штатском. Он тотчас же отвернулся, но Амалия мгновенно узнала Войкевича. Она никогда прежде не видела его в штатской одежде, и ей сразу же бросилось в глаза, до чего скованно полковник в ней держится.

«Что он здесь делает?.. Неужели надеется уговорить короля отменить свой приказ? Безумие! Достаточно хоть немного знать Стефана, чтобы понимать, что это совершенно невозможно…»

Маленький коренастый адъютант меж тем, наклонившись к уху Михаила, что-то почтительно докладывал ему.

– Это в-возмутительно! – вырвалось у наследника. Он покраснел и повысил голос: – Угадайте, ваше величество, кого только что мой человек встретил в коридоре? Войкевича! А ведь он уже должен ехать в Дубровник!

Королева Шарлотта опустила глаза. На ее лице было написано самое непритворное негодование.

– Убедитесь сами, ваше величество, как п-полковник выполняет ваши приказы! – продолжал раздраженный Михаил. – Младен, пригласите-ка сюда этого храбреца!

Стефан нахмурился, но адъютант уже отправился за Войкевичем, и через минуту полковник переступил порог королевской ложи. Завидев его, королева отвернулась, раскрыла веер и громко сказала Амалии:

– Сегодня прекрасная погода, не правда ли?

С неудовольствием король понял, что его молчаливо приглашают довершить унижение Войкевича, и хуже всего, что полковник сам подал к этому повод. Однако Стефан вовсе не был жесток и попытался сгладить ситуацию.

– Я рад, полковник, что мы встретились с вами на скачках, которые вы, по-видимому, любите так же, как и я, – сказал он. – Однако обязанности, которые я возложил на вас…

Амалия отвела глаза, и тут словно порыв холодного ветра коснулся ее затылка. У каждого человека есть свое ощущение близкой опасности, и ощущение Амалии – точнее, одно из ощущений – было именно таким.

И тут она увидела его – обыкновенного молодого человека, безусого, с открытым и даже симпатичным лицом; он затесался в толпу агентов в штатском, которые всегда сидели внизу на трибуне, под ложей короля. Губы молодого человека кривила странная улыбка, обнажавшая полоску верхних зубов. Правой рукой он выдернул из кармана шестизарядный револьвер – но еще до того, как дуло взметнулось в воздух, Войкевич уловил опасное движение и отчаянно закричал:

– Государь! У него оружие!

И вслед за тем кинулся на Стефана и сбил его с ног.

Над ипподромом взметнулись истошные женские крики. Первая пуля ударила в поручень ложи и отколола кусок дерева, вторая попала в адъютанта наследника, который стоял недалеко от короля, и он рухнул как подкошенный. Террорист успел выстрелить еще дважды, прежде чем окружающие, стряхнув оцепенение, ринулись на него. Завязалась ожесточенная потасовка, и убийца сумел выстрелить еще раз, попав в живот скрутившему его агенту.

– А-а-а!

Войкевич с совершенно бешеным, перекошенным лицом высунулся из-за барьера ложи и хриплым голосом стал выкрикивать указания. Люди, которые привыкли подчиняться его приказам, тотчас же перестали топтать террориста (когда он упал, у него вырвали оружие и едва не забили насмерть). В нескольких шагах от него, скорчившись на сиденье, стонал смертельно раненный выстрелом агент.

Шарлотта истерически рыдала, заламывая руки, несколько фрейлин упали в обморок. Михаил медленно распрямился, держась за щеку, по которой текла кровь. Одна из пуль оцарапала его лицо, и оно было бледным как смерть. Куда девался гонор, с которым он всего несколько секунд назад распекал полковника?

– Охрана, ко мне! – кричал Войкевич. Поперек его лба вздулась косая жила, он был страшен и прекрасен одновременно. – Доктора сюда! Адъютант Лазович убит, фрейлина Райкович, похоже, легко ранена! Этого, – он повелительно кивнул на террориста, – не трогать, слышите? Я сам с ним разберусь! Государь, – обратился он к Стефану, – вам лучше уйти. Я сам выведу вас отсюда.

– Но… но… – бормотал король. Милорад мотнул головой в сторону схваченного, которого крепко держали агенты.

– Он мог быть не один, – сказал Войкевич. – Он пришел и спокойно сел среди полицейских, и никто ничего не заподозрил, потому что он знал, что говорить и что делать, чтобы сойти за одного из них. Да, он точно был не один. Вы не ранены, госпожа баронесса? – внезапно спросил он у Амалии.

– Нет, – пробормотала молодая женщина. Она наконец-то сумела заставить себя разжать руки и отпустить дочь Стефана, которую закрыла собой, едва началась стрельба.

– Благодарю вас… – прошептала Шарлотта, глядя на дочь, которая до сих пор инстинктивно цеплялась за платье Амалии. – Благодарю вас, сударыня.

Она вытерла слезы и, сделав над собой усилие, добавила:

– И вас, сударь… Вы оба сохранили мне моего мужа и мою дочь.

Глава 24 Возвращение полковника

Они хотели меня убить.

Опять.

Что я сделал? В чем я провинился?

Стефан лежал в постели. Силы совершенно оставили его, одна безрадостная мысль сменяла другую. Тяжелые бархатные портьеры на окнах были плотно задернуты, и казалось, что наступила ночь. На самом деле шел лишь третий час дня.

По натуре король был оптимистом, но в эти мгновения испытывал неподдельное страдание. Его мать сегодня не пришла на скачки, она их не любит, но другие близкие люди находились совсем рядом. Что, если бы террорист убил его жену? Или дочь? Ведь погиб же адъютант кузена Лазович, весельчак, мот и задира. А теперь он мертв, да и сам Стефан тоже был бы мертв, если бы не Войкевич.

И подумать только, что едва убрали адъютанта, который навел порядок в охране, как покушения начались снова.

Постойте-ка… А что, если именно этого Михаил и добивался? Что, если он ради этого желал устранить полковника и сослать его в Дубровник? И ведь какой ловкий предлог придумал, не подкопаешься. А он, Стефан, всему поверил – и повелся как мальчишка! А на самом деле все было куда проще: нет полковника, и охрана сразу же стала относиться к своим обязанностям спустя рукава; нет полковника, и любому террористу куда легче подобраться к нему, Стефану. Конечно! Ну конечно же!

Нет, нет, этого не может быть, князь – его родственник, не может быть…

И наследник, глумливо шепнул внутренний голос. Разве мало наследников отправляют на тот свет раньше срока тех, кому они должны наследовать?

У Стефана заломило виски, он заворочался на постели, комкая одеяло. Как хочется, чтобы пришла любимая женщина, положила на лоб прохладную руку и сказала, что все будет хорошо. Но любимой женщины нет. Есть только жена, которая ему неприятна, и продажная австриячка, которой он платит за ее ласки. Больше – никого.

