Американская повесть. Книга 1

ГЛАВА 1 Возвращение

Было что-то необыкновенно привлекательное в этом маленьком приморском поселке, что выделяло его среди других таких же на атлантическом побережье штата Мэн. Быть может, весь секрет его обаяния заключался в том, что это были уже знакомые места; быть может, именно поэтому взгляд мой с таким интересом обращался к прибрежным скалам, и темным лесам, и десятку домиков, прилепившихся на уступах берега вокруг пристани и словно накрепко пригвожденных к месту деревьями. Все эти домики были обращены фасадом к морю; все они как будто красовались и охорашивались посреди своих крохотных, нарочито веселых и цветущих садиков; у каждого в высокой крыше имелось слуховое оконце с мелким переплетом, которое, словно лукавый глазок, поглядывало либо на гавань и далекий горизонт, либо, если оно было обращено к северу, на уходящую вдаль линию берега и встающие за нею темные массивы пихт и елей. Хорошо узнать такой поселок и его окрестности, это почти то же, что подружиться с человеком. Влюбиться в него можно с первого взгляда и навсегда, но для того, чтобы завязалась настоящая дружба, нужно время — иногда целая жизнь.

Я полюбила Деннет-Лендинг еще во время первого кратковременного посещения — мы совершали тогда прогулку на яхте. Теперь, спустя два или три года, я вернулась сюда и нашла все точь-в-точь таким, каким оно грезилось мне в мечтах: те же берега с зубцами островерхих елей, тот же забавный поселок с тщательно разработанными традициями; то же сочетание глубокой уединенности с ребяческой уверенностью, в том, что этот маленький мирок и есть центр цивилизации. Итак, однажды вечером, в июне, с прибывшего парохода сошла на пристань одна-единственная пассажирка. Прилив стоял высоко; на пристани собралась целая толпа зевак, и более юная часть населения с восторженным любопытством провожала путешественницу, пока та взбиралась по узкой, овеянной соленым дыханием моря улочке вдоль маленьких домов, обшитых белым тесом.

ГЛАВА 2 Миссис Тодд

Как выяснилось впоследствии, жилище, избранное мною для летнего отдыха, имело только один недостаток: полное отсутствие уединения. Поначалу казалось, что крохотный домик миссис Олмайры Тодд достаточно удален и укрыт от всякой житейской суеты; повернутый спиной к улице, он прятался среди зелени густо разросшегося маленького сада, в котором все цветы, сколько их было, — две-три ярких мальвы и коврики каменоломки, — ютились возле самых стен крытого серой дранкой дома. Странный это был сад, и кто видел его в первый раз, невольно удивлялся, почему в нем так мало цветов и так много травы. Но эта странность скоро разъяснилась: миссис Тодд была страстной любительницей целебных растений, диких и садовых; поэтому морской бриз, влетая в заднее окно ее дома, приносил с собой аромат не только шиповника и майорана, но и шалфея, змееголовника, медуницы и мяты, полыни и божьего дерева. Если миссис Тодд случалось зайти в дальний угол своего сада, к этому букету присоединялся запах тимьяна, примятого ее тяжелой стопой. Миссис Тодд была весьма крупная особа, и ее пышные юбки попутно задевали и пригибали к земле даже и те былинки, которые не попадали ей прямо под ноги, так что, когда она расхаживала по своим владениям, мне это тотчас становилось известно; я чувствовала это даже в утреннем полусне, а через неделю-другую научилась точно определять, в какой части сада находится сейчас его хозяйка.

По одну сторону от этого травяного заповедника воспитывались на грядках другие растения, употребительные в сельской фармакопее, — великие драгоценности и редкости среди простецкой толпы обыкновенных трав. Некоторые имели странный, острый запах, пробуждавший какие-то смутные воспоминания о далеком и позабытом прошлом. Возможно, когда-то они применялись при совершении тайных мистических обрядов, с ними было связано сокровенное знание, передававшееся из столетия в столетие. Но теперь они входили в состав незамысловатых снадобий, которые время от времени варились с патокой, уксусом или спиртом в маленьком котелке на очаге у миссис Тодд. Потом их раздавали страждущим разными недугами соседям, которые приходили обычно под вечер, как бы тайком, принося с собой собственные, древнего вида, флаконы. Одна из этих панацей называлась индейским средством и стоила всего пятнадцать центов; когда пациенты на обратном пути проходили мимо окон, до моего слуха долетали преподаваемые им шепотом наставления. Были лекарства попроще, получив которые покупатель удалялся без особых напутствий, и миссис Тодд при этом не переступала порога кухни, ибо мудро избегала лишних усилий; относительно других она давала краткие указания, стоя в дверях, но некоторые она считала своим долгом сопроводить до самой калитки, сохраняя до конца таинственный и важный вид. Я подозреваю, что миссис Тодд врачевала не одни только телесные болезни; возможно, она верила, что любовь, ненависть, ревность и противный ветер также могут быть укрощены с помощью какой-нибудь редкостной травки из ее сада.

Местный доктор и эта искушенная в науке о травах лекарка были в наилучших отношениях. Деревенский эскулап, кажется, питал надежду, что вредное действие ее снадобий поможет ему расширить свою собственную врачебную практику; так или иначе, а он иногда останавливался у сада миссис Тодд и обменивался с ней приветствиями через изгородь. После самого краткого вступления их разговор принимал профессиональный характер; доктор стоял, вертя в руках какой-нибудь пахучий стебелек, и пошучивал на медицинские темы — например, по поводу пристрастия миссис Тодд к потогонному эликсиру, в целебность которого при длительном употреблении она верила так твердо, что не раз подвергала серьезному риску жизнь и здоровье своих почтенных соседей.

В этот тишайший приморский поселок я прибыла в середине июня, то есть когда только начиналась пора собирания трав; кроме того, уже была в разгаре деятельность миссис Тодд по части изготовления старинного елового пива. Этот прохладительный и освежающий напиток был путем долгих экспериментов доведен ею до необыкновенного совершенства; пиво миссис Тодд славилось во всей округе; запасы материалов, из которых оно изготовлялось, то и дело иссякали, и требовалось их пополнять. По этим и другим причинам уединение и ненарушимый покой, которые я рассчитывала вкусить в этом во всех прочих отношениях очаровательном местечке, редко выпадали на мою долю. В самом начале между хозяйкой и ее квартиранткой было заключено условие, по которому квартирантка соглашалась довольствоваться в полдень самым простым холодным завтраком, за что получала щедрую компенсацию в виде горячих ужинов; и частенько можно было видеть, как она в конце дня спешит по дороге к морю, держа в руках леску и крючки для ловли губанов. Вскоре выяснилось, что при таком устройстве у миссис Тодд остается много времени для неторопливых блужданий по лесам и лугам в поисках целебных трав, чем она и не преминула воспользоваться. Но стояла жаркая погода, и на пиво был большой спрос; то и дело приходили покупатели, а многим нужны были также разные смягчающие сиропы и эликсиры, с которыми я, по неразумному любопытству, недурно ознакомилась в первый раз, что погостила в доме миссис Тодд. Зная, что миссис Тодд — вдова, не имеющая иных средств существования, кроме этого скромного промысла да голодной квартирантки, я принимала ее интересы близко к сердцу, и для моей энергии открылось широкое поле деятельности, так что скоро в нашей жизни установился твердый порядок: в ясные дни миссис Тодд неукоснительно отправлялась на охоту за травами, а ее квартирантка откликалась вместо нее на требовательный стук посетителей в боковую дверь.

Предпринимая время от времени поучительные прогулки по лесам в обществе миссис Тодд и выполняя в ее отсутствие обязанности ее делового компаньона, я и не заметила, как пробежал июнь, пока наконец однажды вечером, с гордостью положив перед нею два доллара и двадцать семь центов, вырученных за день, я не вспомнила, что, собственно говоря, должна была за это время закончить некий литературный труд, срок которому теперь уже давно истек. Но разом нарушить столь приятный образ жизни, когда тебя вечером ласково похлопывали по плечу и называли «милочкой», и спешили порадовать каким-нибудь маленьким сюрпризом, вроде ранних грибов на ужин, и справедливо восхищались твоими коммерческими успехами — два доллара и двадцать семь центов за один день! — для того, повторяю, чтобы отвергнуть все это ради такого ненадежного дела, как литературные занятия, требовалась немалая решимость. Только когда голос совести зазвучал в моих ушах громче, чем шум прибоя на камнях ближнего пляжа, решилась я уведомить миссис Тодд о том, что вынуждена буду отказаться от удовольствия «встречать людей», как мы с ней это называли. При этом известии ее лицо выразило еще большую ласковость и, как я и ожидала, глубокое разочарование. Я даже почувствовала себя преступницей перед окрестными жителями за то, что ограничиваю свободу миссис Тодд в такую важную пору и мешаю ей запастись травами, на которые они рассчитывали для излечения зимних хворей.

— Ну что же, милочка, — огорченно сказала миссис Тодд, — вы и то уж очень мне помогли. Никогда я столько не выручала, как в нынешнее лето, никогда ведь не было у меня помощника, на кого можно было так положиться. Вам, правда, опыта немножко не хватает, но со временем попривыкли бы, не хуже меня научились бы разбираться. Вы очень способная, это я кому хочешь скажу.

Перемена в наших деловых отношениях не вызвала у нас с миссис Тодд ни разлада, ни охлаждения; наоборот, между нами как будто установилась еще большая близость. Поздно вечером, когда на землю ложилась роса и луна уже стояла высоко в небе, какая-то травка — я до сих пор не знаю ее названия — начинала источать пронзительный аромат. В эту пору миссис Тодд обычно чувствовала потребность поговорить, а я всегда была готова слушать. Мы обе подпадали под обаяние этого часа, и миссис Тодд, либо стоя в саду у моего раскрытого окна, либо зайдя под каким-нибудь предлогом ко мне в гостиную, принималась подробно рассказывать все нехитрые местные новости; а однажды, туманным летним вечером, она раскрыла передо мною тайны своего сердца. Таким образом я узнала, что некогда она любила человека, который был гораздо выше ее по положению.

— Да, милочка, — сказала миссис Тодд, — тот, про кого я говорю, обо мне и думать забыл. Когда мы оба были молоды, его мать не хотела этого брака и все сделала, чтобы нас разлучить. Ну, я вышла за другого, он на другой женился, и все считали, что мы нашли свое счастье, а все-таки это было не то, чего нам по-настоящему хотелось. Потом мы оба овдовели, оба теперь бобыли, а могли бы все эти годы жить вместе. Он ведь не простой моряк, да и побогаче многих, он из хорошей был семьи, а мне, видно, на роду написано жить в бедности и трудиться не покладая рук. Я его уже много лет не видела, он теперь, я думаю, и не помнит про свою первую любовь. Но сердце женщины устроено иначе: думаешь, что похоронил прежнее чувство, а оно нет-нет да и вернется, вроде как весна с каждым оборотом года. И я всегда находила способ что-нибудь узнать о нем.

Она стояла на самой середине круглого плетеного коврика, и мне чудилось в тусклом свете, что черные и серые спирали завиваются вокруг ее ног. Рослая и массивная, она казалась под низким потолком нашей комнатки еще больше и величественнее, словно могучая сивилла; а из сада долетал к нам странный аромат таинственной травки.

ГЛАВА 3 Школьный дом

В ближайшие дни после этого разговора я не раз видела из своих окон, как приходят к миссис Тодд ее клиентки, а так как сенокос уже кончался, то кроме соседок стали появляться еще и гости с дальних ферм — такой широкой известностью пользовалась миссис Тодд. Иногда это была нежная девушка, похожая на случайно уцелевшую среди лета белую анемону, — юное создание, на чьих щеках чахотка уже поставила свой печальный и яркий знак; но чаще моему взгляду представали дородные и закаленные в трудах сельские матроны, которые приходили обычно вдвоем и громкими, веселыми голосами подробно излагали миссис Тодд симптомы своих болезней, сочетая возможность получить полезный совет с удовольствием приятельской беседы. Из их замечаний можно было заключить, что они и сами имеют немалый врачебный опыт, и я начала понимать, в какой школе миссис Тодд усовершенствовала свое прирожденное дарование. Однако последнее слово в этих дискуссиях всегда оставалось за ней, и когда она под конец постановляла: «Возьмите горсть иссопа» — или какой-нибудь другой травки, смотря по обстоятельствам, — ее выслушивали в почтительном молчании. Однажды под вечер я долго прислушивалась к особенно оживленной и интимной беседе — не слышать было нельзя, разве что заткнуть ватой уши, — и я волей-неволей слушала, и смеялась, и снова слушала, а перо оставалось праздным у меня в руке; под конец, схватив шляпу и зажав под мышкой блокнот, я решительно бежала от искушения. Пройдя через наш душистый садик, я ступила на пыльную дорогу. Дорога круто поднималась в гору; я прошла немного, потом остановилась и оглянулась назад.

Был час прилива. Далеко внизу я видела широкий залив, кайму темных лесов и кучку белых деревянных домиков, жавшихся к пристани. Дом миссис Тодд стоял дальше всех от моря. Серые скалистые уступы берега во многих местах были покрыты дерном, и меж камней густо росла черемуха и шиповник. Отсюда мне видны были также уходящие в глубь суши более высокие склоны и разбросанные по ним фермы. На самом гребне холма, на который я поднималась, стояло маленькое белое здание школы, очень пострадавшее от дождя и ветра. Для моряков оно служило своего рода ориентиром, а с его порога открывался великолепный вид на море и побережье. Сейчас, во время летних каникул, школа была пуста; дверь оказалась незапертой, я вошла и долго глядела в одно из окон, выходивших на море. Потом, посидев немного в раздумье в тенистом уголке среди кустов черемухи, я спустилась обратно в деревню и, к великому веселью двух членов местного управления, родных братьев и неограниченных властителей надо всем Деннет-Лендингом, сняла у них школьный дом на все остальное время каникул с обязательством платить за это пятьдесят центов в неделю.

Такое желание уйти от людей может показаться эгоизмом с моей стороны, но уединенное положение этого дома представляло большие преимущества, и я с наслаждением проводила там день за днем; ничто мне не мешало; морской бриз влетал в узкие высокие окна и раскачивал взад и вперед наружные ставни. Я вешала шляпу и корзинку с завтраком на гвоздь у входа, словно школьница, но садилась за учительский стол, как будто в самом деле была облечена столь высокой властью и могла повелевать робкими рядами пустых парт. Иногда на пороге ни с того ни с сего появлялась овца и долго стояла, с праздным любопытством заглядывая в дверь. На закате солнца, чувствуя, что поработала на славу, я спускалась обратно в поселок, и на полугоре меня обычно встречал аромат — не трав из сада миссис Тодд, но ужина из ее кухни. В те вечера, когда в деревне затевалось какое-нибудь собрание или другое общественное дело, требующее участия миссис Тодд, мы с ней пили чай пораньше, — и она приветствовала мое появление с такой радостью, словно я вернулась после долгого отсутствия.

Раза два я под каким-то вымышленным предлогом оставалась дома, а миссис Тодд отправлялась в далекую экскурсию и возвращалась под вечер с полными руками и полным передником. Один раз это было в ту пору, когда поспевает для сбора мята, другой — когда зацвела дикая лобелия и стал распускаться девясил. А однажды миссис Тодд нанесла мне визит в школьном доме, побуждаемая, вернее всего, любопытством посмотреть, как я там тружусь; впрочем, сама она объясняла свое посещение тем, что нигде нет такой пышной дикой рябинки, как на школьном участке; оттого, что ее вытаптывают весной, она после растет особенно буйно, как бывает с людьми, у которых была трудная юность, — в зрелые годы они стараются наверстать упущенное.

ГЛАВА 4 У окна в школьном доме

В этот день я поздно пришла в школу, задержавшись на отпевании умершей соседки, о чьей роковой болезни я много слышала и чьи последние дни миссис Тодд и доктор тщетно пытались облегчить. Отпевание происходило в час дня, и теперь, в четверть третьего, я стояла у окна в школьном доме и смотрела, как по нижней дороге у самого моря движется похоронная процессия. Провожающие шли пешком, медленно и торжественно, и даже на этом расстоянии можно было почти всех узнать в лицо. Покойная миссис Бегг пользовалась большим уважением, и множество друзей пришли проводить ее в последний путь. Она выросла на одной из ближних ферм и в наши редкие с ней встречи всякий раз жаловалась мне на неудобства городской жизни — в Деннет-Лендинге люди, по ее мнению, жили чересчур скученно, да и к шуму моря она за все годы так и не смогла привыкнуть. Миссис Бегг трижды выходила замуж, и все трое ее мужей погибли в море; в доме у нее было полным-полно всяких вест-индских диковинок — раковин и кораллов, привезенных ее мужьями из дальних рейсов, которые они совершали на груженных лесом судах. Миссис Тодд рассказала мне всю историю покойной. Они были подругами еще с девичьих лет и, по собственному выражению миссис Тодд, «столько навидались горя, что уж все его наизусть выучили». Сейчас, стоя у окна, я без труда различила среди провожающих ее крупную, печально поникшую фигуру. Она шла в самом конце процессии, немного отстав от других, прижимая платок к глазам, и сердце мое преисполнилось сочувствия к ней, так как я знала, что скорбь ее непритворна.

Рядом с ней шел еще кто-то, единственный посторонний в этой тесной кучке родных и близких, и, присмотревшись, я узнала в нем старика, который давно уже составлял для меня загадку. Худой, с согбенными плечами, в длиннополом сюртуке, он шел, опираясь на трость, и его тонкая длинная фигура имела тот же «крен в подветренную сторону», что и согнутые ветром деревья на вершине холма.

Это был капитан Литлпейдж. Мне и раньше случалось его видеть — в запертых окнах его дома маячило порой за стеклом бледное старческое лицо, но ни разу я не видела его на улице, как сейчас. Когда же я принималась расспрашивать о нем миссис Тодд, та только с грустью покачивала головой, отвечала коротко, что теперь он уже не тот, что раньше, и таинственно умолкала, как будто и капитан принадлежал к числу столь ревниво оберегаемых ею профессиональных секретов, — вроде той травки, что росла в излюбленном улитками уголке сада и назначенье которой мне так и не удалось у нее выпытать, хоть и я подглядела однажды, как миссис Тодд собирала ее ночью при луне, словно то было некое волшебное зелье, а не просто лекарство, как, скажем, широкие блеклые листья бедренца.

Сейчас я видела, что она старается не отставать от более легкого на ногу капитана. Тот больше всего походил на какую-то странную человеческую разновидность кузнечика. Сзади за этой парой поспешала маленькая, плотная, нетерпеливая особа, которая состояла у капитана домоправительницей и, по мнению миссис Тодд и других соседок, не слишком усердно исполняла свои обязанности. За глаза, во время доверительных своих бесед вполголоса, они называли ее не иначе как «уж эта, прости Господи, Мэри Гаррис», но в лицо всегда обращались к ней с нарочитой почтительностью.

Дальше виднелись укрывшиеся в заливе островки, а затем к югу и к востоку до самого горизонта — безбрежный океан; и перед лицом таких просторов жалкой и беспомощной казалась крохотная процессия, ползущая по краю скалистого берега. Было начало июля, день стоял солнечный и яркий, ни единого облачка в чистом высоком небе, ни единой морщинки на морской глади. Певчие воробьи заливались такой ликующей песнью, словно были уверены в своем бессмертии и презирали тех, кто способен столько забот уделять такой мелочи, как конец земного существования. Я все стояла у окна и смотрела, пока похоронная процессия не завернула за выступ берега и не исчезла из величавого пейзажа так бесследно, словно нырнула в пещеру.

Часом позже я сидела, склонившись над своей рукописью. В комнату время от времени залетали пчелы и, принимая меня за врага, начинали сердито кружить над моей головой; но я брала со стола указку и строгим постукиванием призывала их к порядку, как расшалившихся школьников, а иногда с помощью той же указки отгоняла их от чернильницы, к которой они неудержимо стремились; я купила чернила в местной лавочке и слишком поздно заметила, что они надушены бергамотом, как бы для того, чтобы этим благоуханьем освежать многотрудные головы усердных писцов. Одна такая многотрудная голова очень плохо работала сегодня. Где-то поблизости то и дело позвякивал овечий колокольчик, и этот звон уводил за собой мои блуждающие мысли. Писанье мое не подвигалось; фразы не хотели укладываться в эти ласковые летние ритмы. Впервые за все пребывание здесь я затосковала по собеседнику, по весточке из далекого мира, мною, казалось, почти позабытого. Недавние похороны оставили какую-то ранку в моей душе. Меня осаждали сомнения: не следовало ли мне пробыть там до конца, вместо того чтобы убежать тотчас после отпевания? Быть может, парадное платье, надетое мною для этого случая, было причиной столь странного перелома чувств. Так или иначе, но в этот день я ощутила сама и напомнила своим друзьям, что в Деннет-Лендинге я чужая.

Я вздохнула и снова обратилась к недописанной странице.

ГЛАВА 5 Капитан Литлпейдж

После этого прошло много времени; час — это долгий срок в таком тихом приморском городке, где ничто не стремится похитить у тебя даже самое краткое мгновение. Я наконец с головой ушла в работу, как вдруг за окном послышались шаги. Нижнюю дорогу с верхней соединяла крутая тропинка; мне ее показали дети, и я часто взбиралась по ней, чтобы сократить путь. Но мне казалось, что для миссис Тодд она чересчур трудна, и если моя хозяйка избрала теперь этот способ сообщения, значит, я очень уж спешно ей понадобилась. Я продолжала торопливо писать, чувствуя, что на мою сокровищницу времени готовится нападение, а шаги слышались все ближе, потом панически забренчал колокольчик, словно кто-то взмахом палки обратил в бегство его носителя. Тут я подняла голову и увидела, что мимо ближнего окна прошел капитан Литлпейдж; а через секунду раздался осторожный стук в дверь.

— Войдите, сэр, — сказала я, вставая ему навстречу, и он вошел с учтивым поклоном. Я спустилась со своего возвышения и предложила ему стул у окна, на который он немедленно и уселся, так как, видимо, совсем обессилел после крутого подъема. Затем я вернулась за учительский стол, а капитан, таким образом, оказался в более скромной позиции школьника.

— Вам бы следовало занять почетное место, капитан Литлпейдж, — сказала я.

продекламировал он, глядя в окно на залитые солнцем лесистые склоны вдоль берега. Потом обратил взгляд ко мне и стал осматривать комнату, улыбаясь от удовольствия, как ребенок.

— Это из «Потерянного рая», величайшей поэмы в мире, — продолжал он. — Вам, вероятно, знакомы эти слова? — Я кивнула. — По-моему, ничто не может сравниться с «Потерянным раем» — там все так возвышенно, так величаво! Шекспир, конечно, великий поэт; он верно изображал жизнь, но он часто бывает груб и несдержан.

Мне вспомнилось теперь, что миссис Тодд однажды отозвалась о капитане как о человеке, перегрузившем свой мозг неумеренным чтением, и даже намекнула, что на него иногда «находит», подразумевая под этим какие-то припадки загадочного характера. Я с любопытством посмотрела на капитана. Что, собственно, привело его ко мне? Внешность у него была приятная, даже обаятельная: худое лицо с тонкими, благородными чертами, но изможденное и грустное, так что вы сразу догадывались при взгляде на него, что это очень одинокий человек, которому много пришлось страдать от непонимания окружающих. Одет он был с такой изысканной тщательностью, словно являлся предметом забот со стороны пожилых незамужних сестер; но я знала, что Мэри Гаррис — женщина совсем простая и такое изящество в одежде не могло быть плодом ее стараний; очевидно, капитан сам следил за своим туалетом. Сейчас он сидел молча, выжидательно поглядывая на меня. Длинная его голова и тощее, сухое тело опять навели меня на сравнение с кузнечиком, и я подумала, что такой человек вряд ли способен размеренным шагом пройти свой жизненный путь; скорее всего, он будет двигаться причудливыми скачками. Но в настоящую минуту у него был такой серьезный вид, что я постаралась сдержать полет своей фантазии.

— Умерла наша бедная миссис Бегг, — проговорила я наконец подобающе печальным тоном. Кстати же на мне было и парадное платье, что еще способствовало торжественному настроению.

— Да, — ответил капитан. — И говорят, она умерла легко, без мучений, по крайней мере в последние минуты. Ускользнула тишком из жизни, словно рада была воспользоваться случаем.

Я вспомнила рассказы о смерти графини Карберри и подумала, что история повторяется.

— Она была из здешних старожилов, — продолжал капитан Литлпейдж. — Очень ее уважали у нас в городе. Это для нас большая потеря.

А я тем временем все разглядывала его и строила на его счет разные предположения. Не из пасторской ли он семьи? В нем есть тот аристократизм черт и та повелительность манер, которые составляют достояние старых священнических родов Новой Англии. Но, как говорит Дарвин в своей автобиографии,[95] «где еще искать прирожденных повелителей, если не среди морских капитанов? Капитан дальнего плавания облечен большей властью, чем даже король или учитель».

Капитан Литлпейдж отодвинул свой стул подальше от полосы солнечного света и опять молча уставился на меня. Я положительно сгорала от любопытства: зачем я ему понадобилась?

— Когда-нибудь все станет известно, — с важностью проговорил он. — Все узнаем: и где сейчас миссис Бегг, и что ждет каждого из нас. И это уже будут не догадки, а точное знание.

— Когда-нибудь всякий это узнает, — ответила я.

— Я не про то, — нетерпеливо возразил капитан, и легкий румянец окрасил его худые щеки. — Не в смертный час откроется это нам, а еще здесь, на земле. До сих пор мы искали ответа не там, где надо. Поверьте, я знаю, о чем говорю. И те, кто смеется надо мной, даже не представляют себе, какие разумные основания есть у меня для таких взглядов. — Он махнул рукой в сторону приютившегося на берегу поселка. — Живут весь век вон в этих домишках и думают, что постигли вселенную.

Я усмехнулась и молча ждала, что он скажет дальше.

— Вы видите, я старик, — продолжал он, — и большую часть жизни я проплавал шкипером. Сорок три года, чтобы быть точным. Вы, может, не поверите, а мне ведь уже девятый десяток идет.

Я поспешила сказать, что на вид ему нельзя дать столько.

— Но вы, значит, уже давно расстались с морем, капитан Литлпейдж? — добавила я.

— Да, уж порядочно, — сказал он. — Хотя лет пять или шесть вполне еще мог поработать. Но случилась история… Мое знакомство с одним человеком… Вернее, приключение, которое я пережил… В общем, ко мне стали относиться с недоверием. Но вам я не боюсь признаться, что я тогда совершенно случайно узнал об одном очень важном открытии — может быть, самом важном из всех, сделанных человечеством.

«Вот оно, — подумала я, — мы вступаем на опасную почву». Но тут же меня охватила глубокая жалость к нему за все насмешки, какие ему, наверно, пришлось вытерпеть от невежественных слушателей, и когда я попросила его продолжать, голос мой звучал серьезно и почтительно, в полном соответствии с моими истинными чувствами. В это мгновение в комнату влетела ласточка — она неслась с такой быстротой, словно ее преследовал ястреб, — и стала биться о стены; потом вылетела обратно. Но капитан, казалось, вовсе не заметил всей этой суматохи.

