Анализ мировых систем и ситуация в современном мире

V

Почему произошла десталинизация? Сегодня это кажется безумным вопросом. Кому же нравится сталинизм? Очевидно, что все хотели бы изменить его. Мы должны напомнить себе, что еще сосем недавно, в середине 1980-х гг., и в социалистических странах, и за их пределами было много аналитиков, считавших это невыполнимой идеей. Были даже люди, доказывавшие, что речь Хрущева и советско-китайский разрыв — не более чем фокусы иллюзиониста. В 1953 г. Исаак Дойчер начал писать в первые недели после смерти Сталина книгу, предсказывавшую «разрыв со сталинской эрой». Как он говорит в предисловии: «Мои друзья, в том числе и выдающиеся исследователи советского общества, скептически покачивали головами»[176]. Суть прогноза Дойчера заключается в одной фразе:

«Экономический прогресс, достигнутый в сталинскую эру, наконец-то сделал достижимой для народа такую меру благосостояния, которая сделает возможным упорядочение покончить со сталинизмом и начать постепенную демократическую эволюцию»[177].

Дойчер заслуживает величайшего доверия в своем основном подходе, но он оказался лишь частично прав. То, что предсказывал Дойчер, реализовалось в виде хрущевизма, а хрущевизм потерпел поражение. Хрущев потерпел поражение не из-за своего бурного темперамента, но потому, что он все еще был привержен и глубоко верил в теорию развития (developmentalism), которая всегда была основой советской экономической политики. «Мы вас закопаем к 2000 году», — говорил он американцам. Сейчас это выглядит как фарс. Однако в то время это звучало иначе, и мы должны понять, почему. Слова Хрущева прозвучали в период невероятно бурного развития капиталистической мироэкономики, которое продолжалось примерно с 1945 по 1967 г. Все тогда «развивались», но у некоторых дела шли лучше, чем у других. Темпы роста в странах СЭВ были замечательными, и при их экстраполяции СССР мог бы «догнать» США если и не в 2000 г., то десятилетием или двумя позже.

Более того, эти темпы роста были высокими не только в сравнении со странами центра, но они выглядели особенно хорошо при сравнении со странами третьего мира. Разумеется, Япония также имела замечательные темпы роста, но в 1950-х это мало кто замечал. Советский «девелопментализм», таким образом, был не просто предметом гордости коммунистических партий у власти, но и путеводной звездой для национально-освободительных движений в третьем мире. В 1950-х гг. вера в Советский Союз как образец экономического развития была широко распространенным, хотя, конечно, не всеобщим явлением. И объяснение, даваемое этим успехам, особенно, хотя и не исключительно, в третьем мире, находилось в эффективности ленинизма. Я говорю именно ленинизм, а не марксизм-ленинизм, поскольку отчасти по прагматическим соображениям, отчасти из-за культурного сопротивления, многие движения в третьем мире предпочитали импортировать ленинизм (особенно партийную структуру и государственное планирование), не импортируя марксизма (особенно концепцию внутренней классовой борьбы и европоцентризм).

Хрущев не был новатором в своем «девелопментализме», фактически продолжая наследие Ленина и Сталина. Его новаторство проявилось в поиске того, как представить интересы профессиональных управленцев советской системы, которые хотели двух вещей: гарантий против террора и роста потребления. Его наивность в конечном счете состояла в мысли, что возможно контролировать процесс ослабления вожжей без изменения базовой политической структуры. Хрущевизм представлял собой фундаментальную недооценку социологической трансформации СССР, равно как и неправильное прочтение функционирования современной миросистемы. Хрущевизм в значительной мере был основан на искренней вере в советскую риторику. Грех, в котором Сталин на самом деле никогда не был повинен.

Высшие управленческие кадры, желавшие того, что им предложил Хрущев, испугались, как только увидели, что могут выпустить джинна из бутылки. Брежневизм представлял собой попытку загнать джинна обратно; как мы знаем, такого рода попытки всегда оказываются безуспешными. Двумя элементами, которые не принял во внимание Хрущев, были уровень урбанизации и изменение характера рабочей силы в СССР и циклические ритмы капиталистической мироэкономики.

Открыв в СССР (и, соответственно, в странах СЭВ) возможности определенной политической либерализации и роста потребления (consumerism), Хрущев очень сильно недооценил объем спроса. Давно стало общим местом социологического анализа утверждение, что государству проще быть полностью репрессивным, чем предложить небольшое, но неадекватное пространство для политического и культурного плюрализма. Открытие небольшого пространства возбуждает аппетит, не удовлетворяя его, и поощряет требования большего. Сколь большое пространство необходимо для возврата политического спокойствия, трудно оценить, но ясно, что Хрущев предложил слишком мало. Брежневское решение, очевидно, состояло в том, чтобы двигаться в обратном направлении, однако без создания системы террора, прямо угрожающего жизни — системы, которая вернула бы высшую бюрократию в состояние страха. Такая политика отката могла работать в течение какого-то времени, и действительно работала при Брежневе как в СССР, так и в Восточной Европе.

Но куда большей ошибкой Хрущева была неосведомленность о том, как в самом деле работает капиталистическая мироэкономика. Впечатляющие темпы роста основывались прежде всего на неэффективной базе экстенсивного роста с высокой трудоемкостью. Какое-то время, и пока мир-экономика расширялся, это могло приводить к росту ВНП и даже ВНП на душу населения. Но неэффективность методов означала, что они достигли предела, и рост уровня жизни всегда отставал от роста в тот же период в странах центра, хотя и не отставал от большей части периферии. Раньше или позже социалистические экономики не смогли бы удовлетворить ожидания улучшений со стороны все более широких слоев, достаточно хорошо информированных, чтобы осознавать существование разрывов. Конечно, это было не столь суровым в более эффективных экономиках ГДР или Чехословакии, но даже там лишь вопросом времени было, когда прирост станет недостаточным, чтобы удовлетворить политически реальные требования.

Когда в мире-экономике наступил спад, экономические процессы в социалистических странах вовсе не были принципиально отличны оттого, что происходило в третьем мире. В 1970-х гг. некоторые страны получили выгоды от нефтяной ренты, и СССР был среди них. Западные финансовые институты навязывали всем этим странам займы в целях поддержания мирового эффективного спроса, и немало социалистических стран оказались среди крупнейших в расчете на душу населения должников, чтобы в 1980-х гг. страдать от принципиальной неспособности обслуживать долг, не говоря уже о его выплате (или же, если выплачивать, то ценой невероятных человеческих и социальных издержек, как показала Румыния). И социалистические страны, в не меньшей степени, чем страны третьего мира, столкнулись с большими трудностями при продаже своих товаров на мировом рынке, оказались «неконкурентоспособными», говоря на современном жаргоне. Соответственно социалистические страны в не меньшей степени, чем третий мир, страдали от инфляционного давления и падения уровня жизни. Как и большинство стран третьего мира, социалистические страны были вынуждены искать выход в либерализации своих рынков. И как в большинстве стран третьего мира, растущая открытость рынков социалистических стран в лучшем случае лишь слегка ослабила их экономические трудности.