Пока король все глубже и глубже погружался в пучину меланхолии, в мрачном здании иллирийской тюрьмы старый следователь Обрадович пытался разговорить стрелявшего, однако в ответ услышал лишь заявление, что тот готов пострадать за свои убеждения, но больше не скажет ни слова. Впрочем, через пару часов агенты Войкевича по своим каналам уже разузнали имя и профессию террориста, а случайный снимок фотографа люблянской газеты, который запечатлел стрелявшего за несколько минут до покушения с какой-то барышней, позволил арестовать сообщницу преступника, которая разделяла его взгляды и даже помогла ему купить револьвер. Весьма миловидная барышня оказалась невестой террориста.

Войкевич, куря сигарету за сигаретой, изучал протоколы допроса соседей и родственников арестованных. Невеста, как и ее жених, дала понять, что у нее даже под пыткой не вырвут ни слова, и замкнулась в молчании.

Из своего дворца приехал князь Михаил и, глядя мимо полковника, тусклым голосом осведомился, как продвигается дело.

– Думаем уже сегодня его закончить, – к удивлению Обрадовича, ответил Милорад. – Кстати, ваше высочество, вы нужны нам в качестве председателя. Вы ведь тоже военный, а нам сейчас понадобятся люди.

– П-председателя чего? – нервно осведомился наследник.

– Военно-полевого суда. Согласно законам покушение на убийство члена королевской семьи считается преступлением против государства и приравнивается к измене. Значит, нам надо собрать суд. Требуются пять человек и один секретарь. – Войкевич начал загибать пальцы. – Вы, я, генерал Иванович, генерал Новакович и генерал Ракитич. Итого пять. Вместо секретаря – господин Обрадович. – Он кивком головы указал на следователя, который смотрел на него во все глаза.

Михаил поежился. Мысль о том, что он вновь – и так скоро – увидит человека, который стрелял в кузена и мог убить его самого, была ему не слишком приятна. Однако он посмотрел на волевое, сосредоточенное лицо Войкевича, понял, что тот не примет отказа, и смирился.

– Когда вы предлагаете назначить суд, полковник?

– Прямо сейчас.

– Прямо сейчас? – изумился Михаил.

– А чего нам ждать? Все обстоятельства и так уже известны.

Обрадович открыл было рот, чтобы сказать, что, по его мнению, известны были далеко не все обстоятельства, но встретил предостерегающий взгляд Милорада и стал пристально рассматривать трещину на потолке.

– Вызовите генералов, – распорядился Войкевич, – и немедленно приступим к делу.

«Чего он добивается?» – думал заинтригованный следователь. Он совершенно ничего не понимал.

Через час в мрачном, грязноватом помещении состоялся, вероятно, один из самых коротких военно-полевых судов в истории человечества. Три генерала, полковник и наследник престола судили террориста и его сообщницу, которые стояли в окружении конвоя. Обрадович зачитал обвинительный акт, а затем полковник Войкевич спросил, имеют ли подсудимые сказать что-нибудь.

– Мы уже сказали: вы ничего от нас не добьетесь, – гордо заявил юноша.

– Очень хорошо, – на удивление покладисто согласился Войкевич. – В таком случае, предлагаю голосовать. За совершенное этими людьми преступление предусмотрена только одна мера наказания – смертная казнь через расстрел. Господин председатель, объявите голосование открытым.

Террорист открыл рот. Он явно не ожидал от суда такой скоропалительности. Обрадович, только теперь в полной мере оценивший замысел полковника, тихо наслаждался происходящим. Он всегда был высокого мнения об уме Войкевича, а суждение человека, который при любой власти ухитрялся ловить врагов государства, кое-что да значит.

– Голосую: расстрелять, – сухо сказал Иванович.

– Присоединяюсь, – подал голос полковник.

– И я, – отозвался верзила Новакович.

– П-присоединяюсь. – Это был наследник.

– Расстрелять, чтобы другим было неповадно, – проскрипел Ракитич, сердито шевеля усами.

– Единогласно, – подытожил Войкевич. Никто даже не пытался возразить против того, что полковник фактически стал исполнять роль председателя. – Господин Обрадович, занесите решение суда в протокол и вызовите расстрельную команду. – Он поднялся с места.

– Так скоро? – вырвалось у Михаила.

– Не вижу смысла ждать, – хладнокровно отозвался полковник. – Не пройдет и получаса, как эта парочка нагонит бедного Лазовича, который, как выразился бы старый Брегович, стоит в очереди к ладье Харона.

– Вы не имеете права! – отчаянно выкрикнула женщина. – Это не суд, а издевательство!

– Вам предоставляли возможность говорить, но вы не пожелали ею воспользоваться, – мягко напомнил ей Войкевич. – Очень жаль, потому что, если бы вы рассказали нам всю правду, возможно, приговор был бы другим.

Михаил закусил губу. Ему внезапно почудилось, что его против воли втянули в какое-то представление, в котором полковник является режиссером, а он, Михаил, может играть только подчиненную роль. В самом деле, что это за суд, который не занял даже десяти минут?

Он оглянулся, ища на лицах окружающих неодобрения действий Войкевича, но, судя по всему, не одобряли чрезмерно расторопного полковника только подсудимые. Генералы вели себя так, как будто ничего особенного не произошло.

Финал этой поразительной сцены на следующее утро рассказал Амалии всезнающий Петр Петрович Оленин.

– Словом, не успели они глазом моргнуть, как их приговорили к расстрелу. В зале суда они еще держались, а когда вышли, девушке едва не сделалось дурно. Вскоре их вывели во двор и попросили встать к стенке. Тут оба сильно переменились в лице. Сами понимаете, одно дело – стрелять в безоружных, и совсем другое – когда стрелять будут в тебя самого. Напротив выстроилась дюжина солдат, все рослые, хмурые ребята. Командовал расстрелом лейтенант, забыл его фамилию… да, впрочем, не так она и важна. Глаза осужденным завязывать не стали. И вот, вообразите себе, звучат команды – готовсь, целься, пли. И солдаты дали залп… Когда дым рассеялся, стало видно, что оба приговоренных живы, что вовсе не удивительно, так как было приказано стрелять холостыми. – Петр Петрович сдержанно улыбнулся. – Можете себе представить, Амалия Константиновна, что сделалось с заговорщиками. Сильнейшее нервное потрясение, но, заметьте, юноша первым стал кричать, чтобы его пощадили, что он все расскажет, только пусть больше не стреляют. Весь вечер и всю ночь наши несгибаемые революционеры давали показания, а утром полковник помчался во дворец – делать доклад королю. Помяните мое слово: в Любляне скоро начнутся аресты, потому что уже сейчас говорят, что эти двое – только одно из звеньев заговора против короля.

Амалия нахмурилась.

– Ложный расстрел придумал Войкевич, чтобы заставить задержанных говорить?