— Я тогда шел с ценным грузом разных товаров из лондонских доков в форт Черчил на берегу Гудзонова залива, — начал он ровным голосом. — Там была торговая фактория нашей компании. Мы задержались с погрузкой; потом на пути к северу и через Атлантику был противный ветер и сильное волнение; потом долго нельзя было подойти к берегу из-за тумана. Одним словом, когда мы наконец вошли в гавань, я понял, что дольше медлить в этих северных водах нам никак нельзя — в особенности с таким кораблем и с такой командой. Народец, я вам скажу, подобрался; им на все было наплевать, лишь бы работать поменьше, из-за них я и захворал. Но первый помощник у меня был молодец, отличный моряк, и ему тоже не хотелось застрять во льдах до весны, так что мы сделали все возможное, чтобы поскорей выбраться из Гудзонова залива и уйти в открытое море. Мы с ним оба были совладельцами этого корабля — я в восьмой доле, он в шестнадцатой. Бриг этот был с полной оснасткой, «Минервой» звали, но уже приходил в ветхость и протекал порядком. Я считал, что это его последний рейс; так оно и вышло. А в свое время отличное было суденышко и поработало на славу, чего нельзя было сказать про тех бездельников на борту.

Капитан надолго умолк, и, подождав, я спросила;

— Вы, значит, потерпели крушение?

— Не моя вина, что ее разбило в щепы, — мрачно ответил капитан. — Мы вышли из порта и хорошим ходом побежали по заливу, но, пока шла разгрузка, я столько попортил себе крови с этими канительщиками в конторе компании, а потом еще промерз на палубе, подгоняя наших лодырей, так что, когда берег наконец ушел из виду и мы взяли курс на Гудзонов пролив, начала меня трепать какая-то злая лихорадка, и мне пришлось отлеживаться в каюте. Дни уже становились короче, но мы шли недурно, и, кроме меня самого, все на корабле было в порядке, и команду мы хоть силком, а все-таки заставили работать.

Я начинала находить это повествование несколько скучным. Капитан Литлпейдж вел свой рассказ обстоятельно и неторопливо, без тех сочных словечек, к которым я привыкла, живя среди прибрежных рыбаков. Но я все же покорно слушала, пока он ровным голосом с утомительными подробностями продолжал перечень всех трудностей этого путешествия: противных ветров, штормовой погоды, чрезмерной легкости незагруженного корабля, который плясал по волнам, как стружка в ведре с водой, и не слушался толком ни руля, ни парусов.

— Плелись, одним словом, кое-как, — пожаловался он, но, взглянув на меня и заметив, что мои мысли далеко, он умолк.

— Трудная в те дни была жизнь у моряков, — поспешила я сказать, стараясь выразить в своем тоне усиленное внимание.

— Прямо собачья, — подхватил бедный старик, подбодренный таким проявлением интереса с моей стороны. — Но так выковывались настоящие люди. А теперь я всюду вижу перемену к худшему, даже вот в нашем городке — теперь тут полно бездельников, сидят сложа руки и без гроша в кармане. А раньше все бы ушли в море. Для таких людей, хоть им выше простого матроса и не подняться, это все-таки самое лучшее занятие. Кроме того, и для общества плохо, если люди весь век варятся в собственном соку, и о том, что делается в мире, узнают только из какой-нибудь дешевой, бессовестной газетки. Невежество, ограниченность — вот к чему это приводит. А в прежнее время у нас тут нашлось бы немало таких, что сами побывали в доброй сотне портов и видали, как там люди живут. Своими глазами видели, а через них и жены их узнавали, и дети. Образования у них, может, никакого и не было, но они знали, например, какие есть на земле другие страны и какие где законы, так что выборы городского клерка здесь, в Деннете, не казались уже им самым важным событием на свете; у них было чувство меры. Да, они вели более достойную жизнь, и дом свой умели убрать понарядней, что внутри, что снаружи. Это очень большая потеря для Новой Англии, что здесь перестали заниматься морским фрахтом.

— Я сама об этом думала, — откликнулась я теперь уже с непритворным интересом. — Ведь правда, многое изменилось с тех пор, как перевелись в здешних местах старые шкиперы?

— Ну а как же! — воскликнул капитан, еще более оживляясь; его прежняя сдержанность исчезла, он обращался ко мне с трогательным доверием. — Возьмите хотя бы то, что шкипер обыкновенно много читал. Капитану не полагается фамильярничать с командой, поговорить, значит, не с кем, ну он от скуки и брался за книгу. Среди нас, старых шкиперов, были такие, что прямо доками стали по какой-нибудь части. Один изучал сельское хозяйство, другие медицину — у этих, правда, матросам тяжеленько приходилось; кто увлекался историей, а кто, как я, все время отдавал поэзии. А у одного был свой конек — пчелы и пчеловодство, и ежели встретится он с тобой в порту да затащит к себе на корабль, так уж тут только сиди да слушай, как он про пчел расписывает — какие они умные и как выгодно их разводить. Часами мог говорить. Первоклассный был моряк и корабль водил уже много лет — огромный барк, «Ньюкасл» по имени, так матросы этот «Ньюкасл» прозвали «Теттлов улей». А то был еще старый капитан Джеймсон, тот все соображал насчет Соломонова храма — каков, мол, он был с виду; даже сделал маленькую модель по тем размерам, что указаны в Священном писании, — ну вот как другие моряки делают маленькие кораблики и придумывают разные штуки с оснасткой и все такое. Нет, для наших мест мореходство — это очень важное дело. Теперь вот велосипеды завели, да ведь это так, баловство, меня даже досада берет: разве с велосипедом столько увидишь, как во время дальнего рейса? Нет, в прежние годы, если человек покидал дом, так для какой-нибудь цели, а когда возвращался, так уж и сидел дома и гордился тем, что у него есть родной угол. Не стало теперь людей с широким кругозором; всякая мелкота лезет вперед и норовит командовать; перевернули нас всех вверх ногами, и с каждым годом мы только назад откатываемся.

— Ну что вы, капитан Литлпейдж, — сказала я, стараясь его успокоить. — Авось не так уж плохо!

В школьном доме царила тишина, но снизу, от берега, доносился шум моря. В нем ясно был слышен тот странный говор набегающих волн, который возвещает о начале прилива. А под самым окном в зарослях шиповника пела-разливалась запоздалая малиновка, и сколько же радости, сколько неуемной страсти звенело в ее голоске!

ГЛАВА 6 Место ожидания

— А как дальше проходило это трудное плаванье на «Минерве»? — спросила я.

— С удовольствием вам расскажу, — ответил капитан Литлпейдж, забывая на миг свои огорчения. — Жаль, нету карты, а то я мог бы лучше объяснить. Нас мотало по морю то туда, то сюда, и все дальше относило на север по направлению к тем местам, которые мы, моряки, обычно называли Открытия Парри.[96] Под конец мы совсем сбились с пути и уже не могли сказать, где находимся. Вдобавок был густой туман. Тут-то и погибла моя «Минерва». Она наскочила на камни, а нам удалось добраться до берега, то есть тем из нас, кто еще оставался в живых. Когда она ударилась в первый раз, волненье было не очень сильное, поменьше, чем до тех пор, и матросы, вопреки моему приказанию, поспешили спустить баркас; набились в него чуть не все, и больше мы их не видели. Нашу шлюпку тоже перевернуло, но судовой плотник сумел удержаться на воде и мне помог, и под конец нас всех выбросило на необитаемый остров, то есть это я тогда думал, что он необитаем. Я совсем обессилел — слаб был после болезни, — лег и приготовился умирать. Но тот же плотник на другой день приметил в песке следы человека и собаки, пошел по следу вдоль берега и набрел на жилье. Это оказалась миссионерская станция — одна из тех, что содержат Моравские братья.[97] Они на станции сами очень бедствовали, да и делать миссионерам в этих местах, по правде сказать, было нечего — всего-то населения на острове было какая-нибудь горсточка эскимосов. Там мы и остались на время, и там я узнал о некоторых удивительных событиях.

Капитан поднял голову и испытующе посмотрел на меня. Я отметила невольно, что глаза у него уже не такие тусклые, как раньше, а темные и блестящие; в них светилось живое внимание, взгляд стал пронзительным и острым.

— В миссии нам сказали, что скоро должен прибыть пароход, который завозил им провизию, и пастор — добрейший человек, истинный христианин — не сомневался, что нам помогут вернуться на родину. Сам он ждал с этим пароходом приказа о закрытии миссии. Но все это было еще очень неопределенно, а пока что надо было как-то устраиваться. Мы с плотником рыбачили и вообще старались им помогать; у нас ведь не было других способов отблагодарить их за то, что они нас приютили. Сначала я жил у пастора, пока не поправился; но в доме было тесно, я чувствовал, что всем мешаю, и под первым благовидным предлогом перебрался к другому тамошнему обитателю, у которого была теплая хижина и достаточно места для двоих. Это был шотландец, старый моряк. Его очень уважали на станции; он в свое время оказал большую поддержку пастору, когда вышли какие-то неприятности с местным населением. Он попал сюда с одной из тех английских экспедиций, что пытались открыть Северный полюс, но и полюса не открыли, и назад не вернулись. Хижина, которую он себе построил, с виду была вроде собачьей конуры, но в ней было тепло, а это ведь главное; он натаскал туда кучу птичьих перьев и сделал себе мягкое ложе, а другое для меня. Так вот мы и жили на этом острове и дожидались парохода. Тоска была смертная; пароход все не шел, мы уж стали думать, что он потонул, и мою бедную «Минерву» совсем разбило о камни и раскидало обломки по всему берегу. Каждый день мы выходили на мыс и все смотрели, не покажется ли в море дымок; мы очень хорошо понимали — и я, и моя команда, — что людям на станции самим приходится туго и они делятся с нами последним. В Священном писании сказано: «Не единым хлебом жив будет человек», — ну и напрасно; надо бы написать «не единой рыбой»: посидели б на одной рыбке, как мы, так поняли бы, что хлеб — это царская пища. Старый Гаффет — это у которого я жил — первое время все молчал, как немой; мне даже чудно было, что это за человек, да и он, наверно, на меня дивился; потом, когда мы ближе познакомились, я узнал, что он еще больше перенес всяких бедствий, чем я, и так подорвал свое здоровье, что уже не надеялся долго прожить. Он находил некоторое облегчение в беседах с понимающим человеком; поэтому, когда шел дождь или дул такой ветер, что нельзя было высунуть нос наружу, мы с ним по целым дням сидели и разговаривали. Я тоже чувствовал себя неважно; когда нас выбросило на берег после крушения, я обо что-то ударился головой, и с тех пор меня временами мучили боли в затылке, да и вообще сила уж была не та; она и после ко мне не совсем вернулась.

Капитан Литлпейдж умолк и погрузился в раздумье.

— Вот когда пригодилась моя начитанность, — снова заговорил он через минуту. — Там-то читать было нечего; пастор с трудом объяснялся по-английски, и книги у него все были иностранные; ну, так я читал наизусть все, что мог припомнить. Старинные наши поэты, наверно, и не догадывались, сколько утешения они могут принести человеку. Я хорошо знал Мильтона, но там, на острове, мне стало казаться, что король поэзии — это Шекспир; где он морского дела касается, там у него всегда очень точно сказано, а некоторые его стихи удивительно как успокаивают душу. Я их читал, и перечитывал, и повторял без конца, пока слезы не начинали литься из глаз; ведь на этом острове ничего не было красивого, только звезды на небе да вот эти стихи.

Гаффет все о чем-то думал и разговаривал сам с собой; он боялся, что так никогда и не выберется оттуда, и это его угнетало. Все-таки, он надеялся, что, когда я вернусь домой, мне удастся заинтересовать ученых в его открытии, но, видно, все они очень уж заняты собственными открытиями — я им писал кое-кому, но ни один даже не потрудился ответить. Кажется, я вам уже говорил, что этот бедняга Гаффет участвовал в полярной экспедиции. Теперь добавлю, что они потерпели крушение на обратном пути у берегов Гренландии, спаслись только Гаффет и еще два офицера, но те двое тоже не вернулись домой. Гаффет слыхал, что бриг, на котором они отплыли в Англию, столкнулся ночью с пароходом и затонул со всеми людьми. Стало быть, о том, что они видали во время своего путешествия, теперь, кроме Гаффета, не знала ни одна живая душа, и Гаффет все это рассказал мне. А видели они вот что: там, на севере, за полярными льдами, есть неведомая страна, и в ней живут необыкновенные люди. Гаффет считал, что это промежуточное звено между тем светом и этим.

— Что вы говорите, капитан Литлпейдж! — воскликнула я, глядя на него с изумлением: заканчивая свою речь, он словно преобразился — нагнулся вперед, понизил голос до шепота, а перед тем как произнести последние слова, боязливо оглянулся через плечо. Но спустя минуту он как бы опомнился.

— Когда Гаффет рассказывал про все их приключения, так, бывало, слушаешь и даже жуть берет, — продолжал капитан с прежней неторопливостью. — Сперва они все кружили по льдам на санях и собаках; представляете себе — мороз, снег, ветер! Потом стали замечать, что лед подтаивает. Дело в том, что их корабль застрял во льдах и дрейфовал вместе со льдиной к северу — далеко их загнало, за Лисий пролив, и еще дальше. Тут лед двинулся, и корабль раздавило. Ну, они все тогда сошли в шлюпки, и тем же теплым течением их вынесло за кромку льда в открытое море; короче говоря, они все время шли на север, примерно так, как и было намечено. А затем вдруг открылась земля, совсем неизвестная, не обозначенная ни на одной карте. Подойдя ближе, они увидели, что это сплошная скала; и долго не могли пристать даже в шлюпке, пока не набрели на широкий залив и не прошли под парусами на другую его сторону, где берег был более отлогий. Запасы у них почти кончились, пресная вода тоже, но в отдалении на берегу ясно был виден большой город. «Помилуйте, Гаффет! — сказал я, когда в первый раз услышал от него эту историю. — Какой там может быть город — на два градуса севернее, чем когда-либо заходили суда?» Он, видите ли, нашел на корабле какую-то старую карту, подшил вверху к ней кусок и все время отмечал курс. В ответ на мои сомнения он клялся, что все именно так и было, и после еще много раз повторял, вдалбливал мне в голову, чтобы я хорошенько запомнил и мог передать тем, кого это заинтересует. По его словам, в тех дальних широтах нет уже ни льда, ни снега; они, во всяком случае, не видели ни разу, пока их лодку двое или трое суток гнало теплым течением; а вот откуда оно взялось, это течение, он не мог сказать; как будто прямо из-под той льдины, в которую вмерз их корабль и которую они всю исходили вдоль и поперек за предыдущие недели дрейфа.

— Ну а город-то? — спросила я. — Добрались они до города?

— Добрались, — ответил капитан, — и видели жителей. Вот тут-то и начинается самое странное. Это, по-видимому, такое место, где люди и не живые, и не мертвые, — так по крайней мере я понял из объяснений Гаффета. Если смотреть с моря, то видно — город как город, дома и все прочее, а потом вдруг исчезнет из глаз, и нет ничего. Когда Гаффет с командой подошли к самому берегу, то увидели и людей, но приблизиться к ним никак не удавалось: видятся, понимаете ли, какие-то серые фигуры, проплывают вдали поодиночке, а то стоят толпой и как будто наблюдают. Матросы сперва напугались, но потом видят, что эти фигуры близко не подходят, их словно ветром отдувает, тогда осмелели и высадились на берег. Нашли много птичьих яиц, а птицы там были непуганые, как обычно в диких северных уголках, куда нога человеческая не ступала. Нашлась и пресная вода. Гаффет рассказывал, что он и один матрос заметили среди скал, совсем близко, такого туманного человека — он скользил себе потихоньку, и за спиной у него было что-то вроде котомки — и погнались за ним, но куда там! — он унесся прочь, как лист по ветру или как паутина. Иногда эти туманные люди как будто разговаривали между собой, но голосов не было слышно, а раз Гаффет сказал мне, стараясь поточнее объяснить: «Они вели себя так, как будто не видели нас, но чувствовали наше приближение». Город виден был только с моря, а если сойти на берег, он исчезал. Однажды капитан и доктор решили пробраться на ту возвышенность, где, по их расчетам, был расположен город; они пропадали там до ночи, вернулись измученные, бледные, как полотно, и весь следующий день что-то писали в своих записных книжках и взволнованно перешептывались, а если кто-нибудь пытался их расспрашивать, они сердито его обрывали.

А потом они уехали. Ну, это была история! — Капитан Литлпейдж снова нагнулся вперед и заговорил шепотом, со странным блеском в глазах. — Матросы заявили, что больше ни одного дня здесь не останутся, и утром чуть свет вахтенный дал команду грузиться; все сели в шлюпки и отошли от берега, но сперва недалеко. Так эти люди, или как их там назвать, налетели со всех сторон, как летучие мыши, и все прибывали, все прибывали, целую армию выслали, чтобы их прогнать. По всему берегу вдоль воды стояли стеной, словно войско перед боем; вот уж подлинно — «несметный легионов строй!». Помните: «Назад ни шагу; грозные ряды то недвижимы, то, как черный вихрь, взмывают в небо, трепеща крылами…» Ну, матросы давай скорей грести, а как отошли подальше, где уже было безопасно, оглянулись назад — стоит опять город на берегу, точь-в-точь такой, как был, когда они в первый раз подходили с моря. Гаффет сам видел. И вот думайте что хотите, а они считали, что этот город — это какое-то такое место ожидания между нашим миром и загробным.

Капитан от волнения даже вскочил на ноги и говорил с нервными жестами, но по-прежнему хриплым шепотом.

— Сядьте, сэр, — сказала я как могла спокойнее, и капитан в изнеможении опустился на стул. Через минуту он снова заговорил уже обычным своим голосом.

— Гаффет не сомневался, что капитан и доктор поспешат в Англию — сделать сообщение и снарядить новую экспедицию. Матросам пока что приказано было молчать о том, что они видели. Но тут как раз и разбилась ихняя лодка.

— А это не мог быть мираж или что-нибудь в этом роде? — рискнула я спросить. — Они ведь все были истощены от голода.

Но капитан только посмотрел на меня невидящим взглядом.

— Гаффет до того дошел, что уже ни о чем другом не мог думать, — продолжал он. — Как-то раз доктор в разговоре с капитаном высказал предположение, что все эти образы происходят от особых условий освещения и от магнитных токов. В этой части света, правда, все было какое-то ненормальное. Компас иногда врал так, что им нельзя было пользоваться; и вообще все приборы словно с ума сошли. Но Гаффет был твердо убежден, что эти туманные люди — это духи умерших, ну, то, что называется призраки, только условия здесь особенно благоприятны для того, чтобы их видеть. Он все говорил, что надо снестись с Географическим обществом, но, по-моему, ничего для этого не делал и сидел на острове, как сурок в норе. Он был больной человек, покалеченный, и боялся, что, если вернется домой, его там упрячут в какую-нибудь больницу. Считал, что лучше подождать здесь — авось набредет подходящий человек, из тех, что направлялись на север с полярными экспедициями, — ему бы он все рассказал и поручил дальнейшее расследование. Это верно, такие суда, случалось, заходили на остров — почту оставить или еще за чем-нибудь, и при Гаффете это было два или три раза, но они ему не понравились, — он ведь упрямый был, и что ему в голову втемяшится, того уж не выбьешь. А мне рассказал просто потому, что, когда я попал на остров, он уже начинал беспокоиться, что того и гляди умрет и ничего не успеет. У него была написана подробная инструкция, как идти, и все объяснения — он заготовил их для этого самого человека, которого сочтет достойным. Я просил его отдать рукопись мне, чтобы у меня было что показать, когда я вернусь на родину, но он не захотел. Теперь он, наверно, уже умер. Я ему писал и сделал все, что мог. Когда-нибудь этим еще займутся, и кто это сделает, тот совершит великий подвиг.

Я рассеянно кивнула. Меня сейчас гораздо больше интересовал сам капитан — его властная, решительная осанка и светлый, зоркий взгляд; таким он, наверно, бывал на капитанском мостике. Но в тот же миг все это странно изменилось: передо мною опять был дряхлый старик с обличьем скорее ученого, чем моряка, кроткий и немного жалкий. На стене за моей спиной висела карта Северной Америки, и, слегка повернув голову, я увидела, что глаза капитана недоуменно приковались к самой северной ее части — к четким контурам, тщательно выписанным на основе последних научных данных.

ГЛАВА 7 Дальний остров

Гаффет и его мягкое ложе из птичьих перьев, история гибели «Минервы», загадочные человекоподобные существа, сотканные из тумана и паутины, величавые строки Мильтона, которыми капитан описал их нападение на шлюпку, — вся эта волнующая повесть звучала так правдиво, что мне не захотелось спорить с рассказчиком. Капитан Литлпейдж отвел взгляд от карты, все еще с каким-то растерянным выражением в глазах, и вопросительно поднял ко мне лицо.

— Так о чем это мы с вами говорили? — начал он и умолк.

Я поняла, что вся наша предшествующая беседа внезапно испарилась у него из памяти.

— О том, что на похоронах было много народу, — поспешила я ответить.

— Ах да, — с удовлетворением сказал капитан. — Вот я и говорю — все пришли, кто мог. Отдали, так сказать, дань… У меня это как-то вдруг из головы вылетело… Да, миссис Бегг пользовалась всеобщим уважением. Большого ума была женщина, всеми делами сама заправляла, когда муж уходил в море. Да, жаль, очень жаль, что у нас перестали заниматься мореходством… — И он тяжело вздохнул. — Раньше у нас всякий человек с положением в обществе был так или иначе причастен к морскому делу. Это и городу шло на пользу. А теперь, гляжу я, совсем захирел наш Деннет…

Он с достоинством встал и выразил надежду, что я не откажусь как-нибудь посетить его дом, где он рад будет показать мне заморские редкости, которые привез из своих путешествий. Тема о прискорбном упадке мореходства была уже мне хорошо знакома во всех ее разветвлениях — недаром же я столько времени прожила в Деннет-Лендинге, — и я успокоилась за капитана: мысли его, очевидно, вошли в привычное русло.

Мы вместе спустились до половины склона. Здесь наши дороги расходились. Я подождала, пока капитан не вступил на пологую тропинку, ведущую прямо к его дому, и мы с ним расстались в наилучших отношениях.

— Заходите как-нибудь вечерком, — сказал он так дружески, словно обращался к такому же, как сам, старому шкиперу, выброшенному волнами на отмель. Я направилась домой и через минуту столкнулась с миссис Тодд, спешившей мне навстречу с встревоженным лицом.

— Я видела, как вы вели нашего старика по склону, — выжидательно сказала она.

— Да, мы с ним очень приятно побеседовали, — ответила я, и лицо ее просветлело.

— А, значит, он в порядке. Я боялась, что на него опять нашло, а эта, прости Господи, Мэри Гаррис…

— Да, — перебила я с улыбкой, — он поделился со мной кое-какими воспоминаниями, но больше всего мы говорили о миссис Бегг и ее похоронах и о «Потерянном рае».

— Насказал небось всяких чудес, — заметила миссис Тодд, бросив на меня проницательный взгляд. — Когда в городе похороны, у него после всегда язык развязывается. Этих старых историй у него ведь целый короб. И есть довольно-таки складные, — добавила она и еще пронзительнее посмотрела на меня. — А до книг он всегда был большой охотник; еще когда шкипером плавал, так уйму перечитал; иные даже говорят, что чересчур много, и от этого у него в голове помутилось. Но для своих лет он еще ничего, молодцом держится. А знали бы вы, каков он был прежде! Красавец мужчина!

С того места, где мы находились, открывался широкий вид на залив и на полчища островерхих елей по его берегам; они стояли на склонах, завернувшись в свои темные мантии, словно дожидаясь сигнала к отплытию. А если посмотреть в ту сторону, где у выхода из бухты приютились дальние острова, то и там повсюду лес продолжал свое неторопливое шествие к морю, переваливая через гребни холмов, спускаясь к самой воде.

Небо тем временем затянулось тучами, оно было теперь серое, тусклое, как вечером ранней осенью; меркнущий берег заволокла угрюмая тень. Как вдруг золотой луч солнца упал на дальние острова, и один из них так весь и засиял, пленяя глаз невиданной своей прелестью. Миссис Тодд, не отрываясь, смотрела на него поверх залива; лицо ее исполнилось нежности и радостного внимания. Эта вспышка света была как внезапное откровение, и самый дальний из островов показался нам в эту минуту уголком потустороннего мира, который, как думают многие, находится где-то рядом, совсем близко от нас…

— А теперь я спущусь в погреб, и мы с вами выпьем по кружечке моего пива, — сказала она, когда мы входили в калитку. — И пожалуй, подбавлю-ка я в него чуточку ромашки. Похороны эти, да то, да се, — день сегодня выдался тяжелый.

Она исчезла в недрах маленького прохладного погреба и долго не возвращалась; когда же наконец появилась с двумя кружками в руках, я ощутила явственный запах ромашки: очевидно, вопреки моим протестам, она подсыпала-таки ее в пиво. Но этот запах, к счастью, перебивался ароматом какой-то другой неизвестной мне травки; и миссис Тодд стояла надо мной, пока я не выпила все до дна и не сказала, что очень вкусно.

— Я не всякого этим угощаю, — с важностью проговорила она, и на миг мне померещилось, что эти слова составляют часть заговора или заклинанья и что сама чародейка вот-вот поплывет по воздуху, как те паутинные тени в городе за полярным кругом. Но ничего не произошло; мы мирно провели вечер, строя увлекательные планы поездки на дальний остров, а назавтра опять было жаркое солнце и ясное небо — еще один, простой и счастливый, летний день.

ГЛАВА 8 Зеленый остров

Однажды утром, очень рано, я услышала миссис Тодд в саду, у себя под окном. По необычной громкости замечания, с которым она обратилась к какому-то прохожему, и по мелодии знакомого гимна, который она пела, пока занималась своими травами, и который был, конечно, адресован моему сладко дремлющему сознанию, я поняла, чего ей хочется: чтобы я проснулась и вышла в сад поговорить с ней.

Через несколько минут она откликнулась на мой сонный голос из-за занавесок.

— Небось собираетесь на целый день в свой школьный дом, — сказала она тоном, близким к отчаянию. — Да, небось заняты будете ужасно.

— А может быть, и нет, — сказала я. — И что это с вами, миссис Тодд? — Я-то подумала, что жаркая погода соблазнила ее предпринять одну из любимых ее прогулок по прибрежным пастбищам, пособирать трав и прочих прелестей и она была бы не прочь оставить дом на меня.

— Нет, — ответила она весело, — пешком я никуда не собираюсь, но вот не знаю, найдется ли до конца лета еще один такой хороший денек, чтобы побывать на Зеленом острове и навестить мать. Я нынче проснулась очень рано и все думаю о ней. Ветер слабый, северо-восточный, понесет нас сразу куда нужно, а в это время года он легко может к вечеру перемениться на юго-западный. Да, день будет хороший.

— Вы поговорите с капитаном и о мальчиком Бауденом, если кого из них встретите по дороге к пристани, — сказала я. — Возьмем большую лодку.

— Ох ты горе мое, — проговорила миссис Тодд сердито, — дайте уж мне поступить по-своему. Нет, милочка, большую лодку мы не возьмем. Я добуду плоскодонку, и мы с Джонни Бауденом сами и будем экипажем. Хорошая плоскодонка — что может быть лучше? Бриз легкий, зыби не будет, а Джонни — сын моего двоюродного брата; мать ему обрадуется, а все время, что мы там пробудем, он все равно проторчит в селедочной запруде. Ни к чему нам мужчины, чтобы о них еще и заботиться, ни минуты спокойной для себя не останется. Нет, уж вы давайте по-моему, ускользнем одни и мать повидаем. Завтрак, какой ни на есть, наверно, уже готов.

Я к тому времени неплохо узнала миссис Тодд как квартирную хозяйку, собирательницу целебных трав и местного философа. Раз или два мы вместе плавали вдоль берега в лавки в какой-нибудь городок, покрупнее Деннет-Лендинга; но как с мореходом мне еще только предстояло с ней познакомиться. Час спустя мы оттолкнулись от причала в желанной плоскодонке. Прилив, можно сказать, кончился, начинался отлив, и кое-кто из друзей и знакомых стоял возле плохонькой пристани и подбадривал нас словом и несомненным интересом. Джонни Бауден и я гребли изо всех сил, спеша туда, где можно было поймать бриз и поставить малый парус, который лежал кое-как свернутый вдоль планшира. Миссис Тодд, суровый и неумолимый законодатель, сидела на корме.

— Вы лучше пустите ее плыть как хочет, дойдем туда так же быстро, отлив вынесет ее отсюда, а дальше ветра хоть отбавляй.

— Плохо ваша лодка уравновешена, миссис Тодд, — раздался голос с берега. — Нагрузились так, что лодка будет скрести по дну. Вы не сможете пойти по ветру. Лучше садитесь на середину, миссис Тодд, а мальчик пусть держит шкот и после того, как поставит парус. Иначе вы никогда не попадете на Зеленый остров. Говорю вам, лодка плохо уравновешена — перегружена на корме!

Миссис Тодд не без труда обернулась и посмотрела на беспокойного советчика, мое правое весло выскочило из воды, и мы, казалось, вот-вот опрокинемся.

— Это вы, Аса? Доброе утро, — сказала она вежливо. — Я всегда больше любила сидеть на корме. Вы когда же спустились с гор?

Этот намек на нерыбацкое происхождение Асы оценила и остальная публика. Мы были уже довольно далеко от берега, но все слышали удаляющийся смех, а Аса, всегда готовый критиковать и советовать, отвернулся и, возмущенный, ретировался.

Поймав ветер, мы быстро двинулись к морю и остановились только затем, чтобы пропустить перемет, при виде которого миссис Тодд нахмурилась и объяснила, что ее мать, возможно, и не готова накормить трех лишних едоков. Это был перемет ее брата, и она как раз решила присмотреть пикшу покрупнее. Я перевесилась через борт лодки с большим интересом, а миссис Тодд в это время ловко перебирала руками длинную нить крючков и, отпуская сердитые замечания по адресу никчемных морских созданий, что питаются наживкой, осматривала добычу, и либо оставляла ее на перемете, либо стряхивала обратно в волны. Наконец она нашла то, что назвала приличной пикшей, забрала ее на борт, решительно лишила ее жизни, и мы поплыли дальше.

Пока мы так плыли, я выслушала увлекательный рассказ о природе этих островов, представляющих собой по большей части голые скалы со скупыми полосками овечьих пастбищ в начале лета. На одном из таких пастбищ нетерпеливая стайка овец сбежала к самому краю воды и заблеяла при виде нас так жалобно, что я была готова остановиться, но миссис Тодд повернула лодку прочь от скал и разругала владельцев этих овец, с которыми была знакома, за то, что те пожалели животным соли, а главное — заботы, нужной этим несчастным. Жаркое солнце превращает в тюрьмы эти маленькие острова, которые в начале июля со своими прохладными родниками и короткой густою травой могли бы быть настоящим раем. Указав вдалеке большой остров, моя спутница весело поведала мне, что землю на нем когда-то поделили два фермера, и с тех пор вот уже три поколения жителей одной половины острова не общаются с жителями другой его половины, не общаются даже в дни болезни, или смерти, или родов. Когда один из них, например, узнал, что война окончена, он выжидал целую неделю, прежде чем, подойдя к стене, сообщить это известие соседям. Понимаете, уж такие они люди. В глуши надо же чем-то развлекаться. А быть связанным с людьми, которые вам не по душе, куда хуже, чем жить одному. Вообще-то, каждый жалуется на свои невзгоды соседям, многие любят порассказать о себе, посплетничать. Но вот она, например, ценит разнообразие, а некоторые люди круглый год в понедельник стирают, а во вторник гладят, даже если в этот день приезжает бродячий цирк!

Задолго до того, как пристать на Зеленом острове, мы увидели белый домик, стоящий высоко, как маяк, — домик, в котором родилась миссис Тодд и где на зеленом склоне над водой жила ее мать; еще выше темнел хвойный лес. Многие поля были засеяны, что скоро стало отчетливо видно. Миссис Тодд, правда, разглядела это еще издали.

— Поздняя картошка у мамы что-то запаздывает, ей пока не хватало дождя, — такой она вынесла приговор. — И сорняков в ней, как говорится, больше, чем на Главной улице в Каупер-Центре. Братец Уильям, надо полагать, занят — тут и селедочная запруда, и рыбацкие шхуны наживкой снабжай, — о земле ему и подумать некогда.

— А зачем флаг вон там, среди пихт, за домом? — спросила я с интересом.

— А-а, это знак селедок, — отвечала она милостиво, а Джонни Бауден посмотрел на меня с презрительным удивлением. — Когда селедки много и для шхун хватает, они поднимают этот флаг; а когда клев плохой, дают об этом знать на берег, тогда приходят маленькие лодки и набирают сколько требуется из переметов. Вот она, глядите! Вон она, мать, машет чем-то от парадной двери. Она до пристани доберется одновременно с нами.

Я увидела, как в дверях дома что-то затрепыхалось, но еще быстрее нашел дорогу сигнал от сердца на берегу к сердцу в море.

— Как вы думаете, откуда она узнала, что это я? — сказала миссис Тодд, и на ее широком лице появилась нежная улыбка. — Все остаешься ребенком, пока есть мать, к которой можно прибежать и нажаловаться. А теперь смотрите на трубу. Это она пошла разжечь пожарче огонь. Ну вот, я очень рада, что мама здорова, вам будет очень приятно с ней познакомиться.

Миссис Тодд откинулась назад в своей любимой позе, и лодка опять закачалась. Она покрепче ухватила гафель и боковую шкаторину малого паруса и перебрала шкот в руках, как подгоняют лошадь вожжами. Сразу же налетел новый шквал, и мы как будто пошли вдвое быстрее. И скоро настолько приблизились к берегу, что увидели, как крошечная фигурка с косынкой на голове спустилась по полю и остановилась ждать нас у мыса на отмели.

Скоро плоскодонка проскребла по гальке, и Джонни Бауден, который всю дорогу оставался без дела, выскочил из лодки и, как настоящий мужчина, попытался поднять нас на следующей волне так, чтобы миссис Тодд могла причалить посуху.

— Это ты очень хорошо сделал, — сказала она, вставая и поднимаясь на берег на немного онемевших ногах, но с большим достоинством отказавшись от нашей помощи и еще вернувшись за мешком, который до тех пор лежал у нее в ногах.

— Ну, мама, вот и я! — объявила она равнодушным тоном, хотя лица обеих, обращенные друг на друга, сияли.

— Для старой дамы я выгляжу вполне прилично, разве не так? — спросила меня матушка миссис Тодд, наконец оторвавшись от дочери. Это была прелестная маленькая старушка с ясными глазами и с выражением кроткого ожидания, как у ребенка на празднике. Еще не выпустив ее сердечно протянутой руки, всякий почувствовал бы, что перед ним старый и близкий друг. Все вместе мы стали подниматься в гору.

— Не надо так спешить, мама, — предостерегла ее миссис Тодд, — тут нешуточный подъем, да вы, и когда одолеете его, не сядете отдышаться, а начнете хлопотать, бегать туда-сюда. Не идите быстрее, чем мы идем, с этим мешком и корзиной. А пикшу нам понесет Джонни. Я остановилась только раз проверить Уильямов перемет и найти такую рыбину, из которой вам, наверно, захочется сготовить уху. И луковицу с собой захватила, она у меня дома на подоконнике валялась.

— Вот этого мне как раз и не хватало, — сказала хозяйка дома. — Я только вздохнула, когда ты заговорила про уху, знала, что у меня репчатый лук кончился. Уильям забыл подкупить, когда прошлый раз был в Лендинге. Ты, Олмайра, и сама не торопись на подъеме. Я слышу, у тебя уже одышка.

Этот беззлобный реванш доставил, казалось, огромное удовольствие и говорившей и мишени. Обе рассмеялись, потом ласково поглядели друг на друга и на меня. Миссис Тодд тактично остановилась, любуясь широким видом на море. Я рада была постоять, так как запыхалась сильнее, чем и первая и вторая мои спутницы, и, чтобы протянуть время, стала спрашивать названия всех окружающих островов. А ветер здесь дул и чувствовался даже больше, чем в плоскодонке.

— А не эту ли кошку я видела, когда приезжала сюда в прошлый раз? — на ходу бросила миссис Тодд.

— Эту самую, Олмайра, — ответила ее мать. — Она мне нравится, и дело свое знает. Такого мышелова среди молодых кошечек я не видывала. Если бы не Уильям, я бы ни за что не стала держать до сих пор старую бездельницу, но он ею дорожил, за то, говорит, что у нее хвост короткий. Я-то не считаю, что кошку надо держать только потому, что у нее короткий хвост. Эта кошка ловит мышей за двоих, и ко мне относится с уважением. Настоящая помощница, умница, вот она кто, эта кошка. Я ее выбрала из пяти, которые у мисс Августы Пеннел народились; на Горелом острове, — сказала старая женщина, шагая впереди, а кошка так и путалась в ее юбках. — Августа мне и то говорит: «Вы, миссис Блекетт, взяли самую некрасивую», а я ей: «И самую шуструю». Я довольна.

— Я бы никому, кроме вас, мама, не доверила выбрать кошку, — щедро заверила ее дочь, и мы пошли дальше в мире и согласии.

Дом возник прямо перед нами на лужайке, словно большущая рука фокусника выхватила его вдруг откуда-то из-за зеленого склона. Чуть повыше его темный пихтовый лес взбирался на гребень холма и покрывал склоны острова, обращенные к морю. Маленькая ферма насилу отвоевала себе место среди леса. Сверху был виден рыбный садок и грубые навесы и запруды, протянувшиеся далеко в воду. А над ними четко выделялись на синем небе вершины пихт. На востоке шла полоса пастбищной земли, здесь же виднелась россыпь серых камней, бесчисленных овец, что испокон веку бродили и кормились на сладкой траве, которая бахромой окаймляла хребты и превращала мягкие впадины и полоски зимнего дерна в живой, растущий бархат. Кое-где между камнями сочно зеленели кусты лавра. Воздух был очень душистый, так и тянуло и самой стать гражданкой этого совершенного мирка — обиталища рыбаков.

Дом был просторный и чистый, с крышей, тяжело придавившей низкие стены. Это был один из тех домов, что как будто вцепились фундаментом в землю, ушли в нее на две трети, как айсберги. Парадная дверь была радушно отворена в ожидании гостей, а справа и слева от нее росло по высокой виноградной лозе. Наш путь лежал мимо кухонной двери, а там все весело цвело и зеленело, словно чья-то прилежная метла смела все в одну беспорядочную кучу: у крыльца был посажен портулак и лохматые мальвы подобрались так близко к двери, точно сползшиеся отовсюду назойливые бедные родственники. Я разглядела блестящие глазки двух рослых глупеньких цыплят, которые съежились среди мальв, словно их уже не раз отгоняли от двери и они опасались, что это повторится.

— Входить отсюда как-то очень уж церемонно, — сказала миссис Тодд, когда, миновав цветы, мы подошли к парадному крыльцу, но она помнила о приличиях и первой вошла в располагавшуюся по левую руку лучшую комнату.

— Что это, мама, вы ковер перевернули? — спросила она, и в голосе ее прозвучали ужас и восхищение. — Когда это вы успели? Наверно, мисс Аддикс с Белого острова побывала здесь и помогла вам?

— Нет, ее здесь не было, — отвечала старуха, гордо выпрямившись и еще больше подчеркивая важность этой минуты. — Я все сделала сама, с помощью Уильяма. У него был свободный день, и он себя не пожалел: выбил ковер на траве и перевернул, и опять постелил, а потом, уже перед самым сном, я отрезала от него и сшила в длину две полоски. Уже два года так не высыпалась, как после этого.

— Вот, что вы скажете об этой женщине, которой всего-то восемьдесят шесть? — вопросила миссис Тодд, стоя перед нами, как большая гордая статуя Победы.

А что до ее матери, она вдруг показалась мне совсем молодой: словно впереди у нее еще долгие годы и не кончается, а начинается ее осень, полная счастливого труда.

— Ну, ну, — воскликнула миссис Тодд, — я бы и сама одна с этим не справилась, честное слово.

— И уж как довольна я была, что от одной заботы избавилась, — скромно сказала миссис Блекетт, — тем более что на следующей неделе я чувствовала себя неважно. Наверное, дело в погоде.

Миссис Тодд не удержалась и обратила на меня выразительный взгляд, но с похвальным состраданием не стала выводить мораль и не связала это нездоровье с его явной причиной. В этой маленькой старомодной комнате, среди немногочисленной хорошей мебели и картин, изображающих исторические события, она выглядела еще массивнее, чем всегда. Зеленые бумажные обои в комнате были увешаны традиционными иностранными пейзажами — замки на недосягаемых вершинах, прелестные озера с крутыми лесистыми берегами. Бесценный ковер на полу покрыт ковриками домашнего плетения. На узкой каминной полке разместились пустые стеклянные лампы, пучки травы и несколько прекрасных раковин.

— В этой комнате меня венчали, — неожиданно сказала миссис Тодд, и я услышала вздох, словно она не могла сдержать сожалений, вызываемых этими воспоминаниями о счастье. — Мы стояли вон там, между окнами, — добавила она, — а священник вот здесь. Уильям не пришел. Он всегда чудил с незнакомыми людьми, как и до сих пор чудит. Я еще вот такой крошкой бегала встречать гостей, а Уильям — наоборот, убегал куда подальше.

— А в выигрыше я, — сказала миссис Блекетт бодро. — После того как ты вышла замуж и уехала с острова, Уильям был мне и за сына и за дочь. Не очень-то ему весело сидеть дома со старухой матерью, но я всегда говорю, что в выигрыше я.

Мы дружно двинулись на кухню. Лучшая комната была слишком тесно связана со всякими серьезными событиями, а кроме того, занавески были опущены, и в комнату не проникал летний свет и воздух. В прежние дни это было данью светским прихотям — обставить комнату как положено, хотя и на далеком острове и даже без близких соседей. В некоторые месяцы дневные визиты и вечерние сборища были наперечет, но миссис Блекетт была не из тех, кто живет только для себя, и давно перешагнула черту, отделяющую просто заботу о себе от благородной толики заботы об общественных приличиях. Среди ее соседей были такие, что не потрудились обставить лучшую в доме комнату, но она-то знала, что такое гостиная.

— Да проходите сюда, в старую кухню, для меня вы не чужие, — любезно пригласила она нас после того, как был окончен официальный прием в комнате, выделенной для церемоний. — Олмайра, скорей всего, отправится к своим травам, как только придумает хороший предлог. Сейчас жарко, вы посидите немного, пока не отдохнете, а после обеда начнется морской бриз, тогда можете отправляться гулять и любоваться видом с большого хребта. Олмайра захочет вам все-все показать. А потом напою вас чаем, без этого домой не отпущу. Дни сейчас долгие.

Пока мы беседовали в лучшей комнате, отборная рыба таинственным образом прибыла с берега и лежала теперь, вычищенная, готовая, в глиняной миске на столе.

— Мог бы Уильям заглянуть сюда на пару слов, — заметила миссис Тодд, оскорбленная при виде этого в лучших своих чувствах. — Когда приезжает на берег — человек человеком, а в прошлый раз был для себя даже особенно разговорчив.

— С дамами он не бывает особенно разговорчив, — объяснила мать Уильяма и бросила мне чудесный взгляд, словно рассчитывала на мою дружбу и терпимость. — Он очень щепетилен, а сегодня он в своей старой рыбацкой одежде. После вашего отъезда он захочет, чтобы я ему передала все, что вы рассказывали и сделали. Уильям очень чувствителен. Но он захочет тебя повидать, Олмайра. Да, думаю, что скоро он появится.

— Я пойду его поискать, если он не появится, — заявила миссис Тодд с видом неколебимой решимости. — Я знаю все его тайные уголки на побережье. За руку его поймаю, он и опомниться не успеет. У меня вообще к нему дело. Я захватила те сорок два цента, что задолжала в тот раз, когда он привез омаров.

— Долг можешь оставить мне, — предложила старушка, уже хлопотавшая в кладовой среди своих кастрюль и сковородок, готовясь взяться за уху.

Мною вдруг завладело вообще не свойственное мне любопытство, и я почувствовала, что половина удовольствия от моего визита пропадет, если я откажусь от такого интересного знакомства.

ГЛАВА 9 Уильям

Миссис Тодд вытащила луковицу из своей корзинки и положила на стол.

— С нами Джонни Бауден приехал, — напомнила она матери. — Этот небось двух таких, как он сам, может съесть.

— У меня есть свежие пышки, дорогая, — сказала старушка. — Не часто бывает, чтобы мы с Уильямом остались без припасов. Рыбину-то, конечно, можно выбрать побольше, но я постараюсь обойтись этой. Придется несколько картофелин добавить, но там их целое поле, мотыга прислонена к колодезному срубу, среди грядок с фасолью. — Она улыбнулась и кивком позвала дочь за дверь.

— Что за важность! Протрубим в трубу, чтобы Уильям услышал, — весело возразила дочь. — В дом может не заходить, не смущаться, и без того будет знать, что вам он по какому-то важному делу понадобился, а как начнет подниматься по тропинке, можно ему крикнуть. Я его затруднять не собираюсь.

На морщинистом лице миссис Блекетт в первый раз появилась тревога, и я сочла нужным утихомирить шутливое настроение Олмайры; попутно я могла встретить Уильяма, и, отправясь на поиски, я вскоре нашла мотыгу возле колодца, корзину для щепок возле двери в дровяной сарайчик, да к тому же тропинку, где среди высокого ковыля лежала большая квадратная кипа картофельной ботвы. С одного угла поля картофель уже выкопали, и я выбрала место подальше, где ботва на кустах успела подсохнуть. Обнаружить, что твои надежды сбылись в виде отличных клубней картофеля, так же приятно, как старателю — найти золото. Мне не хотелось бросать это место, но копать дальше, когда корзина моя была уже полна, показалось мне расточительством, и я, вскинув мотыгу на плечо, повернула к дому. Я была уверена, что миссис Блекетт не дождется, чтобы нарезать картошку тонкими ломтиками и слой за слоем добавить к рыбе.

— А корзинку, сударыня, давайте мне, — раздался у меня за спиной приятный участливый голос. Я оглянулась, смущенная тишиной широкого поля, и увидела пожилого мужчину, робкого вида, сутулого, как бывает с рыбаками, с седой головой, но без бороды и усов. Это был Уильям. Он был как две капли воды похож на свою мать, а я-то думала, что он большой и грузный, как его сестра Олмайра Тодд, и почему-то успела вообразить, что ему лет тридцать и он порядком неотесанный. Вместо этого оказалось нужным почтительно приветствовать его как старшего.

Я тут же приспособилась к фактам, и мы поздоровались как старые друзья. Корзина была и впрямь тяжелая, и я, продев рукоятку мотыги под ручку корзины, попросила его мне помочь. Потом мы направились вместе к дому, рассуждая о хорошей погоде и о форели, которая, как говорили, хорошо клюет в бухте. Уильям встал в три часа утра и приволок побольше рыбы. Подходя к дому, я чувствовала, что миссис Тодд смотрит на нас; хотя я отстала на узкой тропинке и нести корзину Уильяму пришлось одному, я отлично слышала, какими словами она его приветствовала.

— Зашел-таки? — справилась она весело. — Ну и молодец, а я уж не чаяла тебя сегодня увидеть, хотя очень хотела расплатиться.

Я была немного смущена тем, что из-за меня он должен зайти в дом, но затем поняла, что все преотлично, так как с Уильямом важен первый шаг, и что, дав втянуть себя в общий разговор, он способен поддержать его не без удовольствия. Лет ему было около шестидесяти, и выглядел он на свои годы, но до того неистребим дух молодости и так живуча застенчивость, что мне все время казалось, будто я должна ободрить молодого и неопытного в светских делах человека. Он вежливо осведомился, не хочу ли я, пока готовится обед, подняться на верхний камень, и с огромной радостью и при взорах довольного удивления двух наших хозяек мы отправились, Уильям и я, точно оба были куда моложе, чем на самом деле. Такова была невинность и простота этой минуты, что, когда я услышала, как у нас за спиной в кухне смеется миссис Тодд, я тоже рассмеялась, а Уильям даже не покраснел. Возможно, он был глуховат, и шагал он впереди меня очень деловито и помня о нашей цели.

С верхнего края поля мы перешли на ровную бурую дорогу между темных пихт. Жаркое солнце вызвало к жизни аромат смолистой коры, и тень была нам приятна. Уильям останавливался раза два, чтобы показать мне то большущее осиное гнездо у самой дороги, то гнездо сокола в болотце. Когда мы вышли на открытое место, он сорвал несколько веток поздней линнеи и подарил их мне, не говоря ни слова, но он знал не хуже меня, что о цветущей линнее не скажешь и половины того, что хочешь. Пастбище перегораживал громадный камень, похожий на костяк какого-то гигантского существа. Мы сумели взобраться на самую верхушку его и оттуда, стоя над кругом островерхих елей, наблюдали весь остров, и океан, окружающий его, и сотню других островков, и берег материка, и все горизонты. Это вливало в душу какую-то торжественность, ибо ничто не стесняло взгляда и рождало ощущение свободы, которое дает нам столь безоглядная ширь.

— Такого вида на всем свете, наверное, больше нет, — сказал Уильям — гордо, и я поспешила от всей души присоединиться к его похвале; нельзя было не восхититься тем, как любит этот человек, никуда отсюда не выезжавший, свою родную вересковую пустошь.

ГЛАВА 10 Там, где росла болотная мята

Мы немного опоздали к обеду, но миссис Блекетт и миссис Тодд были снисходительны, и, после того как Уильям вымыл руки, подобно благочестивому брахману, и надел аккуратную синюю куртку, которую снял с крючка за кухонной дверью, мы уселись за стол. Потом он решительно попросил о благословении словами, которых я не разобрала, и мы съели уху и вознесли благодарственную молитву. Кошка ходила вокруг стола, круг за кругом, и, цепляясь своими острыми, молодыми коготками, останавливалась время от времени, требовательно мяукая, или бросалась к открытой двери, когда чирикающий воробей, забывшись, слишком близко опускался на траву. Уильям говорил мало, зато его сестрица, миссис Тодд, не теряла времени и рассказывала все новости, какие можно было рассказать о Деннет-Лендинге и его окрестностях, а старушка мать слушала с восторгом. Ее радушие не знало границ; у нее был дар, которого не хватает стольким женщинам: она могла посвятить себя и свой дом всецело удовольствию гостя, так что каждый приход в этот дом становился незабываемой частью вашей жизни. Такт, в конечном счете, это умение читать в мыслях, и моя хозяйка этим золотым умением владела. Сочувствие идет не только от сердца, но и от разума, и мир миссис Блекетт и мой слились воедино с той минуты, как мы с ней познакомились. Кроме того, у нее было дарованное ей свыше умение забывать о себе. Временами, глядя на ее оживленное прелестное морщинистое лицо, я спрашивала себя, зачем ей назначено сиять на этом одиноком острове у наших северных берегов. Вероятно, решила я, для того, чтобы не нарушать равновесия и возместить всем ее далеким соседям отсутствие тех свойств, которых у них могло не оказаться.

Когда мы убрали старые синие тарелки и кошка справилась со своей порцией пикши и как раз когда мы расставляли по местам кухонные стулья, миссис Тодд объявила, что ей пора идти на пастбище за целебными травами.

— Вы можете побыть здесь и отдохнуть, а то пойдемте со мной, — предложила она. — Маме сейчас не мешает вздремнуть, а когда мы вернемся, они с Уильямом вам споют. Она очень любит музыку, — сказала миссис Тодд и повернулась к матери.

Но миссис Блекетт попробовала объяснить, что петь так, как она раньше певала, она уже не может, и кто знает, захочется ли Уильяму. Видно было, что она, добрая душа, очень устала, не то я с удовольствием посидела бы в тихом домике, пока она спит: но я уже не раз приятно проводила время в обществе ее дочери, и лучше было, как видно, пойти с миссис Тодд. И мы пошли.

Миссис Тодд взяла с собой прочную сумку, которую захватила из дому, и от маленького тяжелого предмета, опущенного на дно, сумка висела у нее на руке прямо и изящно. Она скоро запыхалась, и мы присели отдохнуть на удобном большом камне среди кустов лавра.

— Вот, хотела вам показать, это снимок матери, — сказала миссис Тодд. — Она снималась, когда ездила в Портленд вскоре после того, как вышла замуж. А вот это я, — добавила она, раскрыв другой, тоже сильно поношенный, футляр, где оказался портрет веселой девочки, на который она до сих пор была похожа, несмотря на свои шестьдесят с лишком лет. — А вот Уильям с отцом. Я пошла в отца, большая и грузная, а Уильям в родню матери, маленький и худой. Ему бы надо было кем-то стать, все-таки мужчина, и так похож на маму; но, хотя он работал очень упорно и содержал ферму, и к тому же еще рыбу добывал, ему далеко до мамы, не умел видеть то, что есть и как оно есть. Он и судит обо всем здраво, — размышляла вслух сестра Уильяма, никак не решаясь прийти к удовлетворительному заключению о причинах того, что она, видно, считала его неудачей в жизни. — Я думаю, это хорошо, когда рядом с тобой человек так счастлив и принимает жизнь такой, какая выпала ему на долю, — наконец сказала она и стала убирать в сумку дагерротипы; но я остановила ее, мне хотелось еще раз увидеть лицо ее матери — лицо-цветок, прелестная молодая женщина в старомодном платье. Глаза глядели с предвкушением и радостью, далекий взгляд обнимал горизонт; такой взгляд часто видишь в моряцких семьях, он по наследству передается мальчикам и девочкам от мужчин, что проводят жизнь в море и вечно высматривают далекий парус и первый признак земли. В море близко ничего не увидишь, и это отразилось в характере моряка, наделило его мужеством, терпением и той всепокоряющей приветливостью, которая так пленяет в мореходах.

Когда семейные портреты были снова завернуты в большой носовой платок, мы пошли по узкой тропинке и добрались до уединенного места, обращенного к северу, где было больше лугов и меньше кустарника, и достигли кромки невысокой травы над скалистыми утесами, где глубокое море с шумом билось о берег, хотя ветер стих и чуть отступил от берега, а вода казалась совсем спокойной. В траве росла мята, какой не найти было больше нигде в мире. В воздухе был разлит тонкий аромат, и мы собирали ее, ветку за веткой, осторожно переступая, а миссис Тодд сжимала в руках благоухающий букет и предлагала мне понюхать.

— У нас ничего похожего на это нет, — сказала она, — право же, такой мяты нет во всем штате Мэн. Здесь и форма у веток правильная, а все остальное, что я видела, — это просто подделка. Верно ведь, прелесть? — И я отвечала ей вполне искренне.

— Вот, милочка моя, кроме мамы, я никому не показывала, как найти это место, оно для меня вроде как святое. Натан (мой муж) и я, мы очень любили сюда приходить, когда женихались и… — Она запыхалась и заговорила совсем тихо: — Когда он погиб, это случилось совсем близко от берега, он хотел пройти самым коротким проливом, вон там, между островами Скво, оттуда виден мыс, где мы все лето тогда мечтали.

Ни разу до того она не говорила со мной о своем муже, но теперь, когда она привела меня в это место, я почувствовала, что мы с ней близкие друзья.

— У нас это была только мечта, — сказала миссис Тодд, — я это поняла, когда он погиб. Я это знала, — и она зашептала, как на исповеди, — знала еще до того, как он стал ходить в море. Сердце свое я отдала еще до того, как увидела Натана, но он любил меня и сделал счастливой, и умер, так и не узнав того, что ему пришлось бы узнать, если б мы долго прожили вместе. С любовью получается очень странно. Нет, Натан так и не узнал, но мое-то сердце заныло, как только я с ним познакомилась. На свете больше таких женщин, которые хотят, чтобы их любили, чем таких, которые сами любят. Я провела здесь много счастливых часов. Натан мне всегда нравился, а он так и не узнал ничего. Но эта болотная мята всегда напоминает, как я сидела и слушала, а он говорил… и всегда напоминает мне о том, другом человеке.