– Конечно, Амалия Константиновна. Его высочество, которого он почему-то запамятовал поставить в известность о своем плане, теперь с ним не здоровается, но так как полковника уже восстановили в должности и поездка в Дубровник отменена, то…

Тем временем Милорад Войкевич докладывал во дворце совершенно желтому больному Стефану:

– Эти двое входили в тайную организацию, называвшую себя «Иллирийские валеты». В основном в ней состояли республиканцы и анархисты, но попадались и сторонники свергнутого короля Христиана и его супруги Фредерики. Опознавательным знаком у заговорщиков служили половинки карт, изображающие валетов. Те, что покушались на вас, были, к примеру, валетами треф. В их организации…

Стефан поднял голову.

– Кто их возглавлял? – хрипло спросил он. – Старевич?

– Старевич не имеет к ним никакого отношения. Возглавлял их профессор Люблянского университета, который в свое время написал книгу о монархических мотивах в творчестве Бреговича. Очень положительный и известный человек, в свое время ваш отец наградил его за труды. Правда, наши валеты треф утверждают, что председатель высказывался против цареубийства, просто они сами решили, так сказать, ускорить события. Они были уверены, что ваша гибель станет поводом к началу вооруженного мятежа.

– Мятежа? – Король со стуком поставил чашку, из которой пил кофе, на блюдце, но сделал это так неловко, что напиток выплеснулся через край.

– Да, эта организация активно вербовала сторонников по всей стране. – Войкевич сделал паузу. – И самое скверное, что они собирались поставить во главе мятежа генерала Новаковича.

– Предатель! – вскрикнул Стефан. Его маленькая белая рука сжалась в кулак.

– У нас пока нет данных, что Новакович согласился на их предложение, – поспешно добавил Войкевич. – Следователь Обрадович продолжает работать по этому делу, и…

– Неважно! – отрезал король. – Если Новаковичу стало известно о заговоре против короля, он должен был поставить меня в известность! Или тебя! Ты не хочешь его арестовывать? Боишься его влияния в армии? Ну так вот! Я – верховный главнокомандующий, и я приказываю тебе взять под стражу этого проходимца! Зови секретаря, я сейчас же подпишу ордер на арест Новаковича!

Вскоре по Иллирии прокатилась волна арестов. Сами понимаете, валеты – не самая сильная карта, им не по чину интриговать против короля. Пользуясь терминологией карточной игры, король побил их всех – не сразу, разумеется, но за какие-то несколько недель с ними было покончено. Спаситель Войкевич получил орден и в придачу к нему денежное вознаграждение, – как утверждали злые языки, вполне достаточное, чтобы пленить сердце богатой мадемуазель Рукавины. Звезда полковника сияла ярко, и Кислинг даже стал подумывать о том, что было бы чрезвычайно полезно вновь завести с ним дружбу.

Узнав о планах резидента, Лотта ужасно рассердилась.

– Вы хоть подумали, в каком свете вы меня выставляете? После того, как я делала все, чтобы от него избавиться…

– Дорогая, – снисходительно ответил Кислинг, – вы недооцениваете достоинства гибкости, а ведь это одно из важнейших качеств политика. Хочет этого полковник или нет, но он политик, а значит, с ним можно договориться.

– Не думаю, – с сомнением протянула балерина. – И вообще, гибкость куда нужнее в постели, а в политике без нее вполне можно обойтись.

Кислинг расхохотался и сказал, что непременно вставит ее шутку в свои мемуары, которые когда-нибудь напишет. Но, к сожалению, по независящим от него причинам ему не удалось осуществить свой замысел.

Итак, организация мятежных валетов была разгромлена, а главные заговорщики – арестованы. Войкевич удвоил охрану короля, и Стефан теперь чувствовал себя куда увереннее, чем в дни, последовавшие за последним покушением. Он больше не ходил на скачки, чтобы не искушать судьбу, но побывал на дне рождения Лотты и преподнес ей дорогие подарки, которые призваны были помочь ей затмить баронессу Корф. Словом, жизнь мало-помалу возвращалась в привычную колею, и казалось, что теперь-то уж все точно будет хорошо. Поэтому Стефан не воспринял всерьез доклад встревоженного министра финансов о том, что происходит что-то странное, потому что некто скупил все долговые обязательства иллирийского правительства. Министр долго собирался с духом, прежде чем осмелился сказать монарху то, что стоило сказать уже давно: казна пуста, у них нет денег, они живут в долг, а срок уплаты по многим обязательствам уже подошел, и если кредитор потребует возврата денег (на что он имеет полное право), им будет нечем платить. Позор, позор!

Как принято у королей, Стефан раскричался, обвинил во всем нерадивого министра и пообещал дать ему отставку, но потом, слегка остыв, стал размышлять. Конечно, подарки Лотте, подарки жене, которая под влиянием баронессы Корф пристрастилась к модным платьям и красивым украшениям, игра в казино, строительство ипподрома да еще всякие мелочи вроде единовременной выплаты Войкевичу, Обрадовичу и тем, кто раскрыл заговор валетов, – все это обошлось недешево. К тому же, судя по докладу министра, налогов в этом году собрали мало, а еще впереди маячила угроза неурожая… нерадостная, прямо скажем, перспектива.

Вызвав министра, король извинился перед ним за несдержанность и перешел к делу. Необходимо договориться с кредитором, кем бы он ни был. Может быть, он согласится принять пока в залог серебряные рудники?

И министр отправился на встречу с кредитором, который оказался щеголеватым господином средних лет с почти седыми волосами. Господин этот был тесно связан с парижскими банками и с ходу огорошил министра заявлением, что оскудевшие рудники его не интересуют. Кроме того, он вообще-то выполняет поручение некоего лица, у которого имеются в Иллирии свои интересы. Какие именно, это лицо согласно сообщить только при личной встрече с его величеством.

После того как были оговорены все необходимые условия, встреча состоялась как бы случайно в очаровательной беседке парка Тиволи, напротив фонтана. И хотя уже выбор места говорил о многом, Стефан все же был искренне удивлен, когда увидел Амалию Корф.

Глава 25 Договор

– Прошу вас, присаживайтесь, ваше величество, – сказала Амалия. – Полагаю, вы уже знаете, о чем я намерена с вами говорить, не правда ли?

Стефан не стал возражать и присел на скамью, хмуря брови. Отчего-то ему вдруг стало трудно дышать. И еще – еще он почувствовал себя обманутым.

Вот, значит, для чего она явилась в Любляну, такая очаровательная, такая… такая опасная. Она расставила ему ловушку, и он, считавший себя, по крайней мере, не глупее многих, попался в нее, как неосмотрительная мышь…

– Думаю, мы можем обойтись без лишних слов, сударыня, – холодно ответил он. – У вас мои долговые обязательства, и я намерен их выполнить. Вы получите свои деньги обратно.