Она отвернулась от меня и пошла дальше одна. В ее крупной, решительной фигуре было что-то одинокое, покинутое. Очень просто она могла бы быть Антигоной на Фиванской равнине.[98] Не часто доводится в шумном мире набрести на место, где случилось большое горе в большой тишине. Этой деревенской жительницей владело абсолютное, древнее горе. В ней как будто воскресла жившая некогда душа, с ее бедами и отрешенностью от повседневной жизни, с ее деревенской простотой, полной ароматов первозданных трав.

Я была не совсем новичком в собирании трав и спустя время, посидев, сколько было надо, чтобы додумать кое-какие новые мысли и перечитать с новым удовольствием кое-какие странички воспоминаний, собрала несколько букетиков, что и было моей целью, и наконец мы снова встретились выше по берегу в простом, повседневном мире, оставленном позади, когда мы спустились во владения болотной мяты. Вместе мы прошли по высокому краю поля и видели сотню парусов в бухте и дальше в море. Полдень давно миновал, и день кончался.

— Да, всех теперь тянет к берегу — мелкие суденышки и омаровые смаки, — сказала моя спутница. — Теперь надо побыть с мамой, попить чаю и собираться в обратный путь.

— Если на закате ветер уляжется, я могу и на веслах пристать вдвоем с Джонни, — сказала я успокоительно, она кивнула и пошла дальше, не спеша и не ускоряя шага, даже когда мы увидели Уильяма: он выглянул из-за угла дома, словно ища нас, махнул нам рукой и исчез.

— Смотрите-ка, Уильям на палубе, я и не знала, что мы еще сегодня увидимся! — воскликнула миссис Тодд. — Сейчас мама поставит чайник, у нее огонь уже разгорелся.

Я тоже заметила, что синий дым загустел, и тут мы обе ускорили шаг, а миссис Тодд стала рыться в сумке, чтобы найти дагерротипы и без задержки убрать их по местам.

ГЛАВА 11 Старые певцы

Уильям сидел на ступеньке, а его старушка мать готовила чай. Она дала мне в руку старинную стеклянную чайницу.

— Уильям, когда накрывал на стол, подумал, что вам будет интересно посмотреть. Это мой отец привез моей матери с острова Тобаго, а вот и пара прекрасных кружек, которые попали к нам вместе с нею. — Она открыла стеклянную дверцу шкафчика возле камина. — Это я называю моей лучшей посудой, — сказала она. — Вы бы рассмеялись, если б увидали, как мы наслаждаемся ею зимой, в воскресные вечера. Живем не как всегда, а устраиваем настоящий чай с гостями, и я всегда стряпаю сюрпризом что-нибудь вкусное и достаю какие-нибудь свои консервы, и мы говорим о том о сем и время проводим замечательно.

Миссис Тодд снисходительно улыбнулась и взглядом спросила меня, что я думаю о таком ребячестве.

— Хотела бы я побывать здесь как-нибудь в воскресенье вечером, — сказала я.

— Мы тут с Уильямом говорили о вас и думали, какой хороший нынче получился день, — сказала миссис Блекетт ласково и посмотрела на Уильяма, а он храбро поднял голову и кивнул. Я начала понимать, что друг перед другом он и его сестра не в силах лучше выразить свои чувства.

— А теперь вы с мамой спойте, — сказала миссис Тодд резко, прямо-таки скомандовала, и я посочувствовала Уильяму в его горестной растерянности.

— Сперва выпью чашечку чая, милая, — бодро отвечала миссис Блекетт, и мы принялись за чай и веселились, пока не выпили все до дна. Невозможно было не пожелать остаться на Зеленом острове навсегда, и я так и сказала.

— Я здесь очень счастлива и зимою и летом, — сказала старая миссис Блекетт. — Ни Уильям, ни я никогда не мечтаем о другом доме, правда, Уильям? Я рада, что вам здесь нравится, приезжайте еще, когда только вздумается. И прихватите Олмайру, хотя я всегда думаю, что Провидение правильно распорядилось, когда оставило ей через мужа хороший дом, самый для нее подходящий. Если бы ей предназначено было жить здесь, на Зеленом острове, она была бы очень беспокойной. Тебе хотелось побольше простора, верно, Олмайра? И жить в городке покрупнее, в местах, где много всего растет? Люди иногда дивятся, почему мы не живем вместе, может быть, мы когда и съедемся. — И по лицу ее пробежала тень печали и дурного предчувствия. — Время болезней и неудач никого не минует, но у Олмайры есть такая травка, которая всем помогает. — Она улыбнулась, и лицо ее опять просветлело.

— А есть и такая травка, что помогает всем, кроме тех, кто воображает себя больным, когда никакой болезни у них нет, — заявила миссис Тодд самым решительным образом. — Давай, Уильям, спой «Родина, милая Родина», а потом мама пусть споет нам «Купидона и пчелу».

И последовал прелестный сюрприз. Уильям переборол свою застенчивость и запел. Голос его был немного слабый и надтреснутый, как семейные дагерротипы, но пел он тенором, безупречно правильно и красиво. Никогда я не слышала, чтобы «Родину, милую Родину» пели так трогательно и серьезно. Это звучало как-то по-новому, и когда он замолк на минуту в конце одной строки и начал следующую, вступила старушка мать, и дальше они пели вместе, а она пропускала только самые высокие ноты, и тогда он делился с ней своим голосом и пел за нее, как будто она и не смолкала. То был единственный способ выразить себя для этого молчаливого мужчины, и слушать можно было без конца и просить еще и еще из старого шотландского наследства и лучшего, что уцелело от балладной музыки времен войны. Миссис Тодд зримо, а иногда и слышимо отбивала такт своей крупной ногой. Порой, когда слезы в моих глазах не застилали мне зрение, я видела и в ее глазах слезы. Но наконец песни кончились, и пришло время прощаться. Огромное удовольствие подошло к концу.

В то время как миссис Тодд увязывала сумку с травами, а Уильям пошел вниз готовить лодку и протрубить в рожок Джонни Баудену, который успел уже присоединиться к ловцам омаров с лодок, стоявших неподалеку от берега, миссис Блекетт приветливо распахнула дверь своей комнаты.

Я подошла к этой двери и подумала, как уютно выглядит ее комната с бело-розовым лоскутным одеялом на кровати и коричневыми некрашеными панелями стен.

— Заходите, милочка, — сказала она, — я хочу, чтобы вы посидели в моей старой качалке у окна. Отсюда самый лучший вид во всем доме, я часто здесь сижу — отдыхаю или когда захочется почитать.

На столике с лампой лежала много читанная красная Библия и очки миссис Блекетт в тяжелой серебряной оправе; на узком подоконнике — ее наперсток, а на столе аккуратно сложенная толстая полосатая рубашка, которую она шила сыну. Милые старые пальцы, прилежные стежки, сердце, породившее все, что нуждалось в любви, — вот где был домашний очаг, средоточие всего самого дорогого на Зеленом острове! Я сидела в качалке и чувствовала, что это — прибежище покоя, маленькая коричневая спаленка и мирный вид на поля, на море и небо.

Я подняла голову, и мы поглядели друг на друга без слов.

— С радостью буду вспоминать, как вы сегодня здесь сидели. Непременно приезжайте еще. И Уильяму было так приятно.

Ветер подгонял нас всю дорогу домой и не дал парусу обвиснуть, пока мы не подошли к самому берегу. В лодке у нас лежал щедрый улов омаров, и молодая картошка, которую погрузил Уильям, и то, что миссис Тодд гордо назвала полным бочонком соленой макрели, и когда мы пристали, пришлось договориться, чтобы все эти припасы доставили к ее дому на тачке.

Я никогда не забуду этот день на Зеленом острове. Когда мы ступили на сушу, Деннет-Лендинг показался мне большим и шумным, и попросту душным. Такова сила контрастов: ибо там было так тихо, что я, лежа в своей комнатке на первом этаже, слышала, как покрикивает козодой, а из садика миссис Тодд каждое дуновение морского бриза приносило чудесное благоухание.

ГЛАВА 12 Чужой парус

Если не считать нечастых гостей-островитян или живших подальше от берега, которых миссис Тодд кормила разок завтраком или обедом, мы все лето проводили с ней одни, а когда в конце июля наметились признаки вторжения и далеко на горизонте, как чужой парус, появилась некая миссис Фосдик, меня одолели неприятные предчувствия. Я жила в домике миссис Тодд так уютно и бездумно, как если бы этот дом был гораздо больше или представлял собой двойную раковину, в чьи несложные извилины мы с миссис Тодд могли бы прятаться на то время, пока какой-нибудь бродячий краб-отшельник в образе гостьи не находил маленькую «лишнюю» комнатку подходящей для себя. Наверное, изредка и какой-нибудь мореплаватель, выброшенный на необитаемый остров, с ужасом думает, что его могут спасти. Первое, что я испытала, узнав о миссис Фосдик, было эгоистичное чувство протеста; но я, как-никак, оставалась частичной хозяйкой школьного дома, где я всегда могла остаться одна, и я все же сочувствовала миссис Тодд, которая, предварительно поворчав для порядка, на самом деле радовалась перспективе принять у себя старого друга.

Около месяца мы узнавали всякие новости о миссис Фосдик — та, видимо, совершала нечто подобное поездке по округе королевы Елизаветы, торжественно объезжая дома своих знакомых. Приходило и уходило одно воскресенье за другим, и опять миссис Тодд бывала разочарована: она так надеялась встретить свою гостью в церкви и назначить день, когда начнется ее долгий визит. Но миссис Фосдик не была готова связать себя точной датой. Формула «как-нибудь на этой неделе», с точки зрения рачительной хозяйки дома, была слишком неопределенной, и миссис Тодд откладывала свои планы по сбору трав и проходила стадии ожидания, ложных надежд и отчаяния. Наконец она уверила себя, что миссис Фосдик, очевидно, забыла о своем обещании и воротилась домой, а дом ее, как туманно намекали, был где-то в Томастоне. Но однажды вечером, когда со стола было уже убрано после ужина и миссис Тодд сняла через голову свой объемистый передник и вышла прогуляться в сад, случилось неожиданное.

Она услышала стук колес и взволнованно крикнула мне, что по нашей улице едет миссис Фосдик.

— Может, она не ах как щепетильна, но с ней не соскучишься, — произнесла миссис Тодд торопливо и повернула прочь от калитки, до которой успела добежать. — Нет, щепетильности от нее не жди, но, по счастью, от вашего ужина остался маленький омар. Этот омар — прямо находка, миссис Фосдик могла бы из любезности появиться и час назад.

— Может, она уже поужинала, — рискнула я предположить, разделяя ее тревогу и сознавая, как у меня самой разыгрался аппетит после долгой прогулки. В Деннет-Лендинге происходило так мало неожиданного, что я была в волнении.

— Нет, они едут от Наума Брейтона. Наверно, хозяева были заняты на ферме и не смогли вовремя дать ей лошадь. Пойдемте тихонько, дорогая, и поставьте снова чайник, да подкиньте щепок, они мигом разгорятся. Я проведу ее прямо наверх, пусть разденется, а пока она будет рассказывать и снимать капор, вот вы все и успеете. Не хватало мне еще, чтобы она меня застала врасплох.

Миссис Фосдик была уже у калитки, и миссис Тодд повернулась, чтобы приветствовать ее с выражением крайнего удивления и радости.

— Батюшки мои, Сьюзен Фосдик! — услышала я ее возглас, громкий, свободный, словно она кричала через поле. — А я-то на тебя уже рукой махнула. Я уж боялась, что ты вместо меня к кому другому поехала. Ужинать-то ты ужинала?

— А вот и нет, Олмайра Тодд, — бодро отвечала нагруженная корзинками и узлами миссис Фосдик, распростившись с мальчиком, который ее привез. — Ужин я только понюхала. Всю дорогу мечтала, как выпью чашку твоего лучшего чая — этого «улонга»,[99] что ты держишь в комодике. А твоих располезных трав я не жалую.

— Этот чай я держу для священников, — весело откликнулась миссис Тодд. — Входи же, Сьюзен Фосдик, входи. Ты не изменилась ни вот на столько.

Они шли по дорожке рядом, смеясь, как девчонки, а я побежала на кухню раздуть огонь и проверить, хорошо ли убран от кошки омар, единственное, что осталось от позднего ужина. Однако в кухне нашлась и лесная малина, и хлеб, и масло, так что я успокоилась и стала с нетерпением ждать, когда и для меня начнется празднование этого визита. Ведь, как только наша гостья так честно попросила чаю «улонг», в воздухе сразу разлилось ощущение праздника.

И вот настала великая минута. Я была официально представлена у подножия лестницы, и обе подруги прошли в кухню, откуда послышался радушный звон посуды и помешивание ложечками в чайных чашках. Я сидела у окна в моей качалке с высокой спинкой с неразумным ощущением, будто меня забыли, как было у мальчика, что стоял у калитки в сказке Ханса Андерсена. По первому впечатлению миссис Фосдик не казалась наделенной большой светскостью. Это была маленькая старушка серьезного вида, все кивавшая головой, как птица. Меня нередко уверяли, что никто, как она, не умеет наносить визиты, словно это было высочайшим призванием, и все хотели ее видеть, но удавалось это немногим. И я заметила, что моей миссис Тодд льстит сознание, что ее общество выбрала эта выдающаяся женщина, которая «все это умеет». Что верно, так это то, что миссис Фосдик порождала у моей хозяйки и у меня теплое ощущение уюта и предвкушение чего-то приятного, словно имела гипнотическое влияние на всех окружающих.

Подруги не появлялись по крайней мере час. Я слышала их голоса, то громкие, то тихие, когда они переходили с общих тем на конфиденциальные. Наконец миссис Тодд соблаговолила вспомнить обо мне и вернулась, церемонно постучав в мою дверь, прежде чем войти в сопровождении миниатюрной гостьи. Она вела миссис Фосдик за руку, словно та была молода и стеснительна, и тихонько подталкивала ее вперед.

— Вот, не знаю, придетесь ли вы друг другу по душе или нет, этого никто не может сказать, подойдете ли вы друг другу; но надеюсь, что как-то вы договоритесь, раз обе знаете жизнь. Вы можете рассказать миссис Фосдик, как мы на днях навестили их там, на Зеленом острове. Она с мамой была хорошо знакома. А я пока приберу в кухне после ужина и замешу тесто, если вы обе меня извините. Вы, когда наговоритесь, приходите и составьте мне компанию, либо одна из вас, либо обе. — И миссис Тодд, крупная и приветливая, исчезла и оставила нас одних.

Будучи снабжены не только темой для разговора, но и убежищем на кухне в случае несовместимости, мы с миссис Фосдик уселись и приготовились узнать друг о друге возможно больше. Я скоро узнала, что она, подобно многим другим старым женщинам на побережье, часть жизни провела в море и полна здорового любопытства путешественницы и всевозможных сведений. К тому времени, когда мы решили, что не будет нескромным присоединиться к нашей хозяйке, мы уже были закадычными друзьями.

Начало визита было подобно приливу, и невозможно было, как шепнула мне миссис Тодд, не порадоваться тому, что этот визит начался, — словно все мы ощутили вдруг биение возродившего бурный ток жизни родника. Миссис Фосдик была матерью многих сыновей и дочерей — моряков и моряцких жен, и почти все они умерли раньше нее. Я скоро узнала, более или менее подробно, историю всех их приключений и злоключений, и темы интимного характера замалчивались не больше, чем если бы я была раковиной на каминной полке. Миссис Фосдик была не лишена чувства собственного достоинства и изящества. Одета она была модно, но то была тщательно сбереженная провинциальная мода возрастом в несколько лет. Неожиданные примеры другой, более современной осведомленности говорили о том, что ее можно назвать женщиной светской.

А вот миссис Тодд в мудрости своей была сама искренность. Она могла принадлежать любой эпохе, как идиллии Феокрита.[100] Но если она всегда понимала миссис Фосдик, то много повидавшая паломница не всегда понимала нашу миссис Тодд.

В тот первый вечер мои приятельницы погрузились в бескрайнее море воспоминаний и новостей из личной жизни. Миссис Фосдик до нас гостила в семье, владевшей той фермой, где она родилась, и повидала там все, в тени и на солнце, до малейшего уголка; но когда она сказала, что это, может быть, было в последний раз, я уловила по ее тону, что она ждет возражений, и миссис Тодд не замедлила их высказать.

— Олмайра, — сказала миссис Фосдик печально, — говори что хочешь, но я ведь одна из девяти сестер и братьев, которые там росли, а теперь все умерли, кроме меня.

— А твоя сестра Дейли неужели тоже скончалась? Нет, Луиза не могла умереть! — возмущенно воскликнула миссис Тодд. — Я ведь не слышала об этом!

— Да, отдала Богу душу в октябре прошлого года в Линне. Она ведь жила в штате Вермонт, но тут как раз гостила у своей младшей дочери. Луиза — единственная из моей семьи, на чьих похоронах я не могла быть, но это чистая случайность. Все остальные покоятся возле старого дома. Я тогда подумала, как дурно было не привезти ее туда же, но потом я узнала, что там воздвигли роскошный памятник, а ведь моя сестра Дейли особенно ценила красоту. Она только за неделю до смерти побывала там и так восхищалась памятником, что никто не сомневался в ее желаниях.

— Значит, она правда умерла и похоронена в Линне, — повторила миссис Тодд как бы для того, чтобы запечатлеть этот печальный факт в своей памяти. — Она была на несколько лет моложе, чем мы с тобой. Помню, как она первый раз пошла в школу. Это был первый год, что мама отдала меня жить к тете Тофем, а как-то в понедельник утром ты привела маленькую Луизу в школу, в розовом платье с длинными локонами, и она сидела между нами и вдруг заплакала, и после этого в переменку учительница отправила нас домой.

— Она испугалась, что в школе было столько ребят. Дома в то время были мы с ней да братец Джон. Старшие мальчики ушли в море с отцом, а остальные еще не родились, — объяснила миссис Фосдик. — А в следующую осень мы все вместе отправились в путешествие. Мать, как говорится, до последней минуты не знала, отправляться ли, но очередной младенец родился как раз вовремя, а потом надолго наступило ненастье, так что мать совсем оправилась до того, как пора было отправляться, и мы все тронулись с места. Помню, моя одежда вся осталась в корзине, куда мать переложила ее из моего комода и забыла на берегу. Своих вещей, таких, что она захотела бы перешить для меня, у нее не нашлось. Так что когда мое платье сносилось, она обрядила меня в запасной костюм Джона, куртку и штаны. Мне было всего восемь лет, а Джону около семи, и он был крупный не по годам. Как только мы зашли в порт, она спустилась на берег и приодела меня, но потом направились мы в сторону Ост-Индии и очень долго находились в море, так что я могла не обращать внимания на одежду навырост, и я грустно ковыляла в ней по палубе, каждую минуту наступая себе на подол, словно молодость прошла и сгинула. Больше всего мне нравились штаны: я в них влезала на мачты и пугала мать до того, что она поклялась, что больше никогда не возьмет меня в море.

По вежливой рассеянной улыбке миссис Тодд я поняла, что этот рассказ она уже слышала.

— Маленькая Луиза была красивая девочка, да, я всегда находила ее очень хорошенькой, — сказала миссис Тодд. — В те дни она была прелесть. Она пошла в твою мать, а остальные у вас были похожи на отцову родню.

— Правильно, — согласилась миссис Фосдик, упорно раскачиваясь в качалке. — До чего же приятно поговорить со старой знакомой, которая знает то же, что и ты знаешь. Сейчас встречаешь столько этих новых людей, у которых как будто нет ни прошлого, ни будущего. У разговора корни должны быть в прошлом, не то приходится объяснять каждое свое слово, а это так утомительно.

У миссис Тодд вырвался легкий смешок.

— Да, старые друзья самое лучшее, разве что найдешь кого нового, кто годится на место старого, — сказала она, и мы с нею ласково переглянулись, но миссис Фосдик этого не могла понять, она ведь вошла в этот дом последней.

ГЛАВА 13 Бедная Джоанна

Однажды вечером слух мой уловил загадочное упоминание миссис Тодд об острове Мусорная Куча. Вечер был холодный, с северо-восточным дождем, и я в первый раз затопила у себя в комнате франклинову печку[101] и пригласила двух моих приятельниц зайти и составить мне компанию. Погода подсказала миссис Тодд, что пора запастись каплями от кашля, и она натаскала множество темных и сухих трав из темных и сухих углов, так что теперь их едкая пыль и запахи сливались в мощный аромат колосистой мяты, который шел из кухни, из булькающего котла с отваром. Она сказала, что отвар готов, совсем готов, она нарочно оставила его постудить, и взяла свое вязание, потому что миссис Фосдик тоже вязала. Они сидели в двух качалках, маленькая женщина и большая, но время от времени я замечала, что мысли миссис Тодд возвращаются к каплям от кашля. Время собирать травы было на исходе, наступало время варить сиропы и прочие сладости.

От жары у открытого огня меня клонило в сон, но что-то сказанное миссис Тодд про остров Мусорная Куча пробудило мой интерес. Я ждала, не скажет ли она что-нибудь еще, а потом выбрала кружной путь — сказала то, что давно вертелось на языке: как мне жаль, что семейство с Зеленого острова, мать миссис Тодд и ее брат Уильям, не проводят вечер с нами.

Миссис Тодд улыбнулась и постучала по подлокотнику качалки.

— Уильям мог бы испугаться до смерти, — предостерегла она меня, и миссис Фосдик упомянула о своем намерении съездить на Зеленый остров дня на два, на три, если при таком ветре зыбь не будет слишком сильной.

— А где остров Мусорная Куча? — рискнула я спросить, улучив минутку.

— Где-то на северо-восток, милях в трех от Зеленого острова, совсем близко от берега, примерно милях в восьми отсюда. Вы там не бывали, милочка. Это место в стороне от проезжих путей, а уж высаживаться там — хуже не придумаешь.

— Ну еще бы, — согласилась миссис Фосдик, разглаживая свой черный шелковый передник, — а место очень интересное; когда там побываешь, так и тянет туда снова. У индейцев оно считалось священным. Там и теперь, если поискать, можно найти их каменные орудия. И есть прекрасный родник. Из стариков кое-кто побаивается этого острова. Да, я помню время, когда про него рассказывали всякие диковинные истории. Кто говорил, что у индейцев остров этот считался волшебным и жил там один старый вождь, который повелевал ветрами. А кто вспоминал старинное поверье, будто индейцы спустились там некогда с гор и оставили пленника. Без лодки, а плыть оттуда на Черный остров слишком далеко. Вот он там и жил, пока не умер.

— Я слышала, что он и после смерти бродил по острову, — мрачно вставила миссис Тодд, — и кто поглазастее, встречал его там иногда, по виду сущий призрак, похожий на тех, около Северного полюса, о которых капитан Литлпейдж рассказывает. Так или иначе, индейцы на острове были, и сейчас еще там можно увидеть кучи мусора, по которым остров назвали, к тому же я слыхала, что тамошние индейцы были людоедами, но в это я никогда не верила. На побережье Мэна никогда не было людоедов. Здесь люди мирные.

— Да, это верно! — воскликнула миссис Фосдик. — Вы бы посмотрели, каких я в молодости накрашенных дикарей видела на островах Семи морей! Вот когда интересно было путешествовать — в прежние китобойные времена!

— Китобойный рейс, вероятно, был скучен для леди, — возразила миссис Тодд. — В многолюдные порты не заглядывали, смешанных грузов не перевозили. Для себя я никогда не мечтала о китобойном рейсе.

— Я, когда возвращалась, чувствовала себя, как будто отстала от века. Но интересно было очень, и мы всегда хорошо наживались за время рейса, и когда попадали на берег, становились богачами. Я любила разнообразие. Подумать только, как времена изменились, как мало осталось моряцких семей! Сколько диковинных людей тут жило, Олмайра, когда мы были молодые. А теперь все стали, как все, не над кем посмеяться, не о ком поплакать!

Мне казалось, что в районе Деннет-Лендинга еще остались самобытные характеры, но перебивать не хотелось.

— Да, — продолжала миссис Тодд, немного поразмыслив, — в прежнее время на побережье Деннет-Лендинга жило много любопытных образчиков человеческой природы. Тогда у людей было больше энергии, и у многих энергия принимала странные формы. Нынче молодые все подражают другим, обезьянничают, до смерти боятся, как бы чем не выделиться, старики — те молятся о возможности как-то отличиться.

— Сколько лет я не слышала этого словечка «обезьянничать», — засмеялась миссис Фосдик. — Так моя бабушка любила говорить. Нет, я не о таких думаю, а о тех странных созданиях, которые бродили по округе. Теперь их не видно, как и тех, что сидели взаперти с какой-нибудь странной фантазией.

Я опять подумала про капитана Литлпейджа, но мои собеседницы больше не вспомнили о нем, а на Зеленом острове жил братец Уильям, которого мы все три знали.

— Я недавно вспомнила про бедную Джоанну, — неожиданно сказала миссис Фосдик, — до этого я очень давно о ней не думала. Мы с миссис Брейтон сидели как-то вместе и шили, и вдруг она мне на ум пришла. Вот была необычная женщина, правда? Раз уж о ней заговорили, — и она повернулась ко мне, чтобы разъяснить, о чем речь, — была такая не то монахиня, не то отшельница, которая годами жила одна на острове Мусорная Куча. Мисс Джоанна Тодд ее звали, родственница покойного мужа миссис Тодд.

Я выказала интерес и увидала, что на нее внезапно нахлынули теплые чувства и несомненное желание скрыть их.

— И думать не хочу, что над Джоанной станут смеяться, — сказала она тревожно.

— Я и не собираюсь, — успокоила ее миссис Фосдик. — Неудача в любви — вот с чего все началось, но когда вспоминаешь, сразу ясно становится, что она с самого начала была обречена впасть в меланхолию. Она ушла от мира раз и навсегда, хотя женщина была состоятельная, а хотелось ей просто уйти от людей. Она решила, что ни с кем вместе жить не может и хочет быть свободной. Остров Мусорная Куча достался ей от отца, и сначала люди узнали, что она уехала туда жить и велела передать, что никто ей не нужен. Если только ветер и прилив бушевали, высадиться там было почти невозможно.

— А в какое время года это случилось? — спросила я.

— В самом конце лета, — ответила миссис Фосдик. — Нет, я никогда не смеялась над Джоанной, как некоторые. Она день и ночь только и думала, что об этом молодом человеке, и они должны были через месяц пожениться, а тут его околдовала одна девица, что жила у дальнего края бухты, и он женился на ней и уехал в Массачусетс. Говорили о нем плохо, некоторые считали, что он поначалу просто польстился на деньги Джоанны; но она-то отдала ему сердце, да и не так уж была молода. Вся ее надежда была на замужество, и чтобы был свой дом и было о ком заботиться. Она повела себя как птица, у которой гнездо разорили. В тот день, когда она узнала страшную новость, она была в неистовом горе, но на следующий день успокоилась, затихла, и взяла лошадь с фургоном, и уехала за четырнадцать миль к юристу, и подписала бумагу, передающую половину фермы ее брату. Она так сама себя наказала, потому что больше всего ей тогда хотелось повидать Эдварда.

Миссис Фосдик ерзала на месте, так ей не терпелось заговорить.

— Некоторые считали, что она с первыми холодами воротится, а она так и не воротилась, — сухо закончила миссис Тодд.

— А говорят, мужчины нелюбопытны, — презрительно фыркнула миссис Фосдик. — Да в ту осень вода возле Мусорной Кучи так и кипела от парусников! Раньше никогда не считалось, что это рыбное место. Многие выдумывали предлоги, чтобы пристать к берегу воды напиться, пока не подошла туда лодка, полная людей, а она вышла к ней навстречу и очень достойно и спокойно сказала, что ей было бы приятнее, если бы воду они стали брать на Черном острове или где-нибудь еще, а ее оставили бы в покое, разве что случится что-нибудь совсем уже непредвиденное.

Но был там один человек, который любил ее сызмальства. Он бы на ней женился, если б тот, другой, не стал ему поперек дороги, не заговорил с ней первым, а теперь он подходил к ее острову до рассвета, делал по пути крюк перед тем, как начать рыбачить, и бросал узелок на зеленый склон перед домом. Его сестра мне рассказывала, что удивлялась, как заботливо он отобрал разные нужные вещи, без каких женщина чувствовала бы себя обездоленной. Он вставал в лодке и смотрел, и видел, что весь день узелок лежал в траве нетронутым. Там были и другие лодки, ловили макрель. Но на следующий день с раннего утра его подарок исчезал. А он не загордился и однажды привез ей целый тюк всяких вещей, которые накупил в Портбенде; а когда наступила весна, доставил ей курочку с цыплятами в хорошенькой клетке. Много старых друзей помнили тогда про Джоанну. Но после первого года или двух все стали мало-помалу забывать о ней. Люди, вы знаете, жили тогда очень просто, — продолжала она, помолчав, потому что вязание ее в этот момент потребовало большой сосредоточенности.

— А остров большой? — спросила я. — Как она там зимой управляется?

— Акров тридцать, наверно, вместе со скалами, — отвечала миссис Тодд, очень серьезно вступая в этот разговор. — В бурю там нигде не укрыться от соленых брызг. Да, безвылазно жить там — радости мало. Но каждый остров чем-нибудь да приметен, у этого на южной стороне есть укромный заливчик, где водятся отменные устрицы, и большие кучи мусора защищают от ветра маленький домик, который построил ее отец, когда еще был совсем молодым. Говорят, что раньше там стоял другой дом, бревенчатый, и под ним был естественный погреб в скалах. Отец ее жил там по нескольку дней, и держал на якоре маленькую шлюпку и складывал в нее устриц, а когда она наполнялась — отвозил устриц в Портленд. Говорят, торговцы всегда хорошо платили ему, до того отменны были устрицы. Джоанна приезжала и подолгу гостила у него. Они всегда были друзьями, и она хорошо знала, какая там жизнь. Плавника там, надо думать, прибивало достаточно, а вся северная часть острова заросла хилым ельником, так что топлива у нее всегда хватало. Она очень любила работать в огороде, и в то первое лето взрыхлила там маленькое поле и сняла неплохой урожай картошки. Рыбу ловить она, конечно, умела, ну и моллюски всякие, и омары. В безлюдном месте у моря всегда можно хорошо прожить, а подальше от берега с голоду умрешь, если, конечно, ягоды не поспели. Ягод у Джоанны там было много, во всяком случае ежевика была, и росли кое-какие полезные травы. Раз я как-то побывала там, еще до того, как она туда сбежала, и помню отлично, что полыни там видимо-невидимо, а это неспроста: видно, какие-то люди еще до Тоддов там селились. Ведь полынь хорошо на обжитых местах растет, и думаю, что и там кусты полыни были вроде как надгробия. И котовник тоже любит обжитые места.

— Но мне что интересно узнать, — перебила ее миссис Фосдик. — Скажи-ка, Олмайра, где добывала она дрожжи — тесто ставить, из чего мастерила одежду, когда старая сносится, или там сумки разные, какие всякой женщине нужны?

— А как же без гостей? — подхватила миссис Тодд. — Джоанна была из тех, кто любит друзей. Долгие зимние вечера там, наверное, были так тоскливы!

— У нее были куры, — напомнила миссис Фосдик, мысленно обозрев эту печальную ситуацию. — Овец она не захотела держать после того первого сезона. Когда июньская трава сходила, пасти их было негде, и когда она в этом убедилась, то просто видеть не могла, как они страдают. А куры там прижились хорошо. Я помню, как-то весной проплывала на лодке, и там перед домом у нее стояли клетки на солнышке.

— Сколько времени прошло до того, как вы поехали туда со священником? Вы ведь были первые, кто ступил на тот берег повидать Джоанну.

Я в это время размышляла о прежних временах, когда допускалась такая степень личной свободы и такое добровольное отшельничество. Сердечное разочарование заставило бедную Джоанну Тодд поступить совершенно в духе средневековья. Женщины сдвинули свои стулья и говорили без умолку, словно забыв, что их слушают.

— Бедная Джоанна! — повторила миссис Тодд и печально покачала головой — есть, мол, такие вещи, о которых и говорить невозможно.

— Я назвала ее дурой, — объявила миссис Фосдик решительно, — но я жалела ее тогда, а теперь жалею еще больше. Другой священник, из тех, что проповедовал бы забвение себя и как идти к людям, чтобы излечиться от собственных бед, мог бы ей очень помочь, но пастор Диммик был не таков; человек доброжелательный, но не красноречивый. В то горькое время Джоанна, вероятно, не знала, чем себе помочь, и все, что она надумала, — это сбежать и спрятаться.

— Мама говорила, что не понимает, как Джоанна могла жить, когда не о ком заботиться, и надо самой себе готовить, и себя, беднягу, ублажать изо дня в день, — сказала миссис Тодд удрученно.

— У нее были куры, — мягко повторила миссис Фосдик. — Не иначе как вскоре они заменили ей людей. Нет, я никогда не осуждала Джоанну, как некоторые. Она очень глубоко чувствовала и просто не могла вынести такое горе. Теперь-то я это все понимаю, не то что в молодости.

— В прошлом для таких людей были уединенные монастыри, — сказала миссис Тодд, как будто, повздорив из-за Джоанны, они достигли теперь счастливой гармонии. Говорила она с какой-то новой открытостью и свободой. — О да, я была только рада, когда его преподобие Диммик предложил мне сопровождать его. Он пробыл у нас еще не очень долго, когда Джоанна покинула дом и друзей. Это было как-то летом, после ее отъезда, а я только той весной вышла замуж. Пастор решил, что следует навестить ее. Она была его прихожанкой и могла пожелать, чтобы он поговорил с ней о ее душе. Я была отнюдь в этом не уверена, но Джоанна всегда мне нравилась; а когда я вышла замуж, мы породнились. Мы с Натаном сговаривались поехать к ней в гости, но ему случай выйти в море представился раньше, чем он ожидал. Он всегда очень хорошо о ней отзывался и, когда в последний раз приезжал домой, ничего не зная о ее переменах, привез ей прекрасную коралловую булавку из какого-то порта на Средиземном море, куда они заходили. И я тогда завернула коробочку в красивую бумагу и положила в карман, и нарвала ей букет мелиссы. И мы отправились.

Миссис Фосдик рассмеялась.

— Помню я, — сказала она, — как вы измучились за эту поездку.

— Ну да, — продолжала миссис Тодд самым светским тоном. — Я нарвала ей мелиссы, и мы отправились. Да, Сьюзен, я за этого священника чуть жизнью не поплатилась. Он пожелал закрепить шкот, хотя я его отговаривала. Он сказал, что веревка жесткая и режет ему руку. Ветер был свежий, а он все говорил так высокопарно, и мне было интересно. И вдруг налетел шквал, и тут он встал во весь рост и стал кричать «Спасите!», прямо там, в открытом море. Я его быстренько пихнула на дно лодки, а сама схватила шкот и отвязала. Человечек он был тщедушный, и как только шквал утих, я помогла ему подняться и очень вежливо попросила прощения, но он держался словно его обидели.

— Право же, нельзя посылать таких сухопутных людей на работу в приходы, где они рискуют оказаться на воде, — гнула свое миссис Фосдик. — Подумайте, сколько семей было в нашем приходе и сколько у них было парусников во времена мистера Диммика. В погожее воскресное утро весь залив ими пестрел. А в лодках его прихожане, которым он непременно должен был понадобиться рано или поздно. Вот доктор бы ни за что не встал в лодке и не заорал, если бы его качнуло.

— У старого доктора Беннета был прекрасный парусник, правда? — подхватила миссис Тодд. — А как смело он с ним управлялся в любую погоду! Мать всегда говорила, что в беспокойные времена этот высокий белый парус казался крылом ангела, который появлялся над морем, чтобы утешить тех, кто страждет. Да, разные бывают дарования. У мистера Диммика был свой талант.

— Это он просто пыль в глаза пускал, — фыркнула миссис Фосдик. — Важничал он очень, но я не могла запомнить ни слова из того, что он говорил. Да продолжайте, пожалуйста, миссис Тодд, я много чего позабыла из той истории, как вы поехали навестить бедную Джоанну.

— Я почувствовала, что она нас видит и узнала еще издали, да, я как будто внутри себя это почувствовала, — сказала наша приятельница, откладывая в сторону вязание. — Я не встала и, ни слова не говоря, ввела лодку в пролив, там был такой коротенький пролив, которого мистер Диммик не знал, в этом я была уверена, и было время отлива. Она не вышла нас встретить, и я подумала, когда подгребала к берегу и предложила мистеру Диммику выйти, что хорошо у нас получилось — благополучно высадились. Из трубы в доме Джоанны шел дымок, и очень это выглядело уютно и мило; лозы дикого винограда подвязаны, и перед окном клумба, портулак и прочее. Помнится, она как-то разбила там садик, когда еще у отца гостила, и кое-что, наверно, тогда посеялось. Я подумала, что она ушла на другой конец острова. Возле дома все было аккуратно прибрано, и погода чудесная, июль месяц. Мы вместе шли от моря, очень степенно, и я нащупывала в кармане булавку бедного Натана — не потерялась ли. И вдруг в двери появилась Джоанна и стала там, не говоря ни слова.

ГЛАВА 14 Скит

Мы с моими приятельницами, сидя у огня, так увлеклись предметом разговора, что не услышали, как в эту минуту, покрывая шум дождя, раздался громкий стук. Мы вздрогнули, и миссис Тодд поспешно встала и пошла отворять дверь, а качалка от ее движения еще долго раскачивалась. Миссис Фосдик и я услышали в дверях встревоженный голос, что-то говоривший о больном ребенке, и голос миссис Тодд, добрый, материнский, приглашающий пришельца войти. Потом стали ждать в молчании, слушая, как дождь тяжелыми струями стекает с крыши, а вдали ревет и бормочет море. Мысли мои полетели назад к одинокой женщине на острове, какой удаленной от людей она должна была себя чувствовать, какой страх и какую тоску должна была испытывать в такую бурю!

— Если через полчаса ей не станет лучше, пошлите за доктором, — сказала миссис Тодд, прощаясь со своим перепуганным клиентом, и мне стало тепло от мысли, что даже здесь, где так мало соседей, есть столько возможностей проявить доброту, но у бедной скиталицы Джоанны в зимние ночи не было соседа.

— И как она выглядела? — сразу же спросила миссис Фосдик, как только наша крупная хозяйка возвратилась в маленькую комнату, вся в облаке тумана, потому что долго простояла на мокром пороге, а резкий сквозняк взметнул дым и пламя от франклиновой печки. — Как выглядела бедная Джоанна?

— Такой же, как всегда, только мне показалось, что стала пониже ростом, — отвечала миссис Тодд, подумав чуть-чуть, а может быть вспомнив еще раз свою пациентку. — Да, такой же, как всегда, и даже хорошо выглядела. Я-то вышла замуж после того, как она ушла из дому, но она со мной, как с родней, обращалась. Улыбка у нее, правда, была невеселая, волосы поседели, но на ней было хорошенькое ситцевое платьице, которое я часто на ней видела раньше, она, наверно, берегла его, надевала только к обеду. Манеры у нее всегда были прекрасные, и сейчас держалась она очень спокойно. Я помню, она дождалась, пока мы не подошли к ней совсем близко, а тогда поцеловала меня и справилась о Натане, прежде чем пожать руку священнику, а потом пригласила нас обоих войти. Это был тот самый домик, который построил себе ее отец, когда еще был холост, гостиная, а из нее дверь в крошечную спальню, где убрано было как в каюте на корабле. Были там старые стулья, сделанные из длинного ящика, в котором он мог когда-то хранить свои рыболовные снасти и всякую утварь, из той, что лучше припрятать, и очень хорошая печка, с ней легко было и готовить, и погреться в холодную погоду. Я один раз побывала там и прогостила у Джоанны почти неделю, когда мы были еще девочками, и тут мне вспомнились эти юные счастливые дни. Отец ее с утра до вечера возился то с рыбой, то с устрицами, он был приятнейший на свете человек, а вот мать Джоанны была угрюмая, даже не знала, что значит веселье. В тот день не успела я увидеть лица Джоанны, как подумала, что она стала очень похожа на миссис Тодд. Будто мать ее опять народилась.

— Ой-ой-ой! — сказала миссис Фосдик.

— Одну вещь Джоанна сделала очень красиво: на острове было небольшое болотце, где росли камыши, и она набрала их и сплела прекрасные коврики на пол и толстый тюфяк на длинный ящик. Понимаете, там можно было найти куски дерева и доски, которые выбрасывало море, и все, что она находила, она использовала очень хорошо. Часов у нее не было, но на полке стояло несколько тарелок, и цветы были в раковинах, прикрепленных к стенам, так что получилось что-то домашнее, хоть и бедное и одинокое. Мне стало так тоскливо, что я не могла удержаться от слез. Я твердила себе: надо уговорить маму приехать сюда и повидать Джоанну; у мамы в сердце столько любви, она бы ее обогрела, и она могла бы что-нибудь присоветовать.

— Ой, нет, — сказала миссис Фосдик. — Джоанна была строга до ужаса.

— Все мы сидели очень чинно, но Джоанна поглядывала на меня, словно была рада, что я приехала. Сказать ей было почти нечего, она держалась вежливо и кротко, но при этом как-то отчужденно. Священник не знал, что делать, — призналась миссис Тодд. — Он смешался, и когда вспомнил про свой авторитет и спросил ее, находит ли она в своем теперешнем состоянии утешение в религии, а она ответила, что об этом просит ее не спрашивать, я подумала, что надо мне бежать. Она могла бы облегчить ему задачу, ведь он как-никак был священник и взял на себя хлопотное дело, хотя вопросы его были холодные и бесчувственные. Я подумала, что он мог бы заметить маленькую старую Библию, что лежала на полке рядом с ним, и пожалела, что он не положил на нее руку и не прочел что-нибудь доброе, отеческое, вместо того чтобы обвинять ее, а потом благословил бы бедную Джоанну и выразил надежду, что она утешится. Помолиться он предложил, но там все было про трубный глас Господень, и я слушала его и думала, что всякий, кто провел длинную холодную зиму совсем один, на этом острове, знает об этих вещах много больше, чем он. Я так рассердилась, что без зазрения совести разглядывала его.

Она и внимания не обратила на мой гнев, держалась с ним очень почтительно, а потом воспользовалась паузой и спросила, не интересуют ли его старинные индейские предметы, сняла с одной из полок какие-то каменные долота и молотки и показала ему, как маленькому мальчику. Он заметил, что с удовольствием прошелся бы к такой куче и посмотрел бы на подобные предметы, и тогда она подошла к двери и указала, как туда пройти. И тут я заметила, что она сплела себе нечто вроде сандалий из тонкого камыша и шагает в них легко и красиво, как в туфлях.

Миссис Фосдик откинулась в своей качалке и испустила тяжелый вздох.

— Я сперва не двинулась с места, — сказала миссис Тодд, чей голос слегка задрожал, — но больше терпеть не могла. Когда Джоанна вернулась, а я увидела спину этого человека уже среди кустов шиповника, я побежала к ней и обняла ее. Я была тогда не такая крупная, как сейчас, а она была старше меня, но я обняла ее крепко, как ребенка. «Джоанна, милая, — говорю, — поедем с нами, будешь жить со мной в Лендинге или поедешь к маме на Зеленый остров, когда придет зима. Никто тебе не будет мешать, и маме одной не легко. Не могу я оставить тебя здесь». И я расплакалась. Я была молодая, но и у меня были свои невзгоды, и она это знала. Ох, как я ее умоляла, да, я умоляла Джоанну.

— И что же она тогда сказала? — спросила миссис Фосдик, очень взволнованная.

— Вид у нее был все такой же до самого конца, печальный и далекий, — скорбно сказала миссис Тодд. — Она взяла меня за руку, и мы сели с нею рядом, теперь уже она говорила со мною, как с ребенком. «Не имею я больше права жить с людьми, и никогда больше не проси меня, Олмайра. Я поступила, как только и могла поступить, я сделала выбор. Твоя доброта очень меня утешает, но я ее не заслужила. Я совершила непростительный грех, тебе этого не понять, — сказала она смиренно. — Я была в великом гневе и смятении, и мысли мои о Боге были такие грешные, что я не могу и надеяться на прощение. Что такое терпение, я теперь знаю, но надежду потеряла. Кто будет спрашивать, как я живу, ты им говори, что я хочу жить одна». Я ничего не могла сказать, настолько благородным мне это показалось.

Я ведь тогда была много моложе, чем сейчас, и я достала из кармана Натанову красивую булавку и вложила ей в руку. И когда она ее увидела и я сказала, откуда она у меня взялась, лицо ее, право же, на минуту просветлело, стало таким ясным, приятным. «Мы с Натаном, — говорит, — всегда были друзьями. Я рада, что он обо мне плохо не думает. Я хочу, чтобы она осталась у тебя, Олмайра, и носи ее на память о нас обоих». И вернула булавку мне. «Передай Натану поклон, — говорит, — он хороший, добрый человек. А матери скажи, если я заболею, пусть не желает мне поправиться, но уж если я захочу кого повидать, так ее». Тут она будто сказала все, что хотела сказать, как будто распростилась с жизнью, и мы еще посидели несколько минут с нею рядом. Очень было хорошо и тихо, только птицы пели да волны набегали на берег. Но потом она встала, и я тоже, и она поцеловала меня и подержала за руку, как будто на прощание, а потом повернулась, и вышла за дверь, и исчезла.

Священник скоро вернулся, и я сказала ему, что готова идти, и мы стали спускаться к лодке. Он набрал всяких круглых камешков и нес их, завернув в носовой платок, и, ничего не спросив, сел на среднюю банку, а мне дал держать руль и вести лодку, и сперва ничего не говорил, а потом, когда мы обходили Черный остров, где жили две или три семьи из нашего прихода, стало полегче — и мы поговорили о погоде и о всяких пустяках. В следующее воскресенье он, как всегда, произнес проповедь, что-то очень высокопарное о сотворении мира, и я невольно подумала, что он вот-вот поперхнется, ведь помочь он никому не мог, но слов знал много.

Миссис Фосдик опять вздохнула.

— Когда ты рассказывала про Джоанну, — сказала она, — мне вспомнилось то время, как будто это было вчера. Да, она была из тех несчастных, что вечно думают о нашем великом и непростительном грехе, сегодня мы что-то ничего не слышим о нем, но в прежние времена о нем много думали.

— Наверное, будь это в наши дни, такого человека до смерти умучили бы всякие бездельники, — продолжала миссис Тодд после долгой паузы. — А тогда никто ей не мешал; все, кто в нашей бухте жил, уважали ее и ее чувства. Но время шло, и после того, как ты отсюда уехала, разные люди, если бывали в той стороне, решались оставить ей подарочек. Мама иногда навещала ее, это я знаю, и время от времени посылала Уильяма с каким-нибудь гостинцем с фермы. Там на подветренной стороне есть одно место, где можно подвести лодку к берегу и спокойно выгрузить что угодно, так, чтобы вода не замочила. Бывали у нее на острове и еще кое-кто, старики, которых она соглашалась повидать, а изредка она подзывала проходящую мимо лодку и просила что-нибудь ей доставить. Мама заставила ее пообещать, что она даст как-нибудь знать, если ей понадобится помощь. Сама я после того дня ни разу с ней не разговаривала.

— Теперь мир стал и шире и свободнее, — горячо воскликнула миссис Фосдик. — Я думаю, что, случись с ней такое сейчас, она уехала бы на Запад к родственникам своего дяди либо в Массачусетс, проветрилась бы и вернулась домой как ни в чем не бывало.

— Нет, — возразила ее подруга. — Сознание у такого человека все равно что слепое. Если глаза видят неправильно, от этого, может, и есть лекарство, но чтобы вылечить сознание, никаких очков еще не придумали. Нет, Джоанна была Джоанна, и там она и лежит на своем острове, где жила и замаливала свои грехи. В день своей смерти она сказала маме, что всегда хотела, чтобы, когда придет конец, ее забрали на материк, но потом все обдумала и завещала, чтобы ее похоронили на острове, если это можно. Так и сделали — похоронили ее на острове в одну сентябрьскую субботу. День был ясный, и за двадцать миль в округе не осталось, кажется, ни единой лодки, которая не двигалась бы к Мусорной Куче — и каждая битком набита людьми. Все были полны почтения, как будто она всю жизнь прожила на материке и имела там друзей. Кое-кто, не сомневаюсь, поехал просто из любопытства, такое бывает на любых похоронах, но большинство горевали всерьез и поехали, чтобы показать это. На острове она чуть ли не всех воробьев приручила, пока так долго жила среди них, и один влетел прямо в комнату, опустился на гроб и зачирикал, пока мистер Диммик еще говорил. Мистер Диммик очень расстроился, он словно не знал, замолчать ему или говорить дальше. Я, может быть, несправедлива к нему, но не я одна, наверное, подумала, что бедная птаха и то лучше понимает, что к чему.

— А что сталось с тем человеком, который так с ней обошелся, ты не слышала? — спросила миссис Фосдик. — Я знаю, что какое-то время он жил в Массачусетсе. Кто-то из тех мест говорил мне, что он там занимался торговлей, и очень успешно, но это было ох как давно.

— Я тоже только это и слышала. На войну он пошел с первым полком.[102] Нет, больше ничего я о нем не слыхала, — ответила миссис Тодд. — Джоанна была человеком совсем иного склада, и он, возможно, проявил здравый смысл, когда женился на другой, но лучше бы он проделал это честно и мужественно. Он был мужчина с бегающими глазами и вкрадчивой речью, который получал от людей, что хотел, а давал, только когда хотел купить, приобретал друзей легко и терял, не замечая. Она потрудилась немало, пока старалась заставить его следовать ее стезей, но впасть в меланхолию — это было бы для него чересчур. Немногим суждено быть в этой жизни Джоаннами, вот ей и не с кем было разделить столь горькую участь.

ГЛАВА 15 Мусорная куча

Через некоторое время после того, как визит миссис Фосдик закончился и мы вернулись к прежней своей тишине, я плыла с капитаном Бауденом в его большой лодке. Вскоре после полудня мы свернули в кривой северо-восточный пролив и отошли от берега. Теперь мы оказались среди какого-то незнакомого мне архипелага, и вдруг мне вспомнилась история бедной Джоанны. В самом факте затворничества есть что-то такое, что не может не поразить воображение. Отшельники — это печальное братство, но пошлости в них нет. Миссис Тодд правильно сказала, что Джоанна была как бы святой в пустыне: печальное одиночество ее будет вечной опорой для тех, кто пойдет ее невеселым путем.

— Где остров Мусорная Куча? — спросила я жадно.

— Его отсюда видно, вон там, позади Черного острова, — отвечал капитан, вытянув вперед руку и придерживая руль коленом.

— Мне очень хочется там побывать, — сказала я, и капитан без дальних слов чуть переменил курс восточнее и сказал: «Вот не знаю, сумеем ли мы пристать так, чтобы вам не промочить ноги, здесь мокро для высадки. Знал бы, так привел бы с собой легкую плоскодонку, большие лодки очень уж неповоротливы. Эта вот большая лодка сразу чувствует груз. Но думаю, что к Мусорной Куче я пристану».

— Сколько прошло времени, как умерла Джоанна Тодд? — спросила я только для того, чтобы объяснить свой вопрос.

— В сентябре двадцать два года исполнится, — ответил капитан, подумав. — Она в том же году умерла, когда мой старший мальчик родился, а в Портленде тюрьма сгорела. Я-то не знал, думал, вы только хотите поискать каких-нибудь индейских редкостей. Раз вам интересно посмотреть, где жила Джоанна… Нет, кругом не пойдем, авось как-нибудь переберемся через отмель, вот еще и прилив поможет, — заключил он бодро, и мы упрямо двинулись дальше, и капитан умолк, так внимательно он высматривал путь по трудному курсу, пока маленький остров со своим белесым в ярких лучах дневного солнца мысом не оказался прямо перед нами.

Дело было в августе, и на моих глазах цвет островов уже переменился из свежего, по-июньски зеленого в выгоревший коричневый, отчего они стали похожи на камень, кроме тех мест, где темная зелень пихт и бальзамической ели сохранили оттенок, который даже от зимних бурь мог углубиться, но не побледнеть. Редкие, погнутые ветром лиственные деревья на Мусорной Куче по большей части высохли и поседели, но были там низкорослые кусты, и полоска бледной зелени бежала над самым берегом — я знала, что это заросли дикой ипомеи. Мы подошли ближе, и я разглядела высокие каменные изгороди, оберегающие небольшое, квадратной формы поле, но разорять поле было некому, ни одной овцы не осталось, и чуть ниже — тот заливчик, к которому капитан Бауден смело вел свою большую лодку в поисках причала. Кривой, очень глубокий проток глубоко вдавался в берег.

— Держитесь крепче. Как на волне поднимет — так прыгайте на правую сторону! — возбужденно выкрикнул капитан, и я, изготовившись, уловила момент и прыгнула на травянистый берег.

— Вот я и сел на мель, — заметил капитан удрученно.

Но я уперлась в бушприт, он оттолкнулся багром, а ветер, как по заказу, чуть переменился и помог парусам, так что скоро лодка выровнялась, и ее стало относить от берега.

— Раньше этот причал называли Джоаннин, но с тех пор погода его подпортила. Я знал, что один-два удара топором ему не повредят, краску все равно надо обновить, но что лодка застрянет, этого не думал. С такой большой лодкой подходить к берегу, конечно, трудно, — оправдывался капитан, — но при Джоанне я всякий раз что-нибудь выбрасывал на берег — несколько яблок или пару груш, если у меня они были под рукой, кидал их на траву, где она не могла не увидеть.

Я стояла и смотрела, как ловко он выводит лодку обратно, в более глубокую воду.

— Вы не торопитесь, — крикнул он мне. — Я буду близко. Джоанна лежит вон там, на дальнем конце поля. Раньше туда вела тропинка. Я ее хорошо знал. Я и на похоронах был.

Я нашла эту тропинку. Умилило меня открытие, что у этого одинокого места есть свои паломники. Следующие поколения будут знать все меньше и меньше о самой Джоанне, но к алтарям одиночества во всем мире проложены тропинки, их-то мир не может забыть, как бы ни старался; ноги молодых находят их из любопытства и туманных предчувствий, а старики несут сюда сердца, полные воспоминаний. Эта анахоретка была из тех, кто от горя не в силах выносить присутствие людей, слишком робкой, чтобы не пасть духом перед миром, который знала, но достаточно мужественной, чтобы жить в одиночестве, со своей грустной, неотвязной человеческой ношей, с затишьями и страстями моря и неба.