– Вы собираетесь занять их у австрийского правительства? – Амалия покачала головой. – Тогда, ваше величество, вместо меня вам придется иметь дело с Кислингом и его начальством, а это куда хуже и опаснее для вашей страны.

Король посмотрел на нее с мрачным вызовом.

– Не продолжайте, я уже понял. Или я уступлю вам Дубровник, или вы опозорите меня перед всей Европой? Так, сударыня?

– Совершенно верно. Договор о Дубровнике в обмен на векселя, которые вы так неосмотрительно выдали. Вам достаточно поставить свою подпись, и все будет кончено.

– А если я не стану этого делать?

– Вы не хуже меня знаете, что тогда все только начнется.

Они сидели на скамье и молчали, но между ними пролегла пропасть враждебности, которую Стефан даже не пытался скрыть.

– Могу спорить, что это было самое дорогое дело вашей особой службы, – проговорил он с жалящей иронией.

И в это мгновение Амалия решила, что пора окончательно сбросить маски.

– Еще ваш отец обещал отдать нам Дубровник и клялся, что для него нет ничего важнее нашей дружбы. Потом он написал завещание, в котором призывал вас держать русских на расстоянии и не пускать в Дубровник ни нас, ни кого-либо еще. – Стефан вспыхнул. – Мы умеем ценить союзников, но знаем также способы, как заставить ненадежных союзников стать надежными. Хотите знать, стыдно ли мне за то, что я сделала? Ни капли, потому что нет удовольствия выше, чем обмануть того, кто сам привык всех обманывать. – Амалия поднялась с места. – Завтра же договор о Дубровнике должен быть подписан. Петр Петрович Оленин уже приготовил текст, и я могу передать его вашему секретарю для ознакомления. – Стефан хотел что-то сказать, но Амалия подняла руку, словно закрывая ему уста. – И я не желаю тратить время на обсуждение договора о нейтралитете и прочем, чему грош цена. Или Дубровник, или завтра же вся Европа узнает, кому и за сколько вы покупали украшения.

Змея, подумал опечаленный король. Змея, но… до чего же привлекательная змея! Даже сейчас, когда она в открытую угрожает ему, у нее такие глаза, ах, такие глаза…

– Вы не оставили мне выбора, сударыня, – промолвил он со вздохом, вставая со скамьи. – Что ж, присылайте ваш договор, я подпишу его. Но у меня есть один вопрос…

– Какой же? – спросила Амалия, предчувствуя подвох.

– Скажите, когда вы закрывали мою дочь от пули террориста, вы делали это только ради договора? Или ради чего-то еще?

Амалия вспыхнула, а король, попрощавшись, удалился с приятным ощущением хотя и маленькой, но победы. Потому что нет такой бочки дегтя, которую не могла бы подсластить самая крошечная ложечка меда.

…Во вторник подписанный договор отбыл с курьером и особой охраной в Петербург. Сложное, даже рискованное дело было завершено блестяще. Больше ничто не держало Амалию в Иллирии, и она принялась собирать вещи.

Стоял ясный, теплый сентябрь. Амалия побывала у Бреговича, передала его жене деньги и пообещала прислать все переводы его стихов на русский, какие только сумеет отыскать. Вернувшись в Тиволи, она неожиданно для себя увидела Мусю, которая дожидалась ее в гостиной.

– Я думала, вы уже давно вернулись в Петербург! – вырвалось у Амалии.

– Наше путешествие затянулось, – засмеялась Муся. – Мы добрались до Голландии и объездили почти всю Германию. В Бельгию тоже заехали… Теперь возвращаемся в Венецию и решили тебя навестить.

Амалия отметила про себя, что навестить ее пришла одна Муся, Андрей же благоразумно воздержался от визита. Впрочем, ее это больше ни капли не волновало. Хотя она не принимала всерьез роман с Войкевичем, он послужил тем самым сердечным клином, которым – по пословице – вышибают другой клин. Амалия была почти уверена, что теперь, если она увидит Андрея, ее сердце будет биться так же ровно, как и за минуту до встречи.

Впоследствии Амалия не раз будет вспоминать этот мирный вечер, совместную прогулку к пруду и любимого лебедя, который бегал за ней как собачка.

– Ой, у тебя тут есть даже теннисный корт! – оживилась Муся.

– Если хочешь, завтра можем сыграть партию-другую, – предложила Амалия. – Сегодня уже поздно.

Сказав это, она вспомнила, что ни Михаил, ни обе королевы, прежде такие сердечные, не давали о себе знать с тех пор, как договор о Дубровнике был подписан. Конечно, Стефан позаботился о том, чтобы члены его семьи больше никогда не имели с ней дела. Зато вчера к ней приезжал граф Верчелли – вновь свататься, и на этот раз она была вынуждена ответить ему окончательным отказом. Амалия предполагала, что в отместку сенатор скажет о ней что-нибудь колкое, и его bon mot[219] будут повторять во всех гостиных, однако старый граф ее удивил. Наутро он прислал картину Боттичелли, которая ей так понравилась, и в записке сообщил, что смиренно принимает ее решение и выбрал этот подарок, чтобы Амалия вспоминала о нем.

Она рассталась с Мусей, предварительно условившись, что часов в одиннадцать они встретятся для игры в теннис. Красное солнце садилось за деревьями парка, и возле статуи Персея порхала большая пестрая бабочка. Наконец она села на нос победителю медузы и затрепетала крылышками.

Амалия предполагала, что Муся, не отличавшаяся особой пунктуальностью, появится только к полудню, но, к ее изумлению, та явилась в Тиволи гораздо раньше назначенного часа. И лицо у нее было настолько растерянное, что моя героиня сразу же встревожилась.

– Амалия, ты слышала, что происходит? В городе восстание!

…Когда мы читаем книги, в которых описывается нечто подобное, каждый тешит себя мыслью, что он бы уж точно не сплоховал и в этой ситуации непременно сказал бы что-нибудь умное. Но Амалия не смогла выдавить из себя ничего, кроме само собой напрашивающегося:

– Какое восстание?

– Самое настоящее, представь себе! Повсюду вооруженные люди… беспорядок! Грабят дома и гостиницы… Нас с Андреем тоже пытались ограбить, и мы… мы…

Тут только Амалия увидела стоящего в дверях Андрея, который неловко переминался с ноги на ногу. Но она даже не успела задуматься, что значит его присутствие здесь, совсем рядом, потому что в это мгновение до нее донесся отдаленный треск выстрелов.

– Мы сразу же приехали к тебе, – пролепетала Муся. У нее дрожали губы, а в глазах стоял страх. – Они ведь не осмелятся ворваться к подданной императора, правда?