Птицы во множестве летали над могилой, они вспархивали из травы прямо у меня из-под ног, такие ручные, что мне нравилось представлять себе, как они от лета до лета поддерживают какую-то благодетельную традицию доверия и доброты между людьми. Дом бедной Джоанны сровнялся с землей, остались только камни фундамента, а о садике напоминал только один увядший куст долготерпеливой японской гвоздики, на который опустились большая пчела и желтая бабочка. Я напилась из родника и подумала, что время от времени другие последуют за мной сюда от суетливой и легкомысленной жизни на материке, что смутно, как во сне, виднелся в августовской дымке, на которую Джоанна в свое время, вероятно, глядела здесь изо дня в день. Там был наш мир, а здесь — гостеприимные ворота вечности. У всех нас в жизни, сказала я себе, есть место, удаленное, как остров, и посвященное несчетным сожалениям или тайному счастью; каждый из нас — одинокий отшельник или затворник на час или на день. Мы понимаем себе подобных, к какой бы исторической эпохе они ни принадлежали.

Но пока я стояла на острове одна, овеваемая морским ветром, до меня долетел звук далеких и полных веселья голосов и раскаты смеха с прогулочной лодки, увозившей в море юношей и девушек. Я поняла ясно, словно она мне сама это поведала, что и бедная Джоанна нередко слышит это в могиле, в летние дни, и наверняка радуется, несмотря на безнадежность зим, и все в мире печали и разочарования.

ГЛАВА 16 Великая экспедиция

Миссис Тодд никогда не предупреждала о своих планах и задуманных авантюрах на суше и на море. Она сперва договаривалась с первозданными силами природы и никогда не доверяла обещанной хорошей погоде, но изучала день в его младенчестве. И тогда, если звезды сулили хорошее и если ветер дул с хорошей стороны, откуда можно было не бояться ни туманной дымки, ни юго-западной духоты, тогда я, еще далеко не проснувшись, слышала шорох и стуки, как будто большая мышь возилась за обшивкой стены, и нетерпеливые шаги на крутой лестнице, что вела вниз, на ее главный продовольственный склад. Она бегала вверх и вниз, туда и сюда, словно уже пустилась в свою авантюру, и в великой спешке возвращалась за чем-то забытым. Когда я появлялась и начинала высматривать завтрак, она бывала рассеянна и скованна на язык, словно я чем-то ей не угодила и словно она из принципа с трудом удерживается от перебранки и словесных объяснений.

К таким переменам настроений я успела со временем привыкнуть и однажды утром в августе почти не удивилась ясному доказательству ворожбы, когда увидела, как мимо проехала лучшая линейка Беггсов, и узнала, что нам предстоит захватить припасы. Миссис Тодд мигом встрепенулась.

— Вот, надо бы мне знать! — воскликнула она. — Сегодня пятнадцатое августа, когда он ездит и забирает деньги. Он унаследовал от какого-то дядюшки с материнской стороны пожизненную ренту, и никто из родни жены Сэма Беггса не может ею распоряжаться, так что после смерти Сэма все пропадет. Но сейчас Сэм процветает, если можно говорить о процветании. Надо бы мне было помнить. Пятнадцатое августа — это его день, и обычно на обратном пути он заезжает пообедать к вдове своего двоюродного брата. Февраль и август — это его сроки. Пока съездит да вернется — вот целый день и пройдет.

Это сообщение показалось мне интересным. К концу голос миссис Тодд звучал недовольно.

— Мне припасы нравятся так же, как и повозка, — поспешила я сказать, имея в виду длинный высокий фургон, похожий на обрезанную кровать о четырех столбиках на колесах, в котором мы иногда передвигались. — В задок можно уложить все, что требуется, — корни, цветы, малину, за чем бы вы ни ехали. Гораздо удобнее, чем было бы с линейкой.

Вид у миссис Тодд был каменно-несогласный.

— Я рассчитывала на линейку, — сказала она, решительно сдвигая с полки буфета все безропотные стаканы, словно они позволили себе дерзость. — Да, сегодня мне нужна была линейка, я не по ягоды еду, и сушеной зелени на этот год мне тоже хватит. Сезон уже прошел, только осталось кое-что из позднего, — добавила она уже мягче. — Я еду в горы. Нет, не по ягоды. Я целых две недели это обдумывала и надеялась, что день будет хороший.

— Хотите, я с вами поеду? — спросила я честно, не без робкой опаски, что неправильно истолковала цель этого последнего плана.

— О-о, конечно, голубушка, — отвечала она приветливо, — ни о какой другой компании я и не думала, если вам удобно, раз бедная мама не смогла приехать. Я-то справляюсь с повозкой так же, как с хорошей лодкой. Так с раннего детства воспитана. Придется укротить и этот рыдван. Колеса на нем нужно укрепить, он так разболтался, что и издали слышно, как дребезжит. Корзину мы поставим впереди. Не хочу, чтобы она всю дорогу подскакивала и крутилась. Я еще напекла нам с собой печенья «Звездочка».

Это уже говорило о праздничном размахе, и любопытство мое возрастало.

— Вот только позавтракаем, — сказала я, — схожу к Беггсам за лошадью. И сможем тогда тронуться, как только вы будете готовы.

Миссис Тодд опять нахмурилась.

— Не знаю, — сказала она с сомнением, — хорошо ли нам ехать прямо так, как есть. Было у вас такое красивое синее платье… Хотя нет, в горы его надевать не стоит. Сейчас-то не пыльно, а для обратного пути, кто его знает. Нет, вам, наверно, не хочется надеть то платье и другую шляпу.

— Да, да, мне бы и в голову не пришло все это надеть, — сказала я, потому что меня вдруг осенило. — Если вы вздумаете ехать в большой шляпе, я вообще с вами не поеду.

— Вот это я называю хорошим поведением, — откликнулась миссис Тодд; весело тряхнув головой и широко улыбаясь, она направилась ко мне с блюдцем малины, уцелевшей от ужина. — Я и не думала, что вы все это наденете в место, где встретите решительно всех.

— О каком это месте вы говорите? — спросила я в крайнем изумлении. — Не о Бауденах? Я думала, они встречаются в сентябре.

— Не в сентябре, а сегодня, они дали знать среди недели, я думала, вы уже слышали об этом. Да, они изменили день. Я думала, мы все это обговорили, но вперед никогда не знаешь, как оно обернется, а тратить на разговоры целый день раньше времени как-то негоже. — Мисс Тодд не умела радоваться предвкушениям, но говорила как оракул, каковым и являлась. — Была бы с нами мать, поехали бы вместе, — продолжала она удрученно. — Я ее и вчера с вечера все высматривала и даже всплакнула немножко, но ее все не было, а она так любит ездить в гости. Будь у Уильяма хоть капля честолюбия, он бы уж привез ее. Мама любит разнообразие, и в нашей-то жизни разнообразия мало, а ей и в том приходится себе отказывать, если не явится на берег ко мне. Ехать на это сборище без мамы мне прямо как нож острый, и погода такая замечательная. Все будут спрашивать, где она. Раньше она хотя бы сюда являлась. Бедная мама, начала чувствовать свой возраст.

— Да вот она, ваша мама! — воскликнула я громко, так я обрадовалась, что скоро увижу милую старушку. — Я слышу ее голос у калитки. — Но миссис Тодд уже опередила меня.

И там, будьте уверены, стояла миссис Блекетт, она наверняка выехала с Зеленого острова еще до рассвета. По крутой дороге она взобралась так резво, что даже запыхалась, и теперь стояла у калитки и отдыхала. В руке она держала старинный коричневый плетеный ридикюль, словно ходила по гостям каждый день, и смотрела на нас как ребенок — с видом довольным и торжествующим!

— Ох, какой бедный, простенький садик! Ни одного-то в нем цветочка, кроме твоей любимой мелиссы. Но порядок в нем большой, Олмайра. Ну, как вы обе, готовы? — Она подошла к нам поближе на два шага со старинной и столь же прелестной, как и у себя дома, учтивостью. А перед миссис Тодд она сделала быстрый книксен.

— Ох, мама, какой же вы еще ребенок! Я так рада! А я тут как раз оплакивала вас! — сказала дочь с непривычной пылкостью. — Я так была огорчена, я добрых полночи не спала, все ругала бедного Уильяма, пока сама не расплакалась, а когда стало темнеть, только и делала, что бегала к калитке взглянуть, не попали ли вы в экваториальный штиль где-нибудь в бухте.

— Как тебе известно, — сказала миссис Блекетт, отдавая мне ридикюль и ласково взяв меня за руку, когда мы пошли с нею к двери по чисто подметенной дорожке, — ветер был противный. Я-то была готова пуститься в путь, но милый Уильям сказал, что я только устану, а может, и озябну, если придется всю дорогу идти против ветра. И мы отложили отъезд, сели и провели вечер вдвоем. На дворе было сурово и ветрено, так что мы, кажется, рассудили правильно. Спать мы легли очень рано, а нынче вышли, едва стало светать. Утро на воде было чудесное, и Уильям решил, что нам лучше будет пройти Птичьи Скалы все время на веслах, а оттуда опять под парусом в Лендинг, и галс переменить только раз. Уильям заедет за мною завтра, так что я вернусь сюда и ночь отдохну, и завтра побываю в гостях, и получится у меня приятный, хороший день.

— Она как раз завтракала, — сказала миссис Тодд, выслушав это длинное объяснение без малейших признаков нетерпения, при этом лицо ее как бы просветлело. — Теперь садитесь, выпейте чашку чая и отдохните, пока мы соберемся. Ох, я так благодарна, как подумаю, что вы приехали! Да, она как раз завтракала, и мы говорили о вас. А где Уильям?

— Он сразу дал обратный ход. Сказал, что около полудня какие-то шхуны придут за наживкой, но завтра он будет обедать с нами, если только не будет дождя, а если будет, тогда послезавтра. Я приготовила его лучшую одежду, — объяснила миссис Блекетт чуть тревожно. — Ветер поможет ему всю дорогу домой. Да, голубка, чашечку чая я выпью, чашечка чая — это всегда хорошо, а потом минутку отдохну и буду готова.

— Будь я проклята за такие недобрые мысли об Уильяме! — честно покаялась миссис Тодд. Она стояла перед нами, такая большая и серьезная, что мы обе рассмеялись и не могли найти в себе сил, чтобы осудить такого покаянного преступника. — Завтра он получит отличный обед, если я смогу его сделать, и я буду, право же, очень рада повидать Уильяма, — щедро закончила она свое признание, а миссис Блекетт на это улыбнулась одобрительно и поспешила расхвалить чай. Потом я заторопилась проверить, собраны ли припасы. Каков бы ни был толк от сборища, я предвкушала удовольствие от целого дня, проведенного с миссис Блекетт, не говоря уже о миссис Тодд.

Ранний утренний ветер еще не улегся, и теплый ясный воздух был эфирно-чистым, с прохладной свежестью, словно падал на только что выпавший снег. Мир был полон благоухания, елового бальзама и тончайшего привкуса водорослей с уступов, голых и коричневых теперь, во время отлива в маленькой гавани. Было так тихо и так рано, что поселок еще не пробудился. Единственные звуки, которые я слышала, были голоса птиц, больших и малых, — стройное хоровое щебетание воробьев, постукивание дятла в лесу и долгие беседы рассудительных галок. Я увидела исчезающий парус Уильяма Блекетта уже далеко от земли, а капитан Литлпейдж сидел за своим закрытым окном, когда я проходила мимо, высматривая кого-то, кто все не шел. Я пыталась с ним заговорить, но он меня не увидел. На лице старика застыло терпеливое выражение, словно весь мир был огромной ошибкой и никого-то не было, с кем поговорить на родном языке, с кем пообщаться.

ГЛАВА 17 Деревенская дорога

Какие бы беспокойства и сомнения я ни испытывала оттого, что миссис Блекетт в ее возрасте и с ее малым ростом будет ехать в высоком фургоне Беггсов, их отлично преодолели с помощью стула и ее собственного воинственного духа. Миссис Тодд рассадила нас очень заботливо, словно устраивала в лодке, и наконец заявила, что поклажа размещена как надо. Едва мы чуть-чуть поднялись по дороге, как она вспомнила, что оставила дверь дома открытой, хотя большой ключ был у нее в кармане. Я предложила сбегать обратно, но предложение мое было отвергнуто с надменным презрением, и мы просто перестали об этом думать, пока мили через две или три не встретили доктора, и миссис Тодд не попросила его остановиться и передать ее ближайшей соседке, если после обеда поднимется пыль, чтобы перешла через улицу и закрыла дверь.

— Она будет у себя на кухне, услышит вас, как только вы ее окликнете, не задержит ни на минуту, — сказала миссис Тодд доктору. — Да, миссис Денет там, и все окна у нее открыты. И вообще моя парадная дверь не смотрит прямо на дорогу. — И миссис Блекетт улыбнулась мне мудрой улыбкой на это доказательство душевного равновесия ее дочери.

Доктор при виде нашей гостьи пришел в полный восторг: они, видимо, были наилучшими друзьями; у обоих в глазах читалось дружеское доверие. Чтобы поговорить с нами, этот добрый человек вылез из собственной коляски, но, взяв руку миссис Блекетт, подержал ее, словно по привычке щупая пульс, а после этого, к великой моей радости, с одобрением похлопал твердое сухонькое запястье.

— Если так пойдет дальше, вас хватит еще на десять лет, — бодро заверил он ее, и она улыбнулась в ответ. — Я люблю проверять всех моих старых союзников. — И он повернулся ко мне. — Не давайте миссис Тодд сегодня перетрудиться, такие старички, как она, склонны к легкомыслию. — И тут мы все рассмеялись и распростились очень весело.

— Он, верно, и сейчас не прочь посоревноваться с тобой, — сказала миссис Блекетт. — Вы и сейчас с ним друзья, правда? — И Олмайра благоразумно кивнула.

— У него теперь слишком много дальних пациентов, и он не может всех их сам навещать, особенно таких, что любят выговориться. Мы с доктором стали вроде компаньонами, ведь он вечно в разъездах. И вид у него усталый, правда? Надо будет ему посоветовать отправиться куда-нибудь, чтобы как следует отдохнул! Пусть сядет на большой пароход с Рокленде и едет в Бостон и там повидается с другими докторами, хоть раз за два-три года, а потом возвращается свеженький как огурчик. Они там, видно, очень его уважают. — Миссис Тодд тронула вожжи и решительно потянулась к кнуту, словно испрашивая этим согласия.

Сколько бы у белой лошади ни было энергии и боевого духа, все это быстро выветрилось на крутых холмах и от ее предчувствия, что впереди долгая дорога. Мы с миссис Блекетт сидели рядом позади миссис Тодд, очень величественной и с большой корзиной припасов. Временами дорогу затеняли густые леса, но проехали мы и несколько ферм, которые мы все трое разглядывали с большим интересом: и самый дом, и сараи, и цветники, и домашнюю птицу. Этот кусок дороги был мне совсем незнаком: почти все наши странствия с миссис Тодд мы проделывали пешком, и не по дорогам, а прямиком по лугам. Сейчас мои друзья несколько раз останавливались и заходили в дома поболтать, давая обещания зайти снова на обратном пути, так что я уже стала подумывать, сколько же времени продлится вся поездка. Я замечала, как сердечно встречают миссис Тодд ее друзья, но с чувствами, какие вызывала миссис Блекетт, это не шло ни в какое сравнение. Радость всех, кто различал ее милое, сморщенное лицо рядом с моим, служила доказательством постоянного интереса к далекому острову и непрерывности общения, которое связывало эти далекие, разбросанные фермы в единую золотую цепь любви и доверия.

— Теперь хватит останавливаться, если только это удастся, — взмолилась наконец миссис Тодд. — Вы устанете, мама, и ни на какие сборища вас больше не потянет. Сюда мы можем приехать в любой день. Вот! И в следующем доме тоже пончики жарят. Тут, понимаете, живут новоселы. Они в прошлом году купили ферму Толкота. Тут лучшая вода во всей округе, да кстати и уздечка ослабла, так что лучше задержимся немножко и напоим лошадь.

Мы остановились, и худенькая нервная хозяйка фермы, увидев группу по-праздничному разодетых людей, вышла на улицу разузнать, какие мы везем новости. Миссис Блекетт первая увидела ее в приотворенной двери и так бодро и прямо спросила, не забрались ли мы в чужие владения, что, обменявшись с нами несколькими словами, та снова исчезла в кухне и снова появилась уже с целой тарелкой пончиков.

— Угощение для людей и животных, — объявила миссис Тодд удовлетворенно. — Да, мы убедились, что здесь по всему пути жарят пончики; но угостили нас вы первая.

Наша новая знакомая зарделась от удовольствия, но ничего не ответила.

— Очень вкусные пончики, очень удачные, — повторила миссис Тодд удовлетворенно. — Да, мы заметили, что по всей этой дороге жарят пончики. Если жарят в одном доме, значит, и в остальных. Это вообще принято.

— Вы уж не к Бауденам ли? — спросила хозяйка, когда белая лошадь подняла голову и мы стали прощаться.

— Ну да, — хором произнесли миссис Блекетт, миссис Тодд и я.

— Я с этой семьей немного связана. Да, к вечеру и я там буду, — сообщила она с готовностью. — Жду не дождусь.

— Значит, увидимся. Подсаживайтесь тогда к нам, если будет удобно, — сказала милейшая миссис Блекетт, и мы поехали дальше.

— Интересно, кто же она родом? — сказала миссис Тодд, обычно разбиравшаяся в генеалогии безошибочно. — Наверное, из той отдаленной ветви, что жили за Томастоном. Это мы сегодня же выясним. Я думаю, семьи будут держаться вместе либо еще как-нибудь объединятся. Я не прочь признать родней человека, который так знает толк в пончиках.

— Что-то знакомое есть в лице, — сказала миссис Блекетт. — Жаль, не спросили ее фамилию. Она здесь чужая, а я хочу, чтобы все чувствовали себя как дома.

— Лбом она напоминает Полину Бауден, — решительно заявила миссис Тодд.

Мы только что проехали кусок лесом, затенявшим дорогу, и снова выехали на открытое место, когда миссис Тодд вдруг натянула вожжи, словно кто-то стоял у обочины и сделал ей знак. Она даже кивнула, быстро и успокоительно, что обычно делала в ответ на поклон, но я поняла, что смотрит она на высокий ясень, растущий внутри изгороди.

— Так я и думала, что он поправится, — сказала она, когда мы снова пустились в путь. — В последний раз, что я здесь была, вид у этого дерева был какой-то поникший и обескураженный. Взрослые деревья иногда такими представляются, как и люди, а потом одумаются и лезут корнями в новую землю и начинают все сызнова с новым мужеством. У ясеня такие периоды обычны, очень обычны, нет у него решительности, как у других деревьев.

Я ждала продолжения: эта-то своеобразная мудрость миссис Тодд и заставляла ценить ее по заслугам.

— Бывает, что хорошее, крепкое дерево растет прямо из голой скалы, — из какой-нибудь трещины, где корни едва помещаются, — продолжала она, поднявшись на вершину какого-то голого каменистого холма, где и тачки хорошей земли не наберется, — но это дерево и в самое сухое лето сохраняет зеленую макушку. Прижмитесь ухом к земле, и вы услышите — бежит ручеек. У каждого такого дерева есть свой живой родник; и люди такие бывают. — Я невольно оглянулась на миссис Блекетт, сидевшую рядом со мной. Руки ее в тонких черных шерстяных перчатках были мирно сложены, и она смотрела на цветущую обочину, вдоль которой мы медленно проезжали, с довольной, ожидающей улыбкой. Думаю, что про деревья она не расслышала ни слова.

— Только что я видела очень красивый куст девясила — вон там растет, — сказала она дочери.

— Мне сегодня не до целебных трав, — отвечала миссис Тодд самым деловым тоном. — Я хочу повидать людей. — И опять тронула вожжи.

Я со своей стороны не хотела спешить, так приятно было на тенистых дорогах. Справа леса подходили к самой дороге, слева шли узкие поля и пастбища, и там — столько же акров сосен и пихт, сколько лавра, можжевельника и черники, разделенных полосками травы. Когда я решила, что мы уже в самом сердце гор, мы поднялись на вершину холма и вдруг перед нами открылась удивительная панорама расчищенных полей, что катились вниз, к широким водам морской бухты. За нею виднелись далекие берега, подобные другой стране, утонувшей в полуденной дымке, что скрывала самые дальние холмы и бледные далекие голубые горы на северном горизонте. Шхуна на всех парусах шла по бухте из какой-то деревни с белыми домиками, рассыпанными по берегу, и вокруг нее порхали мелкие парусники. Картина была величественная, и мои глаза, привыкшие к видам лесной дороги, едва могли ее охватить.

— Да, — сказала миссис Тодд, — это верхняя бухта. Отсюда виден городок Фессенден. Все вон те фермы — это уже Фессенден. У мамы была сестра, которая там жила. Если в летнее утро пускаться в путь как можно раньше, и то с Зеленого острова мы могли попасть туда только к вечеру, даже при свежем попутном ветре, и нужно было так выбрать время, чтобы поймать прилив и успеть высадиться. Дело было рискованное, и мы не так часто ездили по гостям, как хотелось маме. Сначала надо по берегу добраться до мыса Холодный Родник, потом обогнуть этот длинный мыс — здесь место это называют Задний Берег.

— Да, мы почти всю жизнь жили врозь, моя милая сестра и я, начиная с года, после того как она вышла замуж. У каждой была своя семья, сестра приезжала к нам на остров на несколько дней, это когда ее муж уходил в море за рыбой, а один раз он приехал с ней и с двумя детьми, и устроил сушилку для рыбы, и закоптил всю рыбу, какая нужна была на зиму.

— Люблю я смотреть на эти места, где она жила, — продолжала миссис Блекетт, когда дорога пошла под гору. — Мне все кажется, что она и сейчас еще там, хотя ее уже сколько лет нет в живых. Она любила их ферму, не понимала, как я могла так привязаться к нашему острову, но я-то всегда была там счастлива.

— Да, мне кажется, что здесь, среди этих сонных ферм, очень скучно, — заявила миссис Тодд. — Зимой им мешает снег. Зимой они все, можно сказать, в осаде. На берегу куда лучше, чем здесь. Я никогда не хотела жить в горах.

— Э-э, поглядите, сколько повозок на следующем подъеме! — воскликнула миссис Блекетт. — Сборище будет нешуточное, верно, Олмайра? До сих пор мне казалось, что, кроме нас, никто не приедет. И день-то такой прекрасный, а вчера было так прохладно, можно было и поработать и подготовиться. Я не удивлюсь, если всех там увижу, даже эту лентяйку Фебу Энн Брок.

Глаза у миссис Блекетт горели от волнения, и даже миссис Тодд выказала небывалый энтузиазм. Она подогнала лошадь и поравнялась с теми, кто ехал впереди.

— Вон и все Дептфорды едут, — сообщила она нам радостно, — вшестером в одном фургоне, а вон и родня мистера Альвы Тилли в их новом шарабане.

Миссис Блекетт поправила аккуратный бант из черных лент у себя на шляпе и перевязала их заново. — Мне кажется, что твоя шляпа немножко съехала набок, дорогая, — сказала она дочери, как будто та была ребенком; но миссис Тодд была слишком занята, чтобы обратить внимание на ее слова. Теперь, когда мы примкнули к маленькой процессии, нас охватило новое чувство веселья и участия в «торжестве».

ГЛАВА 18 Семейное торжество Бауденов

В деревенской жизни, где выходных дней и праздников мало, лишь очень редко оказывается, что какое-нибудь событие, интересующее многих, не подходит под название торжественного. Таков подспудный огонь — огонь в природе Новой Англии, что только дай ему выход, и он вспыхивает с почти вулканическим светом и жаром. В тихих местностях эта вулканическая сила не растрачивается на повседневные мелочи, как в больших городах, но когда изредка на знакомых нам просторах воздвигаются алтари патриотизму, дружбе, родственным узам, тогда огни горят, пламя как бы вырывается из неисчерпаемо горящего сердца земли, и языки его как бы пробиваются сквозь гранитную пыль, облепившую наши души. Каждое сердце согрето, и каждое лицо озарено древним сиянием. Такой день наделен преобразующей силой и с легкостью превращает в друзей тех, кто вчера еще были врагами, дает немым случай выговориться и в самом заурядном лице открывает красоту.

— О, сегодня я увижу друзей, которых не видела очень давно, — произнесла миссис Блекетт с глубоким удовлетворением. — Съедется множество стариков, и погода такая прекрасная. Я всегда бываю рада, когда праздник удается.

— Надо полагать, что соберутся самые сливки, — сказала миссис Тодд с мягким юмором и украдкой переглянулась со мной. — Одно могу сказать наверняка: во всей округе ничто так не объединяет людей, как приглашение к Бауденам. Да, я просто уверена. Да, когда едешь к Бауденам, можно рассчитывать, что увидишь все семьи, что живут между Лендингом и дальним концом Заднего Берега. Те, кто не связан кровью, связаны браками.

— Когда я была девочкой, — оживленно начала миссис Блекетт, — рассказывали одну очень старую историю. В то время Бауденов было гораздо больше, чем сейчас. И однажды, в знойное воскресенье, одна девочка-служанка прибежала в церковь, не знаю откуда, совсем запыхавшись, и кричит: «Миссис Бауден, миссис Бауден, у вашего ребенка родимчик». Все молящиеся в ту же секунду вскочили на ноги и бросились к дверям. Все миссис Бауден мчались домой, а священник стоял на кафедре и пытался сохранить спокойствие, но потом не выдержал и рассмеялся. Говорят, очень хороший был человек, и он сказал, что лучше ему дать благословение, а проповедь пусть подождет до следующего воскресенья — и отложил ее. Моя мать там была, и она была уверена, что речь идет обо мне.

— В нашей семье никто не был подвержен родимчикам, — строго перебила миссис Тодд. — Нет, ни у кого из нас родимчиков не бывало, в этом нам повезло — на Зеленом-то острове. А теперь поглядите вон на тех впереди, одному Богу ведомо, сколько коровяка и тысячелистника мне пришлось насушить для старой миссис Эвинс! То-то Эвинсы эти мне так рады! Ах, мама, — воскликнула она вдруг, — посмотрите, сколько едет народу впереди нас, а теперь гляньте вниз, на бухту, да, гляньте-ка на бухту! Сколько там лодок, и все к причалу Бауденов!

— Какая красота! — произнесла миссис Блекетт, загоревшись, как девочка. Она встала во весь рост в высоком фургоне, чтобы все обозреть, а потом снова села и крепко вцепилась в мою руку.

— Может, тебе немножко поторопить лошадь, Олмайра? До сих пор мы ее не очень утруждали, а когда доедем, там отдохнет. Другие нас немножко опередили, а я не хочу терять ни минуты.

С высокого места, где мы ехали, нам было видно, как лодки в заливчике одна за другой спускают паруса. Старый приземистый дом Бауденов под нависшей крышей стоял среди зеленых полей, как коричневая мать-наседка, поджидающая стайку цыплят, что сбегались к ней со всех сторон. Первый в этих краях Бауден построил этот дом здесь, и до сих пор он зовется фермой Баудена. Пять поколений моряков, фермеров и солдат — вот, кем были его дети; скоро миссис Блекетт показала мне погост за каменной стеной, стоявший как маленький форт над бухтой, но, добавила она, хватает и тех Бауденов, которые не тут успокоились — кто погиб в море, кто далеко на Западе, а кто убит на войне; среди Бауденов, похороненных в родных местах, большинство были женщины.

Теперь нам были хорошо видны многочисленные тропинки, проторенные и вдоль берега, и прямо по полям. По каждой из тропинок гуськом тянулись маленькие процессии, по одному, как на старинных иллюстрациях к «Пути паломника».[103] Возле дома уже собралась толпа — словно огромные пчелы роились в кустах сирени. Позади полей в бухту выдавался крутой мыс повыше, заросший лесом, который, должно быть, зимой неплохо защищал ферму от северо-западного ветра. А сейчас дом выглядел как убежище для великого семейного праздника. Мы торопились вперед, начиная подозревать, что опаздываем, и с большим облегчением свернули наконец с каменистой дороги на ровную просеку, обсаженную яблонями. Миссис Тодд тронула вожжи, и лошадь чуть не запрыгала от радости, по мягкой земле подвозя нас к дому. Раздался дружный приветственный крик, и два или три человека из группы, толпившейся возле дома, бросились к нам.

— О, дорогая миссис Блекетт! Миссис Блекетт приехала! — раздался радостный возглас, как будто вид старушки доставил им счастья на целый день. Миссис Тодд повернулась ко мне с прелестным выражением торжества и самозабвенного удовольствия. Какой-то пожилой мужчина, по виду процветающий морской капитан, поднял миссис Блекетт из высокого фургона, как малого ребенка, и расцеловал.

— А я-то боялся, что она не приедет, — сказал он, глядя на миссис Тодд с видом счастливого мальчишки, под веселый гомон всех собравшихся.

— Мама — всегда королева праздника, — сказала миссис Тодд. — Да, для нее они на все готовы, и нынче она не нарадуется. Я бы себе не простила, если б не привезла ее сюда, а так она ни о чем не пожалеет, разве о том, что Уильяма здесь не было.

Когда миссис Блекетт торжественно проводили в дом, миссис Тодд тоже получила свою долю почестей, мужчины просто и по-доброму, что было верхом рыцарства, занялись нами и нашими корзинами и увели нашу лошадь. Я уже знала кое-кого из друзей и родных миссис Тодд и в эту счастливую минуту чувствовала себя удочеренной Бауден. Казалось, что приехать в одном экипаже с миссис Блекетт было достаточно, чтобы тут же возглавить маленькое общество в самом доме, в то время как миссис Тодд, большая, видная, радушная, стала центром быстро растущей толпы у кустов сирени. По длинному зеленому склону от края воды поднимались все новые группки, а суденышки почти все уже причалили к берегу. Я насчитала лишь три или четыре, которых как будто смутил легкий ветер, но скоро все Баудены, большие и малые, оказались в сборе, и мы стали подниматься через поле в рощу.

В толпе шумливых ребят и солидных женщин, чьи праздничные черные платья падали щедрыми складками до самой земли, а также загорелых мужчин, серьезных, как на церковном собрании, внезапно воцарилась тишина и порядок. Я увидела прямую, военного вида фигурку человека, немного похожего на миссис Блекетт, распоряжавшегося всеми как будто без малейшего труда. Он держался достаточно властно, однако не без какой-то военной галантности. Нас расставили явно по какому-то его плану, и мы в ожидании его приказа стояли бессловесные, как взвод солдат. Даже дети, прелестная стайка, были готовы маршировать, а в последнюю минуту миссис Блекетт, несколько ее приятелей-священников и самые старые старики вышли все вместе из дома и заняли свои места. Стояли мы шеренгами по четыре, но и то процессия получилась длинная.

Для нас выкосили широкую дорогу через поле, и когда мы шли, птицы взлетали из густой отавы клевера и пчелы гудели, как в июне. Белые чайки вспыхивали над водою там, где флотилия лодок покачивалась на низких волнах, кивая невысокими мачтами точно в такт нашим шагам. Всплески воды были слышны едва-едва, но все же слышны. Мы могли бы быть когортой древних греков, отправляющихся в рощу, чтобы отметить победу или преклониться перед богом урожаев в святилище. Видеть это и участвовать в церемонии — событие волнующее. Море и небо не раз наблюдали, как бедное человечество свершает свои обряды; но в нашем случае это был не просто семейный праздник, мы несли в себе признаки и наследие всех семей, от которых произошли, будучи последними в своем роду. В нас жили инстинкты далекого, забытого детства: я поймала себя на желании махать зелеными ветками и петь. Так мы добрались до густой тенистой рощи, все еще молча, и путь указывали нам стройные деревья, что раскачивали верхушками в унисон и там и тут пропускали солнечный свет, как зеленый листок, что слетает вниз, пропадая в прохладной тени.

Роща была такая большая, что обширное семейство Бауденов казалось в ней гораздо меньше, чем пока мы шли открытым полем: в лесу густо росли темные сосны и пихты, и кое-где клен или дуб ярко светился, как освещенное окно на чердаке. С трех сторон за деревьями сверкала вода, и мы почувствовали пряный соленый ветер, который, когда жара достигла своей высшей точки, стал крепчать, и крепчал тем больше, чем выше подымался прилив. Мы видели зеленое, залитое солнцем поле, которое только что пересекли, как будто смотрели на него из темной комнаты, и старый дом среди кустов сирени, мирно дремлющий на солнце, и большущий сарай за частоколом из повозок, откуда шли теперь полем двое или трое мужчин, ранее замешкавшихся. Миссис Тодд сняла свои теплые рукавицы и казалась воплощенным довольством.

— Вот! — воскликнула она. — Я всегда хотела показать вам это место, хоть и не ожидала такого замечательного случая — и погода как на заказ. Да, лучше не придумаешь! Я хочу знать, видели ли вы, как мама шла в первых рядах? У меня даже дыхание сперло, когда я увидела, как бодро она идет вместе со священниками! — И миссис Тодд отвернулась, чтобы скрыть чувства, с которыми не могла справиться.

— А кто там командовал? — поспешила я спросить. — Он что, старый солдат?

— А правда, хорош? — ответила миссис Тодд вопросом.

— Не часто ему выпадает счастье показать свои способности, — сказала миссис Каплин, знакомая по Лендингу, которая тем временем подошла к нам. — Это Сант Бауден. Он в такие дни всегда командует. А в остальное время мало на что годится. Горе в том, что он… — Я повернулась к ней, готовая услышать самое худшее. Говорила миссис Каплин весьма серьезно.

— Симулирует, — объяснила она презрительно.

— Да, Сантин никогда не был на войне, — произнесла миссис Тодд с притворным безразличием. — Для него это было настоящее горе. Он все хотел записаться в армию, куда только не ездил, даже пароходом съездил в Бостон, чтобы взяли добровольцем. Но он помешанный, и его не взяли. Говорят, он знает военное дело и про сражение у Ватерлоо может рассказать так же подробно, как про Банкер-Хилл.[104] Я ему однажды сказала, что в его лице наша страна потеряла большого полководца, и я правда так считаю.

— Наверно, вы правы, — сказала миссис Каплин, немного упав духом и как бы извиняясь.

— Конечно, — подтвердила миссис Тодд вполне любезно. — Стыд и позор было связать его с таким мирным ремеслом, но он, между прочим, превосходный сапожник и всегда говорит, что это ремесло оставляет ему время, чтобы обдумать и спланировать свои маневры. В Портленде его всегда приглашают маршировать в День поминовения, и вид у него бывает бравый, как-никак — военная косточка.

Я с большим интересом отметила до странности французский тип лица, преобладающий в этом сельском обществе. Я уже раньше подозревала, что миссис Блекетт — безусловно французского происхождения, это сказалось и на внешности ее, и на характере; это неудивительно, если вспомнить, какая большая часть ранних поселенцев на северном побережье Новой Англии — потомки гугенотов[105] и что искать приключений в Новом Свете чаще уезжали норманны, а не саксы.

— В прежнее время говорили, — сказала миссис Тодд скромно, — что наша семья пошла от очень важных людей во Франции и будто один из них был крупным генералом и участвовал в какой-то из старых войн. Иногда я думаю, что способности свои Сантин унаследовал от него: ведь их он не приобрел, они в нем так и родились. Не знаю, видел ли он когда-нибудь настоящий парад или был ли знаком с кем-нибудь, кто занимался такими вещами. Но он все это вызубрил и записал, так что теперь знает, как надо нацелить пушку в сарай Уильяма, в пяти милях от дома на Зеленом острове, или на верхушку Горелого острова, там, где стоит мачта. Один раз он все это мне объяснил, и я притворилась, что мне интересно. У него в этом вся жизнь, но время от времени находят на него эти злосчастные мрачные мысли, и тогда ему приходится пить.

Миссис Каплин тяжко вздохнула.

— Таких одиноких людей немало, как и растений, — продолжала миссис Тодд, которая если в чем и была сильна, так это в ботанике. — Знаю я один лавровый куст, растет он только здесь, и больше нигде на нашем побережье я таких не видела. А этот растет на открытом месте, ему там раздолье, а вид у него какой-то несчастный. Мне уже раз привозили большой пучок его листьев из Массачусетса. Я его навещаю иногда, чтобы посмотреть, как он там. Настоящий Сант Бауден — не на своем месте вырос.

У миссис Каплин вид был озадаченный, растерянный.

— Ну, я знаю одно, — взорвалась она, — он разработал какой-то план, чтобы провести сбор повзводно, и все там просто с ума посходили, так он старался вбить им в головы свое понимание того, как он представляет себе каре. Что такое каре, они и без того понимали, а после того как спустились с гор к морю, выслушали еще проповедь о вере и промысле божием от старого отца Харлоу, который никогда не может замолчать вовремя. Время для военных маневров неподходящее, они и думать забыли о воинствующей церкви — Сант ничего не мог с ними поделать. Он, как увидит толпу, только и думает, как заставить всех маршировать. Они готовы его слушаться, только всему должна быть мера. Нет, второго такого чудака во всем свете не найдешь!

— Вот и я говорю, он не такой, как другие, — повторила миссис Тодд решительно. — У странных людей, как посмотришь, — и повадка странная.

— Кто-то раз заметил, что в нашем приходе, как оглядишься, — можно встретить людей, похожих на кого угодно, на любых иностранцев, — сказала сестра Каплин, и лицо ее вдруг озарилось воодушевлением. — Раньше мне это не было так ясно. Мне всегда казалось, что Мария Гаррис похожа на китаянку.

— Мария Гаррис ребенком была очень хорошенькая, — прозвучал приятный голос миссис Блекетт; она выслушала сердечные приветы чуть ли не всех собравшихся и присоединилась к нам, — помню, как она решила проверить, правду ли говорят, что мы не шалим.

— Да, Мария была очень хорошенькая овечка, из тех хорошеньких овечек, что потом вырастают в жутко некрасивых старых овец, — решительно подхватила миссис Тодд. — Капитан Литлпейдж выглядел таким несчастным, когда думал, что он уже ни на что не годен, а она умела развлечь старика и не перечила ему. Ей было приятно время от времени послушать его знаменитые истории.

— А истории очень интересные, — рискнула я перебить.

— Да, но всегда ловишь себя на мысли, что цены бы им не было, будь они хоть наполовину правдой, — сказала миссис Тодд. — С ним, хоть он и заговаривался, было куда интереснее, чем с такими особами, как эта противная Мария Гаррис?

— Живи и давай жить другим, — мягко напомнила милая старая миссис Блекетт. — Я не видела капитана очень давно, — добавила она, — теперь-то мы почти не встречаемся. А раньше всегда были добрыми знакомыми.

— Ладно, если завтра будет хорошая погода, велю Уильяму зайти к нему и пригласить его к нам пообедать. Уильям вернется рано, чтобы никого не встретить по дороге.

— Зовут накрывать столы, — вмешалась миссис Каплин в большом волнении.

— А вот и кузина Сара Джейн Блекетт! Вот кого я рада повидать! — воскликнула миссис Тодд с искренним удовольствием. После чего две родственные души, встретившись, расстались, с обещанием как следует побеседовать попозже. Для разговоров больше не было времени, пока мы все не расселись по порядку за длинными столами.

— В такие дни я ужас как боюсь столкнуться с неприятными людьми, — вполголоса сообщила мне миссис Тодд после долгой паузы, пока мы ждали, когда начнется пир. — Вы бы не поверили, что такая дылда, как я, может быть такой боязливой. В тот день, когда я дала слово Натану, так мне стало страшно, что теперь всю мою жизнь одна его родственница будет и моей близкой родней, и я подумала: «Лучше смерть!» Бедный Натан спросил, что со мной, я ему и сказала. «Мне она тоже никогда не нравилась, — сказал он, — но тебя она не будет касаться, дорогая». Так он сказал, и за что я особенно ценила Натана, было то, что он не умел, как некоторые мужчины, всегда и на все возражать. Я ответила: «Да, но подумай о благодарственных молебнах и о похоронах, она же наша родственница, мы не можем не признать ее». Молодежь о таких вещах не заботится. Вон она идет, делайте что хотите, — сказала миссис Тодд, от общих рассуждений переходя к конкретным действиям. — Я ее ненавижу, как всегда ненавидела, но платье на ней очень красивое. Я стараюсь помнить, что она — Натанова кузина. Ох, какое счастье, она прошла, а меня не заметила. А я боялась, что она явится и станет крутить хвостом, чтобы потом сказать, что мы знакомы.

Это было так непохоже на обычное великодушие миссис Тодд, что мне стало не по себе. Но мрак быстро рассеялся, туча пропала вместе с неугодной ей особой.

Никогда не было более радушного угощения на свежем воздухе, чем то, которое семейство Бауденов предложило нам в этот день. Назвать его пикником было бы чересчур банально. Длинные столы были украшены красивыми гирляндами из дубовых листьев, изготовленными мальчиками и девочками. Мы натаскали цветов, из тех, что в изобилии росли на поле, и из хаоса цветов и всякой снеди вдруг возникла картина пира, столь же стройная, как и план шествия, предложенный ранее нашим церемониймейстером. Я зауважала Бауденов за их врожденный вкус, энергию, учтивость и за то, что проделано все было с отменным изяществом. Обведя взглядом столы, я отметила важную трезвость и смиренное достоинство присутствующих. Кое-кому унизительного положения помогло избежать лишь хорошее воспитание, но таких было немного. Вот так же их предки, подумала и я, могли бы сидеть в обеденной зале в каком-нибудь старом французском замке в средние века, когда чуть ли не каждый день происходили сражения и осады, пиры и шествия. Священники и миссис Блекетт, а также кое-кто, равный им по заслугам и возрасту, сидели на почетных местах, и если я куда и смотрела особенно часто, так это на лицо миссис Блекетт, безмятежной, но помнящей о привилегиях хозяйки этого большого празднества — звание, которого она удостоилась просто потому, что лучше всех для него подходила.

Миссис Тодд поглядела на крышу из зеленых ветвей, потом внимательно осмотрела всех собравшихся.

— Теперь они уселись, и я вижу их лучше, — сказала она удовлетворенно. — Вон старый мистер Гелбрайт с сестрой. Жаль, они не сидят рядом с нами. Им там не с кем словом перекинуться, и вид у них разочарованный.

Пир продолжался, и настроение моей собеседницы повышалось. Оживление этого нежданного торжества весьма этому способствовало, и я подумала, что иногда, когда миссис Тодд казалась мне ограниченной и погруженной в домашние заботы, это бывало лишь из-за недостатка подходящего случая проявить себя. Теперь она уже не казалась погруженной в прошлое, она как будто ждала чего-то, живая и веселая, как девчонка. Мы, ее ближайшие соседи, были полны веселья, которое являлось лишь отсветом ее веселья. Не впервые я дивилась чуду — как расточителен в этом мире человек; так ботаник дивится расточительности природы, тысячам семян, что умирают, не дав всходов. И все более поразительным представляется мне запас общественной энергии, резервная сила общества. Среди Бауденов же не на одном лице было написано, что человеку просто не хватило повода или стимула проявиться — стечение обстоятельств заперло в клетку благородный, талантливый характер, и так и держит в плену. Точно те же типы видишь на деревенском празднестве, что и на блестящем столичном рауте, и будьте спокойны — вас здесь поймут, если дух ваших речей будет одинаков с тем, что выражает ваш сосед справа и слева.

ГЛАВА 19 Конец праздника

Праздник, как уже было сказано, удался на славу. Изящная изобретательность проявилась в форме пирогов, которая привела меня в восторг. Американский пирог превосходит своего английского предка — и на празднике у Бауденов можно было убедиться, что изобретательность еще не иссякла. Не говоря уже о прелестном разнообразии материала, украшения были такие, каких я раньше в жизни не видывала. Поверх шли даты и имена, изготовленные из теста или из глазури. На одном отличном пироге с начинкой из ранних яблок был и более сложный материал для чтения, который мы с миссис Тодд поделили между собой и съели по всем правилам. Миссис Тодд великодушно помогла мне справиться с целым словом «Бауден», а второе слово «Празднуют» уничтожила сама, оставив краешек, надпись на котором прочесть не удалось, но из всего, что стояло на столе, всех сразила модель старого дома Бауденов, сделанная из пряника, — все окна и двери как в натуре, а сверху — веточки живой сирени. Его, должно быть, пекли по кускам в одной из последних кирпичных печей и куски соединили между собой только в то утро. Когда праздник кончился и дом, рассыпавшись, развалился, у всех вырвался вздох — у многих даже грустный, как будто то был обет или залог верности. Я познакомилась с автором пряничного дома, которая живо напомнила мне персонаж одной детской сказки. У нее были глаза фанатика, горящие преданностью идее. «Я бы могла целиком сделать его из глазури, но оттенок получился бы неправильный. Дом, как вы могли заметить, никогда не красили, и я решила, что лучше сделать его из пряничного теста. Я ожидала, что получится лучше», — сказала она грустно, как и множество художников до нее, говоривших о своей работе.

Священники произносили речи, а среди Бауденов нашелся и историк, что рассказал несколько отличных анекдотов из семейной хроники. Потом возникла поэтесса, которую все та же миссис Тодд встретила с грустным сочувствием и снисхождением, и когда давно увядшая гирлянда стихов пришла к трогательному концу, она, повернувшись ко мне, расхвалила ее в таких словах:

— Звучит красиво, — признала она великодушно. — Да, по-моему, она молодец. Мы с ней вместе в школе учились, и Мэри-Энн было очень трудно: горе в том, что ее мать решила, что произвела на свет гения, и сама Мэри-Энн в это поверила. Хотя что бы мы без нее делали — не знаю, у нас отсюда до самого Рокленда больше никто стихи писать не умеет, а в таких случаях без них не обойтись. Когда она говорит о тех, кого уж нет, она это чувствует и все другие тоже, но слишком она повторяется. Я бы на ее месте половину отложила до следующего раза. Вон мама идет к ней поговорить, и сестра старого мистера Гелбрайта. Это ее сразу приободрит. Мама скажет все, что нужно.

Расставания старых друзей были так же трогательны, как до этого их встречи. На празднике было много и молодых людей, но кто по-настоящему ценит возможность встречи — это старики; что касается молодых, так они чуть не каждый день встречаются со своими ровесниками, время расставаний для них еще не настало. Увидеть, с какой радостью старшие родственники и знакомые смотрят друг на друга и как пожимают друг другу руки, а потом как неохотно расстаются, — значит по-новому понять, в каком одиночестве живут обитатели этого, в общем-то малонаселенного, края. Скоро увидеться вновь они не ожидали. Упорная, тяжелая работа на фермах, трудность переездов с места на место, особенно зимой, когда лодки убраны в сарай, — все это заставляет особенно ценить всякий случай, когда семьи могут очутиться вместе. Я слышала, как часто повторялись слова «будущим летом», хотя лето еще нас не покинуло и все листья были зеленые.

Лодки стали отходить от берега, повозки — разъезжаться. Когда мы все вернулись из рощи, миссис Блекетт привела меня в старый дом; в нем родился и начал свою жизнь ее отец, и сама она в детстве подолгу живала там с бабкой. Об этих днях она говорила так, как если б они пронеслись совсем недавно, я с легкостью могла себе представить, что для нее дом почти не изменился. В глаза бросались коричневые балки недостроенной крыши (стоило взглянуть вверх по крутой лестнице), хотя парадная гостиная со стенами, красиво обшитыми деревом, и строгой резьбой карниза была не хуже любой гостиной того времени, будь то даже и в городе.

Некоторые из гостей, приехавшие издалека, еще сидели в гостиной, когда мы зашли туда проститься с хозяином и хозяйкой. Мы сразу заговорили о том, какой прекрасный выдался день и как быстро пролетело время. Возможно, что всяческие праздники теперь и не новы — ведь за последние годы мы отпраздновали немало национальных юбилеев и встреч товарищей по оружию, но наш праздник был, во всяком случае, интересен. У меня сложилось впечатление, что старые распри в тот день оказались забыты, а старая поговорка, что кровь не вода, снова подтвердилась, хотя по разнообразию лиц и имен присутствовавших можно было судить о неполноте представленных там Бауденовских черт и родственных связей. Принадлежность к клану — вот что роднит сердца, она значит больше, чем право первородства или обычай, и право общего наследования заставляет забыть о более мелких правах.

Мы возвращались к нашей обычной жизни и жилью одними из последних. Я уже чувствовала себя настоящей Бауден и с новыми друзьями прощалась в точности, как со старыми. Все мы обогатились таким сокровищем, как новое воспоминание.

Но вот наконец мы снова сидим в высоком фургоне, белая лошадь досыта накормлена в бауденском сарае, а мы уехали и скоро стали брать длинный подъем на лесистый хребет. Дорога была для меня новая, какими всегда кажутся дороги на обратном пути. Наших новых знакомых тревожили мысли о доме, о коровах, о маленьких детях, с которыми мало ли что могло приключиться. У нас же не было основания спешить, и мы ехали потихоньку, беседуя и отдыхая. Миссис Тодд один раз выразила надежду, что ее парадная дверь закрыта — ветер и много пыли! — но добавила, что единственная настоящая ее забота — не забыть бы перевернуть листочки коровяка, оставленные сохнуть на газете в тесной каморке на чердаке. Миссис Блекетт и я дали честное слово, что напомним ей об этой важной обязанности. Дорога показалась недолгой — столько всего следовало обговорить. Мы поднимались на холмы, откуда открывался вид на большой залив и острова, потом опять спускались в тенистые долины, где воздух, как и вечер, казался прохладным и сырым и пахло мокрым папоротником. Миссис Тодд, отказавшись от всякой помощи, раза два сходила на землю, чтобы сломать ветку-другую с одного редкого куста, который она ценила за его кору, хотя от подробностей предпочла воздержаться. Дом, где нас так гостеприимно угощали пончиками, мы проехали еще раньше, он стоял запертый и пустой, и это нас разочаровало.

— Наверно, зашли куда-нибудь попить чаю, — сказала миссис Тодд, — и загостились. Но от ярких впечатлений хочется домой, чтобы там все обдумать и вспомнить.

— Я ту женщину так и не видела, а ты? — спросила миссис Блекетт, когда лошадь остановилась напиться у колоды.

— Нет, я с ней говорила, — отвечала миссис Тодд, но почти без интереса. — Она не из нашей семьи.

— А разве не ты нашла, что лбом она похожа на Полину Бауден? — напомнила миссис Блекетт.

— Оказывается, никакая она не Бауден, — ответила миссис Тодд раздраженно. — Я не часто ошибаюсь по поводу семейного сходства, но у нее там как будто не было знакомых, тогда я подошла прямо к ней и сказала: «Вы, говорю, судя по внешности, Бауден?» Тогда она говорит: «Ой нет, моя девичья фамилия — Деннет, но первым браком я была за Бауденом. Мне просто захотелось посмотреть, как это будет происходить».

Миссис Блекетт весело рассмеялась.

— Не забыть рассказать это Уильяму, — сказала она. — Да, Олмайра, единственное, что мне нынче немного мешало, это мысль о том, как наслаждался бы Уильям. Мне очень, очень жаль, что Уильяма там не было.

— И мне жаль, — честно призналась миссис Тодд.

— Стариков-то было не так много, — сказала миссис Блекетт, и в голосе ее была грусть. — Я понимаю, их вообще осталось не так много, как было, но я думала, что увижу их больше.

— Я считаю, что, в сущности, они не ударили в грязь лицом, и все так говорили и были так довольны, — поспешила откликнуться миссис Тодд с подкупающей непоследовательностью, и я увидела, как щеки ее вспыхнули румянцем, а затем она зачем-то повернулась и украдкой бросила тревожный взгляд на мать. Миссис Блекетт улыбалась и думала о своем триумфе, но вид у нее уже был немного усталый. Ведь никто из окружавших ее не нес такого тяжкого груза лет. Я понадеялась, что буду подобна моим друзьям, когда доживу до их возраста, потом улыбнулась, сообразив, что и сама уже не слишком молода: так мы сохраняем наши сердца, когда внешний наш вид подводит и выдает прикосновение времени.

— Очень было красиво, когда они пели гимны, правда? — сказала миссис Блекетт за ужином с искренним восхищением. — Очень много было мужских голосов. Там, где я сидела, звучание было прекрасное. Когда допели до последнего куплета, мне даже пришлось замолчать и слушать.

Я заметила, что тут широкие плечи миссис Тодд затряслись.

— Были там хорошие певцы, да, прекрасные голоса, — согласилась она, отставляя в сторону чайную чашку. — Но я случайно оказалась рядом с миссис Питер Бауден, с Большого залива, и невольно подумала, что если она удалилась от дома настолько же, как и от верной мелодии, так вернуться домой сегодня же у нее нет никакой надежды.

ГЛАВА 20 По-над берегом

Однажды, когда я шла по-над берегом и миновала старые верфи и более новую, с высокими ступенями пароходную пристань, я заметила, что все лодки вытащены на берег и настал обычный бездельный час. Ничего не происходило, даже самые легкие из работ были прерваны: никто не наживлял переметов и не чинил сетей, не ремонтировал плетушек для омаров; словно лодки и те решили вздремнуть на солнце; и я еле-еле разглядела вдали парус, потрепанный непогодой: омаровый смак, которым, как игрушкой, занялись легкие зефиры, гулявшие в бухте. Эта лодка так бесцельно скользила и поворачивала на широком рейде Горелого острова, что я заподозрила: может быть, за рулем никого нет или кто-то разорвал ее ржавую якорную цепь, пока весь экипаж предавался сну.

Минуты две я глядела на нее: это была старая «Миранда», собственность одного из Каплинов, а узнала я ее по странной форме заплаты из сравнительно новой холстины, посаженной в верхнем углу ее грязного грота. Ее причудливый ход являл собой такой интересный предмет для разговора, что у меня сердце возрадовалось, когда я услышала за спиной хриплый голос. И в эту минуту, не успела я еще ответить, как с палубы «Миранды» швырнули какой-то большой бесформенный тюк, отчего вода всплеснула высоко — прямо в ее черный борт, и мой сосед довольно усмехнулся. Парус омарового смака тут снова поймал ветер, и смак двинулся в глубь бухты. Тут я наконец оглянулась и увидела, что у меня за спиной — старый Илия Тилли, который бесшумно вышел из своего темного сарая, как из глубокой норы.

— Мальчик вздремнул, пока вел лодку. Монро кинул его за борт, теперь-то живо проснется, — объяснил мистер Тилли, и мы дружно рассмеялись.

Я была очень рада, что опасности, подстерегавшие «Миранду» в скалистом проливе, дали мне такую возможность — познакомиться со старым рыбаком, с которым я еще ни разу не разговаривала. Поначалу он казался мне угрюмым и неприветливым, одним из тех подозрительных людей, глядя на которых и сам готов заподозрить себя во всех смертных грехах. Мистер Илия Тилли на все смотрел как бы с презрительным безразличием. Вы могли увидеть его на пляже или в дверях его сарая, но стоило сделать к нему несколько шагов — и он исчезал. Он был членом маленького кружка пожилых и мрачноватых великих рыбаков, на которых я любила смотреть, когда они вели доверху нагруженную лодку за нос, как лошадь за уздечку, выволакивая ее из воды на крутой берег. В Лендинге таких крепких стариков, уцелевших от прежнего, более энергичного поколения, было четверо, их связывала дружба и понимание такое тесное, что слов им как будто и не требовалось. Они проводили много часов, наблюдая, как отчаливают или пристают их лодки, помогая друг другу управляться с омаровыми плетушками в бурную погоду, чистя рыбу либо чиня переметы. А когда возвращалась лодка, всегда оказывались тут как тут и спешили вывести ее на берег, разделившись на пары либо ведя ее за нос, этакого норовистого мифического морского конька. Что и говорить, при их слаженности любая ведомая ими лодка становилась послушной и понятливой. Лодка Абеля и лодка Джонатана Баудена были столь же неповторимы, как и сами эти люди, и так же облезлы. Споры и пререкания не были характерны для этих старинных друзей; так же маловероятно услышать светскую болтовню в компании слонов, как то, что мистер Бауден либо Илия Тилли зря тратят время на досужие сплетни. Время от времени они что-нибудь коротко сообщали друг другу. Узнавая их все лучше, приходилось дивиться, что они вообще разговаривают. Но на самом деле речь давалась им вполне легко, и, неожиданно убедившись в этом, слушатель начинал ценить их еще больше. Казалось, будто сосна вдруг обратилась к вам с комментарием о погоде или что старый, возвышенно мыслящий верблюд отпустил какое-то замечание, пока вы почтительно стояли рядом с ним под шатром цирка.