Амалия тотчас же вызвала слуг, велела запереть ворота и никого не пускать, на всякий случай спрятала украшения и деньги и забросала вопросами Мусю и Андрея. Что за восстание? Кто его предводители и чего они хотят? Это республиканцы? Сторонники Фредерики? А может быть, военный путч?

– Я не знаю, – твердила совершенно потерявшая голову Муся, – не знаю! Кажется, королевский замок был окружен войсками, но мы проехали мимо очень быстро… В нашу карету стреляли, представляешь? Пуля разбила стекло!

Амалия лихорадочно размышляла. Итак, Стефан утратил контроль над ситуацией, и теперь в столице творится непонятно что. Телефона в Тиволи не было, и Амалия уже решилась послать человека к Оленину, разузнать, что да как, но тут на пороге появилась до смерти испуганная горничная.

– Амалия Константиновна… Они взломали ворота и идут сюда!

– Кто – они? – спросила Амалия, и собственный голос показался ей в это мгновение чужим.

– Не знаю! Но они в военной форме, и у них… У них синие повязки на правом рукаве!

Затрещала выбиваемая дверь, взвизгнула служанка, случайно оказавшаяся на пути ворвавшихся в дом, но ее никто не тронул. Звеня шпорами, стуча каблуками, небольшая группа военных вломилась в гостиную, и вместе с ними туда словно проскользнула тень всего, что обыкновенно сопутствует переворотам – хаоса, грубой силы и попрания всех законов. Бонапарт, стоявший в углу, злобно таращился на незваных гостей, однако Амалия встретила их с поразительным спокойствием.

– Чем могу служить, господа?

– Собирайтесь, – бросил самый старший. – Вас хочет видеть генерал.

Это прозвучало как приказ, да, по сути, и было приказом. Чувствуя, что сейчас в ее жизни может произойти все что угодно, возможно, она вообще больше никогда не вернется сюда – Амалия повернулась к своим друзьям. Муся смотрела на нее расширившимися от ужаса глазами, Андрей побледнел и стиснул челюсти.

– Амалия… Не ходи туда! Кто знает, что у них на уме!

Но она отлично понимала, что у нее нет выбора. Слова в эти мгновения не шли Мусе на язык, и она не нашла ничего лучше, чем протянуть Амалии свою шаль. Та молча поблагодарила ее взглядом и вышла в сопровождении офицеров.

Садясь в экипаж, который стоял у ворот, Амалия машинально отметила про себя, что уже видела его раньше – именно в нем перевозили в тюрьму схваченного на ипподроме террориста. И, хотя она не верила в предзнаменования, но все же упала духом.

Карета в окружении кавалеристов с синими повязками мчалась по узким люблянским улочкам. Амалия заметила, что они проехали дом Бреговича, и подумала, что, наверное, старику в эти мгновения особенно тяжело. Снова он видит мятеж, и снова против дорогих его сердцу королей.

Брегович и в самом деле услышал шум и выстрелы и спросил у жены, что происходит. Она пыталась отвлечь его внимание, но, в конце концов, пришлось сказать правду. Впрочем, стрельбу на улицах даже при всем желании не выдашь за праздничную канонаду.

– Значит, опять они выступили против короля? – вздохнул старый поэт, щурясь на пустую клетку, оставшуюся от попугая. – В прошлую революцию куда-то исчез весь кофе. Я надеюсь, что такого безобразия больше не повторится.

– Ты так спокоен… – пробормотала его жена, теряясь. – Я думала… – Она покраснела.

– Что я, как в прошлый раз, пойду на баррикады сражаться за моего повелителя? – Брегович медленно покачал головой. – За свою жизнь я видел вблизи четырех иллирийских монархов, и ни один из них даже не удосужился прочесть мои стихи. Десятки моих стихов стали народными песнями, а люди, за которых я был готов отдать свою жизнь… – Он вздохнул и, чувствуя, что жена волнуется, стал ее ласково успокаивать: – Не бойся, родная моя. В конце концов, дом наш сожгли еще в первую революцию, так что терять нам нечего. Ты главное, проследи, чтобы у нас был кофе, а то со всеми этими восстаниями немудрено запутаться.

Сидя в карете, Амалия размышляла о том, какому генералу она могла понадобиться и зачем. Вряд ли старый Иванович был замешан в происходящем, или баронесса Корф совершенно не разбирается в людях. Генерал Новакович, тот самый, который подарил ей желтую лошадь, был арестован по делу валетов, но ходили слухи, что доказательств против него не нашлось и его пришлось отпустить. Таким образом, если он действительно жаждал власти, то вполне мог возглавить переворот. Хуже всего, если друг Лотты и Кислинга, генерал Ракитич, поднял мятеж, чтобы подчинить Иллирию Австрии. Вот Ракитич вполне мог отдать приказ доставить к нему Амалию – например, с целью передать через нее российскому правительству, чтобы оно не вмешивалось в здешние дела. Еще имелся Блажевич, генерал в отставке, ныне депутат парламента – совершенно незаметный человек, с которым она за все время перебросилась разве что парой фраз. А так как в жизни именно незаметные люди частенько преподносят самые заметные сюрпризы, то Амалия невольно задалась вопросом, уж не обвел ли он ее вокруг пальца своим обманчиво простым видом. Но тут она поглядела в окно, и мысли о Блажевиче вылетели у нее из головы.

Карета как раз проезжала площадь, на которой стоял особняк, подаренный королем Лотте Рейнлейн. В центре площади высилась величественная конная статуя короля Владислава, но вовсе не она привлекла в эти мгновения внимание Амалии, а расположенные неподалеку от статуи фонари. На одном из этих фонарей висели два тела, первое принадлежало австрийскому резиденту Кислингу, а второе – Лотте Рейнлейн. Это было белое видение в балетном наряде, похожее на отслуживший свое манекен. Руки балерины бессильно повисли вдоль туловища, и она слегка покачивалась на осеннем ветру. Вокруг памятника и вокруг повешенных клубилась густая толпа, и какой-то оратор, взобравшись на постамент и держась для устойчивости за ногу коня, произносил пламенную речь. Маленькая собачка, как две капли воды похожая на Талисмана, металась возле фонаря с повешенными и пронзительно скулила.

«Нет, – сказала себе потрясенная Амалия, – это не Ракитич… Это не он стоит во главе мятежа».

– Выходите, сударыня!

Боже мой, она отлично помнит это место. Дворец князя Михаила, тот самый, в котором она впервые увидела короля. Только теперь двор заполнен людьми с синими повязками на рукавах, среди них не только военные, но и штатские.

Интересно, что стало с князем? Или он успел спастись? А король, а его семья, а Милорад? Если удача неокончательно отвернулась от Стефана, он может быть цел и невредим; но вряд ли заговорщики оставили в живых его главного телохранителя. Бедный Войкевич!

– Сюда, – говорит конвоирующий ее офицер и, встретив королевский взгляд Амалии, добавляет: – Прошу вас, сударыня.