Я не раз гадала тогда, что должны думать и чувствовать эти немногословные старики, и решила, что мысли их обращены к природе и стихиям, а не к человеческим выдумкам вроде политики или богословия. Мой друг капитан Бауден, приходящийся племянником старейшему из этой группы, относился к ним с уважением, хотя и сам не был ни молод, ни болтлив.

— Они сызмальства дружили, — сказал он мне однажды. — Нет того о море, чего бы они не знали. Такими, как сейчас, они были с незапамятных времен.

У этих древних мореходов были дома и усадьбы, с виду весьма похожие на другие жилища в Деннет-Лендинге, у двоих из них водились жены и дети, но настоящим их местожительством было море и каменистый пляж, окаймлявший знакомый берег, и сараи с рыбой, где обилие соли с макрельных кадушек уже пропитало и самые бревна, превратив дерево в подобие коричневого окаменелого сплава; отразилось оно и на цвете лица этих старых рыбаков, так что легко было вообразить, что, когда Смерть явится за ними, помогать ей будет не изящная игла, а добрый надежный гарпун с гравюры семнадцатого века.

Илия Тилли был такой уклончивый и угрюмый и такой согбенный, что заглянуть ему в лицо было невозможно; и даже после его вполне дружелюбных слов о шкипере «Миранды» Монро Пеннело и сонливом мальчике я не сразу решилась заговорить с ним снова. Держа в одной руке небольшую пикшу, он вскоре перехватил ее в другую руку, чтобы пикша не касалась моей юбки. Тогда я поняла, что мое общество принято, и мы пошли дальше рядом.

— Хороший ужин вы себе придумали, — рискнула я сказать.

— Не поешь, так сдохнешь, вот съем пикшу, а к ней печеной картошки, — ответил он, не скрывая радостного предвкушения. И я почувствовала, что от неприветливого берега сразу свернула в маленькую тихую гавань дружбы.

— Вы у меня наверху никогда не были, — начал старик. — Ко мне теперь никто не ходит, не то что раньше. Моя бедняжка, вот кто умел собрать молодежь.

Я вспомнила, что миссис Тодд мне однажды рассказала, что старик очень болезненно пережил смерть жены и до сих пор не утешился.

— Мне бы очень хотелось прийти, — сказала я. — Может быть, сегодня попозже я застану вас дома?

Мистер Тилли ответил коротким кивком и враскачку направился к дому. На плече его старой жилетки красовалась новая заплата, похожая на ту, что обновила грот «Миранды», и я подивилась, неужели ее посадили его собственные пальцы, задубевшие от ловли рыбы в холодной воде.

— Как улов, неплох? — спросила я. — Сегодня, когда лодки вернулись, меня на берегу не было.

— Нет, все вернулись налегке. Аддик и Бауден хоть что-то поймали, а нам с Абелем не повезло. Вышли-то мы рано, хоть иногда выходили и раньше, но погода хорошего не сулила. У меня девять пикш, все мелочь, и семь штук другой рыбы. Что ж, каждый день клевать им, наверно, не хочется, а мы привыкли немножко их ублажить, а потом и хватит. Чертовы акулы, вот кто их донимает. — Последнюю фразу мистер Тилли произнес с глубоким сочувствием, словно ощущая себя преданным другом всей пикши и трески, что водилась в этих местах. И на том мы расстались.

В тот же день, ближе к вечеру, я опять прошлась по берегу до усадьбы мистера Тилли и нашла его тропку. Она вела через булыжник и скалы к краю участка, где лежал тяжелый обломок крушения, похожий на рыбью кость и сплошь утыканный деревянными пробками. Оттуда узкая, протоптанная каким-то одиночкой тропка вела вверх через небольшое зеленое поле, составлявшее все владение мистера Тилли, если не считать клочков пастбища, на крутом обрыве, нависшем над дорогой и домом. Я слышала треньканье коровьего колокольчика где-то среди пихт, мимо которых вела тропинка, со всех сторон осаждаемая лесом; скоро и это место должно было зарасти лесом, но пока поле оставалось нетронутым, вдали я не увидела ни кустика, там только и торчал что одинокий камень. Что было удивительно здесь, в краю разбросанных камней, которые одни только человеческие труды могли убрать с пахотных мест. На узком поле, в траве и среди картофельных борозд, я приметила несколько крепких кольев, как будто без разбора загнанных, но аккуратно выкрашенных в желтое и белое, под стать домику — несуразно современному по сравнению с его владельцем. Я охотнее поверила бы, что им владеет не мистер Тилли, а молодцеватый оптовый торговец яйцами из Лендинга. Ведь дом человека — всего лишь более просторное его тело, и выражает его природу и характер.

По ровной тропиночке я поднялась к боковой двери. Что до парадной двери, то подниматься туда было бы слишком торжественной и трудной процедурой: низкое каменное крыльцо поросло травой, а над входом склонился куст симфориокорпуса, склонившийся под грузом вьющейся ипомеи, умудрившейся два раза обернуться морским узлом вокруг дверной ручки.

Илия Тилли вышел встречать меня к боковой двери. Он вязал синий носок, не глядя на него, и был тепло одет — толстая синяя фланелевая рубашка с белыми фаянсовыми пуговицами, выцветшая жилетка и брюки с заплатами на коленях. На рыбную ловлю он так не одевался. Было что-то удивительно приятное в пожатии его руки, теплой и чистой, словно она никогда не касалась ничего, кроме уютной шерстяной пряжи, — ни холодной морской воды, ни скользкой рыбы.

— А для чего эти раскрашенные палки вон там, в поле? — поспешила я спросить, и он сделал два шага по тропинке и поглядел на колья, будто видел их первый раз в жизни.

— Люди надо мною смеялись, когда я купил это место и перебрался сюда на житье, — объяснил он. — Говорили: ничего тут не вырастет и камней полно. Но я-то знал, что почва здесь хорошая, и поработал на ней — урывками, когда никакой другой работы не было, — и выкорчевал-таки эти злосчастные камни. Сейчас там так красиво, как еще поискать, верно? Ну, а эти раскрашенные палки — это мои буйки. Я раз наткнулся на большущие камни, их совсем не было видно из-под земли, но я решил, что могу опять на них налететь, поэтому отметил их все буями, видите? Мне они не мешают, все равно как если бы их там и не было.

— Не зря вы ходили в море, — засмеялась я.

— Одно дело помогает другому, — сказал Илия с приятной улыбкой. — Входите, садитесь, вам надо отдохнуть! — И повел меня в свою удобнейшую кухню.

В два дальних окна глядело солнце, а между окнами стоял стол, и на нем, свернувшись, сладко спала кошка. Пол был покрыт чистым, новым половиком, а на отдраенной плите стоял фаянсовый чайник, слишком большой для семьи из одного человека. Я рискнула заметить, что кто-то здесь, видимо, умело хозяйничает.

— Это я, — честно признался старый рыбак. — Я здесь живу один. Стараюсь все держать в порядке, как было при моей бедняжке. Вы садитесь сюда, на этот стул, тогда вам в окно будет видно воду. Никто не думал, что я смогу жить один, но я не желал, чтобы мне весь дом перевернули. Я один только знал, как нужно сделать, чтобы ей было по нраву, и сказал, что управлюсь, и управился. Решил, что одному лучше. — И он снова вздохнул, словно вздохи были его привычным утешением.

Мы оба помолчали. Старик смотрел в окно, как будто забыл о моем присутствии.

— Вы, наверно, очень о ней скучаете, — сказала я наконец.

— Скучаю, — отозвался он, снова вздохнув. — Люди все твердили, что со временем мне станет легче, но я этого не замечаю. Нет, все равно скучаю, каждый день.

— Сколько лет прошло с ее смерти? — спросила я.

— Восемь лет прошло, первого октября исполнится. Даже не верится, что так давно это случилось. Есть у меня сестра, та приезжает погостить ненадолго весной и осенью, а иногда и чаще, если пошлешь за ней. Я с иголкой не в ладах, это дело другое, чем вязать, а она очень быстро все приводит в порядок. Но она замужняя женщина, у нее семья, и негоже отнимать у нее много времени. И сын со своей семьей живет там же. Но я, когда за ней посылаю, пользуюсь случаем, чтоб и ей добро сделать: у нее с деньгами туго. Бедняжка моя ее любила, вот мы и выкручиваемся вместе. Одному жить не трудно. Я вот здесь сижу и думаю про все это, особенно когда погода плохая и выходить нельзя. Бывают такие дни, когда кажется — вот сейчас моя бедняжка вернется сюда в кухню. За всеми дверями слежу — не войдет ли в какую. Да, мэм, смотрю, смотрю, а петли пропускаю, вот так и идет. Да, мэм, вот так и получается.

Я молчала, и он все не поднимал головы.

— Иногда находит такое, что хоть брось все и из дому беги. Она ведь красотка была, — добавил он угрюмо. — Вот там ее маленькая качалка стоит, я гляжу на нее и думаю, как это странно, что человека больше нет, а качалка все на прежнем месте.

— Мне жаль, что я ее не знала, — миссис Тодд как-то рассказывала мне о вашей жене.

— Вам бы понравилось у нее в гостях, это всем нравилось, — сказал бедный Илия. — И она была бы так рада про все услышать и увидеть нового человека, что всем интересуется. Умела она делать людям приятное. Небось и Олмайра Тодд вам рассказала, какая она была красавица, особенно в молодости, да и последние годы не подурнела, на нее смотреть было одно удовольствие. Да, теперь уж это не так важно, мне жить не так много осталось. Нет, не долго мне осталось распугивать рыбу.

Старый вдовец сидел, склонившись над своим вязанием, словно торопился сократить нить времени. Минуты тянулись, потом он прекратил работу и крепко стиснул себе руки. Я видела, что он забыл про свою гостью, которая сидела с ним уже не один час. Наконец он поднял голову с таким видом, будто его привычное одиночество сократилось лишь на миг.

— Да, да, мэм, — сказал он, — я из тех, кто насмотрелся страху. — И опять взялся за вязание.

Зримые плоды его умелого хозяйствования и чистая как стеклышко комната, ранее хранившая, как святыню, его жену, а теперь — память о ней, очень меня взволновали. Все его мысли были о ней и об их доме. Я и сама увидела ее в этом доме — болезненного вида увядшую маленькую женщину, черпавшую мужество в грубоватой силе и любящем сердце мужа, всегда высматривавшую его лодку из этого самого окна и всегда спешившую отворить дверь и радостно встретить его, когда он возвращался домой.

— Я над ней, бедняжкой, смеялся, — сказал Илия, словно читая у меня в мыслях. — Не придавал значения ее страхам. Она боялась, когда я выходил в плохую погоду или когда особенно трудно было пристать к берегу. Она всегда говорила, что время для нее тянется долго, но теперь я ее хорошо понимаю. В молодости я бывал бесшабашным, когда рыба хорошо клевала — задерживался, а она, наверно, ждала и ждала и в конце концов теряла надежду. Боже ты мой, какой ужин она готовила и как дежурила в дверях, накинув что-нибудь на голову, если холодно, ждала, чтобы все поскорее узнать, пока я поднимался полем. О Господи, как вспомнишь это все!

Вот это она называла парадной гостиной. Сюда, пожалуйста, — добавил он, положив вязание на стол, и с нескрываемой гордостью отпер дверь.

Парадная гостиная показалась мне куда более печальной и пустой, чем кухня. Ее холодности не хватало ни строгой простоты, ни благородства первой, более скромной комнаты. Но стоило вспомнить, сколько терпеливой бережливости и какое уважение к общественным условностям требуется для создания подобной обстановки, и гостиная приобретала для вас совсем иной вид. Я так и видела день покупок, ошеломляющие своим изобилием лавки ближайшего городка, взволнованную женщину и нескладного мужчину в праздничном платье, — ему хотелось выглядеть спокойным и уверенным, но успокаивался он, лишь когда они снова усаживались в свою лодку под парусом и увозили свой драгоценный груз, когда накопленные деньги были истрачены и ни о чем не надо было думать, кроме руля и паруса. Я смотрела на невытертый ковер, на стеклянные вазы на каминной доске с их чопорными пучками побелевшей от времени осоки и пыльного розмарина и читала историю парадной гостиной миссис Тилли с самого ее начала.

— Какие прекрасные половики она делала, вы сами видели, а теперь я покажу вам ее лучшую посуду, она ее очень ценила, — сказал хозяин дома, отпирая неглубокий буфет. — Это настоящий фарфор, — сообщил он мне гордо, — вон на тех двух полках. Я сам все купил, когда мы только поженились, в порту Бордо. Ни одна штучка из него не разбилась, до тех пор пока… так я всегда говорил еще при ее жизни, что ничего не разбилось, но потом я заметил, что, когда я говорю об этом, вид у нее какой-то странный, и подумал: может, это потому, что я этим словно бы хвастаюсь. А когда были ее похороны и надо было на стол накрывать, меня спросили, надо ли эту посуду ставить к ужину, и я сказал: «Конечно», потому что знал, что она захотела бы, чтобы все было как можно лучше. Пока шел разговор про этот фарфор, женщины ко мне прибежали, позвали меня и показали, что одна из чашек разбита, а осколки завернуты в бумагу и засунуты вот сюда, в самый угол. Они не хотели, чтобы на них подумали, будто это они разбили. Бедняжка! Я, как увидел это, расстроился так, что даже из дома выбежал. Я сразу понял, как это случилось. Мы с ней так привыкли говорить, что с тех пор, как я привез это домой, все цело, а она эту чашку разбила и побоялась мне сказать. Она не меня боялась рассердить, а сделала это из самолюбия. Другого секрета между нами, кажется, никогда и не было.

Французские чашки с их веселыми розово-голубыми веточками, красивые фужеры для вина, старинная сахарница, вся в цветах, и чайница, а также лакированный поднос или два — вот что украшало полки. Это да еще кучка дагерротипов занимало весь буфет, и вид его доставил мне большое удовольствие. Мне приходилось бывать в домах, где убранство было много лучше, но ни в одном так ясно не запечатлелась личность хозяйки.

— Это были ее любимые вещи, — сказал Илия и запер буфет. — Тем летом, когда ей умереть, она сказала, что не может и придумать, чего ей еще не хватает, — в доме все есть, все ее комнаты красиво обставлены. Я как-то собрался в Портленд и спросил, какие будут поручения. Я всегда ее спрашивал, что ей нужно и за какую цену, она была очень разумная женщина и сама так все покупала, кроме совсем уж исключительных случаев. Меня даже оторопь взяла, когда она сказала, что совершенно всем довольна.

— Вы после Рождества в море не выходите? — спросила я, когда мы вернулись в уютную кухню.

— Да, с января начиная я берусь за вязание, — сказал старый мореход. — А выходить сейчас — дело нестоящее; рыба вся уже залегла на дно, а ради той мелочи, что поймаешь, такую холодину терпеть не стоит. В закрытых заливчиках я ставлю ловушку-другую, и если день хороший — собираю немножко омаров. Кто помоложе, те на это идут, а я запасаюсь пряжей, и сижу здесь в тепле, и вяжу, и отдыхаю. Это меня мать научила, когда я был мальчишкой; она-то была вязальщица хоть куда. А меня раз уложила, потому что у меня коленка болела, дала вязание и говорит: так быстрее время пройдет, и ей помощь будет. Семья у нас была большая. Все, что люди делали, продавали здесь, в лавке Аддика. Говорят, наши деннетские чулки славились аж до самого Бостона: и качество шерсти, и вязка ровная, и не знаю что. Меня всегда хвалили, что я вяжу хорошо, но очень уж дешево неводы идут по сравнению с тем, когда все вязали их вручную. Я перехожу на вязание задолго до весны, и чиню мои переметы и лески, и всю рыболовную снасть привожу в порядок. Омаровые плетушки тоже требуют внимания, но ими занимаюсь весной, вон там, в амбарчике, когда уже тепло. Нет, я не из тех, кто любит сидеть сложа руки.

Вы видели ковры, их бедняжка моя делала, она вязанье не очень уважала, — продолжал Илия, пересчитав петли. — Наши половики уже начали пронашиваться, но мне эта женская премудрость никак не дается. Моя сестра их здорово чинит. Когда была здесь в прошлый раз, сказала, что теперь их на мой век хватит.

— Старые вещи самые красивые, — сказала я.

— Вы это про плетеные? — спросил мистер Тилли. — Вы видите, наши в большинстве плетеные, а их красота, пока они новые. Бедняжка говорила, что по ним тогда ходить легче. Я хожу по дому и шлепаю, как в лодке, а когда все они были связаны крючком, вечно спотыкался. Мы с ней всегда смеялись над этим промеж себя, как дети малые. Посторонние этого не понимали. Она и с другими любила пошутить, а для меня так ничего не было лучше, чем пошутить с нею. А зимними вечерами она изображала, как кто говорит, ну прямо точь-в-точь, словно это они разговаривают. Ну вот!

Я увидела, что он опять пропустил петлю, и синяя пряжа обвилась вокруг его неловких пальцев. Он крутил ее и распутывал, как удилище, и недовольно хмурился, а на щеке у него я заметила слезу.

Я сказала, что мне пора идти, время позднее, и спросила, можно ли мне прийти еще раз и свезет ли он меня как-нибудь на рыбную ловлю.

— Да, приходите, когда захочется, — ответил мой хозяин, — хотя лучше было, когда моя бедняжка была здесь. Да, не хотел я ее терять, и она не хотела уходить, но это было суждено. Такие вещи не нам решать, не нам говорить «да» или «нет».

— Вы говорите, что Олмайра Тодд одна из достойнейших женщин, — сказал мистер Тилли, когда мы прощались. Он стоял в дверях, а я уже спускалась вниз по узкой зеленой лужайке. — Да, во всем штате Мэн нет женщины добрее! Я знал ее еще девочкой. И мать у нее чудесная. Вы ей, Олмайре, скажите, что завтра спозаранку я непременно привезу ей две или три хороших макрели. Не забудьте ей это сказать. Я вижу, вы тоже иногда кое-что забываете.

Мы вместе посмеялись как старые друзья, и я опять заговорила о ловле и призналась, что не терплю ни южного ветра, ни донной волны.

— Вот и я так же, — сказал старый рыбак, — их никто не любит, что бы ни говорили. Мою бедняжку от одного вида лодки мутило. У Олмайры замечательная мать, вы ее, верно, знаете, это миссис Блекетт с Зеленого острова, и мы все мечтали, когда лето настанет, съездить навестить ее, но я никак не мог выбрать погоду, чтобы угодить ей, а тревожить ее не хотел, это было бы ни к чему, она была такая прелесть, никогда не бывало, чтобы в глаза говорить «ты хороший, ты милый», а только дверь закроется: «дьявол ты этакий».

Пройдя поле, я оглянулась и увидела в дверях его одинокую фигуру. «Бедняжка! — повторила я про себя. — Где-то она теперь, и много ли знает про тот маленький мир, который покинула, и как провела она эти восемь лет?»

Передать миссис Тодд поручение насчет макрели я не забыла.

— В гостях были у Илии? — спросила она с интересом. — Скучно там, наверное, было. Он не из разговорчивых. Постоянно среди рыб, наверно, дар речи потерял совсем.

Но когда я сказала, что в этот день мистер Тилли со мной разговаривал, она живо перебила меня:

— Тогда, значит, говорил о жене, и, конечно, не мог нахвалиться ею. С посторонними она зналась мало, но никто из старых приятельниц теперь мне ее не заменит. И я совсем не хочу больше там бывать. О некоторых людях после их смерти совсем не думаешь, а о других — не так, вот у меня дня не проходит, чтобы я не вспоминала милую Сару Тилли. Она всегда была там, я знала, где ее найти, как полевой цветок. Илия-то честный человек, я его уважаю, но какой-то он нудный.

ГЛАВА 21 Взгляд в прошлое

И вот наконец наступила пора, когда в доме по утрам стало прохладно и сыро, свет словно сочился сквозь зеленые листья, но стоило мне сделать шаг за дверь, и свет опускал мне на плечо теплую руку, и высокое ясное небо словно приподнималось у меня на глазах еще выше. Дымки на берегу теперь не бывало, и не заменяли ее августовские туманы: море, небо, видимая линия берега и голые горы, а на них каждый куст лавра и верх каждой ели приобретали более глубокий цвет и более резкую ясность. В воздухе, на воде и на траве разливался холодный северный блеск, которого не увидишь кроме как в это время года. Солнечный свет северного лета подходил к своему нежно-прекрасному концу.

Дни в Деннет-Лендинге становились короткими, и я неохотно пропускала их сквозь пальцы, как скупой — свои монеты. Мне так хотелось вернуть каждую из прожитых там недель, с долгими часами, когда ничего не случалось, только травы росли да двигалось солнце. Когда-то я даже терялась, в какую сторону пойти погулять; теперь мне не хватало времени для множества интересных дел дома, словно я перенеслась в Лондон. Что-то меня подгоняло и сулило всякие прелести, и дни летели, как охапка цветов, подхваченная морским ветром.

И наконец пришла пора проститься со всеми здешними друзьями и с уютным уголком в маленьком домике и возвратиться в мир, где я боялась оказаться чужой. Такое счастливое лето не обязательно будет безоблачным, но свобода, которую дает простая жизнь, так очаровательна, что этим искупается все, чего в другой жизни может не хватать. А дары мирного покоя не для тех, кто живет в военных схватках.

Я уезжала маленьким неряшливым пароходиком, который уходил от нас в бухту во второй половине дня, и еще посидела у своего окна, глядя на садик с целебными травами и жалея, что я одна. Миссис Тодд почти не говорила со мной в этот день, кроме как самыми короткими и неодобрительными фразами, — так, будто мы вот-вот поссоримся. Проститься спокойно казалось просто невозможно. Наконец я услышала шаги, подняла голову и увидела миссис Тодд. Она стояла в дверях.

— Теперь так, я все устроила, — сообщила она мне необычно громким и деловитым голосом. — Чемоданы ваши уже на пристани. Капитан Бауден приходил и сам их все забрал, и проследит, чтобы их погрузили. Да, я проверила, чтобы ничего не забыли, — повторила она более мягким голосом. — Вот те мелочи, которые я оставила на столе в кухне, их вы захотите нести в руках, корзинку возвращать не нужно. А теперь пройду в Портленд, узнаю, как там старая миссис Эдвард Каплин.

Я глянула на свою приятельницу и увидела выражение, которое пронзило меня до глубины сердца. Мне и без этого ох как не хотелось уезжать.

— Вы, надеюсь, меня извините, если я не приду проводить вас на пристань, — сказала она, все еще стараясь говорить грубовато. — Да, надо мне узнать, как там старая миссис Эдвард Каплин. С ней случился третий удар, и если мать в воскресенье приедет, она все-все про нее выспросит. — И с этими словами миссис Тодд повернулась и вышла, словно вдруг что-то вспомнила, так что я была уверена, что она вот-вот вернется; но вскоре я услышала, что она вышла через кухню и идет по дорожке к калитке. Нет, так я не могла расстаться. Я побежала за нею, чтобы проститься как следует, но она, услышав мои торопливые шаги, не оглядываясь, только помотала головой и махнула рукой, заспешив по улице.

Когда я снова вошла в дом, он имел покинутый вид, как в тот день, когда я только приехала. И я, и все мое добро словно умерли, и я знала, как это все будет выглядеть, когда миссис Тодд вернется и убедится, что жиличка ее уехала. Так мы умираем у себя на глазах, так некоторые главы нашей жизни приходят к естественному концу.

На кухонном столе я нашла все пакетики. Была там и замысловатая вест-индская корзинка, которую, как я знала, ее владелица очень ценила, а я однажды расхвалила; был трогательный сверток с моим ужином в море, и тут же аккуратно завязанный букетик полыни, и веточка лавра, и еще старинная кожаная коробочка, где хранилась коралловая булавка, которую Натан Тодд привез когда-то домой, чтобы подарить бедной Джоанне.

Ждать оставалось еще час, и я поднялась на гору над школьным домом, села там и стала думать о всяких вещах, и глядела в море, не покажется ли пароход. Вдали был виден Зеленый остров, он отсюда казался маленьким и темным; подо мною стояли домики нашей деревни, каждый со своими яблонями и палисадником. И тут, глядя на дальние пастбища, я в последний раз увидела миссис Тодд, собственной персоной она медленно шла в Портленд по тропинке вдоль моря. На таком расстоянии хорошо чувствуются главные качества, что управляют характером. Совсем близко миссис Тодд казалась ловкой, энергичной и целиком поглощенной своими хлопотами; но далекая ее фигура выглядела одинокой и трогательно жалкой, и было б ней что-то до странности отрешенное и таинственное. Время от времени она наклонялась и что-то рвала или подбирала с земли — может быть, свою любимую болотную мяту, — и наконец я совсем потеряла ее из виду за купой можжевельника и островерхих елей.

Когда я отплывала на маленьком каботажном суденышке, разыгрался ветер, от которого по всему каменистому берегу скакали волны прибоя. Я стояла на палубе, глядя назад, смотрела, как чайки сговариваются, поворачивают обратно и скользят по длинным воздушным склонам, потом торопливо расстаются и окунаются в волны. Шел прилив и нес с собой множество мелкой рыбы, не замечающей ни серебряных вспышек огромных птичьих крыльев над головой, ни быстроты свирепых клювов. Море полно было жизни и движения; гребни волн летели, как чайки, и, как чайки, уносились в пространство. Еще у берега мы миновали лодчонку со скрюченным старым рыбаком, вышедшим на вечерний осмотр плетушек для омаров. Он шел короткими гребками, и лодка его подскакивала, проваливалась и снова подскакивала на волнах пароходика. Я узнала старого Илию Тилли, с которым мы стали добрыми друзьями после того, как столько времени были чужими, и я пожалела, что он не дождался никого из своих приятелей, очень уж трудно было одному грести вдоль берега и осматривать плетушки. Проезжая, я помахала ему рукой и пыталась окликнуть, а он поднял голову и ответил мне важным кивком. Маленький городок с высокими мачтами своих отдыхающих на ремонте шхун во внутренней бухте на несколько минут вознесся высоко над плоским морем, потом погрузился обратно в единообразие берега и стал неотделим от других городков, которые выглядели так, словно ими насорили на зеленые прибрежные камни.

Мелкие наружные острова бухты как будто заросли дерном, свежим, как весенняя трава: перед тем несколько дней шел дождь, и зелень на лугах потемнела. Глянуть на берег — там словно начиналось лето, хотя вид овец, пасшихся на склонах под низким предвечерним солнцем, круглых, тепло укутанных в свои зимние наряды, выдавал время года. Скоро поднялся ветер, и мы двинулись в открытое море, в обход длинного мыса; и когда я еще раз оглянулась, острова и мыс слились воедино, а Деннет-Лендинг и все его окрестности скрылись из глаз.