Куда исчезли представительные лакеи, надменные придворные, разряженные иллирийские дамы? Во дворце наследника все вверх дном. Вдохновенные лица, вдохновенная суета. Кто-то тащит охапку винтовок, еще двое несут ящик с гранатами. Бежит курьер с безумными глазами, и Амалия словно кожей ощущает электричество, – иначе и не скажешь – витающее в воздухе.

– Прошу вас, подождите…

Она кутается в шаль Муси, хотя ей вовсе не холодно, а скорее наоборот. Через минуту офицер возвращается.

– Прошу. Генерал вас ждет.

Она вошла, и дверь за ней тотчас же затворилась.

Подняв голову, Амалия встретилась взглядом с человеком, который сидел за столом. Надо сказать, что менее всего она ожидала увидеть тут его.

Глава 26 Неучтенный элемент

– А я и не знала, что ты стал генералом, – сказала она.

Милорад Войкевич улыбнулся одними углами губ. Он понимал, что им предстоит непростой разговор, и в его власти было этого разговора избежать. Но полковник Войкевич, или, как он называл себя сейчас, генерал Войкевич не привык пасовать перед трудностями. Напротив, они его вдохновляли.

– Одно время король хотел произвести меня в генералы за то, что я спас ему жизнь на ипподроме. Нет никакой разницы, дает звание бывший повелитель или народ. Но я полагаю, получить звание от народа почетнее.

И он посмотрел на Амалию своими черными непроницаемыми глазами. И, хотя в его взгляде, в поведении, в словах не было ничего оскорбительного, Амалия так и вспыхнула.

– Это ты велел повесить Лотту и Кислинга? – спросила она, еле сдерживаясь.

– Я уже давно собирался это сделать, – ответил Милорад, словно речь шла о самой обыденной вещи. – Надо было повесить и твоего Оленина…

– Он не мой.

– Но я дал тебе слово, что его не трону.

Амалия смотрела на него – и не верила своим ушам, своим глазам. С ней говорил самый близкий, самый преданный королю человек, глава его охраны, создатель шпионской сети, не подчиняющейся никому, кроме самого Войкевича, и все под предлогом безопасности монарха и его семьи! И ладно Стефан, который не отличался особым умом, не сумел вовремя его раскусить; но она, так гордившаяся своей сообразительностью, – как? Как она не поняла, что положение Войкевича давало ему больше всего преимуществ для осуществления государственного переворота? Все при дворе знали, что Войкевич окружил короля своими людьми, и это касалось не только охраны, он даже в личные секретари продвинул своего родственника – и никто, никто ничего не заподозрил? Почему? Потому что он до поры до времени ловко скрывал от всех свои честолюбивые устремления? Или потому, что он на самом деле был совсем не тем, кем казался, – дамским угодником, взяточником, которого не интересует ничего, кроме денег, и недалеким военным, каким его считал и умнейший Петр Петрович Оленин? Но кем же он был на самом деле? И какие цели он преследует сейчас, когда, по-видимому, так близок к тому, чтобы добиться своего?

А еще Амалия поняла, что ей никогда не нравилось слово «преданный». В русском языке оно, как двуликий Янус, обозначает и того, кто предан сердцем и душой, и того, кого предают. А где-то совсем неподалеку от него и слово «предатель».

Она отвела глаза. Ей совершенно не хотелось с ним говорить, не хотелось его видеть. На маленьком столике в углу была брошена начатая шахматная партия, в комнате находились и другие вещи, принадлежавшие прежнему хозяину, бывшему наследнику престола. Какое скверное слово «бывший», пахнущее забвением и смертью. Уж в Иллирии – почти наверняка.

– Где его высочество? – спросила Амалия вслух.

То, что она в такой момент оказалась способна спрашивать о Михаиле, задело Войкевича куда сильнее, чем если бы она набросилась на него с упреками. Тем не менее он ответил:

– Арестован. Как и все остальные.

– Зачем? – спросила Амалия.

– Что – зачем?

– Зачем все это? Ты обязан всем королю Владиславу, и сам Стефан…

Она поняла, что говорит совсем не то, что нужно. Какая разница, в самом деле, обязан или не обязан – важно, что он сделал то, что сделал.

Вошел какой-то офицер с синей повязкой, покосился на Амалию. Войкевич тотчас же подошел к нему, и они о чем-то заговорили быстрым шепотом. В конце разговора Войкевич, очевидно, отдал какие-то приказания, лицо офицера просияло. Он козырнул и удалился, прикрыв за собой дверь. Милорад собирался вернуться на место, но передумал и сел за столик с шахматами.

– Шах, – сказал он, переставив одну из фигур. – И мат. Люблю шахматы, но плохо то, что они не отражают реальную жизнь. Пешка может превратиться в ферзя, но король никогда не может стать пешкой. А между тем многие короли не заслуживают ничего, кроме этого звания.

И он со значением посмотрел на Амалию.

– Поэтому ты решился поставить Стефана на место? – мрачно спросила она.

– А ты считаешь его достойным правителем? – вопросом на вопрос ответил Милорад.

– Он – законный правитель, – вывернулась Амалия. Однако она понимала, что ее собеседника этот довод не убедит.

– Которого ты с помощью детской уловки заставила подписать выгодный твоей стране договор, который идет вразрез с нашими интересами. Да-да, ты не ослышалась – детской уловки. И если она тебе удалась, то только потому, что я не стал тебе мешать. Я говорил тебе, что я всегда буду на шаг впереди тебя? Мне даже было выгодно то, что ты делаешь. Каждая новая выходка Стефана, каждая его безумная трата приближала меня к цели. Ведь когда король сорит деньгами, сорит бездумно и глупо, все видят, чем он занимается, и начинают роптать. Потому что расходы королевских особ ложатся тяжелым бременем на плечи тех, кто работает и платит налоги. А люди устали содержать свору никчемных бездельников только потому, что они носят корону и называются «ваше величество».

– И давно ты стал таким… республиканцем?

– Я не республиканец, – спокойно ответил Войкевич, – но я люблю мою страну. Я просто патриот, Амалия. Стефан оказался плох не потому, что он король, а потому, что он никчемный правитель. Ты даже не представляешь, сколько усилий я приложил, чтобы он не предавал свою родину. Если бы не я, он бы давным-давно раздарил Иллирию ее врагам. Это человек, у которого нет ни масштабного ума, ни понятия о государственных интересах. Владислав подозревал, что его сын не годится для того, чтобы управлять государством, и поэтому написал подробное завещание. Но даже оно не могло удержать Стефана от глупостей, и незадолго до твоего приезда он едва не отдал Дубровник австрийцам.

Верно, вспомнила Амалия, завещание… Государственный почерк! И ведь интуитивно она тогда поняла, кем Войкевич был на самом деле, – поняла, но не обратила на это внимания.

– И давно ты до этого додумался? – сухо спросила она. – Я имею в виду coup d’Etat[220].

Войкевич с вызовом посмотрел на нее.

– Хочешь знать правду? Я с самого детства во всем был лучше Стефана. Лучше знал латынь и лучше лазал по деревьям, лучше запоминал стихи и лучше фехтовал. Покойный король полагал, что я послужу его сыну хорошим примером и, глядя на меня, он чему-то научится. Но Стефан всегда оставался самим собой, легкомысленным и никчемным. Когда он стал наследником, ничего не изменилось. И ведь не я один видел, что Стефан не годится для того, чтобы управлять страной. На то же самое Владиславу намекали и граф Верчелли, и Иванович… даже Михаил, но это ничего не изменило. Когда Стефан стал королем, я решил оставаться в тени и незаметно осуществлять управление вместо него. Чтобы не возбуждать подозрений, я вел себя как все – брал взятки и делал вид, что участвую в интригах. На самом деле мне ничего не было нужно. Я всегда в глубине души оставался честным человеком, но не имеет смысла быть честным среди подлецов. Когда ты окружен ими, ты должен быть самым подлым и самым изворотливым. Уверен: Оленин говорил тебе обо мне нечто подобное, – добавил он со смешком.

– А если бы Стефан оказался достойным наследником своего отца? – спросила Амалия. – Что тогда?

– Тогда я бы с радостью оставался его адъютантом, только и всего. Но нет никакого смысла в том, чтобы хранить преданность тому, кто в любой момент может предать тебя самого. И когда я понял, что достаточно одного королевского каприза, чтобы меня погубить, и еще одного, чтобы погубить всю страну, я стал задумываться о том, что могу сделать. До Лотты я кое-как справлялся с ситуацией, но когда появилась балерина, мне стало гораздо труднее. Потом ты… И еще Кислинг, который догадался, что по каким-то причинам я играю против него. Когда я тебя увидел, то решил, что ты поможешь мне избавиться от Лотты, постаравшись завоевать короля. Потом мне очень понравилось, что ты не стала этого делать… Я тогда впервые посмотрел на тебя совсем другими глазами, – добавил он как бы про себя.

Ах вот, значит, в чем была истинная причина его интереса к ней…

– Однако ты придумала совсем другой план, очень простой, но изобретательный, и стала претворять его в жизнь. Меня он вполне устраивал, но потом австрийцы все-таки взяли верх, и Стефан лишил меня своего доверия и звания адъютанта.

Верно, вспомнила Амалия. И тот подслушанный обрывок разговора между Милорадом и его кузеном, в котором Войкевич говорил о своих планах… О своих великих планах, которые, казалось, сорвались! В каком отчаянии, наверное, он находился тогда!

– Но ты без труда сумел выпутаться, – язвительно заметила она. – Ты знал о тайной организации и через своих провокаторов подтолкнул одного из ее членов совершить покушение на ипподроме.

Однако Милорад твердо покачал головой.

– Мне было известно немного, но я чувствовал – что-то готовится. Крестьяне в Далмации волновались, на границе едва не вспыхнул бунт… недовольство нарастало, только здесь, в столице, оно куда менее заметно. И меня очень насторожило убийство одного из наших агентов, такие вещи не делаются просто так. – Он посмотрел на напряженное лицо Амалии и улыбнулся. – Ты мне не веришь? По-твоему, я все это подстроил и схватил своих же сообщников, которые обо мне не подозревали? Но это неправда. Все было так, как я тебе рассказываю.

– Зачем ты спас Стефана? – напрямик спросила Амалия. – Потому, что в случае его смерти королем стал бы Михаил, на которого ты не имел никакого влияния?

– Я ничего не имею против Стефана лично, – холодно ответил Милорад. – Я спас его, как спас бы любого другого человека… точно так же, как ты заслонила его дочь, не строя никаких расчетов, не думая о том, что тебя, может быть, убьют. Счастье этого мерзавца, что он в тебя не попал, иначе я не ограничился бы расстрелом холостыми. Но все обошлось, и король вернул меня обратно, что сильно облегчило мою задачу.

Да, подумала Амалия с горечью, он-то не допускал промахов, а если и допускал, то всегда оказывалось так, что они работали на него. А ее собственный блестящий план – втянуть Стефана в расходы, заполучить его долговые расписки и заставить подписать договор о Дубровнике – провалился из-за одного-единственного неучтенного элемента, из-за человека, который стоял теперь напротив нее. В какой-то момент ей показалось, что она добилась своего, и король подписал нужный России договор, но Войкевич теперь просто-напросто откажется его признавать. Она выиграла – и проиграла. Сколько усилий, сколько уловок, сколько денег, в конце концов… и все напрасно, все!

Или не все?

– Почему ты стоишь? – внезапно спросил Милорад. – Садись. Я думаю, нам еще есть о чем поговорить.

Амалия села на первый попавшийся стул и попыталась собраться с мыслями. Войкевич ведет себя очень уверенно, как если бы он полностью владел ситуацией. Предположим, что он прав, армия и народ за него и королевской семье не удастся бежать и сражаться за то, чтобы Стефан оставался на престоле. И что тогда?

Тогда российскому правительству придется иметь дело с новыми властями Иллирии. И тут многое может зависеть от того, сумеет ли Амалия найти с непредсказуемым генералом общий язык.

(Ах, щучья холера, она уже согласна называть его генералом!)

Ну, генерал так генерал, тем лучше для вчерашнего полковника!

– Поговорим о Дубровнике, – предложила Амалия.

От нее не укрылось мелькнувшее на лице ее собеседника разочарование, но она не догадывалась о его причине. На самом деле Войкевич собирался говорить об их отношениях и то, что она начала беседу о политике, ему не понравилось.

– Договор, который подписал Стефан, более недействителен?

– Разумеется. Я не стану действовать против интересов своей страны. Впрочем, могу тебе пообещать, что австрийцев в Дубровник не пущу тем более.

– А что будет с королем и наследником?

Милорад нахмурился. Она снова упоминает наследника – с чего бы это?

– Все зависит от того, насколько разумно они себя поведут. Меня вполне устроит документ об отречении, который будет предан гласности.

– А если Стефан откажется отречься, что тогда?

Милорад пожал плечами.

– Ну, его дядя Христиан не стал долго колебаться. К тому же в следующем году в Париже должна пройти международная выставка, там будет на что поглядеть.

– России это не понравится, – уронила Амалия, зорко наблюдая за ним.

– Что не понравится – выставка? – улыбнулся Войкевич.

– Нет. Низложение законного монарха.

Генерал Войкевич откинулся на спинку кресла, скрестив руки на груди. Улыбка его сделалась еще шире.

– И что вы сделаете? Пошлете против меня армию? Или натравите на Иллирию Сербское королевство? Давно мечтал присоединить их земли к нашей территории.

– Это не смешно, Милорад.

Войкевич уловил, что она назвала его по имени, и приободрился.

– Конечно, не смешно – если бы мы объединились, мы бы контролировали всю эту часть Европы. Блажевич, помнится, мечтает о чем-то подобном, а у него в Белграде большие связи.

Амалия пристально посмотрела на него.

– Ты проиграешь, – сказала она.

– Разумеется, я не собираюсь присоединять Сербию прямо сейчас, но…

– Нет. Я имею в виду Иллирию, Милорад. Ты проиграешь. Монархии Европы были согласны терпеть твое государство, когда им управлял король, который всем им приходится родственником. Но с тобой они церемониться не будут. Австрийская империя совсем рядом, а ты казнил их агентов. С Россией ты дружить не хочешь, Германия – союзница Австрии, а Англия и Франция далеко. Тебя уничтожат, это всего лишь вопрос времени.

Войкевич перестал улыбаться.

– Не надо меня запугивать, Амалия.

– Я никого не запугиваю. – Амалия поднялась с места. – Сегодня ты властелин Иллирии, не спорю. Но ты сидишь в чужом дворце и доигрываешь партию, которую начали другие.

Она сделала шаг к двери.

– Постой! – крикнул Милорад. Он вскочил с места и догнал ее. – Постой. Ты больше ничего не хочешь мне сказать?

– А что я должна сказать?

– Думаешь, я вызвал тебя, чтобы говорить о Дубровнике, о шахматах, о Российской империи? Нет, черт побери!

– А о чем еще мы можем говорить?

Он взял ее за руки и заглянул в глаза, но пальчики, которые он держал, сразу же попытались выскользнуть из его рук, а глаза были – нет, не сердитые, но как у человека, ушедшего в свои мысли, в которых для него больше нет места. И это его обескуражило.

«Неужели она все-таки была неравнодушна к этому болвану Михаилу? Или тут что-то еще?»

– Послушай, – начал он. – То, что я сделал, я сделал для своей страны, но…

Он собирался сказать, что перемена его положения никак не сказалась на нем самом, что он-то остался прежним, но Амалия не дала ему договорить.

– Ты предатель! – вспылила она. – Ты предал людей, которые тебе доверились! Ты смотрел им в глаза, сидел с ними за одним столом – и предал их!

– Амалия!

– Да, ты предатель! И никакие высокие слова этого уже не изменят!

– Я предатель? – вскипел Войкевич. – А как тогда назвать тебя? Помнишь лейтенанта Галича? Ему было всего 18 лет! Кто подал королю идею устроить скачки, а? И этот молодой лейтенант… он упал с лошади и погиб! А у него остались мать, которая его обожала, и две сестры, которые души в нем не чаяли! Скажи мне честно: по отношению к ним ты сама – кто? Что, ты не разрушила их жизнь? Ну же, скажи, что ты молчишь! Из-за тебя… из-за твоих затей с казино и скачками разорялись люди и распадались семьи! Это хорошо? Посмотри мне в глаза и скажи, что это хорошо!

Но Амалия только молча высвободила свои руки и подошла к выходу. И по ее спине, даже не видя выражения ее лица, Милорад понял, что это конец.

– Если хочешь попросить меня о чем-то… – безнадежно начал он.

Если бы она в это мгновение хоть как-то показала, что простила, или что может простить его, он бы, наверное, упал к ее ногам и по ее первому требованию отдал бы ей и иллирийскую корону с огромным рубином, и даже военно-морскую базу в Дубровнике, из-за которой она приехала сюда. Но Амалии было неуютно находиться с ним в одной комнате, и поэтому она сказала только:

– Петр Петрович рассказывал мне, что, когда в Иллирии произошла первая революция, в Любляне перебили всех лебедей потому, что их особенно любила изгнанная королева Фредерика. – Амалия вздохнула. – Я бы хотела, чтобы лебедей в Тиволи не трогали. Это все.

И, не сказав более ни слова, даже не попрощавшись, она вышла из комнаты и навсегда покинула дворец бывшего наследника.

Вечером Амалия, Муся и Андрей сели на поезд, который должен был увезти их из Любляны. Обычно полупустой в это время года, сейчас он был полон беженцев, которые спешили покинуть столицу. Ехавший в соседнем купе знакомый Амалии – бывший иллирийский придворный – уверял ее, что нынешнее восстание продлится недолго, месяц или два, и все вернется на круги своя. Но Амалия отныне слишком хорошо знала Войкевича и понимала, что свою власть он не отдаст никому.

Они выехали на час с четвертью позже, чем должны были по расписанию. Стоило Амалии сказать, что она хочет пить, как Андрей сразу же побежал за водой. Вообще, Муся и Андрей обращались с ней как с тяжелобольной, между собой переговаривались шепотом и в ее присутствии старались вести себя как можно тише. Им казалось чудом, что она вернулась целой и невредимой – от прислуги они уже знали, что в городе вовсю шли погромы и грабежи. Ночью поезд пересек австрийскую границу, и Иллирия окончательно осталась позади.

Может быть, Амалия оставила там кусочек своего сердца. Но об этом она не сказала никому.

Послесловие автора

Читатель, перевернув последнюю страницу, наверняка пожелает узнать побольше о загадочной стране Иллирии. Поэтому автор хотела бы сразу же объяснить, что такой страны не существует. Точнее, она существует, но только в воображении нескольких поколений сочинителей разных стран.

Придумал Иллирию хороший французский писатель, друг нашего Тургенева Альфонс Доде, и выдумка оказалась настолько удачной, что несколько авторов – в том числе и ваша покорная слуга – подхватили идею и создали свои книги, действие которых также происходит в этой стране. В реальности имелись только Иллирийские провинции – при Наполеоне, тоже, кстати сказать, пробовавшем когда-то свои силы в литературе. Правда, основным его занятием было все же не написание книг, а перекраивание карты Европы так, как ему заблагорассудится.

Тем не менее далеко не все в романе является вымыслом. Конечно, города Любляна и Дубровник, парк и замок Тиволи в Любляне, флаг с драконом, сидящим на башне, упомянутые в книге архитектурные памятники и многое другое существуют в действительности. Политика тогдашней Австро-Венгрии, направленная на подчинение всего региона, – также реальный факт. Что касается Стефана и его падения, то истории известно достаточно королей, которые теряли свои троны, и людей, которые эти троны захватывали и, по сути, становились более могущественными, чем любой из наследных монархов.

Автор надеется, что его Иллирия доставила читателю хотя бы часть того удовольствия, которое дала ему, к примеру, упомянутая у Конан Дойла Богемия («Скандал в Богемии») или придуманная Стендалем Парма («Пармская обитель»). Если эта скромная цель будет достигнута, автор будет считать, что ее задача полностью выполнена.